"Белый камень" - читать интересную книгу автора (Николе Жиль)

29

«Весь мир да будет свидетелем, но в час моей смерти я все еще не знаю, грех ли то, в чем я исповедуюсь. Но сомнение, которое росло во мне с каждым годом моей жизни в монастыре, было хуже любых самых ужасных и неотступных угрызений совести.

Господи, помилуй меня. Мне кажется, что, дав клятву моему предшественнику отцу Иерониму де Карлюсу, я стал соучастником преступления. Но данное слово невозможно взять обратно, и вам судить и меня, и то, в чем я здесь признаюсь».

— Надо же, а я и не знал, что его звали Иероним! — невинно заметил Бенжамен.

— Ради всего святого, мой мальчик, приберегите ваши замечания на потом. Это ни для кого не секрет! Де Карлюс — единственный монах за всю историю монастыря, который, сделавшись настоятелем, вернул себе родовое имя. Такой обычай существовал тогда, существует и поныне в нарушение древнего устава, но он позволил себе это отступление ради благой цели. Когда он вступил в свою должность, многие ордена, самые большие и знаменитые, желали заполучить себе нашу обитель. Но, насколько мне известно, добрый брат «Иероним» почувствовал, откуда ветер дует! Подобные случаи бывали, и он знал, к каким подлым способам прибегают в подобных ситуациях. Орден, претендующий на здания той или иной общины, распускал, например, слух о том, что в обители творится всякое непотребство и разврат, потом, ссылаясь на клеветнические измышления, требовал, чтобы Рим начал расследование, поручив его по возможности людям, находящимся вне всяких подозрений, но поддерживавшим притязания захватчика. И дело было сделано! Оставалось только предложить себя в качестве наставника, могущего направить на путь истинный богатую еретичку! Для того чтобы отстоять независимость нашей обители, де Карлюс вынужден был назвать свое имя, чтобы все поняли, с кем имеют дело. В то время родовитый и могущественный род де Карлюсов имел большой вес в наших краях, поэтому справедливо предположить, что одной этой простой меры оказалось довольно, чтобы умерить все притязания. Но можно с большой долей вероятности предположить, что если бы не поступок настоятеля, быть бы нам теперь частью другого ордена. Как вам такое объяснение? Будьте повнимательней, иначе, боюсь, вы пропустите самое важное. Будьте так добры! Это становится интересным!

— «Я позвонил у ворот этого монастыря в начале июня 1223 года от Рождества Христова, мне было 37 лет. Нет нужды объяснять теперь, что заставило меня уйти в монахи, потому что есть несчастья, которые возможно перенести только с помощью Божией. Мне пришлось прибегнуть к ней, и я ни разу не пожалел об этом.

Я очень хорошо помню то утро и того, кто открыл мне двери и провел к отцу де Карлюсу. Его звали Вилфрид, меня удивило, что вход в столь большую обитель Божию охраняет мирянин, однако первым испытанием серьезности моих намерений стал невыносимый вид его бесформенного лица. Злая судьба жестоко изуродовала этого человека, у него не было ни волос, ни вообще какой-либо растительности на голове, бесформенные уши больше походили на две опухоли. На лице, на висках и на черепе виднелись белые затвердевшие рубцы, чередующиеся с пятнами красноватой кожи, а вырванный до кости нос был сплошной открытой раной.

Только тот, кто испытал на себе взгляд лишенных век глаз несчастного, может понять, почему это видение до сих пор не оставляет меня.

Отец де Карлюс принял меня и выслушал с таким вниманием, с каким не слушал никто и никогда. Он согласился принять меня таким, каким я был, с моими отрывочными познаниями и грузом грехов, и я проникся к нему полным доверием. Как было здесь заведено, первые несколько недель я безвыходно провел в своей келье, никого не видя и не слыша, кроме немого калеки, который приносил мне еду.

Так прошло сорок дней, они не только не ослабили, но лишь укрепили меня в моем намерении. После настоятель вызвал меня к себе и заставил дать клятву, которая мучит меня по сей день.

Коль скоро вы будете судить меня, будет лучше, если я приведу его речь слово в слово.

„Богу было угодно, — сказал он тихим и спокойным голосом, — чтобы вы пришли сюда помочь мне воссоздать истребленную общину. Не ищите здесь других монахов; Вилфрид и я — единственные хранители этой обители.

Вам нет нужды знать, почему так случилось. Одна только людская несправедливость — причина несчастья. Будьте уверены, что никакой доспех не может защитить человека от подлых ударов, даже эти стены.

Всегда и везде человеческие слабости и чрезмерная суровость судей служат орудием лукавого и слепо разят нас.

Удовольствуйтесь этим ответом. Вы не сможете понять и вынести правду, потому что даже мне это удается с трудом. Я не могу, да и не хочу ни с кем ею делиться. Я в ответе за то, что здесь произошло, как и за то, чтобы восстановить все как было.

Вы должны понимать, что пример жизни, который мы подаем миру, не позволяет придать огласке произошедшую трагедию.

Было бы ошибкой думать, что любая истина служит добру. Несовершенство человеческого правосудия проистекает именно из этого устоявшегося заблуждения. В нашем доме мы должны отказаться от такого правосудия, ибо здесь мы предстоим пред очами Божиими. Он наш единственный судия.

