СТОКГОЛЬМ. ОКТЯБРЬ 1994 года. МАРТИН НИЛЬСЕН

Сквозь сон он ощущал, как незримое сверло впивается ему в голову и начинает вгрызаться — раз, другой, третий. Не открывая глаз, протянул руку, потому что это сверло ему хорошо знакомо, и поднял трубку телефона, стоящего рядом на тумбочке.

— Господин Нильсен? — раздался незнакомый голос.

— Он самый. Кто это?

— Журналист Карл Стива. Извините за беспокойство в столь ранний час…

— Не знаю, который сейчас час, — раздраженно бросает Мартин, — потому что когда сплю, то на часы не смотрю!

— Еще раз извините, ради Бога, но я хотел бы задать вам пару вопросов в связи с гибелью парома «Эстония»…

— Я рассказал все, что знал, вашим коллегам, представителям пароходства и спецслужб, — в голос Мартина вплетались сердитые нотки. — Уверяю вас, в моей черепной коробке скрытой информации не осталось.

— Не сердитесь, господин Нильсен. Ваши координаты дал мой старый друг — тренер по плаванию Эрик Вассберг. Он предупредил меня, что вы сегодня уезжаете из Стокгольма, поэтому я рискнул потревожить…

— Хорошо, — смирился Мартин, — задавайте свои вопросы.

— Мне не хотелось бы по телефону, — замялся незнакомец.

— Тогда приходите сюда, — после паузы проговорил Мартин. — Адрес мой знаете?

— Да. Буду, если вам удобно, через двадцать минут.

— Договорились, — он положил трубку.

Дверь комнаты скрипнула, и на пороге выросла сгорбленная фигура профессора. Близоруко вглядываясь в Мартина, тот неуклюже топтался у порога.

— Слушаю вас, профессор, — мягко проговорил Мартин, разглядывая осунувшееся лицо гостя и подмечая, что тот со вчерашнего вечера так и не сомкнул глаз.

— Я всю ночь работал, — лепетал профессор, — написал материал о Старой Упсале для нашего академического журнала. Провел там всего лишь день и узнал столько интересного. Поистине исторический уголок, колыбель шведского королевства. Здесь покоятся останки великих викингов… Я гулял и представлял в своем воображении языческий пантеон свеев, священную рощу, куда именитые шведы приносили жертвы Одину, Тору и Фрею, — и он с надрывом в голосе закончил диалог, — и она, моя Фрида, покоится на шведской территории… Только не на суше, а на дне морском…

Плечи его дрогнули, и профессор зарыдал, как маленький ребенок.

— Профессор, — Мартин укоризненно качал головой, — надо брать себя в руки. Сегодня скорбит вся Скандинавия. Да что Скандинавия! Вся Европа! Сотни людей потеряли близких…

— Я вас понимаю, — смахивая слезу, пробубнил гость. — Вы правы, надо брать себя в руки. Пожалуй, вернусь к компьютеру и продолжу работу. Только в работе я на какое-то время забываю о горе.

Мартин жалел профессора и делал все, чтобы отвлечь ученого от тяжелых мыслей. Вот и сейчас он специально перевел разговор.

— Наша вчерашняя дискуссия затянулась. Но я так и не понял, как вы — преподаватель университета Восточной Германии, вдруг потянулись к религии? В то время это было так опасно для профессора-социалиста?

— Да, да, — тяжело вздохнул гость, — это был судьбоносный поворот в моей жизни. Я преподавал в вузе, где основными предметами были научный коммунизм, история коммунистической партии СССР. Под диктовку Москвы рождалась марксистско-ленинская философия, в которой, естественно, не было места христианскому мировоззрению. Мы, дорогой Мартин, жили в период скептицизма, религиозной полемики, словом, — это был период массового сомнения и неверия.

— Но ведь существовали православные церкви в Москве, католические соборы в Вильнюсе, Риге и Львове, мусульманские мечети, — усомнился Мартин. — Они были переполнены молящимися. Я все это видел своими глазами.

— Вы правы. Простые люди посещали религиозные храмы. Но что позволено рабочему классу, категорически запрещалось представителям интеллигенции, которые работали в вузах, школах или в любом значимом государственном учреждении. Я жил в такое время, когда вера в Бога и основные догмы подлинного христианства подвергались яростной атаке поборников невежественного материализма.

В коридоре раздался звонок.

