"Города-государства Древней Руси" - читать интересную книгу автора (Фроянов Игорь Яковлевич, Дворниченко...)

ГЛАВА IV ГОРОДА-ГОСУДАРСТВА ЮГО-ЗАПАДНОЙ РУСИ XI — начала XIII вв.

Изучение социально-политической жизни в Юго-Западной Руси сопряжено с определенными трудностями. Прежде всего тут сказывается специфика источников. Летописные сведения, которыми главным образом оперирует исследователь данного региона, посвящены преимущественно внешнеполитическим событиям, междоусобной борьбе князей, крамолам бояр. Они очень мало говорят нам о деятельности городских общин, о характере отношений между городами, об устройстве волостной организации, о политическом статусе города, т. е. о том, что наполняет конкретным содержанием понятие «город-государство». Осложняет изучение темы и роль внешнего фактора в истории Галицко-Волынской Руси XI — начала XIII вв. Его воздействие здесь было весьма ощутимым. Правда, внешнему давлению подвергались и другие древнерусские земли-волости. Но во Владимирской и Галицкой землях мы наблюдаем прямое вмешательство иноземных сил во внутренние дела местных общественных союзов, доходящее даже до захвата власти. Определенное своеобразие замечаем и в отношениях Киева с Галицко-Волынской Русью. Киев не только стремился держать в подчинении ее городские волости, как это было в других землях Древней Руси, но и пытался включить их в свою волостную систему, что отчасти и временами ему удавалось^{1}. И все же, несмотря на указанные особенности, социально-политическое развитие Юго-Западной Руси шло в русле, общем для остальных древнерусских земель.

Городские волости Юго-Западной Руси формировались в рамках племенных территорий бужан-волынян, хорватов, тиверцев и уличей. То была обширная область, простиравшаяся от Побужья до нижнего Поднестровья и от Погорынья до бассейна реки Сан^{2}. Упомянутые племена не остались в стороне от притязаний Киева на господствующее положение в восточнославянском мире. Под 885 г. Повесть временных лет сообщает, что князь Олег, обосновавшись в Киеве, «с Уличи и Тиверцы имяше рать». В походе Олега на Царьград участвовали многие племена, в том числе хорваты, дулебы и тиверцы. Если вспомнить, что за дулебами летописи скрывались и волыняне^{3}, то можно сказать: в Олеговом походе участвовали почти все союзы племен Побужья и Поднестровья^{4}. Как истолковать этот факт? Еще М. Н. Карамзин видел в приведенном свидетельстве летописца указание на подвластность Олегу юго-западных племен, явившейся следствием их завоевания киевским князем^{5}. Некоторые ученые полагали, что хорваты и дулебы входили тогда в состав Киевского государства^{6}. По мнению Я. Д. Исаевича, «летописный перечень племен, участвовавших в походе, сам по себе доказывает скорее не полное подчинение этих племен Киевской Руси, а союзнические отношения прикарпатских и волынских племен с приднепровскими. Если же и установилась определенная степень зависимости, то она, по-видимому, сводилась к обязательству местных князей и племенной знати оказывать военную помощь, возможно также уплачивать время от времени дань»^{7}. Однако обязанность оказания военной помощи и уплаты дани есть как раз то, в чем выражалась зависимость «примученных» полянской общиной восточнославянских племен. О том, что юго-западные племенные объединения признавали власть Киева, говорит наличие тиверцев в войске Игоря, выступившего против «греков»^{8}. В договоре Игоря с Византией фигурирует некий Улеб, представлявший какого-то Владислава. Согласно некоторым исследователям, этот Владислав являлся князем ледзян, жителей Сандомирской и Червенской земель, оказавшихся в результате упадка Великоморавского государства данниками Руси^{9}.

Таким образом, можно предположить, что союзы племен Побужья и Поднестровья уже в начале X в. были вовлечены в сферу влияния того огромного «суперсоюза» во главе с Киевом, формирование которого шло полным ходом на территории Восточной Европы^{10}. Но здесь отношения Полянского центра с подвластными ему племенами, в принципе аналогичные отношениям с другими покоренными восточнославянскими племенами, осложнялись тем, что земли этих племен находились на порубежье, т. е. граничили непосредственно с землями западных славян. Вот почему сюда, помимо приднепровской Руси, стремились проникнуть Чехия и Польша. И этого порой они достигали. Не случайно летописец извещает: «Иде Володимер к ляхом и зая грады их, Перемышль, Червен и ины грады…»^{11} Поход состоялся, по свидетельству летописца, в 981 г. Следовательно, территория, обозначенная летописцем, была предметом соперничества Руси и Польши. Последующие события, отраженные Повестью временных лет, не оставляют сомнений на сей счет. Болеслав, как известно, после бегства из Киева в 1118 г. «городы червеньскыя зая собе»^{12}.

Несколько позднее «Ярослав и Мьстислав собраста вои многъ, идоста на Ляхы, и заяста грады червеньскыя опять, и повоеваста Лядьскую землю…»^{13}. Нельзя, разумеется, изображать дело так, будто называемые в летописи города занимали в отношениях Руси с Польшей лишь пассивную позицию. Их стремление к независимости от обеих сторон проглядывает в источниках достаточно определенно. Особенно наглядно они выступают в событиях более позднего времени, когда волынские и галицкие князья, движимые желанием обрести самостоятельность, пользовались поддержкой Польши и других соседних стран^{14}. Подобная тактика имела место и в рассматриваемое нами сейчас время. По словам Я. Д. Исаевича, вполне вероятно, что князь со знатью Червенского и Перемышльского племенных княжений «давали некоторые политические обязательства одновременно и Киеву, и чехам (возможно, пользуясь посредничеством вислянско-лендзянских трибутариев Чехии). Такая гибкая политика обеспечивала местным политическим образованиям фактическую независимость от обоих центров. Перекрещивание различных влияний в пограничных районах было одной из причин того, что у летописца не сложилось четкого представления о политической принадлежности Перемышля и Червена накануне похода 981 г.»^{15}. Показательно и то, что «Болеслав I пытался заигрывать с местной верхушкой Червенско-Белзкой земли, он даже выпустил несколько раз монеты с кириллическими надписями»^{16}.

Походы киевского князя на Перемышль, «Червенские грады» и на хорватов, отмечаемые летописью, указывают на известную активизацию политики полянской общины на юго-западе Восточной Европы. Чем она была вызвана? Думается, не только попытками Чехии и Польши проникнуть в эту область. Конец X — начало XI столетий — время интенсивного разложения родо-племенного строя у восточных славян. В результате созданной стараниями Киева общевосточнославянский союз племен начал распадаться. Киевские правители предпринимали энергичные усилия, чтобы удержать в повиновении покоренные ранее племена. Кроме юго-западных племенных объединений, военным нападениям подверглись вятичи и радимичи, восставшие против власти Киева. Характер мер, принимаемых киевской верхушкой для удержания в повиновении восточнославянские племена, исключает возможность согласиться с Я. Д. Исаевичем, который полагал, что «для присоединения Червенского и Перемышльского племенных княжений необходима была не столько борьба с местным населением, сколько нейтрализация других держав, претендовавших на власть в этом районе. Именно потому, что население западных земель дулебского и хорватского союзов не отнеслось враждебно к Владимиру, его поход был относительно мирным». Я. Д. Исаевич пишет о мирном присоединении Перемышля и Червена к Киевскому государству^{17}. Эта идиллическая картина едва ли соответствует действительности. Походы Владимира означали войну с населением «дулебского и хорватского союзов», о чем, кстати, в Повести временных лет прямо и сказано: «Иде Володимир на Хорваты. Пришедшю бо ему с войны хорватьскыя…»^{18} Но, несмотря на все эти военные меры, распад восточнославянского суперсоюза, возглавляемого «Русской землей», становился неотвратимым. На рубеже X–XI вв. заметные успехи на пути установления независимости от Киева были достигнуты Полоцком и Новгородом; да и в самой «Русской земле» обозначились центробежные тенденции: складывались, в частности, предпосылки отделения Чернигова и Переяславля от Киева^{19}. Правда, процесс падения гегемонии Киева растянулся надолго и окончательно завершился в XII веке в ходе становления городских волостей (городов-государств) — общинно-территориальных образований, пришедших на смену племенным объединениям.

Итак, в конце X — начале XI вв. мы наблюдаем у населения Юго-Западной Руси вполне отчетливое стремление разорвать узы зависимости от Киева. Опорными пунктами борьбы с киевским засильем здесь, как и в других землях, были города. Местные города приобретают значение центров социально-политической жизни больших территориальных округ. Это их свойство нам и. надлежит изучить.

Исследователи обратили внимание на то, что, согласно летописцу, города Юго-Западной Руси конца X — начала XI в., в частности «червенские города», являются олицетворением земли-волости, составляя главное в ней звено^{20}. Отсюда делается верный вывод о том, что «города сами в значительной степени формировали принадлежавшую им волость»^{21}. Однако данный тезис требует некоторых уточнений. Н. Ф. Котляр, которому принадлежит только что цитированная фраза, делает упор на последовательность явлений: сначала, по его представлениям, возникает город, а затем начинается интенсивное формирование волостной территории, тянущей к новообразованному городу. По Н. Ф. Котляру, область складывается как бы вслед за появлением города^{22}, с чем трудно согласиться, поскольку возникновение города есть выражение известной социальной консолидации населения, занимающего определенную территорию. Вот почему город изначально выступает в качестве средоточия той или иной округи — прообраза земли, волости. Другое дело — ее дальнейшее развитие. Здесь созидающая роль города бесспорна.

Повествуя о городах Юго-Западной Руси конца X — начала XI вв., летописец знакомит нас с поселениями разных стадиальных уровней. Он называет город Волынь — древний племенной центр, происхождение которого теряется во тьме времен^{23}. XI век — последний хронологический рубеж существования Волыня. Этот племенной центр сошел с исторической сцены, не сумев перестроиться в новых социальных условиях. Его место занял город Владимир, впервые упомянутый в летописи под 988 годом^{24}. Он расположился неподалеку от Волыня, что позволяет нам говорить, как и во многих иных подобных случаях, о «переносе города», понимая под этим перемещение правящих функций из одного города в другой. Последнее обстоятельство не находит должной оценки в современной историографии. Так, М. Н. Тихомиров считает, что основание нового города «поблизости от древней Волыни, видимо, было связано со стремлением Владимира подорвать власть местных волынских князей или старшин племенного центра»^{25}. По словам Н. Ф. Котляра, Владимир конца X в. являл собой крепость, упрочившую «власть киевского князя в недавно отвоеванной у чешских феодалов Западной Руси». Будучи скромным городом-крепостью, Владимир «не мог оказывать достаточно сильное консолидирующее влияние на прилегавшие к нему земли. Не случайно поэтому, что само понятие Волынь, Волынская земля довольно поздно появляется в письменных источниках»^{26}.

Характеризуя Владимир, М. Н. Тихомиров и Н. Ф. Котляр не вполне учитывают, что его возникновение есть в первую очередь следствие местных внутриобщественных сдвигов. Это — первичный, фундаментальный момент развития Владимира. Использование же города киевским князем для укрепления своего влияния в Западной Руси — побочное явление, не отражающее социальной сущности поселения. Не отрицая малых размеров раннего Владимира, мы хотели бы подчеркнуть крупную социально-политическую роль города, ставшего средоточием прилегающей к нему округи. Недаром летописец упоминает Владимир наряду с другими городами Руси, такими, как Новгород, Полоцк, Ростов и т. п.^{27} Напомним еще об одной весьма примечательной детали: княжеском столе во Владимире. Наличие княжения в новом-городе — признак сравнительно высокой социально-политической организации. Было бы ошибочно думать, что княжеская власть была завезена сюда из Киева. Она — продукт местных отношений, хотя и фигурирует у летописца в киевской упаковке. Об активности порожденных этими отношениями общественных сил свидетельствует косвенно судьба Всеволода Владимировича, княжившего во Владимире. Как рассказывает сага об Олаве Трюггвасоне, из Гардарики в Швецию прибыл некий Виссавальд, где и сложил голову в 995 г.^{28} Исследователи полагают: Виссавальд — искаженное русское имя Всеволод^{29}. В литературе высказывалась догадка, что этот Виссавальд-Всеволод не кто иной, как Всеволод Владимирович, восставший против отца и бежавший в Скандинавию^{30}. Если Виссавальд, действительно, был Всеволодом Владимировичем, укрывшимся в «полуночных странах»^{31}, то можно предположить следующее: выступление Всеволода против Владимира обусловливалось тягой местных сил к независимости от Киева. Эпизод с Всеволодом отнюдь не единичный. Мы знаем о попытке Святополка, правившего в Турове, вырваться из-под власти киевского князя^{32}, в чем он, несомненно, опирался на туровцев, стремившихся к самостоятельности. Проявил неповиновение отцу и Ярослав, сидевший в Новгороде. Без поддержки новгородцев, заинтересованных в прекращении выплаты дани Киеву, Ярослав, разумеется, не стал бы вступать в раздор с родителем^{33}. В свете приведенных фактов выглядит вполне правдоподобным выступление Всеволода против своего отца, поддержанное владимирцами. Все это, по нашему убеждению, надо толковать как конкретное проявление распада союза племен под гегемонией Киева, вызванное переменами в общественном строе восточных славян, переживавших переход от родо-племенных отношений к общинно-территориальным^{34}.

