"В двух шагах от войны" - читать интересную книгу автора (Фролов Вадим Григорьевич)

13

Уставший, пожалуй, не меньше, чем при аварии «Азимута», я сидел на обкатанном морем небольшом валуне в стороне от всех и, кажется, ни о чем не думал. Поглядывал на море, на скалы, на людей, все еще толпившихся на берегу. Наверно, каждый приход судна — для них большая радость и здесь сейчас собралось все население становища — мужчины, женщины, ребятишки. Много было русских, но были и смуглые, широколицые, с черными раскосыми глазами, невысокие люди, одетые в меховые малицы с откинутыми на спины капюшонами. Я сообразил, что это ненцы — самые давние жители северного побережья материка и многих островов.

Кроме людей на берегу было множество разномастных — рыжих, серых, черных, белых, пятнистых — собак. Были среди них и совершенно невообразимые чудища — облезлые или, наоборот, с густой свалявшейся в клочья шерстью, с порванными ушами и со шрамами на мордах — следами жестоких драк, но были настоящие красавцы — пушистые, широкогрудые, с пышными, закрученными баранкой хвостами, с умными веселыми глазами лайки.

Сидеть на камне надоело, и я, кое-как встав и еле передвигая ноги, побрел в направлении становища. Посматривая вокруг, разглядывал покрытые мхом и лишайниками камни под ногами, заметил даже какие-то мелкие желтые цветочки, чем-то напоминающие наши маки, и вдруг почувствовал неладное. Поднял голову и увидел перед собой, наверное, дюжину собак. Разинув огромные пасти, сверкая жуткими клыками, они молча неслись, окружая меня… «Все, — подумал я, — вот и кончилась твоя экспедиция, Соколов!»

Первым порывом было, конечно, бежать, но, к счастью, я вдруг вспомнил, что от собак никогда не надо убегать: во-первых, не убежишь, а во-вторых, только еще больше раздразнишь. И я остался стоять.

Поджилки у меня тряслись самым настоящим образом. Помню, что вперед вырвался здоровенный черный пес, и глаза у него горели зеленым огнем. Я зажмурился и втянул голову в плечи… Что же они там, не видят: человек погибает…

Я слышал шумное дыхание собак и вдруг почувствовал, что кто-то ласково трется о мои ноги. Я осторожно открыл глаза. Собаки стояли вокруг и весело крутили хвостами, а черный сидел, наклонив голову набок, и внимательно меня разглядывал. Я только это и успел заметить, потому что он вдруг прыгнул. Я снова невольно зажмурился — и тут же почувствовал легкий толчок в грудь, и что-то влажное и мягкое снизу вверх смазало меня по губам. На землю я сел скорее от изумления. Я сидел на каменистой земле, а кругом скакали добродушные псы, и каждый старался лизнуть в лицо, и рядом стояла смуглая женщина и смеялась.

— Испугалась маленько? — спросила женщина, почему-то обращаясь ко мне в женском роде. — Наса собака селовека увазает, селовека не обидит. Сармика[30] не увазает, ошкуя[31] не увазает, чузую собаку не увазает, селовека — любит. Ставай, однако. Дора[32] уходит узе.

Я встал. К радости избавления от страха примешивалось чувство обиды. Откуда же я знал, что эти псы, видишь ли, человека уважают? Впрочем, обижался я не долго. Солнце по-прежнему светило. Собаки, из которых каждая запросто перегрызет горло любому зверю, почетной охраной сопровождали меня, веселая женщина шла рядом, на рейде четкими силуэтами рисовались суда нашей промыслово-полярной, и сам я ступал не где-нибудь, а по Новой Земле, на которой живут смелые и дружные люди, и на которой, ну, пусть не долго, но буду жить и работать я… Если из-за Борьки нас с Арсей не отправят обратно.

— А ну, марш в дору, — строго приказал мне боцман, и я, попрощавшись с женщиной и погладив по шелковистой шерсти черного зверя, влез в лодку.

