"Свинцовый ливень Восточного фронта" - читать интересную книгу автора (Кунов Карл фон)

Глава 7 Восстановление, отдых и резервистская скука

После прорыва с выступа на Миусе 198-я пехотная дивизия и группа армий А продолжали свой путь через реку Дон и на Кавказ. Первостепенной задачей наступления был захват нефтяных месторождений Кавказа около Майкопа, Грозного и Баку; конечной целью германского наступления на Кавказе был выход к Ирану и впоследствии соединение с африканскими частями Вермахта и союзников Германии на Ближнем Востоке.

Части группы армий А продвинулись на юг до горы Эльбрус, на вершине которой 21 августа горные стрелки ненадолго подняли флаг со свастикой. Там в конце лета германское наступление — с растягивающимися до предела линиями снабжения, нехваткой топлива и стремительно растущими потерями — замедлилось и остановилось. 198-я пехотная дивизия заняла позиции на Западном Кавказе, около Краснодара и Туапсе.

В течение конца лета и осени 1942 года линия фронта оставалась относительно стабильной. На севере группа армий В была остановлена на линии реки Дон, в то время как немецкая шестая армия пробивала себе путь в Сталинград. Здесь некоторые из немногих немецких войск за Доном сражались в течение осени, чтобы захватить этот разрушенный промышленный город на реке Волга. Им так и не удалось полностью захватить город, названный в честь советского диктатора. Сражение значительно ослабило немцев, которые не могли восполнить огромные потери, которые они несли… в то время как их советский противник мог.

Советы начали свое зимнее наступление в конце 1942 года, окружив шестую армию в Сталинграде и выбивая остальную часть группы армий В назад от Дона. Одновременно они атаковали, чтобы полностью изгнать немцев с Кавказа. К концу января 1943 года от четверти миллиона немецких солдат и солдат союзников Германии, окруженных в Сталинграде, осталось 90 000 — все они попали в плен к началу февраля. В течение нескольких недель, в более чем трехстах милях на юг, 198-я пехотная дивизия отступала через Кубань и пересекла Керченские проливы в Крым в течение нескольких месяцев жестокой, дорогостоящей борьбы.

С потерей шестой армии шансы немцев победить Советы исчезли. В лучшем случае они могли надеяться на ничью и переговоры.

Следующие несколько дней меня перебрасывали с одного места на другое, потому что полевые госпитали около фронта должны были заниматься более серьезными ранениями. Так, через некоторое время я оказался в небольшом госпитале в Вене; лечение моей руки проходило в очень известной больнице Биллрот, в том же городе. Моя рана была точно такой, которую пехотинцы называли «возвращающей домой». Она была достаточно серьезной, чтобы вернуть меня в Рейх, но не опасной для жизни. Вдобавок во время моего пребывания в больнице я не был обязан лежать в постели и мог свободно перемещаться.

Прибытие из Грибовки в Вену походило на то, как будто меня выдернули из грязной ледяной воды и положили в ароматную ванну. Раненый воин был, по крайней мере пока шла война, объектом подарков и всяческих привилегий, а венцы в этом плане были особенно хороши.

Мой небольшой вспомогательный госпиталь был расположен в 19-м районе — не самой бедной части города, как мне сообщили знающие люди!

Бывали приглашения всех видов. Мой госпиталь, как и многие другие, управлялся хозяйственной и привлекательной дамой, которая время от времени приглашала нас к себе домой или в ресторан. Безусловно, французский коньяк, который она предлагала нам в ресторанах, приходилось пить из крошечных кофейных чашечек, но c'est la guerre! Я также познакомился со многими приятными людьми — к примеру, молодой студенткой-актрисой из института Рейнхарда. Она пригласила меня прямо из общественного плавательного бассейна к себе домой. Ее мать содержала маленький магазин дамских шляп и была уроженкой Вены. Ее отец, которого я никогда не встречал, был болгарином.

Семнадцатилетняя девушка была маленькой красавицей, как и большинство ее сокурсниц из института. Ее мать немного ревновала к симпатичной дочери, но очевидно была очень озабочена ее невинностью, которая, как я понимал, была абсолютно священна. Мы действительно нравились друг другу, но я всегда оставался столь же стоек, как «Оловянный солдатик»[16].

