"Юность, 1974-8" - читать интересную книгу автора («Юность» журнал)

Ю. ЦИРКУНОВ |Рига). Дождик.

ДИМА

Издали садовые участки были все одинаковы: небольшой квадратик земли, посередине домик, маленький, в два окошка. И на всех участках по нескольку яблонь, а вдоль ограды растут акация, смородина, малина.

Димин домик был окрашен в веселый зеленый цвет. Крыша красная, на крыше петух, вырезанный из жести. Спереди к дому пристроена крохотная веранда, вернее, большое крыльцо под навесом.

— Кукольный дом, — сказала Валя.

— Почему кукольный? — удивился Дима. — Для нас троих достаточно. Тем более, папа часто в командировках, он — геолог, так что живем здесь только мама и я.

— А вообще мне у вас нравится, — сказала Валя.

— Это все папа сделал своими руками, — с гордостью произнес Дима. — И дом этот выстроил, и в саду деревья посадил, и грядки с клубникой, и огурцы, все, все…

— Стало быть, у него руки правильно вставлены.

— Как это?

— Рукастый мужик, — сказала Валя. — Есть такие люди: все умеют, за что бы ни взялись.

С веранды послышался голос Диминой матери:

— Дима, Валя, чай пить!

Его мама сидела за столом, мягкая, улыбающаяся, светлые волосы стянуты на затылке узлом.

«Симпатичная, — подумала Валя. — И, видно, добрая. Наверно, ни в чем не может своему сыночку отказать».

Но вслух ничего такого не сказала. Сидела за столом, чинно пила чай из синей в цветочек чашки, внимательно слушала Димину маму, которая рассказывала о том, что Валя уже знала: каких трудов стоил этот домик и деревья, кусты, клубника-

Дима усмехался псо себя: «Ишь, какая пай-девочка!»

— Ешьте пирог, — говорила мама. — Свеженький, Димин любимый… — Глаза мамы приветливо вглядывались в Валю.

Дима знал, сейчас начнется, как он называл, разведка боем.

Обычно у его знакомых девочек мама осторожно выпытывала: кто родители, что любит делать, куда думает пойти учиться дальше. Таким образом мама определяла характер и наклонности Диминых знакомых. Ей казалось, она отличный дипломат и тонкий политик, но на самом деле все ее ходы были достаточно прозрачны, и Дима видел, что Валя тоже поняла всё. А потому и отвечает четко, с видом первой ученицы:

— Да, я окончила школу… Нет, это не обычная школа, это школа рабочей молодежи… Где собираюсь еще учиться? Хочу поступить в техникум, на вечернее отделение. Я работаю на швейной фабрике. Работа мне нравится, я привыкла к ней… Конечно, вы правы, если любишь свое дело, оно всегда интересно. А здесь я в гостях у подруги, они живут в Калошине, по одной с вами дороге… Сколько я пробуду у них? Может быть, недели две, еще не решила…

Так говорила Валя, и Дима чувствовал, каждое ее слово по душе маме. Мама любила солидных, самостоятельных девушек. Впрочем, он считал, что Валя не может не понравиться маме, потому что она нравилась ему. Ни одна девочка еще не нравилась ему так, как Валя. Просто-напросто — Дима это уже понял — он влюбился в нее. Самым настоящим образом.

Хлопнула калитка. Залаял Каштан в будке. Это приехал отец из города. Быстрым упругим шагом подошел к веранде.

— Привет, — сказал он и первый протянул руку. — Кажется, вы Валя?

Он был худощавый, но крепкий, спортивного склада. Волосы на косой пробор, еще густые, темные, только на висках кое-где поблескивают сединой. Дима был похож на него и карими глазами с голубоватыми белками и выпуклым лбом.

— Одну минуточку, — сказал отец. — Дима, идем со мной, ты мне нужен.

Дима вышел вслед за ним. Мать и Валя остались одни.

— Еще какую-то работу придумал Диме, — сказала мать с улыбкой, таким тоном говорят обычно о милых причудах близких людей.

Дима вскоре вернулся.

— Папа кирпичи привез.

— Кирпичи? — переспросила мама. — Сколько же?

— Не беспокойся, мама, всего-навсего семь штук. — Обернулся к Вале: — Папа, когда едет из города на своем «Запорожце», всегда, если что увидит, поднимет с дороги и в багажник. Кирпичи, доски, фанеру — все равно.