Таким образом, на смену племенному центру Волыню в конце X — начале XI вв. пришел Владимир — будущий стольный город Волынской земли, сплотивший вокруг себя значительную по размерам область. Перед нами два типа городских поселений. Первый был порождением родо-племенной эпохи, второй явился следствием утверждения территориальных связей, вытеснявших связи родственные. Этот вывод, как нам кажется, достаточно подкреплен историческим материалом. Сложнее ситуация с раскрытием социальной сути Перемышля, Белза, Червена и «червенских градов». Вопрос заключается в том, к какой категории их отнести: к разряду племенных центров или к новым городам, аналогам Владимира. Я. Д. Исаевич речь ведет о Червенском и Перемышльском племенных княжениях^{35}, а Н. Ф. Котляр именует Перемышль и Червен племенными центрами^{36}. Последний автор не проводит какого-либо различия между Волынем и Червеном, наблюдая чуть ли не полное сходство в их дальнейшей истории. Он пишет: «Приходится признать, что Червень и Волынь играли важную роль как территориальные центры лишь не позже первой четверти XI в. Далее оба города отходят в тень нового экономического, социального и политического образования, вокруг которого сформировалась Волынская земля, — города Владимира»^{37}. Вряд ли правомерно подобное утверждение. Достаточно сказать, что город Волынь исчезает со страниц летописи, тогда как Червень продолжает фигурировать, превращаясь в волостной центр со своим княжением. В том же направлении шло историческое развитие Перемышля и Белза. Следовательно, мы можем говорить либо о трансформации Червена, Белза и Перемышля из племенных средоточий в волостные, либо о появлении их в качестве новых городских образований, сменивших племенные города. Но и в одном и в другом случае история Червена, Белза и Перемышля неоднозначна истории Волыня. Мы склонны видеть в этих городах новообразование, знаменующее начало территориально-общинной эпохи. Прежде всего нас в этом убеждает сравнительно позднее возникновение Червена, Белза и Перемышля, относимое исследователями ко второй половине X столетия^{38}. На фоне так называемых «червенских городов» вырисовывается хотя и смутно способ (а точнее — один из способов) образования новых городских поселений. Червен, как можно заключить из Повести временных лет, появляется в гуще каких-то градов, что явствует из летописных выражений: «Червен и ины грады», «городы червеньскыя»^{39}. Первенствующее положение Червена среди остальных градов тут очевидно. Что же представляла собой система «Червей и ины грады»? Если бы шла речь о XII, а не о конце X — начале XI в., можно было бы думать, что перед нами главный город и пригороды, олицетворяющие землю, волость. Но в рассматриваемое нами время волостная организация едва лишь зарождалась и потому не приобрела еще ясных очертаний. Отсюда наше предположение: «червенские грады» стадиально соответствовали архаическим civitates, описанным Географом Баварским и обнаруженных в виде городищ современными археологами^{40}. А. Н. Насонов точно уловил суть происходивших в Побужье процессов, где стремление к консолидации, к образованию территориальных объединений вело «к ликвидации многочисленных civitatum, из которых составлялись племена…»^{41}. Вместо них поднимались новые города, окруженные сельскими поселками, органически связанными со своим городским центром, т. е. закладывались основы грядущих земель-волостей, или городов-государств. Червей и является одним из примеров такого рода эволюции. Однако ни Червену, ни Перемышлю, ни Белзу не суждено было стать главным городом региона. Им стал Владимир. Уже первое летописное известие о Владимире указывает на его важную социально-политическую функцию как стольного города. Наличие княжения во Владимире — факт, говорящий о том, что местное общество заметно продвинулось на пути социально-политической интеграции. Довольно раннее учреждение владимирской епископии^{42} следует понимать в том же смысле.

К 50-м годам XI в. политическое значение Владимира еще более возросло. В знаменитом «Завещании» князя Ярослава он поставлен в общий перечень с Киевом, Черниговом, Переяславлем и Смоленском^{43}. По мере того как складывалась Владимирская волость, и происходило сплочение местных социальных сил, обострялась борьба Владимира за независимость от Киева. Но в первой половине XI в. власть «матери градов русских» над Владимиром еще сильна. Город покорно принимает к себе на княжение сыновей великого князя киевского. Мы видели здесь Всеволода Владимировича. Какое-то время княжил тут Святослав Ярославич^{44}. Известная грань в отношениях киевской общины с Владимиром, как, впрочем, и с другими крупнейшими городами Руси, приходится на середину XI в.^{45} Раздел русских земель Ярославом Мудрым между сыновьями накануне своей смерти отразил не только усложнение межкняжеских отношений, лежащих, кстати, на поверхности социальной жизни и потому прежде всего обращающих на себя внимание исследователей, но и глубинные тенденции к самостоятельности подчиненных пока Киеву древнерусских волостей, формирование которых к середине XI в. дало осязаемые результаты. В княжеской политике, таким образом, в завуалированном виде содержится интереснейшая для историка информация о внутренних процессах, происходивших в древнерусском обществе. История княжений Рюриковичей во Владимире второй половины XI в. наводит также на любопытные размышления.

По «Завещанию» Ярослава, отошедшем «света сего» в 1054 г., князем во Владимире сел Игорь. Но вот в 1057 г. «преставися Вячеслав, сын Ярославль, Смолиньске, и посадиша Игоря Смолиньске, из Володимеря выведше»^{46}. Это сообщение Повести временных лет Н. Ф. Котляр разумеет так, будто «Изяслав Ярославич попросту присоединил Волынь к своим киевским владениям»^{47}. Автор, по нашему мнению, наделяет князя Изяслава чересчур непомерной силой и властью. Упразднив княжение во Владимире, Изяслав пытался укрепить господство Киева над Владимиром, парализовать стремление владимирцев к независимости. Оставив Владимир без князя, Изяслав тем самым выдал, как верно заметил А. Н. Насонов, «желание Киева присоединить весь юго-западный край к составу „областной“ киевской территории, низвести его на положение, аналогичное положению Турова, Пинска, Берестья, Дорогобужа»^{48}. Но желать и мочь — совсем не одно и то же. В лучшем случае Изяслав мог добиться усиления контроля над Волынью. Но с точки зрения исторической перспективы его политика была обречена, поскольку противоречила общему ходу исторического развития Руси. Правомерно предположить, что владимирцы боролись за восстановление княжения в своем городе.

А. Н. Насонов полагал, что в Побужье не было княжеской власти с 1057 по 1078 г.^{49} Видимо, это не так. Владимир оставался без князя до изгнания Изяслава братьями из Киева и вокняжения в нем Святослава Ярославича в 1073 г.^{50} Заняв киевский стол, Святослав отправил княжить во Владимир сына Олега. В декабре 1076 г. «от резанья желве» Святослав умер. Тогда Изяслав «поиде с ляхы», чтобы вернуть себе Киев, где после усопшего Святослава обосновался Всеволод, управлявший дотоле Черниговской землей^{51}. Всеволод, узнав о походе Изяслава, пошел ему навстречу. Братья соединились на Волыни и заключили мирный договор, среди условий которого значилось, судя по всему, обязательство Всеволода вывести Олега из Владимира. Летописец сообщает: «Всеволод же иде противу брату Изяславу на Волынь, и створиста мир, и пришед Изяслав седе Кыеве, месяца иуля 15 день, Олег же, сын Святославль, бе у Всеволода Чернигове»^{52}. О том, что Олега именно вывели из Владимира, читаем в «Поучении» Владимира Мономаха: «И Олег приде, из Володимеря выведен, и возвах и к собе на обед со отцемь в Чернигове, на Краснем дворе…»^{53} Значит, вокняжение в Киеве открывало возможность распоряжения владимирским столом.

Изяслав на сей раз недолго княжил в Киеве. В 1078 г. он погиб на «Нежатиной ниве» в бою с враждебными князьями, и Всеволод снова в Киеве «на столе отца своего и брата своего, приим власть русьскую всю. И посади сына своего Володимера Чернигове, а Ярополка Володимери, придав ему Туров»^{54}. В составе «русской волости» летописец вместе с Черниговом мыслит и Владимир^{55}. Киевским «идеологам» никак не хотелось расстаться со старыми, отжившими свой век взглядами, и они, увлекаясь воспоминаниями о прошлом величии Киева, выдавали желаемое за действительное. Этот консерватизм мышления киевских летописцев исследователю необходимо помнить.

Как считает А. Н. Насонов, Туров не случайно был «придан» Ярополку, посаженному во Владимире. По словам ученого, «соединение в одних руках Турова и Владимира-Волынского… не было следствием захвата со стороны владимирского стола, а совершилось по распоряжению из Киева. Ясно, что соединение это означало не приращение волынской территории, а нарушение особности владимирского стола»^{56}. Но во Владимире люди «хотели иметь своего князя, князя их „области“-княжения хотя бы и подвластного „Русской земле“. Началась глухая, напряженная борьба, сопротивление политике Всеволода»^{57}. Орудием. противодействия стали сами Рюриковичи, в частности двое князей Ростиславичей, находившихся при Ярополке на положении «молодших». В 1084 г. Ростиславичи согнали Ярополка с владимирского стола. Еще С. М. Соловьев отметил, что «Ростиславичи не могли выгнать Ярополка, не приобретя себе многочисленных и сильных приверженцев во Владимире»^{58}. По убеждению современного исследователя А. Н. Насонова, «за спиной Ростиславичей стояли местные силы»^{59}. Из Киева тотчас последовали санкции: «Посла Всеволод Володимера, сына своего, и выгна Ростиславича, и посади Ярополка Володимери»^{60}. В обстановке нарастающего антикиевского движения Ярополк мог удержаться на княжении во Владимире не иначе, как вступив с согласие с местным людом, что вело, разумеется, к разрыву с киевским великим князем Всеволодом. Под 1085 г. автор Повести временных лет записал: «Ярополк же хотяше ити на Всеволода, послушав злых советник»^{61}. Причиной тому, по С. М. Соловьеву, была обида Ярополка на Всеволода, который выделил Дорогобуж Давыду, уменьшив тем самым волость владимирского князя^{62}. По нашему мнению, тут имеем дело не только с межкняжескими счетами, но и с борьбой Владимира против засилья Киева. В этой борьбе Ярополк был использован «местной средой», по выражению А. Н. Насонова^{63}. Недаром Ярополк, убегая в «ляхы» от карающей длани Владимира Мономаха, направленного Всеволодом для усмирения крамольного князя, оставил «матерь свою и дружину Лучьске»^{64}, надеясь, очевидно, на верность и помощь лучан. Но те не оправдали его надежд и «вдашася» Владимиру^{65}. И все же у Ярополка во Владимире имелось немало сторонников, что и позволило ему скоро вновь занять владимирский стол. Примечательны в данной связи различия летописных выражений: после бегства Ярополка в Польшу Мономах «посади Давыда Володимери», тогда как Ярополк, вернувшись обратно, сам садится здесь на княжение, хотя и по заключении мира с Владимиром Мономахом: «Ярополк же седе Володимери»^{66}. Отсюда ясно, что Ярополк вокняжился во Владимире не столько по воле Мономаха, сколько по желанию «местной среды», под которой надо разуметь не одну лишь правящую знать, а владимирскую общину в целом^{67}.

Последующие события, связанные с деятельностью Ярополка, дают основание для важных предположений. Вернувшись из Польши и «переседев мало дний», князь «иде Звенигороду. И не дошедшю ему града, и прободен бысть от проклятаго Нерадьця». Этот «треклятый» Нерядец, совершив убийство, бежал в Перемышль к Рюрику Ростиславичу^{68}.

Ярополк выступил против враждебных ему Ростиславичей, которые нашли пристанище в городах будущей Галицкой земли^{69}. Опять тут, как и во многих приведенных выше эпизодах, под вуалью межкняжеских неурядиц скрываются реалии волостного быта, в частности начальные моменты складывания волости, которую позднее возглавит Галич. И в походе Ярополка на Звенигород, и в благожелательном отношении населения «галицких» городов к Ростиславичам, противникам владимирского князя, заключено противопоставление и даже определенная враждебность жителей формирующейся Галицкой земли к Владимиру, унаследовавшему от древнего Волыня претензии на главенство в юго-западном регионе восточнославянского мира.

К исходу XI в. складывание городских волостей (городов-государств) на Руси, происходившее на основе консолидации местных сил, приняло рельефные формы. Об этом судим по такому заметному политическому событию, каким был княжеский съезд 1097 г. в Любече, который знаменовал собой окончательный распад «Русской земли» на три крупные волости: Киевскую, Черниговскую и Переяславскую^{70}.

В меньшей мере это можно сказать относительно Владимира, Перемышля и Теребовля, статус которых, как явствует из летописей, несколько отличался от статуса Чернигова и Переяславля. Различие проявлялось в обосновании прав участников съезда 1097 г. на то или иное княжение: Святополк Изяславич, Владимир Всеволодович, Давыд, Олег и Ярослав Святославичи закрепили за собой Киев, Переяславль и Чернигов, потому, что там правили их отцы, а Давыд Игоревич, Володарь и Василько Ростиславичи остались во Владимире, Перемышле и Теребовле на том основании, что в свое времям их «роздаял» князьям Всеволод, сидевший в Киеве. Но коль это так, то принцип «кождо да держит отчину свою», провозглашенный на Любечском съезде, не подходил к Давыду Игоревичу и Ростиславичам. Он составил привилегию лишь Святополка, Владимира Мономаха, Давыда, Олега и Ярослава Святославичей. Налицо явная дифференциация княжеских прав. Заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что Давыд Игоревич и Ростиславичи получили волости из рук великого князя киевского. Это ставило их в определенные отношения к Киеву и его князьям. О. М. Рапов резонно замечал: «Сыновья Ростислава Владимировича были „милостниками“ киевских князей, которые отвели им землю по юго-западному порубежью Руси»^{71}. Термин «милостники» здесь вряд ли уместен^{72}, но вассальная зависимость, имеющая дофеодальный характер^{73}, несомненна. Для нас она интересна не сама по себе, а как отражение господства Киева над городами-волостями Юго-Западной Руси. Ведь киевские князья могли наделять «молодших» князей теми волостями, на которые распространялась власть Киева.