— Это ко мне, — Мартин торопливо поднялся, задумчиво посмотрел на пижаму, потом махнул рукой, дескать, интервью можно дать и в домашнем наряде, и бросил в сторону профессора, — попрошу вас принять участие в беседе и уберечь меня от каверзных вопросов журналиста…

— Я рад помочь вам, Мартин, — закивал профессор и пошел открывать дверь.

Ранним пришельцем оказался невысокий тучный мужчина, с ржаной шевелюрой, густой бородой и проницательным взглядом.

— Меня интересует, — начал он, — судьба сменного капитана парома Аво Пихта. Расследование привело меня к вам, господин Нильсен. Одни говорят, что тот мертв. Другие утверждают, что капитана видели на берегу среди спасенных. Вот его фотография, — журналист достал из кармана снимок и протянул Мартину.

— Этому человеку я помог вскарабкаться на плот, — заверил Мартин, передавая фотографию профессору.

— Вы уверены, что это был Аво Пихт? — журналист напрягся.

— Да. На плоту к нему подполз кто-то из его подчиненных и заговорил с ним на эстонском языке. Я знаю этот язык.

— О чем они говорили? — воодушевился гость. — Это очень важно!

— Они горячо обсуждали ситуацию на судне. Пихт сердито выкрикнул, что капитан Андерсон внезапно исчез и что ему, Пихту, пришлось взять на себя управление кораблем в критический момент. И еще Пихт посетовал, что предчувствовал беду еще до выхода в море. Он говорил о каких-то людях, которые проникли на паром во время стоянки в таллинском порту и которых сопровождал представитель министерства обороны Эстонии. И что чужаки появились на пароме по личному распоряжению капитана Андерсона. Матрос сообщил Пихту, что какие-то люди заранее подготовили для себя на палубе парома моторную лодку, на которой сразу же уплыли в неизвестном направлении. Они не подобрали ни одного пассажира, терпящего бедствия!.. Как заметил капитан, такого позорного случая в морской практике не было…

— Что было дальше? — журналист коснулся руки профессора.

— На суше его куда-то увели…

— Кто увел?

— К нему подошли двое в белых халатах, — пояснил Мартин, — думаю, что это были врачи. Они пригласили капитана в салон автомобиля «скорой помощи», и тот, как мне показалось, нехотя, как-то странно озираясь, полез в машину, и она укатила. Кстати, там были телеоператоры, и все время снимали, в том числе и сменного капитана.

— В этом-то и заключается загадка, — задумчиво проговорил журналист. — В утреннем блоке шведских теленовостей мелькнуло лицо Аво Пихта, и комментатор назвал его фамилию. В следующем информационном выпуске этот кадр был вырезан. Вот я и пытаюсь понять: почему? Простите, если я задам вам странный вопрос?

— Валяйте, — махнул рукой Мартин.

— Спецслужбы Швеции или других стран не предупреждали вас о том, чтобы информацию о сменном капитане не распространять?

— Пока нет, — ответил Мартин и настороженно добавил: — Все это очень странно.

— Могут предупредить, — с тревогой в голосе заметил гость. — Вам мой совет, этой темы лучше не касаться. Вокруг происходят странные вещи. Некоторые спасенные и доставленные на берег люди внезапно исчезают. В основном это члены экипажа парома.

— Их убивают? — зрачки профессора расширились.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво произнес журналист. — Например, жена Пихта понятия не имеет, где ее муж. Она, конечно, пока надеется на чудо, но морально готова к тяжелой потере…

— Боже, сколько горя принесла эта катастрофа! — воскликнул профессор.

— Принесла? — усмехнулся гость. — Судя по событиям, несет и будет нести. Я бы не стал с вами откровенно говорить, но у нас общий друг, которого я уважаю, поэтому позволю себе предостеречь вас от неприятностей. Загадок тут хоть отбавляй… Мой приятель из телевидения снабдил меня фрагментом, который прошел в утренних новостях. Это он сделал под строгим секретом, ибо работников телевидения предупредили не выдавать служебной тайны. И эта инструкция поступила от самого премьер-министра. Нетрудно догадаться, что сильные мира сего, очень сильные, диктуют нашим правителям, под каким соусом преподнести общественности эту трагедию… Я не пугаю вас, а просто предостерегаю. Спасибо за информацию и разрешите откланяться.

Когда журналист ушел, профессор заговорил первым.

— Мартин, вы уезжаете? Я этого не знал.

— Вчера позвонил мой друг из Таллина, и я обещал ему приехать.

— Таллин?! Приехать паромом?