— Где прохлаждалси? — ворчливо спросил Колька.

— Знакомился с Новой Землей, — нахально сказал я.

— Он у нас знаменитый исследователь, — захохотал Морошкин, Пахтусов, Русанов и даже Седов!

— Ага, — сказал я, — Пахтусов, Русанов, Седов и Соколов.

— Ну ты, — сказал Витька, — не больно-то задавайся! Знаем, какой ты… землепроходец.

— Заткнись, Морошка! — зло сказал Антон.

— Ладно, — сказал Морошкин, — еще маленько поглядим. Так, Шкерт?

Шкерт ничего не ответил, только усмехнулся противно.

…Спали мы в эту ночь по разным местам: на «Зубатке» команда уже разбирала нары в нашем трюме — судно должно было принять груз из Кармакул и поутру уйти обратно в Архангельск. Часть ребят разместили у жителей становища, две бригады поместились на «Авангарде», а нашей группе пришлось ночевать на палубе «Азимута» — на нем было всего две маленькие каютки для шести человек команды.

Дора пришвартовалась к борту «Азимута», и мы кое-как со своими вещичками и матрасами перебрались на суденышко. Разложили матрасы на спардеке и, кряхтя, охая, постанывая, улеглись. Семеныч с матросами принесли два брезентовых полотнища и укрыли нас сверху. И это оказалось очень кстати — к ночи небо затянулось плотной низкой серой пеленой, подул холодный ветер, а вскоре забарабанил нудный дождь, и пришлось натянуть брезент на головы.

— Ложись тесней, — сказал кто-то, — все теплее будет.

Все задвигались и поприжались друг к другу.

— Вот еще дождь, будь он неладен, — ворчливо сказал Саня.

— Тут еще не так бывает, — глухо откликнулся откуда-то Карбас. — Мне батя сказывал, что тут погода может чуть не каждый час меняться. Глядишь, солнце, а через час, глядишь, дождь, а ишшо через час и всток падет.

— Какой еще всток? — недовольно спросил Толик.

— Ветрище такой. Восточный, значит, — ответил Колька, — страшенный ветер. А за ним снег…

— Утешил! Ну, прямо обрадовал, — засмеялся Славка, потом вздохнул и сказал мечтательно: — А у нас в Одессе…

— Чего ты нам своей Одессой в глаза тычешь? — Я узнал шепелявый голос Баланды. — Какого… рожна ты к нам со своей Одессы пожаловал?!

— Ну ты! — закричал Арся. — Говори, да не заговаривайся!

— Да хватит вам соб-бачиться, — жалобно сказал Боря-маленький, уст-тали в-ведь в-все, сил н-нет…

— А ты, заяц морской, помалкивай, — сказал Васька.

— Да заткнитесь вы! — послышался раздраженный голос.

— Хватит! Всем спать! — откликнулся с левого борта Антон.

— Раскомандовался… — проворчал Васька, но замолчал.

Замолчали и остальные. А по брезенту, то чуть затихая, то набирая новые силы, все стучал и стучал надоедливый дождь, да тоскливо выл в вантах ветер…

Только к утру распогодилось. Сквозь рваные края облаков проглядывало стоявшее уже довольно высоко солнце, стих ветер, и прекратился дождь. Из-под потемневшего брезента нехотя стали выползать ребята — помятые, недовольные. Я только сейчас по-настоящему почувствовал вчерашнюю усталость — ныли все косточки, а поясницу было не согнуть, не разогнуть.

— Ну чо, салаги, носы повешали? — спросил боцман. — Ежели теперь заскучали, как дале-то робить станете?

— Ничего, боцман, — лениво ответил Саня, — поработаем.

— Где наша не пропадала! Эх! — лихо крикнул Арся и попытался отбить чечетку, но ноги не слушались, и он, смущенно махнув рукой, сказал: — Не расходились еще ходули мои. Ничо, расходятся. Они у меня такие.

