"Коулун Тонг" - читать интересную книгу автора (Теру Пол)

13

В салоне «ракеты», которая, мелко подрагивая, неслась по воде сквозь мрак к Гонконгу, царили сырость и вонь — ароматы прокуренной одежды и морского тумана, приторная сладость машинного масла; громко вибрирующий корпус и тот остро отдавал железом, дурным запахом ржавчины, напоминающим о заплесневелых фруктовых кексах в жестяных коробках. Время от времени кто-нибудь из пассажиров шумно откашливался и сплевывал. Для китайцев весь окружающий мир — одна большая плевательница.

Чеп закрыл глаза, не желая видеть, куда упадет мерзкая слюна. В несвежем воздухе салона судно хранило еще и тяжелые переживания своих пассажиров — обиды и озноб, кислые гримасы побежденных и обманутых; кстати, чувство, что тебя надули, очень сродни тошноте. Почти каждый из здесь сидящих источал запах ожесточения и потерь. Игроки возвращаются домой: похмельные, с противным привкусом во рту, все как один в проигрыше.

Чепу, стиснутому со всех сторон этой нежитью, чудилось, что его на час — на весь срок пути — заточили в братской могиле. Его спящая мать производила впечатление покойницы, притом умершей насильственной смертью: голова у нее свесилась набок, ноги раскорячились, руки и пальцы вывернулись так, словно она только что испустила дух, до последней секунды отбиваясь от убийцы.

На душе у Чепа было скверно. Еще хуже ему становилось, когда он поднимал взгляд на Мэйпин, неотрывно смотрящую на переборку. Что это она — читает табличку на консоли? То были инструкции: как действовать в случае аварии, как пользоваться спасательными жилетами — на двух языках: «в чрезвычайных обстоятельствах», и ниже — что-то насчет «мест сбора при аварии». Что бы ни попадалось ему на глаза, самый безобидный пустяк в углу — все казалось зловещим предзнаменованием Передачи. Не только табличка с инструкциями на случай бедствия; чего стоит рекламный плакат напротив матери: «Помощь с переездом: недорого, надежно, мгновенно».

— В чем проблема? — уныло спросил Чеп, поскольку знал ответ заранее.

Не отводя взгляда от переборки, Мэйпин произнесла:

— Мне некуда идти.

Ее беда была страшнее, чем их неожиданный отъезд из Гонконга. Их отъезд — просто жестокая прихоть судьбы, только и всего. А ее горе — все равно что депрессия, прозванная «гонконгский пес», испепеляющая душу почти невообразимой скорбью. Навязчивое ощущение, что путь вперед теряется в тумане; причин может быть много, но главная в том, что гонконгцы — люди, лишенные прошлого. Их прошлое — закрытая для въезда зона. Жители колонии считали одной из непреложных жизненных целей обзаведение «запасным аэродромом» в виде иностранного паспорта, родственников в Канаде или фиктивного брака. Отчаяние Мэйпин коренилось не столько в неуверенности в будущем, сколько в невозможности вернуться вспять — а это еще мучительнее. В Китай же не поедешь. Она сбежала на рыбацком судне; как-то отбилась от капитана и змееголовых. Китай — как яма; туда не возвращаются из опасения быть погребенными заживо. Перед Мэйпин стояла худшая из всех гонконгских дилемм: ей не было ходу ни вперед, ни назад. И даже в собственной квартире теперь оставаться опасно.

Чеп понимал ее проблему лучше, чем кто-либо другой, потому что понимал саму Мэйпин. И мог все уладить, хотя растолковывать Мэйпин свой план еще рановато. «Удрать с концами» — вот в чем состоял этот план. Он удастся: бегство вполне соответствует характеру Мэйпин. Тут скорее сам Чеп нуждается в ее бесстрашии: пусть покажет ему, как сорваться с насиженного места и все бросить. Без нее он ни к чему не стремился; с ней чувствует себя тигром. У нее есть страстная натура и сила духа; у него — пункт назначения. Если в Англии ей не понравится, они попробуют пожить где-нибудь еще. Он сумеет доказать ей, что можно отправиться куда угодно, если вас двое: один никогда не останешься, и с матерью удастся разъехаться.

— Езжайте в Коулун Тонг, — сказал он Мэйпин шепотом, наклонившись к ее уху. — Поживите на фабрике. У меня в кабинете есть диван, в холодильнике — еда и вода. Микроволновка в комнате мисс Лю. У нее есть лапша. Вы прекрасно устроитесь.