— Это дешевле, чем на самолете. Но это не главное. Если честно, я решил проверить свою нервную систему. Пройдя через горнило испытаний, смогу ли вновь подняться на паром.

— У меня к вам просьба, — торопливо проговорил профессор. — Закажите и для меня билет на этот рейс. Я обязан еще раз увидеть место гибели дорогого для меня человека. Прошу вас…

Гигантская катастрофа на Балтийском море не уменьшила количество пассажиров, следующих рейсом Стокгольм— Таллин. Коммерческий сбор обеспечивал судовладельцам приличную прибыль, и они делали все, чтобы стереть в людской памяти траур и вернуть пассажиров к корабельным будням, где царили веселье и музыка. В этой пестрой толпе любителей морских прогулок, разогретых спиртным и притягательной силой дансинга, Мартин и профессор выглядели белыми воронами, пренебрегающими всеобщим весельем.

— Я, пожалуй, выпил бы рюмочку водки, — неожиданно заявил профессор, чем крайне удивил Мартина.

— Мне казалось, — воскликнул он, — что вы в рот не берете спиртного.

— Так оно и есть, — вздохнул профессор и добавил: — Я пью крайне редко. И сегодня такой момент настал. Хочу помянуть бедную Фриду. Как ей сейчас холодно на дне морском…

Он заказал порцию водки. Зал заметно наполнялся публикой, и свободных мест оказывалось все меньше и меньше. К их столу подошел темноволосый молодой человек и, попросив разрешение, занял свободное место и, как показалось Мартину, внимательно посмотрел на профессора. Тот продолжал свой монолог, не обращая внимания на нового соседа:

— Вчера до полуночи мы говорили о Боге, о душе.

— Так что такое душа? — вскинул брови Мартин. — Раньше как-то об этом не задумывался. Я — фаталист, и верю только в судьбу. В судьбу, которую куешь сам без помощи Бога и общества.

Профессор многозначительно посмотрел на собеседника и заговорил:

— В трактовке религиозных ученых, к которым я отношусь, душа определяется, как неразрывная совокупность всех человеческих чувств. Это, как бы лучше выразиться, — некая сокровищница нашего мышления, воли и памяти. Душа — это источник нашего сознания. Как бы синтез индивидуума, организующая его сущность, в котором сконцентрированы все наши свойства и способности. — На лицо профессора легла печать глубокого раздумья, и он продолжил, близоруко вглядываясь в лицо собеседника: — Это скрытая от нас самих верховная власть, отображение Бога внутри нас.

— Научные дебри, профессор, — вздохнул Мартин, — которые воспринимаются не каждым смертным. Для этого надо предварительно перелопатить груды религиозной литературы.

— Я потратил на это много лет, выуживая проверенные факты и справки по разным отраслям науки, пока пришел к этим выводам. По этому поводу французский мыслитель Мишель Монтэнь, завершая свой очередной научный труд, написал в заключении: «Я собрал здесь только букет чужеземных цветов, а мне принадлежит одна лишь связующая их нить…». Душа — это, наконец, субстанция, возникшая в момент воссоединения духа с телом, связующая духовное наше начало с началом материальным, физическим. Душа — это храм Божий, где дух и плоть сплелись в одно целое.

— А если это «целое» подчиняется воле сатаны, демонической силе? Что тогда становится с душой? — усмехнулся Мартин.

— Не знаю, — признается профессор после паузы. — Усомниться в бытии своей собственной души было бы равносильно самоотрицанию. Прошу прощения, — прервал внезапно научный монолог профессор, — я хочу проконсультироваться с администрацией парома.

Он поднялся и заспешил к выходу. Сквозь стеклянную перегородку Мартин увидел, как профессор обратился к человеку в морской форме и, жестикулируя, о чем-то с ним говорил. Со странной улыбкой он вернулся к столу, опрокинул стопочку водки и, взглянув на часы, доложил:

— Мы будем проезжать место катастрофы через час и сорок минут. Так на чем мы остановились?

Мартин про себя отметил, что профессор изменился в лучшую сторону — бледность на измученном лице исчезла, руки не тряслись. То ли спиртное подействовало, то ли предстоящая встреча с роковым местом.

— Материалисты отрицают душу в человеке на том лишь основании, что она не материальна, — продолжал рассуждать профессор. — Атеисты не знают, что представляет собой душа. — Он усмехнулся, и добавил: — Как будто они имеют представление обо всем в этом мире, кроме души. Что такое дух и что такое материя? Уверяю вас, Мартин, что эти категории навсегда останутся для науки неразгаданной тайной.

