"Алые погоны. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)

ГЛАВА IX «ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО ПАШКОВА»

Начало собрания было сдержанно-деловым, и Пашкову, который ожидал бурных наскоков и приготовился к их отпору, такое начало показалось зловещим. Им словно хотели подчеркнуть: «Дело твое не представляет для нас главный интерес и не отвлечет от более важных задач, а с тобой поговорим после».

Председательствовал Семен Гербов. И это тоже было для Пашкова плохим предзнаменованием. Семену обычно поручали вести самые ответственные комсомольские собрания, когда требовалось опытное руководство — четкость, решительность и деловитость.

И здесь, в классе, Геннадий снова, как тогда, на слете передовиков, почувствовал свою отверженность, понял — он был неправ, противопоставив себя остальным, не ценя их дружбы. Но теперь поздно говорить о том, что неправ, что найденные записки прошлогодние, а сейчас у него другие мысли, интересы… Нет, не поверят, не простят… — И потому он решил держать себя независимо, «не унижаясь».

Капитан Боканов сидел на последней парте, озабоченно склонившись над блокнотом, всем: видом своим показывая — он здесь только для того, чтобы оставаться в курсе событий.

Правда, можно было бы вмешаться… «персональные дела» принято разбирать первыми… но воспитатель понял психологическое назначение такой перестановки в повестке дня и решил смолчать.

Сергей Павлович знал, — комсомольцы настроены непримиримо, ждут от Пашкова решительного осуждения своих, взглядов, изменения поведения. Боканов незадолго до собрания сказал Семену о Пашкове:

— Его надо основательно проучить и если он поймет свои заблуждения, мне кажется, правильнее было бы оставить в комсомоле.

— Проучить мы проучим, — сурово ответил Гербов, — но что-то не похоже, чтобы он понял свою вину.

Гербов деловито начал:

— На прошлом собрании мы давали комсомольские поручения… Разрешите доложить, как они выполнены.

… Он говорил неторопливо, обстоятельно и в то же время предельно кратко.

— Комсомолец Ковалев в самой младшей роте провел беседу об истории нашего училища. Рассказал, как нам вручали боевое знамя, как маршал Буденный приезжал и похвалил первую роту за строевую выправку, в книге гостей об этом написал… Офицер был на беседе Ковалева — хорошо отозвался. Товарищ Ковалев, — спросил Гербов, — а о нашей работе в колхозе, в это лето, вы рассказывали?

— Немного, — ответил, вставая Ковалев. — У меня в конце месяца снова беседа, я тогда возвращусь к этому.

— Добре, — кивнул Гербов и продолжал:

— Я проверил, как комсомолец Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо сделал. Меня только вот что интересует, — обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, — почему вы все это не освещаете в печати? И вот что еще: ты знаешь, что у нас среди суворовцев четыре молодых избирателя? — Семен перешел на ты. — Не знаешь? Очень жаль! Гордость училища — а ты, как редактор, бездействуешь… или ждешь сигнала секретаря парторганизации, — мол, выпустите бюллетень. А сами мы что — догадаться не можем? Я думаю, товарищи, надо поместить портреты наших избирателей и пусть каждый из них напишет: «За что я буду голосовать».

Наконец, когда все самые важные вопросы были разрешены, председательствующий объявил:

— Разберем персональное дело члена ВЛКСМ товарища Пашкова.

По классу прошла едва заметная волна оживления и настороженно затихла. Геннадий держал себя, как и решил заранее, — вызывающе. «Все равно вы меня исключите, — словно говорил его вид, — так не позволю я вам гордость мою сломить».

Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой, вьющейся шевелюре — словно бы проверяя — в порядке ли? Заученно говорил, не слушая других:

— Вам какое дело до моих взглядов? Залезли в чужой дневник. Факт!

Бормотал одно и то же, сам себя убеждая и успокаивая. Его лицо порозовело, глаза блестели и синева под ними сгустилась до темноты. Боканов невольно залюбовался: «Красивый парень!» — и тотчас же подумал по-другому:

«Но есть что-то неприятное в этой красоте… от самолюбования, наверно».

Капитан оглядел внимательно всех ребят, будто видел впервые. Вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все была одинаковыми». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Как были они разны внешне, когда только приехали в училище. Теперь появились: естественная для армии внешняя нивелировка, красивая одинаковость — легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Индивидуализация развивалась по линии внутреннего обогащения.