Мэйпин по-прежнему созерцала схемы и предостережения на «аварийной» табличке, привинченной к переборке прямо перед ее носом. Она напоминала чинного подростка: узкие плечи, тонкая шея, небольшая, точно у маленького мальчика, головка. Даже встрепанные, свисающие на глаза пряди и те мальчишеские.

— Вот ключ, — сказал Чеп, снял нужный ключ с брелока и передал ей; в этот момент мать, по-прежнему похожая на жертву грабителя, завздыхала во сне.

Жест, которым Мэйпин взяла ключ, соприкосновение их пальцев и фокус с исчезновением ключа в ее ладошке — все это означало ее «да». Ему нравился ее подбородок, по-ребячески выставленный вперед, и нежелание замечать его влюбленную улыбку. Он знал: она ему доверяет.

— В понедельник мы еще что-нибудь придумаем, — сказал он.

О полиции она толковать перестала. В Гонконге — в основном в китайской среде — нередки определенные ситуации, когда полиция бессильна. Как правило, к таким делам причастны триады, банды или тайные общества. В данном случае банды ни при чем, но таинственность и самоуверенность Хуна весьма и весьма настораживают. Весь Китай — тайное общество. Для Мэйпин вопрос уже не в том, чтобы найти А Фу, а чтобы уцелеть самой. Сейчас обсуждать все это не следовало — где обсуждать: на полуночной «ракете» линии Макао — Гонконг? Где корпус воняет заплесневелым кексом? Где все заплевано? Где мать валяется как избитая? Кроме того, Мэйпин — гордую Мэйпин — мучит страх, а Чеп играет роль ее благодетеля. Должна же она сохранить лицо.

Судно затормозило, осело поглубже в воду, ударилось о пирс. Бетти проснулась, зачмокала губами, поправила, строя гротескные гримасы, свои вставные зубы. Потом потянулась за сумочкой и одним резким движением распрямила скрюченное тело.

В Гонконге всякое прибытие в конечный пункт — не важно, на поезде или трамвае, на автобусе, маршрутке, пароме или метро — воспринимается пассажирами как эвакуация, граничащая с паническим бегством. Так вышло и на сей раз: люди скопом ринулись к узкой двери. Мэйпин посторонилась, пропуская Бетти, удовлетворенно отметил Чеп, — Бетти, впрочем, этого не заметила, поскольку сама работала локтями, пробиваясь к сходням, бормоча: «Вот еще китайские церемонии».

— Ну, до скорого, — сказал Чеп.

Мэйпин, глядя ему в глаза, помахала на прощанье своей маленькой рукой. Другой рукой — зажимая в кулачке ключ — она якобы придерживала подол платья. Истинной подоплеки не выдавало ничто — ни ее лицо, ни ее поза. Чеп ощутил гордость за Мэйпин, способную хранить такие страшные секреты. Он ею восхищался; а восхищение Мэйпин тут же переросло в восхищение всей толпой вообще, ведь в Гонконге у каждого человека свои секреты — настоящие секреты, которые сродни сокровенным тайнам бытия, ибо в них не посвящают никого и никогда.

— Да пойдем же, Чеп, — произнесла мать.

Толпа людей, устремляющихся в сторону Сентрал, вспучилась волнами вокруг Мэйпин, поглотила ее; а Чеп все силился увидеть ее, дать понять, что он ее не оставит. Китайскому обычаю «взгляда напоследок» она придавала большое значение. Он никак не мог отыскать глазами ее лицо.

— Чеп!

При мысли, что надо искать такси, мать загодя начала ворчать. Чеп злился, что его так бесцеремонно уволокли из Макао; ему нестерпимо было думать, что сейчас придется тащиться с матерью домой. В ту самую ночь, когда он собрался признаться любимой женщине в любви, ему помешали с ней остаться.

Кто-кто, а Мэйпин поймет. Постоянная забота о матери — это очень по-китайски. Нудные обязанности, препятствующие тебе предаваться удовольствиям, — тоже очень по-китайски. Не высказывать, что у тебя на сердце, — это по-китайски; знать, но говорить «не знаю» — это по-китайски; любить безмолвно — это по-китайски; ничем не выдавать своих чувств, тем более страстных, — это по-китайски. Итак, превратив свое расставание с Мэйпин в китайский парадокс, не обмолвившись и словом о том, что у него на душе, Чеп не сомневался: в этом прощании она прочтет желание остаться с ней, любить ее, сделать ее своей женой, увезти отсюда. В миг этого китайского расставания они стали близки, как никогда раньше.

