"ДЛЯ РАДОСТИ НУЖНЫ ДВОЕ (Продолжение эпопеи ВЕСНА В КАРФАГЕНЕ" - читать интересную книгу автора (Вацлав Михальский)

– А как же, – отвечала Николь, – так и должно быть! Когда Шарль будет уезжать в Париж или с инспекциями по округу, я буду жить у вас. Ах, как весело будет нам втроем!
– Весело – это очень важно, – вступила в разговор Мария. – Как сказал ваш французский композитор Сен-Санс: “ Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья!”
– Ай, молодец! – хлопнула в ладоши Николь. – Вот и повеселимся, да, девочки?
– Да! – почти в унисон ответили ей названные сестры, и лица их просияли при этом с такой надеждой, что любой бы поверил – именно так и будет.
– А все-таки какой благородный материал – камень, – задумчиво оглаживая шершавую наружную стену дома, сложенную из светло-серого песчаника, тихо промолвила Мария и вдруг подумала, что этот камень привезли именно из той каменоломни, на фоне отвесной стены которой чуть не расстреляли туарегов. Как все сплетено в жизни: далекое вдруг становится близким, а то, о чем хотелось бы забыть, дает о себе знать самым причудливым образом, становится осязаемым, как эти камни... В глубине души Марии словно шевельнулось что-то темное, постыдное. Как черные дула, возникли перед глазами черные пятки туарегов, сидящих на корточках в зале суда... И потом этот розыгрыш с губернатором, а дальше и того хуже – они признали ее святой, целое племя, а может быть, даже и народ... Святой. А ведь это фальшивка, разыгранная как по нотам. Боже мой, как все непросто и как обыденно тупо...Изо всех сил Мария постаралась переключить свое сознание и воскликнула неестественно бодро:
– А что, девочки, давно мы не катались на яхте! Давай, Николь!
– Да ради Бога, – отвечала Николь, отметив про себя бодряческий тон Марии и подумав, что, наверное, невесело сестренке, потому она и бодрится. – Ради Бога, хоть завтра – я всегда готова.
Так и решили – утром идти на яхте вдоль берега.
– Надо позвать вашего русского механика, – сказала Николь, – с ним надежнее. Сейчас приеду домой и распоряжусь, чтобы его нашли.
Мария промолчала, что можно было истолковать как знак согласия, хотя слова Николь о русском механике Иване Павловиче Груменкове смутили ее не меньше, чем мысли о туарегах. Она растерянно подумала, что совсем не вспоминает о сыне механика Михаиле. “С глаз долой – из сердца вон”, – народ ничего зря не скажет. А вот она зря не видит его так долго, зря...
“Боже мой, неужели я такая старуха, что, кроме будничной суеты, мне ничего не нужно? Нет, надо обязательно его увидеть...”. Сердце Марии дрогнуло в надежде на возможное счастье, и она подумала о ребенке, о своем ребенке, возможном или невозможном... Мария вспомнила Марсель, где она так надеялась встретить Михаила, вспомнила то горькое чувство разочарования, которое испытала при известии, что он ушел в поход на подводной лодке. Вспомнила и слова мамы, сказанные ей в детстве и навсегда врезавшиеся в память: “Главное, Маруся, – любить, а остальное – трын-трава!”. Да, именно так. Но почему же у нее, Марии, нет возлюбленного всем сердцем? Был свет ее очей дядя Паша, была жгучая девичья влюбленность, но его ведь давным-давно нет в ее жизни.
Стоя в сторонке от разговаривающих о море и яхте “сестренок”, Мария вспомнила, как загадала она в пустыне, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, – хоть за океан, а хоть и за два. Женщин среди встреченных путников не оказалось. Это были три пешие негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. “Главное – любить...”. Легко сказать. Был дядя Паша, потом была тоска, долгая и тягостная, как засуха, а потом была Прага... первые радости университетской жизни, первые поклонники-однолетки, немеющие в ее присутствии, а потом... Прагу любят все. Злату Прагу принято любить, но когда об этом городе вспоминает Мария, то тяжелая, мутная волна поднимается в ее груди. Она до сих пор физически ощущает удушье...
