Мери Робертс Райнхарт
Дверь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Две недели назад я вывихнула колено, и с тех пор моя жизнь, которая и так не отличалась большим разнообразием, стала откровенно скучна. Подносы с едой три раза в день, да медсестра в десять утра с адским аппаратом, который якобы должен облегчить мне боль а ноге,— вот и все мои развлечения. Так что, в основном, я предоставлена своим собственным мыслям.

Они, однако, весьма расплывчаты и хаотичны. Очень уж тихо в доме. Мне не хватает Джуди, занятой сейчас своими делами, а возможно, и волнений последних нескольких месяцев. Трудно заставить себя интересоваться крокетами из вчерашнего жаркого, когда думаешь о преступлении, причем об одном из наиболее тяжких, каким является убийство.

Что же все-таки толкает человека на этот шаг? Я не имею здесь в виду мотивы. Мотивы можно понять. Человек убивает в порыве ярости, из страха, ревности или мести. Свои мотивы, рожденные болезненной фантазией, есть и у наркоманов, психопатов и просто умственно отсталых людей. А в некоторых случаях, как и в нашем, преступник особенно изворотлив, мотивы убийства скрыты очень глубоко. И тем не менее они реально существуют.

Но меня интересует нечто более серьезное, чем мотивы преступления. Хочется понять, что стоит за этим последним шагом, сделав который, человек становится убийцей?

Пока этот шаг не сделан, он имеет право называться человеком, и вдруг, в одно мгновение, утрачивает это право, становится выродком среди людей, членом особого клана — клана убийц.

Может быть, за этим шагом стоит презрение к жизни, полное отрицание ее ценности? А может быть, жажда убийства сильнее всех доводов разума и унаследована человеком от далеких предков, живших в те времена, когда это не считалось преступлением? Может быть, это инстинкт, и все мы потенциальные убийцы? Не придумали ли люди теорию, что человеческая жизнь священна, только для того, чтобы спасти свой род от вымирания? И не этот ли инстинкт громко заявляет о себе в момент убийства, делая твердой руку, держащую пистолет или нож, и растягивая в улыбке губы отравителя?

Мне кажется, все так и есть. Одно мы знаем наверняка: как только человек совершает убийство, в нем исчезают все сдерживающие центры, он вступает в клан, ни один из членов которого не знает другого, и становится врагом всего человечества.

И с этого мгновения он один.

Не знаю, права ли я в своих предположениях. Размышляя о нашем случае, пыталась отыскать какие-либо признаки слабости или отклонения от нормы, но безуспешно. Сегодня мы знаем, что были мгновения, когда весь этот столь мастерски разработанный план убийства готов был рухнуть, однако, если убийца и испытывал в те минуты что-либо похожее на панику, нам об этом ничего неизвестно. Каждый раз, когда ему грозило разоблачение, преступника спасали ум и дьявольская изобретательность.

Мы можем только догадываться, сколько часов он потратил на подготовку преступления. Ведь ему надо было не только тщательно продумать весь план убийства, но и решить, как отвести от себя подозрения.

Вероятно, в конце он, считая себя в полной безопасности, испытывал даже некоторую гордость и удовлетворение.

И вдруг все рухнуло. Думаю, для убийцы это было настоящим потрясением. Предусмотреть, казалось бы, все и в последний момент так нелепо опасаться из-за какой-то самой обычной покрытой масляной краской двери с потускневшей от времени медной шарообразной ручкой! От этого можно было сойти с ума. Ведь прошли уже месяцы. За это время к ручке прикасались сотни раз, сама дверь была заново окрашена, и все же только благодаря ей один из самых ловких и жестких, судя по его преступлениям, убийц был разоблачен и наша тайна раскрыта.

Как вы уже, вероятно, догадались, собственной семьи у меня нет. По существу, я живу одна, если, конечно, не считать очередной секретарши, обычно молодой женщины, и моих постоянных слуг. Начну сразу с них, так как именно один из тех, кто жил со мной в доме в то время, и стал первой жертвой преступника.

Итак, в момент исчезновения Сары Гиттингс в доме со мной, кроме секретарши Мэри Мартин, весьма хорошенькой девушки, проживали четверо слуг: дворецкий Джозеф Холмс, очень сдержанный человек неопределенного возраста с респектабельной внешностью, шофер Роберт Уайт, негр, кухарка Нора Мориарти и горничная Клара Дженкинс. Днем еще приходила прачка, и с весны до осени садовник Эбнер Доунс ухаживал за лужайками и кустами.

Думаю, следует описать также дом и прилегающей к нему участок, так как они играют весьма важную роль в повествовании.

Дом стоит в нескольких футах от улицы, в глубине. Два каменных столба, ворота с которых сняты в незапамятные времена, отмечают въезд, откуда дорога, огибая большую поляну, идет прямо к парадной двери. Густой кустарник, которым заросло все вокруг и проредить который у меня так и не поднимается рука, отгораживает дом от улицы.

Кусты частично скрывают и гараж за домом, хотя, как выяснилось впоследствии, он хорошо виден из окна кладовой.

