"Так хохотал Шопенгауэр" - читать интересную книгу автора (Силаев Александр Юрьевич)

ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ СПОРЯТ С ИММАНУИЛОМ КАНТОМ

Всем заправляет главный Предиктор. Татаромасоны чтят своего вожака, отдают ему честь и много чего еще. Лицезреть Предиктора считается огромной удачей. А уж говорить с ним, или дотронуться до него, или поцеловать в щечку! Предиктор — большой человек, чего уж там…

А вы его видели? — спрашивал заинтригованный Шопенгауэр. Видеть суку не видели, но слышал с рождения, объяснял Добрыня, хлебая неиссякаемый муромский портвешок. Меня мамка этим козлом в детстве пугала. Вот и вырос ты запуганный как зверушка, печально разводил руками поповский сын. Но-но, зыркал старшой на Леху.

А что, не дает поганец спокою? — любопыствовал гость. А то, отвечали хором. Ночами посевы топчет, как свинья, сетовал сам Илюха. Народную стройку подорвал на соседнем хуторе, вспомнил Добрынюшка. Стекло, гад, сует в народное масло! — брызгал Леха слюной. А откуда известно, что это он? — не отставал настырный немчура.

Ясно дело, что не он, говорили наивному. Как сам не понимаешь? Шестерки его беспредельничают. Агентура вредоносит. Засланцы под каждым кустом. Предиктор — это сила, вздыхали мужественные.

Поотвинтим ему рога, твердо сказал Шопенгауэр. И не таким умникам откручивали. Узнать б только, где вражина гнездо свил. Да и нагрянуть всей братвой, положить охрану мордой в пол, а злодеюку вывести под белы рученьки. И предать под народный суд. А ежели упираться вражина станет, завалить его прямо там, козла, контрольным в черепушку.

— Вот это дело, — сказал Алеха. — Это я понимаю.

А сапог-то, чай, повкусней веревки?

Грызи, женушка, че дают!

— Ненавижу мерсы S-класса, — говаривал пацан в кургузом пиджачке. Чего в них хорошего-то, в мерсах? Дорогие, черти. «Линкольн» в два раза подешевле, а размером покруче будет. Ну их, шестисотые, выпендреж один. А я парень экономный, на старость коплю.

— Знаете, чего нужно делать с правительством? — предлагал оратор. Надо по справедливости. Закопать живьем в землю.

— Ха-ха-ха, гы-гы-гы.

Так хохотал на это Артур Шопенгауэр.

«Я забыл на секунду: чтобы здесь был свет, ток должен идти по нам», поделился Гребенщиков.

Мераб Мамардашвили аплодировал и смеялся.

«А жизнь — только слово, есть лишь любовь и есть смерть», — напомнил Цой.

Он уже умер.

«В каждой любви, кроме любви, есть еще много чего!» — вставил Григорян.

А покажите-ка нам лучше канатного плясуна! — бесновалась публика.

Делать нечего, вышел ей и плясун.

— Ну так вот, — скулил Васюха. — Я с ними договор подписал, понимаете, ДОГОВОР. С жуликами-то, с МММ проклятущей. Ну а они? Договор ведь подписан! Нельзя ведь обманывать! Почему государство не возмещает, почему не гарантирует, почему не за людей? Договор ведь подписан, а государство не возмещает.

Артур Шопенгауэр был внимателен и осторожен к жизни простых людей. Он ходил в толпу, говорил с лысыми стариками, пропускал вперед беременных женщин, подносил тяжелые сумки школьницам и пенсионеркам, задавал вопросы, отвечал на вопросы — делал вид, что познавал жизнь. Выслушал он Васюху, порыдал тот у него на плече, излил свою душу.

— Засунь этот договор себе в задницу!

Так хохотал Артур Шопенгауэр.

— Сначала я тряпки продавал, — объяснял пацан. — А затем с корешами заводик открыл. Бухло штампуем алкаголикам на потребу.

— Так незаконно ведь, — ужаснулась печальная тетка.

— А то! — радостно гаркнул пацан, хлопнул дверцей «линкольна» и укатил.