Вытянувшись во весь свой немаленький рост на кровати в Альбион-коттедже, Чеп расположил ступни под прямым углом к постели и, сложив руки на груди, уставился в потолок точно так, как в минуту блаженства в «Бела Висте», подобно мраморным изваяниям на английских надгробиях.

И взмолился, чтобы Мэйпин в Коулун Тонге делала в этот миг то же самое. Страдать — это по-китайски, не жаловаться — это по-китайски, растворяться в толпе — тоже по-китайски. Его «взгляд напоследок» — не самая последняя попытка взглянуть на нее, но последняя удачная, на цыпочках, с мучительно вытянутой шеей, — пришелся на момент, когда она пробиралась, точно потерявшийся маленький мальчик, сквозь толпу (он узнал ее по затылку): «Я тебя люблю».

Утром он проснулся с намерением тут же помчаться в «Империал стичинг», чтобы увидеть Мэйпин. Войдя в «залу», он увидел, что мать уже пьет чай за столом. Она читала «Спортинг ньюс», обводя имена перспективных лошадей, — на ее языке это называлось «гандикапить лошадок».

— Наше счастье, — произнесла она, глядя в газету.

У скаковых лошадей бывали клички типа «Наше Счастье», и, возможно, она имела в виду лошадь, на которую выгодно ставить. Но мать все не умолкала: говорила и говорила с тягучей, самодовольной интонацией, словно нарочно силясь задержать Чепа. За ней такое водилось: иногда она ловила его своими придирками, как сетью, возводила перед ним стену из слов. И чем дальше, тем хуже: в последнее время она вообще впала в какую-то деспотическую словоохотливость. Сделка с мистером Хуном изменила ее мировоззрение, обнажила властные замашки, ранее бывшие просто милыми причудами забавной старушки.

— Я всегда считала, что твой отец распоряжался деньгами по-дурацки. Фабрика эта треклятая.

Улыбнувшись Чепу, она похлопала по стулу рядом с собой, у стола, где поднимался пар над ее чаем.

— Мистер Чак — продолжала она, безостановочно подчеркивая клички лошадей, не поднимая головы. — Бедный старик Геннерс. Может, и верно говорится «Живешь — ни в грош ни ценят; помрешь — враз хватятся», но если б мистер Чак не протянул ноги, светил бы нам сейчас миллион гиней? Было бы у нас «все чудесно, чего и вам желаем»? Вряд ли.

И вновь слово «миллион» в ее устах придало ей нелепый гаерский вид; ляпсус еще почище всех ее избитых пословиц и простонародных выражений. Словом «миллион», а тем паче «миллион гиней» — те, кто его употребляет, выдают себя с головой. От банкиров его услышишь редко, зато пассажиры жестких скамеек на верхнем ярусе трамваев, зажимающие в кулак, чтобы не потерять, билеты за тридцать центов, бормочут «миллион» не переставая.

— Красота, — продолжала она. — Вот что, Чеп, выпей-ка чашечку чаю и ешь овсянку, пока не остыла. Ван!

Явился Ван, по своему обыкновению ступая боком и сутулясь. Нервно улыбаясь, спросил:

— Мисси?

— Хозяин хочет овсянки. И принеси еще горячей воды — подлита в чайник, будь уж так любезен.

Когда это Чеп сделался хозяином?

Чеп остался стоять. Сказал:

— Да я уже ухожу.

Все его мысли были заняты Мэйпин: он почти видел, как она слегка склоняет набок свою маленькую головку, чтобы лучше расслышать его стук или звонок телефона.

Мать не сдавалась — она выпятила челюсть, заиграла желваками. Лицо у нее было бледное от природы, мясистое — в минуты покоя ни дать ни взять пудинг; но неудовольствие она умела изобразить отменно, выучившись этому искусству у разных премьер-министров Великобритании двадцатого века, которых Чеп знал по фотографиям. Его мать умела смотреть ледяным взглядом Тэтчер, надувать губы на манер Гарольда Вильсона, лихо, как Джим Каллахан, вскидывать подбородок. А ее нос — крючковатый, розовый — был точь-в-точь нос Эдварда Хита. Теперь, с выдвинутой вперед нижней губой, с вздрагивающими желваками, она была Черчиллем, и Чеп знал: это означает запрет.

— Но мне нужно заскочить на фабрику.