— Вот это разговор, — одобрительно сказал Семеныч и пыхнул своей трубкой. — Собирайте вещички, и пойдем завтракать на «Зубатку». Обедать уж на месте будем. Собирайся побыстрей — вон дора уже ждет.

И верно, в правый борт «Азимута» толкался здоровенный моторный карбас.

— А где же «Авангард»? — удивленно спросил Славка.

— Он свою работу делает, — ответил боцман. — Четвертую бригаду на место отвез. Потом первую и вторую отправит, а потом уж и ваш черед.

— Быстро больно, — недовольно сказал я, — осмотреться не дали.

— Зато тебя на берегу хорошо собаки осмотрели, — усмехнулся Шкерт.

Вокруг засмеялись. «Всё видят, черти», — с досадой подумал я, но тоже засмеялся. А что было делать?

— Вот ладно, — сказал боцман, — с весельем лучше.

Покачивало. Садиться в лодку было трудновато — она то отходила от борта «Азимута», то со стуком и скрежетом снова прижималась к нему. Вначале в дору спрыгнули Антон, Арся, Саня, и они вместе с мотористом стали принимать вещи и укладывать их по всей лодке. Когда все было погружено, начали прыгать и остальные. Лодка оседала все глубже и глубже, и я с опаской посматривал на Семеныча — чего же он смотрит: потонет лодка! Но боцман невозмутимо дымил трубкой и только изредка покрикивал на нас. А широкая дора принимала все новых и новых и даже раскачиваться стала меньше. И я успокоился, а чтобы показать всем, что тоже не лыком шит, прыгнул в дору небрежно и, как мне казалось, красиво. Это пижонство вышло мне боком. Прыгая, я за что-то зацепился ногой, меня развернуло, и летел я вниз чуть не кубарем. Дора в этот момент отошла от «Азимута» чуть дальше, и моя левая нога осталась за бортом. И тут же волна снова притиснула лодку к судну, и нога оказалась зажатой между бортами. Ребята подхватили и сильно дернули меня, нога выскочила из сапога, и он плюхнулся в воду, и я упал на мешки. Кто-то ахнул, кто-то выругался, кто-то вскрикнул, но сейчас все молчали, а я не смотрел на ребят. Распижонился…

— С ногой что? — крикнул с «Азимута» Семеныч.

Я ощупал ногу. Вроде ничего не болит, так, саднит одну косточку.

— Снимай носок, — сказал Антон.

Я отрицательно повертел головой.

Тогда он сам сдернул носок и твердо, но осторожно стал ощупывать мою ногу, поворачивая ее туда и сюда.

— Чего молчишь? — буркнул он. — Ты ори. Болит?

— Не-а, — промямлил я. Нога действительно почти не болела, а если бы и здорово болела, я бы все равно не сказал.

— Ну как? — спросил Семеныч. Он уже тоже был в лодке.

— В порядке, кажись, — сказал Антон. — Надевай носок, замерзнешь.

— Спасибо, — тихо выдавил я.

— Вот наш… форсила недоделанный и получил, как это говорится, боевое крещение, — сказал Витька Морошкин. — И храбрость проявил, и сапог утопил.

— Ты, Морошка, помолчал бы! — взорвался Арся. — Поглядим, как ты по скалам ползать будешь… сопля голландская.

Морошкин скривил губы и сказал медленно:

— Ладно, Гиков, это я тебе тоже припомню.

— Припоминай валяй, — сказал Арся, — что-то много вас, припоминальщиков, нашлось.

— Что это вы как петухи какие? — сердито сказал Семеныч. — Кончай гомонить… Отдай концы! — крикнул он матросу на «Азимуте», потом сказал мотористу: — Сперва их завезешь, потом меня на берег забросишь, там у начальства совещание собирается.