— Если бы меня не убили, через пять лет в СССР был бы капитализм, вздохнул Лаврентий. — Но меня убили. Мне-то все равно, а вам сорок лет мотаться. Сплошное татаромасонство.

— Нескладуха вышла, — вздыхали честные крестьяне Нечерноземья.

— Хо-хо-хо.

Так хохотал Артур Шопенгауэр.

— Значит так, — сказал Илюха. — Гниду будем валить.

Дюймовочку бросили. Подкатил на болото царевич, погрузил к себе в салон ласковую девушку жабу и был таков. И пошла Дюймовочка по свету любовь искать. Долго ли, коротко ли, а пришла красавица в стольный Китеж град. Там ее и встретили.

— Ух ма, — извлек Добрыня богатырскую свою палицу. — Раззудись, плечо.

— Ностальгируешь? — подивился Леха, играя с «калашниковым».

— Сколько охраны? — поинтересовался Артур.

— Какая разница? — ответил Илья.

Нап говорил: главное — ввязаться, а там посмотрим. В детстве он обожал уединяться и читать книги. Школьные ребятишки доставали его, то ли драться с ним хотели, то ли играть. Тогда маленький Нап хватал лопату и с воем гнал прочь удалых сверстников. Кричал, что поубивает всех к черту. Отогнав назойливых, возвращался к книгам. В юности он сам писал прозу.

Жириновский накатал повесть в сорок лет. Простая такая повесть, не лучше многих и не хуже некоторых. Что-то про ментов, про пацанов, про Сталина и бытовуху. Хотел мужчина в сорок лет пробиться в писатели. Хотел созвать знакомых, достать свежий номерок «Нового мира» и сказать, скромно потупив честолюбивый взор. Не хотите, мол, посмотреть. А знакомые читали бы повесть и лучились зеленой завистью. Ан нет, накладочка вышла. Критики сочли творчество заурядным, впрочем, правы были те критики, многие из них рубили в литературе посильней Жириновского… Так он и не заделался писателем в сорок лет. Зато через два года Владимир уже баллотировался в президенты. Миллионы людей выбрали его сердцем. Промысел ли то Божий? Он сильно мучился в детстве, страдал в юности, хранил нерастраченное во взрослые годы. Господь по своей привыке снизощел к тому, кто так много хотел и так много страдал. Господь добр к таким. Шопенгауэр вынул «беретту» и пару раз огрызнулся в воздух. Канатный плясун почуял недоброе и бочком начал протискиваться к проходу. Шопенгауэр посмеивался. Люди на площади волновались. Они-то ждали канатного плясуна, а тут стрельба, порох, непонятое…

Артур прикоснулся к горячему микрофону.

— Я не знаю, с чего начать, — произнес он застенчиво. — Я ведь не публичный оратор. Мне есть, что сказать, но еще нет единственно верных слов. Но, может быть, я попробую?

Солнце било ему в глаза, а Шопенгауэр изучающе глядел в очи солнцу. Смотрел в его оранжевые зрачки и посмеивался. Солнце не выдержало и улыбнулось в ответ. Я наконец-то не один, обрадовался Артур, солнце теперь мне друг, солнце всегда будет со мной и никогда не предаст. Ведь солнце не предает тех, кому улыбнулось. Как бы подоходчивее рассказать это людям?

— Все просто, — продолжал Артур. — Источник энергии и силы всегда внутри. Понимание внутри. Переход отсутствует: либо есть, либо нет. И если нет того, что примет инфомацию, говорить бесполезно. Но если имеется то, ради чего принять информацию, ее примут. Если есть душевный кризис — есть потребность в новой порции знания. Почему так много тупиц? Человек пребывает на каком-то уровне, он стабилен в своем состоянии новое знание будет отторгнуто. Он не стремится на другой уровень, потому что не знает, что другой уровень где-то есть. Можно прочитать ему все философские книги планеты, такой парень скажет: а, шизомуть, — и пойдет пастись на лужайку. Если вежливый, то скажет, что это не по его мозгам. Но мозги у всех одинаковые. Разная структура души. А структура души разная лишь потому, что различны жизни. Все определяют обстоятельства, в которые человека загоняют другие обстоятельства, и так до бесконечности…