Развернувшиеся после Любечского съезда события согласуются с нашим предположением. Едва замирившиеся князья разъехались из Любеча, как вспыхнула новая межкняжеская «котора». В ходе ее киевский князь Святополк задумал отнять волости у Володаря и Василька, выдвинув при этом следующий довод: «Се есть волость отца моего и брата»^{74}. Святополк, следовательно, объявил Перемышль и Теребовль своей «отчиной», что означало присоединение этих городов к Киеву. Поступая так, Святополк, конечно, учитывал давние традиции подчинения Перемышля и Теребовля поднепровской столице. Но время ее могущества безвозвратно прошло. Святополк потерпел неудачу. Володаря и Василько поддержало местное население, стремившееся к независимости от киевской общины. Летописец сообщает: «И сретошася на поли на Рожни, исполчившимся обоим… И поидоша к собе к боеви, и сступишася полци, и мнози человеци благовернии видеша крест над Василковы вои възвышься велми. Брани же велице бывши и мнозем падающим от обою полку, и видев Святополк, яко люта брань, и побеже, и прибеже Володимерю. Володарь же и Василко, победивша, стаста ту, рекуща: „Довлееть нама на межи своей стати“ и не идоста никамо же»^{75}. Приведенный летописный текст имеет существенную для исследователя ценность. Несмотря на лапидарность, он содержит значительную информацию. Летописец изображает массовую битву. «На поле на Рожни» сражались «вой» — народное ополчение^{76}. Ростиславичи, следовательно, опирались на местную военную организацию, демократическую в своей основе. Она — источник силы князей. Но вои окружали не только Ростиславичей. Святополк тоже пошел на Володаря и Василька, «надеяся на множество вои»^{77}. Обоюдостороннее участие многочисленных воев в столкновениях Святополка с Ростиславичами позволяет за княжеским конфликтом увидеть борьбу городских общин, в частности перемышльской и теребовльской общин с киевской^{78}. Последняя старается восстановить свои ослабленные позиции в регионе, а первые исполнены решимости тому противодействовать. Нельзя, однако, ограничиваться указанием на борьбу Перемышля и Теребовля с Киевом, поскольку определенную роль в ней играл Владимир, куда «прибеже» Святополк после поражения на Рожни. Сквозь летописное повествование явственно вырисовывается стремление Владимира держать в повиновении Перемышль и Теребовль. По рассказу летописца, Давыд Игоревич, повелевший ослепить Василька, задумал «переяти Василкову волость»^{79}. Давыд действовал не один. За ним стояли Туряк, Лазарь и Василь — влиятельные, по всей видимости, представители владимирской общины. Именно их выдачи требовали Василько и Володарь, осадившие Владимир.

Достойно внимания и другое событие, предшествующее появлению Ростиславичей у стен Владимира. Выступив против Давыда, князья «придоста ко Всеволожю… Онема же ставшима около Всеволожа, и взяста копьем град и зажгоста огнем, и бегоша людье огня. И повеле Василко исечи вся, и створи мщенье на людех неповинных, пролья кровь неповинну»^{80}. Столь суровая расправа с горожанами свидетельствует, во-первых, о связи Всеволожа с Владимиром как пригорода с главным городом и об ответственности всеволожан за политику владимирского князя, во-вторых. Казалось, этому противоречит реплика летописца о наказании Васильком невинных людей. Но ее надо понимать так, что население Всеволожа было непричастно к ослеплению теребовльского князя, т. е. к преступлению как таковому^{81}. В желании же Давыда завладеть Теребовлем всеволожане вместе с остальными людьми владимирской волости являлись отнюдь не посторонними зрителями. Иначе совершенно непонятна жестокость Василька в отношении обитателей Всеволожа. Поступок теребовльского князя становится осмысленным, если учесть, что Давыд, покушаясь на волость Василька, действовал с одобрения жителей Владимира и находящихся в единении с ним пригородов^{82}. За враждой князей просматривается вражда волостных общин. В данном случае позиция владимирской общины являлась наступательной, а теребовльской — оборонительной: первая, хотела восстановить былую власть, а вторая — отстоять приобретенную в длительной борьбе самостоятельность. Отделение Перемышля и Теребовля от Владимира зашло настолько далеко, что между ними легли уже границы — межи, по летописной лексике. «Довлееть нама на межи своей стати», — заявили Володарь и Василько, одолев Святополка^{83}. Взгляд на Теребовль как независимую от Владимира волость выразил Василько. Когда ему Давыд обещал дать «любо Всеволожь, любо Шеполь, любо Перемиль», он ответил: «Сему ми дивно, дает ми город свой, а мой Теребовль, моя власть и ныне и пождавше»^{84}. Всеволож, Шеполь, Перемиль — пригороды Владимира и потому «свои» для Давыда, сидевшего на владимирском столе. Иное дело — Теребовль, представляющий, по убеждению Василька, отдельную от Владимира волость.

Предлагаемая нами интерпретация летописных известий выявляет сложный характер политических коллизий, наблюдаемых в конце XI в. в Юго-Западной Руси. В борьбу Киева за власть над здешними городами вклинивается борьба Владимира за первенство среди остальных местных волостных центров, причем для достижения намеченных целей киевская община прибегает к помощи владимирской, а владимирская — к помощи киевской. Но при всех условиях главенство Киева очевидно. Киевский князь Святополк распоряжается владимирским столом, сажая на него сына своего Мстислава. Однажды во Владимире правил даже киевский посадник по имени Василь^{85}. Изнемогающие в осаде владимирцы, опасаясь «пагубы» от Святополка, стараются сохранить ему верность: «Да аще ся вдамы, Святополк погубит ны вся»^{86}. Эти факты говорят о зависимости Владимира от киевских князей, в конечном счете — от киевской общины. Что касается городов будущей Галицкой земли, в частности Перемышля и Теребовля, то их подвластность Киеву на рубеже XI–XII столетий заметно ослабла, если не прекратилась вовсе. В Киеве, однако же, еще не осознали изменившейся исторической обстановки и по-прежнему претендовали на господство в этих городах. Традиционное представление киевских правителей о подчиненности Юго-Западной Руси Киеву — вот причина упоминания на княжеском съезде 1097 г. в Любече Владимира, Перемышля и Теребовля среди городов «Русской земли».

Любечский съезд и последовавшие за ним события показывают, что деятельность князей направлялась в значительной мере общинами волостных городов, где они княжили. Недаром в описании съезда в Любече присутствует, если можно так выразиться, земский фон. Придя к соглашению, князья возгласили: «Да аще кто отселе на кого будеть, то на того будем вси, и крест честный… Да будеть на нь хрест честный и вся земля Руськая»^{87}. Упоминание в княжеской клятве «Русской земли» исполнено глубокого смысла: земские силы, как и коллективная воля князей, объявлены источником гарантий договоренностей в Любече. Вот почему мы не можем признать убедительными рассуждения о том, что соглашение князей на Любечском съезде «было основано не на реальных интересах отдельных земель», что «князья, глядя на Русь как бы с птичьего полета, делили ее на куски, сообразуясь со случайными границами, владений сыновей Ярослава»^{88}. Владения Ярославичей складывались не в рамках случайных границ, а в пределах формирующихся волостных территорий, образование которых явилось результатом внутреннего развития славянских общественных союзов, разбросанных по Восточной Европе. В конце XI в. Юго-Западная Русь переживала период оживленного роста волостей. Среди них мы уже неоднократно называли Владимирскую землю, которая, как и соседние с нею волости, имела; свои границы-межи. Характер ее политической организации раскрывается в вечевой практике.

О вече во Владимире читаем в летописи под тем же «многомятежным» 1097 годом. Злодейское ослепление Василька, совершенное с ведома киевской и владимирской общин, привело, как мы видели, к ожесточенной борьбе в Юго-Западной Руси. Когда Ростиславичи, движимые жаждой мести, осадили Владимир, они обратились непосредственно к владимирцам с требованием выдачи известным нам уже Туряка, Лазаря и Василя. Заметим, кстати, что в этот момент в городе находился князь Давыд, но Володарь и Василько ведут переговоры не с ним, а с горожанами. И это — в высшей степени примечательно. Владимирцы собирают вече, где Давыду было сказано: «Выдай мужи сия, не бьемся за сих, а за тя битися можем. Аще ли, — то отворим врата граду, а сам промышляй о собе». Давыд отвечал: «Нету их зде». В конце концов «мужей» нашли. Василь и Лазарь были выданы Ростиславичам, а Туряк бежал в Киев, продемонстрировав тем самым связь между владимирской и киевской общинами в кровавом заговоре против Василька^{89}. Превосходный комментарий к летописному рассказу о вече во Владимире дал В. И. Сергеевич: «Здесь каждое слово знаменательно. Осаждающие вступают в переговоры не с князем, а с народом, хотя князь в городе. Народ сам собирается на вече и обращается к своему князю с требованием выдать виновных под угрозой, в случае отказа, перейти на сторону Василька. Давыд не говорит, что всё это незаконные действия… а указывает только на невозможность исполнить волю народа потому, что требуемые люди не находятся в городе. Князь называет и города, где скрылись виновники раздора. Двое из них были в Турийске, городе подвластном Давыду. Народ настоятельно повторяет требование выдачи, и князь подчиняется»^{90}.

Несколько позже владимирцы снова устраивают вече. Город в этот момент оказался без князя, ибо Мстислав, сын Святополка киевского, погиб, пораженный «под пазуху стрелою». И вот на вече решаются вопросы по обороне города, от его имени направляется к Святополку посольство, призывающее оказать помощь осажденному Владимиру^{91}.

Владимирское вече предстает на страницах летописи как сложившийся и устоявшийся политичесский институт, как основной элемент социально-политической структуры Владимирской волости-земли. Перед нами, собственно, народное собрание, стоящее над князем и являющееся, следовательно, верховным органом власти. По своей социальной природе владимирское вече ничем не отличалось от вечевых собраний других древнерусских волостей^{92}.

События, последовавшие за злодейским ослеплением Василька, интересны не только тем, что рисуют конституированную и суверенную городскую общину главного города земли — Владимира. Они любопытны еще и потому, что показывают Владимир в соединении с пригородами — зависимыми от главного города поселениями с прилегающей к ним сельской округой. Всеволож, Шеполь, Перемиль, Турийск, Сутейск, Бужеск, Выгошев, Червень — все это пригороды, признающие власть главного города, составляющие с ним органическое единство. Зависимость пригородов от главного города устанавливалась по разным линиям: политической, административной, военной. Трагедия всеволожан, истребленных Васильком, — яркий пример ответственности населения пригородов за дела главного города и его князя. По желанию владимирского князя и при согласии общины главного города любой из пригодоров мог быть передан в управление какому-нибудь князю или боярину. Вспомним, что Давыд на правах владимирского князя предлагал Васильку на выбор «любо Всеволож, любо Шеполь, любо Перемиль». Он также дал Луцк Святославу, прозванному Святошей. При Святоше находились мужи Давыда, которые вместе с князем-посадником правили в Луцке^{93}. Святоша взял на себя какие-то. союзнические обязательства по отношению к Давыду. Во всяком случае, «заходил бо бе роте Святоша к Давыдови: Аще поидеть на тя Святополк, то повемь ти»^{94}. Пригороды поставляли воинов главному городу. Князь Мстислав, теснимый Давыдом, укрылся во Владимире и «затворися в граде с засадою, иже беша у него берестьяне, пиняне, выгошевци»^{95}.

Владимир вместе с пригородами составлял крупную по размерам волость Юго-Западной Руси. В конце XI — начале XII вв. эта волость — сложившееся в основных чертах государственное образование, которое можно характеризовать как город-государство республиканского типа с демократическим уклоном.

Дальнейшая история Владимира шла под знаком продолжающегося возвышения местной общины и обостряющейся борьбы с Киевом. В 1117 г. Мономах собрал целую коалицию князей, чтобы идти на Ярослава Святополчича, который княжил во Владимире^{96}. По мнению П. А. Иванова, поход был вызван противоречием между политикой Мономаха и тягой земель к обособлению^{97}. Со своей стороны, добавим: политика Владимира Мономаха не являлась сугубо личным творчеством князя. В принципе она была обычной для киевских правителей. Но на ней, несомненно, лежала яркая печать индивидуальности Мономаха — человека даровитого и волевого. Нельзя, конечно, упрощать вопрос, усматривая в Мономахе лишь простого проводника политики киевской общины. Стремление властвовать среди князей — одна из особенностей его характера. И на этот раз он хотел смирить строптивого Святополчича. Ему это удалось: «Ярославу покорившюся и вдарившю челом перед строем своим Володимером, и наказав его Володимер о всем, веля ему к собе приходити, когда тя позову»^{98}. Приведение в покорность Ярослава не исчерпывало, впрочем, целей похода киевского князя, которому важно было и другое: пресечь поползновения владимирской общины к расширению своей волости.

Довольно красноречиво в этой связи известие В. Н. Татищева о том, что Ярослав Святополчич хотел «у Владимира область по Горыню отнять», а Василька и Володаря — «владения лишить»^{99}. Осуществить задуманное Ярослав мог, опираясь преимущественно на местные силы^{100}. Так за межкняжеской «которой» выступает очередной конфликт волостей. В частности, мы видим, как владимирская община пыталась расширить собственную территорию за счет Погорынья, находившегося в составе Киевской земли^{101} и являвшегося яблоком раздора между киевскими и волынскими князьями^{102}, а также возродить господство над Перемышлем и Теребовлем — волостями Володаря и Василька. Понятно, почему среди князей, «остолпивших» вместе с Мономахом град Владимир, встречаем Ростиславичей^{103}.

Укротив Святополчича, Владимир Мономах вернулся в Киев. Вскоре оттуда, как извещает Ипатьевская летопись, он «посла сына Романа во Володимерь княжить»^{104}. Вслед за этим известием летописец сообщает: «Выбеже Ярослав Святополчичь из Володимера Угры, и бояре его и отступиша от него»^{105}. Лаврентьевская летопись излагает события в ином, более точном, на наш взгляд, порядке: «Бежа Ярославець Святополчичь из Володимеря в Ляхы, и посла Володимер сын свои Романа в Володимерь княжить»^{106}. Оба источника ничего не говорят о вторичном походе Мономаха против «Ярославца». В поздних же летописях есть упоминания об этом походе. В них также называется причина, побудившая Мономаха снова собирать рать на Ярослава. В Московском летописном своде конца XV в. читаем: «Ярославць Святополчич отела от себе жену свою, дщерь Мъстиславлю, внуку Володимерю. Володимер же слышев се и совокупи воя поиде на нь; и выбеже Ярослав Святополчич из Володимеря в Угры, и бояре его отступиша от него. Володимер же посла в Володимерь сына своего Романа»^{107}. Никоновская летопись содержит аналогичную запись, но вместе с тем имеет и одно интересное разночтение: «а воя его (Ярослава) отступиша от него»^{108}. В. Н. Татищев, сообразуя различные летописные версии, замечал: «Ярославец, князь владимирский, забыв данное свое Владимиру клятвенное обесчание, жену свою от себя отослав. Чем Владимир вельми оскорбяся, собрав войско, пошел ко Владимирю. Но Ярославец, уведав, не дожидая его, ушел в Польшу к сестре своей и зятю. Владимир же, оставя во Владимире сына своего Романа, сам возвратился»^{109}.