Я рассеянно смотрел, как серебрится вода, стекая с поднимающихся весел. Настроение было, прямо скажем, неважное: я вспомнил, как опозорился тогда, когда чинил во льдах «Азимут», как перетрусил с собаками, и думал, что вот уже в третий раз «сел в лужу», а еще если меня отправят в Архангельск… Пожалуй, прав был отец: жидковат ты, парень…

В кубрике «Зубатки» остались только скамьи и стол, нары уже разобрали. Ели мы молча. После вчерашней работенки, после ночи на «Азимуте», да и после сегодняшних дел разговаривать и шутить не хотелось. Хотелось поесть как следует и отдохнуть часика два-три, благо время есть. Но когда кончили завтракать, Антон, постучав ложкой по столу, объявил:

— Вот что, братцы, надо потолковать.

— Спать охота!

— Давай в другой раз!

— Не в другой раз, а сейчас, — сердито сказал Антон.

— Дак что случилось-то? — спросил Саня Пустошный.

— Пока ничего особенного не случилось. А чтобы и дальше ничего не случилось, надо кой до чего договориться.

— Валяй, Антон, — сказал Арся, — только покороче.

— Нас здесь, — начал Антон, когда наступила кое-какая тишина, тридцать гавриков. Один — такой, другой — такой… Один без пуховика спать не может, другой и на камнях сладко выспится. Один — мешок с солью и на горбу не удержит, другой под мышку возьмет да еще и побежит. Я это вот к чему: надо нам жалеть друг друга, ну, то есть помогать друг дружке должны.

— А если кто сачковать будет? — спросил Шкерт.

— О сачках разговору нет. Сачок свое получит, — сказал Антон.

— Бить, что ли, будешь? — спросил Шкерт.

— Никак я не пойму: дурак ты, Петька, или только притворяешься? словно удивляясь, спросил Антон.

— А ты не оскорбляй, не имеешь права, понял? — повысил голос Шкерт.

— Не-е, — сказал Арся, — он не дурак, он — похуже.

— Хватит! — решительно отрубил Антон. — Хватит нам все время цапаться. Об этом я тоже хочу сказать. Нельзя нам ссориться. Нам вместе жить и работать вместе. И не знаю я, сколько мы тут вместе будем: может, месяц, а может… И еще скажу: здесь все… почти все комсомольцы. А мы, как шавки, друг на друга кидаемся — ни с того ни с сего…

— А почему это «мы»? — обиженно спросил Саня Пустошный. — Все, что ли, как шавки?

— Нет, не все, — спокойно сказал Антон. — А ты знаешь, как даже одна собачонка всю стаю стравить может?

— Слушай, Антон, что это ты: «шавки», «стая»? — тоже обиделся вдруг Толя из Находки. — Мы всё ж не собаки.

Антон смутился и сел.

— Да это я так… для сравнения, — неловко оправдался он.

Тут зашумели многие:

— С собаками нас сравнивает…

— Да вы что, ребята, — растерялся Антон, — ну, не умею я говорить. Это я так… ну, как это называется…

— Аллегория, — вякнул Витька Морошкин, — это он аллегорию подпустил для красоты.

Я молчал. Мог бы кое-что сказать, но побоялся, и Боря Малыгин рядом со мной вертелся на скамейке красный и сердитый — понимал, что, стоит ему только сказать что-нибудь, в него сразу эта компания вцепится: «заяц». А Колька Карбас вообще согнулся, чуть под стол не залез, чтоб не видно его было.

Антон решительно встал, но вид у него был такой, словно он не знал, о чем говорить дальше. Арся встал рядом.

— Дай-ка я скажу, Тошка, — заявил он.

— Давай, — сказал Антон и облегченно вздохнул, но на Арсю все же глянул с опаской: что-то он скажет?

Арся заговорил спокойно и, как всегда, немного насмешливо.

— Антон у нас и правда оратор не ахти какой, неважный, чего там говорить, оратор. — Он подождал, пока стихнут смешки, и продолжал уже без улыбки: — Ну и что? Мы Антона не знаем? Знаем! Я понял, что он хотел сказать. Нам дружить надо — вот что! И не подкалывать друг друга по пустякам разным. Вот ты, Морошка, сегодня над Димкой издевался, когда он сапог утопил. Насчет боевого крещения сказал и еще обозвал… А Димка боевое крещение на ленинградских крышах получил. Тебе и не снилось…

— А как ты меня обозвал, помнишь? — проворчал Витька.

