Герхард Келлинг «Книга Бекерсона»

1

Как случилось, что он, Левинсон, допустил тогда ошибку? Произошло ли это из легковерности или по причине недостаточного знания людей и ограниченного жизненного опыта? А может, под влиянием мимолетного настроения он среагировал на объявление в утренней газете, случайно попавшееся на глаза? Да и кто посмел бы утверждать, почему такой вот, как он, допускал ошибки — под воздействием какого-то импульса или по некой причине? Впрочем, возвращаясь к той самой ошибке, кому было бы интересно знать, совершил бы он ее, если бы именно тогда не расстался со своей женой или подругой (дело в том, что они не были официально зарегистрированы) или, точнее говоря, она с ним.

Ибо, хотя он уже давно знал, или полагал, или был уверен в том, что однажды ему все-таки придется избавиться от нее, в конце концов именно она внезапно и неотвратно разорвала связывавшие их узы. Тогда, в Польше, она посетила Краков и Освенцим, где в ту пору было ветрено и холодно. В гостинице ночью у нее случился нервный срыв. Так резко оборвались их прежние отношения, уступив место новым, суть которых он поначалу не воспринял.

Стоило бы сказать еще кое-что из не относящегося к данному вопросу, но это в любом случае поддавалось исправлению. Возможно, из-за того, что потрясена была сама его система координат, как он ее охотно называл, — под влиянием этой слабости или, может быть, силы, он поступил подобным образом: уселся и ответил на объявление по указанному шифру. Дело в том, что это объявление, как было однозначно сказано, представляло собой шанс, единственный шанс в жизни, и вознаграждение тому, кто имел желание и возможность выполнить, как говорилось далее, несложную, по сути дела, единовременную работу. Для ее выполнения, подчеркивалось в заключение, наряду с определенной независимостью (вы свободны?) требовалась лишь некоторая решимость. Просто следовало бы задаться вопросом, обращены ли все эти пожелания к кому положено.

Он откликнулся на объявление, хотя — и это совершенно естественно — ему прежде всего пришло в голову, что все это типичное надувательство и даже, возможно, ловушка. Он действительно так подумал, вернее, осознал в тот первый миг прозрения, которое, как известно, снисходит на человека в моменты счастья и несчастья. В противоположность этому он лишь задался вопросом, почему даже не попытался вникнуть в суть явно неоднозначного, хоть и специфичного дела. Ведь оно уже вызвало в нем почти социологический интерес, нацеленный на познание его скрытой сути. Кроме того, он, как свободный журналист, сотрудничающий с несколькими газетно-журнальными концернами, постоянно искал новые темы. При этом весьма вероятно, подумал он, что данная история при соответствующих обстоятельствах может оказаться именно такой темой. К тому же, как свободный художник, он постоянно нуждался в деньгах — в финансовом вознаграждении! Если из этого не получится ничего серьезного, то, наверное, наберется фактура как минимум на статью. Итак, преисполненный тщетных надежд, мучимый недобрым предчувствием того, что может вляпаться в дурацкую историю, еще не отдавая себе отчета в том, что к чему, он, как очень скоро до него дошло, и написал, в сущности, легкомысленно и самонадеянно, возможно, даже с определенным интеллигентским высокомерием и налетом кичливости: да, я, мол, как раз тот, кто вам требуется, есть и желание, и возможность. В духе того, что от него ждали — независим и в состоянии… Короче говоря, он предложил свои услуги.

Потом заклеил конверт и в тот же вечер бросил в почтовый ящик. Слишком рано, как он сразу же мысленно отметил. Обычно письма у него отлеживались ночь, прежде чем на другой день (а иногда и нет!) оказаться в почтовом ящике. Он понимал, что почти осознанно совершает глупость — а ведь в общем-то почему бы и нет? Настроение сыграло свою роль. Ведь ему совсем не хотелось ждать. Поэтому он бросил конверт в почтовый ящик, мгновенно ощутив при этом, что умышленно совершил, по сути дела, серьезную ошибку.

