"Алые погоны. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)

ГЛАВА XX ВСХОДЫ

Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, по кругу догоняют друг друга.

Проносясь над землей, успевают обменяться только что услышанными новостями.

— Коваль говорит: Семена Герасимовича чествовать сегодня будут, — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз.

Быстро перебирая ногами, отталкивается от земли и снова взлетает вдогонку Павлику.

— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает опросить Авилкин.

Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.

— Коваль говорит: наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы…

Помолчав немного, он добавляет:

— Так и написано — младшему лейтенанту Гаршеву…

Удивительный народец! Внешне: наивные глаза, беспечный вид, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле — поразительные осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза, будто бы и занятого в это время чем-то своим, осветил все, вобрал, запомнил… — и спрятал лучик под бесхитростными ресницами — словно и не было ничего.

— Наградят! — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин.

— Я дал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный, — он с удовольствием произнес это однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…

Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец, поравнялись, и Павлик закончил:

— … давай ребят подговорим, выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.

Сеньке предложение друга понравилось.

— Давай! — охотно согласился он и, став на землю, высвободил ногу из петли.

Они отправились советоваться с Алексеем Николаевичем и ребятами.

Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.

— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил друга за плечо.

— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.

Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять прилипли — на этот раз к маленькому окну, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старая, в длинном черном пальто, женщина, наверно, мать кого-то из офицеров.

Набрав воду, с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью.

Из-за стены гаража выскочил Артем. Он подбежал к женщине и что-то сказал ей.

Она кивнула головой, — Видно, благодаря, — и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, убедительно на чем-то настаивая.

Наконец, он отнял у женщины ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав ее, остановился только на крыльце офицерского общежития.

Авилкин с завистью сказал Самсонову, ударив его по плечу:

— Чёртов Каменюка, жаль, что не я там был… Я бы куда быстрее донес… Капитан говорит: вежливость — лучшее, говорит, украшение офицера.

… Помощником дежурного офицера по первой роте был в этот день Пашков. Когда все протерли свои карабины, поставили в пирамиды, Геннадий начал проверять в ружейном парке чистоту оружия. Щелкнул затвором оружия Андрея, заглянул в ствол, удовлетворенно поставил на место. Приподнял карабин Саввы, внимательно осмотрел затыльник.

— Грязный… Почистить, — кратко приказал Братушкину, и Савва покорно принялся чистить оружие.

Пашков сделал еще несколько замечаний и, озабоченно сдвинув брови, пошел в роту проверить, все ли там в порядке.

В бачке не оказалось воды для питья. Мимо неторопливо брел, с книгой в руках, Ковалев, на ходу перелистывая ее, пробегал глазами, лицо у него было довольное.

— Вице-сержант Ковалев! — официально обратился к нему Пашков, — наполните бачок водой…

Володя и Геннадий имели одинаковое звание, но на стороне Пашкова сейчас было священное право дежурного. Однако Ковалев не мог отрешиться от мысли, что это не вообще дежурный, а Пашков дежурный, и он недовольно процедил сквозь зубы:

— Молод командовать!

И Пашков, в прежние времена только способный поиронизировать, вдруг весь подобрался, напружинился, между бровей легла волевая складка, точь в точь, как у отца.

Требовательно глядя на Ковалева, он отчеканил:

— Завтра ты будешь командовать, тебе тоже так отвечать? Ты не мне подчиняешься, а назначенному командиру… армейским порядкам…

Владимир, мысленно прикрикнул на себя: «Опять за старое!», пробурчал:

— Ладно, налью.

Спускаясь по лестнице, примирительно подумал: «Он прав… служба».

Когда Ковалев, держа за ручки перед собой бачок с кипятком, возвращался в роту, ему навстречу попался спешащий куда-то Авилкин.

— Иду по радио выступать! — возбужденно сообщил он на ходу, — только что узнал — мне сегодня выступать… — И бронзовая голова его, промелькнув, исчезла.

… Павлик оказался в отделении Беседы «последним могиканом бесславного племени лодырей».

Уже давно переборол свой недуг Артем, уже получал четверки по русскому языку Самсонов, редкостью вообще-то стала тройка в отделении, а Павлик Авилкин никак не мог преодолеть в себе легкомыслие — надеялся на авось, на подсказку, на случай.

Его не раз укоряли на классном собрании, «продергивали» в «Боевом листке» — действовало не более двух дней, и снова — как с гуся вода.