Мать все с той же выпяченной губой сказала:

— И думать не смей, зайчик мой.

— Мама, — просительно, почти жалостно протянул он.

— Сегодня скачки.

— На дороге — сплошная пробка, до самой Ша Тинь!

— А «Счастливая долина»? Возьмем такси. Как в старые времена.

— Первый заезд в полтретьего, — вступил Чеп в переговоры. — Сто раз успею вернуться с фабрики.

— Садись, Чеп, и ешь завтрак, — ответила она, вновь уткнувшись в программу скачек. — Через час придет Монти.

— Он-то чего от нас хочет?!

С деланной неохотой, словно Чеп заставлял ее отвечать насильно, она подняла лицо и подарила ему исполненную презрения улыбку.

— Он-то чего от нас хочет?! — повторила она, передразнивая. (А Чеп подумал: если у нас с Мэйпин когда-нибудь будет ребенок, я никогда не буду ни насмехаться над ним, ни передразнивать его слова.) — Он хочет нам помочь. Он хочет обсудить продажу фабрики. Хочет довести до конца дело с Хуном. Неужели сам не понимаешь? Мы его клиенты, вот он нас и курирует.

«Курирует», значит. Еще одно слово, которого он в жизни не думал услышать от матери; Чеп удовлетворенно отметил про себя, что, произнеся «курирует», она расписалась в своем полном идиотизме.

— Хун — подонок, — сказал Чеп. — Хуже подонка.

— Он покупает. Мы продаем. Деньги он выкладывает на бочку. Остальное не важно. И ты еще называешь себя бизнесменом?

Какая мудрая коммерческая прагматичность для женщины, которая всю жизнь вязала свитера, платила букмекерам, да еще учила повара-китайца печь овсяные лепешки, правильно обрезать горбушки для сандвичей с селедочным маслом и выкраивать лишний бутерброд, опуская кончик батона в масленку.

— И много ли ты знаешь о Хуне?

— Ровно столько, сколько хочу знать. Хватит, завтракай давай.

Глотая овсянку, Чеп нервно репетировал грядущую поездку в Коулун Тонг. Если он поедет прямо сейчас, утром, что утешительного он скажет Мэйпин? Ничего. Там она в полной безопасности — и сама это сознает, кроме того, для швеи с ее стажем фабрика вообще второй дом. Надо действовать, надо ее увозить. Теперь Чеп почти перестал страшиться, что она пойдет в полицию и обвинит мистера Хуна в убийстве А Фу. Мэйпин слишком уж напугана; также она понимает, что исчезновение подруги, конечно, трагедия, но взамен у нее появился он, Чеп. Мало того, появилось будущее.

В одиннадцать приехал Монти: извинился за опоздание, похвалил вид из окон, сказал то, что при виде пожарной части говорили почти все: «Если что загорится, вам бояться нечего — под самым-то носом у пожарных». Но эта картина: Монти, расстегивающий портфель не в помещении своей конторы в Хатчинсон-хаусе, а в гостиной Альбион-коттеджа, — как-то усугубляла ощущение, что продажа «Империал стичинг» Хуну — дело темное, противозаконное, левое. Если у матери Чепа прорезалась претенциозно-наивная деловая хватка и усилилась страсть к скачкам, в Монти проглянуло что-то зловещее, коварное. А всему виной — тлетворное влияние Хуна.

Чеп сидел поодаль и наблюдал, как мать берет командование на себя, суетливо напяливает маску Маргарет Тэтчер.

— Когда мы увидим наши деньги?

— «Полная луна» выступает посредником в расчетах, — сказал Монти. — По выполнении всех условий министерство возместит расходы фирмы, после чего будет произведена выплата вам. Условия вы знаете.

— Конечно, — подтвердила Бетти.

— Но у меня голова дырявая, — вмешался Чеп. — Тебя не затруднит повторить условия?

— Я уже в тот раз объяснял: ко времени перевода денег вам надлежит покинуть территорию. Когда чек будет принят к оплате, я вручу новому владельцу ключи от фабрики. «Полная луна» переведет вам все свои активы, за вычетом расходов на ликвидацию, недоимок и гербового сбора.

Ван разливал чай. Чепу казалось, что слуга нарочно канителится: долго наполняет чайник горячей водой, тщательно вытряхивает гущу из ситечка.

— Ты сказал «территория».

Монти вытаращил глаза, точно Чеп не только прикидывался простачком, но и вправду им был.

— Ты имел в виду «колония».

