"Алые погоны. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)

ГЛАВА XVII БЕСЕДА ВОЮЕТ

После шестого урока весь офицерский состав училища и выпускники с оркестром отправились на вокзал, чтобы проводить ученье — «посадка в эшелон». Под призывные звуки горна воспитанники в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно, любо было глядеть на их дружную работу без крика и суеты, сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.

Семен и Андрей, в синих рабочих комбинезонах (они до этого носили рельсы), руководили погрузкой конского состава. Снопков тащил за узду небольшого, обычно смирного конька Азимут. Испуганный скоплением людей, необычностью обстановки Азимут крутился, пятился, никак не хотел вступать на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга — разъяренный, тянувший коня, Павлик и пугливо упирающийся «строптивый» пассажир.

— Отведите его в сторону, — посоветовал Боканов, — пусть успокоится.

— Нет, я заставлю идти! — свирепо зашипел Павлик и неожиданно вспомнил прием — закрутку. Их как-то научил этому приему преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.

Немного усталые, но удовлетворенные, возвращались в училище, сопровождаемые ватагой ребятишек. Воспитанникам дали час отдохнуть, а офицеры — кто ушел домой — пообедать, кто в роту.

Боканов и Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станций, сооруженной юными географами. Офицеры дней десять не имели возможности поговорить вот так, не спеша, наедине и соскучились друг по другу. Уже года два как между ними установилась та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делая людей обладателями самого большого богатства на свете.

— Воюешь, Алексей Николаевич? — ласково посмотрел на товарища Боканов.

— Воюю, друже, — ответил Беседа и, достав свою, похожую на бочонок, трубочку, стал набивать ее табаком.

— Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитан молодой человек…» Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как тогда в лагере со злополучным ремнем. Да… так об Артеме. Любимая поза Каменюки — руки в карманы брюк, любимый жест — голову вздернул и — цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж — выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича: сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили. И Авилкин выступил: «Я, — говорит, — на что беспартийный и то себе не позволил бы»… Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.

— Галантности захотел! — смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил дружелюбной иронией немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.

— Не в галантности дело, — спокойно возразил Беседа, — да вот, пожалуйста… — он задумчиво полыхал трубкой, в уголках глаз залучились морщинки, растеклись гусиными лапками. — Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели чай пить. Отец Кирюши — полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна — она мне не понравилась — наигранная томность, размалевана — и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я, как на раскаленных углях, сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола. Вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной забрасывает в рот. Родители не замечают, или делают вид, что не замечают… а я… едва выдержал позорище. Сгорел! Это ведь мне укор: нечего сказать, воспитал!

— Казнишься, — ввернул Сергей Павлович и поощрительно посмотрел на друга краешком глаза.

Но Беседа сегодня был настроен эпически-спокойно и продолжал, не спеша:

— Казнюсь! Очень виноват… недоработал… Офицеры старой армии — дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как «держать себя в обществе». Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручку дамы, во-время подать стул. Упаси бог, кушать рыбу ножом! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево»! Конечно, мы должны внушать нашему питомцу правила приличия, внешнего поведения, научить его вести себя в обществе, вежливо относиться к окружающим. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы, сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны — понимаешь, внутренне: уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Настоящая культура начинается с уважения людей, тебя окружающих! Ну, я слишком расфилософствовался, — спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.

— Мне кажется, ты прав, — серьезно сказал Сергей Павлович, — ребят надо упражнять в моральных поступках, упражнять, — он подчеркнул слово, — в чуткости к товарищам, выполнении своего долга, слова… Тогда отвлеченные нравственные формы превратятся в правила поведения… И, конечно, развивать чувство этики… Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу — офицер смотрит картину стоя, или наша Алексеевна осталась без места, я не могу спокойно сидеть. Мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа. Этому тебя учат?“ Настроение портится, интерес к картине пропадает. Но как только уступаю место, сразу на душе становится спокойно и на экран приятно смотреть».

— Хорошо! — одобрительно сказал Алексей Николаевич, — право, хорошо. А мы, знаешь, — ревниво сообщил он, — в отделении стали выпускать газету «За честность и вежливость». Кошелев редактирует. А Каменюка — постоянный корреспондент. Между прочим, я ему оказал: «Помоги Авилкину стать комсомольцем, иначе мы с тебя спросим»…

— Твой Авилкин, все такой же? — полюбопытствовал Боканов.

— Ну, что ты? — встал на защиту своего питомца Беседа, — он теперь много лучше, да и сегодня я для него припас… один педагогический снарядик. Но об этом потом расскажу, извини, надо идти…

В классе ребята нетерпеливо ждали Алексея Николаевича. Это интересное собрание он назначил две недели тому назад.

