"Добро Пожаловать В Ад" - читать интересную книгу автора (Никулин Игорь Владимирович)Глава седьмаяТу-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… Монотонно, усыпляюще стучат колеса на стыках. Локомотив, влача дюжину вагонов, растянувшихся на добрый километр, врывается в морозную ночь… Ту-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… Светящиеся окна отбрасывают квадраты света на безграничную снежную равнину, вырывают из чернильного мрака диагонали проводов… От столба к столбу… От столба к столбу… Тускло горит дежурное освещение в вагоне. Стучат, стучат колеса… Вагон легонько потряхивает, колышется занавеска на затянутом льдом окне… На верхней полке, закутавшись одеялом, ворочается лейтенант Черемушкин. Сон не шел. Виной ли тому богатырский храп капитана Меньшова, командира сводной роты, спавшего внизу, непривычное ли покачивание вагона, или мысли о доме… Черемушкин натянул на голову одеяло, стараясь расслабиться и ни о чем не думать. … Тоска. Необъяснимая ему тоска по дому, по маленькому, родному тельцу дочки, ее симпатичной, часто хнычущей мордашке, ее ручонкам… Тоска по жене… Вроде и прошло всего три дня, а на душе… Штабная машина должна забрать его в 12.30, но время шло, а ее все не было. Он совсем не торопился скорее улизнуть из дома, но не выносил прощальных церемоний. Ира уже сейчас готова разрыдаться. А что будет, когда он сгребет сумки с провизией и теплыми вещами и пойдет к двери? Проснулась, заплакала Машка. Ира взяла ее на руки, заходила по комнате, качая и убаюкивая… Ту-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… ту-ту… ту-тук… Покачивается, матерински убаюкивая, плацкартный вагон. Ту-ту… ту-тук… Ту-ту… ту-тук… … В окне мелькнула тень, посигналил клаксон. Застегнувшись, он подошел к жене и, глядя в полные слез глаза, пробормотал: — Что, мать, будем прощаться? И нехорошая мысль немедленно обожгла его: «Господи, почему прощаться?! Лезет же дурь в голову…» Ира прижалась к нему, уткнулась мокрым лицом в грудь. По щекам скатились две прозрачные горошины… — Ну что ты?… Перестань… Пожалуйста… — просил он ее, почти умоляя, и неловко гладил одеревеневшей вдруг ладонью по вьющимся волосам. — Все будет нормально! Она отозвалась глухим грудным всхлипом, сжав воротник бушлата. Черемушкин силой отнял ее от себя, нагнулся за сумками. Но, едва распрямился, она повисла на нем и в голос зарыдала. Испугалась и закричала в кровати дочка. — Прекращай… прекращай… — шептал он, отступая к порогу. У двери он сумел оторвать ее, и ринулся в скользкие сени. Выбежав за калитку, к машине, забросил сумки на заднее сиденье и зарычал на водителя: — Поехали! Чего ждешь?! И сейчас Черемушкин явственно видел ее — вздрагивающее мокрое лицо, челку каштановых волос, упавших на пушистые ресницы. Сжав зубы, он зарылся в подушку… Нехорошо уехал, ох, нехорошо… В штаб дивизии его взвод, единообразно пятнистый, нагруженный ящиками с касками, бронежилетами и оружием, привезли на Урале. Дежурный по штабу увел его в типовое панельное здание, где на приеме у комдива он и познакомился с Меньшовым и лейтенантом Барановым, командиром второго взвода. Рота… Язык не поворачивался так окрестить собранное с миру по нитке подразделение. Тридцать пять человек, включая командиров. Чуть больше строевого взвода… Замерев в строю, они ждали появления комдива. Но генерал не вышел, занятый более важными делами, отправив на мороз своего заместителя, розовощекого упитанного подполковника. А морозец крепчал. Крепчал так, что колко дышалось, и воротники обметывала снежная бахрома. От роты густо поднимался пар. Подполковник обошелся короткими напутствиями. Большего не позволила