"Трудная позиция" - читать интересную книгу автора (Рыбин Анатолий Гаврилович)

14

Полковник Осадчий сидел за столом в своем длинном, но довольно уютном, хорошо освещенном кабинете. Перед ним лежала толстая ученическая тетрадь в коричневой коленкоровой обложке с чуть помятыми уголками. На обложке — белая самодельная наклейка, на ней выведено пером что-то вроде бушующего моря. Несколько ниже — контур человеческой головы с большим карикатурным лбом и широкими, как локаторы, ушами. Под рисунком необычная загадочная надпись жирными чернилами: «Наедине с собой». На страницах тетради мелкий, торопливый, но довольно разборчивый почерк:

«19 июня

Вчера нас похвалили. Сам командир полка сказал: «Молодец, Крупенин, ваш расчет на уровне». А сегодня все полетело к дьяволу. Недаром говорят: «Выше заберешься, больнее падать». Вот уж точно. В 5.40 приняли команду: обнаружить цель. За последние полтора месяца таких случаев было четыре. Правда, до нарушения границы не доходило. Самолеты появлялись со стороны моря и, не доходя до рокового квадрата, поворачивали назад. А нынче... Ох это «нынче», Словом, чехарда вышла полная. Иностранный самолет подошел незаметно, почти на бреющем, вдоль гористого берега. И тут еще масса помех: скалы в море, маяк на каменистом мысу и низкие грозовые разряды. На экране индикатора не сразу поймешь, где помехи, а где цель настоящая. Но главное — большая скорость самолета. При такой ситуации нужно быть настоящим виртуозом. А мы то схватываем цель, то роняем. Самолет, как и прежде, перед нашей зоной повернул обратно. Конечно, пересеки он границу, мы бы его шлепнули. Но... в этом злополучном «но» и все дело. Оказались мы, конечно, не на уровне. Пришлось бы стрелять вдогонку. Конфуз! Командование в тревоге. Целый день сочиняем докладные, объяснительные. А что толку? Со злости решил писать дневник. Надо же где-нибудь выплеснуться. В докладных и объяснительных не разойдешься».

«20 июня

В небе спокойно. У нас — как после пожара: комиссия, акты, протоколы, рапорты. Устал больше, чем от работы в кабине. Никогда не курил, а теперь гоню одну за другой — окурки вываливаются из пепельницы. Эх, Крупенин, Крупенин! А впрочем, чего я эхаю, как старый дед на пригорке. Всем же ясно, что цель обнаружили поздно. И вообще, факт неприятный, о нем наверняка уже знают в генштабе. Интересно, что теперь скажут в отношении моего перевода? Задержат, конечно. Да я и сам не хочу никуда с такой аттестацией. Нет, неправда, хочу на Волгу. Хотя бы на пару дней, еще меньше — на полдня. Там теперь солнце, песок и белые-белые облака. Они похожи на старинные каравеллы. И не понять, где плывут: в небе или в Волге. Отец почему-то всегда следит за погодой, глядя в Волгу. Прищурится и скажет: «Идет гроза». И в самом деле — через час-два начинает погромыхивать. Хорошо бы сейчас постоять под грозой, под ливнем, промокнуть до нитки, послушать кипящую Волгу. Только послушать».

«21 июня

Видел сон. Чужой черный самолет кружился над крышей нашего домика. Я силился крикнуть: «Тревога!», но не мог. Все во мне словно онемело. Проснулся весь в поту, до рассвета не сомкнул глаз. В десять вызвали в комиссию. Одни и те же вопросы: «Как оцениваете событие?», «О чем сейчас думаете?». Странно, о чем же я могу думать после такого случая? А впрочем, надо было ответить: жду с нетерпением, когда уедут комиссии и дадут работать. В середине дня пришли газеты. Американцы бомбят демократический Вьетнам. В Москве и Ленинграде прошли митинги. Рабочие требуют оказать помощь вьетнамским братьям. А у нас такая история. Командир полка сказал: «Из прорыва нужно вырываться». Понятно. Сейчас медлить — врагов тешить».

«27 июня

В кабине полутемно и тихо. Монотонно гудят агрегаты. Экраны индикаторов залиты таинственным зеленым светом. Уже в который раз тренируемся в зоне низких высот с имитированной целью. Команды самые короткие, однословные. Движения рассчитаны до предела. Потеряй каждый из нас по секунде, и цель при современных скоростях уйдет на десятки километров. Легко сказать: сократить время подготовки исходных данных. А как? Нужно драться за каждую делю секунды. Поворот головы, взгляд, дыхание — все должно быть рассчитано, ничего лишнего. Наивные люди думают, что ракетная техника — это только кнопки».