— Помню, Витя, помню, — вроде бы виновато сказал Арся, — соплей голландской я тебя обозвал.

Морошкин позеленел.

— Вот видите, видите, — завопил он, — издевается!

— Не ори, Морошкин, — уже совсем серьезно сказал Арся, — видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?

Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:

— Теперь ты, Баландин Василий. — Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.

— Чего тебе Баландин? — спросил он, растягивая слова.

— А вот чего, — сказал Арся, — помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?

— А што я такого сказал?

— А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?

Баланда засопел, но ничего не ответил.

— Да брось ты, Арся, — смущенно сказал Славка.

— Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб — раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил — два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был — три!

— Кончай, Арся, — взмолился Славка.

— Нет! Дальше слушайте. А ты, Славка, не стыдись, тебе стыдиться нечего. Теперь четыре — ранили его в бою, и попал он в госпиталь в Вологду. А там услышал, что в Архангельске скоро набор в Школу Юнг будет, ну, подлечился и к нам направился — это пять! А ты, не узнав ни шиша, спрашиваешь, зачем он из своей Одессы, где пальмы растут, к нам приперся?! Нету там пальм! Камни обгорелые да железо покореженное там есть, а пальм нету!

Все молчали. У Васьки тряслись толстые губы. Арся стоял, положив руку на плечо Антона, и рука у него дрожала.

— И еще скажу, — тихо продолжал он, — не хотел, а теперь скажу. Что ты, Василий, в своей жизни сделал? Хлеб у слабых отбирал. Сигареты и шоколад у союзничков стрелял. Чулками заграничными вместе со Шкертом спекулировал. Или, может, учился? Или, может, трудился на пользу Родине? Думаешь, мы не знаем, почему это вдруг Колька мезенский, слюнтяй этот, мне по уху дал?

Где-то под столом громко всхлипнул Карбас.

— Хлюпаешь? Хлюпай, хлюпай. Тебе в голос реветь надо…

— Будет, Арся, — прервал его Саня.

— Нет, не будет! — крикнул Арся. — Последнее я хочу спросить у тебя, Баландин: ты небось знаешь, где у всех отцы и старшие братья находятся? А твой папаша где?

— Нельзя так, Арся! — закричал я.

— Зачем ты? — сморщившись, спросил его Антон. — Не надо бы…

— Надо! — хрипло выкрикнул Арся. — Надо, чтоб другим… — Он устало махнул рукой и сел рядом с Антоном. — Ладно, я все сказал. Пускай другие говорят, как жить вместе будем.

Как пришибленные молчали ребята, и вдруг послышались какие-то странные звуки: это, уткнувшись лицом в стол, ревел Васька Баландин. Все растерялись. Антон вылез из-за стола и подошел к Ваське. Потрогав его за плечо, он сказал:

— Да будет тебе, ну… Это он не со зла, понимаешь…

Васька отбросил руку Антона, неуклюже перебрался через скамью и полез вверх по трапу. Я кинулся за ним.

— Оставь, — сказал Антон и придержал меня за рукав, — ему сейчас одному побыть лучше.

— А может, он… — сказал я.

— Ничего с ним не будет, — сказал Толик из Находки.

И тут «выступил» Шкерт.

— Сознательные все? Да? — медленно говорил он. — Чистенькие все! Маменьками обласканные! А я, может, и слова такого не знаю — «мама». А ты, питерский, Ваську не жалей. Не нужна нам твоя жалость. И знаем мы, какой ты сам-то «сознательный»! И про тебя, и про Гикова. Знаем!

— А знаешь, так скажи. Грозить-то зачем? — сказал Антон.

