"Свежий ветер океана (сборник)" - читать интересную книгу автора (Федоровский Евгений Петрович)

На Белом море шторм

Телеграмма была составлена совершенно в духе Мишани. Ни слова лишнего.

Идти к Соловецким островам мы решили еще зимой. В то время я был в командировке на целлюлозно-бумажном комбинате в Коряжме под Котласом. Проворный, невысокого роста, с лицом в белой ряби шрамов и шрамиков, с синими, как у истинных северян, ласковыми глазами, Миша работал на станции биохимической очистки. С увлечением влюбленного в свое дело специалиста он показывал мне аэротенки, воздуходувные агрегаты, сооружения по механической переработке осадка, призванные освободить промышленные стоки от щелочей, кислот, древесного сора, чтобы отходы целлюлозного производства не засоряли окружающие реки. Так мы очутились на берегу Вычегды.

Среди вытащенных на зиму катеров и лодок стоял остов, похожий на китовый скелет. Это и была Мишанина мечта — катер. На нем он собирался идти к Соловецким островам.

Мишаня вырос в Архангельске. И дед и отец его были рыбаками. Он тоже хотел стать мореходом, работал матросом на лихтере. Но однажды случилась беда — хлестнул его лопнувший буксирный трос. И вышло так, что Мишаня попал не на море, а на целлюлозно-бумажный комбинат в Коряжму.

Он бился над катером всю зиму. Негустые рубли получки шли на выдержанное дерево, многослойную фанеру, краску, прочные снасти, детали к двигателю. Только малую часть Мишаня оставлял на чай, сахар и хлеб.

Однажды он неожиданно приехал в Москву. Ему понадобилось достать медные гвозди и болты, чтобы металл не разъедала морская вода.

Я познакомил Мишаню со своим товарищем Левой Скрягиным, связанным с моряками и корабелами, и он помог достать болты и гвозди.

И вот телеграмма. Получив отпуск и достроив катер, Мишаня переселился в него, как в свою квартиру, и ждал меня.

Катер стоял, уткнув в берег свой изящный удлиненный нос, на котором белилами было выведено его имя — «Бурелом». Окрашен он был в скромный пепельный цвет с алыми ободками ватерлинии. По бортам и на короткой мачте стояли навигационные фонари. На крохотной палубе — ничего лишнего и громоздкого. Каюта вмещала четверых, но, поскольку нас было только двое, свободные места занимали бочка с соляркой, газовая печка с баллонами для приготовления пищи и обогрева, если сильно похолодает.

Мы сделали несколько пробных ходок. Не в пример «Заморе» крутые борта хорошо держали волну, сорокасильный двигатель работал негромко, ритмично и ладно. Можно было отправляться в путь.

Пройдя по Вычегде, мы попали в Северную Двину, а из нее, минуя Архангельск, вышли в Двинскую губу.

Под холодным плоским небом лениво ворочались волны. На воду садились чайки и бойко делились новостями. Только одна, худая и грязная, летела за кормой, осыпая нас пронзительной птичьей бранью. «Бурелом» пенил мягкую, покойную зыбь. Мишаня прокалывал острым циркулем карту, рассчитывая курс. Я тихо двигал штурвал, удерживая на нуле стрелку аксиометра. Но когда мы повернули на запад, оставляя слева полосу берега Онежского полуострова, Мишаня вдруг заявил:

— Шторм идет. Скоро начнет ломать.

— Откуда ты взял?

Мишаня показал на чаек:

— Садятся на воду…

— Может, вернемся?

Мишаня почесал карандашом курчавую голову, пробежал по карте циркулем:

— Далековато возвращаться, — и вдруг добавил решительно: — Суворова читал? Кто храбр, тот жив. Кто смел, тот цел. Держи мористее!

Он знал, что у мелководного берега мы не сможем отстояться, поэтому задумал встретить шторм в море.

Вечером в борт ударила первая сильная волна. Не успел «Бурелом» сбросить с себя воду, как еще более крупная волна навалилась на него. Заскрипели переборки.

Синяя полоска берега скрылась за горизонтом, а с другой стороны закрывала небо черная со стальным отливом туча. На волнах заплясали барашки. Я развернул катер на ветер, врубив малый ход, с тем расчетом, чтобы после шторма сразу выйти напрямую к Соловецким островам.