Когда конверт падал на дно почтового ящика на Бэкерштрассе, — эту улицу он выбрал в тот пятничный вечер, чтобы прогуляться и отправить письмо, — он ощутил странную дрожь или нерешительность, которая в тот миг пронзила его от ладони до самого мозга или наоборот. Только на обратном пути домой он успокоился, размышляя о том, что опущенное в почтовый ящик письмо его совсем ни к чему не обязывает — как вскоре выяснилось, это было катастрофическое заблуждение. Он просто отбросил связанные с этим письмом странные предположения и подозрения, преисполнившись решимости совершить это немедленно, если все его терзания на поверку окажутся неподходящими или сомнительными. И тем не менее чувство легкой неприкаянности не покидало его.

Ему подумалось, а не забрать ли на следующий день конверт, что сейчас на дне почти пустого почтового ящика чуть ли не в человеческий рост (если судить по тому, как конверт прошуршал внутри ящика), а именно, не вдаваясь в детали, объяснив почтовому служащему, в обязанности которого входит контроль и изъятие почтовых отправлений из ящика. Но эту идею он вскоре отбросил. И сам себе объяснил: есть в жизни решения, которые, будучи приняты однажды, не подлежат отмене. И даже если бы на следующее утро ему удалось своевременно перехватить подъехавшего на машине почтового служащего и, предъявив удостоверение личности, заполучить опущенное в ящик письмо — ошибка была допущена и поэтому не подлежала исправлению. А вероятными последствиями этого поступка вполне можно пренебречь. Они представлялись ему маргинальными, подобно тому как без всякого умысла, неизменно являвшегося частичкой неосведомленности, то есть глупости, они оказались порождением его собственной фантазии. Кроме того, он старался внушить себе, что опущенный в почтовый ящик конверт вовсе не был ошибкой. Ведь по крайней мере в философском смысле, как он всегда знал и верил, и продолжал верить до сих пор в то, что трудно поверить в неизбежную ошибочность любого проявления активности в мире, обнаруживающей иные, кроме намеченных, негативные проявления, вследствие чего активность всегда влечет за собой наряду с достигнутыми и недостигнутыми целями определенные непредвиденные, малоприятные последствия. Эти и прочие мысли посетили его, Левинсона, после того, как он опустил письмо в почтовый ящик на Бэкерштрассе и направился к себе домой. По сути дела, его можно было назвать скрупулезным человеком, поскольку он беспрестанно требовал от себя отчета в собственных действиях или по крайней мере стремился к этому, но при этом вовсе не казался более рассудительным, чем кто-либо еще.

Итак, он опустил известное письмо в почтовый ящик, вызвав тем самым лавину, настоящую бурю, которая впоследствии его… Это было в октябре, если он не заблуждался — или в начале, в первой половине ноября. В любом случае лето уже прошло. Поэтому темное время суток в городе решительно начиналось уже не в шесть, а чуть раньше, в пять часов вечера! Такое неожиданное наступление сумерек в конце рабочего дня, которое в октябре того года поначалу воспринималось как шок, вместе с тем вызывало положительные эмоции. По его воспоминаниям осенний вечер был мягкий, но и прохладный. Прогулка подействовала на него благотворно. А после того как он опустил письмо в почтовый ящик, его мысли опять вернулись к привычному кругу тем и задач. Так он стал размышлять о написании многостраничного материала для одного воскресного приложения: «Старая Атлантида — или первый всплеск?» Кроме того, он продолжал работать над своей «Историей о часах», в результате чего уже забыл эту новую «Историю с объявлением», как он шутливо и небрежно назвал ее.

Как уже говорилось, он собирал материал о часах по заказу журнала, внештатным сотрудником которого когда-то являлся. Он не скрывал, что гонорары в этом журнале весьма низкие. Это означало, что тогда по предложению одного из наиболее известных журналов по часовой продукции ему был поручен сравнительный обзор модели «Le Coultre» со стальным корпусом с идентичной моделью «Blancpain». Это был очень узкий, очень ограниченный рынок. Не случайно различия касались внутренних гравюр, отдававших синевой болтиков и чеканных корпусов часовых компонентов. Ходовые механизмы были почти равноценные, часто даже выходили из цехов одних и тех же производителей. Что касается точности хода и аккуратности исполнения, то ни один автоматический часовой механизм или часы с механической подзаводкой не могли сравниться с самыми низкими по качеству кварцевыми часами. И тем не менее ценителю доставляло радость приложить к уху маленький тикающий механизм или, сдавливая часы в ладони, почувствовать сжимающуюся пружину, порождавшую едва заметное жужжание и гудение, а также легкую вибрацию, из-за чего владельцу часов казалось, что он имеет дело с некими причудливо живыми существами, которые отождествлялись не с мертвым временем, отмеренным с кварцевой точностью, а чисто механически — с внешне убегающим, в действительности же вечно неподвижным временем.