«5 июля

Попали в заколдованный круг: усложняем обстановку — теряем цель. У операторов от напряжения дрожат руки. Кто-то со злостью сказал: «Лбом стену прошибить захотели». А хотя бы и лбом... Решил нажать на гимнастику. А мозг? Как заставить мозг работать быстро, без ошибок? Лупим в шахматы. Говорят, помогает. Но все слабаки. Интереса нет. Принесли шашки. Играем в «зеваки»; и еще кто скорей проведет пешку в «дамки». Однообразие. Для операторов сделали новые тренажеры со всеми поправками на сложность обстановки. Погода отвратительная. Хлещет дождь. Иногда со снегом. Явление в июле редкое».

«8 июля

В журнале «Наука и жизнь» напал на «Психологический практикум». Это, пожалуй, то, что нужно: тренировка внимания, сообразительности и прочее. Главное — в каждом номере новые упражнения. Вцепились. Погода исправляется. Потеплело, выглянуло солнце. С переводом молчат. И очень хорошо. Получил письмо от родителей. Не знаю, что ответить. Боюсь, угадают настроение. Опять думал о Волге».

«16 июля

Почти все свободное время проводим на тренажерах и за головоломками. Кое-кто посмеивается. Ничего! Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Решили заняться греблей. Полезно во всех отношениях. Утром радио сообщило, что наши запустили ракету в акваторию Тихого океана. Испытание прошло успешно. Настроение у всех приподнятое».

«20 июля

Командир дивизиона сообщил: скоро получим новую технику. Это здорово! Только зачем сообщать преждевременно? Говорят, для поднятия духа. Какой же дух, если сразу начались толки: «А не хватит ли выжимать соки из старой?» Чтобы меньше гадали, увеличил время тренировок. Из Вьетнама сообщения тревожные. От напалма горят джунгли. На юге Вьетнама американцы выгрузили атомные пушки».

«3 августа

Сегодня проверял нас командир полка. Есть успех, но не такой, чтобы радоваться. Хорошо бы перекрыть все в два раза. Жать и жать! Кто-то подбросил карикатуру: моя голова с петушиным гребнем. Хотел разорвать, но удержался. Сохраню на память. Есть приказ усилить наблюдение за воздухом».

«8 августа

Часть людей уехала знакомиться с новой техникой, Ходят слухи, что скоро прибудет. Но ослаблять тренировки на старой нельзя. Появилось сообщение: в приграничных водах тревожно. В небе тихо. Внес новую рационализацию в устройство тренажеров. Необходимо добиться, чтобы действие расчета довести буквально до автоматизма».

«15 августа

Начались монтажные работы. Устанавливают новую технику. Штучки приличные, с учетом прежних минусов. На них тоже потеть придется. Может, побольше, чем на старых. А вообще, хочется, чтобы «старушки» тоже постояли. Не зря же мы столько трудились. На днях приезжает комиссия. «Психологический практикум» одобрен командованием. В учебной программе полка появились новые занятия: «Тренировка внимания и сообразительности».

«19 августа

Получил газеты со снимком «Лайнер на подводных крыльях в Жигулях». Вдали виден Соколиный остров с каменистыми утесами. Целый час не мог оторвать взгляда. Вырезал, положил в тетрадь. А у нас холодно. С утра впервые за неделю выглянуло солнце. Потом приползли тучи, пошел дождь. Опять проверял нас командир полка. Чувствую — хотел похвалить, но промолчал. И хорошо, что промолчал. Я сам знаю, чего мы достигли и чего нет».

«21 августа

Сегодня в 5.08 снова объявили тревогу. Опять — иностранный самолет. Подошел тем же курсом из-за фиордов, почти на бреющем. Я сидел у индикатора и думал: повернет или нет? Не повернул. Значит, решил засечь новые станции. Граница нарушена. Операторы дежурили те же, но работа была иной: в каждом движении удвоенная быстрота, полная слитность с механизмами, мгновенная сообразительность. Едва цель достигла квадрата, расчетные данные были уже готовы. Подали команду: «Пуск!» На экране мелькнули вспышки — сперва одна, потом другая. Цель уничтожена».

