"Зори над Русью" - читать интересную книгу автора (Рапов Михаил Александрович)

9. В НОВГОРОДЕ НИЖНЕМ

В дребезги пьяны ушкуйники.

Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.

— Наливай полней! Скареда!

Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:

— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?

На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.

— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил:

— Потопаю!

Ушкуйники захохотали:

— Потоп Куденейка!

— В Хвалынском море [85] потоп. Вода, чай, соленая, а?

Увидав свои огурцы на полу, хозяйка засучила рукава:

— Аспид! Помешали тебе огурцы!

Фома медленно поворотился к бабе:

— Чяво? Огурцы?.. — Увидав пухлые руки хозяйки, пустил слюни на бороду:

— Ах ты, огурчик!

— Отпусти, тать. Отпусти, бесстыжий! Куды лезешь?

— Куды? А за огурцами!

— Какие тут огурцы, бесстыжий! Нешто можно при людях…

Фомка не слушал, мял хозяйку; шепотом, от которого пьяные ушкуйники зашевелились под столом, уговаривал:

— Полюби меня, лада! Привезу гостинца от татар. Чяво хошь проси! Полюби!

Отталкивая ушкуйника, баба заливисто хохотала, дразнила:

— Пусти, змий–искуситель. Задавил.

— Какой я змий, я добрый молодец.

— Добер! Василиск черный!

Фома еще крепче стиснул бабу:

— Пойдем, что ли, в подклеть, лада.

— Ох, грех ты мой…

Заметив, что хозяйку Фома уволок, Семка на свободе вышиб дно у новой бочки. Потеха! В избе дым коромыслом! Пьют, горланят песни, дерутся. Весело!

Лишь Куденей, сидя на полу в углу кабака, горько плачет, жалеючи спьяна свою удалую головушку, потопшую в море Хвалынском.

И Семке не пьется. От медов в голове туман, а веселья нет и нет. Зря и дно у бочки вышибал. Плюнул Семка, шагая через храпящих ушкуйников, выбрался из избы. Сразу охватил холодок волжской ночи, по потному хребту пробежала дрожь. В тени избы заметил человека, лица не разберешь, только рубаха белеет.

— Чего не гуляешь? Аль мед не сладок? — окликнул он Семку.

Парень узнал новогородского боярина Юрия Хромого. От того времени, как был он в Великом Новгороде, запомнил его речи Семен, давно хотел подойти, да все робел: Юрий на боярском ушкуе вместе с Анифалом Мекешиным плыл.

Семка спрыгнул с крыльца, ноги держали крепко. Взглянул на боярина — видать, тоже не пьян.

— Чего медов не пьешь, парень? — повторил Хромый.

— Не пьется, боярин, все наши хмельны, зело хмельны, а мне смотреть тошно.

Юрий удивленно поднял брови:

— Ишь ты, какой строгий. Не в монахи, в ушкуйники шел! До Нижнего доплыли целы, ныне не гулять нельзя. Напоследок гуляем. Здесь рубеж Русской земли. Ниже Волга не наша.

Семка отмахнулся:

— Я не про то, боярин, как на прощанье не выпить, а только, мыслю, пора и меру знать. Когда же на Каму, татар бить?

— Не терпится?

— А тебе терпится, боярин? Думал я, вы, новогородцы, за землю Русскую вступились. Какое там! Боярин Анифал вина не жалеет. То неспроста. До дележа дойдет — боярин с добычей, мы во хмелю, вот и поделились, а Русь…

Хромый взглянул в лицо Семке, у того только глаза в лунном свете блеснули зловеще. Медленно пошел в гору. Семен за ним.

Вдоль Волги холодно серебрилась, чуть рябя, лунная дорожка. Чем выше они поднимались, тем дальше расстилалась она.

Но Семен смотрел не на Волгу, смотрел вперед, на дорогу, где металась растянутая темная тень боярина.

Бывает же так, изъян в человеке не велик, привыкнешь — его и вовсе не замечаешь, а тут нежданно–негаданно все проявится. Чуть–чуть хромает боярин, а тень его так и припадает, так и припадает.

Юрий думал примерно то же: «Вот человек как человек, на веслах сидит, паруса ставит, в кабаках прибрежных гуляет, как все, а заглянешь в душу — нежданно–негаданно глубь откроется. Осудил, всех нас осудил парень…» Юрий остановился. «А ведь прав он!» И вдруг здесь, на этой узкой улочке, круто ползущей вверх, к кремлю, Юрий понял, что злая горячность парня понятней ему мудрой, может быть, неторопливости боярина Анифала, и, всматриваясь в поблескивающие глаза Семки, сказал:

— Немало о тебе, Семен, ушкуйники толковали. Жизнь твоя пернатой стреле подобна. Болтался ты по земле, как стрела в колчане, а обидели тебя, тетиву натянули, и летишь ты теперь прямо, никуда не свернешь. Отбил ты невесту, показал ратную удаль, ныне тебя любой князь на службу с радостью примет, а ты настоящего дела мечу своему ищешь…

Впервые такие красные слова услышал о себе Семен, отвернулся смущенно и… тревожно воскликнул:

— Смотри, боярин!

Далеко внизу на подоле горы полыхнуло полымя, ярче, ярче. Можно было уже рассмотреть, что занялась соломенная крыша избы. Багровые клубы дыма уходили вверх, медленно растекаясь над градом. Неподалеку тоскливо завыла собака.

— Это наши, не иначе, — сказал Юрий Хромый. — Ишь бесовы дети, подожгли кабак!

— Догулялись! — поддакнул Семен.