Если вы по-прежнему хотите стать примерным служителем Господа, если действительно стремитесь повиноваться Его воле и готовы помочь восстановить разрушенный храм, ваш долг можно обозначить одним словом: молчание. Только оно может обеспечить наше возрождение и наше будущее.

Вы согласны?“

Более сорока лет прошло с тех пор, как мне задали этот короткий вопрос, но он до сих пор звучит в моей памяти. Я ответил „да“ и поклялся на Священном Писании, что подчинюсь воле, которую считал тогда волей Божией.

Тогда-то я и обрел свою новую судьбу. И новую личность тоже, потому что в день моего прибытия в монастырь отец де Карлюс дал мне имя, от которого я не имел права отказываться. Готовившийся к вступлению в орден Амори стал „братом“.

С тех пор доверчиво и, быть может, наивно я следовал за отцом де Карлюсом и помогал ему в трудах по воссозданию монастыря. Шесть месяцев я наблюдал, как он отбирал людей, которые должны были заменить исчезнувшую братию. Желающих принять монашество было так много, что не составило особого труда дать умершим новые лица. Кто мог заметить, что происходит в нашем отрезанном от внешнего мира сообществе? Он соглашался принять только людей примерно того же возраста, как и я, слишком измученных судьбой для того, чтобы когда-нибудь отказаться от принятых обетов. Удивительное знание человеческой природы позволяло ему отличать тех, кто окончательно отказался от общения, от тех, кто достойным собеседником признавал одного только Господа. Это был главный критерий, по которому он отбирал насельников.

Настоятель мог бы рассказать им то же, что открыл мне, но из осторожности не стал этого делать. Он предпочел оставить их в неведении. Но для этого ему пришлось избрать весьма смелый способ, потому что, очевидно, отец де Карлюс не мог показать новичкам пустой монастырь. Их бы это очень удивило.

Поэтому он принял десятерых соискателей и через несколько недель после прибытия последнего из них положил конец уединению для всех в один и тот же день. Никто из них не мог видеть пустого монастыря, и они так никогда и не узнали, что вступили в орден почти одновременно, с интервалом в несколько недель».

— Так вот в чем дело! — выдохнул большой монах, откидываясь на спинку стула. — Никто из них не мог видеть пустого монастыря! Ага! Мне бы очень хотелось посмотреть на их первый выход! Каждый, погруженный в молчание и имеющий возможность только краем глаза посматривать на остальных, полагал, что здесь новичок он один, а на самом деле новичками были все. Снимаю шляпу, де Карлюс! Неплохо придумано! Читайте дальше, друг мой, это чудо что за документ.

— «За три последующих года, — продолжал Бенжамен, — отец де Карлюс научил меня всему, что требовалось, чтобы я мог стать его преемником. Он был строг, терпелив, исключительно добр ко мне, и в то время я ни минуты не сомневался, что служу добру. Он объяснил мне, что после его кончины я останусь единственным хранителем тайны. О Боже! Прости мне мою тогдашнюю гордыню! Он просил меня строго следить за соблюдением братьями обета молчания, чтобы никто никогда не смог догадаться о том, что произошло. Он велел никогда не упоминать в моих „Хрониках“ о времени его правления, не описывать ни его самого, ни кого-либо из братии, чтобы случайно что-нибудь не выдать. Все это я беспрекословно выполнял в течение более чем сорока лет.

Однако с самого дня его кончины в меня закралось сомнение, оно глодало меня год за годом все сильнее, и в этом сомнении я и хочу теперь исповедаться.

Отец де Карлюс покончил с собой майским утром 1226 года, и сделал это так, чтобы я никогда не увидел его лица. Он облил себя маслом, лег в приготовленную могилу и сжег себя. В то утро я нашел на его столе записку на маленьком клочке бумаги, в который был завернут белый мраморный шар. Он просил меня положить мрамор в урну с его прахом.

Я оплакал его, я сердился на него за то, что он так скоро оставил меня. Но, самое страшное, во мне поселилось сомнение.

К несчастью, было уже слишком поздно. Вилфрид, единственный оставшийся свидетель, не мог, да и не хотел ничего мне объяснить. Он умер через несколько недель после кончины того, кого признавал своим единственным хозяином. Пленник собственной клятвы, ничего не зная об обстоятельствах и виновниках драмы, тайну которой я должен был хранить, что я мог еще сделать, кроме как повиноваться?

Тысячу раз я хотел прокричать всему миру о том, что мне известно, но что я мог рассказать? И кому? Брат мой, кого обвинили бы во всем, если бы я заговорил?

С того дня, как я задал себе этот вопрос, как осознал, что инквизиторы сделали бы только один вывод — вывод о моем соучастии в преступлении, — я понял, что добро, которое, как мне казалось, я защищаю, вполне могло обернуться злом.

Теперь, если кто-то когда-то и злоупотребил моим доверием и верой для того, чтобы против моей воли сделать из меня защитника дьявольского деяния, я уверен, что эта исповедь позволит рано или поздно разоблачить хитрости лукавого и откроет всем мои истинные намерения.

Мой незнакомый исповедник, сделайте это, вы все сможете с помощью Господа нашего Иисуса Христа.

Амори».