"Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3" - читать интересную книгу автора (Троичанин Макар)Макар Троичанин Корни и побеги (Изгой) Роман Книга 3 Глава 1 - 1 – К тому времени, когда небо на востоке стало бледнеть, отодвигая глубокую синеву на запад и гася порозовевшие звёзды, студебекер успел намотать на колёса почти сотню километров и ходко продвигался дальше, торопясь по неровной разбитой грунтовой дороге на Вильнюс. Только что позади осталось небольшое и тёмное селение Молодечно. В бегущем и прыгающем свете фар быстро промелькнули, удаляясь, неказистые, вразнобой, бревенчатые, дощатые и саманные некрашеные, неровно обмазанные глиной и грязно выбеленные дома, крытые досками, а чаще – соломой, и приспособленные все только для содержания тела, а не для умиротворения души. Среди них мрачно и скорбно, укором богу и людям всё ещё торчали полуобрушенные кирпичные печи сгоревших жилищ и жестяные журавлиные трубы еле видимых горбатых землянок. И снова – отодвинутые войной от дороги редкие перелески и заросшие молодняком и высокой пожухлой травой с бледно-синими потухшими глазами цикория в ней низкие холмы, в срезе которых вдоль полотна дороги резко выделялся маломощный слой коричнево-серой плодородной почвы, подпираемый массивными супесчаниками и суглинками, и приходилось удивляться, как на таком тонком слое вырастают и держатся громадные сосновые боры, сплошной зазубренной стеной темнеющие на светлеющем горизонте, и как вообще хватает живительного питания всему растущему, включая самых прожорливых – людей. Порой в свет фар вбегали сохранившиеся чудом у дороги сиротливые берёзки с обломанными нижними ветками и верхушками, и всюду торчали расщепленные до основания пни невинных жертв человеческой бойни, понёсших урон не меньший, чем люди, уничтожавшие в злобе, безрассудстве, ненависти, беспамятстве и отчаянии всё вокруг. Сонная осенняя заря, сострадая изувеченной природе, нехотя обнажала многострадальную землю, сплошь изрытую траншеями, рвами, окопами, воронками и густо заваленную вблизи дороги военной техникой. Опрокинутые набок и кверху брюхом, свалившиеся в ямы, с потерянными колёсами и гусеницами, с дулами, уткнувшимися в землю или торчащими в небо, автомашины, танки, броневики, пушки с ещё не выцветшими следами гари и зияющими рваными пробоинами, исковерканные огнём и металлом, были мертвы и всё равно вызывали тревожное чувство беспокойства и страха потому, что ещё свежи были воспоминания об их смертельной силе. В медленно тающих утренних сумерках скоро стали видны и дальние от дороги разрытые поля, поседевшие от утренней росы, на которых украдкой, плохо скрытые уходящей темнотой, копошились, низко наклонившись, а то и стоя на коленях, люди в серых подпоясанных телогрейках и кургузых коротких пальто с лицами, спрятанными под тёмными платками и низко надвинутыми на лоб кепками и шапками-ушанками. Услышав шум мотора, и увидев свет фар, они сноровисто убегали в дальние кусты, волоча в грязных мешках скудную добычу, собранную с нечисто убранного колхозного поля. Убегали потому, что в любой утренней машине могла нагрянуть облава из милиционеров, солдат и дружинников, грозящая расхитителям пропадающей государственной собственности конфискацией не только полугнилых и резаных картофелин, но и всего нажитого добра в дополнение к стандартной десятке лет сибирских лагерей. А следом за социально вредным элементом отправят и семью, чтобы и духа не осталось от преступного рода. Напрасно фюрер, угробив себя и Германию, старался загнать всё мыслящее славянское население за Урал, оставив на оккупированной территории безвольных рабов. Русские и без него справляются. Они уже создали заУральскую страну ссылок, каторги и концлагерей, которую постоянно пополняют контрреволюционерами, начиная с изменника Родины и кончая голодным сборщиком гниющей картошки. И таких больше, чем невинных. Каждое утро Владимиру, где бы он ни проезжал, встречались длинные чёрные колонны безликих потенциальных зауральцев, уныло бредущих, сидящих в строю на дорогах или уткнувшихся лицами в грязь с руками на затылке, под дулами автоматов и оскаленными мордами злобно рычащих овчарок. Все стройки и предприятия города и пригородов загорожены высокими заборами или заборами из многорядной колючей проволоки с охранными вышками через каждые 50-100 метров, на которых, как на минаретах, тягуче перекликаясь, мерно прохаживались смуглые черноволосые часовые с азиатской внешностью. Досок, наверное, хватило бы, чтобы перегородить земной шар по экватору, а проволоки – чтобы проложить не один меридиан. Строят и восстанавливают город, в основном, заключённые и военнопленные-немцы. У последних, в отличие от первых, почти нет охраны, им не грозит Сибирь, а вот ЗК все будут в проклятом крае, когда кончат строить здесь, и когда им на смену придут свежие каторжники. Русские коммунисты решили прорваться в светлое будущее ценой самой дешёвой рабочей силы, не понимая, что рабские души и во дворцах будут жить в прошлом. С подавленной волей к жизни здесь боялись всего, не имея в душе главного – утраченного чувства собственного достоинства и надёжной веры в будущее. И никто уже не боролся за себя, не говоря уж про соседа, вся нация устала, постепенно вымирая в безволии и пьянстве. Глядя со стороны на русских и их образ жизни, Владимир не сомневался, что в соревновании победителей и побеждённых по восстановлению государств немцы выиграют, и эта вера наполняла сердце чувством гордости за свой народ. Ещё вчера до позднего возвращения из утомительных мотаний по окрестным колхозам по сбору безвозмездной дани прожорливому столичному городу Владимир и думать не думал, что, наконец-то, начнёт свершаться то, ради чего он так долго и с таким скрипом внедрялся в местную неустроенную жизнь. Порой в отчаянии хоть как-нибудь продвинуться к цели, думалось, что если бы пришлось всё начинать сначала, то выбрал бы подпольный рискованный путь, лишь бы не мытарить душу нестерпимыми испытаниями русского безволия, лени, безалаберности, пьянства и равнодушия ко всему. И вот, дотерпелся, дождался дня, когда, наконец-то, едет на встречу с агентом, законсервированным блаженной памяти Гевисманом, и начинает, таким образом, дело, ради которого он здесь, ради которого за эти недолгие послевоенные недели пришлось столько пережить и испытать, что даже стал забывать, что он – немец, что родина его – Германия, а не эта грязная и нищая страна, сплошь заселённая рабами, не умеющими ни жить, ни работать, ни радоваться тому и другому. У него, сироты, неизвестно когда и где потерявшего родителей, не было счастливого детства, не задавленного строгой дисциплиной детского приюта и скаутского интерната, не было безмятежной юности, не ограниченной строгой дисциплиной военной школы, не было свободной жизни и потом, её строго регламентировали секретная служба, воинская дисциплина и неусыпная опёка гестапо и Гевисмана. Но всё равно тянуло на ту, родную землю, где всё это было, в ту среду, пусть и с ограничениями, к тем людям с размеренными рациональными устоями жизни без бурных славянских страстей, к ощущению покоя, стабильности и уверенности во всём. Наверное, прав материалист Сашка, определяя родиной человека то место, где зародилось биополе души, отданное человеку в аренду полем той местности, хотя хотелось бы чего-либо более таинственного и божественного. Люди, как и растения, и животные, трудно меняют природный генетический нрав и трудно привыкают к новому месту. Звери даже в ухоженных зоопарках, растения в вычищенных и удобренных ботанических садах и люди в сверхудобных оазисных резервациях только внешне не похожи на прежних. Души их, болезненно обостряя чувства, всё равно постоянно рвутся на родину, какая бы она ни была, грозная или ласковая, и всё равно они, когда-нибудь освобождённые бренным телом, вернутся туда, чтобы занять оставленное когда-то самое спокойное в мире энергетическое место. Может быть, поэтому и ему плохо здесь, в России, где вынужденно живёт, насилуя душу. Конечно, есть люди бездушные или с больной надломленной душой, для них понятие родины абстрактно или вообще не существует. Они равнодушны ко всему, что не касается удобств телу, для них всё равно, где жить, были бы пища и кров. Слава богу, он, Владимир, свободен от этого тяжёлого изъяна. Его душу, душу Вальтера Кремера, порой до слёз тянет в Германию потому, что родина его там. И разве эта тяга не лучшее доказательство того, что он – немец, чего бы ни наболтал пьяный Гевисман. Плохо только, что он начал уставать терпеть и ждать и, смиряя тоскующую душу, стал невольно привыкать и приспосабливаться к чужой жизни. Даже сейчас, в таком долгожданном рейсе, приближающем к родине, Владимир ловил себя на том, что раздваивается и, думая о предстоящей встрече с агентом, не меньше беспокоится и о том, чтобы первая дальняя командировка за овощами в Гродно оказалась удачной. Взошло неяркое солнце, бросая сквозь редкие облака, вытянутые по горизонту, прохладные пока радужные лучи и мягко отражаясь тусклым золотом на неподвижных тёмных водах тихой неширокой реки Вилии справа. День обещал быть ясным и погожим. Дорога то удалялась, то приближалась к реке, петляющей в широкой пойме с пахотой и лугами, уставленными невысокими копнами почерневшего сена. У самой реки, отгородившейся тальником, камышами, редким кустарником и что-то высматривающими в воде ивами, женщины, перетянутые крест-накрест платками, в грязных опорках и лаптях, запоздало и вручную, лопатами, убирали последнюю картошку, снося её в корзинах на возы, запряжённые худыми бурыми коровами. Увидев машину, они натужно распрямляли задеревеневшие спины и, отдыхая, провожали взглядом из-под козырька ладони. Подъезжали к местечку Сморгонь. Похолодало. Владимир прикрыл боковое стекло, и сразу же запотело лобовое, по нему зигзагами потекли частые струйки. А на лугу, прямо на глазах, рождались клочья тумана и, клубясь, соединялись, спеша к реке, где плотная серо-белая полоса, ярко высвеченная солнцем, вытягивалась над водой и двигалась навстречу медленному течению, впитывая по пути всё новые и новые сгустки воздушной влаги. Всё происходило так быстро и неожиданно, что Владимир забыл о дороге и с удивлением смотрел на двух рыбаков, от которых остались только плечи и головы, через которые переливались белые волны. Вернувшись взглядом на дорогу, он резко затормозил, остановив машину так, что экспедиторша, дремавшая рядом, чуть не клюнула головой в стекло, успев в последний момент упереться руками в переднюю часть кабины. - Что такое? – тревожно спросила она, глядя тусклыми, не проснувшимися до конца, глазами на шофёра. - Пешеходы, - коротко объяснил он, кивнув на дорогу, через которую, выйдя из придорожной травы, важно и неторопливо шествовала семейка ежей, состоящая из мамы и четырёх маленьких колючих шариков, семенящих следом в тесном ряду. - Какая прелесть! – восхитилась женщина, улыбкой провожая уверенных в себе лесных жителей. – Куда это они? - Наверное, на тренировку, - предположил несведущий городской житель, впервые увидевший зверей, знакомых только по книжным картинкам. – Разбудил? – виновато спросил об очевидном. - Ничего, - успокоила соседка, - ради этого – стоит. - Можно и продолжить, - предложил он, трогая машину. - Пожалуй, - согласилась она. – Вчера, собираясь, поздно легла, глаза сами собой закрываются. – Женщина зябко поёжилась в телогрейке, перепоясанной широким офицерским ремнём и не застёгнутой на верхние пуговицы потому, что мешала полная грудь, поёрзала на сидении, ища удобную позу, и, прислонившись головой, по уши упрятанной в пушистый вязаный берет, к углу кабины, затихла, тщетно стараясь уберечься от толчков и заснуть по-настоящему. А Владимир снова вернулся мыслями к своей здешней жизни. В новой бригаде он тоже не прижился. Если у Поперечки его считали нахлебником и гордецом, то у Могильного, да и вообще на базе, после наезда Кравченко – человеком НКВД. Не осведомителем, добровольным помощником охранных органов, каких было чуть ли не столько же, сколько работающих, а именно человеком оттуда, подсадкой НКВД для внутреннего наблюдения за состоянием умов и дел важного для города и республики транспортного предприятия. Иначе бы ему не дали так сразу хорошую машину и не перевели бы к Могиле, где и заработки выше, и приварок есть. Потому все держались от опасного новичка подальше, не вступали в лишние разговоры и не принимали в свои, чтобы не сболтнуть лишнего, и умолкали, как только он появлялся вблизи, прекращая перекуры, с сожалением гася пальцами недосмолённые самокрутки и пряча их в карман до следующего раза. Такие прохладные отношения с бригадниками ничуть не тяготили Владимира, позволяя сохранять нужную для конспирации дистанцию и избавляя от ненужных расспросов и любопытства. Ему хватало осторожного общения с любознательным Сашкой и заботливым Сергеем Ивановичем. Чувствуя безмерную вину, он побывал всё же в больнице у деда Водяного. В барачной палате с выбеленными и абсолютно голыми стенами и такой же лампочкой под потолком стояли четыре обшарпанные тумбочки и восемь железных кроватей, на которых лежали и сидели больные без возраста в застиранных байковых халатах. Дед лежал в тёмном углу, вытянувшись на спине и закрытый до подбородка серым суконным одеялом. Жёлтое, заметно похудевшее лицо со свалявшейся пегой бородёнкой и прилипшими к губам поредевшими усами по цвету не отличалось от подушки с жирным чёрным клеймом. Несведущий человек не сразу бы и разобрался, кто здесь: больные или арестанты. С трудом пробравшись между кроватями, Владимир подошёл к деду, положил на тумбочку у изголовья яблоки, белый батон и пачку чая и спросил почти шёпотом, стесняясь навострённых ушей соседей: - Здравствуй, Пётр Данилович, как ты? Дед, не шевелясь и не поворачивая головы, безразлично глядел в потолок и молчал, никак не реагируя на появление «сынка». Не дождавшись ответа, Владимир по инерции спросил ещё: - Может, тебе что надо? В уголках тусклых глаз родились бисерные слезинки неутешной обиды и, выскользнув из глазниц, застряли в морщинках ответом на все вопросы. - Я ещё приду, - соврал Владимир и, густо покраснев, ушёл, провожаемый осуждающими взглядами ничего не понявших больных. - 2 – Показалась Сморгонь. Такие же, как в Молодечно, убогие домишки, вытянутые неровной улицей по обе стороны дороги, такие же следы давних пожарищ и разрушений, те же новостройки, сляпанные второпях, на живинку, как будто хозяева не собирались жить долго. - У колодца останови, - попросила очнувшаяся от болезненной дрёмы экспедиторша. Владимир съехал на обочину у колодезного журавля и заглушил натруженный мотор. - Я – сейчас, - предупредила попутчица, сбросила стесняющий ватник и ушла в ближайшую мазанку с нахлобученной почти до земли почерневшей соломенной «шляпой». Владимир достал ведро, перелил в него добытую журавлём воду и под пытливыми взглядами сбежавшихся босоногих ребятишек, самые бойкие из которых уже успели взобраться на высокие подножки и проверить, что в кабине, залил радиатор, удовлетворённо отметив, что мотор хорошо держит температуру и не перегревается. - Дядь, дай в зубы, чтобы дым пошёл, - нахально попросил самый отчаянный пацан, сверкая весёлыми шкодливыми глазами из-под льняных разлохмаченных волос. - Не курю, - виновато признался дядя, не сразу сообразив, о чём его просят. - Мамки боится, - ехидно прокомментировал ватаге разочарованный шкет признание ненормального взрослого, и вся голытьба дружно заржала. - А ну, геть отседова, байстрюки! – вышла из хаты в сопровождении экспедиторши хозяйка с миловидным лицом, украшенным яркими голубыми глазами под низко повязанной узорчатой косынкой. - Мамка, ён не курит! Дай яму соску, - радостно завопил ядовитый сорванец и, удовлетворённый, помчался прочь по улице, а за ним и вся свита, что-то вопя и улюлюкая. - Вось, засранцы, - улыбаясь, пожаловалась хозяйка, - безбатьковщина. - Где будем завтракать? – спросила заботливая спутница, держа в согнутых руках у груди чистую тряпочку с ослепительно белой разварившейся рассыпчатой картошкой и два влажных жёлто-зелёных солёных огурца. – В хате или у родника? Владимир, глядя на аппетитную бульбу, сглотнул голодную слюну и, не решаясь зайти в дряхлую и, уж, наверное, вонючую хату, ответил: - Лучше на природе. - Я так и думала, что не захочешь в хате. Бывай, Яна! – попрощалась экспедиторша с хозяйкой. – Держи, - бережно протянула еду Владимиру, ловко забралась в кабину, ещё бережнее приняла тряпочку обратно и, положив на колени, захлопнула дверь. – До сустрэчи, сябровка! Чакай за бульбу. Трогай прямо, - повернулась к усевшемуся за руль шофёру, - с полкилометра ехать надо. - Давайте, я заплачу, - показал Владимир глазами на картошку, чувствуя неловкость от иждивенчества. - Я заплатила, - отказалась от его доли добытчица. – Если хочешь, дай ей несколько рублей – не помешают: одна она осталась с тремя. Со старшим ты познакомился. Владимир сноровисто выпрыгнул из машины и подошёл к недоумевающей хозяйке, протягивая деньги. - Не, ня трэба, - грудным смягчённым голосом отказалась та, вытерла ладонь о фартук и, осторожно приняв красную тридцатку, спрятала в ложбинку между белыми грудями, сверкнувшими в оттопыренном на миг вороте грубого полотняного платья. – Спасибочки вам. Дай боже добраго пути! Заезжайте, кали ласка. - Ты впервые в дальнем рейсе? – спросила вернувшегося благодетеля заботливая подруга хозяйки. - Да. - Старайся в каждом селе иметь хороших знакомых: мало ли что случится в дороге. У Яны ты уже – свой. Родник представлял собой глубокую бочажину в обрыве, более метра в диаметре, окружённую ярко-зелёной осокой, жирным одуванчиком с пуховыми шарами и буйной остролистной травой, со ступенчатым спуском к прозрачной воде, отдающей влажным холодом. На дощечке у воды стояли на выбор берестяная и алюминиевая кружки, а на полянке рядом были вкопаны в землю стол, сбитый из двух берёзовых плах, и такие же грубые скамьи. Судя по накатанному подъезду, родник пользовался у транспортников популярностью. Экспедиторша разложила на неровной столешнице, отполированной многочисленными рукавами, картошку на тряпочке и огурцы, добавила из своей сумки кусок сала, обсыпанный крупной пожелтевшей солью, и горбушку чёрного пайкового хлеба. Владимир высыпал до кучи из своей сумки, приготовленной Сергеем Ивановичем, почерневшие неочищенные варёные картофелины, на которые, в сравнении с белевшими на тряпочке, и смотреть не хотелось, несколько антоновских яблок, почти полкруга копчёной колбасы, тронутой белой плесенью, и чёрствый батон, купленный по случаю у спекулянта-разносчика. - Богато! – оценила застолье напарница. – Предстоит пир. Как бы потом дорогой не заснуть. И солнце парит по-летнему. Кофе будешь? - Ещё как! – не задумываясь, принял соблазнительное предложение Владимир, давно уже не пробовавший настоящего национального напитка. - Только он у меня чёрный, - предупредила соблазнительница. - Тем лучше, - не отступил нахлебник, нетерпеливо протягивая свою алюминиевую кружку. Несмотря на обилие пищи, оба оказались плохими едоками и, кроме свежесваренной картошки, огурцов и половины колбасы с полубатоном, остального не осилили. Зато выпили весь кофе из старенького литрового термоса с затейливой надписью внизу по кругу: Danke, mir ist wieder lesser! (Спасибо, теперь мне уже лучше!) и запили холодной родниковой водой, по-турецки. - Ты не женат? - поинтересовалась женщина, собирая остатки еды в одну, свою, сумку, предварительно выложив из неё ободранную старую кобуру с торчащей из-под неплотной крышки рукояткой русского барабанного нагана. - Почему вы так решили? – с профессиональной заинтересованностью спросил легко вычисленный холостяк. - Да так, женская интуиция, - не стала она разъяснять догадки. Дважды они уже бывали вместе в пригородных командировках, но так и не успели толком поговорить и узнать друг друга. Владимир, переполненный приподнятыми ощущениями обладания хорошей машиной, её движением и скоростью, прислушивался только к разговору мотора, шасси, коробки передач и других органов железного друга и посторонних разговоров не хотел. А она оба раза была чем-то озабочена и молчалива, хотя с подвижных губ и не исчезала постоянная лёгкая улыбка, так подходившая к широкому чистому лбу, зелёным глазам в лёгком прищуре с быстрой искринкой и маленькой ямочке на небольшом выступающем подбородке. Экспедиторша понравилась Владимиру сразу. В стройной фигуре, несколько полноватых, на его взгляд, округлых формах давно созревшего тела, в приветливом выражении улыбчивого лица было что-то неуловимо притягательное, домашнее, нежное, податливое, истинно женское. Но не зря говорят, что внешность обманчива, особенно – женская. Он видел, как она, не повышая излишне голоса, не ярясь понапрасну и не ругаясь, умела настоять на своём, обезоруживающе улыбаясь и вызывая в ответ пленённую улыбку председателей колхозов, и они отдавали всё, что она просила и что никогда не отдали бы мужику-экспедитору. Да ещё и, сердечно прощаясь, приглашали заезжать вновь. Ожесточённые каторжной жизнью сердца вожаков обездоленных и ограбленных крестьян окончательно размягчались от получения умиротворяющих подарков в виде недорогих, но дефицитных солдатских кирзовых сапог, кусков цветастого сатина, мелкого слесарного и столярного инструмента, металлической посуды, а то и сверхдефицитных гвоздей. Эта миловидная женщина обладала твёрдым характером и умела делать дела. - А вы? – поинтересовался в свою очередь Владимир, хотя и предвидел ответ симпатичной женщины, старшей его, по крайней мере, лет на пять. - Я? – в сразу потемневших, угасших глазах её, не в лад с улыбкой, промелькнула затаённая грусть и спрятанная от чужих забота, а лоб прорезала тоненькая вертикальная морщинка. – Сама не знаю. – Мягко поправив тыльной стороной ладони прядь волнистых каштановых волос, выбившуюся из-под берета, она замолчала, словно раздумывая, что можно рассказать о себе молодому и совсем незнакомому парню, с которым оказалась наедине. У неё было необычное, театральное имя – Травиата и библейское отчество – Адамовна, очевидно, не нравившиеся ей, потому что сразу же попросила называть просто Таней. Владимиру ещё ни разу не пришлось так к ней обращаться, и он терялся, считая, что Таня – слишком фамильярно и приятельски по отношению к старшей женщине, а Травиата Адамовна – слишком официально и помпезно. - Муж у меня закончил войну подполковником, начальником штаба полка. Волевые личности, умеющие скрывать горе, обычно разряжаются на случайных людях, неожиданно и в совершенно неподходящем месте. Слишком честолюбивые, они не в состоянии довериться знакомым. - Дважды ранен, но легко. Последний раз – в ступню, отчего не может нормально и долго ходить, и потому уволен из армии. Грудь в орденах, здоров, умница, иначе не был бы начштаба, а вот послевоенная жизнь не удаётся. Ничего, что я немножко поплачусь? – виновато спросила Владимира, стесняясь обременять воевавшего парня, знающего горе, ещё и своим. - Что вы! Конечно, рассказывайте, - разрешил невольный исповедник, хотя ему не очень-то и хотелось вникать в ещё одну неудавшуюся, по всей вероятности, русскую жизнь. Она благодарно пожала его ладонь, лежавшую на столешнице, и он ощутил теплоту и неженские мозоли. - Не больше недели мы прожили нормально, а потом он исчез. - Куда? – непроизвольно вырвалось у Владимира. - В том-то и дело, что никуда! Рядом, а – нет его! – ещё больше запутала слушателя то ли жена, то ли нет. – Утром, когда ухожу на работу – спит, а вечером приползает, почти в полном смысле слова, затемно вдребезги пьяным, падает на кровать, два-три невнятных слова и – снова спит. Так и видимся только во сне. – Травиата Адамовна тяжело вздохнула. – Сначала думала: ладно, не буду трогать, пусть отопьётся, отгуляется. Верила: возьмёт себя в руки, устроится на работу, начнём строить семью, радоваться жизни как все. А сейчас, когда прошло уже больше месяца, сомневаюсь. – У неё от обиды за потерянные мечты даже постоянная улыбка исчезла. - Многие вернувшиеся так приходят в себя, - попытался из армейской солидарности оправдать неизвестного и чуждого ему подполковника Владимир. - Верно, что многие, - согласилась экспедиторша. – Но многие из этих многих быстро берутся за ум, уже работают, живут, в конце концов, думают о будущем. – Она нервно отбросила надоевшую прядь, помолчала, успокаиваясь. – А мой всё ещё там. Как-то я застала у нас всю его пьяную компанию, посидела минут пять и устала: разговоры на повышенных тонах, обращения по званиям, ожесточённые споры, крики, и всё об одном и том же: охват, обхват, манёвр, резерв, фланг левый, фланг правый, атака пехотная, атака огневая, я приказал, я спланировал, меня не послушали, я подчинился, мой план отклонили, если бы подкрепления вовремя, если бы сосед не запоздал, если бы разведка не подвела, и так далее, и тому подобное, сплошной бред вслух. Стратеги задним числом, люди, оставшиеся на войне. Грустно! Для них нет мирной жизни и нет будущего. Они не приспособлены ни к тому, ни к другому. Всё осталось там, все мысли там. Какой-то массовый психоз. - Война и есть массовая болезнь, - убеждённо сказал Владимир, увидевший и услышавший достаточно, чтобы прийти к такому выводу. – Как любая азартная игра. Только она самая жестокая, бескомпромиссная и кровавая, где ставкой является не кошелёк и не только жизнь, но и разум. Кто-то после неё выздоравливает быстро, кто-то помедленнее, а кто-то… - он подумал о себе, - …и все, в конечном счёте, проигрывают. У военных даже есть понятие психической атаки, когда озверевших людей ведёт на врага не разум, не сознание, а древний инстинкт выживания пополам с отчаяньем, заглушивший главное в человеке – страх смерти. Осмысление приходит потом. На войне всё построено не на разуме, а на психике. Даже если военная операция тщательно подготовлена и спланирована, всё равно она кучей непредвиденных обстоятельств, в конце концов, сведётся к психическому натиску, когда не ценятся ни люди, ни техника, ни, тем более, божьи заповеди. Слабый человеческий ум не успевает за событиями, перегружая воспалённую память и сознательно оставляя полный анализ и оправдательное очищение совести на потом. Теперь это «потом» пришло. Ваш муж, наконец-то, додумает все свои штабные операции, оценит и оправдает все свои действия и вернётся, выздоровев, в мирную жизнь. Потерпите. - Ты так думаешь? – сомневаясь, спросила несколько успокоенная Травиата Адамовна, умеющая, как и любая женщина, ждать. – Сам-то выздоровел? - Нет ещё, - убеждённо ответил доморощенный военный психолог, подтверждая народную мудрость о разутом сапожнике. Увидев, как она небрежно бросила в сумку поверх продуктов свой допотопный наган в изношенной кобуре, он с лёгкой иронией кадрового военного, меняя трудную тему, спросил: - Умеете стрелять? Вооружённая женщина на мгновение перестала увязывать сумку, бросила на самоуверенного вояку оценивающий взгляд и спокойно ответила: - Я в партизанском отряде снайпером была. Владимир покраснел и виновато опустил глаза. - Сорок семь гадов в офицерской форме благословила на тот свет. Одного – пожалела. - Что так? – смущённо спросил опростоволосившийся кадровый военный, на счету которого было всего несколько жертв, да и то из числа своих. Снайперша взяла сумку. - Поехали, дорогой расскажу, и время убьём. - 3 – За родником дорога повернула по солнцу и вбежала в редкий клочкастый лес, перешатываясь с одного взгорка на другой, поросшие сорными деревьями, среди которых выделялись тоненькие белые берёзки с ещё зелёной листвой и уже начавшие желтеть остролистые клёны, подготавливающиеся к встрече осени. При взгляде на них сердце защемила тревога: успеть бы до русской зимы. Он даже чуть-чуть прибавил газу, но тут же, опомнившись, освободил акселератор, уберегая железного друга от разрушительной тряски на русской дороге, вполне соответствующей русской жизни. Потом лес уплотнился, придвинулся совсем близко к дороге и сменился деловым хвойником, выпихнувшим кое-где чужеродные берёзы, безнадёжно тянущие к высокому небу хилые ветви с вялой и редкой листвой. С обеих сторон через каждые полкилометра пошли какие-то непонятные узкие просеки, быстро утыкающиеся в сплошной лесной массив. Они давно не использовались и, хорошо защищённые от ветра деревьями, густо заросли папоротником, жёлтыми и синими цветами и красным шиповником. - Странные какие-то вырубки, - высказал вслух недоумение Владимир, не надеясь на разъяснение попутчицы. Но оно последовало: - Немцы прорубили, чтобы уберечься от партизанских засад. При нападении они соскакивали с машин и бежали шеренгой по соседним просекам, стреляя из автоматов в лес напропалую так, что головы не поднять, а когда просеки кончались, окружали и уничтожали засаду или гнали к дороге, где в кюветах ждали оставшиеся немцы. Вывернуться без серьёзных потерь было невозможно. Потом фашисты приспособились гонять по просекам полицаев, и стало легче. Владимир представил себя в чужом лесу стреляющим наобум, а потом продирающимся между деревьями, каждое из которых может выстрелить, и почувствовал, как пополз морозящий холодок по спине, заставив вздрогнуть. Повернулся к той, которую надо было выгнать из леса и уничтожить, спросил почерствевшим от ненависти голосом, тая вражду: - Здесь вы и охотились? - Нет, - покачала она головой, медленно возвращаясь с той дороги, из того леса, из той засады или западни. – По быстро движущейся мишени из снайперской винтовки трудно попасть. Владимира внутренне передёрнуло от безличного наименования соотечественников мишенями. - Ты видел её? - Приходилось, - соврал по-русски, без надобности, стыдливый штабной вояка. - Она тяжёлая и длинная, с насаженным оптическим прицелом, с такой далеко не убежишь, тем более по лесу. Нет, я зоревала, - она усмехнулась, приняв его безобидное наименование убийства охотой, - у сёл, где останавливались немцы. Да, я ж тебе обещала рассказать, как одного пожалела. Владимиру совсем не хотелось слушать о подвигах русской бабы с телом раздобревшей Венеры и душой очеловечившейся Артемиды, но он промолчал, скованный чужой легендой, неприязненно подумав, что только у варваров женщины воюют и убивают вместо того, чтобы любить и рожать. - Мы тогда, прижатые карателями, перебазировались подальше вглубь болот. Шли целый день, вытаскивая вязнувшие возы, и сами вязли, нагруженные до макушки. Выдохлись, и на ночь командир разрешил привал. Все, где повалились, там и уснули, а мне, как назло, не спалось. Бывает так: накипит разом, мысли бегут одна паршивее другой, перебирая целый калейдоскоп неприятностей. Ворочалась, ворочалась и, поняв, что не усну, собралась потихоньку, не стала будить напарника, который был у меня прикрытием, предупредила не спавшего над картой командира и ушла, как ты говоришь, на утреннюю охоту. – Владимир готов был дать ей пощёчину за уже повторное использование его неудачного сравнения. – Ближе всего к привалу были Сосняки. – Он вздрогнул и оглянулся на рассказчицу – не оговорилась ли она. – Там я на опушке и устроилась, замаскировалась в кустах, затихла, пока не рассвело, в ожидании дичи. Пить не хочешь? – Травиата Адамовна вынула из сумки термос с родниковой водой. - Нет, - резко отказался Владимир, только что деливший с ней хлеб, а теперь не желавший брать из рук хладнокровной убийцы даже воду. Она внимательно посмотрела на него, услышав что-то недосказанное в коротком и грубом как выстрел ответе, осторожно, спасаясь от толчков, налила себе полкрышечки, выпила аккуратно, вытерла нежные губы по-мужски, тыльной стороной ладони, спрятала термос и, легко вздохнув, продолжала: - Прохладно было: лёгкий морозец пощипывал нос и щёки. А он вышел без штанов – разжарился в хате – в одном офицерском кителе, накинутом на плечи. Постоял, оглядываясь, поёжился. Сейчас, думаю, я тебя окончательно остужу. Навожу перекрестие точно под подбородок, только собралась плавно нажать на курок, как изображение смазалось. Гляжу поверх оптики, а это к нему со спины бабища, тоже распаренная – в одной белой рубахе – подошла, прижалась и морду на плечо положила. Он повернулся к ней, уронив китель, обнялись они, замерли, смотрю в перекрестие снова – целуются, головы рядом, одной пулей прошить можно. А я, дура слабонервная, отложила винтовку, положила свою бедную голову на свои же, давно не касавшиеся мужа, руки и разревелась на всю опушку. А когда выдохлась, их уже не было. Владимир, слушая, боялся, что она всё же выстрелит, не станет Виктора и Вари в его жизни, и она повернётся назад к тёмным простреливаемым улицам Берлина, где он, загнанный смеющимися русскими, петлял от стены к стене и от двери к двери, тщетно стараясь спастись. Боялся так, что побелели пальцы, намертво сжавшие рулевое колесо, и он, с трудом пошевеливая ими, возвращал покалывающую тонкими иголками кровь. Это Бог устами соседки напоминал, что дороги на родину без приёмного сына нет, а названый отец ничего пока не сделал, чтобы найти Витю, откладывая, подобно слабохарактерному славянину, своё наиглавнейшее здешнее дело на потом. За окном побежали берёзки – целая роща стройных бело-зелёных красавиц, одна краше другой, казавшиеся обнажёнными и беззащитными и в то же время защищёнными красотой, как красивые девушки, отпугивающие своим видом парней, пока не нарвутся на такого, у которого чувство прекрасного притуплено или вообще отсутствует. Он искоса посмотрел на экспедиторшу. Она сидела, напряжённо выпрямившись и глядя невидящими глазами вперёд. Морскую зелень глаз медленно заполняли крупные слёзы и, скапливаясь на ресницах, скатывались по гладким щекам и шлёпались, разбрызгиваясь, на колени. Владимир протянул чистый носовой платок, захваченный в дорогу. Она приняла, не поблагодарив ни словом, ни взглядом, скомкала в крепко сжатом кулаке и, всё так же глядя туда, где остались те счастливые двое, сказала глухим ненавидящим голосом: - До сих пор жалею, что не шлёпнула обоих. Густые слёзы зависти к чужому подсмотренному счастью, бывшему у неё на мушке, и обиды за неудавшееся своё побежали ещё обильнее, а Владимир, глядя на неожиданный поток и услышав ещё более неожиданное жёсткое признание, недоумевал, как мог так просто обмануться видимой домашностью и женственностью жестокой неженской души. - Вы до сих пор так сильно ненавидите немцев? - А ты? – повернулась она к нему, не вытирая слёз, застывших в искажённых душевной болью глазах. Он повременил, выискивая лазейку для нейтрального ответа. - Война ведь кончилась, - уклончиво ответил, не имея возможности сказать правду. Травиата Адамовна гневно фыркнула, бросила платок к нему на сиденье и, достав свой, маленький, кое-как утёрла лицо, не воспользовавшись зеркалом, как обычно делают женщины. - Для моего мужа она ещё не кончилась, а значит, и для меня, его жены, - тоже. «И для меня», - мысленно завершил тему Владимир. Они замолчали, недовольные друг другом. Она – за то, что он увидел её слёзы и ничего не понял, потому что молод и свободен, и ещё потому, что слишком мягкотел, а он – за то, что могла, хотела и не отказалась от мысли убить самого дорогого для него человека, за то, что огульно ненавидит немцев, не различая между ними Шварценбергеров и Кранцев, и ещё за то, что оказалась не такой, как представлялась вначале. Особенно за то, что немцы, а, следовательно, и он, были для неё все на одно лицо и все – врагами. Ему, побывавшему за недолгое время по обе стороны затихшего, но тайно живущего фронта, пришлось встретить врагов и там, и здесь, и он даже не мог определить, где их больше и где они мерзостнее. Она этого не понимала или не хотела принять, озлобленно поддерживая невидимый фронт между двумя больше всего пострадавшими в войне народами. Сгустившуюся напряжённость разрядил заяц. Серо-бурый смельчак, наверное, от переизбытка чувств, сытой осени или на пари с друзьями, подначиваемый к тому же какой-нибудь зайчихой, выскочил перед машиной и поскакал по дороге, поддразнивая гремящее железное чудовище, высоко подняв длинные слуховые антенны и смешно встряхивая белым хвостиком. Зря столько говорят о заячьей трусости - этому, во всяком случае, она была неведома. - Догоним! – закричала Травиата Адамовна, забыв о сплине и подавшись вперёд, словно помогая машине сделать рывок. Увлечённый её азартом, Владимир добавил студебеккеру топлива, пока стрелка на спидометре не ушла за 70, а машина не загремела и не запрыгала на выбоинах дороги, нисколько не смутив длинноухого дразнилу, который продолжал, почти не прибавляя темпа, скакать впереди, пока ему не надоела бесполезная погоня, и он, резко и неожиданно развернувшись, сиганул в придорожные кусты, оставив технику и самонадеянных людей с носом. - Вот, стервец! – восхищённо похвалила женщина с душой заядлого охотника, повернула к Владимиру прежнее улыбчивое лицо с лучащимися приятельством глазами и виновато попросила: - Ты не придавай значения моим словам и слезам: бабьи обидные слова не со зла, а от тоски, и слёзы – короткие. «Стала бы ты мириться, если б знала, кто я», - подумал Владимир. – «Я-то знаю, но мириться надо, хотя бы внешне: нельзя же кукситься всю длинную дорогу туда и обратно». - Всё образуется, - снова неопределённо ответил он как всё испытавший старик, нисколько не веря своим словам и надеясь на бога, упёрся взглядом в дорогу и больше не добавил ни слова. По просевшему бревенчатому мосту с раздавленным и расщеплённым дощатым покрытием переехали какую-то речушку в крутых берегах, почти сплошь заросших орешником, вётлами, бузиной, шиповником и ещё какими-то невысокими кустами, наперегонки сбегающими к воде. Стали попадаться встречные машины: русские ЗИСы-лесовозы с плохо ошкуренными сосновыми стволами на длинных расхлябанных прицепах, студебеккер с открытым кузовом, в котором на боковых скамьях сидели, нахохлившись в дорожной дрёме, солдаты в телогрейках и плащ-палатках, а следом – русский виллис, заляпанный грязью, в боковых прорезях брезентовой кабины которого тоже виднелись солдаты с автоматами – очевидно, дорожный патруль. - Скоро – Ошмяны, - сообщила Травиата Адамовна. – Ты – как? Устал? - Не очень, - ответил Владимир, несколько раз распрямляя спину и поводя уставшими плечами. - Тогда – до Вильнюса? - Хорошо. - Не люблю ошмянских, - сухо произнесла экспедиторша, выдав главную причину нежелания останавливаться в селе. – Куркули! - Приходилось сталкиваться? - Ещё как! – она снова поправила надоевшую прядь, небрежно затолкав под берет. – У немцев тут был опорный пункт по охране дороги и для борьбы с партизанами. Поставили блокпост с егерями, нагнали народных милиционеров и собрали полицаев из местных. А те и рады – валом повалили: платят, добро не трогают, и поживиться можно за счёт соседей. Глядишь, и до полной победы фашистов припеваючи досидеть можно. Шкурники, одним словом! Не стали мы ждать, когда вся эта разношёрстная мразь нас прижмёт, и сами напали. Сопротивлялись они отчаянно, за каждый дом цеплялись. Местным, естественно, тоже перепало: сгорело несколько домов, кое-какие крепко порушили, были убитые ненароком и раненые. Когда же остатки немцев с милиционерами драпанули по дороге на Вильнюс, а мы вошли в село, то встретили нас не как освободителей, а как разорителей. Погорельцы с родственниками погибших с кулаками кидались на командира с комиссаром, которые пытались объяснить им, что идёт война не на жизнь, а на смерть, ради изгнания оккупантов приходится жертвовать всем и нельзя отсиживаться в стороне от освободительной борьбы. Где там! Ничего не хотели понимать. Жадность глаза застила. Плевались и расходились по домам, ругаясь и заперев двери, так что пришлось нам силой добывать необходимое продовольствие. Чтобы не думали, что грабим, комиссар сам раздавал расписки, а они в злости рвали наши документы и топтали ногами, совсем забыв про советскую власть. Сергей Иванович пытался ещё собрать митинг… - Сергей Иванович? - …комиссар наш, Лемехов, - она запнулась на мгновенье, прерванная его удивлением при упоминании имени-отчества комиссара, - …пытался собрать, чтобы разъяснить, что зря они верят немцам, скоро вернутся наши и с каждого спросится, каждому придётся ответить, что он сделал для общей победы. Пришли, но немногие, те, кого согнали партизаны. Стоят бирюками, в глазах – насторожённость, а то и вражда: быстро переделались в немецких прихвостней, не задетые войной всерьёз. Я закурю, ладно? - Курите. Она достала из нашитого внутреннего кармана телогрейки целую пачку «Беломора», умело оторвала угол, так же привычно выбила папиросу, смяла мундштук как опытный курильщик и задымила, прищурив один глаз и добыв огонь из зажигалки, сделанной из блестящей гильзы, отполированной пальцами. - Так и ушли мы, не отдохнув в тепле под крышей, расстреляв для урока начальника полиции и его зама, бывших работников сельсовета, а других сволочей не тронули. – С силой выдохнула дым, будто скопившуюся желчь. – Надо бы, да комиссар был против. Ты что? Знаешь его? – Оказывается, не упустила она удивление Владимира при упоминании Сергея Ивановича. - Живу у него. - А… Объяснял, что на обманутых людей надо действовать не силой, а убеждением, что слово всегда сильнее пули, - она скептически хмыкнула. – В этом он крупно заблуждался: наш народ признаёт только силу. Говорят, что добрым и миролюбивым в драке всегда больше всех достаётся. Вот и комиссару не повезло: перед самым приходом наших подорвался на мине-ловушке. Мы тогда были уже в составе партизанской бригады, имели медсанбат, туда его и увезли. Слышала, после войны стал руководителем общества бывших партизан. Вот это ему по силам. Как он теперь? - Нормально. – Владимиру почему-то не захотелось рассказывать бывшей партизанской соратнице Сергея Ивановича про его инвалидность и бобыльство. – Партизаны построили ему прекрасный дом, сам вечно занят на работе, живёт. Травиата Адамовна помолчала, соединяя память прошлого с настоящим и выискивая взаимосвязи и аналогии для своей несостоявшейся судьбы. - Партизаны его любили, это верно. - А вы? - Я? – У неё была дурная привычка начинать ответ с краткого ненужного вопроса-восклицания, как будто она выгадывала время для размышления. – Он был против того, чтобы мне отдали снайперскую винтовку. Говорил, что женщина по природе своей не должна стрелять в людей, такая мать не сможет вырастить детей в любви и доброте к ним. А надо ли? «Надо!» - мысленно поддержал Владимир Сергея Ивановича. - Словно поп! После него у нас комиссарил бывший инструктор райкома. Деловой мужик. Решительный. У него все уговоры сводились к одному: не согласен – расстрел. Остановиться в Ошмянах всё же пришлось. Проехали мимо лесопилки и лесосклада с разбросанными повсюду брёвнами и выцветшим лозунгом вдоль всей погрузочно-разгрузочной эстакады: «Всё для фронта, всё для победы!», под которым стоял заржавевший трактор без гусениц и без кабины, а на эстакаде ворочали ломами всё те же женщины, загружая длиннющими хлыстами ЗИС под наблюдением мужика с блокнотом. Въехали в село. Куркули почти сплошь жили в бревенчатых домах с тесовыми крышами и даже имели дощатые тротуары вдоль палисадников. Показалась располосованная колеями поляна, примыкающая к дороге. На дальней стороне поляны, судя по поникшему розовому флагу на фронтоне, размещалась в новом бараке с крыльцом посередине местная власть. Это подтверждала и стоящая рядом с крыльцом двуколка. У самой дороги расположилась пятистенка, в одной половине которой был магазин, а в другой – чайная, но, судя по толпе возбуждённых мужиков, теснящихся у входа, продавали там не чай или – не только чай. Владимир сразу же вспомнил женщин на погрузке хлыстов и уже в который раз поразился распределению труда у русских: как правило, на самых тяжёлых и грязных работах вкалывали женщины, а руководили ими, вели учёт, а то и просто кучковались в пьяных и перекуривающих компаниях – мужики. Немец никогда не допустит, чтобы жена работала больше и, тем более, делала бы мужскую работу. Шум машины отвлёк возбуждённую компанию от выяснения внутренних вечных проблем с помощью крика, хватания за грудки и размахивания кулаками. Некоторые, поспокойнее, бывшие в скверном состоянии подпития «чаем», повернули головы, а из-за толпы быстро выскользнул, выбежал на дорогу и встал перед надвигающейся машиной, широко растопырив ноги и раскинув в стороны руки, мужик страхолюдной даже для хорошего утра внешности. На нём были дырявые опорки на босу ногу с торчащими наружу чёрными пальцами, заношенные до дыр солдатские галифе, полотняная рубаха навыпуск с разорванным засаленным воротом и в цветной палитре еды, не попавшей в рот, а на голове – шапка, одно ухо которой торчало вверх, а второе, как у беспородной шавки, обвисло вниз, зато поперёк склонившегося козырька алела новенькая полоска. Владимир посигналил, но это не сдвинуло чучела с места, и пришлось затормозить, тем более что уже все любители утреннего чая повернулись, заинтересованно выжидая развязки дорожного инцидента, готовые прийти на помощь своему нарушителю дорожных правил. Высунувшись в окно, Владимир услыхал, что живое препятствие ещё и издаёт громкие предупреждения: «Нельзя! Нельзя! Нельзя!». Пришлось приоткрыть дверь и обратиться за помощью: - Товарищи, освободите дорогу. Везу срочный военный груз. От толпы товарищей отделились двое, ничем не отличимые от оставшихся: ни внешним видом, ни испитыми физиономиями, - не торопясь подошли к «шлагбауму», взяли под руки и потащили прочь. Тот, упираясь вытянутыми вперёд ногами, продолжал истошно вопить: «Нельзя! Нельзя-я! Нельзя-я-я!», а потом вдруг вышел из роли дорожного заграждения, вырвался, ведомый звериным чутьём, и, подбежав к машине со стороны экспедиторши, просунул голову внутрь, уронив партизанскую шапку наружу. Лохматые нечёсаные пегие волосы его упали на лоб, смешавшись с густыми зарослями лица, а круглые выпученные глаза, мрачно мерцавшие сквозь растительность, уставились на Травиату Адамовну, забившуюся в угол и с ужасом смотревшую на косматое чудовище. Рассмотрев женщину, глаза чудища ещё больше округлились, почти вылезли из орбит, а лицо перекосилось гримасой боли и страха. Он отпрянул от окна, чуть не свалившись с подножки, неловко спрыгнул и побежал, куда глаза глядят, вопя во всё горло: «Ведьма-ака! Ведьма-а-а-ка! Ведьма-а-а-ака!». Пьянчуги, проводив его взглядами, стали всей кучей осторожно надвигаться к машине, чтобы удовлетворить любопытство и увидеть «ведьмаку», так напугавшую юродивого. Но Владимир не стал ждать новых зрителей, включил скорость, нажал на газ, и студебеккер, разметав подступающих, рванулся из плена и, выбежав из толпы, резво устремился вон из негостеприимного села. Когда исчезли последние дома, Травиата Адамовна оторвалась от спасительного угла, глубоко вздохнула, сбросила ватник, охлаждая взмокшее от тревожного пота тело, сняла берет, освободив каштановую волну волос, нервно закурила, часто затягиваясь, и, не докурив до мундштука, почти тут же выбросила окурок за окно. - Сумасшедший, что ли? – спросил себя и соседку Владимир, чтобы разрядить напряжение, вызванное нападением идиота. – Что это он изображал? - Я узнала его, - ответила слегка дрожащим от не прошедшего ещё испуга голосом экспедиторша, - полицай! У него тоже тогда горел дом. Как факел! Из хорошего дерева построен… был. А в доме остались мать, жена и двое детей. Он всё рвался к ним, а партизаны, раскинув руки, не пускали, твердили: «Нельзя! Нельзя!». Я тоже стояла вместе с ними. Когда мне, уставшей и взвинченной от только что закончившегося боя, надоели бесполезные уговоры, я выхватила наган и дважды выстрелила над его головой, чтобы привести в чувство. Получилось наоборот: он как баба грохнулся на землю в истерическом обмороке и, наконец-то, затих. Зато всех зевак как ветром сдуло. Полежал он немного, потом с трудом сел, увидел меня, помотал дурной головой и вдруг как вскочит, как закричит: «Ведьмака!» и убежал. На дороге он партизан изображал. Жив, значит, прихвостень фашистский. Она замолчала, снова переживая давнее и нынешнее происшествия, а Владимир решил не тревожить её ненужными расспросами. Дорога петляла в однообразном усыпляющем пейзаже лесов, изредка оголённых небольшими полями, постепенно скатываясь к Литве. Мысленно он был уже в Вильнюсе, моля бога, чтобы агент оказался на месте. - 4 – Когда Могильный вчера вечером развернул перед ним потрёпанную административную карту республики, сердце ёкнуло в ожидании долгожданного дальнего маршрута и в страстном желании, чтобы он пересёк один из пунктов замороженных агентов или хотя бы прошёл рядом. Владимир почувствовал даже, как оно дало сбой, и непроизвольно прижал руку к груди, стараясь скрыть волнение, когда начальник деловым голосом назвал конечный пункт командировки. - Поедешь в Гродно. Было, отчего заволноваться: в Гродно должен быть один из пяти агентов. И это ещё не всё. Могильный продолжал: - Туда есть две дороги: южная, через Барановичи, - он толстым негнущимся пальцем с жёлтым обкусанным ногтем провёл по карте, - короче, но после Барановичей, с поворотом на Слоним, сильно разбита. Если пойдёт дождь, застрянешь даже на своём вездеходе. Поэтому в первый раз поедешь другой – севером, через Вильнюс. – Здесь сердце Владимира ёкнуло ещё раз, да так, что отдалось в голове: в Вильнюсе был ещё один агент. Он низко опустил голову к карте, чтобы не показать довольной улыбки и не выдать радостного блеска глаз от удачи. Даже захотелось по-американски хлопнуть Могилу по плечу и сказать, что он, в общем-то, неплохой парень. – Так дольше, но надёжнее. Срисовывай маршрут, возьми хорошую запаску, лопату, лом, топор, пару пустых ящиков, горбыля несколько штук и бочку с бензином. Владимир на радостях чуть не спросил, зачем бочка, но вовремя вспомнил, что здесь нет заправочных станций. - Я задержал диспетчера, иди, получи путёвку, пропуск и выезжай пораньше, чтобы добраться засветло. С тобой поедет экспедиторша. Она оставила адрес. Вот, заберёшь её утром из дома. Возьми обязательно тент и крепёжные верёвки, повезёшь скоропортящиеся продукты, консервы, разное барахло, она знает, надо, чтобы не вымокло и по дороге не утащили. Переполнявшая радость мешала внимательно слушать, и Владимир только механически повторял: «Ясно». - Возьми телефон диспетчера на всякий случай – мало ли что случится. На дорогах шалят банды, держи монтировку под рукой, никого не бери и никому не останавливай. У экспедиторши будет оружие. Всё. Действуй. Могильный подождал, пока Владимир, торопясь, начертил себе на бумаге корявую копию маршрута, и ушёл, неторопливо унося массивное тело, не выразив никак своего отношения к примечательному первому дальнему рейсу новичка и оставив шофёра в смятении и сумбуре. Пришлось заставить себя сосредоточиться, несколько раз глубоко вздохнуть, мысленно повторить всё, сказанное начальником, наметить план действий и только тогда приступить к осуществлению. Диспетчерша и то поздравила и пожелала ровной дороги. С помощью задержавшегося на свою голову и потому чертыхавшегося работяги Владимир загрузил двухсотлитровую пустую бочку, накрепко привязал к борту проволокой, подогнал машину к заправочной будке и залил бензином под завязку. Хорошенько закрепил тент, особенно задний полог. Тщательно вымыл машину, что и так делал ежедневно к раздражению других шоферов, бросающих кормильцев ночевать грязными и неухоженными, торопясь по домам, где ждала такая же неухоженная полуголодная семья и успокаивающая четвертинка. Забросил в кузов инструмент, запаску, ящики, горбыль, посидел, соображая, что бы ещё сделать, поскольку уходить не хотелось, а хотелось выехать прямо сейчас. Пересилил бурлящую торопливость, успокоился и с сожалением ушёл домой. В дорогу постояльца собирал Сергей Иванович, и видно было, что занятие это ему нравится. Особенно тронуло Владимира то, что, пересчитав свои деньги, он предложил половину и остался недоволен, когда отъезжающему еле-еле удалось отговориться. На родине такого не могло случиться. Немец, возможно, и не откажет, если у него попросят, объяснив, зачем и когда и с какими процентами вернут, но никогда не предложит сам. Было немного стыдно и приятно. Ночь спал плохо, хотя и договорился с Сергеем Ивановичем, что тот подстрахует. У дома экспедиторши несколько раз посигналил, вышла женщина в офицерской шинели, небрежно наброшенной на белую рубашку. Он узнал Травиату Адамовну и несказанно обрадовался, что едет с нею, а не с кем-то другим, что поездка начинается счастливо. Зевая, она позвала пить чай, но он решительно отказался, не желая терять времени, которое, ещё не начав тратить, уже экономил. Выехали в половине шестого, гремя по пустынным улицам, и Владимир всё боялся, что их вот-вот остановит патруль, но всё обошлось. - В Вильнюсе задержимся, - прервала его воспоминания Травиата Адамовна, - посылку надо передать и взять кое-что. - Хорошо. - Сам что везёшь и кому, если не секрет? Владимир сразу и не понял смысла вопроса потому, что