Взяв тетрадь, полковник Осадчий направился в кабинет Забелина. Генерала на месте не было. Осадчий включил люстру и сел на диван, упершись плечами в пружинистую спинку.

Вскоре генерал пришел, усталый и чем-то озабоченный. Раздеваясь, он с удивлением посмотрел на Осадчего:

— Что это вы, ночевать в моем кабинете собрались? Забыли, что сегодня суббота?

— Да вот, увлекся, — ответил Осадчий, стукнув пальцами по тетради. — А у вас очень свет хороший.

— Светит, но не греет, — недовольно махнул рукой Забелин. — Беда за бедой сваливается. Опять в третьей батарее скандал. В понедельник Красикова отчислять будем.

— Как то есть отчислять? — Брови у полковника поползли кверху, глаза удивленно округлились. — Командир батареи ничего мне не докладывал...

— В том-то и загвоздка. Никто не докладывал, а теперь тревогу забили. И сам Красиков рапорт написал.

— Странно. Почему же он раньше не писал?

— Не знаю, может, и писал. — Генерал резко одернул китель и подошел к столу, но не сел, даже стул отодвинул в сторону. — Видите, какое дело, Артемий Сергеевич, — сказал он, повернувшись к Осадчему. — Лукаво мудрствует товарищ Крупенин. Беду в мешок запрятать хочет, как в прошлый раз. Помните?

Осадчий понял, на что намекал Забелин, но ему не хотелось верить, что Крупенин так вот, умышленно, может утаить рапорт.

— А зачем спешить с отчислением-то? — спросил он и тоже подошел к столу. — О человеке ведь речь идет, не о машине. Потерпим давайте, присмотримся.

— Вот-вот, и Крупенин такую линию гнет, — покачал головой Забелин. — А вам известно, что Красиков убегал уже из учебного корпуса?

— Никуда он не убегал. У него дома неприятности большие.

— Не знаю, большие или малые, но факт недозволенный. И возиться с Красиковым, как это делает Крупенин, не будем, У нас, батенька, задачи есть поважнее...

— Так ведь где люди, там и задачи, — заметил Осадчий. — Кстати, я тоже к вам, Андрей Николаевич, насчет Крупенина. Вот полюбопытствуйте.

— Что это? — Забелин поглядел на тетрадную обложку со странным рисунком и таинственным заголовком и непонимающе вытянул губы. — Любовная коллизия, что ли?

— Нет, это скорее исповедь ракетчика, — серьезно ответил Осадчий.

Генерал усмехнулся:

— Ох и любите вы, Артемий Сергеевич, философствовать по всякому поводу! Нужно или не нужно...

— Нет, вы почитайте все-таки, — посоветовал Осадчий, — жалеть не будете.

— Почитаю, конечно, — сказал Забелин, продолжая нехотя рассматривать тетрадь Крупенина. — А вообще, как это в народе толкуют: всякий орел — царь на своей горе. Так оно, по-видимому, и есть.

— Толкуют и другое, — сказал Осадчий. — Орел могуч крыльями, Андрей Николаевич.

— Правильно. Только, видите, что получилось: пока был Крупенин на своей горе, и крылья сильны были, а как перелетел на другую, и нет их, крыльев-то.

— Не успел, выходит, расправить.

— Кто знает, может, и не успел. Но я сомневаюсь. Факты, как говорится, упрямая вещь.

— Да, да, именно факты, — сказал Осадчий. — Потому и принес вам вот этот дневник.

В кабинет легко вошел подполковник Аганесян. Он, как всегда, энергично и быстро доложил, что сведения о дисциплине курсантов для штаба округа подготовлены. Генерал придвинул бумаги к себе. Секунду, другую он раздумывал, слегка покачивая свое грузное, туго стянутое ремнем тело, потом прикрыл бумаги ладонями и сказал Аганесяну:

— Знаете что. Давайте задержим все до понедельника. Соберем педсовет, решим с Красиковым и тогда пошлем.

— Зачем ждать? — не понял Аганесян. — Доложим сейчас, в понедельник опять доложим. Все будет правильно, товарищ генерал.

Забелин недовольно скривил губы:

— Ну что вы говорите, Акат Егизарович? Сегодня донесем, что все у нас хорошо, а завтра...

— А я все же полагаю, что с отчислением Красикова нужно воздержаться, — сказал Осадчий, испытывая Забелина своим прямым, неотступным взглядом.