— И скажу, когда надо будет! — продолжал Шкерт. — И нечего на нас, как на собак, смотреть…

— Подумаешь, разобиделся, — спокойно сказал Толик, — я тоже детдомовский. И никто на меня, как на собаку, не смотрит.

— Ладно, — сказал Антон. — Поговорили… и хватит!

Шкерт, криво усмехаясь, замолчал. И все молча стали расходиться кто куда.

Арся стоял на баке, опершись на фальшборт, и угрюмо смотрел на воду. Когда я встал рядом, он даже не повернул головы. Так мы помолчали, а потом он спросил:

— Ругать пришел?

— Да нет, — ответил я, — только зря ты так на Ваську.

— Сам знаю, — буркнул Арся, — со мной это теперь часто бывает: хочу как лучше, а получается как хуже. Злой я стал. Сам себя иногда боюсь. Плохо это, а?

— Самому трудно, — сказал я.

— Вот, — согласился Арся, — а что делать, не знаю. Эх, на фронт бы мне — там бы знал, что делать.

— Ты уж хотел, — сказал за нашими спинами Антон.

Арся резко повернулся.

— Ну, Антон! — сказал он. — Ты уж лучше не говорил бы этого.

— Так я только тебе, — сказал Антон, — а Соколов — свой, свой в доску…

Сказал он это таким тоном, что я не выдержал.

— Корабельников, — сказал я, — в зубы врежу.

— Давай! — смеясь, сказал Антон.

Я сжал кулаки, но тут Арся взял меня за запястья и легко посадил на палубу.

— Драка на корабле почти что бунт. А за бунт раньше на реях вешали, сказал он. — Сиди! А ты, Тошка, и в самом деле: либо так, либо так…

— …Ты слышал, что Шкерт говорил? — спросил Антон. — Что они знают?

— Мало ли что… — неопределенно сказал Арся. — Мы с питерским чистые как огурчики. — И он подмигнул мне.

— Смотри, Арся, — строго сказал Антон, — если что, так я и на дружбу не посмотрю.

Арся вспыхнул и, прищурившись, посмотрел на Антона.

— Знаешь, Тошка, — сказал он с вызовом, — не дорос ты еще меня воспитывать.

— Ну, я сказал, а ты сам смотри, — медленно проговорил Антон и хотел уйти.

Тут уж не выдержал я и торопливо, чтобы Арся не перебил меня, рассказал, как мы провели Борьку на судно, как прятали его, ну и все остальное. Антон молчал.

— Ну и что? — спросил Арся. — Докладывать побежишь?

— Не думал я, Арся, что ты такой пацан еще, — сказал Антон с досадой. — Докладывать я не побегу. Сами доложите. Но имей в виду: заступаться за вас я не буду. Время не то. — И он, резко повернувшись, ушел.

— Слабину ты дал, питерский, — насмешливо сказал Арся. — Кто тебя за язык тянул? Борька молчит, все и обошлось бы.

— Антону-то уж можно было сказать раньше, — запальчиво сказал я. — Не по-товарищески это.

— Ну, вот сказал, и что вышло? Вишь, как он повернул: теперь, хочешь не хочешь, надо к Громову идти, а то трусами будем. Я-то выкручусь, уверен, а вот тебя начальник спишет из экспедиции. Понял? Он ведь за тебя поручился вроде.

Я понял, и недоумение мое и обида на Арсю сразу прошли: он из-за меня молчал, вон оно что…

— Идем, — решительно сказал я, — к Громову идем.

— Пошли, — отозвался Арся, — и заодно Баланде и Шкерту рот заткнем. Я тебе не говорил, пугать не хотел: когда мы Борьку под брезент запихивали, на спардеке Шкерт вертелся.

Выпросив у шкипера шлюпку, мы втроем отправились на берег. Какой-то житель показал нам, где находится наше начальство.

— Который час заседают, — засмеялся он, — прямо Комитет Обороны…

Он махнул рукой в сторону большой избы на угоре, и мы пошли туда.