На самом деле проходила жизнь, а не время, которое, как хорошо известно каждому, замирало в вечности, пока мы, то есть живой мир, лишь перемещались в нем, как сквозь раскрытые ворота. Таким образом, получалось, что фиксирующий время хронометр измерял жизнь (мир) в ее движении во времени, лишь указывая миру приблизительные данные о себе (о проходящей жизни), причем эта неточность и расплывчатость, составляющие привлекательность такого измерения и определяющие любой вид сертифицирования, наподобие officially certified, внедренного Швейцарией, как рекламный прием и официально характеризующего часы как хронометр, доказали свою абсурдность. Суть дела заключалась в следующем: единственное, что с уверенностью можно утверждать о ручных механизмах или автоматических часах — именно то, что они никогда еще не отличались абсолютной точностью, что, как выяснилось, вообще составляло их главное достоинство. Тогда он, Левинсон, получил от редакции означенного журнала более чем сдержанный ответ. В нем фактически говорилось, что редакция не понимает и не разделяет странных мыслей касательно философии часовых механизмов, как и радикализма автора. Впрочем, его единственное возражение — как одновременно можно не разделять того, чего не понял? И наконец, учитывая взгляды клиентов (ему сразу стало ясно, что это производители часов, которые являлись единственными настоящими читателями этих отраслевых журналов, поскольку помещали в них рекламу), даже частичная публикация его статьи, к сожалению, представлялась редакции невозможной. Соответственно стоял вопрос о выплате автору причитающегося ему гонорара. Конечно, если бы он мог открыто объявить и если бы под воздействием спонтанного порыва отреагировал соответствующим образом, то немедля связался бы с редакцией.

Самой сокровенной целью каждого настоящего часовщика, несомненно, было производить часы, превосходящие конкурентов с точки зрения точности хода. Совершенно естественно, что приближение к эталону абсолютно неподвижного времени или полностью отсутствующего простоя механизма представлялось высшей целью любого производителя. И тем не менее принципиальная невозможность достичь и того, и другого одновременно как раз составила характеристику механических часов, о чем меньше всего хотели слышать часовщики, которым это надлежало осмыслить обязательно самыми первыми! Если не они, кто тогда? Действительно, он горько и, как сам себе говорил, зачем-то добавил: наличие мыслей в это новое время представляет собой угрозу для существования. И он, Левинсон, не впервые получил подтверждение тому, что его дурная голова, видимо, не более чем громоздкий предмет, как бы обуза, которая так же отличается от других голов яйцевидной формы, как один из малых, им столь любимых «живых» часовых механизмов от безжизненных кварцевых. Кварц как стекло вообще мертвая субстанция, окно, через которое взираешь на потусторонний мир, хрупкий и холодный, в то время как тайное значение двери заключается в том, чтобы расширить кругозор проходящего через нее в целях познания Нового пространства — то есть постижения нескончаемой жизни… Так он и написал, правда, не переставая до сих пор удивляться, каким был идиотом: верил, будто ему есть что сказать, в то время как другие проявляли желание прислушиваться к его мнению. В то же время предшествующий опыт показал, что все наоборот… при всей его ошибочности. Дело в том, что сама эта идея неизменно оказывалась препятствием на пути и своим появлением обрекала себя на уничтожение.