— Да вы что, смеетесь?! — Забелин рассердился окончательно и, собрав бумаги, торопливо сунул их в руки Аганесяна. — Держите, Акат Егизарович, и тащите к себе.

Осадчему стало не по себе.

— Парткому, я считаю, разобраться в этом деле надо, — сказал он, оставшись наедине с Забелиным. — Какой же может быть педсовет без мнения парткома?

— Да-а, — Забелин пристальным и долгим взглядом смерил Осадчего. — Не знал я, Артемий Сергеевич, что придется нам с вами на таком языке объясняться. Ну ладно, давайте готовьте это свое мнение.

— Не мое, а партийной организации, — уточнил Осадчий. — Но у меня есть еще один вопрос к вам, Андрей Николаевич: с предложениями Крупенина нужно что-то делать.

— А вот этим уж пусть учебный отдел занимается, — резко, не задумываясь, ответил Забелин.

— Отдел не очень старается. У подполковника Аганесяна свои соображения на этот счет. Я разговаривал с ним.

— Я тоже разговаривал и его мнение знаю. А что вы предлагаете, интересно?

— Комиссию создать бы следовало.

— Значит, учебному отделу не доверяете?

— Не то чтобы не доверяю, но Аганесян, по-моему, заблуждается. Да и вообще, как это говорят, одна голова — хорошо, а две все же лучше.

Забелин глянул в глаза Осадчему и сказал, будто подвел черту:

— Нет уж, не будем создавать никаких комиссий. Есть у нас начальник учебного отдела, и пусть думает.

— А я полагаю, что комиссия все-таки нужна, Андрей Николаевич. И на педсовет вынести этот вопрос придется непременно.

Расстроенным и озадаченным вышел Осадчий из кабинета генерала, словно после ссоры с близким человеком, хотя никакой ссоры, по сути, не было, а был разговор, в котором, выражаясь официально, стороны остались на своих позициях. Но дело в том, что у Осадчего с Забелиным, помимо служебных отношений, были еще свои, личные. Завязались они много лет назад, во время трудных десантных боев за остров Эзель, на Балтийском море.

Вышло так, что Осадчего послали тогда в особый зенитно-артиллерийский полк на должность начальника артиллерийского вооружения. А полком тем командовал Забелин. В штабе армии о командире полка говорили как о храбром и умном офицере. Когда после мучительной болтанки на старом продырявленном осколками катере Осадчий добрался до командного пункта, скрытого в каменистых береговых утесах, и представился командиру, тот сказал сочувственно:

— Зря вы старались, вот в чем дело. Есть у нас начальник артвооружения. Не знаю, чего там кадровики мудрят. А впрочем, дело поправимое... — Он по-мужичьи почесал затылок под сизой от пыли пилоткой, подумал секунду-другую и вдруг предложил: — В замполиты хотите?

— Да нет, что вы, — запротестовал было Осадчий, — какой же я замполит? Я и докладов-то никогда не делал.

— А с солдатами вы когда-нибудь разговаривали? — спросил Забелин.

— Почему же не разговаривал, конечно, разговаривал, — улыбнулся Осадчий.

— Вот и давайте соглашайтесь, — не отступал Забелин. — А то мы сегодня утром своего замполита похоронили. Да и куда вам сейчас?.. Обратно, что ли, поплывете?..

Что верно — то верно, обратно только раненых увозили, да и то лишь таких, которых подлечить на месте невозможно было. И Осадчий остался. Почти три недели исполнял он обязанности замполита на горящем день и ночь острове. Исполнял бы и дольше, да новый, настоящий замполит вскорости прибыл, а его, Осадчего, в другой полк на свою должность направили. Но в личном деле у него так и осталось: «Сентябрь 1944. Остров Эзель. Замполит полка». Ну, осталось — и хорошо. Все же запись дорогая, памятная. А после войны эта самая запись обернулась вдруг для него неприятностью.

Началось все с рекомендации, которую написал он старшине Золотухину для вступления в партию. Золотухина знал Осадчий еще по совместным действиям на острове. Знал, как забрел он однажды в темноте к немцам, приняв их за своих артиллеристов, и даже уснул у них в окопе, не разобравшись. А на рассвете убежал с двумя неприятельскими автоматами и с очень важной полевой картой, выхваченной из планшета пристреленного на ходу унтера. В полку встретили Золотухина радостно, похвалили за удаль, никакого другого значения этому факту не придали. Убежал человек — хорошо, значит, с храбринкой, положиться на такого в трудном деле можно вполне. Так, собственно, и Осадчий расценил этот поступок. А в части, где служил Золотухин после войны, усомнились в его действиях на острове. Потому и к рекомендации Осадчего отнеслись с недоверием.

