"Трудная позиция" - читать интересную книгу автора (Рыбин Анатолий Гаврилович)

9

В первом взводе проходили строевые занятия.

День был морозный. На городок наползал белесый туман, точно где-то неподалеку дымилась река, еще не схваченная прочным ледяным панцирем. И хотя воздух над плацем почти не колебался, лица курсантов пылали, как под резким, обжигающим ветром.

Старший лейтенант Крупенин, серьезный, сосредоточенный, стоял посредине похожего на запорошенный каток плаца и внимательно следил за действиями взвода. Так, по крайней мере, казалось лейтенанту Беленькому, который время от времени косил взгляд на своего командира.

А на самом деле все внимание Крупенина было приковано к одному курсанту — Красикову, который из-за невысокого роста занимал место в самом конце строя, рядом с таким же низкорослым Винокуровым.

Красиков, вероятно, чувствовал на себе неотступный взгляд командира батареи и потому старался четко исполнять команды.

Шел третий день нового года. За это время командир дивизиона несколько раз напоминал Крупенину о своем решении представить Красикова к отчислению. И Крупенин дважды садился за стол, чтобы написать рапорт. Но каждый раз с тяжелым чувством откладывал ручку.

Сегодня перед строевыми занятиями, когда он, уже одетый, выходил следом за курсантами из казармы, встретившийся на лестнице Вашенцев предупредил его:

— Учтите, старший лейтенант, если не будет от вас рапорта до вечера, можете потом не трудиться.

Тон у командира дивизиона был такой решительный, что Крупенину ничего не оставалось, лак ответить:

— Хорошо, до вечера представлю.

И. сейчас, не отводя глаз от марширующего в строю Красикова, Крупенин мучительно думал, как же написать, чтобы вышло убедительно и серьезно. Но в том-то и дело, что в поведении самого Красикова почти все выходило несерьезно, по-детски. Как-то два дня назад он сам подошел к Крупенину и сказал вполне рассудительно: «Написал я Саввушкину. Интересно, что ответит. Осознал, наверное, не иначе». А вечером того же дня вдруг заявил: «Не верю я Саввушкину, товарищ старший лейтенант. Ерунду он пишет. И зря с ним связался, не нужно было».

Под каблуками курсантов снег на плацу звонко поскрипывал. Лейтенанту Беленькому скрип этот, по всей вероятности, нравился. Тонкий, верткий, туго перехваченный новыми ремнями, он, казалось, выполнял свои командирские обязанности играючи: с каким-то искренним удовольствием чеканил шаги и в такт им подавал команды без единой запинки. По-мальчишески бравый, задиристый, он как бы говорил Крупенину: «Ну что, здорово? А вы как думали, товарищ старший лейтенант!»

Крупенин любил Беленького за старание в службе, за исполнительность и особенно за страсть к спорту. Но порой привычка Беленького всюду подчеркивать свою спортивную выправку, похваляться ею без всякой необходимости раздражала.

Первое время Крупенин относился к этому снисходительно: ну что возьмешь с паренька, который лишь два года назад окончил училище и был сразу оставлен здесь на командирской должности. Конечно, желание показать себя хоть в чем-то и тем самым подтвердить, что проявленное к нему доверие не случайно, было вполне естественным. Но потом поведение Беленького стало озадачивать Крупенина.

— Остановите взвод! — приказал Крупенин.

Взвод остановился. Две шеренги курсантов мгновенно повернулись налево и замерли в ожидании.

— Что же получается, товарищи! — громко и придирчиво спросил Крупенин. — Одни выполняют команды энергично, с душой, другие... тоже выполняют, но как-то принужденно. Нет у вас единого настроения, порыва нет. А без этого и строй не строй. Понимаете?

— А вы не сомневайтесь, товарищ старший лейтенант, подтянемся, — послышалось из рядов.

— Буде гарно, товарищ старший лейтенант. Як бы тильки пояса на штанцах не лопнули от натуги.

Прошуршал смех.

— Винокуров, Иващенко! — грозно прикрикнул Беленький. — Не забывайтесь! Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант.

Крупенин приказал продолжать занятия.

Снова — крутой поворот шеренг, лихой взмах рук, и взвод, как спаянный, ударил каблуками по хрусткому снежному плацу. «Поговорил, называется, воспитал», — с горечью подумал Крупенин. Теперь он досадовал не столько на Беленького и Красикова, сколько на самого себя, на свою неудачу и на то, что строевые занятия подходили к концу, не дав желаемых результатов.