ничего, кроме собственного хлама, не вёз. - Ничего. - Как ничего? – удивилась экспедиторша. – Неужели Шендерович ничего не всучил? - Я его не видел перед отъездом. Она недоверчиво посмотрела на Владимира, как будто подозревая заговор между хитрым главмехом и скрытным шофёром. - Что-то темнит твой шеф, - и тут же оживилась, найдя решение загадки. – Или не доверяет с первого раза? Ты как с ним живёшь? - Нормально, - ответил Владимир, и это было так в последнее время. – Он – начальник, я – работяга. Краткий и непонятный ответ не удовлетворил Травиату Адамовну. Почти не сомневаясь, что Владимир что-то утаивает, иначе бы обязательно был товар, она, не таясь, будто впервые, разглядывала самоуниженного шофёра, с которым проехала полдороги, а ничего о нём не знает, хотя о себе рассказала многое. Она не понимала, что в разношёрстном сообществе людей Бог создал и таких, которым можно и хочется поплакаться, открыть душу, и через них Создатель знает о нуждах и мыслях расплодившейся до неимоверности капризной паствы. Владимир, сам не ведая, был одной из человеческих отдушин и божьим ухом. - Что-то подозрительно прибедняешься, - попыталась Травиата Адамовна ещё раз вызвать на откровенность не по возрасту замкнутого соседа. – Никогда ещё при мне не было, чтобы Альберт Иосифович не послал с шофёром каких-нибудь запчастей или инструментов в обмен на продуктишки или дефицитные тряпки для себя. Похоже, что-то случилось из ряда вон выходящее. Она замолчала, пытаясь разобраться в настораживающем «из ряда вон выходящем», или вообще убежала мыслями в партизанское время, когда всё было просто и ясно, не надо было хитрить и пресмыкаться, служить передаточным механизмом между начальствующими махинаторами, обеспечивая левые комбинации и запретный товарообмен, а заодно и собственное сносное существование за счёт выделенных крох. А Владимир вспомнил о Сашке, которому с его больными лёгкими так не хватало хорошего усиленного питания, присваиваемого такими, как Шендерович и директора всяких баз, да и вообще не хватало еды, не говоря уже о хорошей. Вчера вечером он выкроил несколько минут и забежал к нему, чтобы поделиться радостью и узнать, не надо ли что привезти. В дверях прихожки встретила Вера. Недружелюбно, не здороваясь, указала рукой на дверь в комнату мужа и ушла в кухню, где хныкала Настя. Тут же в прихожей у стены стояли чемодан и большая корзина с какими-то, явно женскими, вещами. Владимир по-свойски, не постучавшись, распахнул дверь к Сашке и остолбенел на пороге, поражённый увиденным. Хозяин одетым полусидел на постели, подпёртый несколькими подушками, а рядом разместилась Анна и чем-то поила его с ложечки. На столе стояли баночка, наполовину заполненная мёдом, дымящееся молоко в кружке, кусок нарезанного батона, ещё что-то на бумажках и в пакетиках. Всё увиденное было так нереально, что Владимир на мгновенье зажмурил глаза, а когда открыл – ничего не изменилось. Не найдя ничего лучшего, он, забыв поздороваться, спросил: - Что, Вера куда-то уезжает? - Почему ты так решил? – спросил в ответ заалевший Сашка, пытаясь подняться, но Анна придержала, и он, смирившись, снова опустился на подушки. – Вот, лечит снадобьями, - сказал он виновато. Знахарша зыркнула на незваного пришельца недобрым взглядом, проклиная, наверное, про себя за то, что нарушил созданную ею идиллию, и продолжила курс, но больной, стесняясь, отклонил руку врачевателя с целебным зельем в ложечке и всё же поднялся с постели. - Так почему ты решил, что Вера уезжает? - Там, в коридоре, вещи стоят собранные, и она, вроде бы, одета… - ответил предположением непрошеный гость. Сашка слегка отодвинул Анну, преграждавшую путь, и быстро вышел. Наступила натянутая тишина, когда присутствующим говорить не о чем, не хочется, и вообще нежелательно быть вместе. Она так и не простила Владимиру пренебрежения к себе там, на поляне у железнодорожной насыпи, люто ревновала к найденному и присвоенному герою, а Владимир чувствовал душевную мелкоту созревающего собственнического женского характера, увлечённого картинкой, пафосной героикой, и ещё больше невзлюбил за то, что она здесь, на месте Веры. Через несколько лет, если ей удастся охмурить Сашку – а дело, похоже, за малым стало – она будет, пыжась от гордости, рассказывать соседкам, как её муж спас от бандитов целый поезд, как она ему помогала, и вряд ли упомянет о демобилизованном офицере, подвернувшемся к случаю. Приходилось только поражаться бесстыдным настырности и навязчивости девчонки, забывшей или не признающей элементарных правил приличия и открыто, не таясь, отбирающей мужа у живой жены, нисколько не стесняясь жертвы. И Вера, похоже, уступила, не в силах противостоять наглости молодой соперницы, а может быть, ещё и потому, что настоящей любви у них с Сашкой не было, а была его дань уважения к брату, связавшая их на время в общем горе. Не выдержав долгого враждебного молчания, чувствуя брезгливое отчуждение Владимира и оправдывая себя, Анна нахмурилась и, пренебрежительно кривя губы, уронила в пустоту, образовавшуюся между ними: - Ну и пусть уезжает. Саша больной, ему уход нужен, а она даже молока вскипятить не может, всё о себе да о Настьке думает, - и, окончательно замкнувшись в непоколебимой правоте, замолчала, крепко сжав побелевшие губы и отвернув к окну широко распахнутые и насторожённые глаза. Владимир, ничего не ответив, повернулся и ушёл. Уходя, он слышал громкие возбуждённые голоса Веры и Сашки и плач Насти в кухне, но не стал прощаться, а быстро покинул разваливающийся семейный очаг, мысленно давая себе зарок никогда не жениться и не связывать себя долгими отношениями ни с какой женщиной. - Вот и Вильнюс, - объявила Травиата Адамовна, вернув мысли Владимира на дорогу. – Ты не бывал здесь? - Нет, - подтвердил шофёр. - Тогда – слушай, буду показывать дорогу. Въезд в город ознаменовался для них дорожным происшествием. Когда переехали мост через реку и устремились по сравнительно широкому проспекту, мощённому хорошо пригнанными камнями, из боковой поперечной улицы, загороженной впритык стоящими разноэтажными домами, на большой скорости, отчаянно сигналя, выскочил какой-то старенький ГАЗ, пытаясь «обрезать нос» у студебеккера. Владимир не уступил нахалу, с первой встречи остро невзлюбив русских безалаберных лихачей, не признающих ни правил движения, ни элементарной безопасности, чуть прибавил скорость и, держась ближе к бордюру и сжав зубы, глядел вперёд, нисколько не беспокоясь о возможности столкновения. На дороге, за рулём, как в детских играх, никто не хочет показаться слабым, здесь, как в любой опасности, наиболее отчётливо проявляется характер человека, и сдрейфить, показать слабину никак нельзя, тем более, когда не один в кабине, когда рядом женщина. Лихачи же безобразничают не от любви к риску и остроте ощущений, а по дурости, и каждому из них неизбежно уготована последняя авария. Шофёр ГАЗика, очевидно, решил, что она будет не сейчас, и, надавив на тормоза, резко вывернул руль влево так, что машина заскрипела, завизжала, заелозила, подпрыгивая задним мостом, и выровнялась вплотную со студебеккером, не задев его и отчаянно чихнув от избытка не переваренного горючего. Хорошо, что не случилось встречного транспорта, а то точно быть бы полуторке в капитальном ремонте. Проехав согласно рядом метров пятьдесят, нарушитель стал притормаживать. Остановился и Владимир. Наступила пора выяснения отношений. Из низкого окна полудеревянного русского драндулета тут же послышалось: - Ты чё? Охренел совсем? Не видишь, что ли? Владимир молча слушал, опершись руками на руль и не поворачивая окаменевшего лица, с трудом подавляя подступившие к горлу негодование и ненависть к русскому наглецу. Очень хотелось выйти, вытащить горе-шофёра из кабины за шиворот и дать хорошего пинка под зад. Он, возможно, так бы и сделал, если бы не помешал пассажир ГАЗика, который протянул через открытое окно руку ладонью вверх и примирительно покаялся мягким баритоном: - Мы виноваты. Не держи зла, давай на мировую. Владимир оглянулся, увидел открытое скуластое лицо, смягчённое широкой дружелюбной улыбкой и весёлыми серыми глазами, и сам невольно улыбнулся навстречу, высунулся в своё окно, хлопнул по протянутой гладкой ладони своей мозолистой и согласился: - Ладно, трогайте. Инцидент был исчерпан. Полуторка, за рулём которой оказался вихрастый белобрысый недоросль, скрежетнула шестерёнками передач, взвыла на высоких оборотах двигателя и, оставив едкий запах несгоревшего плохого бензина, умчалась, а Владимир, тронув студебеккер вслед, долго не мог согнать с губ улыбку и, вспоминая исчезнувшее приятное лицо, почему-то подумал, что видел его раньше, но где – не знает, пока вдруг не осенило: в зеркале. Умчавшийся в ГАЗике парень был почти его копией. Владимиру даже захотелось догнать двойника и выяснить, не близнецы ли они, но он сдержался, удивляясь казусам природы и решив справедливо, что не могут быть двойниками немец и русский. Просто Бог схалтурил, использовав однажды для двух человеков, вопреки обычаю, одну и ту же ваятельную форму. Владимир усмехнулся, найдя простое объяснение сходству с вильнюсским незнакомцем. - Что ты? – спросила Травиата Адамовна. И тут же похвалила: - А ты мужик стоящий. А мужика долго ещё преследовал зеркальный образ, пока они выбирались по узким улочкам к базе. Город Владимиру понравился. Он был строг, но наряден разнообразием архитектуры преимущественно двух-трёхэтажных каменных домов с островерхими крышами из красной черепицы, затейливыми мансардами, не повторяющимися окнами и узорчатыми козырьками дымовых труб. В глаза бросалась непривычная по сравнению с Минском опрятность и чистота узких и коротких улиц, сплошь замощённых хорошо пригнанным камнем, отполированным за многие десятки, а может быть, и сотни лет тысячами и тысячами подошв и колёс. Война почти пощадила город, оставив мало разрушений. На въезде у реки поразила громадина древнего собора с обнажёнными и разрушающимися тёмно-красными кирпичными стенами, зияющими провалами-бойницами узких окон и островерхими осыпающимися башнями в готическом стиле, лишёнными оживляющих колоколов. Потом на какой-то площади встретился действующий костёл строгой канонической формы без всяких внешних украшений, сквозь открытые двери которого мелькнуло в темноте мерцание зажжённых свечей, и захотелось остановиться, зайти и попросить прощения у Бога и помощи в завершении не божеского дела. Всё здесь было почти знакомым, напоминая окраины Берлина и особенно те улицы и площадь с фонтаном, где он по глупости, в угаре нацистского фанатизма собирался закончить короткую жизнь. Нравилось и то, что улицы не осквернены пивными ларьками с обгаженными углами, и что нет безликих вывесок «Чайная» и «Столовая» со смердящими из дверей под ними запахами кислых щей, а магазинчики не стоят изолированно, за деревянными заборами, замусоренные с фасада, а вписаны в общий ряд домов, образующих сплошную уличную стену, прорезанную дверями с маленькими обзорными окошечками. Немного настораживало обилие военных, встречающихся поодиночке, группами и в колоннах так, что город казался оккупированным. - Вот и приехали, - объявила, наконец, путеводительница, показывая на приоткрытые железные ворота в железобетонном заборе, за которым виднелись ряды длинных складских помещений с погрузочно-разгрузочными платформами по обеим сторонам. Экспедиторша о чём-то переговорила с вахтёршей, та раздвинула тяжёлые створки ворот, и Владимир въехал на территорию базы, такую же чистую и опрятную, как и улицы города. - Насколько мы тут задержимся? – спросил Владимир, с трудом выгружая тяжеленный плоский ящик с жирными надписями «Made in USA» и громыхнувшими в нём жестяными банками. Хозяйка дара уже привела двух женщин, те, ойкнув, подняли ящик и, передвигаясь боком, унесли в конторское помещение. - Мне на всё про всё хватит и полчаса, - заверила Травиата Адамовна. – Обедать где будешь? Можно здесь, тут хорошая столовая для своих. Какой там обед? Все мысли Владимира были заняты тем, как найти и встретиться с агентом. Адрес он помнил – ул. Марцинкявичуса, дом 36, кв.6, но города не знал. Придётся спрашивать и идти зигзагами, теряя время. - Обедать не хочется, - сообразил он, что есть, по крайней мере, свободных полчаса. – Я лучше пройдусь по городу. – И на всякий случай подстраховался: - Ничего, если нечаянно задержусь? - Смотри сам, - благодушно разрешила экспедиторша. – Тебе – рулить, мне – спать. – И всё же посоветовала: - Лучше не задерживайся: дальше дорога будет хуже, а ехать почти столько же. – А чтобы сгладить неприятное впечатление от того, что не берёт в компанию, спросила: - Может, тебе что-нибудь нужно для себя? Здесь большой выбор трофейного товара, скажи, я узнаю, что и как, пока ты бродишь. У Владимира давно созрела заветная мечта приобрести небольшой, но хороший радиоприёмник, чтобы слушать вести с родины и слышать родную речь, но для покупки в комиссионном магазине, где они только и были, нужны справки из милиции об осёдлости и благонадёжности, с места работы о должности и заработке и от общественных организаций о лояльности к советской власти и нужна была регистрация в МВД, а ему очень не хотелось лишний раз напоминать о себе в этой организации. Может быть, здесь удастся обойтись без справок? Тогда радиоприёмник он подарит Сергею Ивановичу, у которого вскоре день рождения, а тот без проблем поставит на учёт, оставив Владимира в стороне. - Хотелось бы Сергею Ивановичу подарить радиоприёмник, - неуверенно поделился он мечтой, не решаясь прямо спросить о дорогой и дефицитной вещи. Травиата Адамовна задумчиво спросила: - Сколько ему? - Ровно пятьдесят. - Да… дата… Ладно, я узнаю, - ничего не пообещала она, - иди. По её уклончивому ответу было понятно, что надежды облагодетельствовать партизана мало. Что ж, не это главное, главное – агент, а приёмник он всё равно добудет. Расспросы решил начать сразу же, не теряя времени, с вахтёрши. Ею оказалась белобрысая женщина с бледным невыразительным лицом, чадящая самокруткой. Подумав, она пожала плечами, выпирающими даже под старым кителем неизвестной армии, и ответила хриплым прокуренным голосом с заметным акцентом, что такой улицы нет или, во всяком случае, она не знает, и равнодушно уставилась бледно-голубыми глазами, явно не желая продолжать разговор. Первая неудачная попытка не огорчила: надо думать, что агент живёт не в центре города на всем известных улицах. Выйдя на улицы, он вглядывался в прохожих, стараясь угадать, кто может обладать нужной информацией, пока не остановил внимание на необычно одетом пожилом мужчине в очках. На нём была тёмная шляпа с узкими полями, лёгкое пальто из серой ворсистой ткани и узкие поношенные чёрные брюки, из-под которых выступали изрядно растоптанные коричневые туфли. В руке он нёс старый пухлый портфель, из верхнего угла которого торчала какая-то не уместившаяся полностью тряпка. - Извините, - обратился Владимир, преграждая дорогу, - вы не подскажете, как пройти на улицу Марцинкявичуса? Местный интеллигент, наклонив голову, внимательно посмотрел на него поверх очков, потом аккуратно поставил портфель на тротуар, закончив тем самым приготовления к долгим объяснениям, и коротко ответил: - Такой улицы нет. - Как нет? – чуть не закричал, огорошенный неожиданным сообщением, Владимир. - Так и нет, - ещё раз спокойно подтвердил очкарик, - потому что её переименовали в улицу имени Берии. От сердца не сразу, но отлегло. - Вы, конечно, знаете, кто такой Берия, но наверняка не знаете, кто такой Марцинкявичус? Владимир не стал возражать, тем более ни товарищ Марцинкявичус, ни товарищ Берия его не интересовали, ему нужен был агент, но вряд ли шляпа что-либо знала о таком мелком герое шпионских страстей, пускай лучше расскажет, где эта переименованная улица. - Как мне попасть на неё? – спросил он, отклоняя сравнительные характеристики известных личностей не его народа. Поняв, что познавательная лекция исключается, мужчина наклонился, с громким щелчком замка открыл портфельную реликвию, обнаружив вместительное нутро, забитое какими-то тряпками… - Иду, как вы точно выражаетесь, на толчок. Не желаете ли приобрести почти новые сорочки? - Спасибо, - отказался Владимир, - у меня есть. Неудачливый толкач порылся в малом отделении переносного багажника, достал потрёпанный блокнот, остро отточенный карандаш и начал чертить схему с названиями улиц, объясняя вслух маршрут. Увидев его в готовом виде, Владимир мысленно поблагодарил бога за подосланную ходячую справку и, не удержавшись, протянул интеллигенту тридцатку. Тот, нисколько не смущаясь, с достоинством принял заслуженную плату, слегка приподнял шляпу и попрощался: - Благодарю. Рад был услужить. С готовым подробным абрисом Владимир довольно легко и быстро добрался до нужной улицы, но, не обнаружив на ближних домах табличек с названием, спросил, надеясь, что это в последний раз, у чопорной сухопарой старухи, несущей авоську с хлебом и молоком в бутылке: - Скажите, пожалуйста, это улица имени Берии? Она остановилась, медленно повернулась к нему негнущимся станом, оглядела с ног до головы и надменно выронила: - Здесь нет такой улицы. Владимир даже пошатнулся от такого удара. Неужели шляпа с портфелем так жестоко подсмеялся над ним? И ещё взял тридцатку. - А как называется эта улица? Старуха ещё раз смерила его уже с головы до ног и произнесла, как припечатала: - Она всегда называлась и называется улицей Марцинкявичуса. Бросив последний испепеляющий взгляд на русского, позволяющего себе появляться на людях в заношенной и грязной одежде и нечищеных сапогах, ходячий скелет презрительно сжал тонкие как лезвие бритвы губы и с достоинством удалился, показывая до предела выпрямленной спиной переполнявшее негодование. Владимир снова поблагодарил бога, теперь уже за то, что не забросил в этот город, где русские, по всей вероятности, чувствуют себя, по меньшей мере, неуютно, а по большей – чужими. Дом 36 оказался трёхэтажным узким зданием, зажатым с одной стороны двухэтажным домом, а с другой – тоже трёхэтажным, но более вытянутым ввысь. Третий этаж нужного дома венчала мансарда с трапециевидной черепичной крышей и большим круглым оконным колесом с редкими рамами-спицами. По фасаду выстроились в тесные ряды высокие окна без уродующих русских резных наличников, выкрашенные в белый цвет. Гладко оштукатуренная уличная стена давно требовала косметического ремонта, а входная дверь – покраски. За дверью, оказавшейся незапертой, была маленькая продолговатая площадка, на которую выходили три двери, и круто поднималась вверх деревянная лестница с деревянным решётчатым ограждением и гладко отполированными тёмными деревянными перилами. На втором этаже были две квартиры. К шестой нужно было подниматься на третий этаж. Там тоже было три двери: две с табличками, а под номером 6 – без. Владимир подошёл к ней, успокоительно прикоснулся к притаившемуся под мышкой «вальтеру», который забрался туда ещё в Минске, и нажал на белую кнопку в бронзовой розетке, стараясь расслышать сквозь стук крови в голове отзвук звонка в квартире и шаги за дверью. Когда трели звонка стали значительно слышнее шума крови в голове, Владимир прекратил попытки вызвать шаги за дверью и позвонил к соседям справа. Тотчас же, как будто там караулили, дверь отворилась, и в проёме, перегороженном металлической цепочкой, показалась пожилая женщина в блестящем пенсне и в халате с летящими на полях диковинными птицами. Она подозрительно посмотрела на занюханного русского, невесть, зачем ломящегося к приличным людям. - Здравствуйте, - поздоровался Владимир, и потому, что она не ответила, понял, что толкового разговора у них, как и с прямой спиной с продуктами в авоське, не получится. – Скажите, пожалуйста, Немчин здесь живёт? Она ответила, но на своём языке, и сразу захлопнула дверь, добавив из-за неё что-то, вероятно, оскорбительное. Ничего не оставалось, как попытать счастья у других соседей. Туда Владимир звонил, уже заранее приготовившись к аналогичной встрече. Открыла девушка лет двадцати с симпатичным удлинённым лицом и большими внимательными серо-голубыми глазами. Тёмные, но не чёрные волосы были небрежно связаны сзади в свободный пучок, открывая чистый лоб, не тронутый перипетиями тяжёлого времени. - Скажите, пожалуйста… - заученно начал мямлить Владимир. - Вы к Фёдору? – перебила девица со свойственной молодости и, очевидно, характеру нетерпеливостью. - Да… - чуть замешкался пришедший, вспоминая имя агента. - А он на работе, - объяснила отсутствие шагов за дверью квартиры 6 осведомлённая молодая соседка. – Обедать не приходит. Будет после шести. Как вас назвать? – проявила напоследок женское любопытство. Владимир обрадованно и благодарно улыбнулся, получив неожиданно всю необходимую информацию, но называть себя, на всякий случай, не стал. - Старый товарищ, - и пообещал, не обманывая: - Вечером обязательно буду. До свиданья, фро… - чуть не докончил «ляйн», забывшись, покраснел и, заторопившись, повернулся и стал вприпрыжку спускаться с лестницы. - Вы его брат? – донеслось сверху. От неожиданного предположения Владимир запнулся и удержался от падения, схватившись за перила. Отвечать было нечего. - Вечером познакомимся, - пробормотал он, зажевав обещание, и торопливо выскочил на улицу. «Почему девица решила, что я брат агенту?» - вертелся в голове соседкин вопрос. Не слишком ли много родственников у него в этом городе? Не прошло и дня, а уже отыскались два брата. «Ладно, после выясним», - решил он отложить семейные разбирательства. Главное, что агент – брат он или не брат – оказался на месте, не смылся куда-нибудь подальше, что было бы естественно, и, следовательно, выполнена половина пятой части задания. В душе он мало надеялся, что застанет Немчина дома, поскольку предполагал, что тот работает, и дома ему быть в рабочее время ни к чему. Просто нужно было убедиться, что он вообще есть, а вечером по возвращении из Гродно встретиться и о чём-то договориться, и это уже будет целая пятая часть задания. Лучше бы он отказался от сотрудничества с новыми хозяевами. Владимиру очень не хотелось, чтобы заносчивые янки загребали русский жар немецкими руками. А, в общем – плевать, что будет, то и будет, это уже не его проблема. Владимир даже засвистал любимый марш «Гитлерюгенда», но, опомнившись, быстро оборвал себя, оглядываясь и радуясь пустынности здешних улиц. Только далеко впереди шёл, приближаясь, какой-то офицер, сияя синевой околыша фуражки и петлиц гимнастёрки, на которой блестели два значка и золотистые погоны со ставшими заметными, когда тот приблизился, маленькими одинокими звёздочками на узких просветах. Переполненный радостью от успешно начатого дела, Владимир не удержался и подмигнул салаге, приобщая от избытка чувств и его к своему успеху, но тот не принял панибратства со стороны штатского и, остановившись, строго спросил, нахмурив лоб и обозначив одну-единственную поперечную морщинку: - Почему не на работе? Приученный подчиняться любым чинам гестапо, Владимир послушно разъяснил, что он – шофёр и, пока машину разгружают, решил посмотреть город. Не принимая объяснения, новоиспечённый страж внутреннего порядка посоветовал, как приказал: - Не болтайся по улицам без дела, мудила недоёбанный. Попадёшься патрулю – не станут слушать, разгружаешься ты или загружаешься, сгребут за жабры, и вмиг окажешься в телятнике, идущем на восток. Стране нужны работники, а не гуляки. Он чётко отдал прощальную честь под козырёк, радуясь, что нашлась причина показать, как он лихо это умеет, и пошёл дальше, оставив Владимира с повлажневшей спиной. Не зря улицы голы, не зря на них одни военные, очевидно, действует гласный или негласный комендантский режим, и надо срочно уносить ноги. Он опоздал на 15 минут и стал прохаживаться под окнами конторы, надеясь, что Травиата Адамовна увидит и выйдет. Так и произошло: она вскоре вышла, но не одна, а с подругами. Все неестественно громко разговаривали, перебивая друг друга, и весело смеялись, а когда заметили Владимира, сошлись тесным кружком, лицами друг к другу, и зашептались, откровенно поглядывая на парня и игриво подталкивая Травиату Адамовну под бок. - У него и счас штаны спереди оттопырены, - услышал он, подходя, комментарий на свой счёт одной из кумушек, и все радостно заржали с подвизгом, хватаясь друг за дружку, отступая и сходясь вновь в заговорщицкую кучу. - Глянь-ка, какая грудища! А лапы? Навалится, зажмёт – не дыхнуть, не пёрнуть! – ещё ярче высказалась другая, встреченная новым взрывом веселья. - Сознавайся, Танька, портила воздух? – допытывалась третья, вызвав ещё более истеричный хохот. Ощущая на себе осязаемые бесстыдные оценивающие взгляды, Владимир почувствовал, как одеревенели ноги и спина, а впереди, уж точно, ничего не оттопыривалось, и посочувствовал женщинам вообще и, особенно, красивым, которым постоянно приходится ощущать себя обнажёнными под взглядами мужиков. - Ну, Татьяна, смотри – отобью! – пообещала громче всех самая безобразная из подруг – толстая, без талии, и увенчанная рыжими негритянскими волосами, завитыми в мелкий барашек. Владимир посмотрел на неё с отвращением и решил, что очень этого не хотел бы. - А, ну вас, охальницы! – притворно осудила подруг Травиата Адамовна и, вырвавшись из круга раскрасневшихся и нехорошо улыбающихся женщин, перегревшихся от удовольствия анатомических исследований молодого мужика и мысленной капитуляции перед его сильной похотью, подошла, так же неестественно взбудораженная, к разобранному до корок шофёру. - Дерябнули мы немного за встречу, - повинилась за подруг, - вот и развязались языки. Не сердись на них – все вдовы, только и осталось, что чужих мужиков обсуждать. Своих-то, скорее всего, до конца жизни не будет. Ты обедал? – не могла не поинтересоваться по-женски. - Нет. - Будешь? - Где-нибудь в дороге. - Накормлю. Я прихватила кое-что. Что ж не спрашиваешь? – она смотрела вопросительно, а он не понял сразу, о чём, поскольку, не надеясь, напрочь забыл о радиоприёмнике. – Здесь есть, можно взять, но дорого. У Владимира были двадцать тысяч рублей с лишком, которые он взял на случай, если потребуются агентам. - Кладовщик упёрся на шести с половиной тысячах и больше не сбавляет. Говорит, что уже наведывались, приценивались, но местные, и он не отдал, побоялся, что донесут, и придётся не радио слушать, а лай собак в Сибири. У меня предложение. Владимир поспешил согласиться, готовый на всё, лишь бы заполучить радиоприёмник: - Заранее согласен. - Не спеши, пожалеешь. Я думаю: сложимся пополам: ты – три тысячи и я – три с половиной, и будет подарок комиссару общий, согласен? Ещё бы не соглашаться. Дорогой подарок от бывшей партизанки Сергей Иванович непременно возьмёт, и не надо будет врать, откуда он взялся. - Нет, - ответил Владимир. - Почему? – удивилась Травиата Адамовна, решив, что он не хочет её участия в подарке. – Одному тебе не осилить. - У меня есть десять тысяч, - уполовинил он на всякий случай свой капитал. - Ого! – ещё больше удивилась отвергнутая испольщица. – Богач! – Она помолчала, что-то соображая, потом решила: - Это меняет дело. Тогда ты отдаёшь пять, а я – полторы тысячи, больше своих не соберу, а занимать с долгой отдачей не люблю, да и нечего отдавать, пока муж не при деле. Идёт? Если учесть, что сделку нашла и совершила я, то можно сказать, что мы в фактической половинной доле. Принимаешь? - Безусловно, - согласился Владимир, - всё по-честному. Он вынул из рюкзака толстую пачку сотенных купюр, отсчитал шесть тысяч и протянул деловитой партнёрше. Та взяла деньги, отслюнила тысячу обратно, хлопнула ею по лбу неделового партнёра, всунула в его руки и, прокричав подругам: - Пока! Дело есть, - ушла в сторону складов. - Счастливого пути, - пожелали женщины, а та, что в рыжину и в барашек, добавила: - Не обижай Владимира, - и, повернувшись к нему, посоветовала: - если что, приходи, пожалеем. Все засмеялись и пошли в опостылевшую контору, а Владимир, довольный всем, пообещал, простив обидные смотрины: - Обязательно. Потом залез в кузов, всунул длинный шланг в бочку с бензином и дозаправил баки. Только начал проверять рессоры и колёса, как из-за длинного среднего склада показалась экспедиторша и позвала: - Володя! Он, торопясь, подошёл к ней, поняв, что сделка состоялась, и нужен носильщик. Травиата Адамовна стояла одна у платформы склада, на которой лежал фанерный ящик, прочно и часто обвязанный верёвкой. Продавца не было, он предусмотрительно исчез, опасаясь иметь лишних свидетелей. - Давай вместе, - предложила экспедиторша, - тяжёлый, чёрт. Владимир поднял ящик за верёвки на грудь – он и впрямь оказался тяжёлым, что только порадовало, обещая хорошее качество радиоприёмника – и, откинувшись назад, понёс, осторожно переступая с ноги на ногу, к машине. Там он поставил ценное приобретение на землю, собираясь как-нибудь загрузить в кузов, но подельница остановила: - Зачем нам его трясти туда и обратно? Оставим на проходной, а на обратном пути возьмём – целее будет. «И то», - мысленно согласился с разумным предложением Владимир. Теперь он не отказался от помощи, и они вдвоём дотащили ящик до проходной. - Пускай постоит у тебя до вечера, - попросила Травиата Адамовна вахтёршу. – В нём бумага и бланки разные. Не возражаешь? Вот, возьми, - она протянула ей целую пачку «Беломора». - Пускай, - коротко разрешила вахтёрша, взяв папиросы. - 5 – Из города выбирались тоже по указке Травиаты Адамовны. Хорошо, обошлось без дорожных происшествий и встречи с очередным братом, и скоро разбитая грунтовая дорога побежала в дальние поля, перемежаемые небольшими светлыми рощами и низкими перелесками, окаймлёнными буйным кустарником. Попалась встречная колонна студебеккеров с солдатами с грязными, запылёнными лицами и воспалёнными усталыми глазами. Ведущий колонны поприветствовал уволенного в запас железного сородича, и вся колонна прокатила мимо, оставив такой плотный шлейф пыли, что пришлось наглухо закрыть окна, но всё равно запах её проникал в кабину и свербил в носу. Когда крутящуюся пыль отнесло в сторону, снова показались чёрные, серые, зелёные, жёлтые, пустые и со стожками жёлтой соломы поля, невзрачные рощи и редкие молодые сосёнки и ели, выбежавшие на светлое место, а вдали по всему горизонту – всё тот же могучий бор, пугающий величием и загадочной темнотой. До чего же велика и пустынна русская земля! От дороги то и дело ответвлялись узкие просёлки и убегали в дальние леса, заканчиваясь на хуторах, спрятавшихся от чужих глаз среди могучих сосен. Пропылила, будто танк времён первой мировой войны, русская чудо-пятитонка с тупым носом, деревянной кабиной и деревянным расшатанным кузовом, вся словно вытесанная топором, и снова всё тот же поднадоевший однообразный равнинный пейзаж. Война, очевидно, не задержалась здесь, прокатившись на скорости туда и обратно, потому что не оставила больших следов в виде разбитой техники и разрытой земли, как под Минском, но воронки от бомб вдоль дороги хорошо угадывались по кучным и буйным зарослям травы во впадинах. Какая-то женщина с детьми остановилась передохнуть на обочине, поставив у ног корзины с оранжевыми, коричневыми, жёлтыми и белыми шляпками грибов. Они приветливо помахали руками и остались позади. - Ну, как, ты доволен? – вдруг спросила молчавшая до сих пор спутница, смотревшая, не видя, на скудную природу. Владимир повернул к ней лицо, улыбнулся, довольный, что она ищет разговора. - Ещё как! – подтвердил, имея в виду, в первую очередь, удачные розыски агента. – Спасибо вам. Она тоже ответно улыбнулась, достала папиросу, привычно и ловко закурила, пуская дым в приоткрытое окно, но он упрямо залетал в кабину. - Наконец-то, дождалась благодарности, - шутливо попеняла, - да и то напросилась сама. Владимир покраснел. - Извините, - повинился он, вспомнив, что на самом деле не поблагодарил толком складскую доставалу. – Вы не представляете… - правда, он тоже не представлял - … как будет рад Сергей Иванович. Она довольно усмехнулась и напросилась не то в шутку, не то всерьёз: - Может быть, и меня на день рождения пригласите? - Непременно! Убеждён, что ваше появление будет для Сергея Ивановича двойной радостью, - с жаром ответил за хозяина постоялец. – А я обязательно за вами зайду, вы и подарок вручите. - Вот, на тебе! Сама и на благодарность напросилась, сама и приглашение выпросила, - засмеялась бывшая партизанка, - вот как нам, женщинам, приходится. Она вдруг нервно скомкала потухший окурок, щелчком вышвырнула за окно, глубоко, чуть ли не в голос, вздохнула и умолкла, неожиданно схваченная ноющей тоской. Хмель уходил, а с ним и временное радостное восприятие жизни. Погода тоже явно портилась. Набежали тёмно-серые тучи, низко нависли, переполненные влагой, и, освобождаясь от тяжести, высыпали на землю мелкий, но частый нудный дождь, холодящий и навевающий невесёлые размышления. Зато не стало пыли, и колёса студебеккера захлюпали по мелким лужам, далеко разбрызгивая пока ещё светлую грязь. Больше всего не понравился дождь «дворникам», они отчаянно трудились, сметая со стёкол морось, капли, туман и оставляя частые полукружья амбразур на запотевших стёклах, сквозь которые видны были потемневшие мокрые и зябкие деревья, почерневшие поля, над которыми зависла чёрная пелена дождя и тумана. Травиата Адамовна поёжилась и надела телогрейку, зябко передёрнув плечами. - Прохладно стало. Владимир кивнул, не отвлекаясь от плохой, сплошь в выбоинах, залитых водой, дороги. Встречные ЗИСы были забрызганы грязью по самые окна, и даже на окнах виднелись текущие капли грязи. - Что-то в сон потянуло, - зевнула напарница, прикрыв рот ладошкой. – Можно, я прилягу, а ноги к тебе за спину вытяну? - Попробуйте, - разрешил Владимир, максимально придвинувшись к рулевому колесу. Сидеть так и управлять машиной было неудобно, и он облегчённо вздохнул, когда она, поворочавшись под накинутой телогрейкой, потолкавшись ему в спину ногами в шерстяных носках и с трудом удерживаясь, чтобы не свалиться на пол, чертыхнулась и села, поправляя разлохмаченные волосы. - Не могу, - и, помолчав, сердито добавила: - Господи, сама не знаю, чего хочется. А дождь всё лил. Владимир посмотрел на неё, ожидая продолжения, но его не последовало. Вытянув ноги, засунув руки в карманы вновь надетой телогрейки и плотно прижавшись мёрзнувшей спиной к сиденью, она улыбалась своей неизменной мягкой улыбкой, потихоньку начиная злиться на шофёра. - Ты не можешь не трясти? - Дорога, - односложно ответил он, заметив её падающее настроение и боясь вызвать неосторожными словами неожиданный и всегда необъяснимый взрыв женской ярости. Боясь разрюмиться, Травиата Адамовна крепко сжала зубы и горько спрашивала себя, не находя ответа: зачем, как оглашённая, носилась по базе, выпытывая у кого только можно про приёмник, зачем умасливала жирного кота-кладовщика, поедавшего её похотливыми глазами и поминутно подбиравшего мокрыми губами текущие от сладострастия слюни, зачем? Не для комиссара же она старалась? Но и не для этого, что сидит рядом и молчит, редко отговариваясь скупыми фразами. Она даже фыркнула, не сдерживаясь, от нелепой мысли, а Владимир осторожно покосился, надеясь, что хандра её проходит. - У тебя есть кто-нибудь? - Нет. И больше ни слова – разве с таким разговоришься? День у неё сегодня такой, что ли, когда бабья блажь разум застит? Зачем размокла и рассказала про мужа, чего никому не рассказывала? Зачем? - И никого не было? - Была одна, давно. Вот ведь какой скрытный! Лишнего словца не выронит. Так ей и надо! Зачем, обрадовавшись, поверила, словно старшему, что муж выздоровеет и скоро вернётся к ней? Может быть, и вернётся, только застанет ли её? Любовь не вечна, она не терпит долгих испытаний. Зачем рассказала о тех, что оставила в живых, о чём даже муж не знает? Какое-то затмение нашло на неё сегодня, чем-то всё кончится? - Рассказал бы что-нибудь о своей жизни. - Не о чем. Я ещё только начал жить. Счастливец! А у неё жизнь уже кончилась. Были бы дети, наверное, всё было бы по-другому. Вернее – была бы у неё дочь! От кого угодно, даже от чёрта, раз у них с мужем не получилась. Хотя бы от этого, что молчит рядом. Она откинулась в угол кабины, чтобы удобнее было разглядеть мужские достоинства парня, которым восхищались подруги. - И как у тебя, получается? - Пока не очень. Но я верю, что получится. Во всяком случае, делаю всё для этого. Конечно, красив. Красив не херувимской, а строгой мужской красотой. Чувствуется, что здоров. Хорошо сидит за рулём, развернув широкие прямые плечи. Гладкое скуластое лицо без единой жиринки и лишней складки и настоящий мужской – серый – цвет глаз привлекают не сразу, надо присмотреться к их красоте. Непослушные русые волосы так и просят женской приглаживающей руки. Как это Фаина выразилась: прижмёт так, что не вздохнуть, не… Травиата Адамовна коротко рассмеялась, как будто ощутила эти крепкие объятия, в которых она давно уже не была. Владимир тоже улыбнулся, радуясь возвращающемуся к ней улыбчивому настроению. - Что всё-то? - Двумя словами не расскажешь. - А у нас есть время. От него как будто исходили какие-то целительные флюиды, потому что она почувствовала, как отпустило душу, расслабило сердце и очистило голову, а односложный разговор не раздражал, а вызывал всё больший интерес к молчуну, настраивая на откровенность. - Небось, на инженера метишь учиться? - Нет, мне нравится моя работа. Кратко и определённо. Да, в нём ощущалось душевное равновесие, основательность и уверенность, мужская сила и власть, по которым она так соскучилась, привычно командуя на базе бракованными или изувеченными войной недоумками. И хорошо, что не болтун. А всё равно она его разговорит. - Слушай, почему я рядом с тобой, младшим, чувствую себя девочкой, а рядом с мужем – матерью? Владимир удивлённо оглянулся, услышав в вопросе что-то новое, тревожащее и проникающее в душу, увидел внимательные и серьёзные глаза и ответил неопределённо, не подпуская близко, вопросом на размышление: - Разве можно сравнивать лейтенанта, окопника, с подполковником, начальником штаба? «Можно», - подумала она и продолжала допытываться: - Раз работа нравится, чего тебе ещё надо? «Вот прилипла!» - недоумевал Владимир по поводу странного рваного допроса. Хорошо ещё, что он не слышал похвальных эпитетов в свой адрес, а то от гордости зарулил бы в кювет. Разве можно признаться в том, что ему больше всего хочется? Надо маневрировать, отделываясь общими словами. - Работа – работой, она, по-моему, должна быть всего лишь дополнением к жизни, налогом на жизнь. - Вон что! А как же: труд есть дело чести, доблести и геройства, или: ударный труд – цель жизни советского человека. - Слова! – убеждённо произнёс он, не зная, что отрицает самую главную заповедь русских коммунистов. – Любая работа, даже самая-самая интересная – принудительный труд, лёгкая каторга, стесняющая жизнь. – Он действительно не собирался ни здесь, ни на родине горбатиться до посинения, решив однажды, что каждому судьбой предназначено своё, и нечего её переиначивать, разрушая душу. Он не борец за верхние ступеньки житейской лестницы, ему вполне комфортно внизу, лишь бы не соприкасаться со Шварценбергами и Шендеровичами. И ничуть он не завидует чужим полным карманам, лишь бы в своих было достаточно для умеренных потребностей, не стесняющих свободу. Достаточно уже он пожил в тисках чужой воли и больше не потерпит никакого принуждения ни за какие блага и деньги. - Собственную обыденную жизнь устроить гораздо сложнее, чем добиться успехов в работе, где подсказывают и подталкивают со всех сторон, и одно другому чаще всего мешает и противоречит, - рассуждал Владимир вслух, а Травиата Адамовна радовалась, что, наконец-то, он раскрылся. – А у меня не такая светлая голова, чтобы угадать нужное равновесие. Лучше уж я не доберу на работе, чем пропущу что-то в жизни. «Парень-то, оказывается, не так прост в своих коротких ответах», - думала она, переваривая его философию умеренности. - «Твёрдо знает, чего хочет; не лодырь, но и не авантюрист; слишком, пожалуй, рационален; не честолюбив, что для мужчины плохо. Придётся жене подталкивать в спину и ниже». - А мне всегда казалось, что самое интересное в жизни – работа. Может, я что-нибудь недопонимаю? Что ты имеешь в виду под жизнью? Зачем мы вообще живём? Она слишком многого от него хочет. Владимир молчал, не зная ответов, как, впрочем, не знает их никто. Иногда, когда сон не шёл, отогнанный воспоминаниями о родине или щемящими мыслями о том, когда, наконец, обретёт её, он, наверное, подобно всем в трудное для них время, задумывался, зачем живёт, и что хочет от него всевышний родитель. Что ж, пусть она услышит упражнение ночного ума. Может быть, даже в рассуждениях вслух удастся вышелушить из того, что он надумал, хоть маленькое зёрнышко Великой истины. Конечно, неплохо было бы иметь умного оппонента и более приятные условия, но… Монтень пишет, что откровения часто посещают в самый неподходящий момент. Оно и понятно: Бог разбрасывает их, не заботясь, на чью голову и где упадёт разумное семя. Так что, чем чёрт не шутит! К тому же, с непривычки он устал за рулём, и пора развеяться, отвлечься от усталости и дороги. - Что такое жизнь, ясно, - разминая плечи и поясницу, начал он вкратце излагать своё виденье предназначения человека на земле, - это всё вокруг: деревья, цветы, реки, море, дожди, ветер, рассветы и закаты, солнце, луна и звёзды, ежиха с ежатами и заяц, другие звери, рыбы, птицы и, конечно, люди, - всё, что в покое и в движении, что родится и умирает, всё живое, одним словом – природа. А жизнь человека – всего лишь капля природы. - И довольно мутная, - поделилась своей оценкой жизни венца всего живого любознательная слушательница. Спорить было ещё не о чем, и Владимир, не удостоив вниманием эмоциональную реплику, продолжал: - И всё в природе и в этом мире временное, и самая жизнь, следовательно, тоже, поэтому главное и самое дорогое в жизни – время. Богач готов отдать всё своё богатство за лишний день жизни, больной готов мириться с новыми страданиями, чтобы только продлить жизнь… - А иногда она так невыносима, что жить и дня не хочется, - выразила экспедиторша своё сегодняшнее отношение к временным рамкам предмета лекции. - Но вы всё равно живёте, - продолжал лектор. – И будете жить дальше, потому что не только от вас это зависит, потому что время жизни никому не подвластно. - Так уж и никому? – засомневалась Травиата Адамовна. – Разве мы в нашей стране не сокращаем время ударным трудом, приближая коммунистическое будущее? - Сокращаем, - скептически согласился философ-самоучка, - только не время вообще, а время здоровой жизни, приближая не светлое будущее, а преждевременную старость с болезнями. Время не обманешь, его нельзя ни замедлить, ни обогнать, и всегда его катастрофически не хватает. Поэтому жить стоит так, как будто сегодняшний день последний. К сожалению, времени достаточно только на то, чтобы наделать в жизни массу ошибок, и не хватает, чтобы их исправить. Надо уметь ценить время как ничто другое. Ни власть, ни богатство, ни слава, ни наука, ни, тем более, работа, - ничто не удлиняет нашей жизни, даже наоборот – укорачивает, всё это преходяще, было до нас и останется после. У каждого свои время и точка отсчёта жизни, и их ничем не изменишь. Никто не знает, сколько ему времени отпущено, и надо помнить, что каждый день дорог, и каждый может стать последним. Счастлив не тот, кто чего-то добился, заработал, украл, завоевал и так далее, а тот, кому дано большее время. - Чувствую, что это не я, - удручённо вздохнула Травиата Адамовна. Владимир не стал переубеждать, он и о своём времени ничего не знал, но очень надеялся, что не только успеет вернуться на родину, но и встретить там свою старость и смерть. Дождь по-прежнему моросил нудно и беспрерывно. Казалось, что воздух состоит из мельчайших капелек холодной воды, а тёмные тучи совсем провисли, грозя рухнуть на землю, затопив и затемнив всё и этих двоих в студебеккере, что в сыром дневном мраке пытались понять Смысл жизни. - Зачем мы живём? Зачем нам даны жизнь и определённое время? – спрашивал Владимир себя вслух. - Я хочу дочку, - тут же, не задумываясь о вечном, ответила Травиата Адамовна, открывшая совсем недавно смысл своей жизни-капли. - Это хорошо, - согласился ищущий. – Вы хотите родить себе дочь, другой вкалывает до изнеможения, чтобы нажить богатство, третий – чтобы построить дом, ещё кто-то – чтобы приобрести авто, яхту, многие – чтобы воспитать детей и внуков, избранные – чтобы написать картину, книгу, музыку, сделать открытие в науке, и все мы, порознь, каждый для себя, знаем в какой-то момент жизни, чего хотим, для чего живём. Но всё, что мы ни делаем, – даже если для народа! – в первую очередь, для себя. Так неужели мы живём только для размножения и удовлетворения собственных потребностей? Неужели смысл нашей жизни ограничивается личным эгоизмом? - Попробуй-ка, заживи получше – соседи с дерьмом съедят. Лучше – не высовываться, - ограничила личный эгоизм практичная Травиата Адамовна. - Не хочется так думать, - продолжал Владимир свои поиски смысла жизни людей. – Хочется чего-нибудь необычного, возвышенного и неизвестного. - Иду туда – не знаю куда, - вставила соседка. - Я верю, что у каждого есть своё предназначение, и откроется оно ему, когда придёт время сводить счёты с жизнью. А до тех пор все мы на распутье, и вся наша жизнь – только поиски своего места в природе, смысла своего рождения и существования. Поиски в муках, на ошибках и исправлении ошибок. - А я вечно в поисках, у кого бы сшибить сотню-другую до получки или аванса, - призналась в мелочности своего смысла жизни экспедиторша. - Если бы их, поисков, не было, или они были бы легки, и природа выдала бы тайну, раскрыла Великую истину, то жизнь остановилась бы, замерла, загнила и зачахла. И время – тоже. Человек рождён для поисков истины своего рождения, существования и предназначения. И пусть он не знает, зачем живёт… - Чтоб сказку сделать былью, - вклинила короткую реплику слушательница. - …но знать, как нужно жить, обязан. - Живи, как живётся, - снова не удержалась Травиата Адамовна, - лишь бы другим от тебя не тесно было. - Это вы хорошо сказали, - согласился дорожный мыслитель. – Удачно. Но как это выполнить, если, по вашим же словам, соседям тесно даже оттого, что вам хорошо живётся? Ничто и никто не мешали думать. Встречных машин не было, а природа затихла, отяжелевшая в сырости и в ожидании разгадки своей роли. С посеревшей от холода Травиатой Адамовной они были одни в размокшем хаосе, из которого надо было выбираться и студебеккеру, и им, чтобы понять, зачем они есть на белом свете. - Знаете, в природе, когда вглядишься и разгадаешь, всё просто. Может, и не нужно копать глубоко. В ней всё гармонично, и мы, люди, часть её, как и всё живое, должны поддерживать равновесное существование, жить и не мешать друг другу, как вы правильно заметили. И в этом наша главная задача в природном общежитии. - Как при коммунизме, - снова не удержалась от краткого комментария окончательно задубевшая соседка, едва сдерживая дрожь посиневших чересчур полнокровных губ. - Только доброго общежития у людей ни с природой, ни между собой не получается. - Сознательности маловато, - опять втиснулась, не утерпев, в его размышления Травиата Адамовна. - Наши дикие пра-пра-прародители, пока руководствовались инстинктами, заложенными в души, жили в согласии с природой, беря от неё столько, сколько нужно было для существования, уничтожая при этом её слабые элементы. - А когда не удавалось урвать у природы, ели друг друга, - лукаво добавила экспедиторша, начавшая уставать от бесконечной, запутанной и скучной философии шофёра. Но его уже нельзя было ничем остановить. - Ели побеждённых, а значит – слабых, обновляя природу. И это тоже инстинкт, и неплохой. - Смотря, с какой стороны оценивать. - К несчастию, впоследствии развившийся разум подчинил человеческую душу, заглушая полезные инстинкты, и царь природы превратился в элементарного грабителя в собственном дому, беря у природы всё больше и больше сверх необходимого, меняя, усложняя, увеличивая и потакая разрастающимся соблазнам. Современные людишки перестали жить в гармонии с природой, перестали ощущать себя частью её, превратились в сознательных разрушителей. - Не ждать милостей от природы, а взять их у неё – наша задача, - бодро пробормотала Травиата Адамовна. - И взяли без отдачи уже так много, что никакими силами не восстановить. Природное равновесие благодаря человеку катастрофически разрушается. Одних лесов вырублено на планете почти три четверти, испорчены практически все реки и озёра с питьевой водой, воздух отравлен бензиновыми парами, ядовитыми дымами бесчисленных заводских труб и химическими газами, и так далее, и так далее. Причём, разрушение идёт сознательно, с полным пониманием того, что рушится основа жизни, что, уничтожая природу, мы уничтожаем и себя сегодняшних, сокращая время своей жизни, не говоря уже о будущих поколениях. Над всем возобладал гипертрофированный разум, родивший такой же гипертрофированный эгоизм с всеобщим лозунгом: «После меня хоть потоп!». Человек методически уничтожает себя соблазнами. Вот мы и додумались до смысла жизни человечества. - Слава богу! – искренне обрадовалась невольная слушательница. – Осталось только мне, недотёпе, понять, в чём смысл моего существования. Владимир не принял иронии аудитории. Он был в эйфории от представившейся вдруг возможности попрактиковать обленившийся ум и не собирался потакать пленённой слушательнице. Усталости как не бывало, ненастная погода не тревожила, скверная дорога не беспокоила, не остановило бы даже и то, если бы вдруг экспедиторша исчезла. - Что ж тут непонятного: люди со своим разумом созданы для уничтожения природы, чем и занимаются усердно, а заодно – и для самоуничтожения. В этом смысл нашего появления и существования. - Ну, уж нет! Я самоубийством не кончусь. - Откуда вы знаете? - Знаю. Я ещё и некоторых хилософов переживу. - Дай-то бог! Где-то вдали явственно громыхнуло, подул порывистый ветер, по ветровому стеклу побежали диагональные струи, сыпануло горохом по крыше кабины и звонкими щелчками по стёклам – похоже, нудный дождь сменила гроза с градом. - Ты в бога веришь? - Не так, чтобы очень. - А зря. Слышишь, он недоволен. Всевышний, и впрямь, чертыхнулся, обозлённый неудачным экспериментом. Мало того, что подопытный не хочет менять душу и адаптироваться к новым житейским условиям, так ещё и посягает на его привилегии. Пора бы снова одёрнуть. - Лет сто назад был такой доктор Мальтус… - Судя по фамилии – не наш, значит, враг, - предположила Травиата Адамовна, ещё не услышав, о чём пойдёт речь. - …Он вывел закон абсолютного перенаселения, согласно которому средства к существованию в мире увеличиваются в арифметической прогрессии, а население – в геометрической. Он думал, что мы вымрем оттого, что нам нечего будет есть. - Умный дядька, - похвалила экспедиторша того, кому не хотела верить. - Он жестоко ошибался, сравнивая нас с безобидными животными, не учёл, что человек, в отличие от них, наделён разумом, который с лихвой заменит голод. Не зря говорят, что это подарок дьявола, тогда как душа – творение бога. – Владимир усмехнулся и хитро посмотрел на спутницу в предвкушении её реакции на заготовленный неожиданный вывод. – Но самое интересное не в этом, а в том, что изначально заложенные в человеках губительные и самогубительные функции оправданы и имеют, в конечном счёте, прогрессивный, революционный смысл. - Вот те, на! – удивилась, как он и ожидал, Травиата Адамовна. – Начал за упокой, а кончаешь за здравие. Давай, не томи, выкладывай, что ещё выдумал. Владимиру было легко и весело: он нашёл, что искал. - Я же говорил, что в природе всё просто, если разобраться. Так и с нами: уничтожая и самоуничтожаясь, мы обновляем её, не давая застаиваться. С нашей гибелью жизнь не кончится. В обновлённой, отдохнувшей и вновь буйно расцвётшей природе возникнут новые люди и тоже с заложенными в них генами самоуничтожения, и будет новый, не последний, земной цикл жизни, как был, вероятно, не один до нас. Так будет вечно, пока светит и греет солнце и пока есть вода на Земле. Он замолчал, давая соседке возможность переварить услышанное. - Да, неприглядную роль ты выделил человечеству, - задумчиво протянула она. – После такого невольно задумаешься: а есть ли смысл жить? Погромыхивало всё чаще, и дождь припустил обильнее, очевидно, заканчивался, но града больше не было. Стало даже светлее. Вероятно, Всевышний стал развеивать тучи, чтобы не потерять из виду наглецов. - Придётся, - успокоил расстроенную спутницу теоретик человекологии, - наш сегодняшний разум ещё недостаточно разбух, чтобы мы добровольно отказались от жизни. Он пока не сумел напрочь задавить главнейшие жизнеобеспечивающие инстинкты, такие, например, как инстинкт продолжения рода и инстинкт