— Здравствуйти, — окликнул нас сзади хрипловатый мужской голос.

Мы обернулись. За нами шел невысокий коренастый человек в синем морском кителе и в брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Фуражку он нес в руках. Длинные черные волосы были зачесаны назад и кое-где просвечивали сединой. Лицо смуглое, скуластое, с пристальным внимательным взглядом узких глаз, черные усы. Ненец. Шел он быстрым, легким, каким-то пружинистым шагом. «Так ходят настоящие охотники», — подумал я. Когда он поравнялся с нами, то протянул каждому по очереди тоже смуглую, небольшую, с тонкими пальцами, но очень крепкую руку.

— Здравствуйти, — повторил он и улыбнулся приветливо.

Мы тоже заулыбались.

— Экспедиция? — спросил он. — Слыхал, слыхал. Вот приехал, однако, может, что помочь надо.

Говорил он по-русски правильно и почти без акцента.

— Я из Маточкина Шара пришел. Раньше, однако, хотел.

— А вы кто будете? — спросил Боря.

— Я? А председатель Новоземельского поселкового Совета я.

— Вы… товарищ Вылко? — спросил Арся.

Ненец быстро закивал головой:

— Ага, Вылко я и есть. По-нашему — Тыко Вылко, а по-русскому — Илья Константинович Вылко.

Он рассмеялся рассыпчатым хохотком.

Арся и Борька глазели на него вовсю.

— Чего это вы? — тихо спросил я.

— Вылку не слыхал? — поразился Арся.

А Вылко негромко говорил, озабоченно покачивая головой:

— Много в Матшаре дела, однако. Столько кораблей в проливе собралось, столько кораблей — англичане, и американсы, один даже норвежин, военные, торговые, всякие…

— Чего же они там сидят? — спросил я.

— И не говори, и не говори, товарись. Худо. Бо-ольшой конвой к нам шел. Фашист их побил… А эти, которые в Матшаре, убежали. Теперь будут к Архангельску пробиваться.

— Наверно, тот, который в губе Обседья на мели сидит, тоже из них, сказал Арся.

— Да, да, и этот тоже, — сказал Вылко и что-то сердито добавил по-ненецки — похоже, выругался. — Капитан там, однако, нехороший человек, совсем плохой человек, хуже волка. Нарочно на мель здоровое судно посадил. Совсем перепугался. Потом пушки спортил и людей увел. Сволочь мужик, а никакой не капитан. Пришли, — сказал он и, толкнув рукой дверь, вошел в дом.

Вошли за ним и мы. Махорочный дым плавал под потолком. За столом и на лавках вдоль стен сидели люди. Были здесь Громов, Замятин, наш комиссар, боцман. Остальные, наверно, местные, и среди них несколько ненцев.

Едва Вылко появился в дверях, его сразу же заметили, а он, увидев Громова, радостно воскликнул:

— Афанасий Григорьич! Вот рад-то я как, однако, сколько лет не виделись. Слыхал я, ты приболел немного?

— Было дело, — сказал Громов, — да болеть-то некогда.

— Это хоросо, это хоросо, — сказал Вылко, и они с Громовым обнялись, похлопывая друг друга по спинам. Потом, оглядев всех, он заметил Людмилу Сергеевну. Брови его удивленно поднялись, и он заулыбался еще шире.

— Ай-ай, — сказал он, — а ты как здесь, Людмила?

— Узнали, Илья Константинович? — засмеялась учительница.

— Тебя как не узнать. Ты у меня… как у вас, русских, говорят, — он похлопал себя по шее, — вот где сидишь! — А когда все отсмеялись, он добавил: — Уж такая боевая, такая смелая…

Мы трое стояли молча у дверей и только удивлялись.

— Ну, давайте-ко за дело, однако, — сказал Вылко уже серьезно, и тут Громов заметил нас.

— А вы почему не на судне? — грозно спросил он.

— Поговорить надо, Афанасий Григорьевич, — сказал Арся.