— Разрешите песню, товарищ старший лейтенант? — не останавливая взвода, попросил вдруг Беленький.

— Давайте, — охотно разрешил Крупенин и опять загорелся надеждой: может, хоть песня человека прогреет. Не деревянный же он, в конце концов.

Беленький подал команду запевать. Курсанты как будто ждали этого момента, подхватили бойко, даже с присвистом:

Курсанты пели с удовольствием. И только Красиков в отличие от других шагал с плотно сжатыми губами.

Окончательно расстроенный Крупенин с досадой подумал: «Ну и дьявол с тобой, молчи! Только жаль все же, что так получается. А я ведь надеялся». Он посмотрел на часы и, тяжело вздохнув, медленно пошел к казарме. Он знал, что рапорт сегодня написать опять не сможет, что снова будет разговор об этом с Вашенцевым. А тут еще сомнение возникло, что, может, вообще не стоило ему соглашаться на курсантскую батарею, а лучше было попроситься куда-нибудь в ракетную часть, в такую же, например, как на Севере. И не было бы, наверное, теперь такой мороки.

На полпути между плацем и казармой Крупенина словно кто-то схватил за руку и мгновенно повернул лицом к плацу. Запел вдруг Красиков. Комбат сразу уловил этот отменный, с высоким взлетом голос, которому не было равных ни в батарее, ни во всем дивизионе. Уловил и застыл на месте, прислушиваясь. Но песня, как назло, оборвалась. Вместо нее со стороны плаца доносились только громкие отрывочные команды. «Ну ничего, — подумал Крупенин, — все-таки запел человек. Значит, есть у него характер, есть».

Придя после занятий в канцелярию, Крупенин быстро сбросил с себя шинель, потер озябшие руки и, усевшись за стол, начал писать. За какие-нибудь двадцать-тридцать минут он изложил почти все, что думал о Красикове. Но закончить рапорта все-таки не успел: помешал внезапно выросший в дверях полковник Осадчий.

— Я к вам, Борис Афанасьевич.

Крупенин встал и, выходя из-за стола, прикрыл рапорт лежавшей рядом газетой.

— Ну, как в новом году? — протягивая руку, подмигнул полковник. И тут же строго спросил: — А где же ваш орден? Почему нет ни ордена, ни колодочки?

Не ожидавший такого вопроса, Крупенин смутился и стал объяснять, что орден его прикреплен к мундиру, а колодку с лентой он приобрести еще не успел.

— Вот молодежь, — возмущенно покачал головой полковник, — «приобрести не успел», «прикреплен к мундиру»... Ложная скромность, что ли? А мы, знаете, свои первые награды в сорок втором под волжской Бекетовкой на шинелях носили. Прямо вот здесь, возле борта. И в бой так ходили. Не верите?

— Почему же, верю, — сказал Крупенин и чуть было не признался, что и он бы сейчас носил свой орден с радостью, да нет ее, радости-то: хлещут и хлещут батарею одни неурядицы. Но промолчал. Зачем, в самом деле, откровенничать, да тем более с человеком, который для него, можно сказать, еще полная загадка.

Понял полковник заминку старшего лейтенанта или не понял, но сразу переменил разговор.

— У вас как со временем? — спросил он. — Может, посвятите в подробности истории с иностранным самолетом? Я за этим, собственно, и пришел.

Крупенин тяжело вздохнул, давая понять, что сейчас у него нет времени заниматься воспоминаниями.

— Ну, может, не сейчас. Давайте встретимся вечером? — предложил Осадчий. — Обязательно только. Надо же, чтобы люди знали, за что наградили вас. А то куда ни приду, спрашивают.

— А что рассказывать, товарищ полковник? Выполнили боевую задачу, вот и все.

— Ох, и скромны вы, товарищ старший лейтенант! Никак вас не раскачаешь, хотя бы в личном деле описали все подробно. Так нет и там. Листал я сегодня...

— Верно, там нет, — согласился Крупенин. И тут же вспомнил, что есть у него где-то в чемоданах тетрадь, в которую он записал в свое время всю эту историю шаг за шагом, очень подробно. Вот ее-то и мог бы показать он вместо беседы: авось выручит. И он предложил: — Записки свои могу принести вам, товарищ полковник.

— Записки? — не понял Осадчий. — Какие записки?

— По ходу событий. Ну, вроде дневника, что ли, — поправился Крупенин.