— А что, есть разница, сквайр?

Чеп отвернулся от Вана, который ставил на стол заново наполненный чайник, и сказал:

— Это колония, что бы там ни говорило британское правительство.

Теперь как на сумасшедшего на него смотрели оба: и мать и Монти.

— Когда я слышу слово «территория», у меня все внутри переворачивается, — сказал Чеп. — Оно означает капитуляцию. Назови это место территорией, и его не так обидно будет отдавать.

— Ой, не надо о Сдаче по-китайски, — прошипела мать.

— Я думал, ты меня поддержишь, — проговорил Чеп.

— Ему обидно, что я его утром на фабрику не пустила, — сказала она Монти тоном матери, сетующей на капризы ребенка. — Мы едем на скачки.

Возразить — значило показаться совсем уж инфантильным, и потому Чеп спросил:

— А каковы гарантии, что о работниках позаботятся?

— Полагаю, все те обычные гарантии, которые подразумеваются при переходе фирмы в собственность китайской организации, — сказал Монти.

— То есть никаких?

— Разве я сказал «никаких»?

Чеп спросил:

— Ты в курсе, когда может состояться сделка?

— Мы рассчитываем, что чек будет выписан в понедельник.

— Так скоро… — произнес Чеп, подумав о Мэйпин.

— Давно пора, — заявила мать.

— Спасибо, мисси, — сказал Ван и, пятясь, ушел на кухню.

Ван взял привычку называть мать Чепа мисси примерно с того же самого времени, когда она начала именовать Чепа хозяином.

— Лакей у вас первоклассный, — заметил Монти и, затянув ремешок, застегнул портфель.

— Просто клад, — отозвалась Бетти.

— Что ж, дело сделано. Билеты я вам возьму под гарантию банковских счетов «Полной луны», — сообщил Монти. — Вы вполне кредитоспособны, как и сами, вероятно, догадываетесь.

Чеп сказал:

— Одного в толк не возьму — как ты можешь доверять этому подонку Хуну?

— Я ему не доверяю, — возразил Монти. — Пока чек не будет принят и вы не получите деньги, сделка в силу не вступит.

— Значит, все упирается в деньги, — продолжал Чеп. — Если деньги у него есть и если он с нами расплатится, он заслуживает доверия. Ха!

Но его смеха никто не подхватил, а Монти посмотрел на Чепа точно так же, как несколько минут назад, — с жалостью.

— Конечно, — сказал поверенный. Он не улыбался. Его глаза были пусты. Он томился от скуки и порывался уйти. — Тут, сквайр, отношения чисто деловые.

— А теперь мы с Чепом поедем на скачки, — объявила Бетти. — Так, Чеп?

Чеп — маленький мальчик, забывчивый, не очень-то далекого ума. Как и все мальчики, он любит развлечения. Мама с сыном отправляются на скачки…

Совсем как в детстве, совсем как в старые времена — и однако Чеп старался не думать о всех тех тайнах, которые поверял матери в клубной ложе «Счастливой долины». Ван собрал им корзинку с едой: холодный куриный салат, сандвичи с лососиной и паштетом, нарезанный пирог, немного фруктов, три бутылки темного пива, салфетки, — настоящий пикник.

Увидев корзинку и узнав, куда их везти, таксист сказал:

— Удачный у вас день сегодня. И покушать есть что, и солнце светит. Наверно, вам в жизни везет.

В приветливости таксиста, косящегося на них через зеркало заднего вида, проглядывала голодная зависть. Из года в год, от раза к разу случайные встречные вроде этого человека, в основном таксисты, окидывали Чепа с матерью взглядом и, не сговариваясь, заключали, что этим людям в жизни везет. И всякий раз — непременно, непреложно — ошибались. Умилительная картинка, которую видели таксисты, не имела ничего общего с реальностью. Их комплименты были для Чепа хуже насмешки.

И тут, когда Чеп разозлился окончательно, такси застряло в пробке на эстакаде, ведущей в «Счастливую долину», — ничего удивительного, ведь сегодня скачки. Мать потрепала его по щеке:

— Бедный мой Чеп. Я же понимаю, тебе сюда совсем не хочется.

— Ну почему, мама, хочется, — возразил он дребезжащим, лживым голосом.

Бетти рассмеялась — но как-то ласково.

— «Заскочить на фабрику» — это так теперь у молодых называется?

Чеп поспешил отвернуться от ее проницательного взгляда. Она заставила его сконфузиться, но что же тут стыдного? Он любит Мэйпин. И не хочет, чтобы она была его китайской тайной.