Дадико и Павлик получили тогда же задание — выучить отрывки из «Детства Обломова», Артем и Ильюша — подобрать материалы из газет о стахановцах и героях труда.

Расселись за парты. Выжидающе уставились на капитана; в дверях появился майор Веденкин. Поздоровавшись за руку с Беседой, он сел за парту. Беседа предоставил слово Авилкину и Мамуашвили. Они читали наизусть: «Он большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть — голову… Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов ему никаких не делал и пояснений никаких не требовал.

…Как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван… и обдумывает… пока голова утомится от тяжелой работы… довольно сделано сегодня для общего блага».

— Как ему не скучно? — удивленно прошептал Максим.

— Действительно облом, — шопотом же ответил Артем. — Ему бы только на боку лежать, да покрикивать: «Эй, Васька, Ванька, подай, сбегай». Прямо, паразит, — заключил он.

Когда Павлик и Дадико закончили чтение, их место заняли Каменюка и Кошелев. Они начали рассказывать о шахтерах Донбасса, колхозниках Киргизии, о восстановителях Сталинграда.

— После работы на производстве, вечером, добровольно идут помотать строителям… — с увлечением говорил Артем, вздергивая подбородком.

Авилкин нетерпеливо поднял руку.

— Вот бы у кого Обломову поучиться! — восхищенно воскликнул он, вскочив, и тотчас сел.

Кирюша осуждающе пробурчал:

— И родители виноваты, что так воспитали…

Алексей Николаевич улыбнулся про себя; Голиков имел в виду, конечно, свою маму, очень баловавшую его.

Каменюка тактично сказал, не называя имени, но все поняли., что это в адрес Авилкина:

— Если б у нас осколок облома завелся, уроки не учил, разве бы мы это терпели? Факт, что нет!

Авилкин, на всякий случай, одобрительно помотал головой, а офицеры незаметно переглянулись.

Следующий день был воскресным. Старшие роты ушли на концерт в филармонию.

В полдень Авилкин, слегка пригнувшись, стремительно бежал по плацу и кричал:

— Ребята! Герой труда приехал… Ребята! Изобретатель оружия… Три ордена Ленина… У нас в роте он…

Все, кто были на плацу, ринулись в бытовой корпус. В клубной комнате собралась вся рота майора Тутукина.

Такие встречи со стахановцами, учеными, старыми большевиками, представителями демократической молодежи Болгарии, Албании, героями — устраивались часто. Зорин требовал от воспитателей:

— Учите детей видеть вашу жизнь… Кадета отгораживали монастырской стеной, чтобы при столкновении с действительностью не рушились фальшивые идеалы, прививавшиеся в корпусе. Мы же заинтересованы в слиянии с жизнью родины… Мы — миллионная часть ее.

И действительно, дыхание страны ясно ощущалось детьми за высокими стенами училища. Когда, победоносно завершив войну, народ стал залечивать раны, и задымили тысячи строек, и вчерашние гвардейцы стали у домен, поднялись на строительные леса, то так же часто, как во время войны, можно было услышать в училище: форсировали, штурмовали, сломили, — теперь звучало новое: построили, пустили в ход, подняли из руин. Это воспринималось, как донесения с поля боя, с фронта сражения за пятилетку. Страсть борьбы охватила и училище: появились стенды с цифрами пятилетки, комсомольцы устраивали субботники, переписывались с шахтерами, — собирали посадочные семена, делали радиоприемники для жителей Яблоневки, летом помогали колхозам. Майор Веденкин спрашивал на уроке:

— Вы обратили внимание, — что сейчас печатается в газетах на месте прежних сообщений «В последний час»?.

И так же, как в дни войны, сводки Информбюро, письма из дома и с фронта, рассказы взрослых объединяли ребят в едином стремлении быть полезными родине, достойными ее славных дел, — так и теперь крепла близость с народом-строителем.

Суворовцы чувствовали себя членами большой семьи, жили ее интересами, подчиняли ей свои личные устремления, ощущали свое место в великом народном движении вперед.

… На этот раз гостем оказался знатный оружейник, имя которого хорошо известно всей стране. Он приехал на несколько дней в этот город и, по просьбе Зорина, пришел в училище, но неожиданно, в воскресенье. Поэтому встреча, к огорчению Зорина, произошла лишь с «тутукинцами».

Высокого роста, с худыми костистыми плечами, белыми усами, придававшими ему домашний вид, — гость сразу пришелся по сердцу ребятам. В нем понравились: и волжский говорок, и веселые добрые глаза, и заразительный смех. Он сел за стол, — предложил ребятам, будто подгребая к себе что-то: «Поближе, поближе, кружочком!»