самосохранения, хотя и они уже не те, что были у древних или есть у отставших на пути к цивилизации южных народов Америки, Африки и Азии. - Ура! Ещё поживём! – возрадовалась Травиата Адамовна, с надеждой посмотрев на проясняющееся небо, и, в предвкушении подаренной жизни и хорошей погоды, закурила, заполнив кабину горьким беломорским дымом так, что Владимиру пришлось приоткрыть щель в своём окне. - Наиважнейший, конечно, первый. Пока он обеспечивает незначительный, но, всё же, прирост населения во всех странах, значительно отступающий от геометрической прогрессии. - Да, если бы не вы, мужики-хлюпики, со своими водкой и войнами, мы, женщины, выдали бы любую прогрессию. - К сожалению, это не так, - возразил пессимист, не поддавшись на эйфорию противоположного оптимистического рода человеческого. – Женщины, вкусив благ и развлечений современного мира, тоже не хотят тратить время на длительную беременность, болезненные роды и утомительное выращивание потомства. А многие уже и не в физическом состоянии это сделать. «Обо мне! Как в воду глядит, паршивец!» - Кстати, Гитлер с начала войны приказал всем женщинам рейха не отказывать военным, обещав позаботиться о внебрачных детях, но они в большинстве своём под всякими уловками саботировали распоряжение фюрера, хотя это грозило концлагерем. Так что, вина в замедлении деторождения – обоюдная. - Было бы, чем кормить и во что одевать, были бы и дети, - не сдавалась женщина. Владимир усмехнулся наивной практичности соседки. Ему легко думалось и говорилось. Он давно заметил, что женщины любят слушать и хорошо слушают, не то, что мужики, которые слышат только себя. - Я как-то читал про опыт с мышами. Их кормили до отвала, и они безотказно плодились, пока в какой-то момент не только сбавили темпы, но и вообще, вопреки закону доктора Мальтуса, прекратили размножаться, несмотря на обилие корма. - Тесно, наверное, стало, - предположила Травиата Адамовна. – Кто ж будет плодиться в однокомнатной квартире? - Может быть, так, а может быть, и не только поэтому. Просто природа вмешалась в нарушенное критическое равновесие, включив неизвестные нам механизмы регуляции. Сработал мозговой тормоз, и мыши, не обременённые деторождением, зажили в своё удовольствие. - Вот бы мужикам такой стоп-механизм против пьянства. - Пьянство тоже необходимо для самоуничтожения. Умные и разумные гробят себя водкой и вином ещё больше, причём, зная, что она – яд для здоровья и, особенно, для мозга. Почему? Потому что любой наркотик прописан природой человеку для самоуничтожения. Разум, обольщённый соблазнами жизни и опьянённый наркотиками, приказывает не тратить драгоценного времени на долгое размножение. Сегодня редко можно встретить в цивилизованных странах многодетные семьи, редко у какой пары подрастает два-три наследника, а это уже грань для воспроизводства и резкое замедление темпов роста населения. Когда-то и, наверное, очень скоро оно начнёт сокращаться, пока сокращение не превратится в обвал. Детей не хотят, не могут заиметь, да и не видят в них выгоды. - Дорассуждался! – попеняла та, которая очень хотела родить дочь. – Дети рождаются не для выгоды, а от любви, хромому известно, не заводской конвейер. Сразу чувствуется, что никогда не любил, несчастный и ущербный. Полюбишь – по-другому запоёшь! - Вряд ли, - не согласился твёрдый сторонник разумного деторождения. – Невыгодно потому, что затраты на их роды и выращивание… - Противно слушать! - …не оправдывают ни материальных, ни духовных затрат. Раньше, когда человек был занят ручным трудом и, в основном, в феодальном хозяйстве, лишних рук не было, и лишний рот с лихвой оправдывался работой. В наш же индустриальный век у семьи появились более надёжные и неприхотливые механические помощники, и отпала необходимость больших семей. Человек через индустриализацию и механизацию, созданных его разумом, сам ограничил своё размножение, способствуя тем самым самоуничтожению. - Ты-то собираешься детей заводить? Или, может, уже есть на стороне? – исподволь попыталась узнать хитрая женщина. - Есть приёмный сын, - сердце на миг сжалось от гнетущей утраты, но он пересилил боль, улыбнулся. – Вы же сами говорите, что они появляются от любви, а я пока её не встретил. «Это хорошо», - почему-то подумала она и даже порозовела от неожиданной мысли. - Ещё успеешь. Сколько тебе? Двадцать два – двадцать три? - Двадцать пять. «Ого! Не столь уж и большая между нами разница». - Торопись, - по-женски непоследовательно посоветовала она, - потом расхочется, когда механизмов станет больше, - и добавила о своём, наболевшем: - И жизнь потеряет смысл. - Всё равно жить будем, даже без смысла: сработает не задавленный до конца инстинкт самосохранения, - продолжил теоретические изыскания Владимир. – Не хочется, а будем. - Раз надо, значит, будем, - согласилась Травиата Адамовна. – Кстати, ты есть хочешь? Владимир взглянул на неё непонимающе, сбитый с высокой мысли приземлённым предложением, логично ассоциированным у неё, очевидно, с инстинктом самосохранения. - Нет. Попозже, - он уже не мог остановиться, не завершив своих логических исследований о смысле жизни человеков. – Инстинкт самосохранения порождает страх – самое сильное чувство всего живого в природе. Ему в той или иной мере подвержены все, даже герои войн. Он заставляет человека не только жить, даже в невыносимых условиях, но и бороться за жизнь, цепляясь за неё в самых безвыходных ситуациях. Страшит неизвестность того, что будет потом, а те, у кого есть опыт, поделиться не могут, и от этого страшнее вдвойне. Да и смерть у каждого своя, особенная, не похожая ни на чью другую. Каждый уходит в тот мир по-своему. - Ты что, веришь в загробную жизнь? - Хотелось бы, чтобы она была, и очень хотелось бы узнать, что будет после последнего звонка. - Я тебе скажу: удобрения. Причём не очень высокого качества, потому что, если замечал, на кладбищах деревья растут плохо, один чертополох буйствует. - Ваша перспектива мрачнее моей. - Всё равно обречён жить, - съязвила она его же обещаниями. - Буду, - согласился Владимир. – Больше всего страшит не сама смерть, не тот миг перехода в иную жизнь, а всё, что сопутствует ему: болезни, немощь и боль. Хотя многие свидетели и утверждают, что перед самым порогом человека отпускают все боли – и физические, и душевные – и он уходит умиротворённым, но… как-то не верится, всё равно боязно. Страх боли – самый подлый страх. Он ломает не только жизни, тела, но и самое драгоценное в людях – души. Кто избавлен от него, тот истинно свободен. Может быть, потому и умиротворены умирающие, что все страхи позади. Не было бы страха боли – не было бы предателей, трусов, бесчестных, малодушных, побеждённых, всех, кто жертвует душой ради избавления от боли. Страх боли заставляет жить, но – как! Он же и разрушает жизнь, приводя к духовному унижению, а значит, и к самоуничтожению. Он больше всего подвержен влиянию разума. Интеллигенты и вообще образованные люди с хорошо развитым мышлением и интеллектом, благодаря почерпнутым знаниям из литературы, кино, театра и так далее, боятся боли больше, чем простые люди, поэтому в их рядах больше отщепенцев, перевёртышей и предателей всех рангов. - У тебя всё перевёрнуто с ног на голову. Разве не ум, не разум ведут людей к лучшей жизни? Разве не умные люди являются эталоном для всех? А у тебя они сплошь мерзавцы. - Согласен – не сплошь, - уступил противник разума, - есть среди них и нормальные люди, есть и такие, кому стоит подражать, за кем следует идти. Я не об этом. Все они, зная, куда, как и к чему идти и вести массы, легко сворачивают с пути, когда грозит физическая боль и смерть, потому что разум усиливает их страх, заставляя отрекаться от всего, чему поклонялись и учили, нравственно сдаваться под натиском боли, уничтожая не только себя, но и всех, кто им поверил. Под давлением силы и страха, оберегая собственную шкуру, интеллигенция создала и вооружила теорией фашизм Муссолини, Гитлера, Франко, одновременно выставляя себя борцом против ею же рождённой идеологии. Что может быть противнее скрытого двуличья, двойных нравственных принципов, питаемых одним и тем же разумом и только для того, чтобы избавиться от боли, спасти никому не нужную жизнь. Вот уж когда изворотливый коллективный разум постарался на пути к самоуничтожению. - Ты не путай – то буржуазная интеллигенция. - А у вас… - он прикусил язык, сболтнувший поперёд ума не то, что нужно, и неловко выправился, потеряв нить рассуждений, - …не возникало сомнений относительно самоотверженности нашей… - он чуть скосил глаза, чтобы убедиться, что она не услышала фальши в произнесённом слове, - …интеллигенции? - Всякие бывают, - ответила Травиата Адамовна, подумав. Себя она, имея семь классов образования, к интеллигенции не относила. Она у неё почему-то ассоциировалась с постоянно читающими очкариками с белыми гладкими ладонями, занятыми чистой бумажной работой. Муж тоже был не интеллигентом, а кадровым военным. И вообще в стране победившего пролетариата интеллигентов, мягко говоря, не любили, относя к ним, в первую очередь, всех конторских чиновников ниже директора – директоров считали работягами, своими – и не давали воли жирующим тунеядцам, составляющим тоненькую надклассовую плёнку, которая, по учению великого вождя, скоро исчезнет. Для этих интеллигентов были чёткие определения «вшивые» или «вишь, очки надел, глаза бесстыжие прячет». Их люто ненавидели, и все хотели вывести детей в инженеры или, хотя бы, пристроить на чистую работёнку. Вшивых очкариков не любили за образование, за непонятный разговор, за чистоту, за ум. В народе прощали всё: неправедно нажитое богатство, физическое уродство, убийство, не говоря уж о разбое и кражах, но не прощали ума. Никогда не утихала самая сильная ненависть – дурака к умному. Умных подозревали во всём: в обмане, в подлоге, в подлости, справедливо, в общем-то, полагая, что ум – помощник в этом. Подозревали в том, что сделали бы сами, но не хватало ума, и это злило, вызывая пухнущую зависть к умникам. Из очкастых вшиварей постоянно вылезают самые гнусные враги народа, у которых ум за разум зашёл, иначе бы они своими засалившимися мозгами не мыслили свергнуть советскую власть, убить товарища Сталина и продаться капиталистам. Пожалуй, прав шофёр. – Но у нас в стране, где власть принадлежит рабочим, не больно-то поумничаешь, сразу прижмём к ногтю. А то, что капиталисты погибнут, не много ума надо додуматься. Об этом каждый пионер знает. Останется только великое пролетарское государство с коммунистическим строем, в котором не будет классов и, тем более, надклассовых надстроек, а будут только счастливые люди, которым незачем самоуничтожаться. Нужно стараться приблизить это время, стараться уже сейчас жить по-коммунистически. Так, как жил Ленин, товарищи Дзержинский, Свердлов, Киров, как сейчас живут товарищи Сталин, Берия, Каганович, Ворошилов, у которых вся жизнь отдана народу. «До чего же счастливые эти русские», - думал, слушая патриотку, Владимир. – «Живут в ужасающей нищете и гробятся на каторжной работе, а верят. Верят в своих вождей как в богов, верят в призрачную идею всеобщего благоденствия в далёком коммунистическом раю, верят, что его можно сделать. У нас тоже была вера в фюрера и в новый богатый Рейх. Была и лопнула. Интересно, как будет у русских?». Сам он не верил в процветающее общество равных, нисколько не сомневаясь, что так просто Шварценберги и Шендеровичи не сдадутся, не уравняются, на смену им обязательно появятся такие же, поскольку уравнять человеческий разум невозможно. - Это хорошо, когда есть, что отдать народу, - ответил он на призыв соседки жить по-вождистски, - хуже, когда не только отдавать нечего, но и самому не хватает. - А от тебя ничего и не требуется: работай по-ударному – это и будет твоя лучшая отдача. - Тогда ближе всех подошли к жизни по-коммунистически зэки: всё отдали, живут сообща и ежедневно вкалывают по-ударному. Если убрать охрану, то это и будет светлое будущее? Он и сам испугался своих слов и, не дав ей возразить и запомнить нечаянно вырвавшуюся крамолу на русскую идею, поспешно продолжил, отвлекая внимание: - Всё одно и то же: работай и работай, когда жить-то? Она рассмеялась, а он облегчённо вздохнул, поняв, что соседка не злопамятна. - В свободное от работы время… если силы останутся. А ты что предлагаешь? Он решил ещё глубже похоронить свою идеологическую оговорку. - Мне понравилась ваша идея: жить, никому не мешая. Вряд ли она помнила свои ненароком сказанные слова, но сноска на них понравилась. - Просто жить, никому не мешая и не напрягаясь до такой степени, когда жить не хочется, а хочется забыться в пьянке. Цель жизни всегда и у всех одна – жить свободно и независимо. Но это не так просто, как кажется. Всегда найдётся сосед, которому не понравится, что вам ничего не надо, что вы не болеете, не ссоритесь с женой, ничего не требуете от властей и даже ни на что и ни на кого не жалуетесь. Напишет анонимку, потребовав проверки вашей подозрительной уравновешенности, навесит на вас свои грехи, и – конец жизни не мешая друг другу. Зависть – великая сила и главный двигатель современной жизни. Она ломает не только судьбы людей, но и судьбы целых народов. - Жить свободно и независимо можно только на необитаемом острове, - догадалась экспедиторша. Владимир умышленно тяжело вздохнул, предопределяя негативную точку зрения на, казалось бы, удачно решённую проблему. - Не выйдет. - Кто ж там-то помешает? – Травиате Адамовне всё больше нравилась игра его ума, всё больше нравилось, что не успевает за его нестандартной мыслью, не может догадаться, куда заведут своеобразные логические размышления. Даже не верилось, что всё это сосредоточено в простом шофёре, к тому же ещё и совсем молодом. Таких она в своём окружении не встречала. А муж со своими несостоявшимися атаками и незапланированными отступлениями был жалок. - Сам себе Робинзон и помешает. Она звонко, как никогда, рассмеялась, обрадованная неожиданному ответвлению его логики. - Вы никогда не задумывались, как трудно найти мир в себе, побороть всё возрастающие желания и соблазны, успокоить душу? Всегда, даже когда всё вроде бы есть, хочется ещё чего-нибудь, порой даже неизвестно чего. Робинзон, наверное, захотел бы летать птицей, плавать рыбой и охотиться зверем. Древние философы правильно учили: ищите причины неурядиц, прежде всего, в себе, а не в соседях и ближних своих. Мой главный враг – я сам. Соседи только помогают ему. Для того чтобы прокормиться, тепло одеться и иметь защитное жилище, нужно очень немного. Остальное мы стараемся приобрести вопреки себе для того, чтобы приспособиться к чужим вкусам, чтобы затмить других, как-то выделиться, чтобы создать о себе высокое мнение, забывая, что нет более ложного руководства в жизни, чем чужое мнение. Постоянно разъедающая зависть, несбалансированность собственных желаний и возможностей подталкивают к разлагающему мещанскому желанию жить по мнению, жить как все, но обязательно лучше, подразумевая в качестве эталонов тех, у кого душу заменили вещи. - Выходит, счастье призрачно и недостижимо? – разочарованно спросила погрустневшая соседка. - Почему же? – успокоил пессимист. – Достижимо. Надо только понимать и мириться с тем, что оно всегда временное и мимолётное. Постоянно счастливы только дураки и идиоты. И вообще, я думаю, счастье не в счастье, а в его достижении. Чем дольше за ним охотишься, тем радостнее живёшь, но как схватишь, так оно сменяется разочарованием, и чем дольше и труднее охота, тем больше разочарование потом. Так уж устроен ненасытный человеческий разум, особенно, если он подмял под себя душу. Идеально счастливым является Бог, не чувствующий материальной и духовной нищеты. Люди могут только приблизиться к такому счастью, потому что материальное счастье в наше время не совместимо с чистой совестью, а духовное – с высоким и всесторонним образованием. Счастье и несчастье приносит случай, и с этим тоже надо смириться. - И надо жить? – бодро заключила его же призывом жаждущая счастья женщина. - Надо. - Но хотелось бы счастливо. Неужели нет для этого каких-нибудь жизненных правил? - Есть. - Что ж ты говорил целый час, а о самом главном не сказал. Ну? - Десять основных божьих заповедей. - И только-то? Жить по-поповски, ты считаешь – жить в счастии? - Не только я. - Небось, запрещённую библию читал и свихнулся? - Солдаты, верующие, на фронте пересказывали, - соврал Владимир, - я и запомнил. А вы, наверное, никогда о них не слышали, потому и судите предвзято. Ничего в них нет запретного, наоборот – они учат жить по-человечески. Экспедиторша подозрительно посмотрела на необычного шофёра и решилась. - Ладно, давай перечисляй, посмотрим, как я живу по божьим оценкам. Отличная зрительная память Владимира легко справилась с воспроизведением того, что заучивалось в начальных классах кадетского училища. Потом фюрер, как и здесь, в России, отменил религию, заменив изучение Библии на заучивание своего «Mein Kampf». Большинство сверстников Кремера тут же забыли неудобные или не очень понятные заповеди, на смену которым пришли всё дозволяющие разухабистые нацистские идеи, а более молодые юные гитлеровцы, как и здешние комсомольцы, вообще не знали запрещённого и там и здесь всемирного учения. - Тогда начнём с божьей помощью, - согласился дорожный экзаменатор под увесистые раскаты грома, которыми Всевышний то ли давал разрешение на импровизированную сессию, то ли возражал против неё. Небо вдали, на западном горизонте, уже прояснилось, тучи посветлели, сворачиваясь клубами и поднимаясь ввысь, но дождь не переставал, хотя и стал таким, под которым приятно ходить без зонта. – Только я не всё точно помню и, если перепутаю слегка, не взыщите, ради бога. – Он не успел ещё спрятаться за адвоката, как тот громыхнул ещё внятнее, давая понять, что в серьёзном деле не терпит неточных формулировок. – Первая и главная заповедь звучит так: возлюби Господа Бога своего всем сердцем и всею душою. Как у вас с этим? - Никак, - не задумываясь, ответила Травиата Адамовна, засмеявшись, - проехали мимо без комментариев, единица. Необычность экзамена дополнялась ещё тем, что оценки себе выставлял сам экзаменующийся. - Другая, и тоже главнейшая, заповедь: люби ближнего своего как самого себя. - Пять. Из ближних у меня только муж. – Подумала немного и поправилась: - Может быть, пять с минусом. - Вы слишком упрощённо понимаете смысл «ближних», - не принял зачёта экзаменатор. – В заповеди он шире и подразумевает всех родных, друзей и знакомых. Может быть, даже ещё шире – всех людей, я не знаю точно. - Тогда надо подумать и прикинуть. Директора – тоже? - Вы знакомы? - И Шендеровича? - Вы и его знаете? - Терпеть не могу! - Не забудьте друзей мужа. - Ну вот, ты сразу, одним махом, снизил мою оценку, - с досадой воскликнула Травиата Адамовна, надеявшаяся на благополучный исход экзамена по второй заповеди. – Ладно, пусть будет три. Мне кажется, я ещё не законченная стерва. - Не каждый может похвастаться такой оценкой, - похвалил экзаменатор. – Продолжим или надоело? - Давай, терзай мою душу. - Третья заповедь, надеюсь, вам понравится. Она звучит кратко: чти отца и мать. - Неужели есть такие, кто этого не делает? – Травиата Адамовна посуровела, неизменная улыбка сошла с губ. – Мои родители погибли под бомбёжкой в самом начале войны. За старое я заслужила пять. - Я вам искренне сочувствую, - Владимир снял правую руку с руля и ненадолго накрыл лежащую на сиденье рядом её руку. - Ничего. Давай дальше. - Следующая заповедь тоже короткая как выстрел: не убивай. - Да… есть над чем задуматься. - Облегчаю ответ, - смилостивился добрый профессор, - войны – не в счёт. - Тогда, конечно… - продолжала думать о чём-то отвлечённом студентка. – Знаешь, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон. Он уже стал навязчивым. Будто я целюсь через оптику в тех двоих, что у Сосняков, плавно нажимаю на курок и вдруг вижу, что рядом с девкой не немец, а мой муж, а палец жмёт, не слушается, выстрел… и просыпаюсь в холодном поту. И так из ночи в ночь. Потому и жалею, что тогда не выстрелила, может быть, не было бы этого изнуряющего сна. Похоже, что я, как и муж, не совсем вернулась с войны. – Она нервно закурила, сильно затягиваясь, и, успокоившись, добавила: - Пожалуй, прав был комиссар: не надо было мне брать винтовку. Уж очень хотелось отомстить за родителей. Если, не дай бог, снова придётся партизанить, ни за что не возьму оружия, пойду в медчасть или на кухню, там слабонервным бабам место. – Она вышвырнула недокуренную папиросу в окно, жалко улыбнулась навстречу серьёзным глазам Владимира, поправила надоевшую прядь и, отвернувшись, пряча свои глаза, решила: - Ладно, пусть будет, с учётом забытого старого, хотя бы три. - После того, что вы сказали, я бы поставил четвёрку, - исправил снисходительный экзаменатор. - Никто не знает себя лучше, чем он сам, так, примерно, ты говорил? Так что оставим трояк. Терзай дальше. - Ещё одна кратчайшая заповедь: не кради. - Не краду. Бывает, что возьмёшь что-нибудь на базе или из того, что везёшь, но это же не воровство? Берёшь-то у никого. Все так делают. Без этого и не проживёшь. Да и не поймут моей щепетильности ни подруги, ни сослуживцы, ни начальники. Подумают: не берёт, значит, на кого-то стучать собралась, быстренько сообща избавятся. Приходится жить по давно установившимся правилам. У нас это как пьянство – болезнь. Ставь четвёрку с плюсом, полбалла отдаю за негласное пользование общим котлом. - Как ни крути, а берёте вы чужое, не своё, - не согласился экзаменатор, - то есть, простите за грубое слово, воруете. Да ещё и не признаёте греха. Больше двойки выставить не могу. - Чёрт с тобой, режь. Как приёмник ему, так и – огромное спасибо! Хотя он и ворованный. А как дать справедливую оценку, так мы и не знакомы. Как это тебя Шендерович держит у себя? Ладно, знаю, что виновата, и знаю, что не исправлюсь, так что поехали дальше. - Дальше – не легче: не лжесвидетельствуй. - Чего ж тут трудного: под судом и следствием, - она притворно трижды плюнула через левое плечо, - не была, свидетелем не проходила, законная пять. - Врать и обманывать не приходилось? - Причём тут это? – сопротивлялась зачётница. – Сказано же: не лги, будучи свидетелем. - Все мы участники и свидетели всего, что есть в жизни. - Казуистика какая-то поповская! – возмутилась Травиата Адамовна, почувствовав, что заслуженная пятёрка снова уплывает. – Разве с моей работой можно не хитрить и не обманывать? За правду ничего не получишь и не достанешь. Ты не обманешь – тебя надуют. Не для себя стараюсь, для государства. Зачтётся? - Нет, - экзаменатор был неумолим. - Тебе что, не приходилось врать? Владимир молчал. - Если бы вред какой был большой, а то… кому вред, а кому и польза, ещё взвешивать надо прежде, чем оценивать. Я и так стараюсь не кривить душой, да разве с нашим народом, особенно с вами, мужиками, по-другому можно? И что поставишь? - Из жалости и по знакомству – три. - Не густо. Вот уж истинно: не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Я-то думала хотя бы на четвёрку вытянуть. Ещё есть? - Не прелюбодействуй. На эту можно и не отвечать, - смилостивился духовный экзаменатор. - Ты чего испугался? Что я оценю себя низко или что высоко? – она лукаво посмотрела на смутившегося духовника. – Мне стыдиться нечего и скрывать – тоже: я мужу никогда не изменяла, даже в партизанах. - Даже в мыслях? «Вот негодник! Как догадался?» - Мысли – мыслями, а дела – делами, - защищаясь, невольно созналась она в преступлении. – Сам-то, небось, не теряешься? – Она так и не смогла выпытать из него за всю дорогу то, что больше всего интересовало. – Что хочешь, то и ставь. - Не могу, - Владимир улыбнулся, угадав её растерянность и догадываясь, что с мужем, которому она не изменяла, у них нет согласия, - мысли ваши мне не ведомы. - Я в них и сама пока не разобралась, - вздохнула Травиата Адамовна. – Пусть будет нейтральная четвёрка. - Как скажете. Ещё одна заповедь требует: любите врагов ваших. - Какая чушь! – неподдельно возмутилась экспедиторша несуразности церковного закона. – Врагов надо уничтожать, а не любить. «Если враг не сдаётся, его уничтожают» - сказал Максим Горький, и это – наша заповедь. - А если сдался? - Тогда… она не знала, что сказать, - …тогда… не любить же его! Он недолго помолчал, потом спросил о самом болезненном для себя. - Как вы относитесь к немцам, что мостят улицы и площади и строят дома в Минске? - А как я должна к ним относиться? Они исковеркали всю мою жизнь, убили родителей, лишили разума мужа. Ненавижу! Зря им дали воли больше, чем «зэкам». Я бы их всех на рудники и в шахты согнала, пусть там гниют. Владимир не винил её за сверхжёсткое отношение к пленным соотечественникам. Он с надеждой спрашивал об этом у многих русских, спрашивал у Сергея Ивановича и у Сашки, ответ был такой же бескомпромиссный или уклончиво-близкий к нему. Обидно, конечно, что вину валят чохом на всех, в том числе и на него. Нужно время, очень долгое время, чтобы зарубцевались память и раны, а душевные – самые кровоточащие, самые болезненные. Ясно, что воевавшие поколения никогда не последуют божьей заповеди. В отличие от многих, обладая рациональным мышлением, пройдя суровую сиротскую школу и затронутый войной вскользь, Владимир не утратил более-менее беспристрастной оценки и своих, и чужих. Для него одинаково мерзки были Шварценберг с Гевисманом и НКВД-шники, но к Травиате Адамовне, убившей сорок семь немцев, он почему-то беспредельного зла не чувствовал. Может, потому, что не знал убитых, они были чужими, незнакомыми. И даже понимал обозлённость русских, восстанавливающих разрушенную незадачливыми завоевателями жизнь, и терпел, скрепя сердце, нелестные определения в адрес солдат вермахта, распространившиеся, благодаря им, на весь немецкий народ. - Средневековые люди были умнее и справедливее нас, - произнёс он примирительно. – Они судили здраво: на войне – враги, после примирения – обычные люди. - Может, прежде и были люди, а к нам пришли нелюди, - не пошла на мировую соседка. – Ставь единицу, и закончим с этим. - Давайте оставим врагов явных и поговорим о тайных, кто рядом с нами. В заповеди подразумеваются, в основном, они. - Зачем же ты приставал ко мне со своими немцами? Она попала в самую точку. - Потому что они больше не враги. И пришли сюда не по своей воле. Некоторых даже русские бабы любили, вы видели. Нельзя терзать душу неостывающей ненавистью. – Она хотела что-то возразить, но он не дал. – Согласен, оставим эту тему будущим аналитикам. Выясним ваше, чувствую, тоже непростое отношение к здешним врагам, тем, кто на вас клевещет, доносит начальству, кто вас обманывает, кто насмехается исподтишка. Как вы относитесь к этим «немцам»? Умеете ли прощать, если «враг» засветится и даже попросит прощения? - Лучшее, чего они от меня дождутся, это – презрение. Могу и по морде хлестнуть. Прощать подлость не приучена и не собираюсь. Я ж тебе сказала – единица. - Как хотите. - Ещё есть, а то я даже занервничала? - Помню ещё: кто имеет уши слышать – услышит. - Имею, - поняв, что по таким простым на словах и таким сложным по содержанию заповедям она не только не преуспевает, но и не попадает в успевающие, студентка начала ёрничать, тем более что копание в собственной душе порой, всё же, переходило на серьёз и стало порядком надоедать. Совсем неожиданно оказалось, что душа её далека от святой, и пусть по поповским оценкам, а всё равно неприятно. – А чего слышать-то? - Иметь уши мало, надо ещё уметь ими слушать. - Научи. - Можно развесить их лопухами – в одно влетает, в другое вылетает, можно навострить навстречу приятной лести, согревающей душу сплетне на соседей и начальство, а можно чутко внимать откровенному, порой нелицеприятному, суждению о себе, умным советам и наставлениям, услышав которые, захочется изменить себя и свою жизнь, попросить прощения. Умеете ли вы слушать и слышать правду, любую – сладкую, горькую, кислую, умеете ли отличать настоящую от ложной, умеете ли следовать ей, какая бы она неприятная и трудная ни была, умеете ли вы… - Я всё умею, - перебила развитая зачётница, - но больше всего люблю слушать умные комплименты, которыми ты не одарил меня до сих пор. Сплетен точно не люблю, грубой, колкой правды – тоже. Твёрдо знаю, что мужикам, особенно молодым, верить нельзя, какую бы правду они на уши ни вешали. Прежде, чем последовать умному совету, сто раз подумаю, нужен ли он мне. Твёрдая четвёрка – моя. Всё, что ли, исповедник? На среднюю троечку вытянула? - Сейчас посчитаю, - Владимир сосредоточился, припоминая все её ответы, и через минуту уверенно ответил: - Без учёта первой заповеди – 3,1, с чем вас и поздравляю: вы приняты в клуб угодных богу. - Приврал, наверное, в мою пользу, сознавайся? - Ни десяточки, можно проверить. - Ну и арифмометр! – она явно обрадовалась положительной оценке шутливого теста, позволяющей с оптимизмом глядеться в собственную душу и не стыдиться парня. – Сам-то, небось, на четвёрку потянешь? - Вряд ли. Скорее всего, на ту же троечку, если не меньше, - не стал он умалять успехов довольной абитуриентки. – Знаете, что я думаю: пусть заповеди живут себе своей жизнью, а мы – своей и так, как решили: не мешать другим и, по возможности, незаметно, не высовываясь без причины. По мне любые правила, какими бы они заповедными и праведными ни были, всё равно – цепи, обрекающие на духовное рабство. Я хочу жить так, как хочу, со своими ошибками и шишками, и никто не должен ограничивать мою свободу и независимость даже из самых благих и полезных для меня намерений. Недавно мне дали почитать книжку Николая Островского, в которой он устами главного героя, Павла Корчагина, высказал, по-моему, самую правильную мысль, помните? - Книжку читала, но – напомни. - Жизнь человеку даётся один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за напрасно прожитые годы. Красиво и точно. - Оба были коммунистами. - Оценка жизни для всех одинакова. Дорога к духовно-нравственному совершенствованию у всех разная, но финал – один, он всех уравнивает. Раскисшая дорога вылилась с понижением из вымокшей рощи и упёрлась вдали в небольшую речушку, через которую перекинут хлипкий односторонний деревянный мост, подозрительно просевший дугой посередине. Перил с одной стороны у него уже не было, а дощатый настил расщеплён. - Что-то я не припомню этого моста, - вглядываясь и стараясь узнать места, произнесла Травиата Адамовна. - А мы его на всякий случай объедем, - притормаживая и разглядывая ненадёжную переправу, решил Владимир и направил студебеккер по наезженной колее слева через реку. - 6 – Студебеккер легко преодолел брод и, вытолкнув на противоположный пологий берег грязную воду, стал выбираться к дороге. На подъёме обе колеи в одном месте подозрительно расширялись, заполненные жёлто-бурой водой, и Владимир на всякий случай решил пропустить правую между колёс. Когда передние колёса миновали лужи, студебеккер будто кто-то толкнул сбоку, и задние колёса плавно сползли в лужи, машина задрожала, пойманная в грязный капкан, а потом, громко и резко чихнув заглохшим мотором, встала. Едко запахло несгоревшим бензином, и стала слышна капель в кабину, лужи и листья кустарника. Шофёр мало того, что самонадеянно игнорировал мост, но ещё и совершил водительскую ошибку: жалея мотор, он подвигал машину осторожно, на низшей скорости, в натяг, а надо было, предчувствуя скользкий участок, рвануться на газу и в рывке вырваться на чистое место. Вот и – попался! А тот, кто толкнул машину, удовлетворённо погромыхивал, да ещё и сыпанул дождичка, чтобы нечестивец надёжно застрял и подумал прежде, чем присваивать божье право наделять человеков смыслом жизни. Иначе как божьей карой и не объяснишь, что с чистого неба над ними из уходящей тучи косил ливень, а ждать, когда он кончится, нельзя: колёса засосёт глиной, и тогда без трактора не выбраться. Владимир решительно выпрыгнул из кабины и, чавкая проваливающимися в грязь сапогами, пошёл, поёживаясь от холодного дождя, посмотреть сзади на размеры бедствия. Как он и предполагал, студебеккер сел на задние оси, и они, упираясь в смятую и сдвинутую глину, не давали ему продвинуться вперёд. Надо копать и освобождать мосты, подкладывать под колёса всё, что найдётся, твёрдое и сдавать назад, обратно в реку. Недолго думая, он забрался в кузов и стал выбрасывать оттуда горбыль, лопату и лом, мысленно поблагодарив Могилу, а следом выпрыгнул и сам, разбрызгивая жидкую грязь. Не давая себе передышки, кое-как подлез под кузов и стал орудовать лопатой, убирая глину и землю из-под дифференциалов и осей. Скоро он перестал чувствовать холод дождя и только ощущал неприятные струйки воды, перемешанные с горячим потом, стекающие по хребту и дальше по ложбинке через задницу и по ногам в сапоги, которые стали чавкать не только снаружи, но и изнутри. Рядом трудилась неизвестно когда появившаяся Травиата Адамовна. Не спрашивая, она поняла, что он собирается предпринять, и со знанием дела подсовывала под колёса намокший тяжёлый горбыль. На ней была только потемневшая от дождя плотная мужская рубаха, шаровары и кирзачи, но она в азарте тоже не чувствовала холода и сырости и только досадливо отдувала с глаз и рта вымокшие липнущие волосы. Потом для Владимира началась беготня из кабины к задку и обратно. Верный себе, он не усердствовал бессмысленно, в досаде, газом, а толкал-раскачивал машину, постепенно освобождая из плена, и как только почувствовал пробуксовку, тут же вместе с напарницей поправлял доски, откапывал колею и снова рывками сдавал назад, пока студебеккер, натужно ревя мотором, не выполз из западни и не плюхнулся в реку. Владимир задом выехал на эту сторону реки, остановился и погнал машину снова в реку и снова на предательский подъём, увидев мельком отшатнувшуюся в испуге, с округлившимися от недоумения глазами Травиату Адамовну. Сильная машина с рёвом, елозя из стороны в сторону всеми шестью включёнными колёсами, в едином усилии с решительным водителем, ожесточённым постыдной задержкой и оравшим: «давай, давай, давай, вытягивай!», рванула через лужи. И они вытянули, одолели скользкий подъём с мутно-глинистым участком расквашенной колеи с торчащими концами и краями досок, выкатились на дорогу и замерли, остывая от натуги, от победы над собой и кознями природы. В голове Владимира гулко стучали молоточки – он отчётливо ощущал их удары по вискам – глаза застилало мутной пеленой усталости и пота, стекающего с грязного мокрого лба, а гимнастёрка неприятно липла к прогревшейся от напряжения спине, и нестерпимо хотелось отодрать её, сбросить, освободить уставшее тело для освежающего и осушающего воздуха. Но он только обессиленно опустил голову на вздрагивающие руки, крепко сжимающие повлажневший, испачканный глиной, руль и застыл в ожидании возвращения эмоциональной и физической силы. Успокаивающе пощёлкивало остывающее железо мотора студебеккера. Из минутного оцепенения вывели стук дверцы и восхищённый голос помощницы: - Ну, ты и даёшь! Не ожидала. Она и вправду не ожидала проявления такого взрывного характера от парня, исповедующего тихую и незаметную жизнь. - Надо бы как-то подсушиться, да подкрепиться не вредно, - предложила мокрая и грязная с головы до пят, как и он, невольная подруга по несчастью. – И согреться есть чем – девчата, как будто предвидели, силой всучили остатки коньяка. Он, медленно приходя в себя, с изумлением посмотрел на неё, потом с усилием выглянул в окно, а там в полную силу сияло солнце, в уши рвался радостный птичий гвалт, и всё вокруг слепило глаза ярко вымытым жёлтым и зелёным цветом. Экзекутор, наконец-то, смирился и отстал от них, поспешая к другим, застрявшим в своих колеях самомнения, и таких на земле было несчётное множество. А Владимир вспомнил девчат не первой свежести с полным отсутствием талий и природного цвета волос на голове и невольно улыбнулся, возвращаясь к жизни после счастливо завершившейся дорожной катастрофы. - Давай, подъедем к тем берёзам, - показала Травиата Адамовна на белевшую невдалеке небольшую весёлую молодую берёзовую купу деревьев, сверкающих водными бриллиантами на слегка трепещущих под лёгким ветром листочках, словно это смешливая стайка девчат вышла после купания из речки и, застигнутая заворожённым их видом колдуном, навеки застыла на берегу до заветного слова, - разведём партизанский костёр, сделаем привал, иначе к вечеру будем трупами. Вот и дорога туда есть, доедешь? И в голосе, и в полу-вопросе услышались сомнения в его водительских способностях. Владимир, не отвечая, завёл мотор, а она, захлопнув дверцу, встала на подножку снаружи, не желая сидеть в мокрых штанах, и они двинулись к привалу. В прозрачной роще выбрали небольшую полянку. Травиата Адамовна стала собирать сушняк для костра, а Владимир вырубил и обтесал две тонкие осинки, пожалев слишком живые, как ему показалось, берёзы, воткнул жерди рядом с будущим костром и натянул между ними верёвку, чтобы развесить мокрую одежду. Подготовил и четыре кола для сапог. Потом сбросил из кузова два пустых плоских ящика, взятых по подсказке заботливого бригадира, придвинул к костру с другой, наветренной стороны, достал из-под сиденья одеяло, выторгованное у тёти Маши, и положил на один из ящиков. К тому времени вторая участница пикника соорудила кострище, подожгла бересту внутри, и веселящий огонёк ожил, потом побежал наружу, и костёр запылал, сразу обдав живительным теплом. Осталось решиться раздеться. Она ждала. Владимир понял и, прихватив дорожное полотенце и чёрно-бурое, дурно пахнущее мыло, пошёл к реке подальше от костра, уступая ей ближнее место, спустился с невысокого берегового откоса, поросшего мелким кустарником, и вышел к воде, слепящей тысячами отражённых искр и оттого казавшейся не очень холодной. Берег здесь был чистым и травянистым. Поёживаясь от свежего ветерка, он с трудом стянул мокрую одежду, помучался с севшими сапогами и голышом, не раздумывая, бросился в воду, побарахтался, привыкая к бодрящей температуре, потом выбрался наружу, намылился и снова окунулся несколько раз, смывая грязь, усталость и гнетущее чувство вины. Закончив с телом, принялся за одежду. Прополоскал, хорошенько выжал и положил на траву для предварительной просушки трусы и майку, тщательно почистил и отмыл водой от грязи галифе и особенно сильно пострадавшие сапоги. Закончив, облегчённо вздохнул, посидел на согревшейся травке несколько минут, нежась на солнце, потом взял одежду в руки и в одних трусах босиком пошёл к костру, надеясь, что Травиата Адамовна тоже успела привести себя в порядок. Первое, что он издали увидел, были округлые белые колени и полноватые икры, выступающие из-под одеяла, которым она задрапировалась до подбородка, стоя голыми, посиневшими от недавней мойки, ступнями на одном из ящиков. Подойдя ближе, разглядел и развешанную на верёвках вычищенную одежду, слегка покраснев при виде белых трусиков и белого же объёмистого бюстгальтера. - Володя, подбрось дров, а то уже всё прогорело, - попросила неподвижная патрицианка в одеяльной тоге с живыми задорными глазами. Он, не торопясь, скованными движениями оживил костёр, аккуратно развесил свою одежду, насадил на колья свои и её сапоги, стараясь не глядеть на белые предметы и не думать, что на хозяйке под одеялом, вероятно, ничего нет, и замер у костра, присев на корточки и протянув к огню озябшие руки, не зная, что делать дальше. Так уж у них повелось в дороге, что инициатива всегда принадлежала ей и как старшей по должности, и как человеку, привыкшему принимать решения. Ей нравилась его теперешняя нерешительность и деликатность и, глядя на согбенную фигуру у костра, съёжившуюся в мокрых трусах, с торчащими красными от холода коленками и локтями, стало так жалко и тепло на душе от этой внезапной жалости, что неожиданно для самой себя, не говоря уж о Владимире, позвала вдруг глухим ослабевшим голосом: - Иди сюда, совсем ведь замёрз. Этого призыва не случилось бы, если бы он сам стал приставать к ней, как иногда пытались другие слишком ретивые шофера. Она надавала бы пощёчин, оделась, и тем дело бы кончилось. Но он, не в пример тем, относился к ней бережно, как хотелось думать, или равнодушно, как думать не хотелось. И то, и другое раззадоривало, переплеталось то ли с надуманной, то ли с настоящей жалостью и подталкивало к собственной инициативе. И всё шло к тому, к чему и подготавливалось с тех самых пор, как услышала лукавые, завистливые и откровенные подначки захмелевших подруг, знающих, что у Танькиного мужа «сбился прицел», и оттого жалеющих её. И ничего бы не было, если б не застряла машина, не лил дождь, и он не поделился с ней как с равной своим пониманием смысла человеческой жизни, а так – судьба! А ему не хотелось подходить – она не привлекала как женщина, и свежа ещё была неприятная память о Марине – но, всё же, пошёл, медленно огибая непослушными ногами костёр, кляня себя за уступчивость и русских женщин за любвеобильность, пошёл, не в состоянии думать о том, что будет дальше. - Трусы-то сними, они холодные и мокрые, - предложила искусительница, когда он встал рядом с деревянным постаментом. Послушно сняв единственную одежду, Владимир не успел ещё толком выпрямиться, как она распахнула одеяльные крылья, на миг перед ослеплённым взором промелькнуло что-то ярко белое с подрагивающими розовыми пуговичками, а ниже – тёмный треугольник, и крылья, вместив его, захлопнулись. Стало нестерпимо жарко и душно, и даже непроизвольно захотелось вырваться наружу, но он не смог, да и не очень старался, схваченный за шею и плечи тёплыми обволакивающими руками, с трудом удерживающими края одеяла. Ящик выравнял их рост, и, оказавшись лицом к лицу, он впервые поднял глаза и увидел её отрешённые от всего на свете полуприкрытые глаза, блестящие тусклым матово-зелёным сетом, и побледневшие полные губы, изогнутые в страстном изломе, приоткрывшем ровные желтоватые зубы заядлой курильщицы. Обхватив за талию и прижав к себе податливое тело, он тоже перестал осознавать реальность, а руки сами собой делали то, что нужно, и она помогла, расставив ноги, насколько позволила ширина ящика. У неё были до того мягкое тело и шелковистая кожа, что он даже не почувствовал давящих выпуклостей больших грудей. Забыв обо всех авариях на дорогах, в природе и в душах, они, ослеплённые и оглушённые желанием, отдались во власть самого стойкого и самого приятного инстинкта продолжения рода человеческого. У обоих не было опыта такой позы, оба до предела тешили себя несбыточной мыслью, что постоят рядком под одеялом, погреются, а потом менять что-либо стало поздно, и пришлось терпеть, особенно Владимиру, который вынужден был не только делать своё мужское дело, но и удерживать вконец обессилевшее, падающее на него, тело партнёрши. Задача тем более трудная, что руки заняты ритмичным притягиванием её мягких ягодиц, и оставалось только крепче опираться ногами и спиной, чтобы не потерять равновесия и не рухнуть вместе в костёр, который превратился бы из живительного в погребальный. Когда всё кончилось или, точнее сказать, силы Владимира иссякли, у обоих осталось лёгкое чувство неудовлетворённости, а у него и – отвращения и стыда. И потому он сразу же, не медля, разнял обнимающие и сопротивляющиеся руки, подобрал так и не высохшие трусы и пошёл на освоенное уже место у реки, не поддавшись её желанию постоять вместе как можно дольше и не оглядываясь на беломраморную с розовым скульптуру богини любви, не дождавшейся от облагодетельствованного смертного желанного ласкового, ободряющего и благодарственного слова и бессильно уронившей скрывающую драпировку. Он долго бултыхался в воде, остывая, смывая пот и грех и не решаясь вернуться и встретиться с ней глазами. Однако всё оказалось не так страшно, и когда, окончательно замёрзнув, всё же вернулся, то ещё издали увидел, как одетая в трусы подруга с перевязанной полотенцем грудью деловито устраивает на втором ящике импровизированный походный стол и совсем не выглядит недовольной. - Давай скорее, есть хочется – умираю, - нетерпеливо позвала она задержавшегося парня, и он, тоже ощутив позывы голода, поспешил на призыв, прихватив попутно из машины спинку сиденья, которую положил перед японским столиком, обеспечив какой-никакой, а комфорт для голых задниц. - Слушай, застегни мне пуговички, - попросила она по-свойски перед тем, как садиться, повернулась к нему спиной, сняла полотенце, вложила в бюстгальтер груди, так удивившие его мягкостью, несоразмерной с величиной, и протянула лямки за спину. Он взял их и попытался соединить двумя маленькими пуговичками, но это не удалось – лифчик явно сел и не вытягивался, оставаясь ещё влажным. Попытавшись несколько раз, съёживая до предела спину, она чертыхнулась, не стесняясь, сняла сбрую, повесила досушиваться на верёвку и снова перетянулась полотенцем. - Ничего. Не возражаешь? – спросила, усаживаясь на сиденье. - Да нет, - ответил он. – Хорошо бы ещё лопнула резинка у трусов. Они развернулись и внимательно посмотрели друг на друга с минуту и вдруг дружно и громко рассмеялись, радуясь, что не чувствуют ни вины, ни обиды, и всё стало почти как прежде. - Не надейся, не лопнет. Садись, приступим. Тебе плеснуть немного? Она взяла наполовину опустевшую бутылку коньяка и вопросительно поглядела на умостившегося рядом шофёра. - Чуть-чуть. - И то: согреешься. Надо думать, милиции на этой дороге нет, а я послежу, чтобы не завёз в ещё одну лужу. Исподлобья посмотрела лукавым взглядом с намёком, и оба рассмеялись, окончательно осваиваясь в новых отношениях. Он одобрительно подумал, до чего она простая и разумная женщина, без всяких бабских штучек. - Ну что? Вздрогнем? За что пьём? - За нас, наверное. - Значит, за дружбу, - подытожила она. – И, пожалуйста, не выкай, а то я от этого кажусь себе совсем старой по сравнению с тобой. Договорились? - Договорились. - Договорились, Таня. Он рассмеялся. - Договорились, Таня, - и протянул свою кружку, чтобы скрепить тост и договор скрежетом жестяных бокалов. Выпили. Сразу стало легко и голодно. - Люблю поесть, заметил? – она оттянула складку на животе. - Ты – настоящая женщина, - успокоил Владимир. - Слава богу, дождалась! – воскликнула Таня. – А то я уже думала, что не дождусь дежурного комплимента за бутылкой. - Я на самом деле так думаю, - серьёзно сказал Владимир. – И ещё – настоящая мать. Тебе с твоими формами надо кучу ребятишек народить. - Надо бы, - согласилась она, вдруг, на мгновение, помрачнев, но тут же отбросила чёрные заботы и открыла тайну: - Но будет одна дочка. И знаешь, как назову? - Как? – спросил он, ни о чём не подозревая. - Владимирой. Красиво? Он даже поперхнулся хлебом, услышав необычное, с явным намёком, имя будущей дочери. Опасаясь ответа, всё же поинтересовался: - А отчество? Она засмеялась загадочно и не ответила, явно довольная и своей выдумкой, и открывшейся недавно целью жизни, и будущим женским счастьем. - Мужа зовут Константином, - сладко потянулась, приоткрыв груди, давно готовые к своему предназначению, и добавила тягучим голосом: - Что-то я захмелела слегка, надо бы прилечь, погреться мал-мала на солнышке. Можно? Я недолго. - Даже нужно, - разрешил он, расстилая на траве поодаль так пригодившееся тёти Машино одеяло. - Спасибо, - поблагодарила Таня, сняла неудобное полотенце и улеглась на материнский живот, примяв грудь так, что из подмышек смешно выглядывали розовые соски. Потом перевернулась на спину, нашарила полотенце, зажмурилась и прикрыла от солнца и лицо, и грудь. Что-то её беспокоило, какие-то тайные мысли, и, открыв через минуту лицо, она задумчиво посмотрела вверх, выискивая там решение своих проблем. - Какое чистое и прозрачное небо, даже не понятно, как там держится самолёт. - Где? – спросил Владимир. – Не вижу. - Иди, посмотри отсюда, - предложила Таня. Он подошёл, пристроился рядом и тоже увидел высоко-высоко почти неподвижную двукрылую металлическую стрекозу. - Кукурузник. - Партизанская машина. Они замолчали, разглядывая ползущую по небесам сотворённую умом и руками человека букашку. Даже не верилось, что в ней люди, что у них есть земные проблемы. Душа рвалась к ним. - Хорошо, что ты не выстрелила в тех двоих. - Я и сама так думаю, - согласилась Таня, помолчала и добавила: - И чем дальше от войны, тем больше жалею, что были и те сорок семь. После такого признания она показалась такой родной и беззащитной, что он повернулся на живот, подтянулся к её расслабленному лицу и с внезапно возникшим в душе чувством нежности произнёс: - У тебя красивые глаза – словно глубокие и спокойные ясные озёра, - сдерживая желание обнять и просто приласкать большую девочку, больно обиженную мужской бойней. - Не надо, - тихо попросила она, - а то они вот-вот переполнятся водой, - и отвернула голову, чтобы он не видел мгновенно проступивших морщинок и судорожно сжатых губ. Владимир осторожно повернул её лицо к себе, бережно закрыл губами зелёные шлюзы и слегка прикоснулся своими губами к её губам, чуть пахнущим табаком и коньяком. Она успокоилась и, засияв навстречу своей лёгкой улыбкой и озёрными глазами, поделилась тем, что переполняло душу. - Знаешь, я отчего-то такая счастливая, словно переродилась, словно мне восемнадцать, а война была в кино, - потеребила Владимира за вихры, пожурила любовно: - Одно-то счастье ты, философ, всё же проглядел и никогда не узнаешь и не поймёшь – наше оно, бабье. Не думай, не от того, что было на ящике, а от всего: от этих берёз и пения птиц, от такого прозрачного неба и кукурузника, от покоя вокруг, от тебя и от моей тайны, от всего, что нахлынуло внезапно и сдавило сердце так, что оно, бедное, еле бьётся, не в силах справиться с нахлынувшим счастьем. Послушай. Он осторожно, чтобы не повредить нежные розовые розетки, снял полотенце, положил голову на самую лучшую в мире подушку и услышал ровный, чуть замедленный стук таинственного и так много вмещающего женского сердца. Не отнимая щеки от приятной мягкости, сказал с волнением и, наверное, искренне: - Хотел бы я иметь такую счастливую жену. - Не надейся, - громко и удовлетворённо рассмеялась она, всколыхнув материнскую грудь и лежащую на ней, как подумалось, пацанячью голову, - место занято, - и притянула претендента за шею к себе, а он уже шарил руками по её трусам. Помогая, она приподняла зад, и ненавистная тряпка соскользнула по бёдрам и, отброшенная её ногой, улетела далеко в траву. Теперь у них всё получилось толком, по-людски. И он не спешил, и она подбадривала, гладя ладошками по спине и ягодицам, и усилия понадобились только для утоления желания. И потом он не убежал, а остался лежать на боку лицом к ней, а она, глубоко и удовлетворённо вздохнув, чмокнула его в губы и спрятала лицо в его подмышке, с удовольствием вдыхая едкий и дразнящий запах мужского пота, переживая настоящее счастье, которого лишена была всю войну и почти полгода после её окончания – всё самое активное для любви время молодой женщины. Ему понравилось, что она, в отличие от Марины, отдавалась полностью и спокойно, не дёргалась и не извивалась в похотливом экстазе, а покорно позволяла делать всё, что он хочет, и только в самом конце тяжело задышала и слегка запрокинула голову, закрыв глаза, не мешая, однако, ему кончить спокойно. Когда отдышались, она высунула из уютной подмышки зарозовевшее лицо и неожиданно спросила: - Ты знаешь, как переводится на русский язык Травиата? - Нет. - Падшая женщина, - и засмеялась. – Я и на самом деле чувствую себя сейчас самой развратной и самой счастливой женщиной на свете. – Ещё раз чмокнула его в губы, быстро поднялась и голышом побежала к реке, уютно сияя на солнце крупными белыми ягодицами, а он – следом. В воду бросились почти одновременно, он тут же поймал и подхватил её на руки, приятно ощущая щекочущее атласное прикосновение грудей. Обняв его за шею, она шутливо пригрозила: - Смотри: понравится – так и останусь. - Ну, нет! – вскричал он громким голосом и пропел, перевирая мотив, конец русской застольной песни: - «И за борт её бросает в набежавшую волну», - и бросил, вызвав целый рой брызг и испуганный визг княжны, и сам нырнул за ней, пытаясь поймать за ногу или за что-нибудь повыше, но она увернулась, выскочила на берег в водной пене как Афродита и, погрозив кулаком оставшемуся с носом атаману, величественно ушла, блестя сливающимися с крупного красивого тела каплями воды, к костру. А он остался, давая возможность Тане не торопясь одеться. Когда вернулся, прикрывая ладошками то, что не являлось для неё уже секретом, она ждала полностью одетая, собирая в сумку остатки трапезы на природе, сворачивая объединившее их и запомнившееся, хотелось верить, надолго, потёртое, но такое тёплое и удобное одеяло и затаптывая остатки костра. Он тоже, торопясь, оделся, изрядно помучавшись с подсохшими сапогами – хорошо ещё, что у обоих были кирзачи, которые не сильно меняют форму и размеры, если не пересушить – отнёс спинку сиденья на место, забросил в кузов так пригодившиеся ящики, огляделся и полуутвердительно-полувопросительно сказал на русский манер: - По коням!? Таня тоже огляделась, с сожалением расставаясь с недолгим раем и унося в душе навечно запечатлённую радость мимолётного женского счастья, подаренного по её воле хорошим парнем, и с возвращающейся тоской тихо, но отчётливо произнесла: - «Хороша была Танюша, краше не было в селе»… Читал Есенина? - Нет, - сознался Владимир, ожидая продолжения, но его не последовало. - Поехали, надо нагонять потерянное время. - Есть, товарищ начальник, - шутливо ответил он, но не увидел ответной реакции на её посмурневшем лице с дежурной полуулыбкой. - 7 – И снова колёса студебеккера подминали неровную дорогу, почти просохшую от недавнего ливня, и снова по сторонам – поля и поля с сиротливыми деревьями, кустарниковые рощи с начинающей желтеть и буреть листвой, неглубокие лога и овраги, заросшие буйной и до сих пор ещё зелёной крапивой, папоротником, конским щавелем, васильками и ещё какой-то высокорослой и широколиственной травой, и редкие ответвления тележных дорог с заполненными водой колеями, блестящими на солнце словно рельсы, уводящие на хутора за теснящимися вдалеке высокими соснами. В нагретой солнцем кабине стало тепло и даже душно: свежего воздуха, улавливаемого открытыми боковыми шторками, не хватало. То и дело в лобовое стекло с лёту ударяли неудачливые стрекозы, вялые слепни, жирные мухи, цветные бабочки и крупные красные комары, превращая его в гербарий, а внутри кабины перед клюющей носом разомлевшей Таней, тщетно пытаясь выбраться, взбиралась вверх по стеклу и падала вниз рассвирепевшая оса, но та, в чьей власти была её свобода, не обращала внимания, сосредоточившись на том, чтобы удержать голову в относительном равновесии. - Фу! Не могу больше. Совсем разморило. Прилягу, ладно? Владимир подвинулся как можно ближе к своей двери, а она, скорчившись, уткнулась головой в его бедро, а спиной упёрлась в спинку сиденья. Так оказалось удобнее, и засоня вскоре усиленно засопела носом, изредка прерываясь на внушительных толчках, которых шофёру не удавалось избежать, а он на более-менее ровных участках дороги придерживал её правой рукой, доверяя руль одной левой. Он тоже начал задрёмывать и удерживал внимание только тем, что продумывал встречу с агентом в Гродно, пытаясь заранее предусмотреть все возможные варианты, хотя и понимал, что, скорее всего, случится единственно не учтённый, и часто высовывал мутнеющую голову в окно под охлаждающий и взбадривающий встречный ветерок. Минут через пятнадцать дремотной маяты Таня зашевелилась, хватаясь со сна за руль, колени Владимира и рычаги управления, с трудом поднялась, с удовольствием распрямила затёкшие ноги, погладила примятую порозовевшую щёку, кое-как поправила вздыбившиеся волосы, помотала головой из стороны в сторону, закурила, как это делают все курильщики после сна: глубоко и сладко затянулась и медленно выдохнула, окончательно приводя себя в чувство, и сказала: - Можно терпеть дальше. Много ли бабе надо? Ты-то как? - В норме. Вдоль дороги потянулись бесконечные луга со стогами и копнами сена, расставленными под линейку, небольшие озерки, поросшие осокой, над которой метались какие-то острокрылые птицы, вдали показался воз со свежей травой. - Скоро будет литовское селение, - сообщила Таня, - никак не могу запомнить название – какое-то сочетание с «шишкой». Проедем мимо? Однако проехать «шишку», как и Ошмяны, не удалось. Как только они, распугав большую стаю гусей, с шипением отступивших на обочину, подъехали к административной избе с уныло обвисшим, розовым от времени флагом с еле заметными атрибутами народной власти – серпом, молотом и звездой, из неё энергично вышел военный в распахнутой кавалерийской шинели и встал посреди дороги, расставив ноги, лицом к приближающейся машине. Когда они вынужденно остановились, подошёл со стороны Владимира. - Куда направляетесь? – на лбу его отчётливо отпечатался красный ободок от фуражки: выше кожа была белой, без загара, а ниже, включая всё лицо, шею и облупленный нос – коричневой. - В Гродно, - ответил Владимир. - Я – командир истребительного отряда старший лейтенант Коробейников. Предъявите документы. Владимир вышел из кабины, подал документы, Таня, тоже выйдя к ним, отдала свои. Коробейников внимательно и без необходимости долго рассматривал бумаги, несколько раз перекладывая одну поверх другой, хмуря выцветшие рыжеватые брови и часто взглядывая на женщину, пока той, в конце концов, это не надоело, и она резко, с досадой, выговорила истребительному кавалеристу: - Чего ты ешь меня глазами? Замужем я давно, обглодана, успокойся. Инспектор вздохнул, вернул документы и широко улыбнулся, обнаружив весёлые карие глаза и абсолютно целые, слегка желтоватые зубы. - Жаль.