Суммированные нами факты дают пищу для размышлений относительно общей ситуации во Владимире, обусловившей бегство Ярослава Святополчича из города. Что же заставило князя покинуть Владимир? По В. Н, Татищеву, Ярослав ушел в Польшу, как только узнал о походе Владимира. С. М. Соловьев объясняет поступок Святополчича поведением бояр, отступивших от него, не раскрывая мотивы боярского отступничества^{110}. Н. Ф. Котляр говорит о том, что Ярослав, не желая «примириться со своим зависимым от киевского стола положением», предпринял «попытку освободиться от подчинения общерусскому правительству (?!) с иноземной помощью»^{111}. Нас не могут удовлетворить подобные объяснения. Вспомним, как вел себя Ярослав, когда большое союзное войско, возглавляемое Мономахом, подступило к Владимиру. Он сидел в городе, а противники в бесплодной осаде «стояща днии шестьдесять»^{112}. Значит, владимирская община была на стороне Ярослава, который благодаря ее расположению к себе удержал город. Но затем владимирцы по каким-то неясным для нас причинам изменили отношение к нему, что, вероятно, заставило и бояр сделать то же^{113}. Ярослав, лишенный поддержки владимирской общины, вынужден был бежать в чужую землю. Само бегство свидетельствует об опасной для князя обстановке, сложившейся во Владимире. Если учесть, что древнейшие летописные памятники хранят полное молчание о новом походе Мономаха на Ярослава, то еще явственнее становятся местные мотивы произошедшего. Поэтому бегство Святополчича надо расценивать как изгнание князя из города. Так еще раз устанавливается политическая активность владимирской общины, ее превосходство над князем.

Сын Мономаха Роман и года не княжил во Владимире. Он умер. И во Владимир на княжение из Киева прибыл другой. Мономашич — Андрей. Позиции Киева во Владимирской земле укрепились. В некоторых пригородах Владимира в качестве посадников обосновались пришельцы из поднепровской столицы. В Червене, например, посадничал киевский воевода Фома Ратиборич, о чем узнаем из Ипатьевской летописи под 1120 годом: «Приходи Ярослав с Ляхы к Чьрьвну при посадничи Фоме Ратиборичи и воротишася опять не въспевше ничто же»^{114}. Засилье киевлян вряд ли нравилось местному населению. В 1123 г. «приде Ярослав Святополчичь с Угры и с Ляхы и с Чехы и с Володарем и Василком Володимерю, и множество вои бе с ним, и обиступиша город Володимер»^{115}. Летописец неоднократно подчеркивает самоуверенность Ярослава, надеевшегося «на множьство вои». Осада кончилась неожиданно: два каких-то ляха подстерегли Ярослава, гарцевавшего у стен города, и смертельно ранили его. Через несколько часов князь скончался.

Среди множества воев Ярослава узнаются и жители пригородов Владимира. В татищевской «Истории Российской» говорится, что «Ярославец», двигаясь к Владимиру, взял несколько городов, которыми ранее владел^{116}. Надо думать, что их воинство пополнило рать Ярослава. И вряд ли волощан гнали к Владимиру силой. Не исключено, что их участие в походе Ярослава на Владимир — выражение известного недовольства политикой главного города, проявлявшего чрезмерную уступчивость Киеву. Это, конечно, наше предположение. Более уверенно можно судить о том, что привело Володаря и Василька к союзу с Ярославом. На первый взгляд этот союз кажется противоестественным: вчерашние враги вдруг оказались друзьями. Но еще М. С. Грушевский подметил, что то был не случайный скачок в политике князей^{117}. Их сплотила необходимость борьбы с Киевом^{118}. Больше всего в Поднестровье опасались связи Волыни и Киева одной княжеской линией, ибо в результате для волостей Поднестровья складывалась невыгодная расстановка сил^{119}. В сопротивлении Киеву отражались процессы социальной консолидации Юго-Западной Руси. Но могущество Киева здесь окончательно еще не подорвано. Никоновская летопись, завершая рассказ об осаде Ярославом Святополчичем Владимира, роняет характерную фразу: «Князь же Ондрей Володимеричь Манамашь утвердися в княжении во граде Володимери»^{120}. С утверждением княжения Андрея упрочивалась и власть Киева над Владимирской землей. По-прежнему киевские князья распоряжаются владимирским столом. В 1136 г. киевский князь Ярополк вывел Андрея из Владимира и посадил в нем своего «сыновца» — Изяслава^{121}. Представитель черниговского княжья Всеволод Ольгович, едва заняв киевский стол, «посла вое на Изяслава река иди из Володимеря, и дошедше Горины пополошившеся бежаша опять»^{122}. В конце концов Всеволод все же посадил во Владимире сына своего Святослава^{123}, а братьев родных и двоюродных наделил различными городами Владимирской земли^{124}. Когда Изяслав Мстиславич занял киевский стол, он тут же велел Святославу Всеволодовичу покинуть Владимир^{125}.

Несмотря на хозяйничанье киевских князей во Владимирской земле, развитие волостной жизни здесь не прерывалось. В первой половине XII в. заметен территориальный рост Волынской земли, происходит конкретная фиксация ее рубежей^{126}. Усложняется и сама волостная система, внутри которой появляются городские центры, тяготеющие к независимости от главного города. В рамках старой Владимирской волости формируются более мелкие волости, возглавляемые своими городами, претендующими на автономию по отношению к Владимиру. В качестве примера назовем Луцк. В известиях середины XII в. он фигурирует наравне с Владимиром^{127}. Для Мстислава Изяславича Луцк служит базой похода на Владимир^{128}. В конце 50-х годов XII столетия город имел уже особый княжеский стол. Луцк превращается в суверенный волостной центр. В 1158 г. Ярослав Луцкий на равных правах с другими князьями идет на Туров^{129}. Красноречивы и события 1174 г., когда сын Ярослава Осмомысла Владимир «выбеже» к Ярославу в Луцк. Ярослав Галицкий пригрозил Ярославу Луцкому войной, если тот не выдаст беглеца. Луцкий князь, встревоженный возможностью нападения, «пусти Володимиря». Примечательно, что Ярослав Луцкий боялся «пожьженья волости своей»^{130}. Стало быть, вокруг Луцка уже сложилось устойчивое образование, т. е. волость, разорение которой — беда для главного города.

Луцк приобретает немалое влияние на Волыни, вовлекая местные силы в свои предприятия. Однажды «приде Ярослав Лучьскыи на Ростиславиче со всею Велыньско землею, ища, собе старешиньства во Олговичех»^{131}. Необходимо подчеркнуть, что Ярослав пришел под Киев именно со всею землею, т. е. с народным ополчением Волыни, что дает возможность еще раз убедиться в демократическом характере военной организации, на этот раз послужившей опорой князю Ярославу в борьбе за Киев. Наличие же самой военной организации — признак известной налаженности общественного механизма Волынской земли. Заметим, кстати, что Волынская земля выступает здесь как самодовлеющее целое, противостоящее Киевской волости. Не имея за собой мощной поддержки волынской земщины и прежде всего Луцкой волости, Ярослав не сумел бы добыть Киев, а тем более учинить «тяготу кыянам». Луцк располагал собственными силами, куда входило рядовое воинство. В 1149 г., когда враждебное войско «поступиша к Луческу»^{132}, из города вышли «пешцы» и стреляли в неприятеля, а со стен городских летели камни, «яко дождь»^{133}. В бою под Луцком чуть было не погиб знаменитый Андрей Боголюбский, «зане обиступлен бысть ратьными» лучанами^{134}. Шесть недель стоили враги у Луцка, люди в городе изнемогали, но не сдавались^{135}. Во второй половине XII в. Луцк выделился в самостоятельную волость, о чем в летописи говорится достаточно определенно. Вот летописный текст: «Того же лета исходячи разболеся князь Мьстислав Изяславич в Володимери, бе же ему болезнь крепка, и начал слати к брату Ярославу рядов деля о детех своих, урядивса добре с братом и крест целовав, якоже ему не подозрити волости под детми его…»^{136} Клятвенное обещание Ярослава Луцкого «не подозрети волости под детми» умирающего Мстислава Изяславича следует понимать как признание состоявшегося разделения Волыни на Владимирскую и Луцкую волости^{137}.

Стремление Луцка, как и других древнерусских пригородов, к самостоятельности объясняется спецификой социально-политического строя, утвердившегося на Руси XI–XII вв. Непосредственная демократия, выражавшаяся в прямом участии народа в деятельности народных вечевых собраний, — важнейшая черта этого строя. Народоправство — вот тот молот, который дробил волости на части, создавая новые, более мелкие волости^{138}.

Не все, естественно, пригороды Владимира достигли такой самостоятельности, как Луцк. Многие из них сохраняли зависимость от главного города, шли в фарватере его политики. Во время похода князей в 1157 г. на Владимир один из них «еха к Червну, червняне же затворишася в городе», и никакие увещевания не заставили их отворить городские ворота^{139}. Жители пригорода не хотели идти вразрез с политикой главного города.

Характерные отношения пригородов с главным городом и его представителем князем видим в событиях 1150 г. Из летописи узнаем, что князь Изяслав, отправив своего брата Святополка во Владимир, сам пошел к Дорогобужу, «и вышедши Дорогобужьци с кресты и поклонишась… и пусти в город»^{140}. Изяслав привел с собой венгров, что встревожило дорогобужцев. «Се, княже, — говорили они, — чюжеземьци Угре с тобою, а быше не сътвориле зла ни что же граду нашему». Изяслав успокоил дорогобужцев: «Яз вожю Угры и все земли, но не на свои люди, но кто ми ворог, на того вожю, а вы ся не внимаите ни во что же»^{141}. От Дорогобужа князь пошел к Коречску, «и Корчане же вышедше с радостью и поклонишас ему»^{142}. Все эти пригороды изъявляют покорность правителю главного города, показывая тем самым приверженность главному городу.

Связь главного города с пригородами не была всегда и везде, одинаковой. По отношению к Владимиру одни пригороды находились в более жесткой зависимости, а другие пользовались некоторыми привилегиями. Это обусловливалось уровнем социального развития самих пригородов как общественных организмов. Таким образом, становится очевидной неоднозначность зависимости пригородов от главного города: она могла быть и положительной и отрицательной. При неразвитости и слабости пригорода, особенно в начальный момент его существования, роль главного города была, несомненно, положительной, поскольку община волостного центра обеспечивала внешнюю безопасность пригородной общины. Но по мере того как пригород усиливался и стягивал прилегающие к нему земли, образуя свою собственную волость, зависимость от главного города превращалась в оковы, сдерживающие дальнейшее его развитие. Противоречия между главным городом и пригородом обострялись. И так продолжалось до тех пор, пока пригород, преодолев притяжение главного города, начинал жить как самостоятельная волость, или город-государство. Мы видели Луцк, достигший независимости от Владимира. Некоторые пригороды Владимирской земли во второй половине XII в. сумели обзавестись своими княжениями. Это — Берестье, Червен, Белз^{143}. Возникновение княжений в упомянутых городах необходимо рассматривать как этап на пути приобретения самостоятельности и как проявление заметно продвинувшейся вперед консолидации местных общественных союзов. Данные процессы, происходившие во Владимирской волости, — признак зрелости волостной организации в целом, позволяющий сделать вывод о завершении к середине XII в. формирования города-государства в Волынской земле.

Становление города-государства во Владимире было тесно связано с освобождением от власти Киева. Эти тенденции находились во взаимодействии, стимулируя друг друга. Поэтому логично было бы думать, что с окончанием складывания города-государства во Владимирской земле должно было пасть господство Киева над Владимиром. Так оно и случилось: в середине XII в., когда окончательно сформировалась владимирская волостная система в виде города-государства, прекратилась и зависимость от Киевской земли. П. А. Иванов писал, что к концу 50-х годов Владимирская волость «совершенно обособилась от Киевской»^{144}. К этому как будто склоняется и современный исследователь Н. Ф. Котляр. Но суждения его противоречивы: в одном месте своей книги он говорит о том, что в середине XII в. Волынь «выделяется в самостоятельное княжение», а в другом заявляет, что она в это время «делается полусамостоятельным княжеством, входившим в федерацию восточнославянских земель и княжеств»^{145}. По нашему мнению, речь надо вести о прекращении в середине XII в. политической зависимости Владимира от киевской общины.

Важные социальные метаморфозы происходили в конце XI — первой половине XII вв. не только на Волыни, но и в бассейне Днестра и Сана. Здесь на передний план выдвигается новый волостной центр — Галич. Рядом с Владимирской землей формировалась земля Галичская.

В летописи Галич упоминается под 1141 г. в характерном контексте: «Сего же лета преставися у Галичи Василкович Иван, и прия волость его Володимерко Володаревичь, седе во обою волостью княжа в Галичи»^{146}. Появление Галича на страницах летописи известному знатоку истории древнерусских городов М. Н. Тихомирову показалось неожиданным^{147}. И все же, несмотря на столь позднее свидетельство о Галиче, датируемое серединой XII в., «оформление Галицкой земли в особую область произошло гораздо раньше, по крайней мере в XI в.»^{148}. Эти соображения М. Н. Тихомирова и других ученых, «удревняющих» Галич, оспорил Н. Ф. Котляр, по мнению которого «стремление во что бы то ни стало доказать существование города Галича в XI в. и даже раньше основывается на априорной убежденности в том, что этот центр древней Галицкой земли должен был возникнуть, по меньшей мере, тогда же, когда родились и другие основные города западнорусского региона: Червен, Перемышль, Волынь и др. Однако… Галицкая земля принадлежит к числу сравнительно поздних для Южной Руси образований. Подобно самому Галичу она выдвигается на историческую арену лишь около середины XII в.»^{149}. Доводы Н. Ф. Котляра не убеждают. Выход Галича на историческую арену есть итог предшествующего развития-города. К сожалению, из-за отсутствия в летописных источниках соответствующих данных мы лишены возможности проследить за ростом Галича. И тем не менее факт остается фактом: к 40-м годам XII столетия Галич не только обзаводится собственным княжением, но и становится средоточием волости, что, безусловно, говорит об относительно высокой степени организации галицкой общины, эволюционирующей в город-государство. Для князя Владимира Галич был более заманчивым, чем Перемышль, в котором он княжил с конца 20-х годов^{150}. Значит, к середине XII в. Галич выдвинулся вперед, оставив позади бывшие волостные центры — Перемышль и Теребовль. Вокняжившись в Галиче, Владимирко стал правителем Перемышльской и Галицкой волостей^{151}. При этом свою резиденцию он перенес из Перемышля в Галич, наглядно продемонстрировав ведущее положение его среди соседних волостных столиц. Такое положение Галич не мог приобрести в короткий срок.