Они с готовностью облепили его стул, доверчиво жались.

— Разрешите узнать, что вы сейчас изобретаете? — выдвинул на мгновение из плотной стены тел голову Павлик.

Беседа осуждающе посмотрел на Авилкина, и он спрятался за спинами товарищей.

Гость, Николай Васильевич, хитро прищурил глаза.

— Это — военная тайна, — понизил он голос, — но вам я, так и быть, скажу…

Ребята замерли, подались вперед.

— Я с товарищами, — таинственно приложил он палец к губам, — по указаниям товарища Сталина, — все затаили дыхание, ждали откровений, на секунду простодушно поверив, что сейчас им сообщат великую тайну, — … улучшаю оружие! — закончил Николай Васильевич и, откинувшись на спинку стула, разгладил усы.

Все понимающе заулыбались. Чудаки, захотели чего! Ясно — нельзя говорить, присягу-то он давал.

— А у вас изобретатели есть? — полюбопытствовал гость.

— Так точно!

— Есть!

— Максим реактивный самолет сделал!

— Как настоящий!

— Каменюка электромоторчик собрал! Ему наш капитан помогал.

— Такой махонький, а крутится!

Николай Васильевич обрадованно сказал:

— Значит, техникой интересуетесь? Хорошо… хорошо. Век наш требует высокой культуры и знаний, одной храбрости мало. А ну, покажите мне свои моторы и самолеты.

Они немедленно притащили все, что у них было: объясняли, заводили, рассказывали:

— Мы летом на подсобном работали, так Максим придумал, как лучше поливать помидоры.

— А один раз, перед походом, — выдвинулся Артем, — Максим смотрит: у винтовки бойка нет… А завтра стрелять… правда, холостыми… Что делать? Сейчас побежал в сапожную, гвоздь достал, отрубил на длину бойка и часть гвоздя, понимаете, со шляпкой, вставил в отверстие боевой личинки…

Гость понимающе качнул головой. Максим скромно потупился.

— А шляпка-то гвоздь задерживает в боевой личинке. Ясно? При спуске курка ударник под действием боевой пружины, — в голосе Артема послышались интонации Алексея Николаевича, — движется вперед, ударяет по шляпке, гвоздь заостренною частью ударяет по капсюлю. Происходит выстрел.

— Ловко придумано! — похвалил Николай Васильевич, — смекалка для военного человека — первое дело.

В дверях показался фотограф, присланный Зориным:

— Разрешите, товарищ Герой Социалистического Труда, разочек щелкнуть?

Гость охотно согласился, предложил Алексею Николаевичу стул рядом с собой. Ребята притиснулись к ним, уселись на полу, стали позади. Артем примостился у ног, Павлик прижался сбоку.

Николай Васильевич шутил:

— Знаю фотографов, щелкатъ-щелкают, а карточки дарят редко.

— Мы вам обязательно пришлем, — заверяли ребята. — Мы достанем!..

— Смотрите — уговор дороже денег.

Уже прощаясь, старый изобретатель промолвил негромко и сердечно:

— Когда-то писатель Вольтер, под конец своей жизни, снедаемый заботами и мытарствами, сказал: «Старость всегда приносит страданье». А вот мне, юные друзья, семьдесят восемь лет, но, кроме счастья, нет у меня других чувств. Приятно сознавать, что твой труд не пропал даром, что ты приносишь пользу любимой родине. Я — сын рабочего и сам из рабочих, благодаря большевистской партии, смог развить свои способности. И, пока бьется мое сердце, я буду служить нашему Отечеству, отдам ему остаток своих сил. Радостно знать, что оружие, над созданием которого трудились и трудимся я и мои соратники-конструкторы, находится в надежных руках.

Гость умолк. К нему бочком придвинулся Артем. Протягивая «Дневник чести отделения», произнес так убедительно, что невозможно было отказать:

— Мы вас очень просим, — напишите, пожалуйста, нам.

Николай Васильевич, соглашаясь, кивнул:

— С удовольствием… — и, сев, тонкими буквами, без нажима, вывел:

«Уверен, что вы, наши будущие славные защитники, любовно станете ухаживать за оружием, в совершенстве овладеете им. Боевое оружие — это самое дорогое государственное имущество. Советский народ не жалеет ни средств, ни сил, чтобы оснастить свою армию первоклассным вооружением, самым мощным в мире. Оружие — это святыня для солдата, гордость советского воина. Изучайте оружие, берегите его. Русское оружие имеет всемирную славу, — умножайте эту славу!»

Дописав, посмотрел на суворовцев ласково, снова сказал, досадуя:

— Экая жалость, уходить надо…