… А я дом начал строить…. - Домохозяйка, что ли, нужна? – подкузьмила Таня. - Не только, - серьёзно возразил будущий домовладелец. – Неплохо, если было бы за что пощупать и можно было бы поговорить на разные мировые и душещипательные темы. Смолите, - он протянул надорванную и помятую пачку дешёвых папирос «Норд». - Бери лучше мои, - предложила Таня, доставая «Беломор». - Не откажусь, - старший лейтенант взял одну папиросу, положил за ухо, а вторую лихо вбросил в рот. – Ты не куришь, что ли? – спросил Владимира и, не ожидая ответа, похвалил: - Молодец! Дольше не состаришься. – Прикурив от Таниной зажигалки, продолжил уже напрасно пушить перья перед окольцованной самкой: - Так вот спрашиваю: как найти такую – три в одной – и не ошибиться? - И это все твои заботы? – ехидно спросила Таня. - Да нет, есть и ещё кое-что по мелочи в здешних лесах, - помрачнел истребитель, словно ему внезапно наступили на кровавую мозоль. Для него трепотня со своими в здешних чужих местах была необходимой отдушиной от постоянного напряжения и вражды аборигенов. Таня поняла его. - Так и быть – даю бесплатно: ты сначала поговори, попробуй готовку, а уж потом и щупай. Уверена, что действуешь наоборот. Старший лейтенант сморщил облупленный нос, несогласный с предложенной стратегией, и высказал нешуточное сомнение: - Ага, пока я с ней разговариваю, сосед пощупает, знаем мы вашего брата. - Да и мы не хуже вашу сестру, - отпарировала Таня. И оба засмеялись, довольные друг другом. - Ладно, ребятки, поезжайте и будьте осторожны: ближе к Острыне банда Грача шастает. - А что вы здесь-то истребляете? – задала законный вопрос Таня. – Кстати, как зовут это селение? - Эйшишкес. Народ здесь сбродный, больше белорусы, русские да евреи, литва по хуторам разбежалась. А ловим злостных дезертиров. Ястребки мои умаялись, дрыхнут в канцелярии после бессонной ночи. - На, возьми для них, - предложила Таня целую пачку «Беломора». - Спасибо, - принял бесценный дар бодрствующий командир спящей команды. – С хорошим куревом – туго. Тут такая история, что если бы сам не увидел и не услышал, не поверил бы, покруче, чем в книжках. - Расскажи, - загорелась дарительница со свойственным женщинам любопытством. Старшему лейтенанту только того и надо было. Он переправил заначенную папиросу из-за уха в рот, снова закурил и рассказал: - Уже неделю мы ищем схроны Грача, а вчера вечером получили РДО из штаба округа с приказом взять в этих самых Эйшишкесах двух дезертиров, прятавшихся аж с начала войны. Кто-то, видимо, из соседей углядел гадов и из мести за своих погибших накропал анонимку. Сегодня в пять утра мы нагрянули к одному из скрывавшихся и взяли тёпленьким, прямо из постельки. Здоровенный бугай, рожа и пузо как у директора столовой. Мамка младенца в рёв, не отдам, голосит, кровиночку, а в той кровиночке одного сала больше, чем у племенного хряка. Отца нет – погиб солдат. Посерел полусирота, жирными щеками от страха трясёт, рассказывает, заикаясь, как было дело, и всё норовит после каждого слова на колени плюхнуться, разжалобить. Оказывается, вдвоём они с другом драпанули, как только остатки их роты ушли из Гродно, прибежали ночью, чтобы никто не заметил, и затаились по домам. Этого мать сразу же пристроила в погреб, выпуская только по темноте, а второй, как сказала та мать, утром ушёл догонять своих. Четыре года тайно просидел мерзавец в погребе, так никто и не узнал до сегодняшнего дня, что у них в селе прячется дезертир. Даже немцы, бывавшие, правда, наездами, и полицаи не обнаружили гадёныша, так надёжно оберегала чадо мать от людей и людского горя, растила только для себя, не задумываясь, что будет с оболтусом потом, надеясь, что как-нибудь всё образуется, а он будет жив. – Коробейников затянулся так, что с треском задымился бумажный мундштук, с сожалением поплевал по-лесному на окурок, бросил на дорогу и тщательно затоптал. – Пошли мы по второму адресу, а там труп – повесилась мать второго, тоже одиночка – а на столе записка, чернила не просохли: «Я убила сына-труса, богу вернула достойного, простите меня, люди». Сельчане говорят, что после того, как ушёл сын, привела откуда-то мальца и всю войну воспитывала, учила уму-разуму. Получился пасынок такой работящий, обходительный, умница и смелый – партизанам помогал – что все любили. Недавно уехал учиться в десятилетке в Гродно, шестнадцать исполнилось. До самостоятельности довела приёмная мать, а он и не знает, что нет её больше. Вот так: две матери – две судьбы. Не хотел бы я ни одну из них иметь в жёнах. А ты, подруга, говоришь: потрепись, поешь, пощупай – и всё ясно. Заговорил я вас, однако, трогайте. Мой водила выспится, отправлю дезертира в Вильнюс. Вернётся, и завтра снова в погоню за Грачом, будь он неладен. Мне тоже надо бы покемарить минуток с двести. Счастливой дороги. Никого не подсаживай, - посоветовал Владимиру, - и ни для кого не останавливайся, а если увидишь завал на дороге, быстро разворачивайся и жми что есть духу назад, сюда. – Он небрежно отдал честь, долгим взглядом посмотрел на понравившуюся экспедиторшу, весело подмигнул обоим и пошёл, развевая полы широкой и длинной шинели, к своим дрыхнувшим истребителям, выполнившим приказ наполовину. Некоторое время под впечатлением услышанного ехали молча. Потом Таня, очевидно, определив своё отношение, сказала: - Она нарушила одну из главных твоих заповедей, но я всё равно ставлю ей за неё пятёрку. - Убив сына и себя, она нарушила её дважды, и какой из грехов тяжелее, я судить не берусь и не знаю, как поступил бы сам, - высказался и Владимир. Они снова замолчали. - Я оправдываю и второй её грех, - снова нарушила раздумья более активная женщина, вынося второй вердикт. – Жить убийцей собственного ребёнка нельзя. Но какова сила воли у этой женщины! У неё хватило сил и духа вырастить замену трусу и тем самым исправить свой наиглавнейший грех – рождение и воспитание предателя – и оправдать своё существование на земле. Физическим калекой жить можно, нравственным – никогда. И ведь знала, что придётся заплатить жизнью за жизнь, торопила, наверное, сроки расплаты, невыносимо страдая от безмерной нравственной вины. Но дождалась, дотерпела, пока приёмыш окончательно не встанет на ноги и не окажется настоящим человеком. Появление ястребков только подтолкнуло к давно запланированному финалу. Настоящая женщина и мать. Я бы тоже не смогла жить с униженной совестью. К дороге, сменяя поля, часто подступали леса, и Владимир, памятуя о предупреждении Коробейникова, насторожённо и внимательно вглядывался вдаль и в обочины. - Приготовь на всякий случай наган, - попросил он адвоката. Та, поняв его опасения, повиновалась и тоже начала усиленно всматриваться в окрестности. Сна у обоих как не бывало. - На студебеккер с тентом, под которым могут оказаться солдаты, они вряд ли нападут, - неуверенно успокоил шофёр её и себя. – Всё равно нам ничего не остаётся, как ввериться судьбе, так? – ободряюще улыбнулся соседке. - Я – везучая, - похвасталась та, не очень-то надеясь на свою везучесть, - проскочим. В тревожном молчании на предельно возможной скорости доехали до Острыни. С появлением почерневших от времени и дождей деревянных домов крохотного селения, открытого всем ветрам, отлегло от сердца. Если в селе бандитов не окажется, то верилось, что до Гродно удастся доехать спокойно. Как это ни странно, но их впервые не остановили, и они, не снижая скорости, рванули дальше среди бескрайних полей и лугов с редкими кустарниками и небольшими озёрами, часто пересекая по шатким деревянным мостам узкие речушки. Большие посевы капусты, свёклы, картофеля, подсолнечника подходили к самой дороге, ожидая скорой уборки. Можно было уже не торопиться, потому что в лучшем случае они попадут на место к концу рабочего дня, и загрузиться и выехать в обратный путь просто немыслимо. Во-первых, вряд ли кладовщики и грузчики захотят остаться после окончания рабочего дня; во-вторых, у Владимира разламывалась спина, ныли, одеревенели с непривычки руки, и вообще он устал так, что мечтал только о полноценном сне; в-третьих, не забылось предостережение Ястреба, и ночью ехать было вдвойне опасно; в-четвёртых, вряд ли Таня согласится на продолжение утомительной поездки; в-пятых, а вернее, во-первых, он обязан разыскать агента и обязательно склонить к сотрудничеству с американцами. Ради чего, если не для этого, он с такой настойчивостью рвался в дальние командировки, ради чего он вообще в этой стране? Зря только по неопытности и беспочвенной самонадеянности назначил встречу Немчину на сегодняшний вечер. Может насторожиться и, ещё хуже, - скрыться. Остаётся только надеяться на лучшее. Завтра в Вильнюс можно не спешить. Завтра…. Завтра же – воскресенье! - Завтра – воскресенье, - напомнил он сопровождающей, - будем загорать? - Сегодня договорюсь, - успокоила Таня, - не зря же везём директору ящики – отпустят и погрузят. Придётся кому на коньячок, а кому на водку дать. Где уж тут про заповеди помнить! Она шутливо толкнула водителя в плечо, пообещав: - Так что – выспаться не удастся, - и начала деловито планировать вечер: - Перво-наперво сбагрим ящики и договоримся на завтра. - Что в них? - Не знаю и знать не хочу. Я только передаточная шестерёнка в директорской шарашке. У них своя компания и своя жизнь, подчинённым вход воспрещён. - Даже такой как ты? Она фыркнула, и было непонятно, то ли выразила этим пренебрежение к элитному обществу, которое обидно пренебрегало ею, то ли оно на самом деле было ей «до лампочки». - Как-то мы с главбухшей чесали языки поутру у секретарши, ожидая, когда директор соизволит нас принять. Вдруг дверь приёмной отворилась, и появилось смуглое фигуристое создание с чёрно-смолистыми локонами, оливковыми глазами и ярко-красными, по-негритянски оттопыренными, губами, на которые ушло не менее полтюбика помады. Деваха была до того эффектна и внешне безупречна, что мы засмотрелись, забыв оценить выпяченные достоинства и найти спрятанные недостатки. «Яков Самуилович у себя?» - улыбаясь, но не здороваясь, спросила она мягким грудным голосом, от которого, наверное, мужиков враз пот прошибает. «Директор занят, никого не принимает», - очнувшись от наваждения, отрезала секретарша. «Меня примет», - уверенно возразила красотка, и в мягком голосе послышался скрежет ржавого железа. Она твёрдо и чётко простучала высокими каблуками умопомрачительных белых лакированных туфель до запретной двери, резко толкнула её без предупредительного стука и, не дав церберше опомниться, со стуком закрыла за собой. Из кабинета тут же послышались радостные восклицания занятого по горло директора, грудной волнующий смех нежданной и непрошенной гостьи, которая оказалась, очевидно, лучше татарина, а потом – неясные шорохи, приглушённые прерывистые голоса, шлепки по рукам или по щекам или ещё по чему, а мы сидели молча и слушали, оплёванные и униженные блядью, стыдясь смотреть друг другу в глаза. Вскоре, однако, директорская дверь отворилась. Первой вышла она и прошла мимо, выпятив грудь и пренебрежительно не глядя на тех, что пытались поставить себя выше неё, бросив на ходу замешкавшемуся в дверях хозяину с красно-фиолетовой физиономией и блуждающими замаслившимися глазками: «Яша, поторопись, мне некогда!». И только перед самым выходом не удержалась и всё же посмотрела победно в нашу посыпанную пеплом сторону, ни на кого в отдельности, а на всю мелочь сразу, повернулась и вышла, вертя выпяченным задом так, что любой импотент побежит следом. Мы даже пытались повторить поочерёдно, но с нашими талиями и задницами ничего привлекательного не получилось, посмеялись над собственной дурью, а секретарша пожаловалась: «Опять пришла обирать бедного Якова Самуиловича. Уже в четвёртый раз. Жене, что ли, капнуть? Каждый раз уходит с двумя сумками. Хорошо, видно, расплачивается, курва!». - Вот какие цесарки водятся в их кругу. Где уж нам, серым курочкам! Владимир сразу догадался, о ком идёт речь, и ещё раз поблагодарил судьбу, что нашла и подослала любителя дармового пива Василька к жене и тем избавила Владимира от болезни, которой заражается каждый мужчина, близко познакомившийся с Мариной, и название которой – неутолимое влечение. Всё же как неразумно бог распределил достоинства между своими любимыми созданиями: одному – красота сверх меры в ущерб духовной красоте, другому – наоборот, редко – всего в гармонии, и совсем редко – когда и того и другого в избытке. Отчего? Разве, обделяя, тем выражаешь любовь? Пожмотился создатель по неизвестным причинам. Показались чёрно-серые предместья Гродно. Переехали железную дорогу, потом понтонный мост и оказались в городе или, вернее сказать, в большой деревне, в которой, однако, были двухэтажные узорчатые особняки, дома с мансардами, деревянные и оштукатуренные, и даже обветшалый костёл с облупленными стенами и большой вывеской над распахнутыми настежь дверями: «Заготконтора», чуть дальше встретилась и церквушка с той же судьбой, но с другой вывеской: «Плодоовощебаза». Очевидно, местные радикальные власти решили, что материальное обеспечение сограждан полезнее, чем сбор и отпущение грехов. Городок, в общем, казался уютным, зелёным, с большими огородами и садами, но по-русски неухоженным, с земляными улицами, по которым бродили курицы, бросающиеся в самый последний момент под колёса студебеккера. Остались ещё и следы войны в виде мрачных пожарищ и развалин. Новостройки попадались реже. На торгбазе всё случилось так, как запланировала опытная Травиата Адамовна. Двое грузчиков под присмотром толстяка с жирным загривком в полувоенной одежде, которая чуть не лопалась на мощной спине и заду, выгрузили и утащили в контору пересылку от одного директора к другому. Пока экспедиторша где-то с кем-то договаривалась о завтрашнем утре, Владимир осмотрел машину, проверил шины, колёсные болты, рессоры, заглянул под грязный низ, но ничего там толком не разглядел и решил, что капитальным осмотром, наладкой и заправкой займётся завтра пораньше. Тем более что Травиата Адамовна вернулась довольная в сопровождении давешнего надсмотрщика-«дистрофика», оказавшегося директором этой кормушки, который пообещал и грузчиков, и кладовщиков в обмен на доставку очень ценного груза для Якова Самуиловича. Ещё раз брюзгливо попытался выяснить, почему Шендерович не прислал обещанных запчастей, но, поскольку Владимир непонимающе молчал, экспедиторша поспешила предположить, что главмех побоялся доверить ценный груз неопытному водителю. Толстяк недовольно покряхтел, бормоча, что так дела не делаются, но, всё же, простил неаккуратного подельщика, обещав и для него кое-что спроворить. В общем, рабочий день для Владимира с Таней закончился. - Ну, вот, теперь можно и устраиваться на ночь, - с облегчением сказала изнемогавшая от усталости Таня. – В городе есть небольшая гостиница с четырёхместными номерами, там тихо и сравнительно опрятно, но попасть в неё трудно: всё распределено по броне на много дней вперёд. Попытаемся, может, удастся втиснуться на ночь. Если нет, то придётся идти в Дом колхозника – забегаловку и притон, где редко выспишься толком в десяти- пятнадцатиместных казармах из-за круглосуточного пьяного гама. Пошли, и пусть нам повезёт. Владимир, подыгрывая по местному обычаю, сплюнул трижды через левое плечо, и они двинулись. Идти рядом с хорошей, нормальной женщиной было непривычно. Непривычно встречаться глазами с оценивающими взглядами встречных и непонятно, кого нужно изображать: то ли хорошего знакомого, то ли товарища по работе, то ли, не дай бог, супруга. Нужно ли взять её под руку или просто идти рядом? Выручила Таня. Она шла, не обращая ни на кого внимания, упругим твёрдым шагом, слегка покачивая по-мужски плечами и не стесняясь ни захудалого вида сопровождающего, ни собственной потрёпанной дорожной одежды. И он опять, удобно отдав инициативу решительной женщине, которую хотел бы иметь в жёнах, шёл чуть сзади, как делают это мужики в семьях, где командует жена. В маломерном тёмном фойе обветшалой двухэтажной гостиницы сидели два мордатых типа в щеголеватых френчах, синих галифе и блестящих хромовых сапогах, с одинаковыми жёлто-коричневыми туго набитыми портфелями на коленях. Они, надменно встретив невзрачную пару презрительными взглядами, тут же безразлично отвернулись, уставившись точно в амбразуру администратора. Их толстые пальцы дружно выбивали на глянцевитых стенках предметов, указывающих на принадлежность к высшей чиновничьей касте, негодующую дробь и презрение ко всем и, в особенности, к порядкам, которые установились здесь, в провинции, когда ответственные лица вынуждены ждать полагающиеся им достойные места. - Давай сотню, чтоб наверняка. Не жалко? – спросила Таня вполголоса. Владимир не сразу среагировал на подсказанный ключик к сердцу защитника, вернее, защитницы амбразуры и, замешкавшись, неловко вытянул из кармана сотенную так, что и остальные посыпались на пол, но толстомордые не удостоили вниманием денежные конфетти. Пока Таня – снова Таня – договаривалась с администраторшей о взаимно удовлетворяющих условиях ночёвки в ночлежке, почему-то именуемой отелем, он сел на свободный стул рядом с портфеленосцами. Тут же сосед, чтобы установить истинную дистанцию, а не ту, что случайно оказалась между стульями, спросил, повернув голову на четверть: - Из какой организации? Не задумываясь, Владимир брякнул приглушённым голосом, стараясь тембром придать весомость и себе, и присвоенной организации: - НКВД. Мордатый дёрнулся, перестав барабанить пальцами, довернул голову до полуоборота и, встретившись с серьёзным угрожающим взглядом, немедленно отвернулся, произнеся так же тихо, храня доверенную тайну: - Понятно. Что ему стало понятно, самозванцу было неясно, но на несчастье их содержательную беседу прервала Таня: - Володя, иди, заполняй анкету. У стойки между делом он поинтересовался у алчной администраторши с головой огненно-рыжего барашка, зачахшего в молодом возрасте, что за любопытная пара ожидает её милостей. - Инспектора республиканского наробраза, - буркнула та недовольно. – Ждут, когда местный горотдел оформит оплату за их проживание в гостинице. - Серьёзные дядьки, - дал свою оценку любопытный, удивившийся несоответствию полувоенной формы и гангстерского вида инспекторов профессии учителя. - Жмоты, - ёмко определила суть дядек опытная администраторша. - Пойдём устраиваться, - прервала Таня и этот содержательный диспут спутника, и он твёрдо решил, что не хотел бы иметь её в жёнах. На втором этаже скучающая дежурная недружелюбно оглядела непритязательную пару, компрометирующую главный городской отель, и молча развела по комнатам, предупредив, что мужчинам в женские комнаты ходить по вечерам запрещено, распивать спиртные напитки в номерах нельзя, для еды есть специальная гостиная… - Встретимся через 10 минут там, - прервала её запреты Таня и скрылась у себя в номере. Вымывшись до пояса в тесной умывальне над раковиной и изрядно почернив жёлто-белый цвет короткого вафельного полотенца заведения, Владимир несколько сбросил накопившуюся усталость и ровно через 10 минут был в условленном месте. Гостиная оказалась небольшой комнатой с голыми побелёнными стенами с литографским портретом вождя в простой рамочке, единственным столом под грубой скатертью и четырьмя стульями с прямыми спинками вокруг него и двумя окнами, наполовину завешанными простыми белыми занавесками. В углу пыхтело цилиндрическое чудовище, называемое здесь титаном, но мифический силач ничего не поддерживал и не толкал, а ворчливо вырабатывал в своём чреве кипяток для слабосильных и беспомощных людишек. - Лучше бы сунуть ей вдвойне да устроиться в отдельной комнате, - попенял напарнице иждивенец, недовольный добытым сервисом. - Здесь нет такой комнаты, радуйся тому, что досталось, - спокойно ответила та, что добровольно взвалила на себя в дороге обузу заботы о нём. – Садись, перекусим тем, что осталось, и без промедления на боковую. Какая разница, где спать? Лишь бы в тепле, покое и немедленно. – Она внимательно всмотрелась в напряжённое лицо парня и, угадав его несбывшиеся надежды, прикрыла тёплой мягкой ладонью загрубевшую мозолистую руку и мягко сказала: - Я люблю мужа, а мы – друзья, да? Очень хорошие друзья, так? Она, конечно, ожидала, что ему захочется этой ночью новой близости, но сама этого не хотела. И не потому, что устала, что морил сон или парень стал вдруг безразличен, а потому, что обострённой психикой счастливой женщины с обнажёнными войной и послевоенными неурядицами нервами вдруг почувствовала, сама удивляясь нелепости мгновенного чувства, что у неё будет от него дочь, и не хотела тревожить зарождающуюся в ней жизнь. - Так, - криво улыбаясь, согласился Владимир, пересилив не нужный и ему инстинкт влечения. – Главное – выспаться. - Вот и умница! – похвалила Таня. И они в полную силу отдались другому немаловажному инстинкту – утолению голода. Когда с остатками дневного пиршества на природе было покончено, Травиата Адамовна, не стесняясь, всласть зевнула, быстро убрала со стола мусор и, пожелав спокойной ночи, ушла. Владимир посидел ещё минуту-другую, одолеваемый усталостью, потом решительно встал и пошёл к выходу, провожаемый последним запретом дежурной о том, что возвращаться позже одиннадцати не разрешается. - 8 – Сгущались тёмные сумерки с узким красным закатом, прикрытым сверху полосатыми тучами, обещавшими на завтра ветреный пасмурный день. Владимир поёжился от подступившей вдруг к спине изморози и пошёл по деревянному тротуару, кое-где опасно прогибающемуся под его тяжестью, высматривая первого встречного аборигена. Вскоре попался усталый работяга на взводе в мятой и грязной одежде, который невнятно сказал что-то невразумительное о расположении нужной улицы, неопределённо махнул рукой в темноту и ушёл, с трудом утаскивая плохо сгибающиеся ноги в грязных солдатских ботинках. Немного прояснила ситуацию молодая женщина, прилично и чисто одетая, явно торопящаяся на свидание и что-то помнящая об улице с таким простым названием в противоположной от указанной работягой стороне. Так, продвигаясь зигзагами и терпеливо используя освоенный метод выспрашивания и анализа запутанных сведений жителей о собственном городе, Владимир всё же вышел на нужную ему улицу Дружбы народов, на которой только и мог жить самый ярый приверженец дружбы между русским и немецким народами, которого надо было склонить к дружбе и с американским народом. Облегчённо вздохнув, Владимир стал выискивать дом 13, в котором только и мог обитать агент. Дом оказался не новым, оштукатуренным, с грязными дождевыми потёками под окнами, увенчанным мезонином с небольшим балкончиком с деревянной резной решёткой, отгороженным от улицы свежим необструганным штакетником. В тёмных окнах дома чуть мерцал колеблющийся свет какого-то слабого светильника, выдававший присутствие хозяев. Калитка была заперта изнутри хитрым запором. Не сумев открыть, Владимир сильно постучал поднятым камнем по штакетнику, и тотчас же метнувшийся кверху и пропавший свет показал, что стук услышан. Через минуту в тёмном окне появилось привидение в белой рубахе с бледным мёртвенным лицом и круглыми совиными, но безбровыми, глазами, пытавшимися разглядеть виновника шума. Он призывно помахал рукой, объясняя жестом, что хотел бы увидеться и переговорить с нечистой силой. Привидение, не меняя отрешённого от бренного мира выражения лица, отлипло от окна, пропав в темноте, и через некоторое время входная дверь на веранду приотворилась, и из-за неё выглянуло то же бледное лицо со впалыми щеками и скошенным подбородком, неровно поросшим редким жёлто-серым мхом. Короткий носик алел даже в темноте, как, впрочем, и оттопыренные почти прозрачные уши, в противовес залысинам, глубоко внедрившимся в спутанные жирные светлые волосы и имеющим синий, неживой оттенок. - Чё надо? – спросила торчащая из-за двери голова нетопыря. – Ты кто? Откудова? - От-ту-дова, - внушительно и угрожающе произнёс Владимир, уловив в голосе и во всей фигуре хозяина насторожённость и испуг. – Ты – Трусляк Зиновий Лазаревич? - Ну, - с отчаяньем чуть слышно выдохнул Трусляк. - Привет, Ангел! Привидение-нетопырь, неожиданно оказавшееся ангелом, дёрнулось назад, за дверь, потом осторожно высунулось вновь, показав не только голову, но и белую полотняную рубаху без ворота, открывающую такую же, как лицо, бледную впалую грудь с выступающими острыми ключицами и тонкими рёбрами. - Откудова оттудова? Его уже нет – оттудова! – отчаянью и страху ангела не было предела. – Хана немцам! Гитлер капут! Не знаешь, что ли? - Знаю, знаю, - успокоил страшный пришелец оттудова. – Ты впусти меня, мы на крылечке посидим и выясним, кому хана и капут, а кому жить дальше. – Увидев не проходящий страх агента и подивившись слепоте Гевисмана, выбравшего для консервации такого хлюпика и труса, способного предать при малейшей опасности, успокоил, как мог: - Не бойся, пальцем не трону, а сговоримся – денег дам. Успокоившись или поддавшись приманке, хлюпик выскользнул, наконец, как тень из дверей, показав, кроме белой рубахи, заношенные и бывшие когда-то белыми солдатские кальсоны с болтающимися подвязочками поверх всепогодных и внемодных русских опорок, одинаково пригодных для любого времени года. Повозившись у запора, он открыл калитку и посторонился, пропуская гостя во двор, чуть сгорбатившись в угодливом полупоклоне. Владимир с удовольствием присел на некрашеную ступеньку крылечка веранды, по-хозяйски пригласив Ангела: - Садись, в ногах правды нет. Тот скромно присел поодаль, полуотвернувшись и не глядя на нового хозяина. - Гитлеру капут, в этом ты прав. Но немцы живы… Живы и те, кто тебя завербовал, кому ты верно служил и от кого получал деньги, положенные на твоё имя в банк. Помнишь, в какой? - В швейцарский. Владимир не стал уточнять, в какой швейцарский, зная, что как банк, так и счёт в нём – мифические, и кроме небольших подачек в рублях, часто – в фальшивых, ни один из агентов от Гевисмана ничего не получил, оставляя свои заработки в его карманах. - Сохранилось и твоё досье, - соврал Владимир, - с составленной и подписанной тобой анкетой, где указаны твои подлинные фамилия, имя, отчество и места рождения и проживания до войны. Есть и твоё обязательство служить верой и правдой рейху и фюреру, история жизни до разведшколы, успехи в ней, характеристики выполнения тобой заданий, расписки за оплату заданий, - всё, что заинтересовало бы НКВД, попади досье в их руки. Но, слава всевышнему, оно попало в руки американцев, наших друзей… - …которые вместе с нашими сделали вашим большой «капут». - …и те, - продолжал Владимир, проглотив обидное и едкое замечание не такого уж амёбного Ангела, - предлагают прежнее сотрудничество, но на новых условиях и с более высокой оплатой, которые сообщит резидент позже. Считай, что для тебя ничего не изменилось, только хозяин новый, а счёт в швейцарском банке, - он мстительно усмехнулся, - будет расти быстрее. Деваться тебе всё равно некуда, так что говори «да», и я пошёл. - Куда пошёл? Ты ж денег обещал, - напомнил о самом интересном для себя сметливый соратник Владимира по тёмному делу, пытаясь получить плату не только вперёд, но и не обременяя себя обязательствами. - Так ведь не сговорились ещё толком, - возразил невесть откуда появившийся совратитель ангелов. Ангел поднялся. - Пойду, воды попью, а то в горле пересохло. Он не вошёл в дверь, а как-то очень тихо вскользнул в неё светлой тенью, и даже уходящих шагов не было слышно. Владимир тоже поднялся, зашёл за угол веранды, вынул через заранее расстёгнутый ворот гимнастёрки из подмышечной кобуры наследственный вальтер, заготовленный перед ужином в гостинице, и, прижавшись к доскам животом и грудью, стал ждать, опустив руку с пистолетом вдоль туловища. Какое-то чувство, неизвестно какое по счёту, подсказывало, что с этой еле живой на вид и светящейся в темноте ходячей гнилушкой надо держать ухо востро. И точно! Ангел появился так же тихо, как и ушёл. Владимир увидел его, когда тот уже спустился с крыльца и оглядывался, держа в вытянутой руке пистолет и разыскивая совиными глазами того, с кем надо окончательно сговориться. Спрятавшийся ненавистный вербовщик тихо нагнулся, нашарил на земле камешек и бросил снизу вверх в палисадник. Шум упавшего камня мгновенно переориентировал гостеприимного хозяина, и он, сделав быстрый шаг к углу дома, ещё больше вытянул руку с оружием, стараясь разглядеть затаившуюся цель. Он уже свыкся с мыслью, что прошлое благополучно кончилось и забыто, а оно, опасное и нервное, неожиданно вернулось с этим белобрысым верзилой, и овладевшие слабой душой отчаянье и страх толкали на необдуманный поступок. К тому же, манили чужие деньги и, наверное, немалые, которые можно было взять только у трупа. - Стой! – вдруг услышал он за спиной и тут же почувствовал, как вся она, незащищённая, покрылась липким холодным потом, который струйками потёк по ногам, и нестерпимо некстати захотелось помочиться. – Не дёргайся, а то получишь пулю, и медленно-медленно положи пистолет у ног. Любое резкое движение, и ты – труп! – Ангел всхлипнул и выполнил требование невидимки, запросто разгадавшего его хитрость. – Умница! Теперь сними сапоги – зачем ты их напялил-то? – и переверни кверху подошвами. – Когда почти рыдавший недотёпа, старавшийся покорным поведением и прерывистыми покаянными всхлипами вызвать сердоболие и жалость к себе, выполнил и это требование, из правого сапога выпала, фиолетово блеснув лезвием в темноте, финка. Неумолимый экзекутор похвалил снова: - Смотри-ка, какой ты предусмотрительный! Подстраховался! Отойди, не торопясь, к стене дома, подними руки, обопрись ими о стену, ноги – пошире, и постой, не оглядываясь. Живей, повторять не стану! Лишь когда и это последнее приказание было выполнено, Владимир вышел из-за укрытия, подобрал реквизированное оружие и, на всякий случай, уперев дуло вальтера под острую рыбью лопатку, обшарил подмышки и пах у ангелочка, но там ничего не было спрятано. - Садись, - разрешил раскоряке, - поиграли, и – будет, пора завершать наше дало. Тот быстро повернулся, на округлившихся от страха и безысходности глазах блестели детские слёзы, а всё лицо покрыла смертная испарина. - Слушай, оставь меня, уйди! – взмолился он и вдруг упал на колени, громко стукнув костяшками о доски тротуара и протягивая к Владимиру обнажившиеся по локоть костлявые, просвечивающие насквозь, руки. – А я… я… я за тебя молиться буду! От такого неожиданного делового предложения Владимир даже рассмеялся. - Как же ты молиться будешь, когда душу дьяволу продал? – спросил он с сарказмом ангела с чёртовой начинкой. – Да бог, услышав такого ходатая, обоих пошлёт подальше. Нет уж, наши молитвы никто не услышит, и места в преисподней для обоих давно согреты. - Господи, ну до чего ж я невезучий! – снова взвыл отвергнутый богом, поднимаясь с колен. – Нет мне места ни на земле, ни на небе. – Ангел осторожно, с опаской, присел рядом с посланцем Вельзевула. – И всё началось с первого дня войны. Он утёр рукавом рубахи пот и слёзы, высморкался в подол и, смирившись с судьбой, затих, вспоминая те давние переломные дни. - Мы жили в Шепетовке, когда ваши бомбили Киев. Потом объявили войну, и родители, поддавшись общей панике, вместе с соседями и ближайшими родственниками засобирались драпать в сторону столицы. Мы уже укладывали вещи, торопясь к объявленному утреннему поезду на Киев, когда в дом вошли двое в кожаных куртках, галифе, запылённых хромовых сапогах и фуражках с красными околышами. «Ты – Сташевский?» - спрашивают у меня, спрятавшегося за спины родителей, застывших над раскрытыми чемоданами. «Й-й-я…», - отвечаю дрожащим голосом, зная, чья кошка мясо съела. «Повестку получил?» «Какую повестку?» - тут же вклинилась на мою защиту мать. – «Ничего он не получал». Она-то не знает, что я вчера вечером сжёг эту повестку, и пепел по ветру развеял, надеясь, что до отхода поезда меня не хватятся. И вот, как обычно, не повезло. Стою за мамкиной спиной, молчу, и весь потом покрылся, аж течёт – есть такая у меня слабость, когда страшно. Владимир знал эту типичную слабость трусов. - «Пошли», - говорят красные околыши, хватают под руки и волокут почти на себе, так как у меня ноги отнялись. Мать, естественно, в рёв: «Не пущу-у-у!». Отец, как может, удерживает её. Так эта сцена прощания и осталась у меня в памяти на всю жизнь – больше я родителей не видел. Сирота привычно всхлипнул, жалея себя, потому что больше жалеть гада было некому, и продолжал рассказ о своих невзгодах дальше. - Привезли меня на полуторке в военкомат, а там таких, как я, наверно, человек двадцать скопилось. Друг на друга не глядим, молчим как враги, да и не о чем разговаривать, и так ясно: на фронт погонят. Пришёл старшина-усач, кое-как построил в неровную колонну по трое в ряд и довёл в окружении стенающих родственников, сующих деньги, продукты, носки, ещё что-то ненужное, до старой казармы, где был городской сборный пункт перед отправкой на тот свет. Сдал как скотину по счёту какому-то «ромбу», тот составил список, записав со слов каждого наши паспортные данные – причём я уменьшил возраст на два года, но не помогло – и заперли нас в большой комнате с решётками на окнах и матрацами, разбросанными на голом цементном полу. Ни столов, ни стульев не было. Большинство тут же улеглись, кто-то подошёл к окну поглядеть в последний раз на белый свет, а я забился в угол, сижу, дрожу, никак не могу опомниться, свыкнуться с мыслью, что влип. - Блатари с ножами в рукавах стали обходить нашу компанию, отбирать деньги, еду, тёплые и красивые вещи, менять свою плохую обувь на хорошую. И я лишился круга колбасы, осталась только пачка папирос, которую сунул отец, считая, что для солдата главное – курево, хотя я и не курю. Два солдата и сержант принесли старое-престарое обмундирование и выдали по списку, кому какое придётся. Мне, естественно, досталось большое и с заплатами. Ремней не было, обувка осталась своя, зато дали длинные-предлинные обмотки, только вот зацепиться, чтобы повеситься, не за что было. Тогда же и накормили гречкой с варёной треской. А через час мы уже были на вокзале в скотинниках и покатили в темноте на север, томясь в неизвестности на двухэтажных нарах под присмотром старослужащего сержанта. Мне, конечно, места на нарах не досталось, и я сидел, скрючившись, в углу, больно стукаясь спиной о стенку при каждом толчке вагона. Ангел зябко передёрнул худыми плечами то ли от той памятной вагонной прохлады, то ли от сегодняшней вечерней свежести, испаряющей с тщедушного тела и одежды пот панического страха. - Ехали медленно, с частыми остановками, и к рассвету добрались только до Ровно. Там нас, сонных и мятых, выгнали из нагревшихся от нашего тепла теплушек, пересчитали-перекликали, разделили на взводы и погнали марш-броском через город под командой молоденьких сержантов и одного лейтенанта на все пять взводов. - Город был пуст. По улицам метались какие-то бумаги, тряпки, клочки сена и листовки с крупным обращением: «Русский солдат!». Отчётливо слышалось лихорадочное тарахтенье пулемётов, таканье винтовок, завывание и грохот мин, а фоном всему – беспрерывная пушечная канонада. Некоторые разрывы были так близки, что наши головы непроизвольно втягивались в плечи, и мы кланялись богу войны, выпрашивая снисхождения, а спина и грудь мои снова взмокли. Было холодно и ветрено, до слёз захотелось, чтобы меня продуло до температуры, и отправили бы в госпиталь. Ничего не случилось. В каком-то заводском дворе со склада выдали каждому третьему боевую винтовку и по две обоймы патронов, остальным – учебные просверленные винтовки и деревянные муляжи, а кому и таких не хватило – штыки. Мне из-за моей комплекции достался штык, покрытый ржавчиной. Обиженный даже при дележе оружия поёрзал застывшим костлявым задом по ступеньке крыльца, завязал верёвочками вырез на груди рубахи, потёр озябшие ладони утопленника и продолжил рассказ жизнепадения, блестя в темноте неугасающим кончиком красного носа. - Снова построили повзводно, и перед фронтом появился политрук, который начал, надрываясь, кричать сорванным хриплым голосом, что наше дело правое и победа будет за нами, пока же немцы временно прорвались на нашу территорию, и надо удержать город до подхода главных сил, и это приказ товарища Сталина. Тот, кто без оружия, возьмёт у убитого товарища, но – ни шагу назад! Оставившим позицию без приказа – расстрел! - И мы пошли, почти вооружённые и напрочь оглушённые услышанным и близкой канонадой, туда, где требовалось заткнуть нами фронтовую дыру. Как только вышли за город, немцы тут же, словно ждали, влупили по колонне минами. Они так жутко воют! Все попадали и поползли с дороги в рожь, как будто, спрятавшись в хлипких растениях, можно было спастись. Кому-то сразу же попало, послышались крики и стоны, а кто-то, как блатари, что отняли у меня колбасу, побросав винтовки, ужами поползли в ржаную глубь, только зады их из стороны в сторону мотались. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, но долго ещё сержанты поднимали и вытаскивали вояк изо ржи на дорогу, выстраивая в прежнюю походную колонну. Пятерых оставили лежать в кювете, хоронить не стали – некогда. Более десятка, поддерживая друг друга, побрели назад, счастливцы, в город. Не меньше осталось ждать транспорта, который должны были прислать легкораненые, а некоторые пропали без следа. Не было и урок. Я сказал сержанту, где их видел, тот организовал прочёсывание, и их как перепелов подняли в самой середине поля, вывели на дорогу, поставили перед строем, лейтенант прокричал приговор и обоих ухлопал из пистолета за измену и дезертирство. - Слушай, тебя в школе не били? – поинтересовался Владимир. Ангел недовольно пошмыгал алевшим в темноте носом и сознался: - Били. Но я таких запоминал, следил за каждым шагом, пока не удавалось засечь на чём-нибудь запретном, и тогда рассказывал учителям. Он гаденько захихикал. - И до чего ж приятно было видеть, как по моей подсказке наказывали обидчиков. Конечно, учителя не любили меня как ябеду, но ничего поделать, кроме пустых увещеваний, не могли потому, что я сообщал правду, и они обязаны были на неё реагировать. А мне со временем понравилась слежка и подслушивание, понравилось чувствовать себя сильнее тех, кто бил, ведь я знал о них такое, что они хотели бы забыть и тщательно скрывали. Знал не только об учениках, но и об учителях. Многие догадывались и боялись, и это наполняло меня чувством сладостной мести. Я и отца выследил, когда он вздумал таскаться к молодой бабёнке, рассказал матери с подробностями и радовался, когда она сквозь рыдания поносила его на чём свет стоит всякими непотребными словами, а он только вздыхал, просил прощения и увёртывался от её цепких и ухватистых рук. «Нет, Гевисман не ошибся», - с отвращением подумал Владимир, – «этот гадёныш – прирождённый фискал-любитель». - Я возьму шинель на веранде, а то холодно? – попросил промёрзший насквозь ябеда. - Вместе возьмём, - решил на всякий случай обезопаситься Владимир. Оба поднялись, сблизившись, и от ангелочка отчётливо пахнуло скверным едким запахом сивухи. - Я бы не стал стрелять, - не глядя в глаза недоверчивого американца, задним числом повинился Ангел. – Я только хотел проверить документы: не из НКВД ли ты. Владимир не поверил. Он пропустил мерзляка вперёд, но прежде, чем тот надел шинель, ощупал её пустые карманы. Когда вернулись на прежние позиции, Ангел сунул ноги в сапоги и удовлетворённо вздохнул, плотно запахнувшись в тёплую и почти новую немецкую шинель. - А работать я буду, я люблю такую работу, - услышал, наконец-то, Владимир то, что надо. – Мне тяжёлая физическая работа по здоровью противопоказана, а сержант там, на дороге, не понимал этого и всучил в награду за блатных боевую винтовку. Она такая тяжёлая и неудобная, и без неё тяжело идти, а с ней я и вовсе скоро выдохся. А я-то надеялся, что он отправит меня сопровождать раненых. Не вышло, не повезло, как обычно. Ангел утёр рассопливившийся от жалости к себе нос рукавом шинели. - Кое-как дотянули мы до леса, а там – комдив на заляпанной грязью «эмке» и куча с треугольниками и шпалами вокруг запылённой полуторки. Увидев наше боевое пополнение, призванное остановить немцев на подступах к городу, он вместо приветствия крепко, по-солдатски, выругался матом и залез в машину, захлопнув дверцу, словно отгородившись от ответственности. Лейтенант отвёл нас подальше от командирского гнева, велел никуда не отлучаться, не попадаться на глаза начальству и отдыхать до темноты, что я и сделал с удовольствием, провалившись в сон в обнимку с ненавистной винтовкой. Аванса сколько дашь? Владимир достал из кармана гимнастёрки заготовленное американцами обязательство о сотрудничестве, подал новоиспечённому сотруднику и, посветив плоским фонариком, предложил: - Читай. Всё понятно? - Всё, - ответил внимательно изучивший душегубную бумагу Ангел, - кроме пустого места, где сумма в рублях. - Там и другие места есть, которые надо заполнить, - подсказал вербовщик. – Вот химический карандаш, вписывай свои настоящие фамилию, имя, отчество, год рождения, кличку. Сделал? Сколько тебе дать? - Чем больше, тем надёжнее и вам, и мне, лишних денег не бывает, - дипломатично ответил продающийся скелет. – Тыщи три дашь? Владимир, воодушевлённый начатым делом, хотел дать десять, но, услышав скромные пожелания Ангела, очевидно, не избалованного немцами, решил ограничиться половиной. - Пиши пять, - отсчитал и отдал деньги в маленькие дрожащие ручки заново завербованного агента, - и распишись за Сташевского и Трусляка. – Когда обе корявые подписи были готовы, отобрал документ, спрятал в карман, прихлопнул для надёжности ладонью и неожиданно даже для себя улыбнулся, обрадованный первой преодолённой ступенькой на пути к родине. А Ангел, наоборот, насупился, нахохлился в шинели с поднятым воротником и сник как спущенное автомобильное колесо. - Снова я не свой. Как в том лесу, - он привычно шмыгнул носиком, подбирая выскользнувшую из него каплю. – Пригрелся я тогда со своей подружкой, заспался, никуда больше идти не хочется, а тут сержант орёт над ухом шёпотом: «Подъём!», и все зашевелились, зазевали, зачесались, зазвякали не нужным им оружием. Кое-как, спотыкаясь о корни, построились, и лейтенант тихо, но все услышали, сообщил приятную новость: «Идём на позицию». – Ангел всё же вытер назойливую каплю. – Пошли мы гуськом, натыкаясь в темноте друг на друга, через поляну, и скоро стали попадаться продолговатые и круглые неглубокие могилы, в которых дремали или спали вечным сном солдаты, благословляя, наверное, распорядок немцев, воевавших в начале войны по расписанию, и проклиная своих, нарушивших зыбкое, тревожное забытьё. – Рассказчик невольно зевнул сам, похлопав ладошкой по губам. – Спихнул сержант меня и ещё двоих в один из окопов, в котором сидел, широко разбросав ноги, солдат с лицом, покрытым грязью и пылью как коростой, только белки глаз да зубы светились сквозь серую маску. А бруствер окопа был выложен вонявшими уже трупами тех, кому мы пришли на смену и которым вскоре, вероятно, придётся потесниться. До слёз стало жалко и их, и себя. - «Почему-то жестокие и трусливые души часто оказываются слезливыми» - подумал, слушая в пол-уха, Владимир, которому надо было встать и уйти, но двигаться не хотелось. – «Закурить найдётся?» - спросила маска хриплым голосом. Двое, что свалились в окоп вместе со мной, молчат, пришлось мне доставать отцовский «Беломор». «Ого!» - обрадовался хозяин окопа. – «Таких разок курнуть и помирать не страшно». Ткнул в деревянный муляж винтовки одного из нас, предлагает: «Сбегай к немцам, покажи, увидят твоё оружие – без боя удерут». А меня обнадёживает: «Ты дольше всех жить будешь: в тебя, шибздика, трудно попасть. Жрать есть?». У одного нашлись кусок сала и хлеб. Он взял грязными руками и, пачкая белое сало, всё слопал сам, похлопал по тощему животу и порадовался: «Покурил, поел всласть, теперь поспать чуток и можно умирать, а то боялся, что на том свете не куримши, не жрамши и не выспавшись придётся маяться. Шуметь будете – пристукну до боя». И затих, прислонившись головой к стенке окопа. И мы затихли в общей могиле, глядя на безразлично мерцающие холодные звёзды и мёртвенные лица друг друга, изредка освещаемые ракетами немцев, предупреждающими, что неминуемое скоро наступит. Может, закрепим договор? – предложил вдруг давний окопник, поводя носиком-индикатором, ещё больше закрасневшимся от предполагаемого внутреннего подогрева. – Есть хороший первач, чистый, - соблазнял Ангел, довольный полученными ни за что деньгами. - Нет, - отказался от дармовой выпивки явно не русский гость. – Ты один живёшь? - Баба есть, - ответил разочарованный гостеприимный хозяин, - но я велел ей не высовываться. Ну, как? - Нет, - решительно отказался Владимир. - Ну, нет – так нет, на него и суда нет. Тот бы солдат не отказался. Тем более что знал, что утром умирать придётся. И не ошибся, - Ангел жалобно всхлипнул, припоминая то утро. – Чуть-чуть развиднелось, как нас разбудил дальний шум моторов. Всё тело ныло от неудобного положения во сне, от сырости и холода, хотелось встать, размяться, но солдат зло цыкнул и, выглянув из окопа, сообщил: «Колонна танков и машин с немцами в обход леса по дороге идёт. Сейчас и нам достанется. Вчера им дня не хватило, сегодня доделают». Ещё раз выглянул, лицо сквозь маску побелело: «Два танка на нас идут, а за ними автоматчики». Тут раздался голос лейтенанта: «Приготовиться к отражению атаки. Стрелять только по команде». Солдат спрашивает у меня: «Патроны есть?». Вот, говорю, две обоймы. Он выругался, забрал одну и ко второму с тем же вопросом. А тот дрожащими губами мямлит, что потерял в лесу на привале. Солдат аж взвыл от ярости, сунул ему мою обойму и приказал приладить винтовки в щели между трупами и ждать команды. Выглянул и я наружу и сначала ничего, кроме травы и леса, не увидел. Осмелев, приподнял макушку чуть-чуть выше и сразу же присел, потому что дула обоих танков были направлены точно на меня. «Не дрейфь, шибздик», - смеётся солдат, – «больше одного раза не помрёшь». Успокоенный таким утешением, я снова высунулся и тогда разглядел тёмно-зелёные фигурки немцев, стреляющих от живота прерывистыми огненными струями. Только потом я увидел их страшные автоматы, из которых можно убить 100 раз прежде, чем выстрелишь из винтовки. Ты куришь? - Нет. - Я – тоже, но сейчас бы закурил, - Ангел ещё глубже втиснулся в шинель, подобрав под себя и под полы ноги в сапогах, и Владимиру он показался немцем, затерянным в темноте русских бескрайних степей и лесов. – Тут и лейтенант опять закричал: «По фашистской сволочи – огонь!», и застучали вразнобой наши винтовки, - продолжил шибздик вспоминать начало своей войны, свернувшее его на неправедный путь измены. Танки приостановились, поводили хоботами, вынюхивая, а потом ударили по нашим выстрелам. Перед окопом взметнулся столб огня, дыма, земли, и мы разом присели, прикрыв головы руками и бросив винтовки, а сверху нас накрыл свалившийся труп с ощеренным раззявленным ртом с жёлтыми зубами и белым распухшим языком. «Ложи Ивана на место!» - орёт солдат, хватая труп за плечи. Вчетвером в тесноте и панике еле вытолкали его на место. «Стреляй, мать вашу так!» - опять орёт солдат, подскакивает к соседу, пулявшему с корточек в небо, и по морде раз-раз, слева направо и справа налево, пинками поднимает в рост, а тот не хочет, но, всё же, кое-как выпрямился и стал достреливать мою обойму в белый свет. Солдат уже ко мне двигает, а я так хорошо устроился в углу окопа – никакая сила не поднимет. Что-то орёт опять, поднимает пудовый грязный кулачище, я и глаза закрыл, а тут как жахнет. Чувствую, кто-то на меня навалился, на лицо земля посыпалась, я и отключился. Может, я схожу, хватану стаканчик? – робко попросил алоносый Владимира. - Потерпишь, - грубо отказал тот. Надо было уходить. Ангел, уловив его движение, не стал настаивать, а заторопился с историей своего падения, надеясь, что у этого-то, с рыльцем в пушку, найдёт так необходимое изъязвленной душе понимание. - Очнулся я от нестерпимой тяжести во всём теле – ни дохнуть, ни