Но это неважно. Принципиальна ошибка мудрецов, которые пытались сочинить общие для всех правила жизни. Нет, допустим, ничего более лживого, чем категорический императив Канта. Я напомню его: поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства. Я постараюсь объяснить, почему это величайшая ложь. Он предполагает, что правила для всех общие, и если есть мораль, то она недифференцирована. Закон внутри нас должен быть одинаковым. Я утверждаю, что закон внутри нас должен быть разным. Августин говорил, что Абсолютное Зло невозможно, потому что уничтожит само себя. Представьте империю, где люди относятся друг к другу по канонам Абсолютного Зла — так вот, они уничтожат сами себя, и империя умрет. Я говорю, что Абсолютное Добро не менее опасно в том смысле, что тоже уничтожит само себя. Представьте страну, где люди живут по канонам Великого Добра — такая страна не выживет, развалится изнутри или растопчется извне, не су ть важно. Эволюция подтверждает, что в первую очередь выживают скомпенсированные сообщества, без крена в любую сторону. Наивные опровергаются просто: если бы сообщество Абсолютного Добра представлялось желательным, мы уже родились бы в нем. То, что такое сообщество не создалось за тысячелетия, а если и создавалось, то погибало, говорит о его нежизнеспособности, а следовательно — вредности и ненужности. А стремление к его построению — абсурдно.

Между тем кто-то должен стремиться именно к его построению, и в этом нет противоречий, я потом объясню… Нет сомнения, что весомые преимущества по жизни получает не скомпенсированная «справедливая» особь, несущая в себе равное количество позитива и негатива. Нет, проще жить или святым, или подонкам, людям крайностей, и нетрудно объяснить, почему. Радикальная установка — всегда лишний источник так необходимой всем нам энергии. Святой и подонок никогда не колеблются в выборе. У них всегда есть вектор и эталон, всегда есть цель и всегда есть воля. Они никогда не думают, что им делать. На свете столько несотворенного добра и несовершенных подлостей, что им просто некогда думать. Счастлив тот, кто имеет императив: всегда любить людей или всегда ненавидеть, и всегда плевать, как они к тебе при этом относятся. Не повезло тому, кто каждому воздает по заслугам, кто благодарит хороших и мстит плохим, кто взвешивает каждый шаг, на весах размеряя любовь и ненависть. А не слишком ли ответил? А не рано ли простил? А не много ли ей внимания? А не грубо ли сказанул? А не зря ли обидел? А не зря ли убил? А за что такой дорогой подарок? А не слишком ли за них рисковать? А не слишком жизнь отдать? Нельзя реверансы взвешивать. Ничего не бывает слишком, всего только мало. Чем больше сделал, тем лучше, а что сделал — куда менее важно, чем масштаб сделанного. Казалось бы, противоречия. Однако не так все. Обществу нужен баланс, а человек должен вести жизнь по максимуму: всех убить, всех спасти, всем подсобить, всем, чтоб до каждого дотронуться. Но за общество бояться не надо. Оно себя защитит, лишних святых по психушкам спрячет, лишним негодяям вышку даст, со всем лишним так или иначе разберется. Слишком добрых заклюют справедливые, и слишком злых заклюют справедливые, и друг друга они же заклюют. Однако чтоб чего-то по жизни сделать, часто нужно идти в моральные экстремисты. И вот здесь возникает вопрос: а на чью сторону? И вот здесь не надо Канта слушать, и Христа слушать, и Заратустру — все они люди умные, но к тебе касательство не имеющие. Себя надо слушать, себя, инстинкты свои врожденные и приобретенные, особенно приобретенные. Нравится жить ради ближнего — вот и живи, и сноси удары, и побои, и плевки, что самое сложное. Делай добро, люби людей, а знаешь, за что люби? За то, что они люди. За то, что они родились. За другое любить несерьезно… А вот нравится деньги отнимать, убивать — отнимай, убивай, никто тебе не судья, пока не поймали. А знаешь, за что убивай? Людей-то? За то, что люди. За то, что родились, сукины дети, дышат с тобой одним воздухом. За то, что судьба твоя — убивать. Вот за это и убивай. Только любое дело надо делать серьезно. А иначе лучше вообще не делать, чем людей-то смешить…