VI
Весна явно запаздывала в тихую Чехию. Первые дни марта стояли промозглые, с пронизывающим ветром, хотя и не сильным, но достаточно противным. Влтава разлилась и едва-едва держалась в берегах. Река проносилась под шестнадцатью арками Карлова моста с таким напором, что вода не успевала плавно обтекать сложенные из песчаниковых квадров еще в XIV веке массивные опорные быки и закипала по их краям пенным кружевом.
Смеркалось. После целого дня университетских занятий Мария спешила на репетиторство в богатую еврейскую семью из России, к гимназистке шестого класса – волоокой Идочке Напельбаум (однофамилице знаменитого в России фотографа), которую она вела сразу по трем предметам: истории, латыни, французскому языку. Марию радовало, что сегодня родители девочки должны были заплатить ей сразу за месяц занятий, и она обдумывала будущие траты. Пальтецо у нее было потертое, легонькое, как сказала бы мама, ветром подбитое, юбка, хотя и плотная, но тоже крепко поношенная, блузка китайского шелка, еще из Бизерты, выношенная до такой степени, что того и гляди вот-вот разлезется, в ней только и было ценного, что большие перламутровые пуговицы. Чтобы не замерзнуть, Мария очень быстро шагала по мощеной улочке в сторону знаменитого Карлова моста. “Покупать пальто уже не имеет смысла – скоро лето. Главное – купить туфли, мои давно каши просят, но выбрасывать их не стоит, а когда куплю новые, эти отдам в починку, и будет у меня аж две пары! Туфли надо купить бежевые под цвет моей беретки и желательно легонькие-легонькие, скоро жара. Надо бы купить и блузку, и юбку, но пока это мне не по карману. Хорошенькая Идочка, конечно, не дура, но однако лентяйка, что с ней еще заниматься и заниматься, до самого отъезда. И это хорошо – будут денежки на дорожку...” К осени Мария должна была закончить университет и собиралась в Париж. О Париж! Все русские там, все наши!
Занятия в университете совсем не тяготили Марию. Во-первых, она была капитально к ним подготовлена в Морском корпусе в Бизерте, а во-вторых, в Пражском университете того времени среди прочих работали выдающиеся и даже великие преподаватели. Один только философ Николай Онуфриевич Лосский чего стоил! Как это он сказал сегодня на лекции: “Интуиция есть созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности”.
Как круглая отличница Мария получала стипендию одного из русских эмигрантских фондов, еще довольно активно действовавших в те времена. К тому же она с первого курса начала подрабатывать посудомойкой в университетской столовой, а к третьему курсу нашла еще и репетиторство, нашла очаровательную лентяйку Идочку, перед которой ее родители с утра до вечера танцевали “семь сорок”, так что жаловаться Марии было грех и она не гневила Бога.
В пропахшей прогорклым жиром, закисшими мокрыми тряпками и еще десятками других не лучших запахов посудомойке Марии при ее исключительно остром обонянии было тяжело, но она крепилась. В пропаренной вони и особенной, присущей только посудомойкам мокрой затхлости, мoя и ополаскивая бесчисленные тарелки, вилки, ложки, стаканы, Мария обычно напевала себе под нос что-нибудь русское, вроде “степь да степь кругом, путь далек лежит”, напевала и думала о своей будущей жизни, о том, что когда она станет богатой, то тоже учредит стипендии для русских, но, конечно, не такие маленькие, которых едва хватает на хлеб и на воду, а хотя бы в три раза побольше. Обязательно учредит стипендии, притом анонимно, так, чтобы “левая рука не знала, что делает правая”.
Из-за поворота улочки открылись взору скульптурные группы на Карловом мосту. В наплывающих сумерках они показались Марии живыми людьми. Она присмотрелась: увы, изваяния не шелохнулись, а на всем полукилометровом протяжении моста не было видно ни одной подвижной человеческой фигуры. Вдруг у нее похолодело под ложечкой и как будто темная рябая полоса мелькнула перед глазами. Мария приостановилась, ей стало не по себе, и она пожалела, что прогнала с полдороги Иржика. Ее однокурсник чех Иржи был высок ростом, хорошо сложен, привлекателен, умен и выказывал незаурядные способности в математике. Он почти нравился Марии, но именно почти. Иржи казался ей слишком пресным, да к тому же еще он был единственным наследником в богатой торговой семье, что особенно останавливало Марию. Когда на третьем курсе Иржи предложил ей руку и сердце, она так и сказала ему:
– Ты хочешь, чтобы я из грязи в князи? Не получится.