шевельнуться. Хорошо, правая рука оказалась поднятой и свободной. Кое-как очистил лицо и открыл глаза. Смотрю: на груди башка солдата вся в земле, и сам он втиснулся в меня и тем, наверное, спас. Стал я ужом выгребаться из-под него и из-под земли, насыпанной сверху. Вылез кое-как, только белые свои парусиновые штиблеты похоронил, босиком вылез. Рядом, в окопе, лежат друг на дружке оба, что пришли со мной, готовые на бруствер, и… тихо. Я даже уши поковырял пальцами – всё равно тихо. – Ангел тихо хлюпнул носом, чтобы не нарушить тишину. – Выбрался на карачках из братской могилы, встал на вихляющихся ногах, шатаюсь и вижу: немцы вдалеке толпу наших к дороге гонят, а там грузовик стоит, и на нём тоже немцы с закатанными по локоть рукавами. Увидели меня, что-то заорали по-своему, руками конвоирам показывают. Те тоже обернулись. Опять мне не повезло: нет, чтобы ещё минуток с десяток в земле перележать в обнимку с солдатом, перетерпеть его тяжесть, и я был бы свободен. А я выполз не вовремя и снова влип. Конвоиры манят к себе, кричат: «Ком хир, Иван!», а те, что в машине, как полоснут из автоматов, так фонтанчики земли и запрыгали у моих ног – подгоняют, значит, торопят к уходящей толпе. Я сначала не понял шутки, запрыгал на месте, стараясь, дурень, уберечься от пуль. Те, что в машине, ржут, ещё пуще стараются, кто ближе уложит очередь, им – забава, патронов не жалеют, наверное, им не по две обоймы выдали. Потанцевал я, пока понял, что от меня хотят, а потом побежал к своим, вспомнив слова солдата, что умирать-то придётся всего один раз. Не хотелось, конечно, но выбора не было. Добежал, исколов все ноги о жёсткую траву и камни, смешался со своими, оглядываюсь – почти все наши новобранцы, но есть и солдаты, тут же и лейтенант бредёт, только гимнастёрка на нём солдатская, а вместо сапог – солдатские же ботинки без обмоток – не успел, видать, намотать. Выгнали нас как стадо на дорогу, построили в колонну по четыре, сами забрались в грузовик и погнали куда-то. Босиком не очень-то разбежишься, скоро все ноги разбил в кровь, еле бреду. А сзади сигналят, подгоняют, того и гляди под колёсами окажешься. Ты – русский? – вдруг задал он вопрос, на который Владимир не знал ответа, даже если бы захотел ответить. - Турок. - Больно похож на тех: души в тебе мало – жёсткий, - определил плюгавый душевед. - Не переживай, - успокоил Владимир, - мы с тобой встречаемся в первый и последний раз. - Кто знает? – философски рассудил пришибленный жизнью и собственными дурными наклонностями Ангел. - Я пойду, - начал подниматься гость. - Посиди ещё чуток, послушай: мне не с кем больше об этом говорить, а зудит. Уйдёшь и забудешь, а мне – всё облегчение. Ангел с хрустом вытянул ноги в сапогах, поднял воротник шинели и прислонился затылком к стене дома, посверкивая неугасающим носом. «Алкоголик, женат, по всей вероятности – болен», - думал в это время Владимир, наблюдая за вновь обретённым товарищем в борьбе за американское дело. - «Нет, всё же ошибся Гевисман в выборе агента для консервации. Этот долго не продержится. А мне нет до этого дела, пусть разбираются с ним новые хозяева. Я своё дело здесь сделал», - он вновь порадовался успешному завершению первого шага и оттого снисходительно слушал галиматью разоткровенничавшегося гадёныша, разряжавшего надорванную и ноющую нервную систему. - Пригнали нас к какой-то деревне, завернули на скошенное поле и посадили под охраной трёх или четырёх солдат - не помню уже, а нас было не меньше сотни. Скоро подъехала тупорылая машина, привезла колючку, инструмент и не ошкуренные брёвна. Нас подняли и заставили делать загородку с запасом, и мы усердно вкалывали, пока не замкнули себя в загоне на ночь. Сделав всё, повалились, не емши, на вытоптанную траву, хотя, как я теперь понимаю, можно было при желании сигануть в темноте сквозь жидкую загородь и исчезнуть. Но никто не ушёл, никто не хотел опять в окопы, все соглашались на любой плен, пусть другие воюют, лишь бы не смерть. Даже лейтенант, я его не выпускал из вида. Зря ты отказываешься, заодно бы перекусили. - Не хочу, - с отвращением только от одной мысли сидеть за столом рядом с доходягой снова отказался Владимир. - Утром из деревни пришёл переводчик в очках и в военной форме без знаков различия и стал на ломаном языке выкликать жидов, комиссаров и командиров. Но никто не откликнулся. Тогда всех выстроили, и появился офицер с двумя солдатами, сам стал отбирать, спрашивая: «Юдэ? Палитрук? Официр?» и, не обращая внимания на отрицательные ответы, отделил человек пятнадцать, среди которых лейтенанта не было. Их увели в неглубокий овраг у леса, откуда вскоре послышались автоматные очереди, а немцы вернулись одни. Днём к нам добавилось ещё человек триста. Были и раненые. Но и в следующую ночь никто из загона не ушёл, наверное, надеясь, что на этом отбор жертв закончился. Чтобы совсем убить мысль о побеге, немцы заставили сделать вторую изгородь, проволоку участили, а ночью в промежутке ходили не только охранники, но и бегали собаки. На третий день прискрипели две огромные фуры, запряжённые парами битюгов, и привезли только что вырытые, недозрелые, сваленные вперемешку кормовую свёклу, морковь, брюкву и репу. Солдаты влезли наверх, погнали лошадей вокруг колючки и стали бросать нам недозрелые и немытые овощи, смеясь до слёз над тем, как мы в драке добывали себе поносную еду. Мне, естественно, ничего не досталось. – Ангел снова жалостливо хлюпнул носом, и Владимиру нестерпимо захотелось отхлестать его по светящемуся кончику, чтобы навсегда выбить раздражающую сопливую капель. – А жрать хочется нестерпимо. Мне с моей комплекцией и двух голодных дней достаточно, чтобы отдать концы. Знай пью: глушу голод. Немцы поставили пять двухсотлитровых бочек из-под бензина и залили речной водой. Воняет тиной и бензином – страсть. А куда денешься? Некоторые чистюли – я их заприметил: уж точно переодетые комиссары и командиры – поначалу даже умывались, да на третий день тоже перестали. Те, кто нахватался и сдуру нажрался сырых овощей, запив протухшей водой, гляжу, уже у забора дрищут в ряд. Долго, думаю, не протянут, ослабнут быстро. В сумерках я случайно оказался у проволоки, когда из охранной будки вышел переводчик и нацелился в деревню на ночёвку. Говорю вполголоса, глядя в сторону: «Если найду жида или комиссара, что мне будет?». Он повернулся ко мне, посмотрел, морщась, поверх очков, вероятно, оценивал мои способности, потом говорит: «За каждого получишь килограмм хлеба и полкотелка каши», и ушёл, не оборачиваясь. Не больно-то, видно, и нужна была моя услуга, а у меня брюхо до того подсосало, что голова кружится, и всё плывёт перед глазами. Думаю: если не сдам лейтенанта – сдохну! Пусть лучше он, а то в окопах кричал: «По фашистской сволочи…», а теперь как ни в чём не виноватый прячется. – Обиженный цыкнул длинным плевком и по привычке шмыгнул дырявым носом. – Утром зовёт меня охранник в будку, там уже переводчик с офицером ждут, ну и договорились, как я скрытно буду показывать на тех, кто им нужен. Ничего авансом не дали, жмоты. Пришлось ещё день терпеть и промывать желудок заплесневелой водой. Зато вечером, когда вызвали на уборку в будку, съел я враз две пайки, и всё равно ещё глаза голодными остались. Зря лейтенант старался спрятаться в солдатской гимнастёрке. Другого я по обращению к нему на «вы» вычислил. Больше сдавать не стал. Думаю: враз всё не съем, а фрицы должок чёрта с два отдадут. Покажу на одного-двух в день – мне надолго хватит. Тут ещё подфартило. Сообразив, что всю войну в таком плену не высидишь, с голода и поноса окочуришься, а на носу – осень и зима, того и гляди замёрзнешь, стали наши под руководством скрытых комиссаров кучковаться и соображать, как на волю выбраться и по деревенькам затеряться. Местные бабы часто приходили, кидали ёдово разное, стараясь попасть понравившимся мужикам, и тоже подначивали к побегу. А я их всех в память заложил, радуюсь, что теперь-то уж точно с голоду не помру, дождусь чьей-нибудь победы. Меня-то бабы и в упор не замечали, курвы. Только недолго я откармливался. – Шкурник прерывисто вздохнул, вспомнив, как быстро расстроились так надёжно выстроенные долгосрочные планы. – Вычислили меня комиссары и устроили тёмную. Хорошо, собака залаяла, патруль осветил, а то бы не сидел я сейчас с тобой рядом. - А ты говоришь, не везёт тебе, - сожалея об усердии дрессированной овчарки, поддел Владимир. – Куда уж больше! Всё! Мне пора, - он решительно поднялся, с трудом распрямляя заледеневшую спину. – Жди резидента. - Когда? - Всегда. Запомни пароль для встречи. Он тебе: «Не правда ли сегодня приятный вечер?». Ты в ответ: «Вот только бы немного больше тепла и света». Повтори. – Когда Ангел сделал это трижды, предупредил: - Ошибёшься хотя бы в одном слове, тут же получишь пулю. Меня провожать не надо: я стреляю на звук без промаха. Ушёл, не прощаясь, дорогой невольно припоминая послужной список законченного русского негодяя, выжившего в кровавой беспощадной бойне, тогда как многие, достойные жизни, погибли. После «тёмной» Ангела пересадили в другой лагерь, потом – во второй и третий, где он истово, за кормёжку и скотскую жизнь, занимался всё тем же. Затем он оказался в русской освободительной армии, вынюхивая и выслеживая потенциальных предателей с чересчур красным прошлым. Отсюда по рекомендации контрразведки Власова Гевисман взял его в опекаемую разведшколу и в 44-м забросил через фронт в освобождённую Красной Армией Белоруссию, снабдив надёжными справками эпилептика. Ангелу пришлось немало понаблюдать за одним из таких несчастных, выделенного ему в качестве наглядного пособия, и научиться имитировать специфические припадки с пусканием слюны и закатыванием глаз, и он выучился этому, сознавая, что настоящий экзамен будет стоить жизни. Он не всегда вовремя выполнял задания, очевидно, больше сообразуясь с угрозами для личной жизни, чем с приказами сверхдалёкого и потому не опасного опекуна, но всегда полно и точно, считаясь у Гевисмана ценным агентом с грифом «А». В конце 44-го ему приказано было осесть в Гродно до лучших времён, что он и сделал, сообщив последней радиограммой свой адрес. Интересно, сохранилась ли у него рация? Тёмные и пустые улицы настораживали. Дул порывистый осенний ветер, предвестник похолодания. Быстро бегущая по фиолетовому беззвёздному небу луна, выслеживая кого-то, то скрывалась, то появлялась в просветах посеребрённых по краям облаков. Чем дальше уходил Владимир от первого перевербованного агента и чем ближе подходил к вожделенному отдыху, тем хуже становилось настроение, подавляемое всё возрастающим раздражением оттого, что на пути к нормальной мирной жизни приходится заниматься грязной и бессовестной принудительной работой, направленной, по сути дела, на подготовку новой войны, и выглядел он во всей этой американской затее такой же, как и Ангел, рядовой бесправной пешкой, не имеющей возможности сделать, без страха быть съеденной, ни обратного хода, ни хода в какую-нибудь из сторон. А может быть, рискнуть? Оставить мысль о возвращении на родину и затеряться где-нибудь в холодных сибирских лесах? Жениться на хозяйственной русской простушке, отмерять жизнь от гудка до гудка, втянуться в расслабляющие лень и пьянство, и… катись всё пропадом, как покатится. Нет! Не хочется в Сибирь. Хочется в Германию. Даже с испоганенной душой. Он очистит и излечит её трудом на возрождение поверженной родины, и простится ему временная и вынужденная служба дьяволу. Тем более что она в ущерб тем, кто до сих пор и, очевидно, надолго твердолобо считает немцев заклятыми пожизненными врагами. Входная дверь в гостиницу была заперта. Владимир посмотрел на фосфоресцирующие часы, отвергнутые Шендеровичем. Они показывали без четверти одиннадцать. Тогда он сильно и настойчиво, как хозяин, постучал, не беспокоясь, что нарушит чей-то сон. Стучать пришлось дважды прежде, чем щёлкнул засов, и на пороге, загораживая вход, появилась невзлюбившая их дежурная с керосиновой лампой в руке. - Я предупреждала, - прошипела она, и не думая сторониться. Сдерживая подогретую раздражением ярость, Владимир молча сунул ей под самый нос блеснувшие в тусклом свете лампы золотым браслетом и оправой очень дорогие и красивые часы с мёртвенно сияющими зелёными цифрами и стрелками, никак не вязавшиеся с потёртой заношенной одеждой, и, пока ослеплённая таким богатством остолбеневшая горничная церберша соображала над тревожным несоответствием, крепкой рукой отодвинул живую преграду и намеренно громко протопал на свой второй этаж. В номере он, устав до предела, долго ещё не мог заснуть, как это часто бывает, под жужжание голосов трёх сожителей в белых ночных рубахах, еле освещённых притушенной лампой и корпевших в запретный час над двумя бутылками коньяка. Из пьяных рассуждений можно было понять, что ночные заговорщики недовольны привилегиями, секретарскими пайками и вещевыми талонами, не позволяющими вести сносную жизнь, достойную низовых руководителей, несущих на своих плечах основную нагрузку по мобилизации масс в стране. Они дружно поддерживали решение городского пленума по осуждению загремевшего Давыдова, негласно позволявшего колхозникам воровать с полей урожай, в то время как вся страна в едином устремлении быстрее справиться с военной разрухой подтягивала ремни, экономя на всём. Так же единогласно они хаяли демобилизованных фронтовиков, чрезмерно хвативших фронтовой свободы и прелестей «европ» и забывших не только о партийной, но и об элементарной трудовой дисциплине, разлагающих народ и вносящих сумятицу в безоговорочное выполнение решений партии и товарища Сталина лишними рассуждениями и обсуждениями вопросов, их не касающихся; неплохо бы таких прежде, чем допустить к мирной жизни, также пропускать через охлаждающие фильтрационные лагеря. Когда двое из партийных тактиков стали прилипчиво требовать у третьего заначенную бутылку, Владимир заснул. - 9 – Выехали почти в одиннадцать, несмотря на то, что Владимир по неопытности пришёл на базу в половине седьмого и успел до прихода грузчиков и кладовщиков не только осмотреть машину, заправить оба бака под завязку и подкачать колёса, но и вымыть и вычистить кабину и кузов. Складские стали по одному появляться с половины девятого, а собрались вместе, зевая и перекуривая на ступеньках лесенки погрузочно-разгрузочной платформы, только к девяти, дружно и настойчиво выклянчивая у Тани на разгонно-похмельную бутылку. Пришлось ей, чтобы не затягивать дорогого времени, раскошелиться на целых две. И только тогда, когда горе-работяги отоварились у своих же кладовщиков и торопливо заглотили русский тоник под солёные желтяки и вяленую воблу такой жёсткости, что пришлось размягчать рыбины о платформу, разбудив грохотом млеющую в воскресной дрёме округу, они слегка ожили и зашевелились, подсказывая друг другу, за что и как взяться, но не торопясь подставлять собственные спину и руки. Загрузились, как и обещал Могильный, овощами, но, в основном, консервированными в бочках разного размера, а также свежими в мешках и какими-то плотно забитыми ящиками. Кроме того, по настоянию Травиаты Адамовны взяли прицеп с надставленными из досок бортами, заполненный картошкой и укрытый брезентом. Никогда раньше Владимир прицепа не имел и немножко беспокоился, как поведёт себя хорошо загруженная машина, удлинённая дополнительным кузовом, да ещё на скверной дороге. Во всяком случае, тряски не будет, не будет и скорости. Лишь бы выдержали рессоры и шины, а торопиться он не будет. Перекусили в какой-то забегаловке на выезде из города, где их осчастливили жёсткими оладьями, почти такими же, как вобла, слегка смазанными прогорклым растительным маслом и украшенными чайной ложкой какого-то слегка сладкого дёгтя, названного раздобревшей, наверное, на оладьях раздатчицей фруктовым повидлом, и несладким чаем, похожим на воду, в которой мыли стаканы. - Уф-ф! – облегчённо вздохнула Таня, когда они, оставив позади последние тёмные избушки, покосившиеся от непомерной тяжести нахлобученных на них растрёпанных соломенных брылей, выкатились за город. – Успеем домой к ночи, - и лукаво добавила, напоминая о вчерашнем, - если ты где-нибудь не врюхаешься в грязь. Владимир улыбнулся, тоже радуясь обратной дороге, светлому солнечному утру, умытому туманом, тому, что хорошо выспался и отдохнул, несмотря на пьяные секретарские сетования о несправедливом распределении житейских благ, что машина в порядке и ведёт себя с прицепом отлично, что у спутницы хорошее настроение, и держит она себя так, будто вчера ничего не было, и, главное, что сделан первый настоящий шаг на родину, а известно: удачное начало – половина дела. - Тебе так хочется домой? - Конечно, - не задумываясь, подтвердила Таня, - ведь это же – дом, мой дом. Дорогу перебежала неведомо откуда взявшаяся кошка. - Вернёмся? – спросил Владимир, намекая на плохую примету. - Ни за что! – отвергла несерьёзное предложение храбрая спутница. – Даже если перебежит пантера. И вообще я в приметы не верю, а верю в себя. Владимир удовлетворённо улыбнулся, и сам не собираясь следовать каким бы то ни было приметам в такое прекрасное утро. - У вас хороший дом? Таня усмехнулась, предопределяя ответ и радуясь разговору, приятному для женского сердца. - У нас в том доме одна комната, в двух других живёт семья нашего снабженца. Дали нам её в прошлом месяце, и это была самая большая радость для меня за всё военное и послевоенное время. Жильё, конечно, не ахти какое, тесновато, но в наше время не до выбора, и я чувствую в нём себя как дома. Не то, что раньше, когда снимали комнату у стариков, которые вечно канючили, что прогадали с постояльцами и ценой, и туда возвращаться и жить там не хотелось. Она закурила, открыв боковое стекло и впустив лёгкий освежающий сквознячок. - Жилище – ещё не дом. Конечно – кто спорит? – хорошо иметь отдельную квартиру или особняк, но я знаю некоторых шишек, которые, имея то или другое, приходят туда только переночевать. Для жилья, чтобы оно стало живым, родным домом, нужна семья, очень близкие люди, которые тебя любят и ждут, и ты их – тоже. Там всегда тебя примут с любым настроением, со слезами обиды и с улыбкой нечаянной радости, выслушают, поймут, успокоят, поддержат, если надо. Там можно всё сказать, поплакаться, расслабиться, отгородясь от всего мира и отдыхая душой и телом от невзгод жизни и неурядиц на работе, просто уединиться, в конце концов, подумать и помечтать. Я верю, - Таня убрала свою постоянную улыбку с побледневших губ, - я просто убеждена, что у нас с мужем будет нормальная семья: он меня любит, я его – тоже, родится дочка, - она тихо засмеялась таинственным грудным смехом, - муж избавится от фронтовой горячки и – заживём! Вот только бы суметь помочь ему в этом… Студебеккер с натугой, на второй скорости взобрался на крутой пригорок, спугнув стаю чёрных и серых ворон, терзавших окровавленную тушку бурого осеннего зайца. Недовольно каркая, птицы тяжело и неохотно оторвались от пиршества и, отлетев на обочину, густо опустились, пропуская помешавшее железное чудище. Владимир проводил глазами новых предвестников скорого несчастья и ничего не сказал, надеясь, что они не вызвали у увлечённой рассуждениями о доме соседки таких же дурных ассоциаций. - А ты попробуй взять его с собой в поездку, - предложил он спонтанно родившееся в голове лекарство для свихнувшегося подполковника. – Надо как-то разрушить их подогреваемое взаимной желчью узкое штабное содружество, а новые впечатления, природа – лучшие для этого средства. Она коротко хохотнула и похвалила: - Умница! Опять умница! Обязательно попробую, чем чёрт не шутит! - А ещё, - добавил воодушевлённый похвалой Владимир к рецепту, - постарайся сама заменить штабистов. И не просто, хлопая от усердия глазами, а заинтересованно, с вопросами. Пусть он разряжается на тебе. - Я бы тебя расцеловала, - ещё похвалила Таня, - да боюсь, загремим в кювет. Считай, что за мной должок. - Привлеки к лечению соседей! - И то! У нас прекрасные соседи с двумя смешливыми и озорными малышками, помогут. Зря я от них таюсь со своей душевной болячкой. – Таня в возбуждении от найденного вдруг выхода, который был так долго и, казалось, безнадёжно закрыт, снова закурила. – Хорошие соседи для дома - как красивые и надёжные ставни: в ясную погоду распахнуты, не мешают, а в плохую – прикроют. Без добрых соседей дом насторожён, холоден, и чувствуешь себя в нём, как в добровольном затворе. Если не уживёшься – съезжай, дома не будет. И обязательно нужны деревья. Лучше, конечно, сад, но неплохо и несколько обычных деревьев, посаженных самими. Они узнают хозяина-друга и утром радостно, а вечером успокаивающе трепещут листвой под лёгким ветерком, шёпотом признаваясь в любви к дому. Цветы я не люблю, как не люблю ничего яркого, временного и ненадёжного. Так что, дом – это удобное жильё, дружная семья, добрые соседи и зелёные друзья, создающие вместе малый гармоничный мирок, замкнутый на мне и удобный для меня, это вторая малая родина, которая часто становится основной, настоящей. «Как всё же мало надо русской женщине, чтобы чувствовать себя счастливой», - думал Владимир, слушая одну из них, легко меняющую основную родину на малую ради семьи и удобств, – «какой-никакой закуток, чуть–чуть любящий, в меру пьющий и дерущийся муж, заброшенные дети-замухрышки, незлобивые соседи того же пошиба и несколько чахлых зелёных насаждений, создающих внешнюю иллюзию благополучия. Этой стране никогда не выбраться из нищенского полузабытья и рабского безволия, пока женщины не обретут чувства собственного достоинства, не перестанут быть только жёнами и возьмут инициативу в делах в свои всё умеющие делать руки и не затуманенные самогоном головы». Слава богу, Владимиру не светит здесь вторая родина, даже если бы он и захотел. Кто ж в государстве, где всё распределяется, даст простому шоферюге, к тому же неженатому, беспартийному и инертному в профсоюзе и комсомоле хорошее жильё, способное стать каркасом дома в понятии Тани? А привести любимую девушку, жену в чужой дом и гнить там в проблематичном ожидании какого-нибудь угла в награду за каторжный труд и безропотное послушание он никогда не согласится. У него будет свой и обязательно каменный дом с мансардой с цветными стёклами, стеклянной верандой-оранжереей и плодовым садом. Первый шаг на пути к нему он сделал, осилит и оставшиеся четыре. И будет одна родина – большая и малая – в одном самом красивом городе – Берлине. Пока двое в кабине мечтали о доме, каждый о своём: она – скромно и вслух о существующем, он – по собственным понятиям тоже скромно, но про себя, о будущем, - машина после почти двухчасовой накрутки на колёса неровного полотна дороги пошла на тягун, заканчивающийся на далёком пригорке крутым поворотом в окружении подступивших к нему чахлых сосёнок с несоразмерно вытянутыми к дороге в неведомой мольбе нижними ветвями. Когда почти выбрались на пригорок, пришлось притормозить, так как дорогу перекрыла упавшая поперёк сосна, то ли вытолкнутая безжалостными сёстрами в борьбе за пространство и свет, то ли сама бросившаяся под колёса, изнемогши от внутренней болезни корней, подточенных ядовитой дорогой и осыпающимся склоном. Так или иначе, но приходилось думать о нелёгкой и долгой работе топором. Владимир уже сбросил газ и выключил скорость, сдерживая тормозом небольшой накат машины, когда на подножку, уцепившись грязной рукой за оконный проём с опущенным стеклом, вспрыгнула какая-то небритая патлатая личность в немецкой офицерской пилотке и, больно ткнув в висок длинным стволом маузера, визгливо и возбуждённо скомандовала: - Глуши, падла! Мозги вышибу! Пришлось подчиниться. С другой стороны двое вытаскивали отчаянно и молча сопротивляющуюся руками и ногами Таню, и один вдруг радостно заорал: - Баба! Грач, баба! Здоровущая, блядина! Брыкается. Со стороны кузова, в котором, слышно было, рылись, перекладывая и проверяя хрустящие от взлома ящики, послышалось: - Тащи в кусты, усмирять будем. - А я? – отчаянно завопил гнусавым фальцетом охранник Владимира, больно царапнув голову дулом ручной пушки. - А ты, Гнус, сторожи пока шофёра, - приказал тот же голос. – Тут жратвы – нам на всю зиму хватит, свезём в схрон. - Пусть Храп сначала покараулит, - попробовал освободиться Гнус, изнывая от мерзостного вожделения. - Дрочи пока, - засмеялся невидимый Грач, - тебе, хлюпачу, много не надо – достанется помочиться. - Всегда так, - безнадёжно заскулил подневольный сторож. – Как делёж, так я – последний. Ну, ты! – злобно заорал он на виновника вынужденной половой воздержанности. – Не рыпайся у меня! Владимир и так не рыпался, не сомневаясь, что при любом неосторожном движении получит, несмотря на приказ, пулю в висок. Уж слишком возбуждённым и нервным был караульщик, прилепившийся к кабине так близко, что хорошо чувствовался омерзительный запах гнойно-кислого дыхания из приоткрытого рта, обнажившего жёлто-коричневые неровные зубы с несколькими дырами вверху и внизу. С другой стороны, какая разница, когда это случится? Ясно, что живым не отпустят, а всё-таки не хотелось ускорять собственный конец. Не видать ему не только каменного, но и одноместного деревянного дома. Вряд ли и закопают, оставят для ворон, которые, наверное, уже справились с зайцем. Он всячески гнал от себя мысль о том, что делалось там, в кустах, боясь взвыть, не сдержаться и спровоцировать роковой выстрел, который ничем не поможет ни ему, ни Тане. Левая рука давно уже сжимала рукоять вальтера, нащупанного в потайном карманчике сбоку сиденья, но как вытащить верного друга, не спугнув насторожённого, злого взгляда Гнуса? Вот уж поистине меткое прозвище получил патлатый с длинным тонким носом, гнусавым шепелявым голосом и давно не мытыми и не чёсаными сивыми волосами, взмокшими на лбу от нетерпенья. - Ну, скоро там? – заорал тот, не отводя холодного взгляда закоренелого убийцы от Владимира. Ему неудобно было стоять на узкой подножке, держась одной, уже онемевшей, рукой за дверцу, мешал и висевший на груди шмайссер, и потому, не вытерпев и не отводя маузера и глаз от цели, он осторожно спустился на землю, отошёл на шаг от кабины и приказал: - Отворяй дверцу, чтоб я тебя всего видел. Только медленно, не дёргайся, а то прихлопну. У Владимира сердце так качнуло кровь, что она на миг затмила сознание, и он, с трудом справившись с волнением, сдерживая себя, неловко изогнувшись, надавил на ручку дверцы и тихо толкнул наружу. Когда вальтер и маузер оказались глазами друг к другу, первый, подготовленный к встрече, оказался, естественно, проворнее и сделал два верных выстрела, заставив Гнуса согнуться и рухнуть, сложившись пополам, на землю, громко брякнув слетевшим с шеи автоматом. Не медля, Владимир пружиной выскочил из кабины, подобрал автомат, передёрнул на бегу затвор и занял скрытную позицию у заднего борта машины. И вовремя. Из придорожных кустов на выстрел ломились двое. Чуть впереди чернявый парень в кожанке, высоких сапогах и серой охотничьей шляпе с короткой тульей, перевязанной тёмным шнурком и украшенной красным пером. За ним – дылда в распахнутом немецком грязно-зелёном френче, тяжёлых сапогах и пилотке как у Гнуса, с русским автоматом с деревянной ручкой в руках. - Я же сказал: не стреляя-я-ть! – закричал, не добежав до грузовика, передний и чуть приостановился от попавших в грудь пуль, словно поджидая отставшего, а потом оба трупа по инерции пробежали ещё несколько шагов и грузно завалились набок, так и не узнав, почему стрелял Гнус. Не дожидаясь, пока они завершат последние в жизни шаги, Владимир проскочил невысокий придорожный кустарник и увидел у высокой сосны двоих, придерживающих штаны, и троих, поднимавшихся и торопливо подбиравших брошенные, где попало, автоматы. Он, как учили – от живота, полоснул длинной очередью по троим, увидел, как двое ткнулись головами в землю, так и не добравшись до оружия, а третий, низко согнувшись, убегал, петляя за соснами, в лес. Владимир дал вслед ему короткую очередь и, не разглядев, достала ли она беглеца, повернулся к оставшимся двоим с расстёгнутыми штанами, обречённо глядевшим на пороге от земного блаженства к смертному на повёрнутое к ним дымящееся дуло мстителя. Неведомо как вывернувшийся шофёр не стал томить ни их, ни себя и, резко надавив на курок, стрелял до тех пор, пока те, изрешечённые, не упали друг на друга, а ему хотелось стрелять и стрелять, ещё и ещё, укладывая штабелями всех Грачей, Ангелов и им подобных, пока они не кончатся на земле. Его вывела из нервного ожесточения пошевелившаяся у сосны Таня, с трудом пытавшаяся прикрыться разорванной и изрезанной в тряпки одеждой, подтянуться на ослабевших в неравной борьбе локтях и прислониться спиной к стволу свидетельницы-сосны. Опомнившись, Владимир подошёл, отводя глаза в сторону, глухо предложил: - Давай я помогу, - хотя и не знал, чем и как можно помочь после случившегося. - Принеси телогрейку и одеяло, - попросила она хриплым неживым голосом, самостоятельно опершись, наконец, о сосну и чуть шевеля разбитыми в кровь губами. Он обрадовался даже такой незначительной просьбе, чувствуя безмерную жгучую вину за то, что с ней сделали, и за то, что остался жив и даже не ранен, благодаря ей. Обрадовался тому, что можно, хотя бы на время, уйти и не встречаться глазами с потухшим взглядом зверски обесчещенной женщины, которую он совсем недавно готов был взять в жёны, тому, что не нужно притрагиваться к полуобнажённому и насильно измятому грязными руками телу, такому нежному и податливому в любви, к которому он теперь не имел морального права прикасаться, отдав его, пускай даже невольно, на поругание бандитам. Между ними никогда больше не будет откровенных дружеских отношений потому, что при каждой встрече память невольно высветит сегодняшний день. Молча приняв принесённые вещи с добавленной к ним флягой воды, она тем же хриплым и натужным голосом попросила: - Иди к машине. И он, покраснев от стыда за окончательно отвергнутую помощь, повернулся и, опустив голову, ушёл на плохо сгибающихся ногах, понимая, что стена между ними уже начала расти. Выйдя на дорогу, взял топор и с остервенением начал отрубать верхушку ни в чём не повинной сосны, сваленной бандитами, для которых одинаково стоила и жизнь дерева, и жизнь человека. Его остановил хлёсткий как удар бича выстрел, заставивший резко выпрямиться и оглянуться в опасении, что последний, очевидно, недобитый бандит вернулся и отомстил беспомощной Тане за гибель подлых грачей. Отбросив топор и подхватив лежавший рядом автомат, Владимир бросился, не разбирая дороги, к сосне, выскочил, не сторожась, из придорожных кустов, выискивая глазами уцелевшего гада, но, кроме валявшихся в прежних неестественных позах трупов, никого не было, и Таня, завёрнутая в одеяло, всё так же полусидела у приютившего настрадавшееся тело старого дерева, неудобно склонив набок опущенную голову. Он подбежал к ней, холодея от предчувствия, и увидел бледное, разбитое, всё в кровоподтёках, ссадинах и синяках лицо, тщательно вымытое принесённой им водой, а из раны на виске, прикрытой непокорной прядью, медленными толчками стекала по щеке и подбородку алая кровь, капая в тёмную лужицу на одеяле. Рядом с бессильно откинутой обнажённой рукой, обезображенной синяками и царапинами, и разжатыми пальцами с обломанными ногтями лежал наган, взятый ею для защиты, а понадобившийся совсем для другого. Снайпер не промахнулся. Владимир сам принёс ей оружие в телогрейке, не придав значения тяжести в кармане, забыв о нём, а она или помнила, посылая за телогрейкой, или, наткнувшись, воспользовалась, найдя для себя единственный достойный выход, но как бы то ни было, всё равно убил её он, Владимир. Сначала отдал на поругание, а потом убил. Застонав от бессилья что-нибудь изменить, он повернулся и пошёл опять к машине, чтобы только не быть на устроенном им неприбранном кладбище, не видеть плодов зверства людей, убивающих друг друга даже тогда, когда война закончилась и надо бы жить да жить, не уничтожая, а взращивая жизнь. Сел на подножку кабины верного железного друга, достал верный вальтер, дослал патрон в ствол, посмотрел последний раз на небо, где скрывался тот, что так бездарно распоряжается жизнью на земле, послал ему мысленно последнее проклятье, приложил дуло к виску и, не останавливаясь, нажал на курок, потому что для него, с его виной, тоже не было другого выхода. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Тот, кого он только что проклял, опомнился, зарвавшись в эксперименте с оказавшейся не в меру чувствительной человеческой душой, и подменил патрон. Владимир выщелкнул его из ствола подвёдшего друга, подержал, рассматривая, на ладони, разглядел отчётливую вмятину на капсюле, медленно расстегнул карман гимнастёрки, аккуратно положил бракованную смерть рядом с документами и застыл, невидяще глядя в пустое пространство. Стреляться больше не хотелось. Сидеть бы так, не шевелясь, до последней минуты, и пусть бы она наступила как можно быстрее и незаметнее. Так и застали его, в полной прострации, подъехавшие вскоре истребители. Когда Коробейников, чертыхаясь, перелез через злополучную несчастную сосну и подошёл, косясь на Гнуса, съёжившегося на земле в позе спящего невинного ребёнка, Владимир, не сделав ни одного движения навстречу, глухо и с укоризной, трудно шевеля пересохшим языком, произнёс: - Опоздали. Старший лейтенант снял фуражку, открыв верхнюю незагорелую половину лба, покрытую бисеринками пота, и кивнул через плечо в сторону старенькой полуторки, почти уткнувшейся в сосну и запалённо, неровно дрожащей незакреплёнными дребезжащими боковинами капота, испуская тонкие струйки пара из-под пробки радиатора. - Подвела старушка. - Паша! – послышался из-за машины громкий возбуждённый голос одного из ястребков. – Тут, кажись, Грач. - Я счас, - бросил Коробейников Владимиру и почти убежал на голос. Вернулся быстро и нетерпеливо попросил-приказал: - Рассказывай. Тот, к кому он обращался, всё так же безучастно смотрел в никуда, не спеша удовлетворить любопытство НКВД-шника, давно и безуспешно отлавливающего того, кто лежал за студебеккером. Потом замедленными движениями непослушных пальцев расстегнул карман гимнастёрки, нашарил спрятанный патрон и протянул старшему лейтенанту. - Посмотри, что с ним? Коробейников тоже повертел, изучая, патрон в пальцах, взял лежащий на подножке рядом с неподвижным обессилевшим шофёром вальтер, привычно вогнал патрон в ствол и, подняв пистолет дулом вверх, нажал на курок. Раздался такой громкий, хлёсткий выстрел, что Владимир вздрогнул, скривившись от мгновенной резкой боли в голове, как будто пуля вошла в висок, и тут же снова обмяк, не в силах сделать ни одного движения, мечтая только об одном – чтобы команда уехала и оставила его в покое. - Ты что, парень? Охренел? – догадался старший лейтенант, зачем понадобилась проверка патрона с хорошо видимым следом бойка на капсюле, и что произошло на подножке студебеккера совсем недавно. – Ерофеич, - обратился он к прибежавшему на выстрел пожилому старшине с встревоженными умными глазами, - принеси ему глотнуть. Присел рядом, осторожно обхватил Владимира за плечи. - Похоже, у тебя здесь было пострашнее, чем на войне. Вернулся старшина, принёс немецкую флягу в суконном чехле и две жестяные кружки – пустую и с водой. Поглядел оценивающим взглядом на шофёра, налил из фляги в пустую на три четверти, выпустив резкий запах спирта, и подал командиру, а тот протянул кружку соседу, непроизвольно сглотнув подступившую к горлу слюну. - На, капли Бахуса, враз оживёшь. Взял у старшины кружку с водой, держа наготове, опытно посоветовал: - Пей разом до дна и не дыши. Владимир как больной послушно вылил в себя содержимое кружки и чуть не задохнулся, широко открыв рот, не в силах продохнуть или выдохнуть, пока лекарь не приложил к опалённым губам кружку с водой и не охладил обожжённую глотку. Сразу же на глазах выступили слёзы от спиртовой горечи, сменившиеся обильными смягчающими слезами нервной разрядки. Больной, наконец, встал, оперся локтем о кузов и, уткнувшись спрятанным лицом в сгиб локтя, неумело, лающе зарыдал, мотая головой и утирая слёзы о грязный рукав. Коробейников и старшина не мешали, зная, как нелегки мужские слёзы. С обочины дороги донеслось: - Командир, здесь ещё четверо. И баба. - Женщину не тронь! – закричал сорвавшимся в фальцет голосом Владимир. – Не тронь! - Женщину не трогать! – громко повторил Коробейников. От спирта в голове прояснилось, но в глазах всё плыло, ноги не держали, и, чтобы не упасть, Владимир снова сел на подножку, стыдливо отирая слёзы слабости ладонями. Хотелось пожаловаться на подлое внезапное нападение, оправдаться неравенством сил, угрозой смерти, выговориться, чтобы облегчить ноющую душу, но нужные слова не шли, не находилось главных, всё объясняющих. Старший лейтенант тоже присел рядом, предложил: - Рассказывай по порядку. Сколько их было? - Восемь. Один удрал в лес, мне кажется, я его зацепил. - Куда удрал? Пришлось, шатаясь, встать, выйти, покачиваясь, к обочине дороги, подняться, чуть не ткнувшись носом в землю, на смертную поляну, где всё было по-прежнему, только добавились живые солдаты, и показать рукой направление, в котором убегал последний бандит. - Автомат он не успел взять. - Старшина, давай прочеши цепью направление: чем чёрт не шутит, лежит где-нибудь, гад, затаился. Когда солдаты со старшиной ушли, привычно и умело рассредоточившись в живой гребешок, Владимир, сбиваясь, и не так, как хотел, а слишком коротко, одними фактами, но ничего не скрывая, рассказал, как их подловили на подъёме, как, благодаря счастливому случаю, ему удалось вырваться из плена, и как погибла Таня. Слушая его, Коробейников мрачнел всё больше и больше, и было непонятно, причиной ли тому зверство бандитов, собственная нерасторопность или поведение шофёра. Крепко обдумав всё услышанное и задав несколько уточняющих вопросов, он убеждённо сказал: - Тебе не в чем винить себя. – Помолчал и добавил: - Разве только в том, что не уберёг Таню после. Но кто из нас, мужиков, хорошо понимает женскую душу? Что ей страшнее смерти бесчестие. Нет, ты всё сделал правильно. Можно было, конечно, погибнуть сразу, напросившись на пулю, но что бы это изменило для неё? Бандиты не только бы замучили женщину, но и жестоко, садистски убили бы после. Не кляни себя ни в чём, тебе можно смотреть людям прямо в глаза. - Откуда только такие берутся? – с ненавистью произнёс Владимир, оживая от оправдательных слов командира ястребков. - Такими рождаются, - убеждённо сказал профессор бандитологии. – Если как следует копнуть, то у каждого из них в роду кто-то из близких родственников гадом или гадёнышем был. Не обязательно бандитом с большой дороги, но мерзавцем, всю жизнь преследующим эгоистические цели за счёт других, обязательно. У одних ядовитое нутро не реализуется в полной мере из-за трусости и окружения хорошими людьми, а другие, попав в родную паучью среду, быстро становятся хладнокровными убийцами и садистами, как Грач, у которого дядя дважды сидел за вооружённый грабёж, а отец всю жизнь клепал доносы на соседей. - Чистых, наверное, сейчас и не найдёшь. - Не скажи. Закоренелых ублюдков не так уж и много. Есть преступления по случаю, больше всего – по пьянке, а есть осознанные, потому что хочется повесить кошку, отрезать собаке хвост, понаблюдать, как трепещет курица без головы, а потом – и человек, подрезанный финкой или придавленный удавкой. Таких обязательно выведем. - Другие, по твоей же теории, объявятся. Коробейников задумался. - Пожалуй. Очевидно, так уж на человеческом роду загадано: рядом с добром обязательно зло лепится. Всем миром надо с ним бороться. - Не выйдет, - возразил Владимир. – Человек по натуре своей, в отличие от животных, индивидуалист и никогда не станет тревожить себя из-за беды у соседа. - Вот тут ты не прав, потому что озлоблен. Мелкота вшивая, конечно, останется и будет плодиться ещё долго – уж больно противоречив человек – а нелюдей выведем, помяни моё слово. Из леса донеслись приглушённые расстоянием и деревьями пистолетные выстрелы: один, два, третий… четвёртый… потом короткая автоматная очередь, и стихло. Прислушивавшийся Коробейников сказал: - Всё. Точно, ты его задел: далеко не ушёл. И нам не стыдно: вместе положили почти всю самую зловредную кровавую банду. Ты – семь с половиной гадов, и мы – половинку. – Он засмеялся собственному дележу и тому, что подходит к концу изнурительная и смертельная игра в прятки с лесным человеко-зверьём, приглашая и невольного соучастника разделить с ним неподдельную радость и забыть тянущее душу горе. Не удержавшись, Владимир тоже попытался улыбнуться, скривив непослушные, разъезжающиеся от продолжающего действовать спирта, губы. - Пусть будут все восемь ваши, - благодушно пожертвовал он свои мёртвые трофеи, а про себя подумал: «Я бы ещё добавил себя, лишь бы была жива Таня». Вскоре показались истребители, неся на плащ-палатке дважды раненого незадачливого беглеца. - Храп! – узнал его Коробейников. – Что ж ты, сволочь, не застрелился? Возись теперь с тобой. - Лечить будешь, Коробок, - тяжело прохрипел бандит, невольно оправдывая прозвище, открывая и закрывая помутневшие от боли глаза. – Тебе пулю берёг, себе не досталось. - Кончай толкать фуфло, - оборвал старший лейтенант. – Где остальные? Где дорога в схрон? Храп часто задышал, пытаясь изобразить радость и улыбку на пересохших, растрескавшихся от внутреннего жара губах. - Ищи, начальник. Я рвать очко и фуганить не стану – кранты мне. Тебе за нас большие бабки платят, старайся, - он застонал, скрежеща зубами и пытаясь приподнять отяжелевшую от кровавой мокроты грудь. Никто ему не помог, и он, тяжело вздохнув, снова обмяк. – Тебя ждали, Коробок, для тебя сосну завалили, а ты подзадержался, болвана с полной тачкой жратвы и бабой подставил. Жадность фраеров сгубила. – Храп закрыл глаза, дыша рывками. – Перебор у нас вышел, очко водиле вышло, а ты чужой банк снял. Нехорошо, Коробок, нехорошо. Перестал мышей ловить. – Он помолчал и, всё ж, через силу улыбнулся. – А баруха была ништя-як! Два коротких выстрела один за другим оборвали сладострастные воспоминания мерзавца и остановили поганое сердце, гнавшее ядовитую змеиную желчь вместо человеческой крови. Дёрнувшись от ударов свинца, Храп, наконец-то, замер, открыв рот и глаза, не веря, что лечить его не будут. Коробейников спрятал ТТ в кобуру, поиграл желваками на коричневых от избытка солнца и прилившей крови щеках, обтянутых задубевшей от ветра глянцевитой кожей, задавливая глубоко в себе ярость и ненависть, успокоился и распорядился: - Ты, Ерофеич, садись за руль студебеккера и вместе с шофёром возвращайся в Эйшишкес. Обеспечь сохранность груза и жди нас. Парня они оставили в живых, рассчитывая, что он завезёт продукты на зиму в схрон, значит, дорога туда где-то недалеко. Мы останемся, поищем и, в случае, если найдём, доберёмся до логова, а там – по обстоятельствам. Пусть он хорошенько выспится, старшина, не береди понапрасну. Всё. - А Таня? – обеспокоенно спросил Владимир. - Мы привезём, - успокоил Коробейников. - Нет, - решительно возразил, начиная трезветь, Владимир, испугавшись, что солдаты развернут одеяло, будут бесстыдно разглядывать настрадавшееся тело, а грубые мужские руки – прикасаться к нему. Он не видел, да и не хотел видеть, что истребители человеческих гадов давно догадались обо всём, но скромно молчали, оберегая благодарную память об отдавшей жизнь за их жизни. - Её нельзя разворачивать. - Не станем, - заверил Коробейников. - Я возьму её с собой, - упрямился Владимир. - Ладно, - после некоторого молчания согласился старший лейтенант, избавившийся от лишней мороки. – Морозов, неси брезент и верёвки. Завернём как мумию и вези. Ерофеич, попроси бабу Ганусю, чтоб прибрала по-божески, да в гроб положите. Солдаты быстро освободили дорогу от сосны, осторожно уложили завёрнутую с головой в брезент Таню среди ящиков так, чтобы не толкали и не били и без того избитое без меры тело, старшина уселся за руль студебеккера, с одного качка завёл мощный мотор, вопросительно посмотрел на Владимира, уместившегося рядом в углу кабины с закрытыми глазами и плавно, без рывка, умело стронул тяжёлую машину, и они, наконец, продолжили путь к далёкому Минску. - 10 – Из Эйшишкеса, или по-русски – Радуни, Владимир выехал, как ни уговаривал Коробейников остаться и заночевать, поздно, надеясь без приключений часа за два добраться до Вильнюса и увидеться с тамошним гевисмановским консервантом. Голова побаливала, слегка подташнивало, но, в общем, состояние было сносным, и он бы радовался обратной дороге, если бы не гроб в кузове и не пустое место рядом. Баба Гануся, обмывая с подругами Таню и переодевая в крестьянское смертное, белое с красным орнаментом, сокрушалась, матеря на чём свет стоит мужиков, способных так надругаться над женщиной. Видно, извергов не матери выносили, родили и вырастили, хуже зверья стали люди в войну, всё дьявольское, бесовское выперло наружу, спихнул чёрт ангела с плеч, сам вольготно разместился на загривке. Слушая, как она, закончив святое дело, честит ни в чём не повинного отмалчивающегося старшину, Владимир то бледнел, то краснел, боясь, как бы поток справедливой брани не перекинулся на него. Местные «изверги», узрев в руках шофёра три красные бумажки, в шесть рук торопко сбили из заготовленных впрок хорошо обтёсанных досок добротный гроб, положили на дно душистое сено, осторожно и умело уложили на мягкое ложе покойницу, накрыли ей лицо белым полотенцем с красными птицами и завалили сверху сеном так, чтобы не беспокоила тело дорожная тряска. Заколотили на живинку гроб, загрузили в машину, тесно обставив со всех сторон для надёжности ящиками и, перекрестившись, ушли поминать неизвестную Татьяну сначала в старенькую деревянную церковь, а потом и в магазин, а Владимир впервые облегчённо и свободно вздохнул, возвращаясь к жизни и к дороге на родину. Машина ровно и бесстрастно урчала, унося живого и мёртвую от памятного пригорка и поваленной сосны, где их дороги резко и безвозвратно разошлись, так и не успев соединиться в загаданной дружбе. Оставшийся в живых не знал, как сильно постарел и стал осторожнее в проявлении чувств за сегодняшний день, внезапно и преждевременно перейдя от легкомысленной и бескомпромиссной молодости к сдержанной и терпеливой зрелости. Он только чувствовал, что стал как-то вдруг спокойнее и тяжеловеснее, как мюнхенский бюргер, и совершенно не беспокоился по поводу предстоящей встречи со штабным подполковником, к которому не испытывал ничего, кроме неприязни за то, что тот позволил жене мотаться по небезопасным дорогам и ощущать постоянные бытовые и моральные неудобства. Он даже немножко ненавидел штабника, представляя себе его плотным широкомордым мужиком с тупым властным лицом, не терпящим возражений и поучений жены, которую попросту не уважал и не считал ровней. И, пожалуй, немножко дрейфил, чувствуя невольную вину за гибель Тани. Главное же, он никак не мог решить, что вообще сказать подполковнику, затерявшемуся в бумажных сражениях и потерявшему жену в настоящем, пусть и малом для его амбиций, но жестоком. Нужно ли рассказывать всю горькую правду без утайки или ограничиться полуправдой и поберечь расстроенные нервы полководца? Хотелось бы о деталях умолчать, но если он будет настаивать? Конечно, как мужу следует выложить всё, но как человеку… Кто ж его знает, что он за человек, этот стратег, не желающий возвращаться в мирную жизнь? Как он воспримет насилие над женой? Придётся верное решение нащупывать при встрече. Самым неприятным для Владимира будет, конечно, вопрос о том, как же он позволил? И отвечать на него нечего, оправдание бессмысленно, потому что для родственников пострадавших любые ответы неубедительны. Для оставшихся в живых виной является уже то, что они остались живы. После возвращения Коробейникова с командой они долго вдвоём обсуждали гибель Тани, точнее, как по возможности утаить стыдное и трагичное, хотя это и грозило командиру истребительного отряда серьёзным дисциплинарным наказанием. Но он, в память о понравившейся женщине с сильным характером, посчитавшей невозможным жить с осквернёнными душой и телом, готов был на всё. Оставалось только придумать правдоподобную легенду о сказочном уничтожении восьмерых вооружённых бандитов безоружным шофёром. А она-то и не получалась. Так ни до чего и не додумавшись, пришли, в конце концов, к неутешительному компромиссному решению: начальство должно знать всё, родственники и знакомые – в общих чертах, без фактов изнасилования и самоубийства. Приходилось с тоской и слабой надеждой положиться на скромность и отзывчивость руководства НКВД. Коробейников сочинил пространный рапорт, в котором в красочных тонах, не соответствующих требованиям строгого документа, описал героизм шофёра Васильева В.И., который, воспользовавшись оплошностью зазевавшегося охранника, сбил его с ног, обезоружил, уничтожил и бросился, невзирая на смертельную опасность, на помощь экспедитору Каланчовой Т.А. Ему, бесстрашно вступившему в схватку с бандитами и освободившему потерявшую сознание женщину, повезло, что они, отвлечённые гнусной расправой над отчаянно сопротивлявшейся жертвой, не ожидали нападения, и это погубило их и спасло герою жизнь. Далее Коробейников просил руководство не предавать гласности факты изнасилования и самоубийства экспедитора, чтобы не пятнать её боевого партизанского прошлого и репутации мужа – бывшего начальника штаба полка, подполковника в отставке. Старший лейтенант не упомянул в рапорте одну немаловажную деталь – вальтер, и вообще не вспомнил о пистолете ни разу, как будто его и не было, и он не держал его в руках, опробуя патрон, и придумал другую – бессознательность Тани, хотя ни Владимир, ни, тем более, он сам ничего об этом не знали, но оба очень хотели, чтобы было именно так, чтобы читающие рапорт поняли, что насилие оказалось возможным только благодаря потере сознания женщиной. Владимиру Коробейников выдал краткую справку о том, что машина под номером таким-то с грузом продуктов для ЦТБ г.Минска, с водителем таким-то и экспедитором такой-то, возвращаясь из Гродно, на подъезде к с.Эйшишкес подверглась нападению банды, в результате чего погибла экспедитор такая-то, а груз частично испорчен и разграблен. Героическими и решительными действиями шофёра такого-то и подоспевшего отряда истребителей под командованием старшего лейтенанта такого-то банда была уничтожена, и машина отправлена по назначению. Гроб с телом погибшей отправлен с той же машиной по месту жительства её и родственников в г.