— Надо поесть, — заторопился Мишаня. Он держал тарелку в руках, тщетно пытаясь поддеть ложкой рыбину. Подливка плескалась на одежду и стол.

И тут закачало, забило, затрясло, застонало, завертело, будто земной шар встал на дыбы. Смешалось море и небо. Перед сатанинским напором ветра и волн мы вдруг почувствовали себя крошечными букашками. Катерок показался слишком слабым и хрупким в железных челюстях взбесившегося моря. Оборвался шкертик, удерживающий язычок судового колокола. Он забил по бронзе, как в былые времена звенели пожарные колокола…

Мишаня зябко дернул плечом:

— Помнишь колокол Ллойда?

— Ллойда?

Мы вспомнили Леву Скрягина. В тот момент, когда Лева помогал доставать медные болты и гвозди, он работал над книгой о морских катастрофах. Сбором сведений о кораблекрушениях он занимался всю жизнь. Он знал о таких событиях, от описания которых леденела кровь. Эти события казались почти невероятными.

В одной из глав книги Лева рассказал о страховой компании Ллойда. Ее называют еще «Адмиралтейством торгового флота». В центре страхового зала компании на специальной конторке лежит книга в черном кожаном переплете. Это книга потерь компании. В нее с 1774 года заносятся все зафрахтованные у Ллойда суда, которые погибли. Записи делаются по традиции гусиными перьями. У Ллойда есть даже должность мастера по заточке этих перьев.

Помимо Черной книги в ходу и Красная книга. В нее тем же гусиным пером заносятся сведения о судах, пропавших без вести. Первую Красную книгу стали заполнять в 1873 году.

Как и люди, корабли уходят из жизни разными путями. Естественная их смерть — разборка на металлолом. Но нередко корабли становятся жертвами роковых обстоятельств — морской стихии, войны, ошибок капитана и матросов, злого умысла. С тех пор как человек начал овладевать стихией моря, ему пришлось познать горечь кораблекрушений.

Лева Скрягин подсчитал, сколько судов погибло за всю историю мореплавания. Ежегодные потери в прошлом веке составили около трех тысяч судов. Начиная с 1902 года и до наших дней погибало в год примерно 398 кораблей. Ну а если учесть, что люди занимаются мореплаванием уже более двух тысяч лет, то получится примерно миллион погибших кораблей. Миллион! Это значит, что на каждые сорок квадратных километров дна Мирового океана приходится одно затонувшее судно!

Большинство этих судов погибло на скалах и подводных рифах близ берега. Некоторые нашли могилу на огромной глубине в океанских просторах. Но в мировой летописи кораблекрушений есть и краткие записи: «Такой-то корабль вышел из такого-то порта и в порт назначения не прибыл. Считается пропавшим без вести».

Сведения об авариях и катастрофах поступают в штаб-квартиру десятками ежедневно. Служащие узнают о гибели «своих» судов из радиограмм, причем весьма быстро, примерно в течение часа с момента происшествия.

А еще в страховом зале компании висит колокол — знаменитый колокол Ллойда. Удар его раздается довольно редко, не более пяти-шести раз в году. Колокол звонит только «по пропавшим без вести». Но бывают исключения. Один удар колокола раздается в зале перед объявлением о гибели какого-нибудь особого, очень большого судна или о катастрофе, унесшей много человеческих жизней, как это случилось 14 апреля 1912 года, когда погиб «Титаник».

Звонил он и перед известием о жестокой судьбе французского грузового парохода «Монблан», взорвавшегося с грузом пикриновой кислоты, тринитротолуола, порохового хлопка и другой взрывчатки в канадском порту Галифакс. В результате этого взрыва был разрушен город, погибли тысячи людей. Большинство пиротехников сходится во мнении, что до появления атомной бомбы взрыв, происшедший 6 декабря 1917 года, был самым сильным из всех, какие когда-либо знало человечество.

…Колокол настолько извел нас своим звоном, что Мишаня в конце концов не выдержал. Он привязал к поясу веревку для страховки и выскочил на палубу. Вода сразу накрыла его с головой. Цепляясь за леера, он все же подобрался к колоколу и закрепил его язычок.

Но скоро сорвалась с креплений бочка с соляркой, начала кататься по каюте, сшибая и круша все, что попадалось на пути. Искровенив руки, избив бока о переборки, мы едва изловили махину в два центнера весом, кое-как спеленали веревками.