История Галицкой волости восходит к концу XI в. Первое упоминание Галича в древних источниках относится именно к этому времени. В патерике Киево-Печерского монастыря повествуется о том, что в межкняжеской сваре, вспыхнувшей после ослепления Василька, был момент, когда князья «непустиша гостей из Галича, ни людей з Перемышля, и соли не бысть во всей Русьской земли»^{152}. Данное известие не оставляет сомнений относительно существования Галича и до упоминаемых в Патерике трудностей с подвозом в Южную Русь соли. Поэтому заявление Н. Ф. Котляра о тщетности попыток найти Галичу место «на политической карте Руси XI в.» выглядит чересчур поспешно^{153}. По мнению Н. Ф. Котляра, «будущая Галицкая земля развилась из территорий в основном двух волостей: Перемышльской и Теребовльской, владений Ростиславичей, а также за счет освоения новых земель на западе, севере и юге»^{154}. Мы можем более конкретно и зримо представить начальную историю Галича. Для этого надо уяснить ход исторического развития Перемышльской и Теребовльской волостей в конце XI — начале XII вв.

Здесь в результате дальнейшего углубления общинно-территориальных тенденций рождаются пригороды, вступающие в соперничество с главными городами. В Перемышльской земле выдвигается Звенигород. Как и во многих подобных случаях, выдвижение Звенигорода может показаться неожиданным. Но это — чисто внешний эффект, за которым угадывается скрытая от глаз исследователя историческая эволюция. Если верить В. Н. Татищеву, князь перемышльский Володарь, умирая в 1124 г., распорядился насчет своей волосги так: «Володимерку дал Свиногород, а меньшему Ростиславу Перемышль»^{155}. В Звенигороде, стало быть, возникло княжение. Само собой разумеется, что появиться оно могло не на пустом месте. Открытие княжеского стола в городе означало, что там для этого имелись все условия. Становясь центром княжения, Звенигород приобретал известную независимость от Перемышля, продвигаясь на пути формирования собственной волости, т. е. города-государства. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что Звенигород получает старший сын Володаря князь Владимирко. По логике вещей он в силу своего старейшинства должен был бы сесть в Перемышле, а младший брат его Ростислав — в Звенигороде. Но Володарь рассудил иначе. Значит, звенигородское княжение имело свои достоинства перед перемышльским княжением. Во всяком случае ясно одно: Звенигород к моменту смерти Володаря сложился в жизнедеятельное политическое образование, что и обусловило появление тут княжеской власти. И едва ли подлежит сомнению, что учреждение княжения в Звенигороде отвечало интересам населения города и прилегающей к нему округи. Нельзя преувеличивать значение княжеской политики в данном вопросе. А именно так поступает Н. Ф. Котляр, когда пишет, будто «решением Володаря в 1124 г. в составе Перемышльского княжества возникло Звенигородское удельное княжество»^{156}. У Н. Ф. Котляра новое «удельное княжество» создается по мановению руки умирающего Володаря^{157}. Правда, автор стремится установить объективные предпосылки «решения Володаря», говоря, что «к тому времени Звенигород стал заметным социально-экономическим центром, о чем свидетельствуют материалы археологических раскопок. Он вполне мог сыграть роль очага консолидации для тяготевшей к нему округи, хотя и незначительной по площади и экономическому потенциалу»^{158}. Однако Н. Ф. Котляр не делает должного вывода из своих соображений. А этот вывод состоит в том, что в Звенигороде ко времени «решения Володаря» складывались основы волостной организации, необходимым элементом которой являлась, княжеская власть^{159}. Поэтому Володарь, заботясь о сыне, вместе с тем действовал сообразно потребностям звенигородской общины, политическая активность которой обнаружилась вскоре со всей наглядностью. Согласно татищевской «Истории», в 1126 г. Вламирко и Ростислав «заратились» друг с другом. Владимирко хотел выгнать Ростислава из Перемышля, а Ростислав — завладеть Звенигородом^{160}. Приступая к войне, князья, по словам В. Н. Татищева, «собрали войска немалые». Едва ли мы поспешим, предположив участие в конфликте земских воев. Последующие события подтверждают данное предположение с полной очевидностью. Когда великий князь киевский Мстислав послал войско в помощь Ростиславу, напуганный Владимирко, «взяв жену и детей, уехал в Венгры к тестю просить войска. А Ростислав, осадя, Свиноград доставал, где Владимирков воевода с тремя тысячи венгров и галичан крепко оборонялся. Напоследок, усмотря оплошность Ростиславлю, учиня вылоску, так его победил, что Ростислав, оставя все, ушел»^{161}. Владимирко, как видим, покинул Звенигород, но Ростислав тем не менее осаждает город. Отсюда понятно, что Владимирко, начиная борьбу с братом Ростиславом, опирался на звенигородскую общину, которая при благоприятном обороте дела возвела бы своего ставленника на перемышльский стол. Так за межкняжеской возней просматривается столкновение двух общин — перемышльской и звенигородской.

Аналогичные явления наблюдаются в Теребовльской волости, где возникает и набирает силу Галич — пригород Теребовля. История Галича представляет для нас особую ценность, открывая пружины, приводящие в действие механизм образования волости, или города-государства. Несмотря на существование в Теребовле и Перемышле конца XI — начала XII вв. прочной княжеской власти, ни один из этих городов не превратился в средоточие региона. Их оттеснил новый город Галич, стремительно выросший за какие-то полвека. Это показывает, что земские силы определяли ход событий, а не княжеская власть, которая обосновалась в Галиче после того, как тот стал центром социальной консолидации, действенным фактором формирования волостного союза. Княжение в Галиче появилось, вероятно, со смертью Василька Ростиславича, последовавшей в 1124 г.^{162} Василько оставил сыновей Григория (Ростислава) и Ивана (Игоря). Первый принял княжение в Теребовле, а второй — в Галиче^{163}. Н. Ф. Котляр, констатируя вокняжение Ивана в Галиче, пишет: «Вначале Галич был, следует думать, скромным в социально-экономическом отношении центром, скорее всего — княжеским замком, почти лишенным посада, — не случайно до начала 40-х годов XII в. о нем не упоминают летописи»^{164}. По нашему мнению, отнюдь не следует думать, что Галич вырос из княжеского замка, ибо те сведения о городе, которыми мы располагаем, не дают никаких оснований для подобных заключений. Само появление здесь князя — факт многозначительный, свидетельствующий об относительно высоком уровне социальной организации местного населения, конституирующейся в самостоятельную волость, где Галич играет роль правящего центра. Это значение Галича быстро возрастало. Отметим одно весьма характерное обстоятельство: после смерти Григория, скончавшегося где-то в промежутке между 1126 и 1140 гг.^{165}, теребовльский стол отошел князю Ивану, который не пожелал переехать в Теребовль и остался в Галиче. По Н. Ф. Котляру, «это косвенно свидетельствует о том, что к началу 40-х годов новый политический центр Галич превосходил старый — Теребовль, будучи гораздо выгоднее расположенным стратегически (Теребовль стоял почти у самого рубежа с Киевской землей)»^{166}. В оценке возвышения Галичской волости надо, на наш взгляд, несколько иначе расставить акценты. Оно не косвенно, а прямо указывает на то, что в Галиче очаг социального развития оказался значительно мощнее, чем в Теребовле. Это и выдвинуло галицкую общину на передний план. И еще одна деталь: пребывание князя Ивана в Галиче, а не Теребовле — верный знак утраты Теребовлем статуса главного города. Таковым становится Галич. Перед нами редчайший случай из древнерусской жизни, когда пригород в соперничестве с главным городом добивается полного торжества, меняясь с ним местами. Очень скоро Галич превзошел и Перемышль. Мы уже знаем, что в 1141 г. перемышльский князь Владимирко переехал в Галич. Так, Галич затмил не только Теребовль, но и Перемышль. Подчинив Теребовль и Перемышль, галицкая община умножила свои силы, что обеспечило успехи борьбы с Киевом и Владимиром Волынским. Нельзя согласиться с О. М. Раповым, который пишет: «Ослабление великокняжеской власти и усиление власти галицкого князя — вот причины, приведшие к полному отделению Галицкой области от Киевского государства и превращению ее в самостоятельную державу»^{167}. Фокусируя внимание на княжеской власти, мы рискуем остаться на поверхности исторических процессов, происходивших на Руси XII в. Замена родоплеменных связей территориальными, образование волостей, принимавших форму городов-государств на общинной основе, активизация местных социальных сил, их консолидация — главные причины упадка господства Киева над отдельными областями. Княжеская же власть, ее слабость или сила были порождением глубинных течений социальной жизни. Возвращаясь к Галичу, подчеркнем следующее: возвышение города являлось, по верному наблюдению А. Н. Насонова, следствием «местных отношений», итогом политической деятельности галичан^{168}. Проследим за ней по источникам.

Активная политическая и военная роль галичан рельефно изображается летописью. В 1138 г. галицкое волостное ополчение идет с Ярополком, а также с владимирцами, ростовцами, полочанами, смолнянами, переяславцами, туровцами и киянами к Чернигову^{169}. Непосредственное участие галичан в этом походе говорит о наличии в Галиче военной организации. Галицкий князь вынужден был считаться с настроением своих воев. В 1144 г. коалиция князей во главе со Всеволодом «идоша на многоглаголивого Володимирка». И вот когда галичане увидели, что противник заходит со стороны Перемышля и Галича, они «съчьнуша, рекуче: мы еде стоимы, а онамо жены наша возмуть»^{170}. Заметив такое беспокойство галичан, Владимирко «поча слати ко Игореви», прося его взять на себя роль посредника в примирении со Всеволодом^{171}. Мир был заключен, но Галицкой земле пришлось выплатить большую контрибуцию — 1400 гривен серебра^{172}. Городская община, видимо, не смогла простить Владимиру фактического поражения и выплаты столь большой суммы, несмотря на то, что Всеволод возвратил два галицких пригорода: Ушицю и Микулин^{173}. И в тот же год, зимой, стоило Владимиру отправиться на ловы, как «послашася Галичане по Ивана по Ростиславича в Звенигород и въведоша к собе в Галичь»^{174}.

Дальше события развивались весьма динамично. Владимир был не из тех, кто добровольно покидал хороший стол. И произошел тот не частый в истории Древней Руси случай, когда городская община не устояла перед княжеской дружиной. Несмотря на то, что даже после бегства Ивана «галичане же всю неделю бишася по Иване с Володимиром», им все-таки «нужею» пришлось отворить город^{175}. Войдя в город, Владимир «многы люди исече, а иныя показни казнью злою»^{176}. Применяя термин «люди» летописец поднимает завесу над социальным составом противников Владимирка. Это — народные массы Галича. В данных событиях обращает на себя внимание еще один факт: галичане приглашают князя из пригорода Звенигорода, т. е. распоряжаются галицким столом по собственному усмотрению. Кстати сказать, этот пригород сам был уже городом с сильными вечевыми традициями, что и проявилось в сумятицах 40-х годов. Когда по дороге на Галич коалиция князей осадила Звенигород, на второй день осады «сотвориша вече Звенигородьчи, хотяче ся передати»^{177}. Звенигородцы, наверное, не хотели отвечать за главную городскую общину. К тому же симпатии звенигородцев, конечно же, были не на стороне Владимирка. Но в Звенигороде произошло то же, что и в главной городской общине. Княжескому воеводе, который в это время был в городе, удалось запугать звенигородцев. Он «изоима у звенигородцев трех мужей», убил их, и «когождо их перетен напол поверже я ис града, тем и загрози им»^{178}. После этого звенигородцы стали биться «без лести» и отстояли город.

Итак, события, связанные с упомянутым нападением на Галич, интересны в двух отношениях: они рисуют галицкую волость и отношения Галича с пригородами и показывают накал борьбы, которую Галич и его волость вели с Киевом и соседним Владимиро-Волынским городом-государством. По этим линиям историю Галицкой волости можно проследить и в дальнейшем.

Помимо Звенигорода, в Галицкую волость входят Перемышль и Санок, где сидел посадник^{179}. Представление о Галицкой земле как о предмете постоянной заботы главного города и князя главного города к 50-м годам XII столетия уже вполне сложилось. Однажды Владимир Галицкий потребовал у «мичан» — жителей киевского города Мичьска — серебро, и «поиде тако же емля серебро по всим градом»^{180}. Это прямой грабеж соседней земли. Но осуществляется он лишь до «своей земли»^{181}. И эта земля — Галицкая^{182}, имеющая установившиеся рубежи, границы.

Если «свою землю» нельзя грабить, то в нее нельзя пускать и врагов. Вот почему Владимир с Галичанами идет к Перемышлю на реку Сан, где предел Галицкой земли, с готовностью стоять до последнего и не пустить в землю противника^{183}. В состав галичан, галицкого войска при этом входит и ополчение пригородов. Во всяком случае, когда враг подошел к Перемышлю — «некому ся бяшеть из него бити»^{184}. Видимо, все мужское население было в составе ополчения галицкой земли. Перемышль не был взят в этот момент лишь потому, как объясняет летописец, что рядом с городом был богатый княжеский двор, и враги бросились грабить княжеское имущество^{185}.

Еще ярче связь главного города земли с пригородами рисуется в другом летописном сообщении. В 1153 г. галичане потерпели поражение в битве под Теребовлем. Рассказывая о бегстве галичан, летописец роняет знаменательную фразу: «Галичане въбегоша тогда в город свой Теребовель»^{186}. Когда же летописец повествует о расправе Изяслава с галичанами, он говорит, что «бысть плач велик по всей земли Галичьстеи»^{187}. Значит, галичане — это городское и сельское ополчение, в которое входили и жители пригородов и сельский люд.

