VI

Пользуясь дневкой, опишу вам подробно и как умею богатый впечатлениями и злополучный день 18 апреля, который, я уверен, никогда не изгладится из моей памяти.

На восток от Каундинского озера тянется необозримая степь. Она представляет твердую глинистую равнину, усеянную только мелкими кустами бурьяна. Ни одна тропка, ни один холмик не оживляет ее утомительного однообразия.

Мы выехали с ночлега в шестом часу утра 18 числа и должно быть под невольным влиянием этой невеселой обстановки ехали молча, изредка перебрасывались отрывочными фразами. Слышался глухой топот наших коней, да по временам кто-нибудь [42] хлопнет от скуки нагайкой — вот все, что нарушало таинственную тишину обширной пустыни.

По мере углубления в степь, все чаще и чаще попадались нам перебегавшие между кустами маленькие ящерицы и змеи такого же серого цвета, как земля и бурьян; наконец их стало столько, что многие сами попадали под копыта лошадей и наши казаки забавлялись некоторое время, убивая их на всем скаку ловким ударом плети.

Я несколько раз смотрел на компас. Проводники наши, далеко отделившись вперед, замечательно и верно держали в течении шести часов подряд одно и то же направление на северо-восток. Надо удивляться в этом отношении способности и навыку кочевников: степь раскинулась как море на сотню верст во все стороны н на ней нет ни одной тропы, ни одного следа живого существа; нет неровностей, — ни один куст не возвышался даже на поларшина над прочими; наконец, нет даже звезд на небе. При этих условиях Киргизы едут как бы по врожденному инстинкту, вернее чем по компасу, и прямо выходят к надлежащему месту. По каким признакам они ориентируются — мне было просто не понятно!..

Занятый этою мыслью, я подъехал к одному из старых степняков — к киргизскому мулле и предложил ему несколько вопросов.

— Места, где кочуют наши аулы, отвечал он, — испещрены тропками. Большие безводные пустыни которые тянутся на несколько дней пути и в [43] которых не бывают кочевья, мы переезжаем лишь по одним и тем же известным направлениям, поэтому Киргиз всегда найдет в них след, который вы, непрывычные, пожалуй, и не заметите.

— Но по нашему, направлению сегодня, кажется, нет никаких следов.

— Нет. Киргизская дорога левее; по ней отправились ваши войска. В подобных местах, при выступлении, берем направление по соображению и строго держимся его, а при выходе из пустыни смотрим на показавшиеся вдали предметы и по ним соображаем куда направиться. Бывают случаи, блуждают и Киргизы, но очень редко, — это стыдно у нас; тогда можно взять направление по солнцу. Но если ненастный день и не велик запас воды, на лошади в такой пустыне очень плохо заблудившемуся Киргизу; верблюд лучше, он может шесть дней не пить, хотя и ему трудно последние три дня. Но за то в темную ночь, например, если запоздалый Киргиз не может отыскать колодца, он бросит повод и не управляет, а только погоняет, — верблюд привезет его к воде, даже в совершенно незнакомой местности…

В 7 часов уже запекло солнце. Во рту начало сохнуть, и мы поминутно останавливались, чтоб утолить жажду остатками соленой киндерлинской воды, но с каждым выпитым стаканом жажда становилась еще нестерпимее.

Немного погодя наши взоры с напряженным [44] вниманием устремились на край горизонта. Там, точно в лесистых берегах, заблестели на солнце серебристые полосы воды; вот они слились в одну сплошную поверхность огромной реки с чернеющими там и сям небольшими островами, поросшими высоким камышом. Мы уже надеялись обогатить географию новым открытием, но, к общему разочарованию, дело скоро разъяснилось: виды менялись как в волшебном фонаре, оставаясь неизменно в одном и том же расстоянии от нас, несмотря на ускоренное движение наших коней. Наконец они исчезли совершенно, оставив нам одно только воспоминание об обманчивых степных миражах.

В тот же день, как нам рассказывали, одна из частей нашего отряда была в такой степени обманута этим явлением, что выстроила боевой порядок и добрую четверть часа ждала атаки какой-то кавалерийской массы, появившейся на горизонте…

В одиннадцать жар стал невыносимым. Пот струился по лицам и огромными пятнами выступал наружу сквозь китель и околыш фуражки. Мы остановились для привала.