За гаражом лежит глубокий овраг, недавно вошедший в городскую систему парков, а слева от дома находится незастроенный участок, известный как Ларимерская пустошь.

Через пустошь от улицы идет тропинка, которая затем круто сворачивает и сбегает вниз по косогору в парк. Зимой, когда опадает листва с деревьев, ее можно видеть из моего окна, но только частично, так как и вокруг пустоши, и вдоль тропинки плотной стеной стоят старые могучие сосны.

Именно здесь, на Ларимерской пустоши, недалеко от тропинки и произошло наше первое убийство.

Близких соседей у меня нет. Когда строился дом, здесь была сельская местность, и соседний участок, недавно купленный отошедшим от дел бутлегером[1], занимает почти десять акров. Но я отвлекаюсь, поскольку все это никак не связано с теми событиями, которые у нас происходили.

Мой дом очень старый, но, несмотря на его несовременность, в нем чрезвычайно уютно. Постараюсь описать его как можно подробнее. Ведь он, как и тропинка на Ларимерской пустоши, имеет прямое отношение к нашей истории.

Начну с библиотеки, где сижу сейчас — одна нога вытянута вперед, на другой блокнот,— пытаясь изложить на бумаге свои мысли. Рядом со мной, на столе, лежит небольшой колокольчик, в который звоню, когда мне что-нибудь надо, и несколько простых карандашей, наподобие того, что мы обнаружили в слуховом окне над умывальной. В комнате много книг, есть камин, стоят стулья и бюро орехового дерева времен королевы Анны. Одно из боковых окон выходит на Ларимерскую пустошь, из другого видна подъездная аллея.

Библиотека для меня не только место отдыха, но и прекрасный наблюдательный пункт. Я сразу же вижу всех, кто ко мне приезжает, и могу, не вставая с места, наблюдать за большей частью первого этажа справа от парадной двери и холла.

За длинным центральным холлом с лестницей из белого мрамора и дверью в глубине, ведущей в служебные помещения, находится гостиная. С того места, где я сижу, видны комод с инкрустацией из золоченой бронзы, розовая обивка дивана и портрет моего отца. Портрет мне никогда не нравился. Художник, как мне кажется, допустил здесь явную несправедливость в том, что касается фамильной черты Беллов — нашего носа.

Застекленная створчатая дверь в конце гостиной выходит в сад. Вид немного портит гладкая кирпичная стена напротив, но я постаралась это исправить, посадив здесь тую и рододендроны.

Через двойные двери в конце библиотеки можно пройти в музыкальную комнату, которой мы пользуемся теперь довольно редко, а оттуда — в столовую.

Вот и все мои владения. Сегодня, в неярком свете зимнего солнца, все здесь кажется таким мирным. Утром шел снег, и сосны на вершине холма, по склону которого сбегает вниз тропинка, выглядят просто великолепно. В камине потрескивают дрова, а рядом Дремлют Джок и Изабелла.

Джок — терьер, а Изабелла — бульдог, причем весьма воинственный. Говорю об этом, так как собаки тоже сыграли хотя и небольшую, но весьма достойную роль в тех событиях, о которых идет речь.

Я назвала тех, кто в день исчезновения Сары Гиттингс, то есть восемнадцатого апреля сего года, жил в доме. Мои секретарши обычно жили отдельно и приходили сюда только днем, чтобы разобрать все эти записи, чеки, счета и другие бумаги, которыми постоянно завален стол одинокой женщины, занимающейся благотворительностью.

Но Мэри Мартин жила в доме, причем по причине, имеющей непосредственное отношение к нашей истории.

Как-то прошлой осенью, во время генеральной уборки, Нора обнаружила на чердаке старую трость, принадлежавшую еще моему деду — тому самому капитану Беллу, который проявил такие чудеса храбрости — до сих пор не воспетые — в Мексиканской войне.

Нора снесла трость вниз и показала ее мне, а я велела передать Джозефу, чтобы он отполировал набалдашник.

Когда Джозеф какое-то время спустя пришел ко мне с тростью, он улыбался, что было ему совершенно несвойственно.

— Вы знаете, мадам, — начал он, — это весьма необычная трость. Она с клинком.

— С клинком? Для чего?

Но Джозеф не знал ответа на этот вопрос. Как я поняла, он полировал набалдашник, когда из другого конца трости вдруг выскочило лезвие. От неожиданности он чуть не выпустил ее из рук.

Я показала трость моему кузену Джиму Блейку, и он внес предложение, следствием которого и было появление в моем доме Мэри Мартин.

— Почему бы тебе не написать книгу о старине Белле? — сказал он. — У тебя здесь должна быть уйма его писем. А начать можно было бы как раз с той самой трости. Между прочим, если ты когда-нибудь решишь от нее избавиться, отдай мне.

— Скорее всего, я так и поступлю. Не к чему держать в доме такое оружие.

В марте я отдала трость кузену. Наша жизнь, говоря словами Джуди, шла своим чередом, и Мэри Мартин, хотя она мне и не нравилась, показала себя отличным секретарем.