стужа. С пафосом напомнив об отведенной им миссии, и чаяниях, возложенных на них — лучших из лучших — которые стоило оправдать, он поспешил назад в штаб. Отогревать побелевшие щеки… Выслушав пламенную речь, под марш «Прощание славянки» — музыканты горбились на ледяном ветру, но мужественно выдували мель — рота погрузилась в грузовики и в сопровождении ВАИ, под вой сирены, выехала за ворота КПП. Минуя крупные магистрали, они ехали на окраину, в район сортировочной станции «Московка». На «солдатской площадке», отгороженной от любопытных бетонным забором, стоял, курясь из трубы дымом, плацкартный вагон. Прогибаясь под тяжестью громоздких ящиков, бойцы перегрузили их в вагон. Угловатый, с грустным лицом интеллигента Меньшов проверил людей и загнал на места. В тамбур прошла проводница, замкнула дверь на ключ. … На путях послышался гул. Пронзительно свистнул подкативший маневровый взял вагон на абордаж и потащил на станцию к формирующемуся составу… Так она начиналась, командировка. В день отъезда, втайне от Меньшова с Барановым, Черемушкин достал из кителя семейную фотографию, с календариком на обратной стороне. И перечеркнул крестиком день первый. Сегодня на календарике появился третий крест… Звонко стучат колеса на стыках, зыбкой покачивается плацкартный вагон. Дребезжит переходная площадка в тамбуре. Вместе с вагоном, как в морскую качку, покачивается камуфлированная фигура с автоматом. Юра, назначенный в ночной караул, изредка посматривал на часы. Медленно, медленно тянется время… Сонно клюя носом, он думал: «С чего ради взводный выставил пост охранять запертый вагон? Тем более, что станций в ближайшие пять часов не предвидится». Кому сдался этот тамбур, когда поезд летит в ночи, как на крыльях, и никому нет дела, кого он везет и куда?.. Он вздохнул. Караул придумали командиры, чтобы народ лишний раз не расслаблялся. И против ничего не попишешь — присягу принимали, чтобы самым стойким образом переносить трудности. А тяготы эти уже начались, шли третьи сутки подряд. Везет же гражданским в тех, купейных вагонах! Получают от дороги максимум удовольствия. Желаете скрасить муторный переезд? Извольте! Тут вам и видеозал с выбором на любой вкус: от слезливых индийских мелодрам до крутой порнографии, по ночам. А откушать горячего, под рюмочку водки? Нет проблем!.. Любой каприз, имелись бы деньги. Захотелось в промежутках между трапезами в вагоне-ресторане, культпоходом в салон и скукой испить фирменного чайку — шепни проводнику, и не забудь про чаевые. Прибежит в наспех надетой фуражке и в синем форменном кителе, с подносом на растопыренных пальцах, с салфеткой через рукав. А на подносе не захватанные граненые стаканы с мутным безвкусным пойлом, который и хлебнуть-то тошно, а вытащенные на божий свет из запасника — хрустальной чистоты, с ароматным цейлонским чаем. Шаркнет ножкой, улыбнется подобострастно, поинтересуется: «Не желаете еще чего-нибудь? Водочки или коньяка с шоколадными конфетами для вашей спутницы?» Вот где сервис, вот где настоящая жизнь!.. Но это там, в других вагонах, куда вход им заказан под страхом дезертирства. Им же приходится довольствоваться китайской лапшей быстрого приготовления; раздобрело тыловое начальство, выдав дефицитный продукт. Хотя, если в лапшичку бросить стылый кусок тушенки, да терпеливо перемешать, выждав, пока безвкусный китайский полуфабрикат пропитается ничем не заменимым мясным ароматом — выйдет довольно сносное по вкусовым качествам блюдо. Вот только беда — приедается быстро такой шедевр кулинарии, когда изо дня в день, да трижды за него… Покачивается вагон… В такт ему колеблются за окном завьюженные российские