К этому, по сути дела, незначительному, однако в своей закономерности неизбежному профессиональному краху, угрожавшему самому его существованию, в то время добавилось еще вот что: недавно, несколько дней или недель тому назад, он расстался со своей женой или подругой, или если выражаться точнее, она с ним. И вот как-то ночью, а скорее всего в полночь, выяснилось, что она предпочла новые любовные отношения, как она выразилась, — любовника, появившегося на ее горизонте не вчера и не позавчера. Поначалу она успешно скрывала от него эти новые любовные отношения, что опять-таки стало возможным из-за его легковерности и, значит, глупости, из-за доверчивости. К сожалению, типичной для него. Причем он охотно соглашался с тем, что данная черта характера всегда являлась признаком его детской непосредственности или незрелости, в любом случае предшествовавшей процессу взросления. Теперь-то он точно знал, что ее утрату только циник мог воспринимать как зрелость и счастье.

Расставание или, пожалуй, расторжение брачных уз далось ему нелегко. Он целыми днями только и ждал ее все более редких телефонных звонков. А когда выходил из квартиры, сверху на телефонную трубку тщательно укладывал шариковую ручку. Если она по возвращении продолжала лежать в первоначальном положении, значит, он не пропустил драгоценный телефонный звонок. Вскоре его захватил торопливый и поверхностный образ жизни — он не спал ночами, метался по городу, короче говоря, производил впечатление помешавшегося, настрадавшегося человека, у которого было только желание преодолеть постигший его недуг. При этом его единственным утешением был расчет на то, что это преодоление явно выходило далеко за рамки непосредственного повода, представляя собой разновидность принципиального процесса исцеления.

Эта женщина, имя которой не имело отношения к данному повествованию и поэтому им было опущено, впоследствии еще однажды, уже в последний раз, появилась в его квартире. Как-то вечером совершенно неожиданно и не без задней мысли, как до него дошло довольно скоро, она, улыбаясь, так сказать, на правах старой подруги расположилась на его диване. На свидание, как она выразилась, она захватила с собой флакон шампуня и вновь предложила ему себя: это предложение крайне удивило его, ибо он считал, что она для него давно потеряна. На какое-то едва уловимое мгновение ему показалось, что в его душе забрезжила надежда снова обрести ту, кого он считал потерянной, причем навсегда. Затем для него стали настоящим сюрпризом ее слова, что теперь-то она окончательно поняла: между ними все кончено. Он больше к ней не притронулся, она не ощутила больше его прикосновения — с Курдом, так его звали, все было совершенно по-другому. Ей хотелось в этом убедиться. И теперь она убедилась, что была для него, обманутого, вершиной лицемерия. Фактически она давно была сосредоточена мысленно на новом, другом человеке. Это был Курд. Хоть она вновь приблизила его, Левинсона, к себе, тем не менее равнодушно взирала при этом на него, да, наверное, и на себя. Она словно спрашивала себя, как его теперь воспринимать. А он давно, еще до истечения года осознавший необходимость их разрыва и примирившийся с этой мыслью бог знает когда, никак не мог решиться на тот единственный решающий шаг, который, хоть и не самостоятельно, не без влияния со стороны, сделала она — скорее всего под воздействием своей новой влюбленности.

Итак, в то время он допустил эту ошибку, не только сочинив ответ на фатальное объявление, но и отправив его по назначению. А уже потом задался вопросом — какой бес в него снова вселился? Видимо, в объявлении что-то было, что-то привлекло его внимание — в тональности, в ритме. Текст проклятого объявления действительно целыми днями крутился у него в голове, и он в любой момент мог воспроизвести его по памяти. Он снова и снова перечитывал текст, вникая в него как ученый, как толкователь вчитывается в таинственное библейское свидетельство, или чисто индивидуально, как астролог. Он вновь и вновь изучал каждый поворот, каждый слог, напряженно взвешивая нюансы, светотени, до боли напрягая свое чувство языка, чтобы распознать безмолвный и тайный смысл слов, в наличии которых он не сомневался и потому так стремился к их раскрытию. Ему казалось, что препятствие — только он сам или нечто, таившееся в нем самом. Он не понимал его или не хотел понять, ибо во всем, без сомнения, был свой смысл — божественная искра! А где еще он мог присутствовать, кроме как в скользкой, грубой, отталкивающей оболочке слов?

Куда еще могли уходить своими корнями беда и грех?! Если так же, как он, будут взирать на великие прекрасные творения, а видеть лишь газетные материалы.