Соскочив с мокрых лошадей и допив свою воду, мы с жадностью кидались к вонючим киргизским бурдюкам смазанным внутри верблюжьим салом, и, делать нечего, тянули тот… каундинский нектар еще разогревшийся на солнце, от которого только накануне с таким отвращением отскакивали даже лошади. Многие из нас готовы были дорого [45] заплатить за лишний стакан этой мерзости, способной, как казалось, умертвить живых, а теперь оживлявшей чуть не мертвых… Но, увы, и ее уже не осталось…

Казаки и киргизы быстро соорудили нам навес из винтовок и пик с накинутыми на них бурками, но в тени этого импровизованного шатра едва уместились наши головы, а все остальное пекло немилосердное солнце. Несмотря на всю нашу усталость, очевидная бесполезность подобного бивуакирования среди палящего зноя, без тени и воды, заставила нас поспешить завтраком и тронуться в дальнейший путь. Жаль было усталых и все еще мокрых лошадей, но делать было нечего, — до места ночлега оставалось еще несколько десятков верст. Мы сели и поехали тем же крупным шагом.

Проводники взяли на этот раз направление прямо на север, но спустя какие-нибудь полчаса они снова остановились и обратили наше внимание на крайнюю черту расстилавшейся пред нами равнины. Удивительное зрение у этих людей!

— Там что-то шевелится, кажется видны люди, заговорили Киргизы, когда мы, при всем напряжении глаз, видели пред собой только чистый, открытый горизонт.

Достали бинокли, и только тогда мы могли убедиться, что на этот раз уже не мираж перед нами, а действительно что-то похожее на привал большого каравана. Мы направились к нему и вскоре ясно разглядели бивуак одной из наших колонн. [46]

Не доезжая с полверсты до места расположения войск, мы были встречены полковником Тер-А. в сопровождении сотни казаков в синих бешметах и с готовыми винтовками в руках. Он рассказывал, что принял за неприятеля нашу кавалькаду и что собирался завязать дело…

Итак, мы случайно наткнулись в степи на второй эшелон. Его бивуак представлял крайне печальную картину. Лишь кое-где белели маленькие французские tentes d'abri, а затем куда ни взглянуть, везде валялись на голой земле пестрые массы людей, лошадей и верблюдов. Все смотрело изнуренным и обессиленным до крайней степени. Под открытым солнцем, среди раскиданного там и сям оружия, валялись исхудалые люди с помутившимися глазами; в них трудно было узнать тех людей, которые так бодро выступали из Киндерли несколько дней тому назад. Некоторые лошади стояли понурив головы и столько страдания выражали глаза этих бедных животных, что невозможно было без боли смотреть на них…

Обходя бивуак, я поминутно слышал стоны, точно на перевязочном пункте после битвы, и на каждом шагу натыкался на самые тяжелые сцены. Тут столпились и растирают молодого солдата, пораженного солнечным ударом. Там, в тени орудия, мечется другой с посиневшими губами и с остервенением рвет свою рубаху; к нему подбегает офицер и дает несколько глотков теплой, мутной воды; губы [47] несчастного впиваются в жестяную крышку, она мигом осушена и бедняк, несколько успокоенный, снова падает на спину…

Загорелые, запыленные офицеры перебегали от одного солдата к другому и раздавали им по глотку остатки воды из собственной фляги, и этот глоток производил магическое действие. Едва наполнялась крышка, как к ней разом протягивались десятки рук. Я видел как один солдат подошел к Лезгину-милиционеру, проходившему мимо с бутылкой воды, и держа последнюю быть может рублевую бумажку умолял взять ее за две крышки воды. Лезгин сжалился, поделился с солдатом, но денег не взял. Мне рассказывали массу не менее трогательных сцен, бывших в этот трагический для нашего отряда день, но, к сожалению, я не могу остановиться на них.