И тут пришлось Осадчему снова встретиться с Забелиным, объяснить ему ситуацию и попросить не остаться в стороне от такого несправедливого дела. Забелин в ту пору недалеко от Москвы в крупном гарнизоне служил и уже звание генерала имел. Принял он своего бывшего замполита очень тепло, по-дружески. Узнав о случившемся, так сильно расстроился, как будто не только его фронтовым товарищам, а ему тоже недоверие выразили.

— Ну нет, такого оставлять нельзя! — сказал он решительно.

И верно: в тот же день, несмотря на занятость, первым же поездом выехал в Москву, в Министерство обороны. С кем он встречался там и какие вел разговоры, про то Осадчий не знал, но дела его и Золотухина вскорости стали пересматривать. И пока не пересмотрели, Забелин не успокоился.

Когда, наконец, вызвали Осадчего в отдел кадров и сказали, что все обвинения с него и Золотухина сняты и что оба они остаются в армии, он взял бумагу и написал рапорт: «Теперь хочу в политработники».

В Главном политическом управлении долго раздумывали над желанием Осадчего: хотя бы на политических курсах человек поучился, а то ведь образование техническое, служба в войсках тоже техническая. Но все же решили в просьбе не отказывать: в конце концов, желание и вера — вот что главное, а знание и опыт — дело наживное.

С тех пор минуло более четырнадцати лет. За это время был Осадчий и замполитом, и инструктором по организационно-партийной работе, и заместителем начальника политотдела дивизии, и поучиться на курсах успел. А полтора года назад опять судьба свела его с Забелиным. Встретились, как и должно быть, с душевной радостью, потискали друг друга в объятиях, за столом пригубили солдатские кружки, что сохранил Забелин как дорогую фронтовую реликвию. После того еще раза два или три в гости один к другому сходили. Но встречи эти были уже не такие душевные, как вначале. Не то строгость служебная, не то житейская сдержанность вплетаться вдруг в отношения стали, да и разговор пошел все больше о делах училища, о неурядицах разных. А когда произошла беда с Саввушкиным, нить отношений между начальником и секретарем парткома натянулась основательно. Как-то в пылу откровенности Забелин сказал Осадчему:

— Это за таких, как старшина Золотухин, есть смысл беспокоиться. Тот шесть «мессершмиттов» в море к рыбам отправил. А Саввушкин только на ноги встал и, видите ли, позволяет этакие фортели выбрасывать. Случайным человеком он был в училище, вот в чем дело.

Но с этим-то как раз и не мог согласиться Осадчий, Он рассуждал по-своему: «Ведь никто же не тащил Саввушкина в училище силой, а пришел он сам, добровольно, по собственному желанию. И в заявлении написал: «Прошу удовлетворить мое желание». Значит, и тяга к армии была у него, и стремление стать офицером тоже было. И не могло же все это остыть так вот враз, без всякой на то причины. Без причины и прыщ на теле не вскочит, это известно каждому».

Дома полковника Осадчего встретила жена Александра Терентьевна. Всегда спокойная и сдержанная, сегодня она глядела на мужа сердито, с нескрываемой обидой. Прямо в дверях она показала ему свои часы и, тяжело вздохнув, спросила:

— Ты видишь, сколько времени, или не видишь?

— Вижу, Шура, все вижу, — тихо ответил Осадчий.

— И как же теперь быть?

Осадчий развел руками.

— Так ты позвонил бы мне и сказал, что запаздываешь, что в театр мы уже не попадем. Я бы тогда не одевалась и не готовилась.

Она стояла перед ним — высокая, тонкая, в своем любимом черном платье с узкими рукавами. Волосы у нее были аккуратно и со вкусом уложены в большой тугой узел. Она выглядела довольно молодо, хотя ей уже давно перевалило за сорок, и два их сына служили в армии: один — в авиации, другой — в морском флоте.