Сосед по столику, как уловил Мартин, все время слушал, то и дело внимательно поглядывая на профессора. Он вдруг кашлянул, криво усмехнулся и произнес картавым голосом.

— Извините, господа, что вмешиваюсь в ваш диалог. Но у меня вопрос к вам, — он в упор посмотрел на профессора. — На лекциях по диалектическому материализму в Лейпцигс-ком университете вы говорили совсем иное, утверждая, что никакого Бога нет, и что это — вымысел ученых капиталистического мира…

Профессор растерянно посмотрел на соседа и залепетал:

— Вы слушали мои лекции?.. Тогда было другое время… Тогда я еще не пришел к Богу… Вернее, пришел, но скрывал это…

— Вы воспитывали истинных атеистов и правильно делали. Я, например, слушая ваши лекции, стал настоящим безбожником и перековываться не собираюсь. — Он говорил быстро, все еще возбужденный и удивленный происшедшими переменами бывшего учителя, и останавливался лишь на миг, чтобы перевести дыхание, а потом снова продолжал: — Я не признаю присутствие духа в человеке отдельно от тела. И хочу заметить, профессор, что чувства, воображение, воля, мышление и все другие душевные или психические явления — это только результаты мозговых отражений или так называемых «рефлексов». Вы перешли работать в Берлинский университет, а я в Лейпциге закончил аспирантуру, защитился, и сейчас позволю себе заявить, что именно под влиянием внешних воздействий на мозг наш мозг порождает соответствующие этим воздействиям психические явления. По моему твердому убеждению, мозг — сумма всего, чем человек обладает: сознанием, душевными явлениями, нервным механизмом…

Профессор уже пришел в себя. Он внимательно слушал оппонента и лишь слегка покачивал головой. Когда тот остановился, он спокойным голосом парировал:

— Изучая окружающий нас мир, трудно не согласиться с тем, что самое изумительное существо, обитающее на этой планете, — homo sapins и самое важное в человеке — его душа. Что такое душа? Что такое материя? Мы не знаем. О материи и о духе мы можем судить только по их проявлениям, как мы судим об электричестве, магнетизме. Проявление духа способны наблюдать в самих себе только те, кто рожден от Духа Святого. Вспомните апостола Иоанна, который утверждал, что дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда он приходит и куда уходит…

Мартину надоела эта полемика, и он искал момент, чтобы, не обидев словесных дуэлянтов, покинуть зал и подышать свежим воздухом. От фактов, перечисленных представителями противоположного мировоззрения, у него голова шла кругом.

— Извините, господа, — учтиво произнес он, — но я вас на некоторое время покину…

— Да, да, конечно, — бросил профессор, не отрывая взгляда от оппонента.

Мартин спустился в каюту, облачился в куртку, вышел на палубу и оказался в объятиях свистящего ветра. Небо над морем раздвинулось вширь и вглубь, звездной пылью стекая к горизонту. Мартин вцепился пальцами в холодный поручень и неотрывно смотрел на воду, вспоминая тех, кого ему не удалось спасти. Он, будто загипнотизированный, смотрел на волны и не заметил, как рядом оказался профессор.

— Воистину, не заглядывай подолгу в пропасть, — задумчиво проговорил тот, — или пропасть заглянет в тебя.

Мартин вздрогнул, посмотрел на друга и ужаснулся — профессор стоял на холодном ветру в тоненькой рубашке.

— Где ваш пиджак? — стараясь перекричать шум волн, поинтересовался он.

— Висит на спинке кресла. А что?

— Вы простудитесь!

— Я вышел на свежий воздух только на секунду, — улыбнулся профессор. — Пока только на секунду, а потом…

— А что потом?

— Знаете, Мартин, — замысловато проговорил профессор, — мне кажется, что у этой трагедии теперь уже нет ни начала, ни конца, а остается замкнутая на самое себя бесконечность, единственным выходом из которой было бы полное растворение в ней, то бишь, смерть.

— К чему такие разговоры, профессор? — удивился Мартин.

— Memento mori, — рассеянно пробубнил тот и, не поясняя своей мысли, резко повернулся и ушел назад. Следом за ним поспешил и Мартин.

За столиком продолжалась дискуссия.

— Господа философы, — вздохнул Мартин, — у вас к умным мыслям очень горькая приправа. Не хватит ли вам на сегодня спорить и пить. Ведь и тело ваше, и душа могут взбунтоваться от обильной дозы спиртного.

Профессора проигнорировали его слова.