Всю ночь мы так и не сомкнули глаз. Мы выписывали галсы в взбесившемся море, с трудом делая на карте пометки нашего примерного местонахождения. Каждую минуту чудилось, что катер вот-вот треснет и пойдет ко дну. «Бурелом» стонал, кряхтел, валился набок, но цепко держался на гремучих волнах.

Кто-кто, а уж Мишаня знал беломорские ветры. Обеденник, тот, к примеру, добрый ветер. Начнется с полудня и стихнет к вечеру. Полуночник успокаивался через сутки. Сейчас неистовствовал злой шелонник — настоящий разбойник на море.

Шторм грохотал еще день и только ночью вроде стал стихать. Посиневший от бессонницы и напряжения Мишаня смог наконец отдохнуть.

При слабом свете аккумуляторной лампочки, освещающей компас и приборы двигателя, я вел катер, стараясь не подходить близко к берегу, но и не удаляясь в море. От усталости резало глаза, болела голова, страшно хотелось спать. Я пил крепкую заварку, от нее, как от хины, горело во рту.

Перед утром меня сменил Мишаня. Волна уже была мельче, но оставалась тугой и плотной, как боксерская груша. Каждый удар ее сопровождался скрежетом бортов и водопадным шумом переваливающегося через палубу моря. Мишаня хотел было выскочить из рубки, чтобы поточнее определиться, но волна загнала его обратно. Отжимая мокрую одежду, он проговорил:

— Ложись спать. Скоро должно кончиться.

Я залез на койку, стал привязываться шкертиком, чтобы меня не вытряхнуло из постели, но так и не успел затянуть узел — уже спал…

Проснулся оттого, что не было качки. Тихо погромыхивал мотор на корме. Через иллюминаторы косо бил красноватый утренний свет.

— Приехали! — радостно сообщил Мишаня.

Я выскочил на палубу и онемел перед буйством рассвета. Море блестело, как рыбья чешуя, будто не было никакого шторма. На востоке приветно горело малиновое солнце. А из серовато-синей дали, как бы выныривая из покойной морской глади, вырастал розовый городок в зеленом окружении лесов.

На малых оборотах наш катер входил в бухту Благополучия. То тут, то там проплывали мимо маленькие островки, заросшие кустарниками и мелким березняком, по-здешнему «луды». Из воды торчали камни, покрытые водорослями. В лоции сообщалось, что в прежние времена вход в залив обозначался деревянными крестами. Они укреплялись на каменистых насыпях и служили своеобразными буями для шкиперов. А впереди увеличивался в размерах, раздавался вширь и ввысь Соловецкий монастырь с маковками соборов и церквей, крепостными покатыми башнями и стенами, не пробиваемыми никаким огнем.

Такой же восторг овладел мною, какой охватывал, наверно, в былые времена продрогших от стылой воды, позеленевших от работы и качки моряков. Прорвутся их корабли в бухту, в спокойную воду, подойдут к прибрежной, покрытой травой отмели, за которой стоят могучие стены, сложенные из каменных валунов, а за ними величавые соборы, — тут и неверующий перекрестится…

К монастырским стенам примыкал поселок. Слева от причала виднелся песчаный взгорок с разлапистыми сосенками, а дальше начинались вековые леса, выстланные мхом и лишайниками.

Или было еще рано, или попали мы в везучий день, когда еще не начался туристский набег, но на берегу никого не было. Все дышало покоем: и чистое небо, и ртутная тяжесть воды, и седые глыбы дикого камня, уложенного в стены и башни.

Древний городок был как бы высвечен таким же золотым блеском прошлого, как Московский Кремль, церковь Покрова на Нерли, Великий Устюг, былинный Муром, сказочный Ростов Великий.

Архимандрит Досифей, правивший монастырской братией в середине прошлого века, точно подметил состояние людей, которые впервые встречались лицом к лицу с этим удивительным созданием русского зодчества: «За десять верст Соловецкий монастырь начинает показываться плывущим к нему по Белому морю. Здесь представляет он множество колоссальных белых зданий, церковных и колоколенных остроконечных верхов, украшенных шпицами. Все сие, смежаясь вместе, образует в отдаленном взоре хотя не обширный, но довольно обзаведенный строением город. Приближаясь более к сему монастырю, при первом общем взгляде на его наружность, смешанно преемлет чувства приятного, странного и величественного»…