Раньше, до переезда мужа в училище, Александра Терентьевна работала заведующей библиотекой большого воинского гарнизона. Здесь, на новом месте, свободной должности в библиотеке не оказалось, и она первое время скучала, не зная, к чему приложить руки. Устраиваться на другую, незнакомую работу ей не хотелось.

— А я тебе вот что посоветую, — сказал как-то жене Артемий Сергеевич. — Поработай-ка ты в женсовете. Зарплаты, правда, тут нет, но ведь человек живет не единым хлебом.

И Александра Терентьевна без долгих раздумий согласилась.

И вот уже больше года она была председателем женсовета. Сегодня на очередном заседании она вела разговор о культурном досуге семей офицеров. И получилось так, что сама же первая потерпела неудачу. А ведь утром еще Александра Терентьевна предупредила мужа, чтобы пришел пораньше. Потом позвонила в кассу театра и попросила оставить билеты. И все это, как говорится, пошло прахом.

— Так ты позабыл, что ли? — снова спросила мужа Александра Терентьевна.

— Нет, Шура, не забыл, — грустно ответил Осадчий. — Просто не смог. Вопрос один важный решить нужно было.

— Так у тебя всегда вопросы. Когда их нет?

— Этот особый. И генерала долго у себя не было.

— Понятно, понятно. А я, как дурочка, летела со своего заседания, даже с Екатериной Дмитриевной поговорить толком не смогла.

— Не обижайся, — виновато посмотрев на нее, сказал Осадчий. — Теперь все равно дела не поправишь.

Он разделся, неторопливо причесал волосы перед зеркалом и, взяв жену за оба локтя, ласково пообещал:

— Завтра пойдем в театр. Хорошо?

— А вот и не знаю, пойдем завтра или нет, — сказала, пожав плечами, Александра Терентьевна. — Екатерина Дмитриевна к себе в гости пригласила на завтра.

— Одну тебя, что ли?

— Почему одну? И тебя тоже. Пора, говорит, уже встретиться, чаю вместе попить. Разве Андрей Николаевич ничего не говорил тебе?

— Да видишь ли, Шура, у нас разговора такого не было. Совсем о другом речь шла. О неприятностях разных.

— И до этого не приглашал?

— Не помню, Шура. Может, когда и приглашал.

— Но раньше ты не забывал почему-то, — сказала Александра Терентьевна и, тяжело вздохнув, стала собирать ужин.

Осадчий сел за стол, развернул свежую газету. Он чувствовал: неспроста завела с ним этот щепетильный разговор Александра Терентьевна. И жена Забелина приглашала их тоже с определенным прицелом. «Стараются женщины, — с болью подумал Артемий Сергеевич. — Рассчитывают, наверное, как сядут их мужья за один стол, выпьют по рюмке коньяку — и все пойдет у них по-прежнему, без сучка и задоринки. Нет, не пойдет, как видно. Другой ключ искать нужно, не за семейным столом, нет, а там, в управлении, в дивизионах».

За ужином Александра Терентьевна долго сдерживалась, хотела, чтобы муж поел спокойно, а как только стали пить чай, не вытерпела, спросила:

— Что все-таки произошло у вас сегодня? Или нельзя говорить?

— Почему нельзя? — поморщился Осадчий. — Ты историю с Саввушкиным помнишь?

— Очень даже.

— Ну вот, а теперь с курсантом Красиковым такое же происходит. И генерал уже решение принял отчислить.

— А ты что же, не согласен?

— Я, Шура, с равнодушием не согласен и с тем, что кое-кто трудности стороной обойти хочет. Разве этому нас партия учит? И не за этим я в политработники из командиров перешел. Понимаешь ты меня?

— Да, конечно, — согласилась Александра Терентьевна..

Осадчий сдвинул свои жесткие брови, потом решительно встал и вышел из-за стола.

— Вот что, Шура. Я должен обязательно повидать Крупенина.

— Сейчас? — удивилась жена.

— Именно сейчас. И ты уж не обижайся, пожалуйста. Ладно?

Оставшись одна, Александра Терентьевна несколько раз прошлась по комнате, потом села за письменный стол мужа, отыскала в ящике фронтовую фотокарточку, сделанную каким-то военным корреспондентом на острове Эзель, и долго смотрела на нее. На снимке у гранитной скалы стояли два молодых еще офицера — Забелин и Осадчий, усталые, запыленные, и оба с автоматами, как солдаты. На обратной стороне снимка рукой Забелина было написано: «Дорогой Артем, не забывай этих трудных дней никогда».