Минск. Подпись: командир истребительного отряда старший лейтенант Коробейников. Договорились, что на все дополнительные вопросы, выкручиваясь и сохраняя память о Тане, отвечать будет героический шофёр. То, что ястребки участвовали в уничтожении банды, было правдой. После отъезда Владимира со старшиной они нашли-таки в полукилометре от злосчастного пригорка, в низине, тщательно замаскированный молодыми деревцами и кустарником съезд на лесную дорогу, закончившуюся набитой тропой, которая вскоре распалась на несколько. Большинство тропинок уводило в сторону, теряясь в лесу, а одна привела к самому бандитскому логову. Хозяева чувствовали себя в глухом лесу в полной безопасности. Разведчику ничего, кроме времени, не стоило подобраться к дремавшему, сидя под небольшой сосной в обнимку с автоматом, сторожу, разомлевшему от густого парного осеннего воздуха, напитанного ярким, но не жгучим солнцем, одуряющим запахом хвои, устилающей всё вокруг толстым пружинящим ковром, и отмирающих трав и кустарников, испаряющих оставшиеся летние соки. Накинутая на шею удавка, перенятая у бандитов, притянула голову мгновенно проснувшегося охранника к дереву, заставив натужно захрипеть, хватаясь руками за скользкий шёлковый шнур в бессильной попытке ослабить удушье. Подоспевший Коробейников, дав сигнал разведчику чуть ослабить удавку, шёпотом спросил: - Сколько там? – кивнув на землянку, перекрытую вровень с поверхностью побуревшим дёрном. Из открытой двери подземелья доносились пьяные мужские голоса и похотливо-визгливый женский хохоток. - Трое, - еле слышно выдавил из пересохшей глотки попавший в силок сторож, не посчитавший нужным учесть женщину, надеясь заработать если не жизнь, то хотя бы другую, быструю и безболезненную, смерть. Но тут же, высунув белый, начавший быстро синеть язык, задёргался всем телом, окончательно намертво стянутый петлёй с сосной. - Морозов и Чубарь, - тихо приказал Коробейников двум из подошедших ястребков, - по две лимонки с обеих сторон двери, остальным рассредоточиться и стрелять на поражение по оставшимся в живых. - Там женщина, - напомнил разведчик. - Выполняйте, - приказал старший лейтенант, словно не слышал предупреждения. После прогремевших почти слитно четырёх взрывов крыша землянки обвалилась, и логово превратилось в братскую могилу для остатков банды Грача. Выброшенная взрывной волной дверь долетела почти до охранника, напоминая ему о вине за свершившееся, а земляные щели могилы источали едкий угарный дым, будто исходивший из пропитанных дьявольским злом тел человеческих извергов. - И женщины, - уточнил Владимир, когда слушал рассказ Коробейникова, отделяя её от бандитов. - Бандитской сучки, - сухо, зло и непреклонно поправил Коробейников. – Такие, как она, стоят половины банды. Это они в сёлах подкармливают и поят бандитов, ублажают в постелях, укрывают на ночь, предупреждают об опасности и о наших передвижениях, а если надо, то служат связниками и носильщиками. Если б не они, мы давно бы искоренили гадов. И всё потому, что у каждой завёлся в банде сердечный хахаль, за которого она готова отдать всё, даже жизнь, хотя и знает хорошо, что для него чужая жизнь ничего не стоит. Верит, что её жизнь – не чужая. Слышал, как эта веселилась вместе с убийцами и насильниками? – спросил он в запале, забыв, что Владимира рядом не было. – Когда такая присосётся к оборотню, то он становится её второй натурой. Для неё тоже чужие жизни не в счёт, лишь бы жил любовник, ей одной приносил радость. И пусть делает, что хочет, лишь бы приходил к ней. Жизнь её замыкается на нём и его подлых интересах, она душой и телом становится рабой подлеца, и ничто такую не образумит, кроме собственной или его смерти. Сколько живу, сколько ни встречаю, а всё не могу понять бабьего рода. Потому, наверное, и не женился. Похоже, что бобылём и останусь. Больше всего отталкивает то, что для них личное всегда главнее людского. Стыдно за это. Студебеккер, ровно гудя мотором, довольный и собой, и водителем, не форсирующим без надобности двигатель, выехал на небольшую возвышенность, с которой внизу стал виден хлипкий мосток, заставивший вчера Владимира свернуть на брод и влезть в глинистую лужу. Солнце ещё не ушло за горизонт, но уже чувствовалось приближение вечерних сумерек. Разреженный воздух как будто потемнел и заметно похолодел. Неподвижные деревья и кусты насторожились, лёгкий ветерок стих, затаившись где-то в сохранившейся листве, увядшая трава, теряя желтизну, побурела и улеглась, а не нашедшие ночлега птицы тревожно перекликались. Приближалось время сумеречного покоя. Тормозя на спуске, Владимир подъехал к съезду на брод, заглушил мотор и, выйдя из кабины, пошёл, расправляя уставшие плечи, к мосту, чтобы визуально оценить его надёжность. Та, которая ехала теперь не рядом, вчера упрекала его в нерешительности, в осторожности, в излишнем благоразумии, в желании объехать препятствие, а не преодолеть его, и сейчас Владимиру захотелось доказать ей, что она не права, доказать и себе, что способен на решительный, рисковый шаг даже тогда, когда его можно избежать. Хватит уже ему идти к цели извилистыми путями. Так можно никогда не дойти, затерявшись на дороге. С чего-то надо начинать, и пусть этим началом будет мост. Вчерашнее: брод, дождь, засевший студебеккер, поляна в окружении праздничных невинных берёзок, прикосновение нежных и податливых полных грудей, - всё казалось давнишним, приснившимся. Если бы не реальный гроб в кузове машины. Вот и не верь приметам. Дважды судьба предупреждала их о беде, а они, вернее – он, в глупой самоуверенности не вняли предупреждениям, поставив себя выше судьбы. А всего-то надо было притормозить на час, и вчерашний день продолжался бы сегодня, и не было бы разделяющей пропасти. Осмотрев русское тяп-ляповое сооружение, постукав по мосту сапогом, чего можно было и не делать, чертыхаясь про себя, что этим осмотром он снова съехал с прямого пути, Владимир решительно сел за руль и повёл тяжёло гружёный студебеккер с прицепом туда, куда не решился въехать вчера незагруженным. Можно было бы, если уж так захотелось, преодолеть дорожную и душевную преграду медленно и осторожно, контролируя мост, и себя, и машину, но он упрямо разогнал автопоезд, думая уже не о том, что мост может рухнуть, а о том, как бы не съехать с него. И они с послушной машиной на одном дыхании проскочили-таки чёртову переправу и замерли на той стороне, удовлетворённо вслушиваясь в учащённые сердечные и моторные ритмы, ещё не до конца веря, что сделали это. Позади что-то затрещало, завизжало, посыпалось. Владимир как ошпаренный выскочил из кабины, испугавшись за прицеп, но тот был цел, а на месте моста зиял провал, заваленный досками, брёвнами и осыпавшейся землёй, и речная вода, бурля и тихо беснуясь, уже настырно промывала лазейки, унося вниз по течению деревянную мелочь и земляную муть. Стало страшно и стыдно. Судьба словно простила его, предупреждая, чтобы не рядился в не свойственную ему шкуру русского, с бесшабашной удалью прущего напролом в надежде на «авось» там, где можно и нужно сделать спокойно и осмысленно, без лишних и ненужных эмоций, одолевающих русских всякий раз, когда думать или долго трудиться лень. С ним такое случилось в первый и последний раз. Он будет тем, кем есть, кем уродился, со своими привычками, какими бы они слабыми или дурными ни казались другим. Успокоившись и придя в себя, Владимир поехал дальше, с лёгкой грустью думая, что Таня права, и общего будущего у них бы не было. Упоминание в справке об испорченном и частично утраченном грузе было неправдой. Исчезли только два ящика, правда, самые большие, плотно забитые и очень тяжёлые, предназначенные для директоров в Вильнюсе и Минске. Исчезли потому, что Владимир сам сбросил их с машины, когда увидел, что едят бесстрашные истребители, ежедневно рискующие жизнями ради таких, как упитанные вальяжные директора, не имеющие и понятия о Коробейникове и его солдатах. Вернувшись, они привезли только труп Грача, закопав остальных в общей яме, не обозначенной ничем. Убитого сбросили на обозрение у крыльца сельсовета, чтобы жители удостоверились, что главаря банды и самой банды больше нет, и чтобы разнесли эту весть по округе. Покормив жирных синеглазых мух с час, труп отвезли за околицу и там кое-как, не скрываясь и не особенно стараясь, закопали, зная, что ночью его всё равно откопают и перезахоронят неизвестно где. А потом по русскому обычаю сели помянуть недобрым словом наконец-то уничтоженных гадов, отметить завершение хотя и кровавого, но справедливого дела, а заодно и просто передохнуть от изнуряющей и опасной для жизни охоты за «лесными братьями». Бабка Ганнуся расстаралась свекольным самогоном, от одного запаха которого у Владимира «поехала крыша». Хорошо, что ему, собирающемуся в дорогу, нельзя было присоединиться к мирной компании, продолжающей воевать по-настоящему, а не так, как штабной подполковник – задней мыслью, а то бы не смог доехать до Вильнюса и на следующий день. Когда ястребки, радуясь нежданному празднику, выложили на стол убогую закуску в виде варёной бульбы, солёных и пожелтевших свежих огурцов, полунедозрелых помидор и некрупных очищенных луковиц, среди которых кучкой лежали чёрные сухари, сизые драники и сиротливый жёлто-прежёлтый кусочек сала, плохо очищенный от махорки, вот тогда-то Владимир позвал с собой Коробейникова и выбросил из кузова директорские ящики. В ящиках оказалось такое богатство, какого солдаты в жизни не видели и, уж точно, не пробовали: твёрдая копчёная колбаса, колбаски в смальце, сыр в целлофане, осетровая икра, шоколад, пятизвёздочный коньяк, различные консервы с неизвестным содержанием и многое другое, что не только есть, но и видеть было страшно. Ошеломлённые вояки с уважением и опаской поглядывали то на незнакомую жратву, то на шофёра как на владельца этой сказочной скатерти-самобранки, раскинутой его щедрой рукой. По такому случаю недолго сопротивлявшийся Коробейников созвал вселенский пир друзей советской власти, на котором главным героем был, конечно, Владимир, не успевавший краснеть и отговариваться от незаслуженных похвал. Подпитый старший лейтенант клятвенно обещал в случае чего защитить, как только появится в Минске, и по этому поводу выпросил адрес. Герой, уезжая, оставил всех в приподнятом настроении, сметающих со стола всё подряд: картошку с икрой, шоколад с огурцами, сыр с капустой, коньяк вперемешку с самогоном; все его уважали, любили, желали ровной дороги, здоровья, хорошей жены и ещё многого другого. Только старшина, крепко пожав руку, подпортил радужное впечатление от проводов, сказав на прощание: - Ты хороший парень, у тебя настоящая русская душа. - 11 – В Вильнюс он добрался затемно, почти в восемь. Из проходной торговой базы на шум автомобиля вышел сухопарый дед, обросший седыми волосами как старый пень мхом, с двустволкой за узкими плечами, скрюченными годами и лишениями. Владимир заглушил мотор, спрыгнул на землю, приятно ощущая её неподвижность и твердь, как моряк после длительного плавания, поздоровался: - Здравствуйте. - Здоров будь, - коротко ответил дряхлый сторож, подозрительно разглядывая ночного гостя не по возрасту ясными маленькими глазами под нависшими жёлтыми лишаинками бровей. – Что тебе? – Он вместо разговорной «ш» твёрдо и звонко выговаривал «ч». - Хочу ящик свой забрать, - объяснил своё появление Владимир. – Оставили его мы с экспедитором у вас на проходной на хранение, пока ездили в Гродно. Старик внимательно вгляделся в претендента на ящик, как будто мог вспомнить его лицо или определить по физиономии справедливость притязаний, но, не установив таким простым способом истины, попросил, сдаваясь: - Счас, - снова твёрдо выговаривая букву «ч», - погодь, - и ушёл в караулку, поддерживая сползающую с приподнятого костлявого плеча двустволку. Вернулся, неся в скрюченных ревматизмом пальцах бумажку. – Так, - он обошёл вокруг машины, разглядывая номера на бортах и номерном знаке на бампере и сверяясь с бумажкой, - номер правильный. А как зовут, как фамилия экспедиторши? – задал он проверочный вопрос, радуясь возможности поприжать и помурыжить своей властью здоровенного парня. - Каланчова Таня. - Снова правильно, - разочарованно согласился бдительный охранник, вглядываясь в бумажку, плохо освещённую светом из окна проходной. – Бери свой ящик. Ты – нашенский, не местный? - Ты тоже, наверно, нездешний, - как всегда, не ответил Владимир на неприятный вопрос. - Как это нездешний?! – возмутился русский абориген в литовской столице. – Здесь русская земля, и город этот русский – Вильно, испокон веков его русские обустраивали и оберегали от немцев. Отседова они до Немана, а потом по Неману до моря, а там – до всяких-разных шведов-англичан русские торговые корабли водили. Моряцкий род Ивановых корнями в петровские времена уходит, а ты говоришь – не здешний! – не на шутку обиделся потомственный моряк с двустволкой, вынужденный на старости лет осваивать сухопутную каюту. Чувствовалось, что тема эта – чья здесь земля, и кто здесь местный – болезненна для него и актуальна. Владимир не стал подогревать чуждые ему национально-территориальные страсти и миролюбиво поинтересовался: - Как же ты один справляешься с охраной такого большого объекта? - А я не один. - С собакой, что ли? - Злее. - ?? - Бабка у меня в помощницах, в обход ушла. Такая матерщинница, что если какого неосторожного вора-жулика обложит, то сразу насмерть. Они дружелюбно рассмеялись. Владимир отнёс ящик с заветным приёмником в кабину и, попрощавшись с симпатичным русским коренным жителем Литвы, поехал на улицу Марцинкявичуса-Берии. И вот он снова стоит у двери квартиры 6 на третьем этаже дома с колёсообразным окном мансарды и снова нажимает на белую звонковую кнопку в изящной бронзовой розетке, но на этот раз дверь почти сразу отворилась, а у позднего гостя от удивления вытянулось лицо. Перед ним в дверях появился скуластый парень с весёлыми серыми глазами и широкой дружелюбной улыбкой, примирительно протянувший ему руку там, на дороге, когда расхлябанный газик нахально пытался «обрезать нос» у солидного студебеккера при въезде в город. - Ба! Кого я вижу! – воскликнул он, тоже удивившись неожиданной повторной встрече, сменив в ожидании объяснения широкую улыбку на сдержанную. - Я уже был у тебя вчера, - не нашёлся ответить ничего другого ошарашенный Владимир. - Марта говорила, что приходил брат. Так это ты? Привет, братишка! – хозяин заулыбался шире, радуясь казусной ситуации. - Привет, - не удержался от улыбки и гость. Они крепко, может быть, не по-родственному, но по-приятельски пожали друг другу руки. - Заходи, а то разговаривать через порог, говорят, к ссоре. Ты зачем пришёл? – осторожно и необидно осведомился названый брат. - Давай лучше выйдем, - предложил Владимир, не отвечая на вопрос, - а то у меня машина с ценным грузом, боюсь, кто-нибудь захочет проверить, что там плохо лежит. Скуластый понимающе усмехнулся. - У нас это могут. Тогда жди, я сейчас оденусь и выйду. Когда он уселся в кабине рядом, Владимир, не теряя дорогого позднего времени, приступил к своему делу. - Немчин Фёдор Фёдорович? Фриц? - А ты? – тут же спросил тот, давая, однако, понять коротким встречным вопросом, что Владимир не ошибся. - Тебе привет от Гевисмана, - не ответил Владимир и замолчал, ожидая реакции, по которой можно сообразить, как вести себя дальше. - Выжил, значит, шеф, - скупо улыбнулся Немчин, то ли радуясь, то ли удивляясь, то ли досадуя на живучесть вербовщика, а убийца промолчал, не стал разуверять подшефного, опасаясь, что, узнав правду, тот не пойдёт на переговоры. – Кому теперь служит? - Американцам. - Точный выбор, - похвалил Фёдор. – Я всегда был высокого мнения о начальнике! Как он? По-прежнему хромает на левую раненую ногу? Гевисман никогда не был ранен и никогда не хромал, но Владимир, сообразив, что агент проверяет его, рассмеялся, показывая тем самым, что разгадал подоплёку вопроса и нисколько не в обиде за начальное недоверие. - Ты, наверное, с кем-нибудь его спутал, или у нас разные шефы под одной фамилией. Рассмеялся и разоблачённый Немчин, дружески хлопнув испытуемого по плечу. - Скорее всего, я спутал, - согласился он с первым определением надуманной ошибки. – Замнём для ясности? - Замнём, - легко согласился Владимир. - То-то меня в последнее время мучило предчувствие, что кто-то скоро должен появиться от шефа, - задумчиво произнёс Немчин, сам поражаясь точности ощущения. – И когда ты пришёл, я нисколько не сомневался зачем. Только удивился, что ты – это ты, - он снова рассмеялся, радуясь невероятным зигзагам случая. – Мудрый, ясновидящий Гевисман знал, что делал, когда замораживал агентуру здесь перед самым концом войны, понимая, что войны начинаются и кончаются, а разведка остаётся и нужна всем и всегда, а поражение – лишь временная заминка в её деятельности. Расчётливый шеф пришёл к американцам с нами как равный, а не как побеждённый и униженный. Тем более что и враг наш – большевистская государственная система – стал главным врагом и для бывших западных союзников СССР. Уверен, что Гевисман предвидел это, и не думаю, что станет работать под номинальным руководством и за деньги американцев только на них, в ущерб Германии. Скорее – наоборот, для её возрождения. Значит, я – с ним, меня уговаривать не надо, и работа мне нравится. Я – готов, но с одним условием. - Каким? - В диверсиях не участвую, только – разведка военных и военно-промышленных объектов. У нас был такой негласный договор с шефом, я просто напоминаю. - Знаешь, тебе придётся об этом договариваться с резидентом, - огорчил Немчина Владимир. - А ты кто? - Я – всего лишь связник. Мне приказано расконсервировать некоторых из вас и передать резиденту. - Жаль, - искренне посетовал Немчин. – Значит, можем больше и не встретиться, братишка? - Мне тоже жаль, - не скрыл Владимир и своих «родственных» чувств. - Долго ещё будешь здесь? - Контрольный срок – начало ноября. - Недолго, - задумчиво протянул «брат». – Сколько уже оживил? - Ты – второй. Им надо бы поговорить, а разговор не клеился. - Кто первый? - Мерзавец из мерзавцев, но талантливый. Прирождённая ищейка, за деньги и за страх работать будет. Немчин вздохнул. - Иногда до того устаёшь притворяться, что хочется разбежаться и башкой в стену. Или плюнуть на всё и уйти пешком в Германию. Ты что делал в войну? - Работал старшим шифровальщиком в команде Гевисмана. У меня – высшая категория квалификации. - Значит, и у американцев найдёшь такую же непыльную работёнку. - Не хочу, - решительно отказался Владимир от блата. Немчин внимательно посмотрел на него, стараясь понять, что скрывается за неприязнью к новым хозяевам – обида или нежелание работать в разведке? - Давно оттуда? - Больше месяца. - Как там? - Много разрушений, голодно, бледные неживые лица, толкучка, как здесь, - Владимир призадумался, припоминая Берлин, которого почти не видел, сидя в лагере для военнопленных. – Мне кажется, прошло так много времени, что я уже и не помню, что было там, и что видел здесь. - Похоже? - Да. - Оставайся, переночуешь, - предложил вдруг против всех правил конспирации Немчин, - поболтаем всласть. Ты не представляешь, какое облегчение и радость высказать кому-нибудь всё, что думаешь, без оглядки и утайки, всё, что одолевает переполненную душу. Особенно теперь, после войны. - Я знаю, - глухо ответил Владимир, не представляя себе, как бы он прожил так долго, всю жизнь, в одиночестве среди чужих по духу и обычаям людей, - но… мне надо обязательно быть в Минске сегодня. - Не успеешь. - Постараюсь. - Не боишься ночью один? - Сегодня я ничего не боюсь, - твёрдо заверил неуступчивый связник. Немчин, сосредоточенный на внутреннем безысходном ощущении вновь надвигающегося одиночества, чуть-чуть рассеявшегося с появлением родственной души, не стал расспрашивать, почему Владимиру не страшно именно сегодня, тем более что сам никогда и ни при каких обстоятельствах своей агентурной деятельности не испытывал подлого страха, отнимающего волю. - Мне от тебя надо получить отчётный документ, - извинительно произнёс связник, протягивая американскую печатную заготовку. Прочти и подпиши, если не возражаешь. Таковы требования новых хозяев. Вновь завербованный агент рассеянно прочёл закладную своего тела и души, молча взял протянутый химический карандаш, заполнил бланк и расписался, поставив жирную дату. - Я никогда не просил у Гевисмана денег, да он и не предлагал, но теперь, когда хозяева – чужие богатые дяди, я не прочь получить аванс, согласно графе в этой бумаге. Жить на зарплату после войны трудновато. Владимир достал вещмешок, в котором лежали оставшиеся не истраченными пачки денег, спросил: - Десять хватит? - Чего десять? – не понял сразу бескорыстный агент, до сих пор работавший только за идею. - Десять тысяч. - Многовато, - растерялся Немчин от первого предложенного незаработанного гонорара. - Бери, - настаивал американский кассир, - богатые дядюшки не обеднеют. После того, как недолгая процедура оформления и передачи бумажных ценностей завершилась, Владимир положил руку на руку Фёдора. - Прости за не получившийся разговор. У меня сегодня был самый тяжёлый и самый страшный день в жизни. - Расскажи и полегчает, - попытался в последний раз задержать «брата» Немчин. - Не могу. Не созрел ещё. Надо самому осмыслить. Владимир снял с руки золотые часы, поразившие богатством дежурную в гостинице, протянул «родственнику». - Возьми на память. - Да ты что! – воскликнул Немчин, ошарашенный дорогим подарком. – Носи сам. Я тоже должен… - В следующий раз, - прервал его даритель, решительно завёл мотор и протянул руку. - Бывай… брат. Немчин широко и признательно улыбнулся, крепко пожал протянутую мозолистую, не разведчицкую, руку, рывком, боясь нахлынувших сентиментальных чувств, выпрыгнул из кабины и захлопнул дверь. Когда же машина тронулась, вскочил на подножку и настойчиво попросил: - Дай мне твой адрес в Минске. Оба хорошо знали, что этого нельзя делать, но Владимир, не устояв, нарушил конспиративные требования и назвал свои улицу и дом, после чего добавил газу, заставив Немчина спрыгнуть с подножки. Глава 2 - 1 – В тот самый страшный для себя день Владимир вернулся в Минск почти в полночь. Он совершенно не помнил дороги и совершенно не заметил времени, тем более что часы остались у Немчина. В памяти запечатлелись только прыгающие по дороге зайцами огни фар и бегущие навстречу по обе стороны дороги враждебные кусты. Не запомнились ничем рано уснувшие, спрятавшиеся от житейских невзгод в темноту, забывшиеся в беспамятстве придорожные сёла. Вторую половину пути вообще ехал как автомат, на внутреннем автопилоте, изредка наблюдая за собой будто со стороны. Было довольно прохладно, но он не одевался, боясь, что, согревшись, расслабится и утеряет контроль над дорогой. Студебеккеру контроль был не нужен. Умная и сильная машина сама выбирала более-менее ровную дорогу, тормозила на ямах и убыстряла ход, когда появлялась возможность. Тяжёлый груз тушил тряску, ровный ход убаюкивал. Танин дом был тёмен. Владимир настойчиво посигналил несколько раз, вызывая подполковника, но вышла запахнутая в старенькое пальтишко, из-под которого ярко белела ночная рубашка, соседка с непокрытой разлохмаченной головой. - Разбудишь всех, чего рассигналился? – сердито выговорила она бестактному шофёру. - Извините, мне нужен муж Травиаты Адамовны, - сказал, выходя из кабины, Владимир. - Не добудишься. Они там втроём после шабаша дрыхнут так, что дом от храпа сотрясается. Если хочешь, буди. Соседка вернулась в дом, Владимир за ней. - Вот, - указала она, когда вошли, на дверь справа. Толкнув дверь, Владимир отшатнулся, отброшенный сивушным угаром, перемешанным с не менее концентрированным запахом мужского пота, которые, однако, нисколько не мешали обитателям слаженно выводить в темноте затейливые рулады. Пошарив около двери, ночной гость нашёл выключатель и включил свет, заставив капеллу зашевелиться, прикрываясь руками от неяркой лампочки, скрытой в незатейливом матерчатом абажуре. - В чём дело? Какого чёрта? – раздражённо спросил, приподнимаясь с кровати, подполковник, лежавший на ней в полной военной форме и даже в портупее, дав возможность Владимиру, наконец-то, разглядеть себя и сравнить с тем, какой рисовался в мыслях под впечатлением рассказов Тани. Оригинал явно проигрывал образу. Отставной штабист оказался худощавым жгучим брюнетом среднего роста с мелкими правильными чертами лица и очень яркими красными и влажными губами, как будто воспалёнными от внутренней болезни. С такой статью и внешностью ему бы ни за что не дослужиться до генерала. Владимир даже обрадовался, что знаменитый стратег оказался внешне полной противоположностью крупной, ширококостной и русоволосой Тане, хотя это уже не имело никакого значения. Просто он вообще с необъяснимой внутренней антипатией, заложенной, наверное, в гены, и даже с некоторой брезгливостью относился к сухопарым, низкорослым и тёмноволосым мужикам, считая их чужими на северных холодных землях, пришельцами с южных азиатских степей. В том, что этот южный мужчина и северная Таня сошлись, Владимир видел грубую природную ошибку, которая… так и останется не исправленной. Разумом он, конечно, не придавал большого значения расовой теории нацистов, особенно в той её части, где утверждалось превосходство германо-скандинавской расы, но подспудное, внутреннее неприятие черноволосых азиатов, включая евреев, в какой бы степени они ни ассимилировались, существовало в нём само собой, без всяких теорий, будто было вложено богом, и перебороть божеское он не мог и не старался. Тем более что в жизни тёмно- и русоволосые сходились в любви или дружбе не так часто, и, если это случалось, то сразу бросалось в глаза. - Извините, - обратился Владимир к подполковнику, - я привёз тело Травиаты Адамовны. Она убита в дороге лесными бандитами. Подполковник недоумевающее уставился осоловевшими от пьянства глазами на вестника смерти и заторможено молчал, трудно переваривая неожиданное мрачное донесение. Потом с размаху плюхнулся спиной на кровать, будто сражённый страшным известием, добравшимся до трезвых глубин мозга, полежал так, стараясь, очевидно, понять случившееся, но, так и не осознав беды, резко поднялся, сел, удерживаясь рукой за край кровати, чтобы не свалиться набок, и закричал в бешенстве от вырвавшейся боли: - Что ты мелешь?!! Кто ты вообще такой?! С трудом сдерживаясь, чтобы не нагрубить, Владимир ответил: - Я шофёр, с которым Травиата Адамовна была в командировке. На обратном пути из Гродно на нас напали бандиты… - И он пересказал почти всё, что было написано Коробейниковым в объяснительной записке. Молча, сдвинув чересчур тёмные и густые брови к переносице, глядя насупленными глазами, застывшими в мольбе, чтобы всё услышанное было неправдой, подполковник выслушал короткую историю гибели жены и, когда Владимир кончил, потерянно произнёс, недоумевая: - Как же так? Война ведь давно кончилась. Владимир чуть не задохнулся от гнева, боли и безнадёжности: наконец-то, Таня добилась своего и вернула стратега с войны, но какой ценой! С пола, где на расстеленных половиках и шинелях лежали двое, приподнялся, опираясь на локти, майор, смачно зевнул, облизал пересохший рот влажным языком. - А всё потому, - профессионально прокомментировал он сообщение шофёра, - что, нарушая устав, они ехали без передового охранения. - Поскольку дорога проходила через лесной массив, то одним передовым было не обойтись, - вступил в обсуждение проигранной тактической операции и второй лежавший, тоже майор, не соизволивший ради легко объяснимой ситуации поднять голову со свёрнутой телогрейки, - необходимы были и боковые охранения: нападение совершено с флангов. - Тогда движение колонны пришлось бы резко замедлить, - не сдавался первый, - а это потеря времени, которая на марше… - Отставить!!! – гаркнул подполковник на заднеумных штабных деятелей, привыкших измерять военные операции масштабными потерями на бумаге и не воспринимающих единственную смерть трагедией. Опомнившись от прошлых терзающих военных неудач, оттеснённых во тьму памяти свершившимся вдруг горестным настоящим, их начальник встал-таки с кровати, слегка качнувшись, и, сконцентрировавшись, пошёл на выход, бросив на ходу никому конкретно: - Пошли. Владимир пропустил хозяина и вышел следом, услышав позади себя чертыханье поднимающихся штабистов, сталкивающихся между собой и с редкой мебелью. Забравшись в кузов, он открыл задний борт, освободил русскую «домовину» от удерживающих ящиков и стал осторожно выдвигать наружу. Подполковник стоял рядом, наблюдая и не делая ни малейших попыток помочь. - Я один не сниму, - сердито сказал Владимир, обозлённый офицерской праздностью бывшего начальника штаба, привыкшего к обслуживанию. Тот тут же приказал: - Мартынов, Хрусталёв, помогите, - но сам не сдвинулся с места. Майоры неумело ухватились за край гроба и вразнобой потащили наружу, неуверенно переступая ослабевшими от алкоголя ногами, а Владимиру достался второй край. Так они и пошли в дом, сопровождаемые подполковником, и Владимир, напрягаясь, молил бога, чтобы те, передние, пятясь задом, не запутались в собственных ногах и не грохнулись, раскрыв гроб и вывалив Татьяну на себя. Но всё обошлось. В дверях своей комнаты траурную процессию встретила соседка, прижимая кулак к вздрагивающим губам. - Таня?! – спросила утвердительно у Владимира. Он молча кивнул, и тогда она бросилась открывать дверь в любимый дом соседки, освободила стол от бутылок, стаканов и объедков, выдвинула гробовой постамент на середину, помогла подруге удобнее разместиться на нём и застыла рядом в скорбном ожидании встречи. - Открывай, - снова никому приказал подполковник, убеждённый, что всегда найдётся кто-то для выполнения его распоряжений. Естественно, что пришлось это делать младшему по возрасту и званию. Он взял топор, принесённый женщиной, и, вскрыв крышку гроба, осторожно опустил её рядом со столом. Ожидавшие увидеть труп с удивлением уставились на копну сена, занимавшую, казалось, весь гроб с верхом. Владимир осторожно снял сено сверху, сбросив под стол, отчего в комнате остро запахло луговыми травами, освободил Таню и с облегчением увидел, что она не пострадала от тряской дороги, и даже бело-красное полотенце, прикрывавшее лицо, осталось на месте. Настала очередь подполковника. Он подошёл к гробу, убрал, готовясь к главному, ещё несколько оставшихся травинок, нерешительно протянул руку к полотенцу, медленно отвернул его и… отшатнулся, увидев незнакомое бледно-восковое лицо жены с бордово-фиолетовыми пятнами, лёгкой улыбкой, которую не одолела даже смерть, и одним распахнутым настежь зелёным глазом, внимательно глядящим прямо на непутёвого мужа. Если бы не уродующие синяки на лице и неестественно открытый глаз, она в селянской бело-красной полотняной одежде и с такой же перевязью на голове, лежащая в пахучем сене, была бы похожа на сказочную спящую царевну, которую должен разбудить храбрый и красный суженый. А он, чёрный, неуверенно протянул дрожащие пальцы к помутневшей зелени и, долго не решаясь, боясь промазать, закрыл глаз, и царевна, не просыпаясь, окончательно умерла, вызвав судорожные, едва сдерживаемые, рыдания подруги. Больше Владимир ничего не видел: он бежал, боясь укоряющих вопросительных взглядов, а ещё больше – вопросов о том, как всё случилось, что он-то жив и невредим. - 2 – На торговой базе, когда Владимир поставил машину внутри, недалеко от проходной, и собрался уходить, сторож-вахтёр, увидев по бледному осунувшемуся лицу шофёра, что тот беспредельно устал, спросил: - Далеко домой? У него была необычная русая борода, пожелтевшая на конце, и такие же длинные и светлые усы и волосы, выбивавшиеся из-под шапки с торчащими в стороны наушниками и воротника стёганой телогрейки. - Порядочно, - устало ответил Владимир, и ноги, услышав нерадостный ответ, онемели, не желая двигаться. - За полночь уже, темно, на улицах неспокойно, пока дойдёшь – до утра всего-ничего останется. Оставайся у меня. - А вы? - Мне всё равно ревматизм не даст ни посидеть, ни полежать, только и отпускает в ходьбе. Так что лежанка в полном твоём распоряжении. Пойдём, напою целительным чайком, до утра часа три-четыре покемаришь – и то ладно. Владимиру и самому не хотелось идти домой, встречаться с Сергеем Ивановичем, снова бередить успокоившуюся память, что-то рассказывать невпопад, объяснять, оправдываясь. Сил ни на что не осталось, хотелось только одного: спать и спать. А утром пусть то, что случилось, представится страшным сном. В тёплой вахтёрке, нагретой печкой-буржуйкой, сторож разделся и молча принялся за приготовление фирменного чая, а гость, присев на твёрдую лежанку, прикрытую слежавшимся ватным матрацем и старым, но чистым суконным одеялом, бездумно наблюдал сквозь туманившую усталость за гостеприимным хозяином. - Готово. По тесной каморке поплыли приятно дурманящие запахи трав и цветов, расслабляющие душу, кружащие голову и наполняющие тело подъёмной лёгкостью. - Вот и мой травничок. Попьёшь на ночь, и будет твой сон таким крепким и беззаботным, что и трёх часов хватит выспаться. Кустарь-траводел достал с самодельной полочки в углу, прикрытой белой бумагой с выстриженным по краям затейливым узором, две фарфоровые чашки – уже это стало приятной неожиданностью, поскольку обычно русские хлещут чай из больших обжигающих жестяных кружек, реже – из массивных гранёных стаканов – протёр внутри салфеткой, а не пальцем или простым дуновением, как принято здесь, достал из-под крышки стола, где была устроена потайная полка, старинный медный чайник, натёртый до блеска и укутанный в большое мягкое полотенце, да ещё и в широкий шерстяной шарф, и, перекрестившись в угол на висевший сигнальный фонарь с оплавленной потухшей свечой, не торопясь, бережно налил в чашки дымящийся жёлто-зелёный нектар, а рядом выложил аппетитные масляно-жёлтые бублики, нанизанные на красную тесьму. - Приступай, пока не ушёл весь дух. - Что здесь? – спросил ночной дегустатор, бережно поднимая за тоненькую ручку изящную чашечку, с выпуклых боковин которой приветливо кивали нежными ярко-синими лепестками колокольчики в обрамлении зелёных острых листочков. - Вся божественная сила ягод и трав: шиповника, земляники, боярышника, костяники, калины, малины, черники, смородины, вишни, пустырника, василисника, зверобоя, душицы, чабреца, мяты, цикория и ещё чего-то, сразу и не вспомню. Нравится? - Ещё бы! – искренне похвалил Владимир. Травяной чай и вправду был необычайно вкусным и притягивающим. Особенно приятен был букет запахов, проникающий через нос до самого нутра, расслабляя всё тело и успокаивая душу. Уже с половины чашки гость размяк и обессиленно вспотел. Прихлёбывая не торопясь, растягивая удовольствие, он, прищуриваясь от лёгкого пара, поднимающегося из чашки, исподтишка рассматривал ещё сравнительно молодого сторожа. Хотя по морщинистому дублёному лицу, почти полностью спрятанному в зарослях свободно росших волос, определить возраст хозяина было сложно, но по крепкой кряжистой фигуре с широкими прямыми плечами и ладонями-лопатами можно было предположить, что ему нет и пятидесяти. Обычно же здесь сторожили дряхлые старики и бабы. - Что разглядываешь-прицениваешься? Не девка, - дружелюбно попенял травник, заметив внимательный взгляд шофёра. Тот смутился, покраснел добавочно к внутреннему жару, но ответил правдиво: - Вы больше похожи не на сторожа, а на деревенского священника из глухого села со старинным деревянным храмом. Псевдосвященник удовлетворённо улыбнулся, и только в серых глазах его, почти завешанных седыми бровями, промелькнуло что-то серо-стальное, острое, как выход блестящего стилета из рукоятки-ножен. - А я и есть священник, поп-расстрига, слыхал о таких? - Нет, но по смыслу второго определяющего слова можно предположить, что это священник, уволенный со службы. - Не только уволенный с церковной службы с запрещением богослужения, но и лишённый права на защиту церковью перед богом, по сути – отданный во власть дьявола. - За что же вас так? Сторож помолчал, соображая, стоит ли отвечать любопытному шофёру. - Тебе, однако, отдыхать надо, поздно уже. - Я всё равно не засну, день был тяжёлый, голову давит. - Давай тогда ещё по чашке выпьем, - отлучённый от церкви и отданный дьяволу снова развернул укутанный медный антиквариат и оживил фарфоровые колокольчики. – А выгнали меня из церкви за самое что ни на есть паскудное дело – за нарушение заповеди «не укради», или по-простому – за воровство. Владимир, не очень устойчивый в отношениях с богом и, тем более, с самозваными служителями его на земле, рассмеялся. - Если за это наказывать, то церковь останется вообще без верующих, да и без священников, я думаю. Вряд ли найдётся такой, кто может похвастаться, что никогда в жизни не присвоил чужого. - Да, ты прав, праведников на земле не стало. Думаю, их никогда и не было, а тех, о которых знаем, сделала церковь задним числом из корыстных побуждений, для собственного прославления. Ты заметил, что в святках все праведники-святые обязательно священники или монахи? Вот и выходит, по-церковному, что святость приобретается не через человекоугодные дела, а через усердие в богослужении, в молитвах и служении церкви и иерархам. Это главный церковный обман, которым церковь сама себя разрушает, отделяясь от верующих в бога. А воровства в её лоне хватает, знаю об этом не понаслышке. Все они там давно служат надвое: и богу, и дьяволу, но только не людям, не зря сплошь пузатые и вальяжные. Сторож усмехнулся, аккуратно допил чай, так же аккуратно отставил чашку, снова перекрестился на лампу, очевидно, поблагодарив бога за пищу и мысленно покаявшись в крамольных словах. - И меня бы простили – я вернул украденное. Наложили бы епитимью, и дело с концом. Но украл я то, что до меня было выкрадено, и настоящие воры не хотели моего прощения. Слушаешь? Или ляжешь уже? - Нет, нет, рассказывайте, - попросил Владимир, боясь остаться наедине со своими не божескими мыслями, убегающими в прошедший день. Церковный вор с кряхтением выпростал из-под стола ноги, энергично растёр твёрдыми ладонями широкие колени, сидя посгибал ноющие конечности, проверяя на работоспособность после принудительной разгонки застоявшейся венозной крови и, вздохнув, как будто заставляли силой, начал рассказ о своём падении. - Ты опять же прав в предположениях обо мне, правда, с точностью до наоборот. Был я всего лишь пономарём в нашей неказистой деревянной церквушке, почерневшей и покосившейся от времени, с одним надтреснутым колоколом, который тоскливо созывал стареющее лапотное население захудалой деревушки, затерявшейся среди речушек, озерков и болотин низинной берёзовой Рязанщины. Священником был у нас чисто громила, разбойник с большой дороги, здоровенный мужчина, весь заросший цыганским смолистым курчавым волосом, с красной рожей, никогда не меняющей цвета, ни зимой, ни летом, ни днём, ни ночью, потому что батюшка дружил очень с зелёным змием, а ещё был страстным до самозабвения рыбаком. А эта болезнь отнимает и всё время, и весь разум, так что частенько приходилось проводить службы мне и даже принимать исповеди, быть, так сказать, ухом для бога. Ничего, наши деревенские не жаловались и даже поощряли, потому что иерарх по занятости своей всё делал впопыхах и в раздражении, поторапливал и верующих, и себя, и бога, где уж тут умиротвориться страждущей душе. У деревенского фальшивосвященника была своеобразная и неприятная манера рассказывать, глядя мимо слушателя, только изредка просверкивая его из-под лохматых бровей колючим пронизывающим взглядом тёмных глаз, проверяя и оценивая, как тот воспринимает услышанное: верит или сомневается, внимателен или рассеян, снисходителен или скептичен. От этого короткого взгляда исподтишка сердце насторожённо обмирало, и рвалась нить повествования, излагаемого без всякого выражения в голосе, монотонно и сосредоточенно, как будто всё, о чём говорилось, не было пережитым, а было давно затверженным и многократно заученным до последнего слова. - Естественно, что всех прихожан, в большинстве – прихожанок, я знал не только в лицо, но и по одёжке, которая не менялась с годами – она надевалась только в церковь – и потому сразу же приметил двух новых верующих. Да и нельзя было их не заметить. Они, словно две Марии спустились с небес, выделялись ангельскими белыми ликами среди деревенских задубелых глупых и бесчувственных тёмных рож. У обеих были одинаковые белоснежные мягкие кружевные платки, частично перекрытые верхними плотными чёрными, резко оттеняющими выступающую белизну кружевной оторочки, и лица с неземными огромными страдальческими голубыми, как ясное небо, глазами. Одна – постарше, то ли молодая мать, то ли старшая сестра, а вторая – совсем тростиночка, колеблемая даже лёгким ветром, с алыми пятнами на бледных щеках. Сторож неторопливо, размеренно достал потаённый чайник, высвободил слегка позеленевший носик, подлил себе немного в чашку, аккуратно отхлебнул спрятанными в желтоватых грязно-пегих зарослях губами, почмокал-посмаковал и спросил: - Не куришь? - Нет. - Вот и я – нет. Порой кажется: закурил бы – легче стало бы жить. Но смолоду не приучился, потом сан не позволял, а теперь и привыкать не ко времени. Правда, однажды попробовал, да чуть нутро не вывернуло наизнанку. Больше не захотелось. Чайком вот взамен балуюсь. У каждого свой наркотик, уводящий от повседневного жизненного мытарства. Он ещё отхлебнул своего фирменного наркотика и, повременив, возвращаясь мыслями в прошлое, продолжал: - Потом я у баб узнал, что это у неё на щеках отметины скорой смерти, что они сёстры, почти сироты, потому что родителей арестовали, а их выгнали из дома на улицу. Они нашли приют у местной тётки Серафимы, сестры матери, очень набожной женщины, которая и привела их в церковь, чтобы просили защиты и помощи у бога, а больше было не у кого. Он снова потёр ладонями ноющие колени, глубоко вздохнул, так, что зашевелились усы, снова взялся за кружку, но, критически посмотрев внутрь и не удовлетворившись остывшим витаминным зельем, отставил. - Тогда-то и случилась у меня первая размолвка с богом. Тщетно я в долгих ночных молитвах допытывался, зачем он убивает только-только нарождающуюся безвинную красоту будто бездушный мерзавец, прости господи, который походя рвёт ещё не до конца распустившуюся розу и тут же бросает на пыльную жаркую дорогу, где ей суждено в муках зачахнуть и засохнуть, не одарив никого красотой и свежестью. Сторож даже слегка разволновался, припомнив напрасные молитвы, и чуть-чуть повысил голос, по-прежнему глядя мимо Владимира. - Зачем взвалил на хрупкие, почти детские плечики, на неокрепшую душу неимоверные испытания, которые не под силу и умудрённым житейским опытом старикам, зачем призывает к себе так рано? Бывший пономарь осуждающе крякнул, недовольный неоправданным выбором того, кому обязан был служить беспрекословно, но тут же взял себя в руки, помолчал, очевидно, раскаиваясь в несдержанности, отхлебнул отставленный было чай, поморщился, поднялся, с трудом разгибая отчётливо заскрипевшие и защёлкавшие колени, открыл дверь и выплеснул драгоценный напиток в темноту. - Пока я безуспешно пытал бога, она и сама решила проложить к нему дорожку через покаяние. Как-то после большой субботней службы перед «петровками» попросилась у батюшки на исповедь. Тот недовольно скривился, полагая, что уже отработал своё вседержителю, а дома ожидал обильный обед с запотевшей бутылью, заткнутой свежей капустной кочерыжкой. Здоровый физически и духовно, батюшка никогда не замечал и не чувствовал у своих овец ни телесной боли, ни душевного надлома, но отказать новенькой, какой-то неземной по виду, не тутошней, не посмел и молча, сокрушённо и досадливо, махнул лапищей, которой не крестить младенцев и не отпускать грехи, а давить медведей за глотку впору. Однако, именно такого бугая, обжору и выпивоху любили местные, особенно бабы, и гордились своим попом, искренне считая, что раз такой – большой и здоровый, то и богоугоден, а значит, через него скорее и надёжнее можно договориться с богом, достучаться до него со своими нескончаемыми просьбами. Сторож усмехнулся, то ли соглашаясь с односельчанами, то ли насмехаясь над их грубой меркантильной наивностью. - Пошла она – не то слово! – поплыла, словно тень над землёй, в исповедальню, а я подсунулся к недовольному божьему посреднику и смиренно прошу: «Дозволь, батюшка, я за тебя, утомившегося, приму грехи девицы?». Он встрепенулся, посветлел лицом, отвечает с готовностью: «И то! Какие там грехи? Так, наверное, преходящие девичьи слёзки-горести, лёгкие обидки на парней и подруг да незлобивые обманчики родителев. Иди, брат мой, успокой незрелую душу, а то я в раздражении могу ненароком и напугать дитятко». И споро ушёл к себе, пока я не передумал. А я так же споро, пока грешница не вышла из исповедальни, притомившись в ожидании, и не обнаружила подмену, пошёл к молодой душе, страждущей обновления, и к совсем не молодому настоящему горю. Как ты? – обратился бывший исповедник к неожиданному ночному слушателю. – Ещё не притомился? - Нет, нет, - ответил Владимир, боясь, что если сторож умолкнет, его снова захватят давящие, изнуряющие воспоминания о прошедшем дне, - рассказывайте. Сторож снова растёр колени и продолжил рассказ о своём грехопадении. - Ладно, коли охота – слушай. Несмотря на крупную разбойничью натуру, голос у нашего батюшки был не ахти, с моим схож, и я надеялся, что она, не видя исповедника, не откроет обмана. Забрался в келейку, сотворил рядом с ней, отделённый тонкой стенкой, решётчатым окошком и полутьмой, а скорее, пробормотал кое-как молитву-пароль, чтобы бог повернул к нам всеслышащее ухо, и спрашиваю, а у самого сердце колотится так, что боюсь, услышит: «Поведай, дщерь, о своих прегрешениях, облегчи душу перед богом, уповая на его милость». И голос мой пресёкся. «Я и сама не знаю, не ведаю, батюшка», - отвечает слабым дрожащим голоском как у невидимой птицы, тоскующей на вечерней заре, - «в чём провинилась перед богом, за что он наказал меня так, что таю в хвори не по дням, а по часам. Помоги мне, примири с господом, заступись, ошибся он в своём ожесточении, не туда направил смертную стрелу наказания». Слышу, плачет почти навзрыд, сдерживая рвущуюся из больной груди тоску, слов нужных связать-найти не может, чтобы поверил небесный исповедник. «Нет», - убеждает и его, и меня, - «на мне грехов тяжких, таких, чтобы лишать жизни, предавать медленной и жестокой смерти. Нет! Я хочу жить! Ой, как хочу, аж выть хочется от обиды и страха. За что? Я и не жила ещё, не любила, ничего не видела, зачем я, неопытная, богу? Пусть оставит здесь, даст здоровья родить дочку, вырастить её, тогда пусть забирает, я сама помогу. Но только не сейчас! Не хочу-у-у!!!». И она горько зарыдала там, за перегородкой, и мои глаза заволокло слезами, а сердце всё больше и больше теснила злоба на божью несправедливость. Говорю ей, ненавидя себя больше, чем главного виновника, словно вступил с ним в грязный сговор: «Не плачь и не убивайся так, отроковица, не гневи господа нашего, который, любя тебя больше всех чад своих, наложил тяжкое испытание. Молись истово и терпи, и отец наш небесный смилостивится и, видя твоё послушание и веру, исцелит, убедившись в небесной крепости». Твержу успокоение, а сам грешно думаю: «Чёрта с два!». И добавляю ещё одну обманчивую пилюлю: «Может быть, проверка в юдоли земной тебе уготована как экзамен перед вознесением в ангельский чин в небесной свите владыки. Терпи и помни, если истинно безгрешна, всё, что случается с тобой, всё к лучшему, к душевной свободе и божьей любви и благодати». Больше мне нечего было сказать, и она, не удовлетворённая моим елейным успокоением, замолкла, часто и коротко всхлипывая. Ты как с богом? – неожиданно поинтересовался у Владимира, отвлекаясь от воспоминаний, отлучённый от церкви и разочаровавшийся в ней и в справедливости высшего судьи дьячок-расстрига. – Комсомолец, наверное? Владимир ответил не сразу. У него тоже были непростые взаимоотношения со всевышним, тоже были достаточно весомые претензии к нему за все те испытания, которым подвергся в послевоенные месяцы. Он тоже засомневался, что живёт под богом, а не препоручён дьяволу. Правда, судьбоносный покровитель в трудные минуты, порой в безвыходных ситуациях, всегда приходил на выручку, и потому верилось, что и дальше в беде не оставит, вызволит из любых передряг, подстроенных порученцем, и, в конце концов, вернёт на родину. А тот, о ком они с расстригой вспомнили всуе, давно прислушивался к еретической истории своего бывшего служки на земле и, уловив смятение в душе подопытного, удовлетворённо хмыкнул, вызвав сухой гром с ясного звёздного неба. Потом подтянул к себе тоненькую пока папочку с личным делом того, о ком в хлопотах часто забывал, подвергая подопечного смертельной опасности, но, к счастью, вовремя спохватывался, каждый раз теша себя надеждой, что опыт с заменой души удастся. Тем более что подопытный после каждой встряски ощутимо поддавался, и скоро будет о чём отчитаться на сессии небесной академии, посрамив скептически настроенный сонм, не очень чтущий своего президента. - Пока общий язык находим, но с трудом. Если бы сторож не был, хоть и бывшим, но, всё же, священником, Владимир, наверное, отделался бы общими словами или ответил по-комсомольски, а сейчас сказал правду. Опальный дьячок помолчал, осмысливая неопределённый ответ, не раскрывающий глубины веры шофёра, потом поднялся, походил по тесной сторожке, всё так же не глядя на нежданного ночного гостя, почему-то располагающего к душевным откровениям, снова осторожно присел, щёлкнув ревматическими коленями, и раздумчиво протянул: - Да-а-а… Многолик, однако, создатель. И в каждом из человеков – его отражение. Будешь дальше слушать? - Обязательно, - подтвердил Владимир. – Вы же ещё ничего не рассказали. - Ладно. «Что лекарь-то говорит?» - спрашиваю у неё не по канону, а по-житейски, чтобы только как-то утишить хлюпанье носом в безнадёжности за перегородкой. «В Крым мне надо», - отвечает, успокаиваясь от простого вопроса. – «Только в тамошних санаториях смогу, может быть, выздороветь. А у нас с сестрицей денег нет даже на дорогу. И не будет никогда!» - и снова захлебнулась в безудержных рыданиях. – «Тётка говорит, никакие врачи не помогут, если не покаешься, и боженька не сподобится простить грехи. В чём мне каяться? Один только есть грех: не хочу умирать, и в нём не раскаиваюсь. Прости, батюшка», - хлопнула дверцей и, плача, убежала. А я, утирая свои слёзы, перешёл к иконостасу и пал на колени, умоляя вершителя судеб заменить несчастной безвинной царство небесное на Крым, но истовому молению мешала сторонняя мысль: где раздобыть проклятущее изобретение дьявола. Не надеялся на божью помощь, но и сам ничего не сумел придумать. Вот и мне сейчас надо бы туда со своими ногами, - на время отвлёкся сторож от печального рассказа, - да всё та же причина мешает. Дождусь, что сгибаться перестанут. – Стрельнул из-под кустистых бровей на слушателя, проверяя достаточно ли тот внимателен ещё, и продолжал: - А ведь помог милостивец-то! Помог! Но как! – он тихо, ехидно и еле слышно рассмеялся в чуть дрогнувшие усы. – В тот же день, вечером, в сумерках уже, приехали к батюшке с Рязани на двуколке протоиерей и дьякон – старые дружки по рыбалке и по пьянству. Приехали не просто так, а привезли в подарок нашей церквушке небольшую икону богородицы с богатым окладом, украшенным чернёным серебром. Особенно прекрасным было покрытие из ажурного серебра с крупным накладным крестом, который Мария держала в руках, благословляя верующих и скорбящих, а на концах креста сияли голубовато-фиолетовым светом предвечерней зари небесно-прозрачные аметисты. Они так и переливались, улавливая малейшие лучики солнца и свечей, и были оправлены в чудные серебряные розеточки. Лик святой, несмотря на древность иконы, был так же чист и ясен, как камни, обещая каждому страждущему спасение. Ты в церкви-то был хоть раз? – спросил вдруг сторож Владимира. - Был, - не сразу ответил тот, вспомнив строгое внутреннее убранство протестантской кирхи, в которую редко, по большим праздникам, захаживал, повинуясь Эмме, и где, конечно, никаких икон не было. Он их никогда не видел, если не считать безобразных досок с неясными, неестественными, еле видимыми лицами святых, что были в доме тёти Маши. Сторож уловил заминку в ответе и по тому, как мимолётно взглянул на Владимира, тот понял, что ему не поверили, решив, что комсомолец слукавил, стыдясь правдивого признания. - Я, как увидел её, сразу сообразил, где добыть нужные для Крыма деньги. И сердце, возрадовавшись найденному выходу, забилось сильно и ровно, словно скинуло путы ненавистные, и всеми униженный раб господень, мытарь, переродился душой в свободного разбойника. Экс-пономарь выпрямил спину и улыбнулся, вспомнив о внезапном озарении, оживившем постылую сумрачную деревенскую жизнь в скучном однообразном служении богу и пьяному священнику. - Шепчу, еле раздвигая улыбающиеся губы: «Спасибо тебе, господи, за подсказку, за испытание, которому ты решил меня подвергнуть в ответ на мои просьбы о деве. Но сразу предупреждаю: я его не выдержу. И не хочу выдержать. Прости, если сможешь, нерадивого слугу грешного за мысли тёмные и за дело богопротивное, которое замыслил и обязательно сделаю. Я сам сознательно закрываю врата райские и отдаю душу дьяволу. Прости. Любовь земная одолела любовь небесную». Тут меня с дерзкого покаяния сбил толчок в спину и сердитый окрик батюшки: «Спишь, нечестивец, что ли? Неси гвоздь и молоток, дабы достойно укрепить в ризнице среди святых сей дорогой лик нашей заступницы». Я даже впервые чуть не окрысился на него, но сдержался: не пришло ещё время моей полной душевной свободы. Когда после долгого избирания Мария, наконец, обрела новое место, ярко выделяясь среди сразу потускневших ликов небесных сородичей, дьякон достал из внутреннего кармана охотницкой куртки сложенную вчетверо бумагу, развернул и подаёт батюшке: «Подпиши, отче, дарственную, чтобы и ты мог объяснить, где взял драгоценность, и мы отчитаться, куда девалась. Церковные дела пуще мирских требуют порядка. Тут и описание дара есть, и перечисление серебра и каменьев, дабы ничто ненароком не пропало. Теперь ты в ответе за реликвию, с тебя спросится за утрату и здесь, на земле, и там, на небе. Береги как зеницу ока, пусть висит неприкасаемая ничьими дланями. Мы с протоиереем подписали, теперь и ты утверди дар, да ещё пусть кто-нибудь из сельских уважаемых людей засвидетельствует». Батюшка враз стих, видно, разонравился дар, закреплённый не божьим словом, а казённой бумагой, но… отступать нельзя. Вздохнул, затвердел лицом, прочитал внимательно запись, поглядел на икону долгим взглядом, словно сравнивая запись с тем, что есть, и подписал – я успел подать ему чернила с ручкой. Надо пояснить, что батюшка давно положил глаз на богоматерь со сверкающим крестом, не раз выпрашивал у дружка, будучи гостем в Рязани, но тот всякий раз отнекивался, отшучивался, и вдруг привёз сам и бумагу изготовил. Что-то с этим дарением было не так. Внезапное дорогое приобретение и, особенно, заранее подготовленный документ настораживали даже