— А зачем ему кирпичи? — спросила Валя.

— Мечтает о кирпичном погребе… Спит и видит…

Дима говорил об отце в таком же тоне, как и мать, слегка насмешливом, но в то же время с нежностью, которую и не пытался скрыть.

— У нас папа хозяин высшего класса.

— А ты хозяин?

— Я? Нет, куда мне, зато папа мастер на все руки. Как это ты тогда сказала: у него руки правильно вставлены? Вот у папы именно такие руки…

— А теперь чаю, полцарства за стакан чаю, — сказал отец и вбежал на веранду. Сел за стол, подвинул к себе стакан. — Я вам еще не представился, — сказал. — Григорий Михайлович.

— А я Валя, — ответила она. — Это вы уже знаете.

— Да. — Он внимательно, даже с любопытством разглядывал ее. — Это я уже знаю.

В середине июля к родителям Димы приехал погостить Виталий Витальевич, единственный оставшийся в живых родственник матери. Дима с детства привык его звать Витвит.

Это был старик маленького роста, сохранивший быстроту движений и походки, хотя лет ему было немало, должно быть, все семьдесят.

Когда-то он работал в оркестре одного музыкального театра, числился первой скрипкой. Это были самые лучшие годы его жизни. Он не уставал вспоминать, как дирижер по окончании спектакля пожимал ему руку, таков был обычай — благодарить всех музыкантов, а руку пожимать только лишь первой скрипке, и как сам он, Витвит, стучал смычком по пюпитру, выражая свое одобрение тому или иному исполнителю, а за ним начинали стучать все остальные, и певцы после спектакля целовались с дирижером и тоже пожимали руку первой скрипке.

Витвит любил при случае прихвастнуть, говорил, что актеры носили его на руках, ибо он обладал необыкновенным музыкальным слухом и умел бегло и точно прочитать с листа любую партитуру.

А Дима жалел его. Первая скрипка… По мнению Димы, это не что иное, как неудавшийся солист. И только. И потом он жалел Витвита еще и потому, что тот был совсем одинок. Кроме Диминой семьи, у него не было никого на всем свете. Но ведь, как ни говори, это не своя семья, не родные дети.

Однажды он провел у них на даче три недели, а когда собрался уезжать, Дима поехал вместе с ним в Москву: Витвит обещал достать билет на концерт Рихтера, в консерваторию. Жил он в коммунальной квартире на Рождественском бульваре. Они вошли в темный, заставленный сундуками и корзинами коридор, Витвит открыл ключом свою дверь, и Дима увидел небольшую, с узким окном комнату, скудно обставленную: старинный, красного дерева стол, несколько стульев, кожаный потертый диван. На диване лежала скрипка в коричневом футляре. На подоконнике — целая кипа нот.

— Вот она, моя подружка, с которой столько всего вместе пережили. — Раскрыв футляр, Витвит показал Диме свою скрипку. Вынул смычок, поцеловал его. — Мой друг, — сказал. — Самый верный, самый неподкупный…

Все это было, возможно, и трогательно, но все-таки смешно.

Однако больше всего Диму удивила четвертинка водки, стоявшая на столе, а рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано:

«С приездом, Виталий Витальевич! Добро пожаловать, маэстро!»

Дима удивился и обрадовался за старика. Стало быть, он не так уж одинок, кто-то ждет его, поздравляет с приездом?

Он спросил:

— От кого это?

— От меня самого, — ответил Витвит и, глядя в недоумевающие глаза Димы, безмятежно пояснил: — Я так всегда пишу себе, если уезжаю. А приеду, погляжу — вроде, кажется, и в самом деле кто-то меня ждет.

Витвит взял скрипку, припал к ней щекой, тщательно протер струны. Осторожно провел смычком по струнам. И начал играть.

Дима не был силен в музыке и потому не смог бы сказать, как играл Витвит, хорошо или плохо. Да он и не очень слушал его. Все время глядел на лист бумаги, где были написаны слова, которые сразу же запомнил наизусть.

Витвит играл, полузакрыв глаза, видно, наслаждался знакомыми звуками, близостью скрипки, прижатой к его щеке и ставшей, наверное, оттого теплой.

А Диме внезапно захотелось увидеть отца, маму, ощутить привычный дух дома, родной семьи…

Что за страшная штука одиночество!

И он сказал намеренно резко:

— Ладно, пойдемте, нам пора в консерваторию…

Теперь Витвит снова у них на даче.