Мартин слушал их полемику вполуха. Его все больше и больше настораживала фраза профессора, сказанная на открытой палубе, что у этой трагедии теперь уже нет ни начала, ни конца, а остается замкнутая на самое себя бесконечность, единственным выходом из которой было бы полное растворение в ней.

— Мы уже говорили о множестве таинственных сил и явлений природы, — развивал свою мысль профессор.

— Факты, профессор, факты, — пьяным голосом требовал оппонент.

— Пожалуйста. Например, мы не улавливаем звука, который ниже 16 вибраций или выше 40 000 вибраций в секунду. В силу этого, по ту и по другую сторону уловимых нашим ухом высоких и низких вибраций лежит страна безмолвия для человека, но не для твари с ушами иной восприимчивости. Глухой человек вообще не воспринимает ни одного звука, но это отнюдь не значит, что звуков не существует вообще в природе. Вот другой факт. Мы не видим электрического тока, магнитных и радиоактивных волн, но они существуют. Мы не видим на улице телевизионных картин, передающихся со станций и перелетающих большие пространства, прежде чем появиться на домашнем экране. Мы не видим нашего мышления, памяти, совести и много другого, в реальности чего мы убеждаемся ежедневно. Еще можно привести один факт, относящийся к нашему зрению. Следуя правилу атеистов: «не вижу — не верю», мы должны усомниться в существовании макрокосма и тех бесчисленных звезд, которые лежат за пределами нашего естественного глаза, но они обнаружены и сфотографированы при помощи астрономических аппаратов. Кроме того, наш глаз воспринимает только те предметы, которые расположены в гамме световых волн, начинающихся короткими ультрафиолетовыми лучами и кончающихся длинными красными лучами. Все волны, которые находятся по ту сторону фиолетовых и красных лучей, остаются неуловимыми для нашего органа зрения. Но мы не имеем никакого решительного права или основания отрицать существование неуловимых нашим глазом лучей. Ночные птицы и звери все видят ночью, как днем, тогда как мы видим ночью только силуэты предметов.

Мартин с трудом подавил зевок. Он уже не слушал диалог, а засыпал под медленные звуки танго. Наконец он поднялся и обратился к профессору:

— Я валюсь с ног и, с вашего позволения, пойду спать.

— Какие разговоры, — профессор взглянул на часы. — Я тоже через двадцать минут уйду на покой.

В тоненькой рубашке и расстегнутом пиджачке он стоял печальный и бледный, вглядываясь в морскую пучину. За стеклянной перегородкой бурлила пьяная вакханалия, приперченная душераздирающими звуками джаза. Здесь, на открытой палубе, все вокруг утопало в ноябрьской слякоти. Низкое небо, казалось, цеплялось за мачту и радары. Мир вокруг словно бы растворялся в гриппозном осеннем ненастье. Волны, казалось, перепрыгивали через борт и холодными объятиями ласкали его.

— Фрида, — шептали посиневшие губы, — моя тоска и горькая ноша. Твоя смерть сомкнулась вокруг меня, словно забытый сон в гулком зале кинематографа. Лишь Бог знает, какие являются мне видения…

Жизнь, словно линяющая змея, сползала с профессора одряхлевшей оболочкой, обнажая умирающее тело, где разум и логика уже застыли навсегда. И он метнулся в морскую пучину, пролетая освещенные иллюминаторы, где мельтешили лица, тела.

Вода встретила его жесткими леденящими объятиями.

Мартин проснулся от невидимого толчка, ему показалось, как что-то прошелестело за стеклом иллюминатора. Чувство беды заставило его вскочить, одеться, побежать в зал. За их столиком сидели другие люди. Он ринулся вниз по лестнице к ярусу, где располагалась каюта профессора. Стукнул раз, два и тронул дверь — она открылась. Вещи профессора лежали на месте. И тут его словно током ударило — на столе лежала записка. Он схватил листок бумаги и стал лихорадочно проглатывать строки.

«Спасибо тебе, Мартин, за все. Не ищи меня. Я ушел к ней. Сделал это по собственному желанию, ибо горечь потери была невыносима тяжела. Еще тогда, в твоей комнате, я принял решение добраться до рокового места и уйти в морскую бездну. Уйти на том роковом месте, где ушла она. Прощай, мой последний добрый друг!»

Факт и комментарий.