Оказалось, что, не встретив ни одного из Туркмен, отряд уже выдержал первую битву с грозною союзницей этих номадов, с неумолимою природой. И поражение наше висело при этом на волоске. Я расскажу вам как это случилось, и тогда судите сами, кто виноват. В устах доброй нашей половины, конечно, природа пустыни служит козлом отпущения в настоящем случае, но я того мнения, что она если и враг наш, то лишь подобный лихому партизану, который держится в почтительном отдалении при нашем благоразумии и осмотрительности и напротив, налетает вихрем при малейшей оплошности. [48]

Дело в том, что войска, по неопытности, вышли в поход с незначительными запасами воды, а некоторые части и вовсе без нее, по неимению сосудов. Как это могло случиться просто не понятно, но несколько десятков бурдюков, нарочно присланных из Тифлиса для перевозки воды, не были розданы войскам и так и остались в Киндерлинском складе.

Но это только цветочки.

Выступив из Киндерли в воскресенье, 15 апреля, полковник, ведший вторую колонну, остановил свой эшелон для ночлега в открытой степи, не доходя восьми верст до первого колодца Каунды, этим лишил себя возможности пополнить воду, израсходованную на ночлеге.

В понедельник колонна остановилась опять в степи, не дойдя нескольких верст до следующего колодца Арт-Каунды.

В следующий день для сокращения пути, полковник провел колонну напрямик, оставив в трех верстах вправо от себя Арт-Каунды, не смотря на то, что до следующего колодца не менее 80 верст отсюда, и пройдя в сильный жар 27 верст, в третий раз ночевал в безводной степи.

Рано утром, 18 числа, в четвертый день похода, колонна тронулась далее, но многие роты уже не имели ни капли воды. Солнце между тем пекло и пекло, подняв температуру до 42° R. Безводие, палящий зной и жгучий удушливый ветер соединились в этот день [49] как бы нарочно для того, чтоб испытать людей и лошадей, еще не втянувшихся в степной поход.

Под влиянием мучительной жажды, разжигаемой еще более адскою температурой, солдаты в изнеможении опускались на землю или отставали десятками и затем казаки арриергарда подбирали этих несчастных и сажали на своих лошадей. Офицеры ободряли людей, пока выбившись из сил и сами не падали на землю. Уныние, овладевшее людьми, перешло наконец в какое-то тупое отчаяние: побросав оружие и сбросив все платье, совершенно голые, одни из них разрывали раскаленный песок, ложились в образовавшиеся ямы и засыпали себя землей, в надежде хоть сколько-нибудь укрыться от невыносимо-жгучих лучей; другие, не зная на что решиться, бесцельно кидались в стороны и как сумасшедшие метались по земле…

Ужасный имели вид и те из солдат, которые еще сохранили силы и плелись на своих местах. Запыленные с головы до ног, с мутными бессмысленными глазами и с засохшею пеной на губах, они походили на живых мертвецов и с трудом передвигали ноги.

В таком критическом состоянии колонну остановили в 10 часов утра. Но как помочь ей?… Сенеки, ближайшие из окрестных колодцев, были в 35 верстах от места привала!… Туда однако с казаками и Лезгинами немедленно поскакал за водой подполковник С., захватив с собою бурдюки и другие сосуды; но когда они могли вернуться? [50]

В ожидании этой воды каждый искал тени; стараясь приютить хоть одну голову, и тени, павшие от орудий, зарядных ящиков, верблюдов и лошадей, мгновенно покрылись свалившимися людьми. Раскинули и tentes d'abri, но их было так мало в каждой части, что все вместе не укрыли бы и одной роты. Крайняя опасность, угрожавшая отряду, послужила, между прочим, предметом горячего спора между многими офицерами, собравшимися под одним из зарядных ящиков, но внезапный сигнал «по возам» прервал его во время самого разгара.

— Да наконец, заметил один из оптимистов, уже вылезая из-под ящика, — Кавказцы никогда не ходили по степям, а ошибки неизбежны во всяком новом деле.

— Совершенно верно относительно ошибок, прервал его Б — ский, тоже приподнимаясь со своего места и направляясь к своим орудиям, — но речь идет о необъяснимых и непростительных промахах и оплошностях, которые приводят к катастрофам и которые могут и должны быть избегнуты!…

В четвертом часу пополудни войска снялись с бивуака и продолжали движение.