Авилкин даже для его четырнадцати лет был безответственен и недостаточно серьезен. Если он что-нибудь делал, то действие, сплошь и рядом, настолько опережало здравую оценку совершаемого, что все только ахали и удивлялись: «додумался!» Решив, например, закалять себя, он избрал такой способ, как пробежка босиком по снегу. Как только этот гениальный замысел осенил его, он, едва дождавшись отбоя, снял ботинки, носки и по морозу начал обегать три назначенных самому себе круга. Хорошо, что проходивший в это время через стадион Веденкин, заметив странного бегуна, заинтересовался им и прекратил закалку в самый ее ответственный момент. В общем, и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований быть недовольными Авилкиным.

Но вот подоспела желанная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза; в котором работала бабушка Авилкина.

Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее — единственного родного человека на белом свете — он пуще всего боялся чем-нибудь огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он, как телок, льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.

Из училища он посылал ей нежные письма с заботливыми советами: «Родненькая бабуся, утром, когда умываешься, я тебя очень прошу, — разглаживай как следует морщинки».

Однажды Павлик узнал, что Беседа собирается послать бабушке письмо (оно могло ее только огорчить). Авилкин страстно стал просить Алексея Николаевича:

— Товарищ капитан, вы меня лучше в город не пускайте… Товарищ капитан, лучше наряд вне очереди дайте.

Он так умоляюще смотрел на капитана, что тот сказал: «Повременю». Но за дело взялось комсомольское бюро первой роты. Авилкина вызвали на бюро, потребовали от него — не подводить училище. Когда же и это не помогло, то, по совету Боканова, поручили Владимиру написать письмо в правление колхоза того села, откуда приехал Авилкин. И вот теперь Павлику писал сам председатель колхоза «Путь Ильича» — Афанасий Лукич Севастьянов, прославленный партизан отряда, которым командовал погибший отец Авилкина.

«Что же ты нас подводишь? Честь отца позоришь! Какими глазами глядеть будешь, когда на каникулы приедешь? Ты, может, считаешь, что хорошо или плохо учиться — это только твое дело? Заблуждение! Это дело — всенародное.

Весь мир смотрит, как мы работаем, какие у нас успехи. Учти это и поступай государственно. Бабушка, хотя ей уже шестьдесят три года, заслужила звание Героя Социалистического Труда, а ты с ней не считаешься! Думаешь, ей приятно, когда люди спрашивают: „Как внучек учится?“ — отвечать: „Плохо… безответственный он“.

Слушай, Павел, наказ всего колхоза: немедля выступи там у вас по радио, перед всем училищем и скажи: „Даю слово сына геройского партизана Анатолия Ивановича Авилкина, что буду по-советски относиться к своему долгу!“ Когда это слово дашь, напиши нам и смотри, — сдержи его!»

… Ковалев не успел еще поставить на место бачок, когда услышал голос диктора училища — Феди Белозерцева из второй роты:

— Внимание, товарищи радиослушатели, сейчас перед нашим микрофоном выступит суворовец Авилкин…

«Все-таки подействовало!» — удовлетворенно подумал Владимир об Авилкине. Мысль невольно перешла к недавнему столкновению с Геннадием.

Первое время, после своего выступления на комсомольском собрании, разбиравшем дело Пашкова, Володя не задумывался, справедливо ли он тогда говорил? Для него было вполне ясно: Геша зарвался, вызывающе держал себя, его надо было как следует проучить. Но ни тогда, ни теперь Ковалев не чувствовал к Пашкову злобы и, если голосовал за его исключение, то скорее в пылу нахлынувшего возмущения, чем потому, что считал Геннадия неисправимым. Немного позже, увидя, какое сильное действие произвело на Пашкова исключение из комсомола, как остро переживал он осуждение, как затем решительно, без тени заискивания, изменил он отношение к товарищам, Володя начал подумывать: «Мы слишком на него обрушились… поучили, на всю жизнь запомнит… а калечить не надо».

Недоброжелательство в отношении Геннадия вытеснялось даже чувством уважения к нему. В конце концов, он мужественно переносит беду и, по всему видно, может быть хорошим товарищем. На бюро ребята решили оставить Геннадия в комсомоле, но дали ему строгий выговор «за пренебрежение к товарищам». Пашков тогда сказал: «Я знаю, что сейчас недостоин… но постараюсь оправдать…»

Сегодня, ни за что, ни про что нагрубив Пашкову, Владимир почувствовал вину перед ним. «Так парня можно совсем заклевать», — подумал он и, поставив бачок с водой, подошел к Геннадию. Полусерьезно, полушутливо доложил:

— Ваше приказание выполнено…

— Хорошо, — просто и деловито ответил Пашков.

Володя дружелюбно посмотрел на Геннадия.

— Я был неправ…

— Да ну, пустяки, — смущенно пробормотал Геннадий и озабоченно куда-то заторопился.