— Как ее зовут? — спросила, тихо посмеиваясь, Бетти.

— Тут совсем другое, — произнес Чеп, но про себя порадовался, что мать спросила кротким тоном, сочувственно, не со злобой.

— Высадите нас здесь, — сказала Бетти таксисту, который все поглядывал на них в зеркало. — Возьми корзинку, Чеп.

Мать шла впереди, держа в вытянутой руке свой членский билет; она пробилась к турникету, проигнорировав длинную очередь китайцев. Как Чеп ни растравлял в себе обиду, на душе у него чуть полегчало: мать только что обошлась с ним по-человечески.

Клубная ложа заполнялась людьми; несколько женщин, обмахивая подбородки китайскими веерами, фамильярно приветствовали Бетти. Женщины эти были в старомодных шляпках: у одной шляпка была с цветами на полях, у другой — с ленточками и огромным зеленым бантом. Чепа приятно поразило, что с его матерью они держатся как с сестрой. Свою манеру произношения — претенциозно-мещанский выговор «аристократа в первом поколении» — он перенял от матери, а на подобных дам, в сущности, даже внимания никогда не обращал. Фабрика, мать, бары, работающие в барах девушки — вот из чего состояла его жизнь; выражение «британская община» Чепа раздражало, казалось попыткой запихнуть его в один ряд со всеми этими дебилами: солдатами и клерками, лоботрясами и шлюхами, — создать иллюзию, будто все они представляют собой тесно спаянную кучку беженцев из Англии: машут флагом, ищут приложения своим силам и во всем друг с другом соглашаются. Однако такой «британской общины» в Гонконге теперь не было — да, наверно, и никогда не бывало.

Но что тут рассуждать о подлинном лице Гонконга — его дни все равно сочтены. Королевский Гонконг, «колония короны», «Юнион Джеки», реющие на ветру над полицейскими участками, портреты Ее Величества в почтовых отделениях, сами полицейские в традиционных касках английских полисменов, разъезжающие на машинах с белой полосой, прозванных пандамобилями. Красные фургоны с золотыми буквами «Королевская почта», при виде которых на душе становится спокойно. И «Счастливая долина»: Королевский гонконгский жокейский клуб, многочисленное общество, собравшееся под британским флагом в клубной ложе, — всему этому скоро конец.

По-видимому, Чеп правильно сделал, что сюда приехал. Если сделка будет заключена, если чек будет принят к оплате и в понедельник они покинут Гонконг — значит, сейчас ему самое место здесь, в «Счастливой долине», среди чопорных, болезненно-бледных британцев, поскольку, в каком-то потаенном смысле, находясь здесь, он совершает ритуал прощания. Другого шанса у него не будет. И как удачно, что он приехал сюда с матерью; Чеп сам умилился, осознав, что посещение ипподрома — ритуал, ведь все ритуалы — это символические, приблизительные подобия реальных действий, и приблизительность придает им какую-то особую, проникновенную печаль. Что же до сегодняшнего, это прежде всего ритуал подведения черты. Ритуал, который под любым флагом, кроме британского, обратился бы в фарс. Чеп обязан присутствовать здесь как очевидец — ведь это же последняя колония Великобритании…

— Что-то я проголодалась, — заметила Бетти. — Интересно, Ван сандвичи не забыл? — Она рылась в корзинке. — Скушаешь хоть один?

— Не откажусь.

— С лососиной?

— С паштетом, — сказал Чеп.

Стулья скрипели, тент трепыхался на ветру; трепыхались также поля женских шляпок и бумажные веера, рвались с флагштоков флаги, а из далеких громкоговорителей доносилось: «Прием всех ставок прекращается после…» Толпы на трибунах галдели, а на огромных, величиной с экран кинотеатра телевизионных табло тем временем показывали, как лошадей ведут через строй владельцев и официальных лиц. А ведь вскоре от всего этого не останется и следа — что бы там ни обещали китайцы. Близость конца уже чувствуется. История Великобритании доселе не знала таких событий. Только здесь, только теперь Чеп окончательно осознал, что Гонконг и его жители оказались одной из разменных монет Сдачи по-китайски. «Счастливая долина» помогла ему понять суть продажи «Империал стичинг» — какая там продажа, сообразил вдруг Чеп, это же просто передача фабрики Хуну. Сам не зная почему, Чеп почувствовал, что растроган. И сказал, ничуть не лукавя:

— Как хорошо, что я сюда поехал.