После моего пребывания в Вене я, бывая в тех местах, еще два раза навещал эту девушку и ее мать. Во время моего последнего посещения она почти торжествующе объявила, что другой человек взял то, от чего я, будучи с ней, отказался! Это доказало, сказала она, что я был настоящим джентльменом. Это было действительно благородно, но лишь малым утешением, учитывая, что я потерял.

После Вены я был переведен в Ульм и вскоре после того в резервную часть (470-й резервный гренадерский батальон) в Дижоне. Командиром полка был довольно мелочный подполковник, который в гражданской жизни был школьным учителем. Он требовал от нас выполнения многих малозначительных обязанностей и услуг, которые не потребовал бы карьерный офицер.

Его адъютант был немолодым и довольно высокомерным лейтенантом запаса. Он напрасно пытался давать инструкции нам — командирам рот. Отличие между двумя неопытными солдатами и мной было очевидно. Была определенно большая разница в манере руководства — и приоритетах — на фронте и в мирное время…

«Тот самый Эрвин» не был особенно хорошего мнения о нас, его солдатах. Он считал нас бандой ленивых задниц и полубаб, которые были в Рейхсвере только для того, чтобы он постоянно разводил огонь под нашими ногами. Это враждебное отношение оставалось таким и в неслужебное время. Одетый в гражданскую одежду и странную зеленую шляпу с коричневой ленточкой, которой он очень гордился и носил ее все время вне службы, Эрвин ходил жесткими и отмеренными шагами через рыночную площадь нашего гарнизонного городка Остероде. Эрвин обладал некоторыми из способностей хамелеона — главным образом тем, что мог замечать что-то под совершенно невероятными углами. Новости о его приближении всегда заставляли нас — солдат его роты — немедленно прятаться в домах или быстро уйти в противоположном направлении, так, чтобы он никого из нас не заметил.

Мы также избегали его в гарнизоне всякий раз, когда могли. Я понимал опасности и неприятности, в которые я мог попасть, так что я старался не попадаться ему на глаза. Кто бы его ни встретил, должен был готовиться к разносу. Солдаты покидали казармы через черный ход, если видели, что Эрвин подходит к главному входу. Однажды, спеша в отхожее место, я, к счастью, увидел его вовремя, чтобы забежать назад в здание, оставшись незамеченным! Небольшой дискомфорт был лучше, чем многие неприятности, которые случились бы со мной, если бы Эрвин меня заметил.

Любой, кому не повезло столкнуться с Эрвином по ошибке, так рьяно отдавал ему честь, что почти сбивал кепи со своей головы. Приветствия Эрвина его подчиненным, однако, были небрежны и грубы — он отвечал на каждое отдание чести, лишь чуть приподнимая шляпу над своей практически лысой головой, не поворачивая последнюю даже на миллиметр. Однако он замечал даже самое малое отклонение в форме или приветствии солдата.

Эта процедура дала Эрвину чувство мрачного удовлетворения. Горе тому, кто пропустил бы Эрвина! В меньшем случае он мог заставить свою жертву чувствовать себя несчастной до конца вечера, рявкнув несколько резких слов. Но обычно он оставлял выговор до следующего утра, когда он мог публично унижать виновных перед строем. Вот тогда он действительно заводился!

Несомненно, что в мирное время он мог вымуштровать роту до довольно высокого уровня, но он достигал этого, используя пути и средства, которые были доступны даже для самых глупых «командиров». Я никогда не слышал, чтобы кто-то обвинил его в попытке воздействовать на своих солдат путем спокойного, объективного диалога между педагогом и учеником. Его труд как учителя состоял только из криков на людей и отправки их на гауптвахту. Однако я многому у него научился — как избегать неуместного внимания старших по званию и как не надо вести себя с солдатами.

Хотя командир полка и его адъютант были весьма неприятны, командир батальона оказался очень хорошим немолодым майором запаса, с которым было легко иметь дело. Лично я занимался только общей боевой подготовкой, как и мои прежние командиры роты. Все прочие дела я доверял очень хорошим сержантам.