Данные середины XII века показывают нам, сколь сложным организмом была волость. Имеем в виду события, связанные с походом Берладника на Галич. Собрав в Подунавье значительное по тем временам войско из половцев и загадочных берладников, Иван вошел в Галицкую землю и «поиде к Кучелмину и ради быша ему и оттуда к Ушици поиде и вошла бяше засада Ярославля в город и начашас бити крепко засадници из города, а смерди скачют через заборола к Иванови и перебеже их 300»^{188}. Эти присоединенные, видимо, насильно к галицкой территории «смердьи» области готовы были отложиться от Галича.

Формирование и развитие волостей в Юго-Западной Руси в 40–50-е годы XII столетия тесно сопрягалось с ожесточенной борьбой, которая шла между здешними городами-государствами и Киевом. Поскольку эта борьба, с одной стороны, сама отражала процесс образования волости, а с другой — оказывала влияние на тот же процесс, есть смысл присмотреться к ней повнимательнее.

В 1140 г., когда Всеволод Ольгович оказался на столе в Киеве, он стал «слатися к Володимеричем и ко Мьстиславичема… вабяше князя Изяслава Мьстислава из Володимеря».^{189} В этом поступке видно стремление распоряжаться владимирским столом. Знаменательно то, что Галич в лице Володимерка Володаревича выступает на стороне Всеволода. Борьба на первых порах оказалась безрезультатной. Посланные на Изяслава к «Володимеру», вои дошли до Горыни и, «пополовшився, воротишася»^{190}. Всеволод вынужден был подтвердить право Изяслава на Владимир^{191}. Однако затем не без участия Всеволода князь Изяслав получает Переяславль, а во Владимире садится Всеволодов сын Святослав. Тогда против Киева выступает Владимир Галицкий. Летопись прямо указывает на причину «которы» между Всеволодом и галицким князем: «Оже седе сын его (Всеволода. — Авт.) Володимири»^{192}. Галицкая община никак не хотела допустить, чтобы Киев и соседняя сильная Владимирская волость были связаны одной княжеской линией.

Такого внешнеполитического курса Галич придерживается и в дальнейшем. Например, когда Изяслав, сидевший во Владимире, пошел на Юрия, стоявшего возле владимирского пригорода Луцка, Владимирко преградил путь волынским войскам и выступил умиротворителем^{193}, предпочитая иметь соседом князя, не связанного с киевским столом^{194}.

Но Киев был уже не тот, что раньше. Силы его слабели. Киевляне начинают опасаться галичан. Вот почему они, «убоявъшеся Володимера Галичьскаго, увядоша князя Дюргя в Киев»^{195}. Едва ли можно сомневаться в том, что князь был грозен для киевлян благодаря военной мощи галицкой волости.

Подобно тому как для Владимира Галицкого опорой служит галицкая община, Изяслав стремится найти материальные и людские ресурсы во Владимире. Он постоянно возвращается во Владимир. Создается впечатление, что князь срастается с местной средой. Не случайна его жалоба: «Стрыи ми волости не дасть, не хочеть мене в Рускои земли, а Володимер Галичкои по его велению волость мою взял, а опять к Володимерю моему хочеть прити на мя»^{196}. Изяслав, как мы видели, пользуется поддержкой волости и стремится заручиться этой поддержкой^{197}.

В 1152 г. Изяслав собрал на Галич союзное войско, в котором принял участие и владимирский полк. Галицкое волостное ополчение не выдержало натиска; хитрому галицкому князю пришлось притвориться больным с тем, чтобы вызвать жалость у своих врагов^{198}. Хитрость удалась, но это была лишь хитрость. События, произошедшие в скором времени, показали, что борьба ни в коей мере не остановилась. Ее не могла остановить и смерть галицкого князя и появление на столе в Галиче его сына Ярослава. Уже через год Изяслав «нача доспевати на Ярослава Володимирича к Галичю»^{199}. Владимирская земля принимала активное участие в этом походе. Полки пришли из Владимира и из Дорогобужа^{200}. В этой битве в полной мере сказалась сила городской общины Галича. В идущей полным ходом борьбе галичане противопоставляют силе Владимирской земли союз с Северо-Восточной Русью. Под 1155 г. читаем о том, как Юрий Долгорукий изгнал Мстислава Изяславича из Пересопницы в Луцк, и «повеле зяти своему Ярославу Галичьскому ити на нь к Лючьску»^{201}. А уже в 1157 г. «поиде Гюрги с зятем своим Ярославом с Галичьским» и с сыновьями «к Володимирю на Мьстислава на Изяславича»^{202}. Впрочем, скоро между двумя юго-западными волостями возникает союз, направленный против Киева. В 1159 г. «Мьстислав и Володимир и Ярослав и Галичане идуть Киеву»^{203}. «Галицкая помочь» теперь на стороне волынского князя Мстислава^{204}. В этой напряженной борьбе крепнет сила городской общины Галича.

Галицкая городская община, галицкое ополчение упоминается часто даже без непосредственных военачальников, она сама доминанта в военной сфере. «Володимер Андреевич и Ярослав Изяславич, и Галичане избиша Половци межи Мунаревом и Ярополчем», — сообщает нам летопись^{205}. В 1171 г. «Мьстислав же Изяславич с братом Ярославом с Галичаны поиде к Дорогобужю на Володимера на Андреевича»^{206}. А на следующий год «пошел бяше Мьстислав из Володимиря к Киеву ратью с братом Ярославом и Галичане»^{207}. Но особенно красноречиво следующее сообщение летописи: «Поиде Мьстислав с силою многою к Берендичем и ко Торком… и вшед в Киев, взем ряды с братьею, с Ярославом и Володимиром Мьстиславичем с Галичаны и с Всеволодковичем и Святополком Гюргевичем и с Кияны»^{208}. Мстислав договаривается с крупнейшими городскими общинами: киевской и галицкой, причем летописец называет галичан и киян «братьею» наравне с князьями, подчеркивая тем самым равенство сторон. Понимаем, почему городские общины стремились утвердить, своих князей на киевском столе. Это было не только престижно, но несло и непосредственные выгоды. Так, например, в 1159 г. Мстислав «зая товара много Изяславли дружины золота и серебра, и челяди, и кони, и скота, и все прави Володимирю»^{209}. Еще П. А. Иванов подметил, что в ходе беспрерывных войн княжеские дружины и волостные ополчения немилосердно грабили волости противника^{210}.

Крепнущая сила городских общин сказывалась не только в военной сфере, но и в области внутренней жизни волостей. В летописи под 1159 г. узнаем о том, что галичане «сляхуть бося» к Ивану Ростиславичу Берладнику, «велячи ему всести на коне и тем словом поущивають его к собе, рекуче: толико явиш стягы и мы отступим от Ярослава»^{211}. В галицкой городской общине возникло недовольство «Осмомыслом». Возможно, что это действовала одна из партий, которая и обратилась за помощью к Изяславу Давыдовичу, надеясь, что он поможет утвердиться на столе в Галиче злополучному Берладнику. О том, что в городе были люди, не расположенные к Ярославу, свидетельствуют и дальнейшие события. Имеем в виду 1173 г., когда «выбеже княгини из Галича в Ляхи сыном с Володимиром и Кстятин Серославич и мнози бояре»^{212}. Значит, бояре, возглавлявшие одну из партий в городской общине, бежали вместе с княгинею. Видимо, это была лишь часть недовольных Ярославом. В городе оставались «Святополк и ина дружина», которые продолжали отстаивать интересы княгини. У Ярослава тоже были свои «приятели». Борьба осложнилась еще тем, что в дело вмешался князь соседнего города-государства Святослав Мстиславич. Он пообещал Владимиру Червен в кормление. В этом городе княгиня и Владимир, видимо, хотели отсидеться до лучших времен. Но последнее слово, как это бывало почти всегда, осталось за городской общиной. Галичане избили «приятелей» Ярослава, заставили князя вернуться в семью, а его любовницу Настаску, «накладше огнь сожгоша», отправив ее сына в заточение^{213}.

Однако на этом «замятия» в галичской городской общине не заканчивается. Конфликты внутри ее продолжаются и в течение 80–90-х годов XII столетия. Но прежде чем рассмотреть их мы должны коснуться одного спорного вопроса. Речь идет о значении термина «мужи».

Издавна исследователи Галицкой и Волынской земель считают мужей боярами. Такого рода взгляд стал общим местом в работах, посвященных Юго-Западной Руси. Вряд ли эта жесткая «привязка» термина правомерна. В Киевской Руси, где становление классов лишь только начиналось, где границы между категориями населения были пока размыты, термин «мужи» еще не обозначал какой-то один слой населения. Этот термин в Русской Правде, например, применяется для обозначения свободного человека вообще^{214}. Такое же употребление данного термина находим и в других источниках^{215}. Это, конечно, не значит, что термин не употреблялся для обозначения знати. «Княжой муж» — обычная фигура, встречающаяся на страницах летописи. Вывод можно сделать только один: термин требует внимательного рассмотрения в каждом отдельном случае.

После этих терминологических уточнений вернемся в Галицкую землю. Там в 1187 г. умирал воспетый в «Слове о полку Игореве» галицкий князь Ярослав Осмомысл. Почувствовав приближение смерти, Ярослав «созва мужа своя и всю Галичкоую землю, позва же и зборы вся и манастыря, и нищая, и силныя, и худыя». Три дня князь «плакашеться» перед этим собранием. А затем «повеле раздавати имение свое манастыремь и нищим и тако даваша по всему Галичю по три дни| и не могоша раздавати и се молвяшеть мужемь своим: „Се аз одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкоую землю“»^{216}. Обстоятельства последних дней Ярослава Осмомысла наводят на размышления. Прежде всего хотелось бы подчеркнуть, что собрание, перед которым произносил предсмертну речь Ярослав, не умещается в рамки узкосословного совета, ибо князь, по выражению летописца, выступал перед «всими людми»^{217}. Перед нами какое-то представительное, возможно, вечевое собрание, включающее в себя знатных мужей и простой люд. Присутствие на этом собрании рядового людства свидетельствует о важной роли народа в политической жизни Галича рассматриваемой поры. Важный социальный смысл заключен в раздачах княжеского богатства. Это не просто проявление нищелюбия, как тщится представить дело летописец. Здесь мы видим характерное для древних обществ перераспределение частных богатств на коллективных началах^{218}.

Из речи Ярослава следует, что только даровитый и умелый политик мог длительное время удержаться на галицком княжении. Значит, в этих своих качествах он выступает не как верховный собственник земли, в которой княжит, а как правитель, пользующийся авторитетом в местном обществе, что и послужило основой для столь долгого и удачного княжения.

Дальнейшая судьба княжеского стола в Галиче свидетельствует о приоритете галицкой общины в распоряжении княжеским столом. Ярослав хотел оставить в Галиче любимого своего сына Олега, а Владимиру дать Перемышль. Но князь полагал, а народ располагал: «мужи галицкие» вместе с Владимиром «выгнаша Олга из Галича»^{219}. Для Олега события стали складываться столь угрожающе, что он бежал из города, в чем нельзя не видеть определенный намек на единодушие галицкой общины, не пожелавшей выполнить волю покойного князя.

Однако и Владимир не долго пользовался «приязньством» галицкой общины. Начались раздоры. Волынский князь Роман «уведал», что «мужи галичькии не добро живуть с княземь своимь»^{220}, и решил воспользоваться этой ситуацией, чтобы сесть на княжение в Галиче. А «галичкии мужи» между тем копили силы на Владимира. Правда, в городе не было единства, и он распался на партии. Надо сказать, что сторонников у Владимира оказалось немало. Поэтому, видимо, его противники побаивались их^{221}. Но если относительно Владимира не было единодушия, то в отношении его сожительницы, которую летописец презрительно называет попадьей, галичане были единодушны, возненавидев ее. Противники Владимира ловко использовали настроения галичан. Они послали с веча^{222} к Владимиру людей с требованием прогнать попадью. Князь смекнул, что попадья лишь предлог. Вот почему он, «убоявъс, noимав злато и сребро много с дружиною и жену свою пойма и два сына и еха во Угры ко королеви»^{223}. Обращает внимание тот факт, что Владимир бежит с дружиной. Это можно понять только так, что против него началось широкое движение, участниками которого были отнюдь не только верхние слои галичан. Роману теперь открывался путь в Галич. И действительно, галичане вскоре призвали его к себе на княжение^{224}.

Не долго Роман княжил в Галиче. Владимир и его «приятели» из среды галичан осадили город с помощью венгерского войска. Роману пришлось бежать, причем «с галичаны»^{225}, т. е. с теми, кто «ввел» его в Галич. Бегство Романа было обусловлено не только внешней угрозой, но и неустойчивостью его положения в Галиче. Судя по всему, в осажденном венграми городе было немало противников Романа, что лишало его серьезной надежды на успешную оборону. Все это свидетельствует о борьбе партий внутри городской общины. Надо думать, что партии эти возглавлялись, как это было и в других землях, боярами, хотя непосредственно о боярах летописец нам ничего не сообщает. Это тем более удивительно, что в иных местах летописи мы часто встречали и будем еще встречать имена многих галицких бояр. Данную особенность можно объяснить только одним: события настолько захватили городскую общину, что она целиком участвовала во всех делах, взяв инициативу из рук боярства в свои руки. Нельзя в этом не видеть огромное значение галицкой общины как политической организации. Князья, находясь на поверхности событий, не определяли исход социально-политической борьбы. Последнее слово оставалось за городской общиной, а вернее за той партией, которая имела перевес. Даже иноземцы видели в населении Галича самостоятельную политическую силу. Поэтому король, посадил на галицком столе своего сына Андрея, а Владимира заключив в башню под стражу, дает «весь, наряд галичанам», иначе — заключает с ними договор.