— Что?

Когда его мать, набив рот, работала челюстями, перемалывала пищу, она глохла — от жевания, как часто жаловалась сама. На ее губах блестели крошки лососины. Щеки оттопыривались. Она ровно ничего не слышала.

Чеп подождал, пока она прожует кусок, и повторил сказанное.

— Хороший мальчик, — заметила мать. Лежащая перед ней газета была аккуратно сложена, чтобы сверху оказалась программка скачек с ее пометками. — А теперь доешь сандвич и сходи сделай ставки за свою бедную старую мамочку, ладно?

Он поел. Сходил к окошечку и сделал за мать ставки согласно инструкциям: в первом заезде «квинелла», в следующих двух — «двойная квинелла», а для страховки — «шестерка», покрывающая шесть заездов. Взяв билеты, он вновь устроился на стуле, стал смотреть на лошадей и служащих ипподрома, подмечать патологическое неистовство китайцев-тотошников и натужное спокойствие англичанок — приятельниц его матери по клубной ложе.

Лошади вырвались из ворот, и их яростный бег, экраны, рев толпы — все это напомнило ему кошмарный сон Мэйпин о казни: о том, как солдаты китайской армии выводят А Фу на ипподром, чтобы убить выстрелом в затылок Чеп нашел взглядом именно ту точку, где А Фу должна была стоять на коленях, вычислил по положению лошадей, как именно девушка должна была выглядеть на экране. Вместо несущихся галопом лошадей Чеп видел перед собой только одно — падающую набок А Фу и бьющий из ее шеи кровавый фонтан.

— Ты что-то за скачками не следишь, — сказала мать.

— Почему? Слежу.

— Кто победил?

— Не знаю.

— Вот видишь.

Но она вовсе не стремилась его подколоть. Улыбалась по-матерински, всепрощающе, заботливо.

— Что стряслось, Чеп, мальчик мой?

Внутри у него все сжалось, какая-то судорога свела органы, поддерживающие в нем жизнь. Боль скручивала его в дугу. Он почувствовал себя бессильным, панически встревоженным. У него была тайна — и не одна, но хранить эти тайны больше не хватало сил.

— Даже не знаю, что мне делать, — выдохнул он.

И этой фразы оказалось достаточно. Остальное взяла на себя мать. Едва услышав его слова, Бетти словно бы расслабилась. Смерила его взглядом с головы до пят. Казалось, он — случайно попавшееся на ее пути странное сооружение вроде тех новых непонятных зданий на Адмиралти и Сентрал, и она ищет, как к нему подобраться: высматривает тропинку, лестницу, мост, пандус, дверь-турникет, арку — любую лазейку внутрь.

— Это все твоя кидай-катайка, верно?

Он смолчал, и его молчание означало «да».

— Из Макао?

Вновь молчание — как кивок.

— Китаянка, мама. Ее зовут Мэйпин.

— То-то я почуяла, — произнесла она и предложила ему еще один сандвич. Он отрицательно покачал головой. Отложив пакет с сандвичами, она придвинулась поближе. — По-моему, очень милая девчурка. Закройщица, наверно?

— Швея.

— Я так понимаю… — проговорила Бетти (с легкой неуверенностью в голосе, потому что одновременно жевала), — я так понимаю, она была на том ужине с Хуном.

У Чепа отнялся язык. При напоминании об ужине в «Золотом драконе» перед его мысленным взором так и замелькали куриные ножки. Внутренности. Зубы мистера Хуна. Связанная, надрывающаяся от крика женщина.

— Вот когда все заварилось.

Начался следующий заезд. На экран вылетели лошади со спутанными гривами; к их шеям приникли жокеи; от топота копыт по дорожке дрожала земля — Чеп чувствовал пятками этот мерный топот.

Откинувшись на спинку стула, Бетти докончила:

— Когда та девушка пропала.

Чеп сделал вдох через нос — еще один знак подтверждения.

— А Фу, — сказал он, чтобы не оставить ее без имени.

— А я сказала: «Меня это не затрагивает».

Он кивнул.

— Но потом ты все-таки спросил мистера Хуна насчет пропавшей девушки.

— В некотором роде, — хрипло произнес он.

— И ничего утешительного не услышал, — продолжала мать.

Чеп поджал губы, словно силясь заткнуть себе рот. Но тщетно: так еще лучше было видно, что слова сами рвутся наружу.