Они все вместе сидели на веранде, пили чай.

Отец подчеркивал, что Валя ему нравится. Порой Диме казалось, будто он это делает специально для Димы, понимая, как это приятно сыну. А вот Валя, ему думалось, чувствовала себя в их доме немного стесненной, больше молчала. Дима уверял, что мама и папа полюбили Валю, она, посмеиваясь, возражала: «Так уж и полюбили…»

Пили чай, слушали беседу отца и Витвита.

— Так о чем же вы вещали, маэстро? — спросил отец.

Он обычно называл Витвита «маэстро», и старик, как видно, принимал это прозвище всерьез.

— О Сальери. Перед смертью Сальери признался, что отравил Моцарта. Об этом свидетельствуют дневники его современников. И вот, представьте, ни один оркестр мира никогда, ни в одной стране не соглашался исполнить хотя бы одно произведение Сальери. Такова была месть музыкантов тому, кто погубил гения.

Витвит был заметно взволнован. Рисуясь, картинным жестом тряхнул седыми волосами.

— Старик распустил перья перед тобой, — шепнул Дима Вале.

Валя недовольно нахмурилась.

— Перестань… — Встала из-за стола. — Уже поздно, мне пора.

— Я провожу тебя, — сказал Дима.

Они дошли до реки, перебрались по мостику на другой берег. Река блестела под луной, обычно узенькая, незамысловато ровная, она казалась сейчас, поздним вечером, загадочной; знакомые деревья над ней словно бы выросли, таинственно шелестя ветвями.

— Скоро осень, — сказала Валя. — Все хорошее быстро кончается, вот и лето тоже кончается…

— Слушай, — начал Дима, — давай завтра с утра пойдем в Соколовский лес, там, говорят, уже грибы появились…

— Завтра я уезжаю.

Ему показалось, что он ослышался.

— Ты? Уезжаешь? Но почему? У тебя же еще отпуск не кончился. И почему только сейчас об этом говоришь?

— Мы с Нюсей поссорились. А прежде я не хотела говорить, потому что не хотелось тебя заранее расстраивать…

— Почему вы поссорились?

— Я ничего не умею скрывать. Нюся. как видно, обо всем догадалась. А я и не хотела врать, и вообще не люблю врать. Она пристала ко мне, скажи правду, ты видишься с Димой? Ну, я ей и сказала: да, вижусь, он и сам этого хочет…

— Молодец! Хорошо сделала, что так ответила. Ведь это правда.

— А она начала ко мне все время придираться: то не так, это не так, подкалывает меня то и дело, а мне это все уже вот… — Валя провела ребром ладони по горлу. — Нюсе кажется, что все от нее без ума с первого взгляда… Скажи, а ты мог бы в нее влюбиться?

— Никогда в жизни!

Валя улыбнулась.

— Тише, не кричи, я тебе и так верю.

Рано утром, когда все еще спали, Дима был уже на ногах. Наскоро умылся, выпил стакан молока, побежал к калитке. Отец выглянул в окно.

— Ты куда, Дима?

— Валю провожаю, она уезжает сегодня.

— Ты с ней в Москву едешь?

— Да, я дам ей ключ, она у нас поживет пару дней, пока не достанет билет.

— Ну-ну, — сказал отец. — Вечером приедешь?

— Да, — сказал Дима, — постараюсь.

— Передай Вале привет от нас.

— Есть, передам.

Валя ждала его в березовой роще, по дороге на станцию.

— Небось, не спал всю ночь? — спросила. — Боялся, что без тебя уеду?

— Чего мне бояться? — в тон ей ответил Дима. Вынул из кармана ключ, подбросил его на ладони. — Куда ты денешься без меня и без ключа? — Взял из ее рук небольшой брезентовый чемоданчик. — Пошли быстрее, скоро поезд.

Только успели взять билеты, как вдали послышался гудок электрички.

— Что будем делать? — спросил Дима, когда они сели в вагон.

— Оставлю у тебя чемодан и поеду на вокзал за билетом.

— Поедем, — поправил он ее.

— Хорошо, поедем.

— Поживи у нас хотя бы неделю.

— У меня уже денег нет.

— Возьми у меня. Сколько тебе нужно? Я попрошу у папы, он мне никогда не отказывает. У него, кстати, завтра получка.

— Не люблю ни у кого просить, — сказала она, — и давай больше не будем об этом.