поля, беснуется в бессильной злобе декабрьский ветрина. А мороз все держится. Крепчает морозец… В тамбур, набросив на плечи бушлат, вышел Мавлатов. — А тебе чего не спится? — Юра был рад его появлению. Все же будет с кем перекинуться словом. Оно и время быстрее летит. — Холадина… — изрек повар, открывая заслонку котла. — Ты сматри, они на ночь печку ни тапили, что ли? Из топки повеяло могильным холодом. Покачав рыжей головой, Мавлатов вооружился кочергой и стал выгребать золу. — Пьют и пьют, — сокрушался он, имея в виду проводниц. — И эта женьщины?.. Рожденный в горах Дагестана, где в аулах женский люд забит и имеет прав не больше, чем баран на закланье, он искренне удивлялся способности проводниц, достигших бальзаковского возраста (молодок по понятным причинам с солдатами не пустили), третьи сутки подряд, без тени зазрения, глушить водку. Стоит заметить, что едва состав покинул Омск, обе проводницы налегли на спиртное, начисто позабыв о служебных обязанностях. И если немытый пол еще можно было сносить, то никак не размороженный вагон… Ссыпав в ведерко шлак, Мавлатов натолкал в топку щепок, подсунул скомканную газету и похлопал по карманам в поисках спичек. — На. — Юра протянул ему зажигалку. Веселый огонек с потрескиванием охватил тонкую щепу. Задвинув заслонку, Мавлатов поднялся. — Разгарится, забросим уголь… — он передернул плечами, достал сигарету. Закурив, они какое-то время молчали. — А ты чем начальству не угодил? — нарушил молчанку Юра, привалившись к настывшей стене. Мавлатов потер крупный нос и без притворства вздохнул: — Глупа паступил. Хадил в самоволка. В «чайник». Вижу, пацаненок сидит на крыльце, миластыню просит. Савсем малой пацан, лет шесть. «Дай, — гаварит, — дядя-солдат, булочку». Мне не жалка! Купил пять, атдал ему. — И попался патрулю? — Да нет… Спрашиваю: папка, мамка есть? «Есть. Только папка деньги не палучает, дома кушать нечего»… И так мне тошно после его слов стала… Взял в собой в сталовку. Думал, не обеднеют афицеры, если досыта накармлю. — Накормил? — Накармил, — согласился дагестанец. — Через дыру в заборе правел, от дневной пайки мясо отрезал, нажарил. Накинулся как валчонок. Смел, что в скавародке была… Хватила у меня ума — отрезал еще кусок, завернул в газету, чтобы дамой отнес. — А он попался? — уточнил Юра, потому как продолжение этой истории краем уха не так давно слышал. — Папался. Пашел через пралом в заборе, а там каменданский патруль. Самахотчиков лавили. Привели его на КПП, праверка. Зампалит. Сразу вапросы: «Где взял? Кто дал?» Напугали пацана, он с перепугу и наплел, будта мясо я за деньги продал. В сталовку камиссия притащилась, праверили закладку в катле. Падняли начальника сталовой… Поправив соскользающий с плеча автомат, Юра затоптал дымящийся окурок. — Одного не понимаю. Зачем ты на командировку согласился? — Как зачем? Камандир пригрозил: «В Итатку паедешь!» Название этого находящегося в дебрях Забайкальской тайги гарнизона пользуется недоброй славой среди солдат. И хотя толком никто не знал, где находится сей населенный пункт, но слухи порождали слухи. Поговаривали, округляя для пущей убедительности глаза, что летом там нет жизни от гнуса и комаров размером с воробья, а зимой заворачивают морозы под минус пятьдесят, когда не то, что службу нести, из казармы носа не высунешь. — … Зачем мне эта нада? А Кавказ… почти дома, — продолжил он мечтательно. — Тепло, снега мала. Позевая, он забросил в гудящую топку несколько совков угля, прокачал насос и с чувством выполненного долга ушел обратно в вагон… Старшина Максимов впал в немилость командирам еще в конце сентября, когда солдатская молва разнесла по