— Никак опять ЧП? — подозрительно спросил Громов.

— Давайте на крылечко выйдем.

— Что еще за секреты, — рассердился Громов, но, посмотрев на нас, быстро сказал: — Ладно, пошли. А комиссара прихватить?

Арся молча кивнул.

Разговор был длинным и неприятным до чертиков, но мы терпели: чего уж хорохориться!

— Вот и возьми их за рупь за двадцать! — сказал Громов и сразу же обратился к вышедшему Замятину: — Павел Петрович, забери с собой эту шайку-лейку и посади под арест в моей каюте, да на ключ запри, а не то еще чего-нибудь придумают.

— Ладно, — сказал Замятин, не удивившись, — айда, — и быстро, не оглядываясь, пошел к берегу.

Мы мрачно потопали за ним.

…За нами повернулся ключ в двери громовской каюты.

— Тот не солдат, кто хоть раз на «губе» не посидел! — сказал Арся.

Боря как ни в чем не бывало завалился на капитанскую койку и почти сразу же заснул. Арся посвистал, оглядываясь, потом улегся рядом с Борькой. Я сидел на табуретке, прислонясь к стене, и тоже незаметно для себя задремал.

Проснулся я оттого, что «Зубатку» что-то толкнуло, и сразу за этим послышались грузные шаги за тонкой стенкой каюты, заскрипел ключ в двери и вошел Громов.

— Смотри-ка, дрыхнут, — изумился Громов, посмотрев на Борю и Арсю, я их под арест, а они дрыхнут?! Подъем!

Ребята вскочили и ошалело захлопали глазами.

Громов присел на койку и, уперев ладони в колени, сказал:

— По делу, так вас всех троих с «Зубаткой» в Архангельск отослать надо. И Соколова первого! Однако комиссару спасибо скажите: уговорила. Да и сам я подумал, что тут каждые руки на счету будут. Но все одно, даром вам эти штучки не пройдут. Вернетесь домой, там вам ишшо пропишут кузькину мать… Скажи пожалуйста, еще лыбятся?! А вот вы мне теперь, может, посоветуете, что с этим Ма-малыгиным делать? Отправлять надо!

— Не надо! — хором закричали мы.

— «Не надо», — передразнил Громов, — сейчас-то я уж и сам не могу, ежели вас оставляю. Как я другим в глаза смотреть буду? Да и Ма… малыгину этому… — Он пошел к двери, но тут же обернулся и рявкнул: Чего рассиживаетесь! «Авангард» за вами пришел.

«Авангард» пришвартовался к борту «Зубатки», и на него были перекинуты вымостки-сходни. По ним ребята уже таскали свои вещи. На нас никто даже и не посмотрел. Пересадка была закончена быстро. Когда вся наша бригада была на «Авангарде», Семеныч собрал всех на палубе и объявил:

— Теперь я с вами прощеваюсь. Ни пуха вам, ни пера, значит.

— А с нами кто? — спросил Антон.

— С вами, — ответил за него Громов, — с вами очень знающий человек пойдет: Людмила Сергеевна, комиссар наш… Она Север как свои пять пальцев знает! Окромя того, на Губовой знатный промышленник обитает — Прилучный Иван Иванович. Он подмогнет. Ясно?

— Ясно! — нестройно ответили ребята.

— Ну, тогда — семь футов под килем, и ни пера вам, ни пуха тож пожелаю, — сказал Громов и, неловко поклонившись, перешел на «Зубатку».

С борта траулера Замятин крикнул в жестяной рупор:

— Удачи вам, промышленники! До встречи в Архангельске! — И он помахал нам рукой.

Мы закричали в ответ, замахали руками, а из рубки «Авангарда» уже послышалось:

— Убрать вымостки, отдать швартовы! — И через некоторое время: Малый вперед!

«Авангард» медленно отошел от «Зубатки» и двинулся, постепенно набирая ход, к северу. А с «Зубатки» мы услышали три прощальных протяжных гудка…