Появление венгерского королевича на княжеском столе в Галиче означает новый этап в истории взаимоотношений Юго-Западной Руси с Венгрией и Польшей. Первоначально, в конце X — начале XI вв., как мы знаем, в этом регионе шла напряженная борьба Киева с Польшей и Венгрией за. господство над местным населением. С установлением власти Киева над Волынской землей и усилением борьбы жителей ее за независимость Польша и Венгрия нередко используются против киевских князей. События второй половины XI в. — наглядное свидетельство этому. После падения власти Киева в середине XII в. внешние силы в лице Венгрии и Польши все более вмешиваются во внутреннюю политическую жизнь Юго-Западной Руси. Дело доходит, как мы убедились, даже до захвата власти. В это время Венгрия и Польша превращаются как бы во внутренние факторы политического развития галицкой и волынской земель. Во всяком случае, они нередко становятся источником военной силы для соперничающих друг с другом партий внутри городских общин Владимира и Галича.

В то время, как Андрей княжил в Галиче, Роман, получив подкрепление от Рюрика, пришел к Преснеску и занял его. Венгры и «галичане» выбили его из города. Князю ничего не оставалось, как идти «в ляхы»^{226}. Между тем в галицкой городской общине началось сильное брожение. Сказывалось недовольство иноземной властью. В 1189 г. «послашася Галичькии мужи к Ростиславу к Берландничичю, зовуще его в Галичь на княжение»^{227}. Отпрыск знаменитого Берладника ухватился за это предложение. Заняв два галичских пригорода, он пошел к Галичу. Но тут обнаружилось, что мужи галицкие «не бяхуть вси во одиной мысли»^{228}. К тому же венгерский король, узнав об измене галичан, прислал «полки многи» в помощь сыну. Присутствие этих полков и наличие разногласий среди самих галичан определили дальнейшее развитие событий. В тот момент Ростислав «в мале дружине» приблизился к Галичу, у стен которого стояли галицкие полки и венгры. Для Ростислава это было полной неожиданностью. На позиции галицких воев, оказавшихся вместе с венграми, повлияло, видимо, большое количество иноземных полков. И все же, когда израненного, едва живого Ростислава принесли в Галич, «галичани же возмятошася, хотяче и изотяти у Въгор и прияти собе на княжение»^{229}. Венгры спасли положение, умертвив Ростислава посредством яда, приложенного к его ранам. Но это злодейство лишь усугубило неприязнь к ним галичан. Венгры, понимая, «аже Галичане ищють собе князя Руского и почаша насилье деяти во всем и у мужии Галичкых почаша отимати жены и дщери на постеле к собе и в божницах почаша кони ставляти и в ызбах, иная многа насилья деяти»^{230}. Текст летописи не оставляет сомнения в том, что венгры прибегли к массовым репрессиям, от которых пострадали и многие простые люди, жившие в избах. Летописец как бы мимоходом дает понять нам, кто скрывался за терминами «галичане», «мужи Галичкыи». Это — недифференцированная масса жителей Галича. Тем самым он раскрывает политическую активность галичской общины в целом.

Изведав сладости правления чужеземцев, «галичани же почаша тужити велми и много каяшася, прогнавше князя своего»^{231}. Перед нами новый пример политической активности галицкой общины, распоряжавшейся княжеским столом. Очень скоро галичане в очередной раз продемонстрировали свои возможности, прогнав королевича «из земли своея»^{232}, а Владимира снова посадили на галицкий стол. Несмотря на лаконичность летописного повествования, в нем мы открываем важные, значительные по своей информации указания. Совершенно очевидно здесь право галичан в распоряжении княжеским столом: одного правителя они изгоняют, другого принимают. Объединившиеся галичане представляют из себя грозную военную силу, перед которой пасуют венгерские полки. В противном случае изгнание королевича было бы попросту невозможно. Наконец, у летописца Галич ассоциируется с Галицкой землей, что подчеркивает правительственный статус Галича над окрестными землями.

Необходимо заметить, что политическая жизнь в Галиче развивалась на фоне постоянной борьбы с соседними городами-государствами — Волынью и Киевом. Правда, характер этой борьбы (прежде всего с Киевом) изменился. Если ранее Галич боролся за независимость от Киева, то теперь, завоевав самостоятельность, галицкая община втягивалась во взаимные распри городов-государств Руси, столкновения которых — типичное явление исторической действительности той поры. В таких условиях трудно было удержаться на галицком столе и в силу внешних обстоятельств. Вот почему вокняжившийся в Галиче Владимир молил могущественного Всеволода: «Отче, господине, удержи Галичь подо мною, а азъ Божии и твои есмь со всим Галичем, а во твоей воле есмь всегда»^{233}. Мольба Владимира выдает в нем не феодального собственника, а правителя, который сидит на княжеском столе благодаря удаче.

Многие князья зарились на Галич. Иногда он становится предметом «ряда». Так, в 1189 г. Святослав Всеволодович пытался организовать коалиционный поход против Галича. Поход не удался, поскольку его участники не могли «урядиться» о Галиче^{234}.

Острые противоречия существовали между галицкой и волынской волостями. В 1196 г. киевский князь Рюрик идет войной на Романа, княжившего во Владимире, а галицкого князя Владимира просит напасть на Владимирскую землю с другой стороны. Владимир выполнил просьбу Рюрика. Он пожег и повоевал волость Романа около Перемышля и Каменца.

Считаем необходимым коснуться вопроса о так называемом объединении Волыни и Галича, которое исследователи связывают с вокняжением. князя Романа в Галиче^{235}. С такой постановкой вопроса нельзя полностью согласиться.

Когда в конце 80-х годов Роман пытался, как мы уже отмечали, утвердиться на галицком столе, он во Владимире оставил брата своего Всеволода и отнюдь не в подчиненном положении. Характерно, что Роман клятвенно обещал Всеволоду не покушаться на Владимир: «крест к нему целова, боле ми того не надобе Володимерь»^{236}. Это соглашение князей совершенно исключает мысль о слиянии Владимира с Галичем. Опровергает ее и последующий ход событий. Роман не удержал Галича. Когда венгерский король «со всеми полкы поиде к Галичю», князь в страхе бежал из города вместе с галичанами, «котории же его ввели бяхуть в Галичь». Роман надеялся вернуться во Владимир, но напрасно: «затворися брат от него в Володимере Всеволод». Только с помощью великого князя киевского ему удалось войти во Владимир: «Всеволод же убояся Рюрика, ступися брату Романови Володимеря. Роман же еха в Володимерь»^{237}. Легко догадаться, кто поддерживал Всеволода в его сопротивлении Роману. Конечно же, население Владимира. Можно лишь предполагать, почему владимирцы не хотели пустить в город Романа. Вероятно, его уход из Владимира в Галич, сближение с некоторой частью галичан не могли понравиться владимирской общине. Вспомним, кстати, что Роман бежал из Галича вместе со своими сторонниками. Надо думать, вместе с ними он пришел и к Владимиру. Не исключено, что этим и объясняется поведение владимирцев, поддержавших Всеволода, который воспротивился Роману. Тут нашло известное преломление враждебное отношение двух соседних волостных общин.

Вплоть до конца XII столетия волости Владимирская и Галицкая мыслятся в летописи как самостоятельные^{238}.

Не произошло радикальных перемен в данном отношении и после вокняжения в 1199 г. Романа в Галиче. Наши сведения чрезвычайно скудны: нам, собственно, не известно, как появился в Галиче Роман и остался ли во Владимире какой-нибудь иной князь. Не случайно А. Андрияшев писал: «Мы не знаем, сидел ли кто-нибудь при Романе на Владимирском столе, или он управлялся через наместников, но владимирцы были всегда вполне преданы Роману»^{239}. Нельзя, конечно, отрицать некоторого военно-политического единения галичан и владимирцев. Так, во время похода Рюрика на Галич в 1202 г. вышли воины, возглавляемые боярами галицкими и владимирскими, которые бились с Рюриком^{240}. В том же 1202 г. князь Роман «скопя полкы Галичскые и Володимерские и въеха в Русскую землю»^{241}. Но неправильно было бы за политическим союзом усматривать объединение земель, ибо оно совершалось не по мановению княжеской власти, а в результате глубинных социальных процессов. Весь же ход социального развития, за которым может наблюдать исследователь в XII — начале XIII вв., вел к обособлению, а не слиянию земель. Достаточно сказать, что даже некоторые сторонники идеи слияния вынуждены делать существенные оговорки. «Объединение Галицкой и Волынской земель, проведенное усилиями Романа Мстиславича, — пишет Н. Ф. Котляр, — оказалось непрочным и недолговечным. Слишком мало (всего около шести лет) существовало оно, дабы мог сложиться административный аппарат, система вершения суда и сбора дани, упрочиться власть на местах на всей обширной территории нового княжества»^{242}.

Княжение Романа в Галиче нельзя воспринимать как слияние двух волостей. Появление владимирского князя на галицком столе было, в известном смысле, успехом, владимирцев в соперничестве с галичанами. В этой связи становится понятно старание владимирских бояр утвердить детей Романа и его вдову в Галиче^{243}. Особенно примечателен случай, когда венгерский король приехал в Галич «и приведе ятровь свою, великую княгиню Романовую, и бояре Володимерьские». Дальше идет еще более красноречивое известие, согласно которому король «свет створи со ятровью своею и с бояры Володимерьскыми»^{244}. Характерно, что галицкие бояре в этом совете отсутствуют, тогда как бояре владимирские названы как главные советники венгерского правителя. Недовольство галичан успехами владимирской общины объясняет напряженные отношения, сложившиеся между Романом и какой-то частью населения Галича.

Мы знаем, что ему пришлось расправляться с врагами: одних изгонять, других истреблять. Разумеется, с помощью таких методов князь не мог завоевать всеобщей любви и популярности. Больше того, часть галичан испытывала к нему явную неприязнь, которая была столь сильной, что перешла даже на потомство: недаром галичане хотели искоренить племя Романа^{245}.

По смерти Романа «снимался король с ятровью своею во Саноце. Приял бо бе Данила како милого сына своего, оставил бо бе у него засаду… и за то не смеша Галичане ничто же створити, бе бо инех много Угор»^{246}. Венгерская засада уберегла князя от расправы, но она не смогла удержать его на галицком столе. В Галицкую землю были приглашены Владимир и Роман Игоревичи, а вдова Романа «вземше детяте свои и бежа в Володимер»^{247}. Затем летописец сообщает подробности, которые представляют для нас особый интерес. Владимир Игоревич по совету галицких бояр посылает к владимирцам некого попа со словами: «Не имать остатися град ваш, аще ми не выдаете Романовичю, аще не приимите брата моего Святослава княжити в Володимере». Судя по всему, свою речь поп произнес на вече. Все это примечательно: галицкий князь через посла обращается непосредственно к владимирцам, видя в них самостоятельную политическую силу, способную решать вопросы и нести ответственность за содеянное. Вече проходило настолько бурно, что жизнь попа оказалась в опасности: «Володимерцем же хотящим убити попа»^{248}. Но тут выступили «Мьстьбог, и Мончюк, и Микифор» и заявили: «Не подобает нам убити посла»^{249}. Напоминая о посольском обычае Местебог и его товарищи дают нам понять, что прием посла владимирцами и переговоры с ним шли по линии отношений двух волостей, имея, так сказать, межгосударственный характер.

По всей видимости, во Владимире имелись и недруги княгини. Летописец не случайно замечает, что Местебог и другие заступники попа «имеяху бо лесть во сердце своем, яко предати хотяху господу свою и град»^{250}. Поэтому княгиня предпочла бежать из города.

Очень скоро мы снова встречаемся с владимирцами, определяющими судьбу своего города и земли. Когда князь Александр с польской помощью подступил к Владимиру, владимирцы «отвориша им врата»^{251}, не считаясь с князем Святославом, который был в тот момент в городе.

А теперь, вслед за летописцем, вернемся в Галицкую землю. Он сообщает, что венгерский король, узнав о таком непочтительном обращении галичан с сыновьями Романа и его вдовой, послал на Галич какого-то Бенедикта. Этот Бенедикт захватил Галич и стал творить насилия среди бояр и горожан. Текст о Бенедикте примечателен тем, что в нем наименования «бояре» и «горожане» заменяются термином «галичане».

От «антихриста» Бенедикта галичанам удалось избавиться лишь после того, как они обратились за помощью к северским Игоревичам.

Нельзя воспринимать галичан как движимую единым интересом массу. Некоторые из них являлись сторонниками венгров, составляя провенгерскую партию. На них и обрушили свой гнев северские князья. В результате «убьен же бысть Юрьи Витанович, Илья Щепанович инии велиции бояре, убьено же бысть их числом 500, а инии разбегошася»^{252}. В исторической литературе высказывались обоснованные сомнения относительно численности убитых бояр^{253}. Бежавшие бояре продолжали борьбу с Игоревичами и орудием ее избрали малолетнего Даниила: «Судислав и Филип наидоша Данила во Угорьской земле детъска суща и просиша у короля Угорьского дай нам отчича Галичю Данила, атъ с ним приимем и от Игоричев»^{254}. Владимирская община также была заинтересована в княжении Даниила на галицком столе. Вот почему владимирские бояре приняли активное участие в посажении Даниила в Галиче. Разумеется, ни владимирским, ни галицким боярам не принадлежала главная роль в этом посажении. Это прекрасно понимал и летописец, который замечал: «Король же Андрей не забы любви своей первыя, иже имеяше ко брату си великому князю Романови, но посла воя своя и посади сына своего в Галичи»^{255}.

Но честолюбивые бояре галицкие тоже рвались к власти. Они увлекли за собой галичан, которые изгнали княгиню. Отсутствие княгини при малолетнем князе позволило возвыситься одному из бояр — Володиславу, посягнувшему даже на княжескую власть. Именно Володислав возбудил галичан против матери Даниила, и она была изгнана из города. И вот при малолетнем Данииле боярин «княжится», по выражению летописца, т. е. берет всю полноту княжеской власти в свои руки. Спустя некоторое время Володислав вокняжился в Галиче, а Даниил «отиде» с матерью «в ляхы»^{256}. Володислав вокняжился, конечно, не без помощи галичан, во всяком случае, какой-то их части, в чем мы усматриваем определенную негативную реакцию на усиление владимирцев в политической жизни Галича, осуществляемого с помощью наследников Романа. Но не только неприязнью к Владимиру объясняется поддержка Володислава галичанами. Даниил, будучи ребенком, стал политической игрушкой в руках иноземных сил. Это галичане понимали и принять не могли.