полку радостную весть — вышел осенний приказ министра! На гражданку Михаилу Максимову было рановато, но перешедшее по сроку службы звание «дед» возвысило его в собственных глазах, возведя в ранг не ниже комбата. Жизнь, согласно неписаного «стариковского» регламента потекла сладкая, как мечты о доме… Теперь он не вскакивал наравне с другими по команде «подъем»; не спеша одевался, а не влетал в обмундирование за сорок пять секунд; в строю шел враскачку, не заботясь о ширине шага и отмашке рук, и напрочь забывал открывать рот, когда рота, маршируя мимо учебного корпуса, в сотню глоток горланила полюбившуюся комбату песню. В столовой Максимов не молотил ложкой, торопясь опустошить тарелку до команды, и ел медленно, смакуя, к тому же мог запросто послать бойца помоложе за добавкой или заменить столовый прибор — у вилки, которой он вяло ковырялся в бигусе, погнут зуб. Законная, казалось бы, привилегия и сыграла с ним впоследствии злую шутку. Гоняя взвод по плацу в преддверии строевого смотра, лейтенант обратил внимание на старшину, который — не в пример марширующей шеренге — самым независимым образом грел руки в карманах шинели, словно занятия его не касались. Взводный покраснел, поймав на себе испытующие взгляды молодых бойцов, вызвал старшину из строя. Максимов подошел вразвалку; нехотя, как бы делая одолжение. Лейтенант вспыхнул, вернул его в шеренгу и повторил прием. С тем же успехом. В строю замелькали язвительные улыбочки. Дрессировать и дальше принародно зарвавшегося «дедка» взводный не стал, оберегая авторитет. Но, вернувшись в казарму, отвел в умывальник, указал на швабру и приказал до блеска вымыть полы. Максимов взбрендил и, не выбирая выражений, послал его… Взводный не поверил своим ушам и, уже официально, повторил приказ. Старшина плюнул и ушел в расположение, хлопнув дверью перед носом сконфузившегося лейтенанта. Тем же вечером его препроводили на гауптвахту… Проблемы продолжали преследовать и в дороге. Заняв место на нижней полке, он трое суток не поднимался, разве что покурить, похлебать распаренной лапши да сходить по нужде. Рота мучилась от безделья. Газеты, захваченные капитаном Меньшовым, зачитаны до дыр. Книг, не считая устава караульной службы, в наличии не имелось. С этим потрепанным талмудом и явился ко взводу лейтенант Черемушкин. Такой же тюха, считал Максимов, как и прежний, в полку, взводный. — Будем изучать! — жизнерадостно заявил Черемушкин, бесцеремонно сдвинув его ноги и устраиваясь на высвободившемся месте. Максимов потянулся с хрустом, скучающей физиономией выражая свое отношение к предстоящей затее. — Зачем, лейтенант? Упоминание звания без предшествующего эпитета — «товарищ» задело Черемушкина. — Затем!.. Мы не знаем, какие задачи придется выполнять по прибытии в пункт назначения. Видимо, займемся охраной каких-либо объектов, а потому е г о — он потряс уставом — должны знать, как Отче наш. Он и правда верил, что на Кавказе их ждет относительно мирная миссия. По крайней мере, так писал в письмах сокурсник по Омскому командному училищу, которого распределение забросило в Ингушетию. «Сопровождаем беженцев, выставляем посты на электроподстанцию в Назрани. А так, больше охраняем сами себя, чтобы, не дай Бог, абреки не выкрали…» — Чего ерундистикой маяться?! — скривил кислую мину Максимов, устраиваясь по удобнее. И, ища поддержку, оглядел сослуживцев. Черемушкин только входил в контакт со взводом, внушая, что он — командир, и его приказы выполняются без рассуждений. Еще в полку, полистав личное дело старшины и узнав, что он собой представляет, он понял, что сладить будет непросто и стычки не миновать. Но не рассчитывал, что