— Понятно, понятно, — обрадовался полковник. — Давайте, почитаю непременно, с превеликим удовольствием. Только побыстрей, если можно. — И уже мягко, по-свойски, прибавил: — А насчет ордена... само собой. На грудь — без всяких отговорок. И не колодку, нет... Орден! Пусть все видят.

Когда полковник ушел, Крупенин минут пять растерянно стоял посредине комнаты. И чего это ему вдруг стукнуло предложить тетрадь вместо разговора? Никому ведь не показывал ее до сих пор, да и сам очень давно, не заглядывал в нее, а тут словно кто за язык дернул. Но как бы там ни было, идти на попятную теперь поздно.

Крупенин энергично прошагал по комнате, потом, сдвинув газету с недописанного рапорта, уселся за стол. А когда в казарме стали сгущаться сумерки, он быстро поднялся наверх, к командиру дивизиона, и положил перед ним свое трудное сочинение.

Вашенцев в это время листал Дисциплинарный устав, старательно подчеркивая что-то и выписывая к себе в блокнот. Окинув коротким, сухим взглядом вошедшего, он сказал с сумрачной иронией:

— Для вас готовлю. Повешу в канцелярии. Чтобы не забывали, как выполнять приказания.

Крупенин молчал. Он не умел и не любил оправдываться.

Вашенцев бегло просмотрел рапорт и с сожалением сказал:

— А я ведь думал, что серьезного командира мы получили, зрелого.

«Когда это он так обо мне думал? — удивился Крупенин. — Разве при первой встрече?»

Тогда стоял теплый осенний день. В золотистом от солнца воздухе лениво раскачивались белые паутинки, в раскрытое окно тянуло из степи не знакомыми для Крупенина травяными запахами. И Вашенцев под стать погоде выглядел очень приветливым. Узнав, что приехавший офицер долгое время служил на Севере, откровенно признался: «Будь моя воля, я давно бы всех местных «академиков» заменил именно на таких вот командиров из дальних гарнизонов».

«Академиками» Вашенцев называл людей, которые, окончив училище, остались здесь командирами взводов и батарей, не побывав ни в каком другом гарнизоне. «Птенцы желторотые», — говорил он, искренне возмущаясь. Не ругал он одного только лейтенанта Беленького. Этого, наоборот, даже подхваливал, всячески подчеркивая его особенную строевую выправку, любовь к спорту и дисциплинированность.

— Значит, вы утверждаете, что разговор Красикова об уходе из училища — разговор несерьезный? — продолжал Вашенцев, постукивая ладонью по рапорту.

— Да, утверждаю.

— Выходит, и мне заявил он об этом тоже по легкомыслию?

— Вероятно, так.

— Тогда разрешите спросить вас: для чего мы будем держать в своем дивизионе легкомысленного, несерьезного человека?

— Эта несерьезность юношеская, товарищ майор, — объяснил Крупенин. — Она может быстро пройти. А наша задача...

— А наша задача выговора получать, — резко сказал Вашенцев: — Нет уж, спасибо за такую задачу. И вообще я не понимаю, Крупенин, для чего создавать всю эту неразбериху? — Вашенцев многозначительно вскинул брови.

— Я не создаю неразбериху, а долг свой выполняю.

— Вижу, вижу. Доложите, сколько рапортов написал вам Красиков? — выждав немного, спросил Вашенцев.

— Рапортов не было, — твердо сказал Крупенин.

— Так вот и не было?

— Нет.

— А если все-таки были? — Вашенцев открыл ящик стола, но тут же быстро закрыл его, сердито блеснув глазами. — Упорно, однако, укрываете вы этого разгильдяя. Не знаю, зачем вам это нужно!

— Никого я не укрываю, товарищ майор, — краснея от волнения, сказал Крупенин. — Просто хочу помочь человеку найти себя.

— На-айти-и, — насмешливо протянул Вашенцев и откинулся на спинку жалобно скрипнувшего стула. — Воспитательный эксперимент, значит. Но вы забыли, что у нас военное училище. Да и урок мы с вами имеем... Неужели не научились?.. А потом, как вы так безответственно пишете: «Верю». Чепуха это, Крупенин! Чепуха!

Крупенин молчал, зная наперед, что все его доводы и объяснения вызовут у майора лишь еще большее раздражение. И Вашенцев, чувствуя настроение комбата, резко прервал разговор:

— Ладно, вынесем на педсовет. А вас предупреждаю: не будьте мальчишкой.