– Почему ты? Ты ведь графиня, это я из грязи...
– Откуда ты знаешь, что я графиня? – цепко взглянув на него, спросила Мария. – Я об этом никому не докладывала. И давно знаешь?
– Я знал всегда. – Иржи покраснел так, как будто его поймали за руку в чужом кармане. – Извини...
– А чего тут извинять? – смягчилась Мария. – Да, я графиня, но к сегодняшней моей жизни это не имеет никакого отношения.
В общем, она отказала ему и в руке и в сердце. Сделать это ей было довольно легко, ведь однажды она уже отвергла чужие миллионы.
Это случилось год назад, но Иржи так и не смирился с отказом, а продолжал упорно ходить за нею едва ли не по пятам, и Мария стала иногда прогонять его с полдороги. Были и еще претенденты, ведь на математическом факультете учились в основном юноши, да и во всем университете Мария была заметной фигурой. Были и претенденты, были и домогатели – и из студентов, и из молодых ассистентов, и из преподавателей постарше, но всем Мария давала от ворот поворот. “Береги честь смолоду”, – говорила ее любимая мамочка. И она берегла и честь, и невинность. Она брезгливо презирала разговоры о том, что “пробное” сожительство до брака – дело хорошее и что сойтись юноше и девушке – все равно что выпить стакан воды. Эта теория так и называлась: “теория стакана воды” – и гуляла по всей Европе, как зараза. Марии шел двадцать второй год, но она не боялась остаться старой девой, как это иногда случается со слишком переборчивыми невестами. Как говорила мама: “Наша Маруся если не выскочит замуж малолеткой, то будет долго ждать своего принца на белом коне”. Так и получилось: Мария ждала своего принца...
Очень часто, пока Мария занималась с Идочкой, высокий, или, как звала его Мария, “длиннобудылый” (такое слово гуляло у них на Николаевщине), Иржи торчал под окнами особняка. В неполные четырнадцать лет хорошенькая, миниатюрная Идочка уже округлилась и была прелестна. В своей первоначальной женственности она чем-то напоминала весеннюю ветку, покрытую нежнейшим пухом первой зелени с едва наклевывающимися листочками. Идочка преклонялась перед Марией, не оставила она без внимания и рослого белокурого чеха, что часами топтался на тротуаре.
– Мадемуазель Мария, он ведь хороший, – однажды жалостно сказала Идочка, подглядывая из-за портьеры за Иржиком.
– Хороший! – засмеялась Мария. – О, да у тебя глазки горят! Хочешь, бери его себе, когда подрастешь.
– Хочу, – неожиданно очень серьезно сказала Идочка. – Я хочу выйти за него замуж.
– Вот подрастешь, окончишь университет...
– Нет! – На глаза Идочки навернулись горючие слезы. – Нет, он никогда не захочет на мне жениться.
– А ты постарайся! – подзадорила ее Мария. – Ладно, пошли дальше. “Когда Гадсдрубал покинул Карфаген...”
Пропуская мимо ушей все, что твердила ей Мария дальше: и про Гадсдрубала, и про Карфаген, и про римских легионеров, – Идочка вдруг сказала тихо, но очень уверенно:
– Я буду стараться, я обязательно постараюсь!..
“Нет, туфли мои вот-вот развалятся. Прежде всего надо покупать туфли, – неловко запнувшись отваливающейся подметкой о выступающий из мостовой булыжник, вернулась Мария к размышлениям о скорых деньгах и о будущих тратах. – Сколько не чисть эти туфли гуталином, а подметки вот-вот отвалятся, особенно на левой”. – Мария сосредоточенно поглядела себе под ноги, на носки стареньких туфель, и не заметила, как по отсыпанному к реке откосу поднялись на дорогу два рослых оборванца.
Вскоре они поровнялись с ней. Один прошел мимо, а второй широко расставил руки и стал молча на нее надвигаться. Его черные глаза лихорадочно и масляно блестели, расставленные по сторонам кисти рук непроизвольно вздрагивали. Мария зорко взглянула в его белое длинное лицо, обратила внимание на натертую до красноты пипку носа: “Типичный кокаинист, здоровый верзила, но еще сосунок, усы едва пробиваются, и бороденка жалкая, редкая. Типичный кокаинист – такой на все способен”.