произойдет это так скоро… Лейтенант напряженно чувствовал — взвод следит за его реакцией. Смолчать и сделать вид, что ничего экстраординарного не произошло, — и авторитет обрушится подобно развалюхе под ковшом бульдозера. Наорать, применить власть — уважения не прибавится. Он поднялся и слегка хлопнул по одеялу, укрывавшему ноги Максимова. — Выйдем? Не оглядываясь, пошел к тамбуру, зная, что вконец оборзевший «дедок» притащится следом. Максимов — руки в брюки — ввалился в тамбур и нахально ухмыльнулся. — Ну, че? Забыв о педагогике, Черемушкин сгреб его за грудки и хорошенько встряхнул: — Слушай, ты! Ты будешь делать то, что я говорю, и так, как я говорю! Усвоил?! Закусив губу, старшина вырвался из объятий и оттолкнул взводного. — Да пошел ты!.. Он никогда не слыл драчуном, лейтенант Черемушкин, но любому терпению, каким бы прочным оно ни было, порой приходит конец. Пороховой заряд рванул в черепной коробке, затуманив сознание. Когда густой дым, застивший глаза, развеялся, он обнаружил себя на полу, давившим коленом горло старшины. Тот беспомощно барахтался, силясь освободиться от удушья. — Ты угомонился?! — свистящим голосом спросил Черемушкин. — В-все… все… — прохрипел Максимов, сдаваясь. Черемушкин слез с него, поправил выбившуюся из брюк камуфляжную куртку. Смахнув с себя пыль, старшина тихо, но отчетливо процедил: — Твоя взяла, лейтенант. Только учти: там, куда мы едем, иногда стреляют. Как бы не списали на боевые потери… — Вали! — Черемушкин толкнул его к двери. — Поживем, увидим. Утром 20 декабря поезд, сбавляя скорость, втянулся в предместья незнакомого города. Замелькали в отдалении жилые микрорайоны, которые тут же сменила унылая картина, присущая любому крупному железнодорожному узлу. Потянулись километры товарных вагонов, угольные насыпи и краны на платформах, сброшенные под откос и отслужившие свое шпалы и ржавеющие парные колеса… Впереди завиднелось строение, напоминающее вокзал. — Вокзал! — прилипнув к окну, сказал Коновалов. — Точно… — А где мы? — Да кто его знает… — Вокзал, — выйдя в тамбур, где толпились в синеватом дыму курильщики, сообщил Юра. — А то мы не видим? — буркнул Максимов, пытаясь рассмотреть сквозь разводы на стекле название станции. Там, далеко справа, еле просматривался угол высотного строения и перрон с мельтешащими фигурками. — Самара! — прочитав, наконец, надпись на фронтоне, авторитетно заявил Максимов. — Стал быть, недолго осталось… Заскрежетав колесами, состав остановился. …Вагон потряс несильный удар. Подкравшийся сзади толкач, зацепил его и потянул на запасные пути. Прозябание в тупике не входило в планы капитана Меньшова, который в душе считал, что в связи с известными событиями на Кавказе их обязаны мчать туда с курьерской скоростью, и никак уж не бросить на станции в отстойник. — Странно, — пробормотал он, выглядывая в окно. И спросил лейтенантов, словно они были информированы лучше его: — С чего бы это? Щуплый Баранов всем своим видом показывал, что удивлен не меньше. Черемушкин, на ком задержал раздосадованный взгляд ротный, покраснел, словно в незапланированном простое крылась его вина. — Черт знает что! Меньшов надел бушлат и шапку и полез в проход. — Пойду, узнаю, в чем дело. Взяв у проводниц ключ, он отомкнул дверь и спрыгнул на насыпь. «Ох, и дыра…» — озираясь, подумал он. Слева от него вплотную примыкали к путям приземистые кирпичные ангары. Возле платформы, загруженной щебнем, возились рабочие в оранжевых жилетах поверх телогреек, стучали кувалдой по стальному колесу. Звонкое эхо, сопровождавшее удары, разлеталось по занесенным снегом крышам… От вокзала к вагону шли двое, железнодорожник и