простодушного деревенского верзилу, и батюшка начал полегоньку мрачнеть, беспокойно оглядываясь на меня. Но мне нечем было ему помочь, нечем унять сомнения. Для меня главным было то, что она есть, здесь, и до неё можно дотронуться. В конце концов, отринув невесть откуда взявшееся беспокойство, батюшка решил, что всё в руце божьей, но на всякий случай и на меня положил ответственность, поднеся к моему носу кулак-кувалду и предупредив: «Шкуру спущу!». Потом миролюбиво – он был отходчив – добавил: «Зови председателя», - имея в виду ещё одного своего закадычного дружка-рыбака и собутыльника – председателя сельсовета. «Коммунист?» - интересуется протоиерей. «А как же», - отвечает неразборчивый в дружбе священнослужитель, - «ему иначе нельзя. Еще и секретарь партячейки из четырёх человек, а заодно и секретарь комсомола». «Антихрист, триедин в одном лице», - брезгливо и мрачно определил приезжий, не ведающий местных привязанностей между людьми, но возражать против свидетельства тройного безбожника не стал. «Не пойдёт», - встрял я, лишив важный документ подписи важного начальства, - «не сможет». «Это ещё почему?» - взъерепенился наш рыбак. «Запой у него», - отвечаю смиренно, вслух выставляя в неприглядном свете и власть, и дружка иерея, - «ещё с неделю ничего не сможет». Выругался батюшка, не сдержавшись, по матушке, а протоиерей успокаивает: «Чёрт с ним, пусть пономарь подпишет, и делу венец». Что я с удовольствием и сделал. Сторож-пономарь поднялся, снова отчётливо щёлкнув застуженными коленными суставами, прошёлся туда-сюда по вахтёрке. - Что-то я сегодня себя не узнаю – разболтался не в меру. Наверное, старость одолевает, душа облегчения требует, освобождая память от отболевшего. А Владимир вспомнил Сашкину электромагнитную теорию души и даже зримо представил, как освобождающиеся душевные волны отсоединяются от сторожа и улетают прочь, а некоторые притягиваются к Владимиру, нащупывая свободное место, и от этого стало неуютно, неприятно и тревожно. - Теперь, пока не кончу, не уйду, придётся тебе дослушивать. Себе-то я долгую ночь укорачиваю, а тебе – короткую. - Ничего, в следующий раз высплюсь, - успокоил Владимир. – Да и нет у меня сна. - Тогда слушай ещё. Сторож не стал садиться, а, прислонившись одной лопаткой к стене и по-прежнему глядя мимо Владимира, в угол, продолжил долгую, как оказалось, повесть о своём грехопадении. - После тягостной и напряжённой процедуры оформления бесценного дара вся троица с облегчённым шумом подалась в очистительную баню. А я, твёрдо уверенный, что парное омовение, перемежаемое нырянием в недалеко расположенную прудовую иордань и возлиянием хмельного квасного елея, продлится не менее трёх часов, не мешкая, запряг в лёгкую бричку батюшкиного мерина, зажиревшего от безделья как у Христа за пазухой, вывел его, недовольно фыркающего и упирающегося, за ограду в скрывающую тень уснувших разлапистых лип, а сам направился, отгоняя одолевающие страхи и сомнения, в наш зачуханный и прогнивший от ветхости храм, не достойный хранить прекрасный лик новоприобретённой девы. Внутри храма горела только одна лампада, освещая привыкающую к новому месту Марию, и мне показалось, что даже улыбка у неё стала жалкой, удручённой и в чём-то виноватой. Наверное, знала, зачем я пришёл, и виноватилась за меня, за то, что вынужден нарушить её сияние и благость. Пал я перед ней на колени, вскрикиваю со слезами: «Прости, заступница за сирых, убогих, недужных и скорбящих. Тебе ли жалеть о ненужных каменьях, которыми спасена будет любящая тебя и чистая как горний родник безвинная душа. Прости, родимая!» Кричу, а сам думаю: зачем лишние слова? Всё и так ясно и для неё, и для меня. Да, видно, так устроен русский человек, что прежде, чем напакостить, обязательно прощения попросит. И с тем решительно поднялся, вытащил из рукава спрятанное ранее на конюшне острое шило и, перекрестившись, выковырял аметисты в дрожащую от стыда и страха ладонь. Они на удивление легко выпали из серебряных розеточек, будто уложены были недавно, торопливо и неумело. Последняя сторонняя мысль, однако, не удержалась в голове, не до неё было, надо было спешить, пока иереи услаждали свои жирные телеса. Ссыпал я фиолетовую искристую ясень в платок, завязал наикрепчайшим узлом, спрятал на груди, прихлопнул для надёжности ладонью и побежал к ожидавшему мерину. «Необъятна и непредсказуема русская душа», - думал, слушая дьячка, Владимир. – «Только русские понимают, что это такое: злой добряк и добрый злодей». Начавшая было одолевать сонливость пропала. Он даже забыл о тяжелейшем дне, неподдельно заинтересованный необычным преступлением, совершённым не ради наживы, а для спасения жизни девушки. «Не укради» - учит одна из главных божьих заповедей. А тут не только кража, но вдобавок отягощённая тем, что совершена служителем церкви, в божьем храме, и ограблена, к тому же, особенно чтимая русскими божья матерь. Есть ли этому оправдание и прощение? Даже если оно совершено для спасения жизни человека? Вправе ли человек даже в малом ущемлять священную душу в угоду земной? Владимир не знал и никогда не задумывался над этим. Ему и в голову бы не пришло что-либо взять из храма, что одинаково принадлежит всем и богу. Всевышний слишком доверчив и милостив к русским как к непослушному, своенравному, но любимому дитяти. - Дороги не помню. Помню, что, нещадно погоняя мерина, ополоумевшего от необычного обхождения, постоянно оглядывался, опасаясь увидеть за оседающей пылью нагоняющую двуколку. Но бог миловал. Почти затемно въехал в ближайший городишко, прилепившийся к большаку и железной дороге. Остановился у небольшого дома без ставен с выцветшей синей вывеской с посеревшими белыми буквами: «Часовая мастерская». Тёмные окна были занавешены, высокие ворота и входная дверь на запорах, а за ними злобно заливалась тоненьким беспрерывным колокольчиком мелкотелая шавка. Не обращая внимания на её недовольство, я долго стучал в дверь, потом в окно, пока в нём не дрогнула белая с россыпью голубых цветочков занавеска и поверх её не выглянули чьи-то тёмные глаза. Дверь, наконец, приотворилась, и в узкую щель выскользнула тощая фигура хозяина с всклокоченными серебристо-чёрными кудрявыми волосами, в застиранных жёлто-белых подштанниках, в старых, сношенных на один бок, галошах и в почти разлезшемся от ветхости сером пуховом платке на узких съёженных плечах. «У вас срочно сломались часы, и вы не знаете время?» - спросил он гнусавым заспанным голосом, недовольно кривя горбатый нос и толстые красные губы. – «Мы – бедные люди и рано ложимся спать, чтобы лишний раз не кушать, а вы разбудили, и у вас, наверное, есть очень неотложное дело до бедного еврея?» - продолжал бубнить мастер, пытливо всматриваясь в меня чёрными живыми глазами. - «Я смотрю – вы не местный?» - догадался он, увидев запалённого мерина, обиженно и часто мотающего головой. Я знал, к кому стучался. Мужики наши, обсуждая по-пьяни, кому на Руси жить хорошо, не раз говорили, что часовой мастер в городке – самый богатющий в округе. Мало того, что дерёт за ремонт стареньких часов не по-божески, так ещё и утаивает детальки, собирает из них новые часы и продаёт на халяву. А ещё в долг даёт не под божеские проценты. А бабьи золотые вещицы, когда припрёт нужда, скупает по дешёвке, пользуясь тем, что продать их больше некому. Как ни крути, а везде обрезанному ироду выгода. Только такой и мог купить камушки, не спрашивая, чьи они и откуда. Извини, - скользнул рассказчик в сторону Владимира своим неуловимым взглядом, - что так о нём. Не люблю жидов, а что рассказываю, то - правда. Он сел, уложив вытянутые руки на столешницу, и громко хрустнул костяшками фаланг, сжимая и разжимая пальцы, тоже ноющие от запущенной простуды. - Хитрый еврей ничего не боялся, потому что жёны городских начальников носили драгоценности, купленные у него, и защищали ростовщика перед бессильными мужьями. Не отвечая ему, я достал заветный платок, развернул и увидел, как расширились от восторга и удивления тёмно-коричневые дьявольские глаза жидовина, жадно впитывая бледно-фиолетовое сияние аметистов. «Зачем нам стоять здесь?» - спрашивает себя и меня. – «Пойдёмте в мой бедный дом, посмотрим ваше богатство». Завёл меня в мастерскую, уселся за рабочий стол, заваленный часами, деталями, мелким инструментом, включил самодельную настольную лампу и протягивает руку: «Дайте мне то, что у вас есть, чтобы хорошенько увидеть и знать, что у нас из этого получится». Бережно принял платок-клад, развернул, освобождая сверкнувшие на свету каменья, долго смотрел на них сверху, сбоку, низко над столом, легонько пошевелил пальцем так, что фиолетовые пирамидки заиграли, зарадовались, выпрямился, тихонько вздохнул и посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, словно спрашивая о чём-то глазами и не решаясь произнести вслух. Потом вставил в левую глазницу какую-то короткую трубку, ухватил пинцетом один из камней, повертел перед трубкой, снова рассматривая со всех сторон, ощупывая взглядом каждую грань. Мне даже показалось, что бедный камушек, сжатый жёсткими железными тисками, не так и искрится, не так и играет светом, как казалось раньше, и я напрягся, весь замер в ожидании оценки еврея, предчувствуя беду. А тот не удовлетворился кручением-верчением и разглядыванием в наглазную трубку, а взял тонкую иглу и стал легонько царапать аметист. И не слышно было, а всё равно казалось, что он водит иглой по сердцу. Хотел я накричать на безмозглого нехристя, обругать понятным русским матом, да он раньше небрежно уронил драгоценный камушек на платок, и тогда я разглядел, что на левом глазу у него коротенькая подзорная трубка, а правый, свободный, смотрит на меня прищурившись, с укором. И опять ничего не сказал, а поцарапал второй камень, третий, и так – все, освободил глаз от трубки, аккуратно завернул фиолетики в платок и подаёт мне. «Мы не можем иметь с вами дело – это стразы». «Чего-о?» - опешил я от незнакомого и страшного, погано прозвучавшего названия сверкающих надежд, притушившего блеск затвердевших родниковых слёз. «Вы не знаете, что есть страз?» - спрашивает часовщик. – «Значит, вы не фармазон? Вас кто-то надул, и вы, не зная, хотели надуть бедного еврея?». Я и на самом деле ничего не понимал и глупо смотрел на жидовина, раззявив рот. «Страз – это подделка из стекла, их делают хорошие мастера на стекольных заводах для бедных женщин, которые хотят выглядеть, как за настоящими мужьями». «Значит, по-твоему, эти аметисты», - спрашиваю, очнувшись от предательства судьбы, но ещё на что-то надеясь и не веря убийственной правде, - «подделки?». Еврей глубоко вздохнул, разведя руками, отчего серый платок свалился с острых плеч и обнажил в разрезе заношенной, как и кальсоны, нижней рубахи густую путаницу смолисто-чёрных волос. «Вы сами не представляете, как я скорблю, но боюсь, что так оно и быть». Всё!!! Разом спала с глаз сиреневая пелена, и я сам видел в платке не драгоценные камни, а стекляшки. Не быть Марии – так я для себя называл меченую богом девицу, не зная настоящего имени – в Крыму, не излечить яркого румянца, не стать матерью дочки, не жить, радуя людей и радуясь самой. И на смену сиреневой пришла чёрная пелена злобы на всё и вся. Будь проклят, думаю, тот, кто из прихоти подвергает безвинных дьявольскому испытанию, нет у меня больше веры в него. Будьте прокляты и вы, люди, что равнодушно взираете, занятые собой, на угасание самой прекрасной и самой безгрешной из вас. Будь проклят и ты, жид, что в одночасье похоронил надежду. И так захотелось вцепиться задрожавшими от нетерпения руками в жиденькое жидовское горло, сдавить, чтобы покаянно захрипел: «Простите, я соврал!», что стоило больших усилий сдержаться, заскрипев со стоном зубами и замотав отяжелевшей головой. Людям свойственно видеть врага в том, кто разрушил выстроенный в затемнённых мыслях скорый и простой путь к успеху. Сдавило виски злой ненавистью к служителям бога с дьявольскими душами, что, движимые корыстью, подменили камни, ограбили святыню, которой поклонялись сами и учили поклоняться паству. А чтобы чёрное дело не открылось, сбагрили обесчещенную богородицу закадычному дружку-простофиле в дальнюю деревню в захудалую церквушку, где никто не обнаружит подмены, прикрыв злой умысел дарственной бумагой. Но бог моими руками не дал в обиду матерь свою и на погибель мне и моей Марии открыл обман, а я окончательно разуверился в его человеколюбии. Сторож метнул быстрый взгляд на Владимира и, удовлетворённый вниманием парня, продолжал: - Что мне оставалось делать? Подхватил свой платок с подделками и вышел вон, не прощаясь, не поблагодарив нехристя за невольное разоблачение. Плюхнулся в бричку, стегнул мерина и отключился, предоставив ему самостоятельно добираться до дому. Обрадованная животина затрусила, а потом помчалась крупной рысью, валяя меня в возке с боку на бок, но мне всё было безразлично даже и тогда, когда меня встретили на въезде в деревню. Впереди угрожающе торчали животы банной троицы, а сзади них толпились любопытные мужики и бабы с ребятнёй. Похоже, предстояла серьёзная экзекуция, но мне было всё равно – Марии не жить, а мне больше не быть с богом. - «Антихрист!» - завопил батюшка, сразу угадав мою новую сущность. – «Запалил мерина! Шкуру спущу!».«Подожди, отче», - оборвал его вопли протоиерей и ко мне: - «Где каменья?». Достал я их из-за пазухи, чувствую, жжёт руку покража, невмоготу держать, отдаю ему, еле удерживая - «Вот ваши стразы, целы!». Он побелел и застыл как обухом ударенный, только глаза злобными буравчиками сверлят, стараясь понять меру опасности. Однако, очнулся, развернул плат, что-то обмысливая. «Целы каменья! Слава богу!» - радостно загудел батюшка, наклонившись над платком. – «Все здесь, не сгубил, ирод!». «Целы-то целы», - тянет змеиными губами протоиерей, не особенно-то всматриваясь в стекляшки, - «да не те!». «Как не те?» - вскричал, испугавшись, батюшка. «Не те», - упрямо твердит рязанский вор, - «не драгоценные аметисты это, а поддельное стекло». Батюшка аж отшатнулся, в ужасе приоткрыв рот. «Подменил он», - указывает протоиерей на меня пухлым розовым перстом, почти дырявя грудь. – «Посмотри, дьякон, так ли я говорю?». Тот подвинулся пузом, наклонился над платком, даже понюхал стразы и отвечает внушительно, непоколебимо, со знанием – ему ли не знать, будучи в сговоре с протоиереем: - «Так, отче, так. Не драгоценные каменья божьей матери это, а подмена. Вот тебе, господи, крест!» - и перекрестился, иуда, не опасаясь кары божьей за ложь. - Тут и народ подвинулся поближе, чтобы рассмотреть, о чём говорят священнослужители, и поучаствовать в раскрытии истины, а лже-следователь суёт им плат под носы, чтобы убедились в подмене, как будто свиньи что-то понимают в драгоценностях. Но это не мешает мужикам укоризненно и убеждённо качать лохматыми башками, а бабам поджимать бескровные губы, посматривая на меня с опаской и соглашаясь с приезжими большими священниками. Да и как иначе? Не верить же замухрышке-дьячку, которому до бога так же далеко, как им, простым смертным. Верить-то верили, но каждый по-своему. Одни радовались за меня, сокрушались, что не им выпал фарт, другие завидовали и ненавидели ненароком разбогатевшего пономаря, большинство встретило новость равнодушно, но все жалели, веря, что от беды не укроешься, к тому же, приятно сознавать, что у кого-то судьба хуже, да и Христос учил жалеть обиженных миром. Сторож усмехнулся, разгадав много позже, наверное, нехитрую психологию односельчан. - А я, молча, сжавшись, сидел на повозке, не пытаясь оправдаться, понимая, что против священнической троицы не устоять, заклюют, заговорят всякими хитростями, и сельчане не простят, если поймут, что вовсе не обогатился, не вор и жалеть не надо. Раз не надо, то невзлюбят до самой смерти за то, что не упал низко. Да и что я мог сказать в оправдание? Не рассказывать же о больной девчушке? Не поверят, не поймут, засмеюи и ещё больше будут презирать и насмехаться. «Выпороть!» - предлагает сердобольный батюшка. – «Пусть сознается, куда девал каменья, и вернёт обратно. Епитимью наложу на богохулителя». Протоиерею предложение не понравилось. Он-то хорошо знал, что каменья не вернуть. И вообще нельзя оставлять нас вместе, чтобы охмурённый дружок не узнал от меня, кто на самом деле подменил камни и подсунул подделку в виде дара. Батюшка, может быть, сразу бы мне не поверил, но со временем – чем чёрт не шутит! Лучше всего надёжно изолировать вора за колючей проволокой, чтобы не мог проболтаться о нашей с ним тайне. Это я уже потом додумался, - объяснил сторож, - а тогда просто ждал, что со мной сделают, абсолютно равнодушный к судьбе, и больше всего не хотел оставаться в деревне и снова видеть глаза и яркий румянец моей Марии. Душа оцепенела, ум заглох. «Зачем же так грубо, по-средневековому?» - пожалел преступника рязанский пастырь. – «Пусть судит вора суд и воздаст по заслугам его». «Аминь!» - торопливо басит, соглашаясь, дьякон. «Ты, отче Агафон» - так звали нашего батюшку – «запри супостата на крепкий запор да пошли в город за милицией, пущай заберут нечестивца. А мы с дьяконом будем свидетелями, и будем не токмо показывать на урон церкви, но и защищать, по мере наших сил, падшего» - и смотрит на меня благожелательно, довольный моим молчанием. Вот и вся история моего грехопадения и отречения от церкви. Не задремал ещё? - Где там! Оклевётанный дьячок снова легко усмехнулся, довольный впечатлением от своего рассказа. - А дальше-то что? - Дальше? А что – дальше? Ясно что: вмазали мне за утайку драгоценностей, а больше за то, что не указал, где спрятал, на всю катушку – 15 лет каторги. - И вы не защищались? Сторож замолчал, соображая, очевидно, как лучше, понятнее ответить молодому, не знающему тёмных сторон жизни, парню. - Не то тогда было время. – Он снова растёр свои скрипящие колени, разгоняя ноющую боль, обострённую нелёгкими воспоминаниями. – Я уже говорил: никто бы мне не поверил. Следователь, не сомневающийся в том, что я вор, всё убеждал сознаться, отдать камни, не усугублять вину. А я молчал, боясь, что схватят и мою Марию, начнут допрашивать, подозревая, что я ей отдал камни. Взвалят вместе со мной на её хрупкие плечи чужой грех, и тем ещё быстрее загонят в гроб. Да и не хотел я, чтобы судили священников. - Но почему? – Владимир даже привстал с жёсткого ложа, ему тоже от обиды за пономаря захотелось побегать по сторожке. – Они вас подло подставили! А вы? Не понимаю! - Чего не понимать-то? Я ведь объясняю: время было тогда сумрачное – сплошное гонение на веру и церковь. Храмы разрушали или превращали в непотребные службы и склады. Нельзя было давать такой большой козырь гонителям. Я не воров выгораживал, а служителей богу и православию, истинную церковь божию. И с богом мы после той яростной размолвки помирились, не ушёл я из-под его охраняющей длани, верую. Попов же и всё их церковное притворство ради насыщения брюха своего не терплю. - Протоиерей вас защищал на суде? - Где там! Топил старательно, обрадовался бы, если бы вышку дали - По морде бы надавать гаду! - Можно было. - Как так? – опешил слушатель, не ожидавший продолжения дьячковой истории. - Встретились мы с ним, однако, в канальем лаге. - Где? - На Беломорканале, на народной стройке, устланной костями зэков. Загремел отче как вредный элемент, распространяющий религиозный дурман среди народа и мешающий движению к социализму. 25 лет не пожалели служителю Богу, церкви и людям. - И вору, - не удержавшись, добавил Владимир. Сторож не принял во внимание злую реплику незрелого максималиста и продолжал спокойно рассказывать о неожиданной встрече с наветчиком, исковеркавшим его жизнь. - Когда мы встретились в котловане, он был уже конченым фитилём-доходягой. Всё просил поделиться пайкой, обещая, когда освободится, поделиться камнями. До самой смерти надеялся выжить в земном аду и вернуться в земной рай. Я ему и глаза закрыл, отпустив грехи и прочитав отходную. - Рассказал, где камни искать? - Я и не думал о них тогда, сам не чаял выжить. Помогло то, что попал стараниями господа нашего в команду, которую срочно направили в Брест на строительство крепостных укреплений. Близилась война, мы и то чувствовали. Там было полегче. Работали на допотопном кирпичном заводике, угорая от едкого дыма и жара разваливающихся обжиговых печей и задыхаясь от горячего глинисто-влажного воздуха. Я катал вагонетки с готовыми брикетами от печи до штабелей на воздухе, целыми днями из нестерпимой жары – в обманчивую прохладу, а зимой – в лютый холод. Там и угробил окончательно свои, начавшие ныть на канале, колени. Думал: не сдох в яме, окочурюсь под вагонеткой. Ан, не пришлось, судьбоносец уберёг, устыдившись, наверное, прежнего неправедного испытания. Потом – война. - Как вы её встретили? - Просто. В то раннее утро, когда немцы начали бомбить и обстреливать крепость, мы лежали вповалку на нарах в болезненной дремоте от усталости и голодухи. Псы сутки не выпускали из барака, пока прежде не отправили на восток в воронках и на грузовиках всех контриков. На второй день вошёл кум с пятью автоматчиками. «Кончай трёп», - кричит, - «блатная шушера, фраера и урки! Бери углы», - шутит, – «и мотай отсюда, пока я добрый. А кто хочет послужить Родине, останься». Кое-кто остался. - А вы? Вот когда Владимир увидел, наконец, глаза сторожа, глядящие на него прямо и неотрывно. Такие, насторожённо-злобные и испепеляющие ненавистью, он видел в зоопарке у волка, прижавшегося в дальний от зрителей угол клетки. Даже не верилось, что сторож и пономарь – одно и то же лицо. Говорят, глаза – зеркало души. Неужели так ожесточила её нелёгкая жизнь? - Мне пора в обход, - оборвал тревожные мысли сторож. – А ты спи, больше не приду. И помни: всё в руках божьих, но и сам не ленись помогать ему. - 3 – Суматошный день начался с обычной долгой и бестолковой разгрузки. Кладовщица плотно застряла в бухгалтерии, где с полдюжины женщин рассматривали что-то яркое, цветастое, примеряя на свои чрезмерно выпирающие животы и лежащие на них бюсты. - Где Таня? – увидев Владимира, закричала одна из них, не в силах сдержать рвущегося наружу восторга от будущей обновки и нетерпеливо желая приобщить к радости приобретения ещё одну подругу. - Нет больше Тани, - глухо ответил Владимир, и женщины замерли с застывшими на лицах улыбками, не сразу осознав, что он сказал, но чувствуя по тому, как сказал, страшное. – Убили Травиату Адамовну бандиты, - и он скупо рассказал посмурневшим подружкам, мгновенно утопившим внутрь нечаянную радость обновок, как всё случилось на дороге. – Идёмте, - попросил кладовщицу, - разгрузите меня, пожалуйста, вот Танины накладные. – И та заторопилась, забыв о ярких тряпках, а оставшиеся неподвижно смотрели вслед, переполненные печалью и скорбью о безвременно ушедшей в мир иной подруге, так же радовавшейся, когда была жива, новому красивому платью, даже если бы его не заметил равнодушный муж. Люди сами должны делать себе маленькие радости, и лучше всего это умеют женщины, потому и живут дольше мужчин. Слонявшиеся в безделье с линялыми от пьянства лицами грузчики заартачились было, требуя допинга прежде, чем взяться за дело, но сразу, как только кладовщица прикрикнула на них, предложив убираться ко всем чертям, а лучше – к директору, зашевелились, убыстряя темп с такой скоростью, что кузов студебеккера вмиг опустел. Остался плоский, наглухо забитый ящик, приткнувшийся к самой кабине, с надписью чернильным карандашом «Шендер», да и тот улетел бы на склад, если бы Владимир вовремя не притормозил разъярённых молодцев, дав им за стахановский труд на две бутылки опохмелки. Подмахнув вместе с кладовщицей накладную-сопроводиловку о том, что груз доставлен в сохранности и сдан сполна, он подогнал машину к овощному складу, где с оставленного им прицепа три женщины в грязных мужских обносках уныло сгребали деревянными лопатами картошку в бункер, откуда она ссыпалась в заглублённое хранилище. Чтобы не тянуть время, пришлось помочь, отобрав у самой старшей лопату и перекидываясь дежурными фривольными замечаниями о том, чтобы сильно не напрягался, а то в нужный момент что-то у него не напряжётся, а он в ответ предлагал проверить. И такая в глазах женщин была тоска, что Владимир, лишь бы не видеть их и вопреки предупреждению, ещё проворнее заработал отнятым инструментом. Вдруг старшая грубо вырвала свою лопату, и все женщины интенсивнее стали выгребать бульбу в бункер. Владимир недоумённо выпрямился, увидел приближающегося директора, близко встречаться с которым не приходилось, и, придерживаясь одной рукой за борт, ловко, под одобрительный смех бригады, выпрыгнул навстречу. - О гибели Татьяны Адамовны слышал, - с недовольной миной на жирном, тёмном даже после бритья, лице сказал Яков Самуилович, брезгливо оттопырив влажную нижнюю губу и не соизволив поздороваться ни с кем. Владимир давно заметил, что русские начальнички, с трудом и по случаю выкарабкавшиеся на первую-вторую ступеньку карьеры, мстительно помыкают оставшимися внизу, в куче, отыгрываясь на них за все унижения, которые пришлось претерпеть, пока удалось выделиться и отделиться от быдла, ненавидя и презирая застрявших у подножья. Инженеры вообще были у русских настоящей белой костью. Протиснуться в их клан без образования было немыслимо, а уж о главных инженерах и директорах и говорить не стоило – они словно боги на земле, им всё дано и всё можно. - Где мой ящик? – прошипел Рабинович-Сосновский, взбешённый тем, что приходится, как никогда, разыскивать посылку, обращаясь к шофёру, который обязан был принести личный товар директора прямо к нему в кабинет. - Какой ящик? – попытался Владимир удивиться как можно убедительней, но поддельный голос выдал, да и выступивший румянец стыда не оставлял сомнения во вранье. – Я всё сдал на склад, вот и кладовщица подтвердит. Та подошла, но подтвердила не то. - В кузове остался какой-то ящик, по накладной не числится. - Вытаскивай, - распорядился Яков Самуилович, сразу подобрев лицом, - это мой. - На нём написано «Шендер», - возразил Владимир. Рабинович снова опечалился. - А где мой? Присвоил? Ему остро необходим был ящик с деликатесами, которые заочно и даже очно авансом были распределены среди нужных людей, и те с нетерпением ждали, а если не получат, месть директору, не умеющему держать слово, будет ощутимой и незамедлительной. Услышав тяжкое обвинение, Владимир сам оказался в шкуре экс-пономаря, присвоив, как выразился догадливый еврей, ворованное не для себя, а для других. Стало безмерно стыдно и неуютно, хотелось вскочить в кабину и укатить без объяснений. Но нет, он так не сделает, он – не безропотный дьячок и сумеет защитить и оправдать неправедное дело. - Если вы так считаете, обратитесь в милицию, - нагло посоветовал он пострадавшему, твёрдо надеясь с помощью Коробейникова списать пропажу на бандитов. Якову Самуиловичу обращаться в органы вовсе не хотелось. Начнут спрашивать, допытываться, что было в ящике, не скажешь же, что гвозди. А ну, как найдут пропажу, вскроют, чем тогда объяснишь свою забывчивость, а то и того хуже – сокрытие дефицита с целью личной наживы? Запросто можно загреметь. И никакие благодетели, для которых стараешься, не спасут, не помогут, а ещё и на макушку надавят, чтобы скорее утонул и лишнего слова не сказал. Но и ящика жаль, придётся расплачиваться с гродненским партнёром себе в изрядный убыток. Он был убеждён, что дефицит умыкнул этот, стоящий перед ним, не глядя в глаза и краснея, даже немножко зауважал негодяя за наглую смелость, ухватистость, но и ещё больше возненавидел за полную свою беспомощность перед ним. - Ты в Вильнюс заезжал? – спросил, не отвечая на предложение обратиться в милицию, в последней надежде, что ящик остался там. - Заезжал, - ответил наглец. – Было уже темно, на базе никого не было, кроме сторожа. Я взял свои вещи, оставленные в проходной, и уехал в Минск. - Ящиков не выгружал? - Каких ящиков? – деланно возмутился Владимир. – Не знаю никаких ящиков. В Гродно груз принимала Травиата Адамовна, я занимался машиной и не видел, что грузили. Разве я не всё привёз и не за всё отчитался? Никаких дополнительных ящиков в накладной не было. Меня, наверное, будут допрашивать в связи с гибелью экспедитора, я могу сказать, если вам хочется, о пропавших ящиках, - и замолчал, больше защищаться было нечем. Можно, конечно, показать бумагу Коробейникова, где написано, что бандиты шерстили в кузове, сослаться на них и тем окончательно доконать еврея, но лёгкой победы с чужой помощью не хотелось. Достаточно и того, что сказал. «Ну, делец! Скотина!» - возмутился Рабинович, услышав скользко-убедительные доводы шофёра в своё оправдание и ничуть не поверив им, не в состоянии от душившей злобы и унижения сосредоточиться, обдумать случившееся и наказать выбившегося из повиновения слугу, посягнувшего на святая святых – имущество хозяина. – «Хапанул, оказывается, даже не один, а два ящика, и хоть бы что! Размах у паршивца! Надо бы привлечь к делу – может оказаться полезен». - Что ты стоишь здесь? – накинулся с досады и от бессилия на кладовщицу. – Иди, работай! Чего уши развесила? Та коротко и глухо всхлипнула и, резко повернувшись, быстро ушла, низко опустив голову. - Тебе дорого обойдутся эти ящики, - пообещал грубиян и тоже ушёл в контору. «Даже не поинтересовался, как погибла его работница», - с омерзением подумал Владимир, провожая директора недобрым взглядом. – «Не вспомнил добрым словом, не спросил, где она теперь. Дерьмо жидовское!». Не торопясь, он очистил кузов прицепа от земли и мусора, подогнал машину, закрыл борта прицепа, соединил с машиной, удобно, с чувством собственного достоинства и правоты уселся в уютной, обжитой кабине железного друга и, медленно и осторожно выруливая между складами и штабелями пустых ящиков, покатил на выезд. Но выехать не удалось: дорогу в воротах преградил неугомонный директор. С кривой улыбкой, излучая ядовитую доброжелательность, с глазами, полными ненависти, он забрался на подножку со стороны пассажира и пролаял, умеряя злобу: - Я только что звонил. – «Врёт!» - уверенно подумал Владимир. – Ты прав – ящиков на самом деле не было. Ясно? Не было ящиков! Забудь! – соскочил на землю и, не оборачиваясь, чтобы мерзавец не увидел выступивших слёз ярости и обиды, окончательно скрылся в конторе. Мерзавец облегчённо захохотал, напугав вахтёршу, радуясь психологической победе маленького воришки над крупным ворюгой, и так, смеясь и даже напевая, доехал до дома Травиаты Адамовны и подполковника. Он ещё вчера, когда бежал отсюда, решил непременно заехать утром и тем реабилитироваться, попрощавшись с Таней, и, возможно, помириться со стратегом, если тот умерит штабистский гонор и захочет узнать подробности гибели жены. У знакомого дома стояли несколько женщин в чёрных платках, а у входа в дом ярко алела крышка гроба, обтянутая новеньким кумачом. Остановив машину поодаль, Владимир осмотрел в зеркальце заднего обзора своё осунувшееся от переживаний и недосыпания помятое лицо, тщательно расчесал свалявшиеся вихры, критически пощупал ощетинившийся подбородок и решительно направился в дом. Ожидавшие в коридоре мужики и бабы, прижавшись к стенкам, молча, пропустили, и он, войдя, увидел соседку и подполковника, сидящих за кухонным столом, а напротив них – пожилого милиционера, младшего лейтенанта, разложившего перед собой какие-то бумаги и что-то записывающего. - Здравствуйте, - поздоровался участник трагического события. - Вовремя явился, - привычно не ответил на приветствие младшего подполковник. – Доложи младшему лейтенанту подробные обстоятельства засады и гибели… - он на секунду замешкался и закончил официально, - экспедитора. - Здравствуйте, - ответила соседка с лёгкой приветливой улыбкой. - Привет, - поздоровался и милиционер, подзапоздавший с годами для звания младшего офицера. – Присаживайся. – Соседка торопливо пододвинула нужному свидетелю свободную табуретку. – Рассказывай. Владимир молча протянул милиционеру защитительную бумагу Коробейникова, тот тщательно изучил её, что-то выписал в свою, отдал назад и спросил: - Что имеешь добавить? - Командир истребительного отряда просил передать, что по возвращении он поставит милицию в известность о случившемся. - Ясно, - довольным голосом произнёс младший лейтенант, освобождённый от необходимости разбираться в тёмном деле убийства жены чопорного подполковника. – В таком случае, - обратился он к пострадавшему, - зайдите к нам завтра. Хоронить когда будете? - Завтра же думаем, - ответила соседка. - Приходите пораньше, успеем оформить, - милиционер аккуратно сложил свои бумаги в изрядно потрёпанную планшетку, громко щёлкнул кнопкой-замком, небрежно козырнул и ушёл. - Зачем он приходил? – спросил Владимир. Подполковник раздражённо побарабанил сухими точёными пальцами с чистыми бело-розовыми ногтями по столешнице. Смерть жены никак не отразилась на его строгом и подтянутом виде и неприступном выражении аскетического лица. - Видишь ли, - соизволил он объяснить, - здесь, оказывается, даже мёртвому, чтобы попасть на кладбище, нужна справка, что он есть, что действительно умер, и умер по уважительной причине. – Подполковник встал, заложил руки за спину и, пружиня на твёрдом уверенном шаге, заходил по тесной кухне. – Там, - он подчеркнул голосом, чтобы было понятно где, - хоронили без справок и по одной для всех причине, а здесь бездельники даже на мёртвых развели бюрократию. - Я приготовлю чай, - поморщившись, поднялась соседка и захлопотала, разжигая чадящую керосинку на маленьком угловом столике. - Тысячи остались непогребёнными, и что, для каждого потребуется справка? А как быть с теми, кто пропал без вести, остался между небом и землёй? – «Виктор Кранц тоже пропал без вести», - вспомнил Владимир друга, - «разорванный собственной гранатой вместе с русскими солдатами. Ему-то уж точно не понадобится справка». – Какую бедной матери, тихо угасающей от горя, ставить в церкви свечку – за здравие или за упокой? Кто выдаст ей справку, где, когда и как погиб муж или сын? Пал смертью храбрых или убит трусом? – строго спрашивал, упершись руками в стол и наклонившись к виновнику похоронной бюрократии, штабной радетель неучтённых трупов. - Вот бы вам заняться этим благородным делом, - предложил Владимир, чтобы хоть как-то прервать демагогическую галиматью подполковника. Тот выпрямился, обдумывая предложение, потом заходил снова, убеждённо бросив через плечо: - У каждого своё призвание. «Ага», - зло подумал Владимир, - «одни призваны воевать и вкалывать, а другие – указывать на бумаге, как им это делать. Слышали уже не раз, там, на родине. Подполковник без сомнений относит себя к последним». - Сейчас у всех, я думаю, одно призвание, - жёстко возразил он самонадеянному солдафону, - работать и работать, работать руками на восстановлении всего разрушенного войной. Как вы относитесь к этому призванию? – не удержался, чтобы не подкузьмить спесивого штабиста. Но того сбить с прочно удерживаемой удобной позиции было невозможно. Он только недовольно пожал плечами и убеждённо ответил: - Руками работать здесь должны те, кто разрушил – немцы. - Они и так работают, - напомнил строптивый младший офицер. Подполковник фыркнул. - Капля в море. Необходимо немедленно вывезти из Германии все заводы, транспорт и всё активное и, особенно, квалифицированное трудоспособное население и держать здесь до тех пор, пока не встанут новые заводы и не исчезнут последние руины. Владимир невольно вспомнил звонкий стук молотков по булыжнику на привокзальной площади, который всё усиливался и разрастался, заполняя грохотом всё вокруг, всю Россию. Он зажал уши, но, опомнившись и стряхнув звучное наваждение, отнял руки и спрятал под стол, чтобы не видно было, как они дрожат. До сих пор никто из русских, даже среди самых непримиримых, не высказывал такого бесчеловечного мстительного желания. Подполковник явно не тянет на интеллектуала, и вряд ли такая иезуитская идея зародилась в его исполнительском мозгу, привыкшем к приказам и распоряжениям. Неужели она созрела в русских властных структурах, а он услышал и тотчас принял к разработке, чтобы не затеряться среди рядовых исполнителей, а оказаться впереди, в штабе идеи? Неужели победители, забыв о недавнем опыте истории, сами решили использовать фашистскую идеологию повального порабощения и использования побеждённых народов в качестве рабочего быдла? Владимир не оправдывал нацистов и не винил русских за ожесточение и справедливый гнев, но от слов подполковника ему стало жутко. И всё же не верилось, что бредовая идея будет осуществлена. А он ещё хотел найти примирение с носителем её. Находясь в шкуре Васильева и быстро привыкая к русской обыденщине, он часто забывал, что на самом деле он – Кремер, и время для примирения не пришло и придёт не скоро, вероятнее всего, тогда, когда утихнет, отболит воспалённая память и вымрут воевавшие и пострадавшие от войны поколения, оставив после себя не непримиримую озлобленность, а жестокий опыт истории. А сегодня и завтра надо терпеть и не лезть в душу и в друзья к недавним неостывшим врагам, для которых немец долго ещё будет синонимом убийцы, насильника и разрушителя. Он, Кремер, работая на американцев, - вдвойне враг русским. Скорее бы сделать гнусное дело, возвратиться на родину и покончить с раздвоенностью. Он встал из-за стола, не в силах больше оставаться в обществе бездушного штабника. - Куда же вы? – всполошилась соседка. – Вот-вот закипит. - Спасибо, - решительно отказался Владимир от чая в неудобной компании. – Не могу. Я на работе. - До свиданья, - попрощалась соседка. – Заходите, когда будете рядом. Подполковник сидел молча и барабанил пальцами. Он так и не спросил ничего о Тане. Владимир прошёл к ней, постоял, рассматривая знакомое и уже незнакомое лицо с затёртыми пудрой синяками и тяжёлыми веками больших озёрных глаз, которые никогда не раскроются навстречу. - Прости, - глухо сказал он и торопливо вышел наружу, боясь показать слёзы равнодушному мужу, зацикленному на собственном сверхпредназначении. - 4 – Так до конца и не успокоившись – нервная система второй день работала без отдыха, с перегрузками – он въехал в знакомые ворота базы, оказавшиеся у нового вахтёра открытыми, чего никогда не было у деда Водяного, и, облегчённо вздохнув, словно после трудной и долгой дороги вернулся в родной дом, остановился у конторы. Пройдя к кабинету Шендеровича, не постучав, по-свойски толкнул дверь и, буркнув, почти не разжимая губ: - Здравствуйте, - сообщил: - Привёз ящик для вас. – Вспомнив, что русские ящиком в обиходе называют гроб, непроизвольно улыбнулся, пожалев, что ящик не тот, и, не ожидая реакции на приятное сообщение, вышел к машине. Как ни странно, главмех не заставил себя ждать. Серые глаза под лохматыми бровями смотрели неприветливо. - Что за ящик? Он темнил, потому что знал о ящике со слов Якова Самуиловича, который, оказывается, не соврал и на самом деле звонил, но звонил сюда, Шендеровичу, жалуясь на негодяя-шофёра, нагло присвоившего вильнюсский и его, Рабиновича, дефицит. Не только жаловался, но и требовал визгливым голосом – Альберту Иосифовичу пришлось даже отстранить трубку от уха – нещадно наказать ворюгу, нарушившего отлично отлаженную систему пересылок между друзьями, а ещё лучше – выгнать к чёртовой матери. Расправившись с шофёром, слёзно просил уступить шендеровическую посылку, которая позарез нужна Сосновскому, наобещавшему деликатесы горисполкомовским хапугам. - В кузове, - коротко ответил Владимир, - из Гродно. - А-а-а, - притворно протянул, будто вспомнив, главмех, - подшипники, свечи, прокладки и другие дефицитные мелочи. Это хорошо. Давай, выгружай. Владимир открыл задний борт, влез в кузов и придвинул к краю «Шендер», не тянувший по весу на железные детали. Спрыгнул, взялся за края и, подняв рывком, как будто не удержав, намеренно выпустил один край, который, сорвавшись, врезался ребром в землю, и ящик грохнулся плашмя. Послышался глухой звон разбитого стекла, через щели боковины засочилась тёмная жидкость, и приятно запахло густым ароматом хорошего коньяка. - Пиздюк безрукий! – выругался раздосадованный Шендерович, подвинулся так, чтобы загородить от неуклюжего помощника ароматизирующие на машинном масле дефицитные детали. – Езжай! Без тебя управлюсь. Владимира не надо было уговаривать. Он, не торопясь, закрыл борт, вальяжно забрался в кабину и, обернувшись, увидел в заднее стекло приятную сердцу картину: еврейская горилла ухватила волосатыми руками, вылезшими из рукавов пиджака, ящик и почти на вытянутых лапах – силён всё же шеф! – понесла сочившуюся посылку в контору. «Хорошо бы ему навстречу попал Емеля», - злорадно подумал «пиздюк» и уехал на свою стоянку. Ни одной машины на стоянке 1-ой колонны не было. Поспрашивав у работяг, он узнал, что Могильного недавно видели с Авдеем. Оказывается, Фирсов со вчерашнего дня на работе. Владимир пошёл к нему, надеясь застать Могилу там, и не ошибся. Открыв дверь в каптёрку, он успел увидеть, как младший составил початую бутылку под стол, а старший поспешно затолкал звенящие стаканы в стоящую рядом тумбочку. На столе остались полбуханки нарезанного хлеба, варёная картошка на куске газеты, помидоры, большие головки очищенного белого лука и дольки чеснока такого же молочного цвета. - А-а, это ты! Приехал? – сказал, поднимаясь, Могильный с размякшим покрасневшим во всю ширь гладким лицом, глядя блестящими обесцвеченными глазами, оголёнными из-за почти полного отсутствия бровей. – Как съездил? – спросил, протягивая широкую мягкую ладонь. От его повседневной угрюмости и насторожённости не осталось и следа. Перед Владимиром стоял слегка подвыпивший здоровый сельский парень, простодушный, может быть, немного недоразвитый и глуповатый, но себе на уме – надёжа и опора для родителей и семьи. Во всяком случае, это был не русский начальник. - Нормально. Правда, с приключениями, - Владимир не стал рассказывать о нападении зелёной банды и гибели экспедиторши, посчитав, что не ко времени и случаю, - но машина на ходу, сам здоров, только не выспался как следует, и груз доставил в целости и сохранности и даже с прицепом картошки. Фирсов тоже привстал и подал вялую, потную, слегка подрагивающую руку, чего раньше никого не удостаивал. - Присаживайся. – Авдей, не таясь, достал упрятанные стаканы, а Могильный тотчас поднял с пола ополовиненную бутылку. - А если ехать? – попытался возразить допущенный в интимное общество начальничков шофёр, всякий раз страшась русской привычки пить по утрам на работе, а вернее, когда и сколько угодно, лишь бы было что. - До обеда не выедешь, - успокоил Могильный, - гарантирую, а к тому времени выветрится, заешь лучком да чесночком, и запаха не будет. Давай. Сначала вы с Авдеем Ивановичем, а то у нас всего два стакана, а потом и я догоню. – Он разлил стартующим из початой бутылки полностью и предложил: - За твоё крещение. В путь. Пока они с начальником реммастерских «ехали» со стаканами, наполненными чуть выше половины – Фирсов привычно накатанно, а Владимир, заранее морщась от гнусного запаха и горького вкуса, спотыкаясь на каждом глотке и торопливо заедая всем, что лежало на столе – начальник колонны спрятал порожнюю посудину и достал новую, заманчиво заблестевшую тёмно-коричневым сургучом. Умело обхватив лапищей горлышко, он с хрустом стёр с него сургуч, вытащил зубами картонную пробку, выплюнул в сторону и набулькал себе в освободившийся фирсовский стакан ровно столько же, сколько досталось первопроходцам, не больше, не меньше. - Ну, будь! – разрешил шофёру, выдохнул и с одного маха опрокинул содержимое в широкую глотку, занюхал хлебом и посетовал с сожалением: - Без сала закуся нет, - заткнул бутылку наскоро сделанной газетной пробкой и отдал хозяину: - Всё, хорошего помаленьку, - завершив застолье по-хохляцки, русский никогда не оставил бы недопитой водки. И вовремя. Послышался быстрый и чёткий перестук каблуков, дверь с треском распахнулась и на пороге возникла секретарша в нимбе мелких рыжих кудряшек популярной среди русских конторских женщин шестимесячной завивки, подновляемой каждую неделю. Подозрительно поглядев на тёплую компанию, она, не здороваясь, выкрикнула, словно через мегафон: - Могильного к главмеху! – повела вздёрнутым, чрезмерно выбеленным пудрой носиком, стараясь понять, что за резкий запах устремился к ней в отворённую дверь, но, щедро окутанная и одурманенная облаком крепких духов, не уловила водочных паров, сдобренных, к тому же, запахами машинного масла, бензина, резины, железа и, особенно, мужского пота, и, стремительно повернувшись, улетела из грязного удушливого ада в своё райское гнёздышко, кропотливо обустроенное рядом с дверью шефа. Из немногочисленных встреч Владимир, присматриваясь с обострённым интересом ко всему иному здесь, заметил, что русские секретарши, словно любимые собаки, копируют характер, стиль, манеры поведения и отношение к людям хозяина. Не начальника, а именно хозяина, потому что тот, по неписанным правилам, вправе требовать от неё всего, в том числе и того, что не входит в круг служебных обязанностей, а она, по тем же правилам, не вправе отказать, если не хочет лишиться тёпленького прибыльного местечка, а потому ей надо терпеть, приспосабливаться и перенимать привычки и капризы хозяина. У немцев секретарша – ближайшая доверительная помощница начальника с обязательным чувством собственного достоинства, она – сама предупредительность, благожелательность и вежливость в отношениях с посетителями и с подчинёнными начальника. Конечно, с известной дозировкой симпатии к людям разного служебного уровня, но с обязательным ненавязчивым приглашениям к новым деловым визитам, а у русских секретарша – красивый цербер, охраняющий шефа от любых посетителей и не умеющий ничего, кроме как служить. - Пошёл, - сказал Могильный о себе. – Иди к машине, - приказал Владимиру, - и, не торопясь, основательно переступая толстыми ножищами в блестящих хромовых сапогах, туго обтягивающих голяшки, потопал по благоухающему следу стремительно исчезнувшего гонца. Как ни странно, но Владимир почти не опьянел. «Начинаю привыкать к русскому пьяному образу жизни» - подумал с усмешкой, хотя настоящей причиной были, конечно, не отпускающие нервы. Теплились уши, слегка повлажнели глаза, хотелось от внутреннего жара растянуть ворот гимнастёрки, а ещё больше хотелось есть. Прошли почти сутки, как он вместе с командой Коробейникова поглощал, не разбирая вкуса, реквизированные еврейские деликатесы, и теперь очень жалел, что привередничал и отказывался, а после этого были только несколько сухих баранок у расстриги и ломоть хлеба с луком и чесноком сейчас. Могильный вернулся быстро. - Он опять перевёл тебя к Поперечке, - помявшись, сказал виноватым голосом, как будто решение исходило и от него. – Вы что, поцапались? - Было дело. Я нарочно разбил ящик, который ему прислали из Гродно. Он говорил – с деталями, а оттуда коньяк потёк. Теперь-то Владимир клял себя за мальчишескую несдержанность, за минутную радость отмщения. Если бы всё вернуть вспять, он бы сам отнёс злополучный ящик, и так осторожно, словно в нём драгоценный хрусталь. Что делать? Всё завоёванное с таким трудом разом рухнуло, всё – коту под хвост. Не видать ему больше Германии! Начинать всё сначала? А время? Он был уже на середине пути к дому, и вот по глупости съехал в кювет. Остаётся одно: увольняться и искать агентов, передвигаясь из города в город под видом добытчика дешёвых продуктов или ищущего работу, постоянно опасаясь нарваться на бдительных патрулей и милиционеров, отлавливающих лиц без определённых занятий и без прописки в данном населённом пункте. Послевоенные ограничения на передвижение без уважительной причины не отменены. Невесёлые размышления прервал бывший начальник. Восторженно заблестев бесцветными глазами, утонувшими в глубоких глазницах, он одобрительно хлопнул Владимира по плечу: - Ну, молоток! Не ожидал, - и коротко хохотнул, представив себе кислое выражение лица главмеха, стоящего над разбитым ящиком с деталями, из которого вытекает коньячное масло. – А мы с Авдеем грешным делом после того наезда СМЕРШников думали, что ты – подсадка к нам, стукач. Потом, правда, пригляделись, поняли, что ошиблись: с Шендеровичем не ладишь, к Филонову не бегаешь, директор тебя и знать не знает. За что же тогда тебе хорошую машину дали и к нам в колонну перевели? Владимир снова подивился перемене, произошедшей с обстоятельным, скрытным Могилой. От него прежнего такого признания вряд ли можно было дождаться. - В той команде, - охотно объяснил он этому Могильному, - был мой знакомый, вместе из Берлина возвращались. Он и придумал из бахвальства заехать на автобазу, а тут его начальник устроил незапланированный спектакль. - Ага, - ещё больше обрадовался Могильный, - а Шендерович забздел, подумав, что ихний, вот и облагодетельствовал на всякий случай, а теперь сдаёт, курва, назад. Уходи отсюда, не даст он тебе ни заработка, ни житья, знаю как облупленного, и машину, придравшись, отберёт, здесь он полный хозяин-барин. Уходи за мной следом. - Ты увольняешься? – удивился Владимир. – Куда идёшь? – спросил с надеждой попасть следом. - На эмку в горисполком. Привычно. В начальниках – не по мне: шарики не успевают крутиться за всеми. Лучше я сам по себе. «Мне бы так», - с огорчением подумал Владимир, поняв, что бывший начальник занял место, предложенное когда-то Мариной ему. - Я тебя предлагал взамен себя, так Ёсифович аж потемнел, зарычал, чтоб я убирался со своими советами, и кто будет – не моё собачье дело. Год с ним работаю, а никак не пойму, чего он когда хочет. Всё выпендривается. Почему он тебя сразу не уволил, а тянет, опять к Поперечке перебросил? – Могильный присел на подножку студебеккера, предварительно стерев тряпкой пыль, закурил, обмозговывая недоделанные ходы загадочного шефа, но, так ничего и не поняв, оставил того в покое. – Ты хохла опасайся, - дал неожиданный товарищеский совет. – Он из тех, кто, как говорят в народе: передом кланяется, боком глядит, задом щупает. Одно говорит, два в уме держит. Он стукач. То и дело в контору шастает, всем друг, а больше всего – себе. Предаст не за понюх. А тот, о ком вспомнили нелицеприятно, тут как тут, лёгок на помине. Вывернулся из-за кузова – может быть, и слышал, что сказал Могильный – небрежно бросил обоим: - Привет, - и сразу же к новому подчинённому: - Знаешь уже? Владимир кивнул головой. - Поедешь в распоряжение 3-го стройуправления, - и он рассказал, где оно находится. – Летучка у нас утром, если не забыл, в половине восьмого. – Потоптался немного, но, так ничего больше не сказав ни тому, ни другому, чувствуя встречную двойную антипатию, повернулся и ушёл, тряхнув напоследок непокорной шевелюрой. - Увольняйся, не раздумывай, - ещё раз посоветовал решивший эту проблему повеселевший Могильный, подал на прощанье руку и тоже ушёл в мастерские к Фирсову допивать заначенную бутылку. Бездумно проводив глазами бывшего начальника и сегодняшнего собутыльника, Владимир постоял у студебеккера, погладил, словно расставаясь, железного друга по капоту и горделиво вздёрнутому крылу, потом залез в кабину, осмотрелся внимательно, будто запоминая, будто в последний раз и, подстёгивая нерешительность и медлительность, резко выскочил и пошёл в отдел кадров. - Заходи, заходи, - пригласил Филонов, когда Владимир осторожно приоткрыл дверь, заглядывая в кабинет, - не стесняйся, все свои, - хотя был один и обрадовался нежданному посещению благодатного слушателя и редактора своих организационно-дисциплинарных опусов, направленных на теоретическое обоснование социалистической трудовой армии, в которой все как один, и один как все. – Присаживайся, - он указал на стул у стола и даже сам подвинул его, чтобы посетителю было удобнее видеть начальника. Водянисто-голубые глаза внимательно смотрели на парня, опасного неизвестными связями с НКВД и явившегося явно не для того, чтобы послушать новые параграфы Филонова трудового кодекса, получившего, кстати, одобрение в идеологическом отделе горкома у нового секретаря, сменившего непутёвого Цареградского. – С чем пожаловал? – спросил вежливо, подняв расплющенный нос и вынюхивая выпяченными ноздрями степень опасности визита. - Хочу уволиться, - не стал тянуть с причиной прихода Владимир. У Емельяна Евсеевича отлегло от сердца, он даже обрадовался возможности избавиться от непонятного работника, подал чистый лист бумаги, ручку, пододвинул чернильницу и сухо, по-чиновничьи, предложил: - Пиши заявление на имя директора. Владимир, не медля, приступил к официальному оформлению ухода с негостеприимной автобазы. - Не забудь подробно изложить причину увольнения… - А это ещё зачем? Не понравилось у вас – вот и ухожу. - Какой ты прыткий! – снисходительно пожурил несмышлёныша кадровый бюрократ. – Что в социалистическом государстве самое главное? – И, не ожидая, сам себе ответил: - Учёт. Текучесть кадров – один из главных