— Ну, хорошо, а на билет у тебя есть?

— На это я с самого начала отложила.

— Я думал, мы друзья, нам нечего стесняться друг друга. Если у тебя нет, я тебе помогу. Если мне надо будет помочь…

— У тебя всегда все будет, — перебила она его. — Ты меня с собой не сравнивай.

— Какая ты все-таки! — с упреком проговорил он.

— Ладно, не сердись. Я что-то не то сказала, но ты не сердись.

Помолчали, глядя в окно вагона.

— Расскажи что-нибудь, — попросила Валя.

— Что тебе рассказать?

— Что хочешь. Ты куда-нибудь ездил прошлым летом?

— Ездил с папой в Каунас. Это в Литве. Мы много ходили, каждый день с утра куда-нибудь отправлялись. Мне там особенно запомнилась одна небольшая корчма…

— Что такое корчма?

— Такой ресторан или погребок, называй как хочешь. Деревянные столы, свечи, на окнах решетки, на стенах скрещенные мечи. Я, как вошел туда, говорю папе: «Мы с тобой сейчас вроде как в романе Вальтера Скотта».

— А это кто такой?

— Был такой писатель. Шотландский. Ты не читала?

— А что он писал? Назови хотя бы одну книгу.

— «Айвенго». Не помнишь?

— Нет. Ты же знаешь, я вообще мало читала, куда меньше, чем ты.

Ее правдивость, лишенная какой бы то ни было рисовки, все сильнее покоряла Диму. Настойчиво, изо дня в день он открывал в ней только одно хорошее.

Ему хотелось сказать ей такие слова, которых еще никто никогда не говорил, сказать о том, как сильно он ее любит, но он не знал, как начать, и поцеловал ее в ухо.

— Перестань, ты что, с ума сошел?

— Здесь же никого нет!

— Все равно так нельзя, понял?

— Понял. Больше не буду.

Поезд остановился.

За окнами была Москва.

Над площадью трех вокзалов уже вовсю светило солнце, было жарко и душно. Валины каблуки врезались в мягкий, тающий от жары асфальт, оставляя крохотные ямки.

— Почему ты все время глядишь на мои ноги? — спросила Валя.

— Твои каблуки ввинчиваются в асфальт, словно дорожные шахматы в доску.

— Жарко. Зачем я только туфли на каблуках надела?

— Сейчас приедем домой, снимешь.

В троллейбусе Валя прошла вперед, Дима остался позади, оторвал два билета. Валина голова виднелась около передней двери.

«Вон стоит самый мой любимый человек, — подумал Дима, глядя на Валин затылок. — Как много здесь всяких людей, и все чужие, я никого не запомню, и меня никто не запомнит, и только она одна — самая любимая, самая необходимая мне». Могло же случиться совсем по-другому, и они никогда не встретились, если бы он не пошел в тот раз на стадион. Теперь уже и не вспомнить, почему это ему захотелось пойти на стадион, но если бы он туда не пошел…

Неужели могло так случиться, что они никогда не усидели бы, но узнали друг друга?..

Витвит умер неожиданно, субботним вечером. Несколько дней назад он приезжал на дачу, и они с Димой ходили по грибы.

Молодая осень уже позолотила верхушки деревьев, и, хотя день был пасмурный, серый, казалось, на деревьях застыл солнечный луч, потому что листья наверху были сплошь золотые, время от времени они слетали на землю, медленно кружась в воздухе. В лесу пахло грибной сыростью, грибов было много, под каждым кустом, под соснами и березами прятались их крепенькие, разноцветные шляпки.

За каких-нибудь два часа Дима собрал полное ведро, а Витвит ходил за ним следом и жаловался:

— Почему же я не вижу ни одного гриба? Ты видишь, а я — хоть бы один!

Дима с досадой показывал ему:

— Да вот, гляньте, у самых ваших ног подберезовик, неужто не видите?

— А разве это хороший гриб? — изумленно спрашивал Витвит. — Я думал, поганка.

Витвит решительно не умел разбираться в грибах. Он считал, что все съедобные грибы невзрачны на вид, а красивы и приглядны одни лишь поганки. Он срезал подберезовик, который ему показал Дима.

— Я буду сравнивать его с грибами, которые мне попадутся…

Дима прошел далеко вперед, потом обернулся и увидел: старик наклонился, срезал какой-то гриб, издали не различить какой, сосредоточенно вглядываясь, приложил его к своему подберезовику, видно, сравнивал, похожи ли…

Это было смешно и трогательно, как, пожалуй, все, что говорил или делал Витвит.