военный. Капитан в длиннополой шинели и куцей шапке, козырнув, уточнил: — Вы старший подразделения? — Я, — ответил Меньшов, оглядывая визитеров. — Вы кто будете? — Комендант вокзала, — капитан протянул удостоверение личности. Бегло просмотрев документ, Меньшов кивнул. — Все верно… Надолго мы здесь? — Часов на восемь, — ответил железнодорожник и простужено закашлялся. — Сейчас… кхе-кхе… идет переформировка. Дальше пойдете с другим составом. Имейте в виду, ориентировочно в 18 часов по Москве трогаемся. Меньшов задрал рукав и сверился с часами. — Вы солдат не выпускайте, — посоветовал комендант. — Потом не досчитаетесь. И часовых выставить не забудьте. С их уходом озадаченный Меньшов влез по ступеням в вагон. — Таварищ капитан, разрешите обратиться? — подошел к нему в тамбуре Мавлатов. — Валяй. Что у тебя? — Если долга будем стоять… может, успею гарячее сгатовить? — Где? — не понял Меньшов. — На чем?.. — А пряма на рельсах! Вы толька прикажите, чтобы вады и дров натаскали. — Воды? Дров?! — Ну да… Палок сухих… деревяшек. Убеждать его долго не требовалось. Еда всухомятку разбередила застарелую язву капитана, а тут повод убить сразу двух зайцев: и поесть по-человечески, не обрыдевшей тушенкой, которая поперек глотки встала, и бойцов хоть чем-то занять, опухли уже от безделья… Спустя двадцать минут вдоль вагона с оружием прохаживался Быков и, попинывая пустые консервные банки и камешки, изредка смотрел на близлежащий пустырь, где орудовал повар. Мавлатов где-то отыскал липкие, пахнущие дегтем, шпалы. Водрузив на них пяти-ведерный алюминиевый бак, подсунул сухие ветки и поджег, прикрывая затрепетавший огонь от ветра. Заметалось пламя, затрещало, пожирая ветки и промасленную ветошь; набирая силу, жадно лизало бак. Скучающие солдаты собрались у костра, кто просто поглазеть на огонь, кто подсобить повару. Вода забурлила, вспенилась, плеснулась через край. Посыпалась в нее резанная квадратиками картошка, морковь и консервированная капуста. Поплыл аппетитный запах варева. Путейцы, возившиеся у товарной площадки, прекратили долбежку, глотая слюну… Мавлатов кружил вокруг бака, уклоняясь от лезшего в глаза дыма, колдовал над борщом: что-то добавлял, мешал, пробовал на вкус. — Ну, скоро?.. — теребили его самые нетерпеливые. — Когда?… Не томи, Рустам. — Имей совесть! — Жрать охота… Мавлатов лишь помалкивал, подсыпал соль и специи. Закрасив прозрачный бульон томатной пастой, зачерпнул ложкой и поднес к губам, дуя. И, улыбаясь довольной улыбкой, вынес вердикт, которого ждали все: — Тепер гатова!.. — Кто взял мои часы?! — гремел в вагоне крик Сургучева. — Лучше сознайтесь! Найду, плохо будет! Сумин, отодвинув миску с горячим еще борщом, с любопытством высунул голову в коридор. По проходу, заглядывая в отсеки, шел взбешенный ефрейтор. — Я спрашиваю, кто часы подрезал?! Что, крыса у нас завелась? В последний раз добром спрашиваю, чья работа? Валера Клыков — невзрачный парнишка лет девятнадцати, еще недавно несший службу на полковом подсобном хозяйстве в должности свинаря, покривил щеку: — Ну, вот… чего и следовало ожидать. Нашлись-таки ухари… Сумин согласился с ним, неопределенно кивнув головой. — В нашей роте тоже гад такой был. По тумбочкам, по карманам шарил. И ведь знал, к кому лезть. Кто без копейки, не трогал. А кому перевод пришел — лучше на ночь прячь под подушку. В краже часов никто сознавался. Сургучеву казалось, что его претензии не просто игнорируют, но и втихую подсмеиваются над ним. Ищи, мол, ветра в поле. — Ты! — возникнув в отсеке, он обличительно ткнул пальцем в Сашу Сумина. — Я видел, когда ты шел с полотенцем в умывальник… — И что из этого? — А то! — брызжа