Один раз, примерно через час после подъема, так как у меня не было никаких планов на то время, я отправился осмотреть индивидуальную подготовку, которая в то время проходила на нашей малой учебной площадке. Там я встретил командира полка и его адъютанта в очевидно нелюбезном настроении. Когда меня спросили, почему я только теперь появился на службе, я ответил с подчеркнутой корректностью: «Если бы герр подполковник прочел график обучения, то герр подполковник узнал бы, что не я, а обер-фельдфебель Эйзеле отвечает за обучение в настоящее время». Кроме того, я напомнил им, что я уже четырнадцать лет на действительной службе, и я весьма хорошо знаю, когда мое присутствие на обучении необходимо, а когда нет! Хотя адъютант попытался влезть в разговор, я сразу отказался принимать от него какую-либо критику. После того как они оба в ярости удалились, я вернулся в расположение нашей роты.

Спустя несколько дней после моего прибытия в Дижон я был удивлен, встретив знакомого. В этот день было запланировано совещание офицеров, и, к своему восхищению, я обнаружил в толпе своего прежнего командира роты с больными почками из России. Его не послали в Африканский корпус, как он надеялся, но, к своему благу, он оказался в этой спокойной резервной части. Я вскоре понял, что его мнение относительно нынешнего командира было абсолютно таким же, как и о нашем командире в России, разве что сейчас оно было куда более оправданно, в чем я убеждался каждый день.

Для этого капитана, казалось, большинство людей были «Armleuchter», потому как каждый раз, когда я говорил с ним о ком угодно, я получал один и тот же ответ: «Вы знаете, я вам хочу сказать одну вещь. Он — очень большая жопа!»[17]

Для швабцев это сильное выражение не является особенно грубым или обидным. Традиционный вопрос средневекового рыцаря Гётца фон Берлихингена, например, мог означать выражение радостного удивления, то есть: «Эй, поцелуй мою задницу, вы также находитесь на Украине?» Я часто слышал это от своих швабцев.

Но вернемся к моему капитану. Он нисколько не был недружелюбен, но циничен, рассматривая начальников с леностью, а сослуживцев и подчиненных иногда с большой снисходительностью. Даже, хотя я никогда не был полностью уверен, считал ли он меня тоже Armleuchter, он мне действительно нравился за его дерзость и за хладнокровную храбрость, которую я засвидетельствовал в России. Иногда он даже приглашал меня в свою квартиру в Дижоне и позже в Оксере. Он всегда был в компании более-менее привлекательных француженок (обычно «менее», но иногда и «более»!). Когда я однажды заявил, что его нынешняя избранница не была особенно привлекательна, он сказал: «Дорогой друг, вы еще это не совсем понимаете, но у этой женщины такая восхитительная кожа!» Конечно, я не мог знать.

В другой раз я спросил его, почему так часто можно увидеть женщину рядом с ним. Он ответил со своим швабским диалектом: «Я вам могу сразу ответить. Это приятно, и чувствую себя хорошо!» Конечно, я не мог возразить или не согласиться с этим, но я иногда задавался вопросом, как такой человек, как он, был перед войной учителем в средней школе для девушек…

Он отлично говорил по-французски. В гражданской одежде и иногда в берете, он, возможно, сошел бы за молодого домовладельца, которых было во Франции в достатке. Несколько лет спустя я навестил его в его доме в Констанце. Он, казалось, был несколько менее агрессивным и циничным, чем ранее. Причиной этого было, вероятно, присутствие весьма энергичной леди, которая оказалась его женой! Моя жена, которая меня сопровождала, сказала мне после того визита, что этот друг все еще посматривал на проходящих мимо женщин с безошибочной манерой.

Мне, как и каждому командиру роты, также была выделена маленькая квартира. Для помощи мне по делам наш старший сержант был назначен моим денщиком. Он был приятным немолодым пехотинцем, который в мирное время был фермером из Эметсхайма под Вайссенбургом во Франконии. До моего возвращения в Россию он заботился обо мне с большой преданностью и усердием. Я отплатил ему, тайно выписав две недели увольнения на время сбора урожая, несмотря на запрет на увольнительные.

Позже, когда мой перевод в Россию был подтвержден, я спросил его, не хотел ли он сопровождать меня. Подумав, он сказал: «Герр обер-лейтенант, у меня пятеро детей!» Этим он ответил на мой вопрос. Само собой разумеется, он остался, но все равно впоследствии он погиб во Франции. Спустя годы после войны я однажды навестил его семью во Франконии.

В январе 1943 мы, немцы, испытали ужасающий шок — Сталинград. С тех пор я не хотел оставаться во Франции, а мечтал вернуться к моей части на русском фронте. Я был удивлен, узнав, что вернуться на фронт было почти так же сложно, как и покинуть его!