Кстати, сочинил я вам: добрые, злые… Увлекся. Нет, конечно, ни законченных негодяев, ни святых. Сильные есть и слабые. Причем сильный способен на все, а слабый — ни на что. Даже на любовь. Не говоря уж о более сложных штуках. А сильный на все готов. Добро творить, зло — какая разница? Лишь бы Действовать. Но какой-то пафос у него есть — в любом случае пример берется либо с Дьявола, либо с Бога. Так что подражайте кому хотите, пафосы по ценности не различны…

А какое вообще общество нужно? Какая страна будет правильной? Та страна, где все делается правильно. И влюбляются правильно, и разводятся, и детей пестуют, и деньги воруют правильно, и правильно сажают тех, кто правильно ворует деньги, и все правильно едят, правильно спят, правильно командуют, правильно подчиняются, правильно желают, правильно выбирают место работы, правильно общаются, правильно убивают, правильно смеются и управляют страной. И в школах учат правильным вещам вместо органической химии, и литераторы делают правильные книги, и армия правильно подавляет соседние этносы, как же их не подавлять, неправильных-то? Такая страна, несомненно, будет примером для всего мира, будь она хоть Нигерией, хоть Японией, хоть Россией.

Что значит правильно? Это значит, что по определенным правилам, по определенным алгоритмам и технологиям. В любом деле, будь то переход через Альпы или совращение малолетних, есть свои алгоритмы и технологии. В любом случае, это приемы и законы, которые можно вывести, узнать, записать в книгах, передать новому поколению. И тогда это новое поколение без единого выстрела завоюет мир. Человек, который все делает правильно, неодолим. Нация, которая все делает правильно, будет править остальными народами. И никуда не денутся остальные народы. И не при чем здесь танковые корпуса и водородная бомбочка. Правильному господину подчиняются с радостью. Люди и народы ведь хотят, чтобы спустились боги и начали ими правильно управлять…

Нужно только одно правильно поставленное поколение, только одно. Чтоб ребята и девчата знали, чего в жизни хотеть и как мечты воплощать в реальность. Начнем с этого, а затем и третий глаз откроется, и таланты объявятся, и экономика завертится, и ай-кью взлетит, и духовность заколосится. Простой школьник будет вам романы писать половчей Достоевского, а старинные мудрецы будут почитаться за недоумков, потому что любой студент будет на голову выше Шестова и Данилевского, Флоренского и Бердяева, Соловьева и Розанова, Вернадского и Чижевского, Федорова и Леонтьева, Сорокина и Чаадаева, Хомякова и Плеханова, и евразийцев, и космистов, и марксистов, и социал-адвентистов.

Вся штука в том, чтобы перестать гоняться за счастьем. Перестать хотеть счастья. Перестать вообще думать: вот сделаю то и то, и подвалит мне счастья. Одни люди всю жизнь хотят счастьюшка и его, конечно, не достигают. Другие думают о более конкретных вещах и иногда достигают, если, конечно, алгоритм у них правильный и удача есть. Можно ведь, например, сказать: хочу миллион долларов. Если алгоритм верный и судьба не совсем против, будет тебе миллион долларов через энный промежуток времен… Можно сказать — хочу стать президентом. Наверняка есть такой алгоритм, алгоритм становления президентом. Законы и правила, методология и приемы — наверняка существуют, и не столь сложны, и вполне доступны для понимания. Надо только узнать, а чтобы узнать, нужно уметь правильно хотеть и правильно думать. Хоть и сложен тут алгоритм, наверняка посложнее, чем взять миллион. Президентов меньше, чем миллионов, соперников больше, алгоритм труден, нужно больше хотеть, больше думать, нужно больше удачи.