слюной, взорвался ефрейтор. — Задирай матрас! Вываливай все из вещмешка. Клыков побледнел, не сводя глаз с соседа по купе. Саша через силу улыбнулся, не собираясь скандалить. — Я у тебя ничего не брал. А умываться — да, ходил. Не зарастать же! — Давай сюда мешок! — выкрикнул Сургучев, протягивая руку. Сумин сполз с лежанки и встал босиком на холодный пол. — Я у тебя ничего не брал! Понял? На шум из дальнего конца вагона на шум подошел лейтенант Черемушкин. — В чем дело? — Часы сперли! — разминая пальцы, пробухтел ефрейтор. — В умывальнике снял, чтобы не намочить, положил на полку. И забыл. Хватился минут через десять. Думал, с людьми еду, никто не возьмет. Черта с два… Он нервно повел скошенными плечами. Под майкой заиграли мускулы. Черемушкин призадумался. — Так… А кто заходил после тебя? — А я откуда знаю. Вот и пытаюсь выяснить. Надо весь вагон перетрясти. У кого найду — убью! — Тихо, терминатор! — цыкнул на него Черемушкин. — Обыск устраивать не будем. Взял кто-то один, а подозревать будем всех? И, думается мне, под подушкой он вряд ли их хранит. Оставим на его совести… Хотя жаль! — он посмотрел на собравшихся у купе солдат. — Жаль… Я рассчитывал, что дорога нас сблизит, хоть немного притрет. Только о каком коллективе заводить речь, когда сами у себя воруете?! У меня остается надежда, что тот, кто пригрел часы, спохватится. И пусть не открыто, коль кишка тонка, но подбросит… Ежели нет, мне трудно даже представить… А!.. Он рубанул ладонью воздух с такой обидой, будто часы украли именно у него, и ушел к себе… Уже начало темнеть, когда с вокзала вернулся Меньшов. Отведя рукой занавеску, отгораживающую офицерский отсек от прохода, он выложил на столик пачку газет. Раздевшись, подсел к слабенькому светильнику. — Видали передовицу? — он развернул «Московский комсомолец», на первой полосе которого аршинными буквами пестрело: «Срыв российско-чеченских мирных переговоров. Россия на пороге полномасштабной кавказской войны». Баранов оторвался от книжки и свесил голову вниз. — Борисыч, а не попадем мы, как… хм… в рукомойник? — Ты думаешь, я больше тебя знаю? Он поскоблил ногтями шершавую щеку, вчитываясь в мелкий шрифт. Баранов слез на нижнюю полку и вытащил из пачки другую газету. — О-о! Почти то же самое… Под райцентром Шали совершено вооруженное нападение на войсковую колонну. Есть погибшие, число которых командование пока не раскрывает. — И все-таки я надеюсь, что мы не туда, — подал голос Черемушкин. — Слух шел, что в Чечню в основном танкистов и десантников гонят. А мы же так… залатывать дыры. — Угу… На бога надейся, да сам не плошай. Чем же тогда объяснить скрытность нашего следования? Из дома отправляли втихую, как каторжников. И здесь прячут, как бы кто не увидел… — Понятия не имею, господа офицеры, — захрустел газетой Меньшов. — Не дело, конечно, ехать туда, не зная куда и делать то, не зная что. Наше дело солдатское. Прикажут, пойдем и в Чечню. Хотя мне, признаться, такой поворот нравится меньше всего. Как командиры не пытались скрыть от людей информацию, она все же просочилась в вагон. Проводница, растапливающая котел, сболтнула лишнего часовому, тот не удержал язык за зубами и, едва сменившись, поделился ею с приятелями. К вечеру в вагоне пересказывали одну и ту же новость… — Грозный бомбят… Дудаев джихад[2] объявил. — А что это такое? — Не знаю, спроси у Черемушкина… — Давно пора к ногтю. Совсем оборзели черножопые! — А у меня брат в Афгане… Весть о возможном участии в боевых действиях не только никого не смутила, но наоборот, возбуждала нездоровый ажиотаж. Голоса стали какими-то торжественными, причем воевать хотели все: и Сургучев, враз