И, конечно, каждый из них неповторим…

Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, по серьезный и напористый Гербов, порывистый весельчак и непоседа Снопков. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, уже у каждого особенная: у Снопкова похожа на воинственные иглы дикообраза; пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности отпечаток поэтичности; этого не скроешь я фуражкой, когда Андрей надевает ее — кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева — энергичный деловой зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются «по-купечески» в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта», — иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.

… Гонор Пашкова сбили очень скоро, по его поведение, фальшивая поза оскорбленного только раздражали всех ребят.

— Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? — в упор, медленно спрашивал Гербов. — Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…

А прочитав, опять настойчиво требовал ответа:

— Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай?.. Наплевал на уговор наш — жить дружно? Забыл, какое мы решение приняли: кто нарушит дружбу, отвечает перед всеми?

Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула.

Лицо его, с темной полоской волос над верхней губой, было сурово.

— Мы здесь должны ему всю правду в лицо сказать, — отрывисто, внутренне сдерживая себя, сказал он. — Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай и я не трону». Так вот — слушай правду: ты — Нарцисс самовлюбленный! Вечно хвастаешь отцом. Ну, он — достойный человек, а ты-то при чем тут?

Володя перевел дыхание:

— Ты читаешь сейчас выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? Почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный! Это видит весь мир, а для тебя коллектив — ничто? Ты краем бы ума об этом подумал. В дневнике пишет, — обратился Ковалев к собранию, — плевать на нас!

Взорвались возмущенные голоса:

— Да что с ним долго разговаривать!

— Персона!

Володя снова глубоко вобрал воздух, гневно спросил Пашкова, шагнув к нему:

— Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?

— А ты сам святой? — беспомощно огрызнулся Пашков.

— Нисколько, Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими.

Он приостановился, словно беря разгон, и выпалил:

— Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.

Боканов удовлетворенно подумал: «Хорошо!»

И как водится в таких случаях, Пашкову припомнили «по совокупности» все: и то, что он пытался в позапрошлом году превратить малышей Тутукина в своих прислужников, поручал им чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от одного общественного поручения: «Я — выпускник».

Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Павлика Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему отрывать от себя друга, делает он это с болью, но иначе поступить не может.

— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед… Правильно?

Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив подтверждение, продолжал:

— В комсомоле кто? Молодые коммунисты… а он какой же коммунист? — «Он» прозвучало отчужденно, будто отбросил последний мост, соединяющий с Геннадием.

— Мы должны вопрос решать государственно, — жестко сказал Снопков, — как индивидуалиста — исключить. — Пусть знает, как отрываться от коллектива. Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… Им до всех дела нет, — только б самим покрасоваться…

Вот когда Пашкова проняло. Он поднялся, судорожно прикусил губу. Ни слова не произнеся, снова сел. Потом опять вскочил. Глухо сказал:

— Я вас прошу… Конечно, поздно… Хорошо, что вы прямо и правду… Но если поверите… — И умолк.

Его исключили из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».

Сергей Павлович понимал, почему они поступили так: они думали не только о себе, — хотели на этом примере научить и других.

Конечно, офицер мог выступить с защитой и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, а не для Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: Геннадий не потерян окончательно для коллектива, потрудиться над ним стоит, чтобы возвратить его в дружную семью, двадцать три уже настолько сильнее одного, что могут не только избавиться от этого одного, если в том есть необходимость, но и переделать его.

… Боканов медленно шел пустынной улицей домой. Его преследовало сознание собственной вины, в какой-то части своего решения комсомольское собрание осудило и его, воспитателя. Да что в какой-то в решающей! Упустил Геннадия из вида. Успокоило видимое благополучие…

Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомол училища перестал нуждаться в мелочной опеке, поднялась на помощь воспитателям чудесная сила — теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? — воспитатель получил сейчас успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было ряд «отделений»: группа боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов, — сплоченного же коллектива не было. А теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь взвода, общность — интересов, товарищеская спайка.

Где-то далеко прозвенел, проскрежетал на повороте трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты светящиеся фары машины и, на мгновенье осветив дорогу, длинный забор, свернули в переулок.

«Индивидуальный подход к детям», — вел с кем-то обычный, вечерний разговор Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итог дню, подумать о завтра. «Но нельзя переоценивать этот „индивидуальный подход“. Он необходим, но не предполагает обывательскую суету вокруг выламывающейся „персоны“. Важен путь коллектива… чтобы товарищ уважал товарища… Надо — беспрекословно подчинись ему; надо — прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже очень неприятно. В этом — тоже мужество и чистота отношений».

Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, силился понять, что это? Наконец, догадался — курлыкали журавли, улетая на юг…