Несмотря на незначительность отряда, он в походе и в такой открытой степи, занимал почти полверсты в ширину и до полуторы в глубину. Открывала движение небольшая группа проводников, Киргизы и Туркмены на своих маленьких обросших лошаденках; за ними шла кавалерия постепенно, [51] развернутым фронтом, с распущенными цветными значками; по фасам — две роты, каждая в две линии; в арриергарде — рота и сотня казаков. В средине этого четыреугольника, охваченного кольцом далеко раскинувшихся казачьих разъездов, двигалась остальная пехота с артиллерией, огромный верблюжий транспорт, стадо в несколько сот баранов, спешенные казаки, ведя в поводу своих лошадей, на которых сидело человек 200 слабых и больных пехотинцев, и наконец производящий маршрутную съемку топограф, пред которым неизменно тянется десятисаженная цепь, привязанная к казачьему стремени.

В таком порядке колонна едва подвигалась вперед. Изнуренные верблюды несли громадные вьюки на своих спинах, ибо на них же взвалили часть груза с павших и брошенных верблюдов, которых уже насчитывали около 250. Артиллерийские лошади с трудом вытягивали ящики и орудия, в такой степени нагруженные ячменем, и разными солдатскими мешками, что если бы встретилась надобность открыть огонь, то потребовалось бы не мало времени, чтобы развязать веревки, сбросить этот груз и снять чехлы с самых орудий. Обессиленные люди также затрудняли движение; многие из них опустились на землю на первой же версте, несмотря на ободрительные примеры своих офицеров. В этом отношении я никогда не забуду между прочим тщедушного капитана Асеева, на лошади которого ехал изнуренный солдат, в то время, когда сам он, напрягая последние усилия, шел [52] пред своею Самурскою ротой с двумя солдатскими ружьями на плечах.

Жар начинал спадать, но тем не менее движение совершалось при гробовом молчании всей колонны; только в одной из рот раздались было песни, но они составляли такой диссонанс с общим настроением, что вскоре смолкли сами собой.

Проследовав несколько верст с колонной, мы отделились и поехали вперед. Только теперь, когда я взглянул на нее издали, тяжелое впечатление, произведенное на меня состоянием колонны, уступило место совершенно новому чувству: казалось движется грозная армия в боевом порядке, — так много внушительного было в этой массе, медленно подвигавшейся вперед в густых облаках пыли.

Уже совершенно стемнело, но еще оставалось верст пятнадцать до колодцев Сенеки, когда мы вышли на караванный путь, идущий из форта Александровского в Хиву. Картина несколько изменилась, появились небольшие холмы, между которыми извивалась дорога; по сторонам ее довольно рельефно выделялись белые группы солдат, неподвижно лежавших на земле, — то были отсталые от передовой колонны. Кто-то одиноко, сидевший недалеко от них закуривал папиросу; отблеск огня сверкнул на стальных ножнах его сабли и изобличил в нем офицера.

— Что, вы устали? обратился к нему начальник отряда. [53]

— Нет… оставлен вот с ними до присылки воды, отвечал офицер, приподнимаясь со своего места и указывая на лежавших по сторонам солдат.

— Ну, как ваша колонна прошла сегодня?

— Страх, господин полковник!… Растянулись мы верст на пятнадцать, да чуть было все не погибли… Счастье ведь какое! продолжал офицер, уже обращаясь к нам и нисколько понизив голос: — ну, налети на нас сегодня хоть тысченка этих степных халатников, ведь какую бы кашу могли заварить!..

Тут почти вскачь подъехала телега и кто-то громко крикнул:

— Апшеронцам вода! Где Апшеронцы?

— Слава Богу, ответил офицер, — сюда, сюда!… И лежавшие Апшеронцы медленно, как белые привидения, зашевелились в темноте…

При дальнейшем следовании мы уже поминутно встречали телеги или толпы конных, которые везли воду и спешили на встречу к своим частям.