забывший о украденных часах, и молчун Клыков, и Володька Кошкин, и таежник Бурков… За исключением разве что Мавлатова. Услышав известие, повар еще больше потемнел лицом и молча, не впадая в общую возбужденную эйфорию, ушел в тамбур… Коновалов, завалившись на полку, мечтательно глазел в потолок. Теперь все изменится, и ему не будет стыдно за проведенные в ротной каптерке время. В каптенармусы он попал случайно. Прежний каптер увольнялся на гражданку, и ему срочно подыскивали замену. Вадима призвали, когда он пребывал в академическом отпуске, отлынивая от учебы в институте народного хозяйства. Заполняя личное дело, он сгоряча сознался, что учился на экономиста, и эта его несостоявшаяся специальность и стала причиной армейских злоключений. Попав в каптеры, на блатную, в общем-то, должность, он только и занимался, что получал, пересчитывал и сдавал на склады белье и обмундирование, сутками не вылезал из четырех стен, не познав настоящей службы, тогда как его погодки мерзли на полигоне, выматывались на маршах и вкалывали на хозработах. Нет, ему претензий никто не высказывал: кто на что учился. Но сам он ощущал собственную неполноценность, и даже в мыслях краснел, предвидя расспросы о службе старшими братьям. И вот появился исключительный шанс изменить все к лучшему, хоть как-то отличиться, сдвинув на задний план упоминания о непыльной каптерной жизни. Он вдруг представил себе поле боя, явственно слыша стрельбу и артиллерийские разрывы… Рота засела в окопах, не решаясь даже высунуть голову. А надо вперед! Туда! На пулеметы!.. И именно он, Вадим Коновалов, студент-недоучка, опередив замешкавшегося Черемушкина, с кличем: «За мно-ой!..» перемахивает через бруствер. Пули свистят так близко, но минуют его… Та… та… та… та… Стучит на вражеской стороне пулемет. Позади топот, хрипы… Кто-то падает. Пуля ударяет его в плечо, но… совсем не больно. Он врывается на чужие позиции, крушит прикладом горбоносые лица и ликует, когда противник, в панике бросая оружие, беспорядочно бежит… Бой окончен. Красивая медсестра, похожая на Клаудию Шиффер, перебинтовывает ему рану. Появляется ротный. Он вскакивает с земли и начинает докладывать, чуть морщась от слабой боли в плече. Но Меньшов не дает ему выговориться, сминает в объятия и объявляет о награждении его — Вадима Коновалова, боевым орденом. Орден вручает смущенный личной несостоятельностью лейтенант Черемушкин… Картину эту сменяет другая, не менее красочная. Весна, — Коновалов даже ощущал ее тепло. В новеньком камуфляже, с дембельским дипломатом в руке, он идет к родному дому. На расправленной груди сияет орден, под ним желтая нашивка за ранение. Окна настежь, собравшиеся на скамейке старухи, гонявшие его в босоногом детстве, пооткрывали от удивления беззубые рты. Весть о том, что он вернулся, мгновенно облетает дом. Из подъезда с распростертыми руками спешит плачущая от радости мать, а за ней он видит Катю Камышову, самую недоступную девочку их класса, на которую раньше он боялся и глаз поднять… Красивые, обжигающе красивые грезы… Но никому из них, тридцати пяти, не могло и присниться в самом кошмарном, неправдоподобном сне, в какую мясорубку судьба забросит в самое ближайшее время. Война, казавшаяся отсюда, из этого плацкартного вагона, загнанного в железнодорожные тупики Самары, невинным развлечением, увеселительной прогулкой, напрочь перевернет сознание, отношение к жизни, да и саму жизнь… Но пока разве что Всевышнему ведомо, кому суждено выжить, а кому умирать под зимним небом, щедро полив кровью чужую и в то же время свою, российскую, землю, проклиная все и вся и задаваясь запоздалым вопросом: ЗА ЧТО?.. |
||
|