Пора понять, наконец: нет на земле никакого счастья, в том смысле нет, какой ему люди придают. Сделал, мол, чего — вот тебе и счастье, вот и радостишка до конца дней от того, что однажды ты что-то сделал. А не так все. Короли не счастливее запыленных работяг, если мы берем по эмоциям. У работяг-то сухарь большой, а у олигархов яхты маленькие. Банальщину, наверное, несу… Но если это банальщина, почему все люди верят в то, чего и на свете-то нет, верят в пресловутое счастье? Значит, не совсем банальщина. Значит, для сотни человек банальщина, а остальным как благая весть. Счастье — это несколько часов после того, как тронулся статус индивида. Может быть, дней. Недель в крайнем случае, но не месяцев, не лет, не целая жизнь. Тронулся, конечно, вверх, куда надо тронулся, туда, куда ты хотел. Ну отдалась тебе любимая женщина, ну случилось такое — долго ждал, хотел, мучился, — но вот, совершилось. Допустим, она всегда будет с тобой. Конечно, счастлив, а потом? Или, допустим, выбрали депутатом. Или, допустим, выбрали президентом. Или стал ты наконец мировым диктатором. Ну случился дискретный разрыв, изменится твое место в мире, изменится положение некоторых вещей вокруг, изменится мир, будешь ты в другом режиме и статусе. Будут тебе парламенские слушания как институтские лекции, будет встреча с премьером Англии бытовухой, будет тебе любимая интерьером. По другому-то как?

Если из счастья исходить, лучше вообще ничего не делать. Зачем тебе маленькая яхта, когда есть большой сухарь? Но надо делать, нельзя не делать. Если человек не делает — лучше ему вообще не рождаться. Смысл в самом подъеме, в самом изменении, в самом колебании статуса. И все равно, что делать, смысл-то один, нет у жизни второго смысла и вряд ли будет. А уж хорошо людям или плохо — дело второе, если не десятое и сто сорок пятое. Человек по инстинктам никогда не стремится к радости, он только действует, чтобы мир изменить — а уж радости и горести идут как феномен добавочный и побочный.

А уж как революционеры-реформаторы этого треклятого счастья жаждут! То, что верит им народ — понятно, глуп народ, пора признать, нечего тут мучиться ложной скромностью. Но сами-то революционеры-реформаторы люди умные, то есть не все, конечно, но есть и гении. Эти-то как? Не могут они счастья хотеть. Другого на самом деле хотят — власти, конечно, крови очень хотят, действия, изменить свое место в мире. По природе ничего другого нельзя хотеть. Только умный знает, чего хочет, а дурак думает, что счастья и процветания. Банальщину говорю? До меня уже говорили? Так это повторять и повторять: пока до каждой слабой головенки не дойдет, не уляжется там и не отлежится, и не отольется в поведенчесую модель, в осмысленные, наконец-таки, действия. Я, напомню, кстати, если забыли: Иммануил Кант смотрел на французскую революцию, на стыдуху кровавую, и знаете, как смотрел? С пониманием, с сочувствием и со светлым желанием перемен. Вот, мол, появились парни, добра вроде хотят, авось чего дельного и вымутят. Каждый век появляются какие-то новые парни, опять мутят, опять добра хотят, и опять ничего не получается, и опять новый гений смотрит на них с пониманием, с сочувствием и со светлым желанием перемен. А не того хотят, власти надо хотеть и правильной жизни, а что помимо — то от лукавого.