В этот день мы уже проводили семнадцатый час на седле и устали до того, что, казалось, вот-вот оставят силы, а бедные наши лошади, свесив головы на поводья, с трудом передвигали ноги и уже не слушали ни шпор, ни нагаек. Представьте же теперь нашу радость, когда в 10 часов вечера показались наконец вдали бивуачные огни первой колонны, разбросанные на большом пространстве. Лагерный шум доносился еще издали, оживляясь по мере нашего приближения. Вот уже близко, в нескольких [54] шагах, раздается ржание коней и чья-то бойкая перебранка из-за сорвавшейся в колодец манерки. Многочисленные костры бросали, свет на самые характерные группы людей, суетившихся среди верблюдов и лошадей. Вокруг колодцев происходили страшный шум и давка, готовые, казалось, перейти в общую свалку…

Это общее, хотя и лихорадочное, оживление могло заставить забыть труды и впечатления еще переживаемого дня, если бы не крайнее физическое изнеможение, с которым, неразлучна апатия ко всему окружающему. Я слез с коня и готов был тут же свалиться, а бедный конь так и тянул по направлению к колодцу и, казалось, умолял напоить его. Я чувствовал, как дрожали, подкашивались мои ноги и решился прилечь где-нибудь поскорее.

— Насиб! бурку! крикнул я своему Лезгину-милиционеру. — Советую, господа, и вам то же самое, обратился я к своим спутникам, стоявшим недалеко в каком-то раздумьи, — ждать нечего, маркитанта нет, а верблюды с нашими вещами, слава Богу, если придут чрез два дня…

— Это вы приехали? послышался знакомый голос майора Аварского. Он назвал меня. — Тьфу ты, дьявол!.. Да тут сам чорт шею сломит! воскликнул близорукий майор, наткнувшись, прежде чем я успел ответить, на лежавшего поперек верблюда.

— Я, батюшка… здравствуйте. [55]

— Ну что, размяло косточки? опросил Аварский, выделяясь из толпы, когда пламя соседнего костра блеснуло на его очках и осветило смугло-худощавую физиономию с большою черною бородой. — Да что вы тут стоите?

— Да вот, думаю, где бы поскорее свернуться… я едва стою на ногах.

— Пойдемте ко мне, ведь тут вас раздавят ночью.

— А у вас что же, палаты какие-нибудь?

— Дворец, батюшка, в готическом стиле. Вот даже отсюда видно, как красуется его шпиц, ответил Аварский, указывая в стороне от бивуачного шума на единственный офицерский шатер, в котором просвечивался огонек. — Живо построили, ведь мы часа два уже здесь.

Аварский пригласил еще несколько человек, стоявших около меня, но почти незнакомых ему офицеров. Мы, конечно, не заставили просить и отправились за ним.

Не могу при этом не сказать двух слов о замечательно романической судьбе этого прекрасного офицера. Он из кавказских горцев, уроженец Дагестана. Будучи мальчиком, в 1839 году, при штурме Ахульго, где был убит его отец Алибек, герой обороны, Аварский был взят в плен третьим баталионом Апшеронского полка и отправлен для воспитания в Петербург. Здесь в корпусе он принял православие и, будучи выпущен в [56] офицеры, служил сначала в гусарах, а теперь, по истечении 34 лет после плена, судьба привела его командовать тем самым третьим Апшеронским баталионом! (Этот же баталион под начальством Аварского заслужил в Хивинском походе Георгиевское знамя, а сам он умер подполковником от раны, полученной у ворот Хивы.)

В палатке Аварского, на разостланных бурках, уже помещались человек десять Апшеронских офицеров. Между ними стояло несколько медных чайников, маленькие холщовые мешки с колотым сахаром и белыми сухарями и несколько стаканов, над которыми струился легкий пар только что налитого чаю. По углам палатки высились целые вороха сабель, револьверов, нагаек и дорожных сумок. Солдатский штык, воткнутый в землю около чайников, исправлял должность подсвечника, а пламя единственной свечи, колеблясь в густом табачном дыму, тускло освещало группу усталых собеседников в самых непринужденных позах.

«Счастливцы эти строевые; куда бы ни пришли, у них все с собой», подумалось мне при взгляде на этот незатейливый приют, казавшийся таким привлекательным!.. Мы разместились среди потеснившихся хозяев, появился ром, и после двух-трех стаканов горячего чаю, по крайней мере, я как бы переродился с новыми силами, так живительно действует здесь этот поистине нектар степных богов…[57]

В палатке давно уже слышался богатырский храп заснувших офицеров. С колодцев все еще доносился несмолкаемый шум. Я слушал чей-то рассказ о впечатлениях дня… и не помню, как и заснул под этот говор каким-то убитым, непробудным сном… [58]