Паром «Мариэлла» слегка покачивался у причала стокгольмского порта. Я шел к этому судну, чтобы встретиться с капитаном Ян-Торе Тёрнросом, который в трагические минуты гибели «Эстонии» одним из первых сообщил о кораблекрушении береговым спасательным службам Финляндии. Море штормило, и службы спасения обязаны были работать в бдительном режиме, а получилось все наоборот. Не случайно финскому центру MCCR (Морской информационный центр службы спасения береговой охраны. — Авт.) и спасательной службе были брошены серьезные упреки со стороны шведских коллег. Они обвиняли финнов в том, что сигнал бедствия не был своевременно транслирован в Швецию. Именно по этой причине было потеряно драгоценное время, в течение которого можно было бы спасти много жизней. И действительно, шведские спасатели были уведомлены о катастрофе лишь в 1.52, то есть почти через 56 минут после получения финнами сигнала бедствия.

Вот о чем я думал, подходя к аппарели судна. В кармане у меня была телефонная запись разговора капитана «Мариэл-лы» со шведским инспектором Ларс-Эриком Андерсоном, который вел расследование гибели парома «Эстония».

— Господин Тёрнрос, — спросил я у капитана, — с вами связывался по телефону следователь Андерсон?

— Да. Мы были тогда в море, и он позвонил мне, чтобы задать несколько вопросов.

— Вы помните дату, когда случился этот звонок?

— Это было 6 октября 1994 года. Я достал диктофон и прокрутил тот заочный телефонный допрос. В переводе на русский язык этот диалог звучал так:

Капитан: После того, как «Эстония» послала сигнал бедствия, только «Европа» и наше судно тут же ответили на него. У нас действительно были проблемы с установкой контакта с береговой охраной. Но неверно было бы утверждать, что береговая охрана тоже приняла сигнал бедствия, как об этом написали газеты. О трагедии услышали только тогда, когда мы позвонили им по сотовому телефону. «Европа» вызвала Турку, позвонив им опять же по сотовому телефону, а мы позвонили в Хельсинки.

Следователь: Означает ли это, что спасательная служба на берегу не подтвердила получение сигнала?

Капитан: Они этого не подтверждали.

Следователь: Не подтверждали прием сообщений?

Капитан: Во всяком случае, они не сделали этого, пока мы не сообщили им о катастрофе по сотовому телефону. Вначале мы вообще не знали, кого должны вызывать на связь, но попытались сделать это сразу же, как только получили от «Эстонии» сообщение о местонахождении. После того, когда связь с ней прервалась, мы, то есть «Европа» и «Мариэлла», попытались установить контакт с MCCR, радио Хельсинки и Мариенхамн-радио. Вначале на УКВ канала 16 — канале оповещения о бедствии на море. Но никакой реакции не последовало.

Следователь: Подводя итог, можно сказать, что «Эстония» послала сигнал бедствия, который непосредственно был принят только «Мариэллой» и «Европой». И только эти суда подтвердили прием сигнала?

Капитан: Да.

Следователь: И после этого вы пытались сообщить о кораблекрушении береговым службам спасения?

Капитан: Да.

Следователь: Финской и шведской?

Капитан: Да.

Следователь: И не получили ответа?

Капитан: Не получили.

Следователь: И тогда вы воспользовались сотовым телефоном, чтобы связаться со спасательными службами Финляндии?

Капитан: Чтобы вызвать спасателей из Финляндии. И «Европа» поступала так же, независимо от нас. Оттуда решили позвонить в Турку, а мы позвонили в Хельсинки.

Следователь: А что это были за сигналы?

Капитан: «Рап-Рап». Это не столь важное сообщение. Его посылают, например, когда за борт падает человек, но никакой опасности для судна не существует.

Следователь: Итак, этот сигнал был послан из Хельсинки?

Капитан: Да, он пришел из Хельсинки, и я знаю, что позже они послали и сигнал «MAYDAY», которого мы сами не слышали, но который слышала «Европа».

Следователь: Хорошо, все это будет обсуждено более детально, когда вы вернетесь в Стокгольм.

Я привел лишь часть из записи телефонного разговора, которым меня снабдили скандинавские коллеги. Но из этого фрагмента становится ясно, что береговые службы спасения Финляндии и Швеции проявили себя не с лучшей стороны. Создается впечатление, что спасателей в этот момент не было на рабочем месте… Или они попросту игнорировали сигнал бедствия. По их вине погибли сотни людей, которые при оперативной работе спасателей могли бы остаться живы. Кстати, этот телефонный разговор был представлен следователем Андерсоном членам международной комиссии, но те, увы, не придали этому факту значения!