— А теперь твоя подруга, эта самая Мэйпин, хочет заявить в полицию, — сказала мать.

В том, что касается интуиции, она была просто гений; даже нюх у нее был совершенно сверхъестественный — будто у зверя, который вскидывает голову, почуяв принесенный ветром издалека, неизвестно как долетевший сюда запах. Чеп осознал, что скрыть от нее даже самую малость — выше его сил; в сущности, мать даже может ему помочь — с такими-то инстинктами.

— Тут еще хуже, — заговорил Чеп. — Все имущество А Фу исчезло. Мэйпин в шоке. Вот почему я повез ее в Макао. Чтобы успокоить.

Он посмотрел на мать. Да, она ему верит.

— Она боится Хуна, — продолжал он. — Хун хочет ее разыскать.

— Он же занятой человек. Зачем ему?

— Потому что она — единственная, кто видел его с А Фу. Кроме меня, я хочу сказать. На ее глазах он уходил из ресторана. Если она пойдет в полицию, то сможет описать, при каких обстоятельствах исчезла А Фу — а потом вся ее одежда исчезла, и вообще.

Бетти поднесла к глазам бинокль и направила его в сторону скакового круга, хотя лошадей на нем еще не было. И произнесла беззаботным тоном:

— Но она в полицию не пойдет.

— Может пойти, — возразил Чеп. — И я ее вполне пойму. Все указывает на Хуна.

Начался новый заезд. Бетти не сводила бинокля с дорожек.

— Жаль, что у меня не хватает духу на него заявить, — сказал Чеп.

— Тогда наша сделка сорвалась бы, — заметила Бетти, по-прежнему следя за лошадьми.

— Будут и другие сделки.

— Другого мистера Хуна не будет.

— Он — скот, — сказал Чеп.

— Ой, да ничего с твоей Мэйпин не случится, — произнесла Бетти, как бы утихомиривая его. — Сидит она теперь в своей квартирке.

— Нет, — запротестовал Чеп. — Мама, тут дело серьезное.

Его бесило, что она обсуждает важную тему, одновременно следя за ходом скачек — не глядя на него, то и дело подкручивая колесико бинокля… Это сбивало, вынуждало повышать голос, в особенности теперь, когда заезд близился к концу.

— Она прячется на фабрике, — сказал Чеп. — Я за нее беспокоюсь. Мама, ты меня слушаешь?

Под аккомпанемент восторженного рева на экране возникла одна-единственная лошадь — победительница; Бетти опустила бинокль и улыбнулась Чепу.

— По-моему, ты влюбился, — произнесла она.

— Ты чего улыбаешься?

Бетти показала ему билетик.

— Полная Луна. Я выиграла.

Нет, до чего же странная женщина. Всего через несколько дней ей предстоит получить свою кругленькую долю от миллиона фунтов, вырученного от продажи фабрики «Империал стичинг» в Коулун Тонге, а сегодня она выиграла двадцать шесть гонконгских долларов на скачках в «Счастливой долине» — и на радостях потеряла дар речи. Но, в конце концов, мать — суеверная язычница с китайской интуицией, а скачки — совершенный ею ритуал: ведь все дело в имени лошади. Победа Полной Луны — это знамение, предвещающее успешное завершение сделки.

Вот на что она поставила. Чеп тоже пошел ва-банк — выложил ей все, — и теперь она улыбается. Настроение у него улучшилось. Он тоже выиграл.

Они просидели в клубной ложе до вечера. Бетти приветствовала своих подруг, те увидели корзинку, и Бетти вновь начала превозносить Вана. Они съели курицу. Выпили пиво, съели пирог, опустошили корзинку. «Скачущие лошади не перестанут скакать», — пообещал китайский диктатор. Но нет — это будут уже другие лошади, Мэйпин права: «Счастливая долина» больше подходит для казней. Кончаются не только сегодняшние скачки. Кончается Гонконг.

В коттедж они вернулись уже в сумерках. Таксист сказал: «Красивый вид». Они все так говорили.

— Полцарства за чашку чая, — произнесла Бетти. И окликнула: — Ван!

Ван не отзывался. Бетти вновь окликнула его, уже сердито, с искаженным лицом, теребя языком свои вставные челюсти в ожидании ответа. Тишина. Она направилась в его комнату, словно только для того, чтобы по дороге дать выход гневу, — хлопая дверьми, топая по полу, пиная мебель, шумно сетуя. И вернулась с озадаченным видом, все еще теребя языком челюсти.

— Удрал!