Мария изготовилась к встрече с фронта, прицелилась наверняка, как учили ее в Морском корпусе на занятиях по рукопашному бою, учили не для спорта, а для войны... Прицелилась – и в то же мгновение получила удар из-за спины от того, второго, что вроде бы прошел мимо. Он ударил ее по голове кастетом. К счастью, волосы были собраны в пучок под бежевую беретку, и только потому нанюхавшийся кокаина босяк не проломил ей череп. Череп не проломил, но сознание она потеряла минут на десять, не меньше.
Они тут же оттащили ее вниз, к реке, подальше от дороги, в прибрежные заросли, сорвали с нее пальто, отняли сумочку с несколькими кронами, содрали юбку, предварительно полоснув толстую ткань ножом. И тут она очнулась...
В неверном сумеречном свете она увидела над собой негодяя, стоявшего на четвереньках и стягивающего с нее располосованную ножом юбку. Она удивилась, как легко стащил он с нее юбку, но дальше было уже не до юбки... Она мигом подняла ноги к подбородку и, распрямившись, как стальная пружина, ударила обеими ногами в грудь и лицо насильника. Дикий вой огласил тишайший берег Влтавы. Она попыталась вскочить на ноги, но стукнулась головой о ветви прибрежных зарослей. Второй из мерзавцев влепил ей кулаком в лицо, раз, еще раз... Однако она не потеряла сознание и все-таки выскочила из зарослей на чистый берег. Тут-то кто-то из них и пырнул ее ножом. Она упала прямо к урезу воды, и сию же секунду ослепительный свет прожектора высветил все происходящее на берегу. Это был свет с полицейского катера, на Мариино счастье патрулировавшего мирную Влтаву. Полицейские услышали вопль бандита и повернули к берегу. Мария запомнила на всю жизнь, как, ломая кусты, убегали наверх в город те мерзавцы, как свистели вслед полицейские с катера. Она хотела вскрикнуть, но голоса не было. Вдруг прожектор погас, и она очутилась в сгущающейся тьме. Только сейчас Мария почувствовала, как горячо намокла блузка на животе, ощупала себя: сомнений не было – это кровь, много крови... Ноги Марии лежали в воде, и она ощущала, как вода подмывает спину, еще чуть-чуть, и река навсегда заберет ее к себе, словно какую-то прибрежную корягу. В голове шумело, и перед глазами летали огненные мушки, но Мария нашла в себе силы встать на колени.
Катер был где-то близко. Полицейские ругались между собой из-за того, что из строя вышел прожектор.
– У тебя, Ян, все держится на соплях! Как мы теперь найдем?
– Да, может, он убежал вместе с ними!
– Это не он, а она, я видел распущенные волосы. Заглуши мотор!
На катере заглушили мотор. Из выхлопной трубы стрельнуло запахом отработанных газов. Когда-то Мария уже ощущала что-то похожее... На окраинах сознания пронеслась бухта Бизерты и выхлопывающие вонючий дым французские военные катера, конвоировавшие русскую эскадру. Мария кое-как выползла из воды на относительно сухое место и из последних сил постаралась позвать на помощь, но только надсадный стон вырвался из груди.
– Вон она, слышишь? Причаливай!
– Здесь нельзя, мы посадим катер на мель. Возьми лодку.
На этих словах Мария снова потеряла сознание. И не слышала, не видела и не чувствовала, как поднял ее отважный чешский полицейский. Патрульные отвезли Марию на ближайшую пристань, там ей была оказана первая экстренная помощь, и оттуда она была доставлена в муниципальную больницу для бедных. К счастью, рана оказалась не проникающая, а поверхностная.
Когда в больнице ее отмывали от речного песка и растирали спиртом, она пришла в себя на две-три минуты и тут же надолго вновь потеряла сознание, но за эти считанные минуты возившийся с ней фельдшер успел влить в нее солидную дозу брома.
К полудню следующего дня Мария очнулась. Первое, что она ощутила, – это едкий запах карболки и тяжелый дух закрытого помещения, заполненного тяжелобольными. В большой палате с потеками на грязно-белых стенах помимо нее, Марии, лежали еще десять женщин. Состояние трех из них оценивалось как тяжелое, пятерых – средней тяжести, и две были выздоравливающие.