И вот — в воскресенье днем телеграмма. Прислали соседи Витвита. Димы дома не было, ушел в магазин. Отец получил телеграмму, молча показал матери. Мать заплакала:

— Боже мой! Он ведь только что, совсем недавно был у нас…

Дима вернулся из магазина, взглянул на мать и сразу понял: что-то произошло Когда узнал, произнес те же слова, что и мать:

— Только что я его видел…

Он вспомнил, как Витвит ходил по лесу и примеривал каждый гриб к тому, что был у него, как пел по дороге на станцию, как кричал Диме, стоя в дверях вагона: «Я позвоню, и мы обязательно пойдем с тобой в консерваторию…»

Теперь он уже никогда не позвонит, никогда не приедет к ним, не будет рассказывать о любимых композиторах, не будет играть на своей скрипке…

Это была первая смерть, с которой довелось Диме столкнуться.

— Поедем в город, — сказал Дима, — сейчас поедем…

Они заперли дачу и уехали, все трое.

Дверь открыла соседка Витвита, румяная говорливая толстушка, возбужденная тем, что случилось.

— Заходите, — быстро заговорила она. — Я знала, что вы приедете, ключ еще у меня…

Они вошли в комнату Витвита. Дима думал, что в комнате все стало иным, чем раньше, когда Витвит был жив. Но нет, все осталось по-прежнему: и скрипка лежала на диване, как обычно, в скромном коричневом футляре, и на подоконнике навалены ноты, только не было видно на столе бумаги с написанными самим хозяином словами.

«Вот он уехал, — подумал Дима, — навсегда уехал и уже не напишет сам себе: «С приездом, маэстро!», — потому что никогда, никогда не вернется…»

Он взял скрипку, подержал ее в руках.

— Возьмите ее себе, — предложила соседка. — Я уверена, он бы захотел, чтобы вы взяли…

Отец вопросительно обернулся к Диме.

— Нет. — Дима снова положил скрипку на диван. — Зачем она мне?

— На память.

— Скрипка должна остаться с хозяином, — сказал Дима.

— Дело ваше. — Соседка стала подробно рассказывать, как это все случилось, рассказывать уже, видимо, не в первый раз. И, как свойственно человеку, обычно не избалованному вниманием, она искренне упивалась своими словами. И продолжала говорить, что он постучал ей в стену, и она вдруг испугалась, сразу поняла, не иначе, что-то плохое случилось, и бросилась к нему, а он лежал вот здесь, на диване, — она показала, где он лежал, — и рот у него был открыт, он задыхался, и руки его рвали воротник рубашки, и она тогда, не говоря ни слова, побежала звонить в автомат, вызвала «Скорую помощь», его сразу же увезли, а через два часа он умер в больнице, не приходя в сознание.

Отец и мать слушали ее, и Диме казалось, никто из них, ни родители, ни соседка, по-настоящему не горюет о старике, просто им интересно — ей рассказывать, а им слушать о том, как умер Витвит.

И еще он подумал, что люди невнимательны, небрежны друг к другу, а ведь все, решительно все смертны и, может быть, после, когда ничего нельзя вернуть, жалеют о своей небрежности, но уже поздно, поздно…

Хоронили Витвита через два дня, в крематории. Пришло неожиданно много народа, все больше музыканты из оркестра, в котором он раньше работал. И еще соседи по квартире. Была гражданская панихида, говорили о нем одно хорошее. Вспоминали его доброту, легкий нрав, светлое, оптимистическое отношение к жизни, любовь к музыке. А Дима, глядя на застывшее, белое лицо Витвита, все время видел одно и то же: вот они идут по лесу, Витвит озабоченно вглядывается в найденный гриб, и примеряет его к своему подберезовику, и все никак не может решить, какой же этот гриб — хороший или поганка.

Потом все стали прощаться с Витвитом. И седоголовый, осанистый человек, может быть, это был дирижер, который когда-то пожимал руку первой скрипке — Витвиту, положил его скрипку в коричневом, знакомом Диме футляре в гроб, рядом с покойным, и, нагнувшись, поцеловал Витвита. И Дима тоже поцеловал старика в лоб, холодный, словно каменный, и быстро отошел, чтобы не видеть того, что должно было произойти в последний момент.