Послушала такие речи мышка-полевка, поджала хвостик и побежала домой. Прибежала в норку и ну от безделья валерьянку глушить. Поллитра выжрала, даром что полевая. Послушал такие речи косматый дед и молвил: ну Петровна, растудыть твою налево. И пошла Петровна налево. Послушал такие речи пацан и ну из рогатки по воробьям лупить. Подстрелил с десяток, радостный сразу стал, что не зря родился. Послушал такие речи косолапый медведь, встал на лапы и ну реветь: я или не я, мать вашу, таежный-то батька? Утешали его зверушки лесные, ты, говорили, мишенька, наш рулевой, ты наш батька и вождь окрестный. Тем бурого и задобрили. Послушал такие речи Владимир Ульянов-Ленин, перевернулся в гробу и ну дальше спать вечным сном. Послушал такие речи Васюха, аж сапог выплюнул, а потом подобрал, жалко стало вкуснятинки, стал дожевывать. Послушал такие речи Борис Абрамович Березовский, пожал плечами и ничего не сказал: так, мол, все ясно. Послушала такие речи Матрена Никитична, да и родила неведому зверушку. Послушали такие речи бандиты и давай Дюймовочке под платье лезть. И царь морской послушал такие речи, чуть было земноводным не стал, но вовремя передумал. И кентотавры наслушались этой речи, но неправильно поняли и сразу выродились, называются теперь лошадьми Прежевальского. И Нап внимательно выслушал, свистнул и пошел бродить на Аркольский мост, напевая под нос удалые тирольские песенки. А народные избранники послушали, разлили водочки и дерябнули. Заведено у них так: кого послушать — так потом налить, а чего налить — так потом дерябнуть. Так еще сам Панкратий завещал. А уж о мошках, сусликах и хомячках говорить не приходится — те как послушали, так ушли все скопом в гитлерюгенд, дабы Отечеству помочь в трудный час. Бьются теперь на передовой, продвигают Восточный фронт, шлют родным весточки и счастливы оттого, что народ о них не забудет. Бьют они врага в хвост и в гриву, матерятся, читают Библию. Каждый новый день встречают радостными оттого, что живые. В отличие от собратьев им будет, что вспомнить. А корова смотрит на такие дела и мычит себе с философским креном. А Сократ все подглядывает, Платон подмигивает, Аристотель щурится, Диоген занимается онанизмом. Кот ученый щурится и мурлычет. Вольготно ему по цепи ходить, улыбаться чеширски, побаськи травить, сентенции раздарять, крылатыми фразами с людьми говорить, смотреть при том пятисмысленно и поднимать к голубому небу пушистый хвост.

Конечно, большинству не показались симпатичными слова Шопенгауэра. Наверное, блажь, решили те, кто задумался. А может, паранойя? А может, юношеский максимализм? Старческий минимализм? А может, он обкурился в дым? А может, он недостаточно образован: не читал культуролога Франсуаза Монако, постструктуалиста Мозефа Беламара, генеративного лингвиста Лювиля Падуа, аналитического философа Джонатона, психоаналитика Крупкера, экзистенциального прозаика Фамнера и святого старца Терентия? А может, он просто выеживался? Шутил? Притворялся? Стебался? Провоцировал? А может, ломал комедию? А может, строил трагедию? А может, парень не от мира сего? Может, он из джунглей? Из тундры? Из черной дырочки? С Подкаменной Тунгуски? С Москвы? С Николаевки? С Петровки? С деревни Малая Берестень? Из Монгольской Народной Республики? Из Шамбалы? Из подвала, грязного, вонючего, забитого бомжами и наркоманами?

Так подумали те, кто подумал. Остальные не размышляли, но чувствовали в тех же тонах. Они пришли, купили билеты на канатного плясуна, расселись рядком, разговорились ладком, а здесь вылез какой-то хрен и начал пасти народы. Вислое оно дело, народы пасти, смурное и шизотимное. Нет, чтоб сбацать чего на манер канатного плясуна! Но Артур Шопенгауэр вовремя раскусил, чего люди думают. Хотел уж начать полемику, дискусией потешиться да диспутом порезвиться, а потом решил — ну его. Давай-ка лучше перестрелочкой позабавлюсь, так оно короче выйдет и наглядней покажется. Извлек было «беретту», погладил ствол, поцеловал рукоять, затвор передернул. А затем расхохотался и спрятал друга во внутренний карман пиджака. Не стал брать грех на душу.

Стоял на трибуне, смотрел людям в лицо и солнцу в глаза, хохотал как буйный, радовался от души, сгибался пополам и дергался будто пьяный. Хохотом заходился неземным, на месте пританцовывал, ногами топал и руками махал, орал бессвязно, без мыслей и знаков препинания, двоеточий и многоточий. Не по-людски себя вел. Минуту хохотал, две, четыре. И все ему мало было, все не вдосталь, столько уж скопилось радости нерастраченной.

Люди непонимали. Крутили пальцами у виска. Перешептывались и переглядывались. Ругались и расходились по панельным хрущевкам, по летним дачам и зимним саунам, по хрустальным дворцам и крысиным норам. Но несколько мужчин и женщин засмеялись в ответ, и заулыбались, и замахали руками, и стали знакомиться. А он смотрел на них, чувствуя погоду вокруг себя, ясное небо над всей страной и уютное живое тепло, исходящее от смертоносного друга.

Так хохотал Артур Шопенгауэр.