Вокняжение боярина в Галиче — случай из ряда вон выходящий. В историографии он обычно фигурирует для обоснования мысли о всесилии и могуществе галицких бояр. Причиной тому являлась, по мнению многих исследователей, земельная феодальная собственность. Необходимо заметить, что прямых данных, подтверждающих наличие крупного боярского землевладения в Галицкой земле, в нашем распоряжении в сущности нет^{257}. Вот почему сторонники идеи о боярах-землевладельцах в Галицкой Руси XII — начала XIII вв. прибегают к косвенным соображениям. Так, Н. Ф. Котляр наличие феодального землевладения бояр устанавливает с помощью сведений об активизации боярства как политической силы. Он полагает, что политическая активизация боярства происходит лишь тогда, когда бояре превращаются в крупных земельных собственников, накопив богатства, обзаведясь «собственными отрядами вооруженных людей»^{258}. Уверенность Н. Ф. Котляр а здесь вряд ли оправдана. Нельзя судить о социально-экономическом положении той или иной категории населения лишь по ее политической активности. А если вспомнить, что единственное прямое указание летописи относится к селу боярина Жирослава, которое к тому же может означать держание, то тезис о крупном землевладении бояр повисает в воздухе.

Источники рисуют совсем другой статус боярства. Одна из их функций связана с деятельностью дружины: бояре выступают старшими дружинниками, окружают князя, и в такой роли Галицко-Волынская летопись знает их на протяжении XII–XIII вв.^{259} Но чаще всего они играли роль лидеров в городской общине, возглавляя партии, ведущие между собой борьбу. Значение этих партий уловил в свое время еще А. Градовский, который писал, что «каждый князь по идее призывался волостью, а де-факто партией, в данный момент имевшей перевес над всеми другими»^{260}. Партии типичны для всех городов-государств Древней Руси^{261}, в том числе и для городов-государств Юго-Западной Руси^{262}, где бояре, враждуя друг с другом, увлекали за собой остальной люд, раскалывая общество на борющиеся группировки. Отсутствие единства среди бояр, участие в их затеях рядового населения говорит о том, что галицкое боярство не консолидировалось в замкнутое сословие и было пока достаточно размытой социальной категорией. Этим оно напоминало новгородское боярство, которое в XII в. еще не сложилось в особый класс^{263}. Нельзя преувеличивать политическую значимость боярства, ибо в Галиче, как и в других землях, последнее слово преимущественно оставалось за городской общиной в целом. Что касается источников благополучия бояр, то оно основывалось не на землевладении, а на всякого рода кормлениях, сведения о которых хорошо сохранились в летописях^{264}.

Мы, конечно, не хотим полностью отрицать существование боярских сел в Юго-Западной Руси, но они играли весьма скромную роль в экономике местного общества. Еще меньше оснований для рассуждений об условном землевладении. Пытаясь доказать наличие условного землевладения в Галицкой земле, Н. Ф. Котляр обращается к летописным известиям под 1240 г., когда некий Яков стольник князя Даниила вопрошал боярина Доброслава: «Како можеши бес повеления княжа отдати ю сима, яко величии князи держат сию Коломыю на роздавание оружьником»^{265}. Исходя из этого текста, Н. Ф. Котляр заключает, что «Коломыйская волость была разделена на участки, раздававшиеся „оружьником“, т. е. военным людям, которые исполняли за это службу князю. Перед нами типичное условное владение, феод или бенефиций». Исследователь почему-то не обратил внимания на упоминание «Коломыйской соли», доходы от производства и продажи которой шли, как явствует из летописного текста, в княжескую казну для раздачи воинам. В. Т. Пашуто, комментируя данный текст, писал: «Доход от соляных промыслов Коломыи, предназначенный князем для оплаты формируемого войска, боярин дал на откуп»^{266}. Ясно, что о землевладении здесь нет и помину. «Разработанность поместной системы», доказываемая Н. Ф. Котляром, относится к области чересчур смелых интерпретаций летописных сведений. Под 1211 г. имеется запись: «Лестько же поя Данила ис Каменца, а Олексапдра из Володимера, а Всеволода из Белза, когождо со их своими вои, бе бо вои Данилов болши и креплейши, бяху бояре велиции отца его вси у него»^{267}. Опираясь на это летописное известие, Н. Ф. Котляр сделал вывод, будто «у Даниила имелось больше воинов, чем у других князей, потому что все великие бояре его отца привели с собой собственные отряды вооруженных людей»^{268}. Не понятно, откуда Н. Ф. Котляр взял бояр с отрядами вооруженных людей, ибо летопись не говорит о них ни слова. Она лишь сообщает, что каждый из князей пришел со своими воями — народным ополчением. Из упоминания бояр, находившихся при князе Данииле, никак не следует мысль о боярских отрядах. Столь же неубедителен и другой пример, приводимый Н. Ф. Котляром: «Василку же княжащю во Белзе, и приидоша же от него великии Вячеслав Толъстыи и Мирослав, и Демьян, и Воротислав, и инии бояре мнозе и вои от Белза»^{269}. Историк следующим образом истолковывает данный летописный текст: «Следовательно, от Василка Романовича были присланы в подмогу брату боярские отряды и городское ополчение Белза»^{270}. Летописец, вопреки Н. Ф. Котляру, и на этот раз ничего не говорит о «боярских отрядах», извещая только о прибытии бояр вместе с народным ополчением, которое отнюдь не состояло из этих пресловутых «боярских отрядов». Конечно, у бояр имелись свои слуги и дружины^{271}, но их военная роль была по сравнению с народным ополчением весьма скромной. И еще в одном нельзя согласиться с ученым. Он пишет: «В обязанности служивших с земель вассалов входило и собирание крестьянского народного ополчения (в городах этим занимались тысяцкие и соцкие). Иначе трудно представить, как и каким образом собирались эти массы вооруженных людей: они-то, по-видимому, и были частью (притом большей) тех ратников, которые приводились от каждого держания, в зависимости от размеров и доходности надела»^{272}. Для того чтобы решить вопрос о том, как собиралось земское ополчение, не нужно внедрять в исторический процесс «служивших с земель вассалов». От взгляда историка почему-то укрылись убедительные выводы, сделанные отечественной исторической наукой о том, что тысяцко-сотенная система включала в себя не только города, но и сельскую местность^{273}.

Нет оснований (во всяком случае до последней четверти XIII в.) считать носителем феодализма и княжескую власть. В. Т. Пашуто писал о том, что князья «стали владельцами крупных доменов», из коих в качестве примера смог привести лишь двор князя Владимира под Перемышлем^{274}. Весь материал по Юго-Западной Руси заставляет согласиться с замечательным знатоком Галицко-Волынской истории И. А. Линниченко в том, что «в древности вся территория известного княжения является собственностью земли, но никак не князя. Последнему принадлежали только известные доходы с населения, идущие на содержание его двора и дружины». Постепенно формируются частные владения князя, «причем и в конце XIII в. они были в размерах далеко не особенно внушительны»^{275}.

Естественно, мы далеки от того, чтобы не видеть тех изменений, которые происходили в Юго-Западной Руси в XIII столетии. Галицкие бояре, сосредоточив в своих руках огромные доходы от кормлений, начинают постепенно отделяться и от князя, и главное от городских общин. Возникает и другой характер взаимоотношений между общиной и боярством. К. Маркс писал, что, «изменяя свое отношение к общине, отдельный человек изменяет тем самым общину и действует на нее разрушающе»^{276}. Вполне возможно, что уже в сообщении летописи под 1237 г. речь идет не о какой-то боярской партии, а о боярах, выделяющихся из городской общины^{277}. Об этом свидетельствует и та боярская вакханалия, которая разыгралась в начале сороковых годов в Понизье, когда бояре «Галичьскии Данила князем собе называху, а саме всю землю держаху»^{278}.

Отмечая известное своеобразие в положении галицкого боярства, мы все-таки воздержались бы от утверждений на счет особой его роли в обществе сравнительно с другими древнерусскими землями. Исторические судьбы бояр на Руси XI–XII вв. были в принципе едины, несмотря на региональные вариации… В Юго-Западной Руси заметное влияние на статус бояр оказывал внешний фактор: активное участие Польши и Венгрии во внутренней политической жизни Владимирской и Галицкой волостей. Если в Киеве, Новгороде или, скажем, Ростове бояре в своей деятельности опирались на местные социальные силы, то на Юго-Западе они нередко находили поддержку у поляков и венгров, что порождало известную их независимость от собственных общин. Эта независимость, которая, кстати говоря, была явлением не постоянным, а переменным, имела источник не в крупном землевладении, а во внешнеполитической сфере. Мы полагаем, что мысль о всесилии галицкого боярства, боровшегося с княжеской властью, должна быть оставлена. Бояре не представляли собой отдельной и самостоятельной группы в галицком обществе. Они боролись не против княжеской власти, а против отдельных князей. В противном случае не понять, почему некоторые бояре стремились вокняжиться в Галиче.

Полнота власти была сосредоточена не в руках бояр или князей, а у городских общин в целом. При этом ведущую роль играли рядовые общинники, с которыми вынуждены были считаться и князья и «всемогущие» бояре. Мощь народных масс коренилась в военной организации, демократической по своей сути. В летописи сохранилось немало фактов, подтверждающих это.

Народное ополчение (вои) определяло исход сражений как во внешних, так и во внутренних войнах^{279}. Вспомним призыв Даниила, обращенный к жителям Галича: «О мужи градьстии., доколе хощете терпети иноплеменьных князии державу…»^{280} Но мы ошибемся, если вообразим, что народное ополчение состояло из городских воев. Жители сел также входили в него наравне с горожанами. В битве на Калке участвовали «Галичане и Волынцы киждо со своими князьями»^{281}. Ключ к истолкованию известия дает слово «волынцы», означающее воинов Владимирской земли. Ясно, что и под «Галичанами» необходимо разуметь «воев» Галицкой земли, а не одного Галича. Перед нами яркий пример, когда термин «галичане» обнимает население не только города, но и прилегающей к нему волости. Стараясь овладеть Галичем, Даниил собирает «землю Галичкую»: «и собра от Боброкы доже и до реки Ушице и Прута и обьседе в силе тяжце»^{282}. В 1249 г. князь Ростислав подошел к городу Ярославу. Увидев, что город хорошо укреплен и имеет сильный гарнизон, он «поиде к Перемышлю и собрав тъземельце многы… и исполчив воя своя»^{283}.

Военная организация в Юго-Западной Руси, как и в других древнерусских землях, строилась по древней десятичной системе, важнейшими звеньями которой являлись сотни и тысячи. К сожалению, до нас дошло очень мало сведений на сей счет. Однако те, которые сохранились, достаточно выразительны. Мы знаем о существовании тысячи и тысяцких в Галиче и Перемышле^{284}. В Галиче мы встречаем «соцкого Микулу»^{285}. Значит, здесь были и сотни. В соседней Владимирской земле также наблюдаем сотни^{286}.

Упоминание летописью «Перемышльской тысячи» — верный знак возросшей самостоятельности Перемышля по отношению к Галичу. Стремление к обособлению замечаем и у других пригородов. Подобное стремление нашло отражение в борьбе главных городов с пригородами. Летописец рисует картину междоусобиц Владимира с пригородами Белзом и Червенем^{287}. Проявлял тягу к отделению от Владимира и другой его пригород — Луцк. Мы имеем в виду случай, когда князь Ярослав утвердился в Луцке. По всей видимости, он был приглашен горожанами. К этому склоняет сам летописный термин: Ярослав «прия» Луцк^{288}. Даниилу пришлось собирать рать во Владимире и идти на Луцк. Лучане сопротивлялись, но в конце концов вынуждены были уступить превосходившей силе^{289}. Попытался отложиться от главного города и Черторыйск, который «прия Пиняне»^{290}. С помощью пинян черторыйцы, видимо, надеялись утвердить свою независимость. Но их расчет не оправдался: Черторыйск был взят, а князь пинян схвачен^{291}.

Довольно красноречива история Берестья. Еще в начале XIII в. прослеживаются тенденции берестьян к самостоятельности. Они сами хотят распоряжаться княжеским столом: «Приеха Берестьяне ко Лестькови и просиша Романовыи княгини и детии»^{292}. На протяжении десятилетий эти тенденции укреплялись и особенно ярко проявились на исходе XIII столетия. После смерти Владимира Васильковича берестейская община призвала Юрия Львовича без ведома владимирского князя Мстислава. Когда Мстислав собирался рассылать «засаду» в Берестье, Каменец и Бельск, он обнаружил, что «уже засада Юрьева в Берестьи и во Каменци, и в Бельски… Берестьяне бо учинили бяхуть коромолу»^{293}. Юрий был не той фигурой, на которую можно было делать ставку. Вскоре он «поеха вон из. города с великим соромом, пограбив все домы стрыя своего и не остася камень на камени в Берестьи, и в Каменци, и в Бельскии»^{294}. Мстислав же въехал в Берестье. Его встречали горожане «со кресты от мала до велика»^{295}. Как видим, Берестье уже сам по себе небольшой город-государство с главным городом и зависящими от него пригородами, стремящийся вырваться из орбиты влияния старого города-государства с центром во Владимире. Однако на данном этапе эта попытка не удалась. За крамолу Мстислав наложил на берестьян «ловчее». Грамота, приводимая в летописи, чрезвычайно интересна для нас, так как позволяет понять, кто такие «берестьяне». Это не только горожане, но и селяне.

Мы проследили за развитием социально-политической жизни Юго-Западной Руси XI — начала XIII вв. и обнаружили много сходного с тем, что происходило в остальных областях Древней Руси. Здесь, как и по всей Руси, в середине XIII в. ощущались новые социальные веяния, вызванные потрясением Батыева нашествия. Близилось время, когда князья и бояре устремятся к земельным богатствам, а княжеская власть изменит свой характер. Возникнет представление о верховной княжеской власти на землю, начнет формироваться поместная система. Яркий провозвестник этого времени — «Данило-король» со своими дворскими, боярами и служилыми князьями. Но сама новая эпоха лежит за границами рассмотренного периода.