показателей идейно-воспитательной работы в коллективе. Если ты, скажем, как Могильный, уходишь по просьбе горисполкома, то это одно, в том вины нашей нет, а даже наоборот – заслуга, потому что наш работник, занимавший высокую должность начальника автоколонны, будет управлять персональным автомобилем главы города, а если, скажем, тебя не устраивают наши условия труда, чего не может быть, то… - Именно условия труда меня и не устраивают. Филонов от неожиданности даже онемел. Парня взяли без очереди на лучшую автобазу города, дали почти новый автомобиль, зачислили в автоколонну междугородних перевозок с хорошей зарплатой, а ему – не нравится. Ну, не нахал ли! - Особенно не устраивает предвзятое отношение ко мне главного механика. Сметливый и опытный интриган местного масштаба насторожился: это не первое и не второе, это может пригодиться. Давно, давно пора укоротить руки зазнайке, не считающемуся не только с другими руководящими кадрами базы, но и с ним, секретарём парторганизации. - Знаешь что, не в службу, а в дружбу, позови Тарабаня, секретаря комсомола, он – в диспетчерской. Скажи: срочно. Оба приходите. Оставшись один, Емельян Евсеевич стал обдумывать, как побольнее ущипнуть зарвавшегося главного механика. Васильев – комсомолец, и пусть на всякий случай инициатива исходит от комсомола, а не от него, Филонова. Он, как секретарь парторганизации, однако, не вправе уклониться и не поддержать комсомольцев. Увольнять шофёра, главного гуся, пока нельзя. Тарабань с Владимиром вошли и уселись, выжидающе глядя на инициатора и вдохновителя заговора. Мысленно прокрутив план атаки на заносчивого технического руководителя предприятия, Филонов начал: - Ты на учёт встал? – спросил у Владимира. - Нет, не успел ещё. - Почему у тебя есть неучтённые комсомольцы? – строго обратился к Тарабаню. - Конференция на носу, - заныл тот, подхлюпывая длинным носом, - материалы к докладу готовлю: сами спрашиваете каждый день. - Завтра чтобы был на учёте. У Филонова от внутренней нацеленности даже обвислые, обрюзгшие, вялые щёки разгладились и затвердели, блестящая лысина ещё больше засверкала, а мутные глаза зажглись как головёшки зловещим матово-сизым огнём. - У тебя комсомольцев третируют, - он молчанием подчеркнул недавно вычитанный необычный глагол, - мешают спокойно и производительно работать, - выговаривал, уставя неподвижный буравящий взгляд обличителя и защитника рабочего класса на плохо подрастающую смену, - вынуждают, в конце концов, отказаться от любимого дела, оставить дружный коллектив передового предприятия, не имеющего замечаний от вышестоящих органов, а ты зарылся в бумажках, забыл живое дело, бросил воспитательную работу на самотёк. Сколько раз я говорил тебе, что первая обязанность идеологического руководителя – это работа в массах. Ты обязан знать, как и чем живёт каждый комсомолец, о чём думает, какие у него настроения, чтобы вовремя выявить и пресечь антипартийные, антинародные, антигосударственные мысли, направить их на общее партийное дело восстановления народного хозяйства и построения коммунистического общества. Нельзя ни на минуту ослаблять идеологический контроль. А ты не только не знаешь настроение комсомольцев, но и прошляпил грубейший административный произвол по отношению к одному из них. Сначала люди – потом отчётность. – Он скосил глаза на шофёра, проверяя впечатление от своего внушительного партийного наставления проштрафившемуся комсомольскому вожаку, но тот сидел с непроницаемым лицом, рассеянно разглядывая в окно пожелтевшую, теряющую листья, молодую берёзу. – Не хватает времени – займи у сна, танцулек, кина. Филонов встал, опершись костяшками коротких толстых пальцев о стол и гневно глядя на ёжившегося под его испепеляющим взглядом молодого идеолога. Вялый и безынициативный Тарабань был удобен всем: комсомольцам потому, что не вмешивался в их жизнь, Шендеровичу потому, что не лез в производство, Филонову потому, что беспрекословно выполнял все его указания и безропотно сносил накачки, постоянно занятый любимыми отчётами, число которых всё увеличивалось и увеличивалось, и он каждый отделывал неделями до совершенства. - Надо бы тебя заслушать на ближайшем партбюро, - пригрозил совсем сгорбившемуся и низко опустившему голову комсомольскому бюрократу. – Тогда, когда наше предприятие на подъёме, и предполагается укрупнение автобазы со значительным ростом автопарка, некоторые недальновидные руководители по собственной прихоти разбрасываются высококвалифицированными специалистами, выставляя их за дверь… - Меня никто не выставлял, я сам ухожу, - подал, наконец, голос тот, из-за кого начал разгораться сыр-бор локального значения. Филонов, запнувшись, посмотрел на него сердито, с трудом притушив негодование, и сел, успокоившись. - Давай, рассказывай, чем тебя так допёк Шендерович, что ты сам уходишь. Учти, что мы слушаем тебя как секретари партийной и комсомольской организаций, так что – всё начистоту, без оглядок. Твоя обида – наша недоработка. Потом всё повторишь в заявлении. Слушая Емелю, Владимир без труда понял, что того интересует не его внезапное увольнение, а возможность насолить Шендеровичу, и решил не стесняться и добавить свою приличную толику соли на хвост зловредного еврея. - Я благодарен ему за то, что взял меня на работу, - начал Владимир издалека. – Но как взял? Сразу же, словно издеваясь, поставил как простого слесаря, а не шофёра 1-го класса, на восстановление студебеккера, от которого целой осталась только рама. Зачислив в бригаду Поперечного, он то ли забыл, то ли специально увеличил им план на мою машину, стоящую на чурбаках. Конечно, вся бригада возмутилась, но крайним оказался я – меня посчитали нахлебником и не приняли в коллектив. Я потребовал у Шендеровича увольнения, но он отказал. Когда же я, в полном смысле слова, поставил развалюху на колёса, он вдруг ни с того, ни с сего выдал другой студебеккер, который опять пришлось самому и на свои деньги приводить в божеский вид. И совсем неожиданно перевёл к Могильному. Я подумал тогда, что прошёл все испытания и заслужил доверие, соответствующее моим стараниям и квалификации. Но не тут-то было! Вместо дальних рейсов меня, одного из всей бригады, заставили мотаться без заработка по пригородным колхозам. И вдруг позавчера – первый дальний рейс в Гродно. – Владимир не стал им рассказывать про бандитов и Таню, посчитав это своим личным делом, не относящимся к мотивам увольнения. – Рейс прошёл нормально, груз сдал на торгбазу и узнаю, что снова, без объяснения причин, переведён к Поперечному. Разве это не очередное издевательство? – Он замолчал, давая секретарям возможность осмыслить услышанное. – Может быть, разбитый ящик повлиял? – спросил как будто себя, надеясь, что внимательные слушатели не пропустят сделанного вскользь замечания. - Что за ящик? – тут же отреагировал Филонов. Краем всегда насторожённого уха он через вторые-третьи пересказы слышал, что дальнерейсовики иногда привозят Шендеровичу какие-то ящики, но толком от шоферов, опасающихся потерять хлебную работу, ничего, как ни старался, не мог добиться, и вдруг – факт налицо, сам напросился в руки. – Выкладывай как на духу. – Пообещал: - Против тебя ничего не будет. - Да уронил я его нечаянно, когда выгружал. Он треснул, и из него потёк, судя по запаху, коньяк, а Шендерович утверждал, что там дефицитные детали. Рассвирепел и сам унёс разбитый ящик к себе. - Запиши, - охрипшим от волнения голосом приказал Емеля, указывая пальцем на заявление. - Этого не буду, - отказался вредитель. – Я прошу, чтобы меня уволили, и – всё. Причём тут какой-то ящик? - Ладно, - после паузы согласился Филонов, многозначительно переглянувшись с послушным комсомольским свидетелем. – На, ещё бумагу, - щедро протянул два чистых дефицитных листа, - и пиши в заявлении всё, что сказал. Действуй, - и повернулся к Тарабаню. – Завтра с утра собери бюро и рассмотрите два вопроса: 1) об основных положениях доклада на конференции; 2) о буржуазно-белогвардейских… - Тарабань пошевелился в замешательстве, - …да-да, о буржуазно-белогвардейских замашках главного механика автобазы. После обеда по второму вопросу поговорим отдельно. Решение бюро откорректируем вместе и – на стол директору. - А если Шендерович пошлёт нас с этим решением к … Филонов снисходительно улыбнулся. - Тогда мы рассмотрим этот вопрос на партбюро. Потом они тихо заговорили о докладе, а Владимир углубился в ядовитое изложение обид на белогвардейца. Ему было не важно, в какие игры собираются играть секретари, просто смертельно хотелось отомстить напоследок еврею, разрушившему с трудом завоёванную легальную и безопасную позицию для расконсервации агентов. Закончив своим школьным почерком, не приобрётшим летучей беглости вследствие отсутствия опыта и времени, заявление-жалобу - хорошо, что интуитивно отказался от упоминания о ящике, тогда была бы не жалоба, а донос – Владимир облегчённо пододвинул всё равно жалящий совесть документ начальнику отдела кадров. - Всё? Тот внимательно прочитал вожделенную бумагу, морща короткий нос и поводя из стороны в сторону широкими ноздрями, и, приветливо улыбнувшись, ответил: - Нет, не всё. Ты куда собрался уходить? - Вам-то не всё равно? – вспылил Владимир, чувствующий себя мухой, тщетно старающейся выпутаться из паутины. Филонов укоризненно посмотрел на простака, не понимающего ясных вещей. - Конечно, нет. В кадровой политике, как ни в какой другой, должен быть строжайший учёт. Если каждый начнёт прыгать с одного места на другое когда вздумается, то как за ним уследить? – «А зачем?» - хотел спросить Владимир, но безнадёжно промолчал. – Поэтому есть порядок, обеспеченный соответствующими инструкциями: увольняющийся обязан указать предприятие, на которое переходит. С этого предприятия должен поступить запрос на работника. Если руководители обеих предприятий договорятся, то увольнение состоится, если нет – увольнения не будет. В социалистическом государстве никто не должен ни дня болтаться без дела. Я тебе и трудовую книжку не отдам, а перешлю нарочным на новое место работы и только тогда поставлю отметку в паспорте об убытии. Тебе же, не мешкая, надо будет приступить к работе, потому что без отметки в паспорте о зачислении на работу ты автоматически будешь причислен к тунеядцам, и первый патруль доставит тебя в ближайший распределитель, а оттуда без лишних разбирательств отправят на восток, в поселения для принудительных работ на новых стройках социализма. Учёт и ещё раз учёт, как учил великий Ленин и учит его верный последователь, наш вождь и учитель товарищ Сталин. Учёт всех природных, материальных и, особенно, людских ресурсов – основа успешного продвижения к коммунистическому обществу изобилия, - «в котором будет каста избранных, как у Гитлера, и бединенфольк – народ-прислуга», - подумал Владимир, а Филонов замолчал, давая осознать мелкому винтику будущего общества своё место сейчас. – И вообще: у нас режимное предприятие, и кадровые вопросы полностью в ведении директора. Только он вправе принять и уволить работника в соответствии с потребностями, - многозначительно посмотрел на Владимира и добавил: - и с учётом мнения правоохранительных органов и органов безопасности. – «Он всё ещё считает, что я – человек НКВД», - понял дополнение Владимир. - Выходит, я вас просто развлекал? – с досадой воскликнул он. - Здесь не балаган, - сердито одёрнул его начальник ОК. – Я разъяснил тебе существующие правила, и не моя вина, что ты, не зная их, возмущаешься, а обязан, как сознательный работник социалистического предприятия, внимательно выслушать и выполнить. Поэтому, давай по-хорошему: заявление я оставляю у себя, ты находишь новое место работы, мы его вписываем, согласно инструкции, в заявление, и я отдаю его директору, а там – его воля: как сочтёт нужным, так и поступит, - помолчал и добавил на всякий случай: - Для надёжности хорошо бы иметь предписание от органов безопасности. Не последнее слово будет иметь и твой непосредственный начальник – Поперечный… А тот опять оказался лёгок на помине. С шумом приоткрыл дверь и с порога сердито выговорил нерадивому шофёру, вторично доставшемуся бригаде помимо её желания: - Чего расселся? Тебя давно ждут в стройуправлении. Звонили Шендеровичу, он – в бешенстве… - Ничего, скоро остынет, - зловеще пообещал Филонов. – Я его задержал, - объяснил Поперечке присутствие шофёра. – Он принёс заявление на увольнение. Услышав приятную новость, Поперечный зашёл в кабинет, нервно пригладил спадающие на лоб непокорные завитки волос, успокаиваясь, разгладил вертикальные морщины, примирительно произнёс: - Я что? Я – ничего… удерживать не стану… Шендерович только… - живые тёмно-карие глаза его неуверенно забегали с одного лица на другое и остановились на главном. – Конечно, ему надо бы дать отдохнуть после долгого рейса и позднего возвращения, но Шендерович… - Ты когда вернулся? – перебил Филонов, сразу ухватившись за новую ниточку, за которую можно болезненно подёргать главного механика. - Точно не знаю, но где-то около полуночи, - вяло ответил Владимир, смирившийся с похеренной надеждой на быстрое увольнение. - Налицо грубое нарушение техники безопасности руководителем, отвечающим за неё, - твёрдо и чётко констатировал защитник прав рабочих, значительно поглядев на Тарабаня. – Усёк? Тот мотнул головой и что-то записал в блокнот. - Ладно, иди, - разрешил начальник ОК шофёру, - нельзя тормозить восстановительные работы. Владимир вышел. Он уже почти смирился с судьбой русского рабочего раба, не имеющего возможности без разрешения начальствующих и партийных диспетчеров сделать ни шагу в сторону от ограждённой со всех сторон дороги к коммунизму. «Так, одурманенный, и дойду, сам не желая», - невесело усмехнулся про себя. – «Надо искать тайные ответвления от уготованной магистрали». По железной дороге за воскресенье до агента и обратно при нынешнем медлительном и редком движении поездов, переполненных мешочниками, не обернёшься. Нужны два-три дня. Как их получить? На автобазе из-за большой загруженности на стройках отгулов не получить. Что делать? Уходить в нелегалы? - 5 – У конторы стройуправления, приютившейся в Г-образном бараке за рынком на берегу речушки с низкими берегами, заросшими тальником, камышом, ивой, вётлами и ещё бог знает чем, Владимир посигналил несколько раз, выключил мотор и стал ждать, не выходя из кабины. Скоро появился высокий сутулый мужчина с широкими прямыми плечами и длинными руками, неуклюже болтающимися вдоль туловища как у обезьян. Одет он был в брезентовую куртку и тёмные брюки, заправленные в грязные хромовые сапоги. По-хозяйски открыл дверцу студебеккера, рывком забрался в кабину, протянул руку и так сжал Владимирову, что тот от неожиданоости чуть не охнул. - Коваль Иван Дмитриевич, по-простому – Митрич, а ты? - Володя, - по-молодёжному назвался Владимир. - Сегодня вместе будем, согласен? – на Владимира доброжелательно глядели серые, чуть навыкате, глаза, а широкий рот слегка растянула приветливая улыбка. Тёмное от загара лицо строителя пересекали многочисленные крупные светлые морщинки, и такого же цвета шрам безобразил выступающий вперёд твёрдый волевой подбородок. - Если удастся пообедать где-нибудь, то – не против, - согласился Владимир, которому пассажир понравился. - Обязательно пообедаем, - Митрич аккуратно, без стука, закрыл дверцу. – Едем на участок. Знаешь, где автозавод начали строить? - Кто ж не знает? Но быть – не бывал. - Теперь побываешь. Поехали. Там и пообедаем в хорошей ИТР-овской столовой. Признаться, я тоже не прочь подзаправиться. Воевал? – начал он обычное для послевоенных месяцев знакомство. - В Берлине закончил, - не соврал Владимир. - А мне вот в Берлине побывать не удалось. За месяц до штурма при переправе через Одер вблизи городка Шведта схватил самую что ни на есть мирную хворь – двустороннее воспаление лёгких. В то туманное утро пехота и боги войны уже пошли на тот, последний перед штурмом, берег, а я со своими сапёрами, работягами войны, всё ещё бултыхался в холодной воде, укрепляя сваи хлипкого моста, сделанного за ночь, по которому вот-вот должны были рвануть танки и самоходки. Не до насморка было. Если бы переправа не выдержала, можно было бы смело топиться: всё равно свои бы кокнули за срыв наступления. Мост устоял, а я свалился с температурой за 40, словно не кровь во мне, а «Московская». Две недели жил в бреду и во сне, едва выкарабкался скелетом с того света, падающим от лёгкого весеннего победного ветерка, а тут и войне капут. Обидно, что так позорно кончил, не оставил автографа на рейхстаге. Комиссовали без лишних слов, да только не долечили, до сих пор на погоду лёгкие корёжит, и температура скачет. Ну, да ничего! – неудачливый победитель хлопнул крепкой ладонью по сиденью, улыбнулся водителю и лихо пообещал: - Живы будем – не помрём! Болеть некогда. Как работается-то? – поинтересовался у соседа, сразу затронув ноющий нерв. - Нормально, - выдавил сквозь зубы Владимир, словно надкусил лимон, - если бы не главмех… - Да-а-а… - понимающе протянул оптимист, - если бы… - видно, ему тоже было несладко. – Если бы не наш родной бардак, замешанный на разгильдяйстве с приправой «авось», мы бы далеко продвинулись в восстановлении города. Всё начинаем с бардака, а потом долго на энтузиазме и мате расхлёбываем самими заваренную кашу. Взять тот же автозавод, куда мы едем. Всего-то надо: сначала построить железнодорожный подъезд, проложить коммуникации, заложить фундаменты и производственные площадки, построить вспомогательные цеха и заводы, электро- и теплостанции. Потом аккуратно демонтировать завод в Германии, пронумеровать, упаковать и снабдить чертежами каждый производственный узел, каждый цех, каждый станок, каждую деталь, перевезти последовательно: сначала крупные конструкции, потом дополнения к ним и, в последнюю очередь, - станки и установить здесь в том же порядке. Так нет! По-людски не получается! Начали, правда, как всегда, хорошо, потом смешали комом, быстро перешли на «давай, давай!», торопясь со сроками, причём не по делу, а ко всяким праздникам, юбилеям и торжественным мероприятиям, как будто бетон затвердеет раньше положенного ему времени. У каждого подрядчика появились свои сроки работ, не согласованные с другими. Демонтажников торопят скорее, на всякий случай, вывезти завод, нас, строителей, не считаясь с технологическими сроками и качеством, бросают с одной незаконченной площадки на другую, везде – аврал. Заводских монтажников заставляют устанавливать конструкции на не устоявшиеся фундаменты, а конвейерные линии и станки – в недостроенных зданиях цехов. – Митрич утёр платком лоб, обильно выступивший на покрасневшем лице. – Вместо того чтобы работать ритмично, сменяя друг друга, все торопятся обогнать, отрапортовать и выслужиться, а в результате заводская стройплощадка превратилась в громадную свалку ценнейшего оборудования под открытым небом, и чёрт не разберёт, где что лежит и как одно к другому присобачить. Чтобы не отстать, не оказаться крайним, приходится то и дело нарушать нормальный производственный цикл, технологию работ в ущерб качеству, технике безопасности, докладывая о частично выполненном как о завершённом. Всё время думаешь не о том, как сделать, а о том, чего бы не делать, чтобы сократить время. В результате все вынуждены поступать так же, гнать заведомый брак и отчитываться туфтой в надежде, что потом удастся исправить и подшаманить. Главным стало не сделать, а суметь вовремя отчитаться. Неразбериха и несогласованность сплошь и рядом приводят к тому, что строим быстро и ещё быстрей ломаем, доделывая и переделывая, затрачивая лишние силы и средства. Но это всё потом, и всех устраивает, в том числе министерства и парткомы, с настоятельной подачи которых и приходится постоянно корректировать сроки в сторону уменьшения. – Коваль тяжело вздохнул. – Так и хочется задымить, да опасаюсь. А зачем? Сдохнуть лучше. А ты на главмеха зуб точишь. У него - то же самое. – Владимир, не возражая, промолчал. – Нехватка во всём: в транспорте, механизмах, инструменте. Даже простейшего инструмента не хватает: железных лопат – копаем деревянными с железными ободками, молотков – колотим дубовыми, тачек – используем носилки, мастерков – делаем сами, всего и не перечесть. Нет лошадей, телег, цемента, извести, щебня, чего только нет, а если появляется, то добыть можно только с помощью толкачей и блата. Снабжение по жидовскому принципу: ты – мне, я – тебе. Приходится всячески выкручиваться, запасаясь дефицитными товарами и неучтёнными деньгами, рискуя нарваться на уголовщину. Вот уж истинно: строим на мате, туфте и блате. Тебе что! Крути, знай, баранку, да кляни главмеха. И совесть чиста, и страха нет. Хорошо, что рабочая сила почти даром. – Владимир не возражал. Ему не было дела до русского безалаберного производства, на которое только и способны здешние рабы, погрязшие в воровстве, пьянстве, лени и безразличии ко всему. Он уже достаточно насмотрелся и мог сам оценить низкий трудовой потенциал временных соотечественников. – И пожаловаться вслух нельзя, выговориться от души: каждое неверное слово ловит замполит с оравой наушников – тоже хочет выслужиться, оправдать свою непыльную должность. Нервы постоянно на пределе. Тем и успокаиваешь себя, что всё это временно, образуется, да что-то с каждым днём верится всё меньше и меньше. А уйти не могу. Да и не разрешат. Чувствую, что даже привык, сам ищу, где бы словчить, как бы сделать быстрее и проще. Крутишься как белка в колесе, обо всём забывая, только и успевая мелко и быстро перебирать руками и ногами. Тогда и остановишься, когда сломаешься, или вытянут за шкирку, или сдохнешь на бегу. Тебе хорошо: захотел – работаешь, разонравилось – уходишь, - «Чёрта с два!» - зло подумал Владимир, но возражать опять не стал, - а нам с твоим главмехом дорога в сторону заказана, и останавливаться нельзя, только вперёд, только быстрее и до посинения. Так, подъезжаем, кончаем трёп, слушай меня, как ехать. Подъехали к вездесущим баракам. Два из них стояли параллельно по одну сторону высокого двойного забора из частой колючей проволоки, а два – по другую. Рядом через двойные сетчатые ворота в зону проходила узкоколейка с блестящими накатанными рельсами и грунтовка, покрытая щебнем. За забором виднелись громады строящихся заводских цехов, котлованы, из которых муравьиной лентой выбирались на поверхность зэки, катя перед собой по дощатым полосам тяжело нагруженные грунтом тачки, миниатюрный рудничный паровозик, окутанный паром, притащивший вагонетки со щебнем, и разгружаемые вручную ЗИСы с кирпичом. Через другие, дальние, ворота непрерывным потоком въезжали и выезжали гружёные чем-то подводы. И всё: и здания, и котлованы, и машины, и лошади, и люди, и чахнущие деревца и кусты, - всё было окрашено в серый пыльный цвет так же, как небо, приготовившееся к осеннему нудному дождю. Левее внешних бараков, примкнув к зоне, расположился автономный колючий оазис, огороженный одинарным забором с редкой проволокой. Внутри него в десяти метрах от двойного забора, параллельно ему, стояли два строящихся кирпичных здания: одно – трёхэтажное, с пустыми глазницами окон, готовящееся к перекрытию, и второе – двухэтажное, с крышей из шифера и светлыми рамами без стёкол. - Пока я буду в бригадах, ты разомни ноги, а минут через двадцать-тридцать поедем на железнодорожную станцию. Далеко не уходи: может быть, освобожусь раньше, - предупредил Коваль и ушёл в ближайший барак вместе с поджидавшими его… капитаном и обер-лейтенантом вермахта в полной форме, нуждающейся, однако, в основательном ремонте и чистке. Как только офицеры скрылись, из ближайшего окна второго этажа трёхэтажки высунулась белёсая небритая физиономия пехотинца в грязном расстёгнутом кителе с поднятым не по уставу воротником и в нахлобученной по уши мятой пилотке. - Рус, клеб, бульба малё? И тут же исчезла, отброшенная от окна громкой командой изнутри здания: - Zuruk! Schwelnebruder! «И верно – похож на брата свиньи», - подумал Владимир, решив, что отдаст чёрствый батон, который купил по пути в стройуправление у спекулянтки на углу пустого хлебного магазина, и тёмное повидло, размокшее в газетном кулёчке, приобретённое там же у другой торговки. А пока, осматриваясь и теплея сердцем оттого, что рядом свои, пускай военнопленные, но от этого не менее родные и близкие, дороже всех русских, вместе взятых, пошёл, не торопясь, вдоль хилого ограждения, удовлетворённо отметив, что немцев русские охраняют не так строго, как своих. Здесь – одним солдатом, медленно и невнимательно прохаживающимся с автоматом, небрежно зажатым под мышкой, а там – ручными пулемётами, ощетинившимися с многочисленных сторожевых вышек, и собаками, многоголосый злобный лай которых слышался от внутренних бараков. Обогнув «оазис», Владимир оказался вдруг рядом со зловещим забором и неожиданно увидел за ним, прямо перед собой, бледнолицых людей в зимних шапках, тёмных бушлатах с номерами, таких же тёмных штанах, стянутых на щиколотках солдатскими обмотками, и грубых ботинках, перевязанных проволокой. Люди переносили куда-то кирпичи на заплечных деревянных носилках. И уж совсем неожиданно и непредсказуемо среди них, совсем-совсем рядом – Соколова, шофёра Шатрова, который встречал их с Ольгой Сергеевной на вокзале вместе с Куликом. - Иван Сергеевич! – непроизвольно громко вырвалось у Владимира, вспомнившего имя-отчество шофёра. Тот остановился как вкопанный и, втянув голову в плечи, ожидал наказания. – Это я, - заторопился Владимир, стараясь не повышать голоса, чтобы ещё больше не напугать арестованного и не всполошить охрану, - вы встречали меня с Шатровой на вокзале, она забрала моего сына, Витю. Где она с мужем, знаете? Медленно выпрямившись, насколько позволял тяжёлый груз за спиной, Соколов, опомнившись, повернул голову к вестнику свободного прошлого, опасливо оглянулся на ближайшую вышку, тоже узнал молодого офицера и негромко, но внятно, так, что Владимир больше понял по губам, чем по звуку голоса, сообщил: - Генерал – на Дальнем Востоке, возможно, в Хабаровском крае, жена – на поселении в Оренбурге. Не попадай сюда, сынок, - утёр выступившие слёзы, обречённо опустил голову, согнувшись ещё больше, и пошагал дальше рядом с такими же обезличенными и пронумерованными, как он. Увидев приближающегося из-за угла охранника, Владимир быстро отошёл от грозной ограды и прогулочным шагом направился обратно к машине. Из окон недостроенных домов, сверху, на него смотрели свои, удивляясь, наверное, праздношатающемуся русскому, а он удерживал в памяти лишь одно: Ольга Сергеевна – в Оренбурге! И там же – дети, а она не знает. Как сообщить? Взяв из бардачка батон, который хотел отдать своим, и две дежурные пачки «Беломора», он брезгливо, двумя пальцами извлёк на свет божий повидло и осторожно, словно гранату с повреждённым взрывателем, вынес из кабины и бросил в сторону. Взрыва, однако, не последовало, а из разорвавшегося размокшего кулька вырвались и брызнули в разные стороны сгустки сладкой дёгтеобразной взрывчатки, чуть не запачкав сапоги. Тщательно вытерев пальцы платком, он надел телогрейку, засунул за пазуху батон, папиросы спрятал в карманы и пошёл назад, сдерживая от нетерпения шаг и стараясь выглядеть дурным фланёром, не знающим, как убить время. - Как служба? – спросил как можно приветливее у попавшего навстречу охранника. – Не бегут фрицы? - Куда им бечь? – остановился тот, радуясь перерыву в однообразной усыпляющей ходьбе. – До неметчины далече – споймаются. Тады – враз у Сибиряку, лес рушить да яйца морозить. Туточки им лепш, курорт. - Закуривай, - Владимир достал одну из пачек «Беломора», распахивающего сердца русских, надорвал край, освобождая мундштуки, и протянул охраннику. - Эт-т можна-а, - совсем растаял страж от дружеской услуги, забросил мешающее оружие за плечо, взял пачку, привычным щелчком выбил папиросу и сунул в рот. – А ты? - Только что кончил, - соврал Владимир, быстро привыкший к русской незлобивой и бескорыстной лжи, исключающей ненужные вопросы и объяснения. - Ну, тады я за цябя ищо апасля засмолю, - солдат выбил из пачки ещё две папиросы и засунул за уши. – Твоя? – кивнул на студебеккер. - Мой, - ответил шофёр. – Начальника жду. - Митрича, што ль? - Его. - Ладно, гуляй далей, я тож похиляю, а то старшиня убачыць, нарад дасць вня очеради – за им не залежицця: часавому нельга гуторыць с пастаронними. – Он снова засунул автомат в боевое положение под мышкой и пошагал в сторону бараков. А Владимир – в обратную, оглядываясь и держа в поле зрения и охранника, и чёрных носильщиков за вторым зданием. Он выжидал появления Соколова и, когда тот появился, быстро приблизился к двойному прозрачному забору, намертво отделяющему каторгу от свободы, и окликнул: - Иван Сергеевич! Соколов сразу обернулся, очевидно, не забыв ещё короткого разговора с волей. - Держите! Владимир вытащил спрятанный батон, не доставшийся соотечественникам, показал заключённому коллеге, превращённому в мини-грузовик, и сильно и расчётливо метнул через высокую проволоку так, что батон, кувыркаясь, долетел точно до адресата, и тому осталось только распахнуть борта бушлата, перевязанного по талии верёвкой, и уловить на грудь неожиданную авиапосылку. - Ещё! Вторым движением щедрый отправитель послал по тому же адресу целую пачку папирос, но она, виляя в воздухе, не долетела шагов десять, и Соколову прежде, чем подобрать, пришлось выждать, пока охранники на ближайших вышках отвернутся в стороны. - Ещё! – в азарте крикнул Владимир и, смяв раскрытый угол второй пачки так, чтобы папиросы не выпали, запустил и её следом, но на этот раз неудачно. Зафыркав разорванным углом, она упала ещё дальше от получателя, ближе к запретному ограждению, а с вышки тотчас послышался злобный окрик: - Стой! Стрелять буду! И следом очень громко, грубой молоточной дробью простучала пулемётная очередь, взбив около злополучной пачки ровный ряд земляных фонтанчиков, потом ещё один и ещё и, наконец, прошлась через и без того повреждённую пачку, подкинула вверх и разбросала истерзанные пулями папиросы на несколько метров вокруг. Зэков тоже как будто смело очередью. Послышались дальние крики охраны и приближающийся лай собак. Владимир, не зная, что предпринять, растерявшись, заметался в углу двойной и одинарной оград, временно скрытый от охраны малым зданием. И тут из двери торцовой стены последнего быстро вышел немец в расстёгнутой шинели с пилоткой, засунутой в карман, раздвинул два ряда проволоки в ограждении и торопливо позвал: - Kommen sie hierher! Давай! Попавшего в западню не надо было приглашать дважды, да и другого выхода у него не было, и он поспешил неизвестно за кем – то ли за спасителем, то ли за предателем. Вбежав в помещение, Владимир услышал сзади: - Forverts! Но он и так, без подсказки сообразил, что спасение впереди, в том, чтобы как можно скорее пробежать оба здания и оказаться на другой стороне «оазиса», а там… там была неясность. Гулко печатая шаги так, что, казалось, слышно снаружи, они прошли по пустынному тёмному коридору, и Владимир ещё успел заметить через открытые двери будущих кабинетов, что окна в сторону каторги заколочены досками, а около выхода вынужден был остановиться. - Halt! – немец обошёл его и, открыв дверь, выглянул, проверяя, нет ли кого, и только потом негромко предложил: - Давай! И оба почти перебежали пустое пространство между зданиями и по наклонному трапу поднялись во второй спасительный коридор. Здесь пола не было, и пришлось замедлить передвижение по земле, перешагивая через кирпичные поперечные основания для пола, и тоже было темно, и тоже окна в сторону зоны забиты досками. Чаще попадавшиеся внутри здания немцы равнодушно провожали короткими взглядами необычный тандем, не отвлекаясь от работы, всем видом своим давая понять, что это их не интересует и не касается. На выходе спасатель снова остановил преступника. Двери не было. Владимир прижался к стене, а провожатый – теперь Владимир разглядел на кителе под шинелью петлицы горного егеря – встал в проёме, загораживая его поднятыми руками и распахнутой шинелью, и огляделся. Потом повернулся к русскому, попавшему в плен к немецким военнопленным, и произнёс требовательно и уверенно, сознавая свою власть над влипшим в неприятную историю «Иваном»: - Ich mochte gerne Geld. Забыв, что он русский и не знает немецкого языка, Владимир безропотно потянулся к карману гимнастёрки, расстегнул его, вытащил деньги, отсчитал 200 рублей и подал спасителю, оказавшемуся не бескорыстным. Тот не удивился прижимистости попавшего в капкан русского – она ему была понятна – но, заметив, что осталось ещё достаточно денег, коротко потребовал увеличить гонорар: - Drei Hundert. Припёртый к стенке в полном смысле слова, Владимир не стал спорить и добавил ещё сотню вымогателю, расплывшемуся в довольной улыбке и тоже забывшему, что русский не должен понимать немецкого языка. Аккуратно сложив деньги и спрятав глубоко во внутренний карман изношенного кителя, егерь дружелюбно подмигнул, подбадривая партнёра по сделке, где максимальной ставкой для одного была свобода, а для другого – Сибирь, и снова вернулся в дверной проём, выжидая возможность для последнего броска за проволоку. Осторожно выглянув из-за плеча прагматичного соотечественника, Владимир увидел часового, медленно прохаживающегося с той стороны ворот зоны, и маячившего на вышке пулемётчика, смотревшего в сторону недавнего переполоха, и невольно похолодел, безнадёжно подумав: «Всё! Влип!». И даже не сразу сообразил, чего хочет напарник, когда тот накинул на его плечи свою шинель и подал один конец валявшейся под ногами доски, а сам взял другой. Связанные ею, два немца-военнопленные с замиранием сердца вышли из здания и, сдерживая друг друга, обогнули угол, выйдя к фасаду так, что их не стало видно ни от проходной, ни с вышки, только на дальнем углу второго здания виднелся стоявший к ним спиной охранник, которому достались три папиросы из пачки, взорвавшей полусонное бдение всей охранной системы зоны. Егерь, не медля, бросил доску, заставив Владимира выронить свой край, подбежал к ограде, опять умело раздвинул два ряда, негромко сказал: «Давай!» и еле успел сдёрнуть шинель с русского, нырнувшего в межпроволочный проём и молившего бога, чтобы не зацепиться и не зависнуть в колючей сети на радость рыбацкой артели с огнестрельными удочками. Но всё обошлось, а оказавшись на воле, он ещё сумел обернуться и увидеть подбежавшего к окну спасителя, приспосабливающего доску, чтобы влезть внутрь здания, и вполголоса благодарно крикнул: - Danke mein Herr, danke Camrade! Егерь на мгновение замер в окне, недоумённо оглядываясь на «Ивана» с безукоризненным берлинским произношением, а «Иван», не ожидая похвалы, быстрым шагом по скрывающей дуге заторопился выйти из тени здания, а там, уже не спеша, направился к машине, сторожко посматривая на беспечного дальнего охранника, но тот так и не обернулся, чем-то увлечённый там, где Владимира уже не было и где не хотелось больше быть. Одновременно из барака вышел Коваль и тоже заспешил к машине, поторапливая шофёра рукой. - Что случилось? – опять по-русски притворился несведущий любопытный водитель, когда оба уселись в спасительной кабине студебеккера, готового немедленно увезти виновника тревоги с места преступления. - Всё. Поехали обедать, - распорядился Митрич и объяснил дорогу к обещанной ИТР-овской столовой на вольной строительной площадке за зоной. – Кто-то перекинул в зону папиросы. - Ну и что? - Запрещено. В пачке могло быть и письмо. - Поймали? – задавал быстрые короткие вопросы Владимир, стараясь прийти в себя от опасного приключения. - Нет, - так же коротко отвечал чем-то раздражённый Коваль. - А если бы поймали? - Врезали бы за пособничество врагам народа как минимум пять лет. - Ого! – похолодел Владимир, только сейчас осознав, после слов доброго дяди, чем рисковал из мальчишества, без всякой надобности, и как рисковал вместе с ним егерь. Не верилось, что только из-за каких-то трёх сотен. – Могли и немцы в окно кинуть. - Не могли, - отверг предположение Митрич. – Во-первых, куревом здесь не разбрасываются – оно в лагерях как внутренняя валюта; во-вторых, военнопленные и зэки – лютые враги, и, в-третьих, окна в домах в сторону зоны забиты досками. - Чтобы не кидали? - Да. Чтобы не кидали камни. - Как – камни? - Видишь, дым из трубы валит? - Вижу. - Подъезжай к этому бараку, там – столовая. С этой стороны рабочая, с той – наша. В светлой выбеленной комнате с шестью столами, застланными чистыми белыми скатертями, они сели за угловой столик, на котором стояли в стакане с водой поздние полевые цветы, рядом – крупная соль в жестянке, небольшое блюдечко с горчицей, затвердевшей с одного края тёмно-коричневой коркой, и графин с водой, накрытый стаканом. Сразу подошла официантка в белом платочке, подвязанном на затылке, и в белом передничке на округлом животе. - Здравствуйте, Иван Дмитриевич, что будете кушать? Есть винегрет, салат из помидоров, борщ, суп гороховый, картофельное пюре, макароны, котлеты, гуляш… - Давай нам по винегрету, - перебил живое меню авторитетный, судя по встрече, посетитель, - по борщу, обязательно со сметаной, и по гуляшу с котлетой и картошкой, если есть, то – жареной. - Компот, чай, кофе? - Пожалуй, по два чая. Сахар есть? - Найдём. - Вот и отлично. Неси, Маша, побыстрее: проголодались зверски. Запишешь на меня. Маша, смазливая вальяжная девица, стрельнула на симпатичного нахлебника начальника участка голубыми глазищами и, соблазнительно покачивая откормленными ягодицами, ушла в открытую дверь кухни, источающую шипение и запах пережаренного лука. - Видишь ли, в этой зоне отбывают наказание, в основном, попавшие к немцам в плен. После освобождения все они оказались здесь как предатели и трусы, нарушившие присягу. Поэтому к немцам у них тройная ненависть: за то, что попали в плен, и там было несладко; за то, что из-за плена попали здесь в зону; и за то, что немцам в плену лучше, чем им было там и здесь. Полнейшая, по их мнению, несправедливость! Спасибо, Маша – поблагодарил Коваль официантку, принёсшую на подносе аппетитный винегрет, обильно посыпанный зеленью, не менее аппетитный красный борщ с внушительным мясным утёсом в центре и сметанным пятном с краю и даже белый пышный хлеб с кусочком жёлтого масла. - Они и начали каменный обстрел, - продолжил Митрич, размешивая густое дымящееся русское овощное варево. – Немцы, естественно, ответили, и средневековое побоище, отвлекающее от работы, удалось прекратить, только заколотив окна досками. Не гляди на меня, ешь и, если хочешь, слушай. – Он принялся за винегрет, заедая хлебом, густо намазанным сверху горчицей и маслом. Владимир сделал то же, но с умеренным слоем горчицы. Он ещё не освоился с русской привычкой есть не хлеб с горчицей, а, скорее, горчицу с хлебом. Стоило откусить от своеобразного бутерброда, как проснулся такой зверский аппетит, подстёгнутый недавним опасным приключением, что задрожала рука с вилкой, и рот наполнился слюной. Слушая соседа в пол-уха, он жадно набросился на винегрет, обгоняя Митрича и с вожделением поглядывая на дымящийся борщ, в котором таяло, расплываясь, белое пятно. - Нас ещё долго будет разделять подозрительность и ненависть. Да и как иначе? Трудно, невозможно забыть разрушения и смерть, которые принесли фашисты почти в каждую вторую нашу семью. Да и немцам пришлось порядком вытерпеть по прихоти бесноватого фюрера. «Наградившего меня за верность Железным Крестом и чином гауптштурмфюрера», - вспомнил Владимир необычную встречу с неудавшимся вождём. - Надо бы чаще встречаться, чтобы как-то ослабить, смягчить напряжённое послевоенное противостояние, научиться спокойно разговаривать и воспринимать друг друга и что-нибудь суметь простить. Не забыть, нет, этого никогда не будет – простить, по возможности. Думаю, что первыми протянут руку немцы. Но ей долго придётся оставаться не принятой. – Бывший сапёр, схвативший на чужой далёкой реке воспаление лёгких, мучающее до сих пор, отложил ложку и, уперев неподвижный взгляд в окно, зло задвигал густо покрасневшими желваками, очевидно, вспоминая то, чего никак нельзя простить. - А если не протянут? – обиделся за себя и за соотечественников Владимир. Коваль с трудом вернулся с холодной враждебной реки, вздохнул, прогоняя тяжёлые воспоминания, взял ложку, но прежде, чем продолжить еду, ответил, уверяя себя: - Протянут. Не могут не протянуть: слишком виноваты да и меньше пострадали. У Владимира не было нетерпимого зла на русских, как не было и непреодолимой вины перед ними, поэтому прощения просить ни за себя, ни за Кранца, ни за фюрера он не станет. Что было, то было, и пусть каждый несёт свой тяжкий крест до могилы, не взваливая свою вину на весь народ. Владимир против коллективной вины, против коллективной ответственности, против огульного обвинения нации и против национального покаяния, ущемляющего чувство национальной гордости. Ему, как и многим немцам, не в чем каяться перед русскими. До чего же легко было в средние века: война кончалась, бывшие противники садились за один стол и поднимали мировую чашу, прославляя храбрость бывшего врага и не вспоминая его вины. Как изменились люди: сейчас такое и в фантастическом сне не приснится. Остаётся терпеливо жить рядом, не задираясь и не касаясь болезненного прошлого, оставив его на беспристрастную оценку внукам, и те пусть определят и зафиксируют вину вождей, их окружения и народов на скрижалях истории и начнут жить заново, памятуя о горьком опыте предков. Владимиру сейчас труднее всего: он, немец, бывший гауптштурмфюрер, живёт среди русских, постоянно наталкивается на ненависть и неприязнь ко всем без исключения немцам, при этом многие русские стали ему симпатичны, но даже перед ними за других, тем более за весь народ, он прощения просить не станет и руку примирения не протянет. Пусть примирит время. Аппетитная Маша принесла не менее аппетитные котлеты – по две штуки на брата – больше похожие на рубленые шницели в довоенном берлинском ресторане. Рядом горкой присоседился крупный гуляш, присыпанный жареным луком, а под котлетами-шницелями – внушительная порция румяного картофеля, хорошо зажаренного тонкой соломкой. С самого края, контрастно украшая всё блюдо, лежал ярко-красный помидор в бисеринках воды. Ничего подобного в городских столовых Владимир не видел и, тем более, не пробовал. - Вот это да! – невольно воскликнул он, вызвав улыбку у Маши. Довольный Митрич тоже усмехнулся и разрешил: - Ешь, поправляйся. Ели молча: у каждого были свои проблемы. У Владимира – две, и обе неразрешимые: увольнение и Шатрова. С увольнением он, не зная всей механики дела, явно поторопился. Надо было пересилить гордыню ради дела, пойти к Шендеровичу и попытаться найти общий язык. Какое, в конце концов, Владимиру дело до морального облика русского жида? Вполне вероятно, поартачившись и поизгалявшись, хапуга и махинатор пошёл бы на выгодный компромисс. А Владимир безропотно перевозил бы для него и для его друзей всё, что прикажут, довёл бы агентурное дело до конца, а там – будь здоров, дядя! Может, ещё не поздно? Надо попробовать прежде, чем искать новую работу. А вот найти возможность поставить в известность Ольгу Сергеевну о том, что она рядом с детьми, в одном городе – эта проблема неразрешима. Письмом не сообщишь – нет адреса, да и письма к ссыльным, вероятнее всего, перлюстрируют. Через адресный стол МВД не разыщешь – проверять будут, кто и зачем интересуется врагом народа. Сам не поедешь – на работе не отпустят, во всяком случае, пока. Остаётся: передать с кем-нибудь коротенькую устную весточку. Но с кем? Тупик. Снова подплыла приятная Маша, поставила перед Владимиром два стакана тёмного крепкого, настоящего, чая с плавающими поверху тоненькими ломтиками лимона, а перед Ковалем – такой же чай и стакан горячего молока, покрытого чуть желтоватой плёнкой. - Ма-а-ша, - укоризненно протянул Митрич. - Вам надо, Иван Дмитриевич, - безапелляционно заявила заботливая официантка и, уверенная в своей правоте, ушла на кухню. Коваль удручённо взглянул на здорового молодого соседа и взял молоко. - Терпеть не могу этого пойла, да ещё горячего: не привык с молодости. Начали появляться и другие начальнички, здоровались с Митричем, а он отвечал небрежным кивком головы и только некоторым подавал, привставая со стула, руку. Торопливо допив чай, чувствуя себя в окружении строительных чиновников белой вороной, разгорячённый Владимир кое-как утёр выступивший пот и спросил: - Кому и сколько заплатить? - Никому и нисколько, - ответил Коваль. - Я так не могу, - возразил самолюбивый шофёр, - не люблю быть должником. - Ну, что ж, правильно, - легко согласился Митрич. – Отдай Маше и поехали. Пока переваривали сытный обед, разговаривать не хотелось. Студебеккер, убаюкивая, резво бежал по накатанной дороге на железнодорожную станцию среди близко подступивших могучих сосен. Наконец, начальник не выдержал и, тряхнув отяжелевшей головой, заговорил, прогоняя дремоту. - У меня на участке три бригады, и все, как будто специально для сравнения, разные: одна – из немцев, другая – из зэков, а третья – из вольных, и надо честно признать, что меньше всего забот с немцами. Они, правда, медлительнее, но не теряют попусту времени, а отсюда выигрыш в нём. О качестве работ говорить не приходится. Наверное, у них в крови делать всё чисто и надёжно. Видал, какие дома в Германии? Загляденье. Построены с любовью, с умом и на века. Не то, что наши, сляпанные как-нибудь и каждый год требующие капитального ремонта. Так же и заводы строим, и всё остальное: быстро и кое-как, на сегодня хватит – и ладно. Такое грустное впечатление, что немец верит в светлое будущее, а мы каждый день ждём всеобщего мора, всемирной катастрофы, апокалипсиса. Стоит ли стараться? Потому, наверное, и праздники у них спокойные и весёлые, а у нас с драками, поножовщиной и обязательно с руганью, ссорами и всеобщим свинством. Начинаем за здравие, а кончаем за упокой. Не для радости веселимся – для забытья. На фронте меня удивляло и бесило до злобного умопомрачения обилие немецких посылок на родину. С чем угодно: с продуктами, с одеждой, даже с лекарствами и инструментом, горы их остались неотправленными на станциях. Но не помню, чтобы кто-нибудь из наших послал семье или родителям хотя бы одну. А могли, и надо бы. Почему? А потому, что те даже в войну верили в будущее, думали о нём, обеспечивая, чем могли. Мы же редко рассуждали о послевоенной жизни, боясь сглазить судьбу, не верили, что доживём. И сейчас: строим коммунизм, а живём одним днём. Ты знаешь, что немцам у нас за работу платят примерно половинную зарплату? - Нет. - Так вот, они, вместо того, чтобы потратить её на одёжку и дополнительную кормёжку – живут-то во фронтовом старье и впроголодь – все как один откладывают на свои личные счета в сберкассе. Понимают, что деньги понадобятся, когда вернутся и начнут строить и обустраиваться. И опять – на века. А мы, если жёны не остановят, готовы всю получку спустить на пьянку, бессмысленно растрачивая горбом заработанные небольшие деньги. Потому, что нет веры в будущее. Владимиру приходилось постоянно чувствовать равнодушие простых работяг и шоферов на базе к провозглашённому русскими светлому будущему и слышать осторожные сомнения в том, что им удастся пожить в нём. Разве дети… Но никто из начальников не говорил так открыто, как Коваль. Видно, хватил лиха на фронте сапёр, ничего не боится, и сейчас работается ему, наверное, не так, как хотелось бы. - Оттого и повальное пьянство, бесстыдное воровство и всяческое отлынивание от дела. Никто и ничего не боится, несмотря на ужесточение дисциплины и уголовной ответственности за её нарушение. Теперь за кражу доски или за опоздание на работу запросто можно схлопотать 5 лет. Но и это не помогает. Равнодушие к собственной жизни – страшная штука, оно ведёт к вырождению. Привыкнув всё делать по разрешению, по указке, мы разучились не только работать, но и жить. Нам бы немецкие самодисциплину, трудолюбие, да и бережливость, и скопидомство не помешали бы, как ты считаешь? - Согласен, - не задумываясь, ответил тот, кто был немцем, стал русским и всё чаще не понимал, кто он на самом деле. - Тогда рули вон туда, где кирпичные штабеля. - 6 – Всю вторую половину дня он возил кирпич со станции на вольную стройплощадку автозавода, а в конце оказалось, что Митрич записал в путёвку за пустую первую половину дня тонно-километров больше, чем удалось наездить с кирпичом. Хороший мужик Митрич! Вернувшись на базу, Владимир по заведённому для себя порядку тщательно осмотрел студебеккер, вычистил и вымыл его, добавил в мотор масла и только тогда с лёгким шумом в голове от усталости и недосыпа двинул домой, усмехнувшись про себя такому определению его временного русского пристанища. И только тогда вспомнил о радиоприёмнике, оставшемся в каптёрке Могильного, куда затащил, воспользовавшись утренним благорасположением начальника, собираясь вечером забрать. Не получилось. Забыл. Как стал уже забывать и вчерашний день, словно страшный сон, в котором яснее всего виделась Таня с простреленным виском, из которого, пульсируя медленными толчками, сочилась алая кровь. Он не успел ещё закрыть за собой калитку, как из дома, громко стуча деревянной ногой с резиновым копытом, вышел Сергей Иванович, внимательно посмотрел на поникшую фигуру и посеревшее обострившееся лицо постояльца и тревожно спросил: - Всё нормально? - Почти, - через силу ответил Владимир, опасаясь раздражающих расспросов. - Это уже много, - подбодрил опытный комиссар. – Тогда здравствуй. С приездом. - Здравствуйте, - через силу улыбнулся наконец-то возвратившийся домой постоялец, чувствуя искреннее участие хозяина. – Спасибо. - Я и баню отложил на сегодня, тебя ожидая. Устал? - Изнемогаю, - сознался Владимир. - Есть хочешь? - Ничего не хочу. Только: спать, спать и спать. - Ясно. Молчу. Пошли тогда сразу попаримся, там и оживёшь. - Сашка придёт? - Куда же он денется? Наведывался, спрашивал про тебя, придёт. Но ждать не будем. – Сергей Иванович дружески хлопнул Владимира по плечу. – Всё пройдёт. Я по опыту своих лет знаю: жизнь движется по синусоиде, и надо уметь ждать взлётов и терпеть падения, не теряя духа, иначе не выдержишь. Иди, собирайся, а я пока запарю веники да гарь выгоню. В парилке дядя Серёжа, ловко опираясь на культяпку и не слушая возражений молодого, распластал его на полке и мастерски принялся изгонять хандру и усталость новеньким, умопомрачительно пахнущим берёзой, веником. Владимир вначале ощущал стеснение оттого, что обременяет заботой о себе, здоровом, пожилого инвалида, и всё порывался подняться раньше времени, но, в конце концов, смирился, отдавшись во власть умелых рук и чувствуя, как расслабляется не только тело, но и душа. Потом они поменялись местами, но Сергей Иванович быстро прервал неумелые издевательства над собой, решительно поднялся и, отобрав веник, отослал уставшего и задыхающегося от жары напарника в предбанник, а сам остался доделывать его работу. В предбаннике Владимир, привалившись размякшим телом к прохладному углу, даже задремал и, услышав сквозь дремоту скрип открывающейся наружной двери, от неожиданности вздрогнул и не сразу осознал смысл слов, выкрикнутых девчоночьим голосом: - Саша не придёт, мы ждём гостей! Вышел, опираясь на костыли, Сергей Иванович, тяжело плюхнулся на скамью, отдуваясь и истекая потом. - Хорошо! Оклемался? - Вроде бы. По-моему, Анна в дверную щель предупредила, что Саша не придёт, ждут кого-то. - Опять? Сегодня же – понедельник! – возмутился Сергей Иванович. – Какие в понедельник гости? Попал, однако, наш Сашок в крепкие коготки. Жалко Веру: опять осталась с малолеткой без мужской поддержки. - Может, ещё помирятся? - Эта не даст. Характер: шагу не даёт сделать самостоятельно. А что будет лет через пять? - Сбежит Сашка. - Ага. И хату Верину ей оставит. Только вряд ли сбежит. Ему, похоже, нравятся заботы хваткой девицы. - Точно. Я видел, как она пичкала его, лежащего на кровати, с ложечки, когда уходила Вера. - Маразм! – выругался по-научному Сергей Иванович. – Думает, что с ней у него будет масса времени для изучения истории своего народа и для кружка белорусского самообразования, который он затеял для юных недоумков. Нашёл нового защитника угнетённого русскими белорусского народа – учителя из школы, где учится молодая бесстыдница. Она его и притащила в дом. Куда только смотрит наробраз: учитель белорусского языка и литературы – не то поляк, не то еврей. Ладно бы ещё – русский, всё же близкие культуры, а то - из тех, кто называл местных не иначе, как быдлом и хлопами. Пан Владислав! Мицкевичем наизусть щеголяет. - Как его зовут? – переспросил Владимир, услышав знакомое имя. - Кажется, Владиславом Иосифовичем, пропади он пропадом, пся крев. Вчера так оповестила: «Саше некогда, у нас Владислав Иосифович». Такого не помню, чтобы баба – а тут даже не баба, а девчонка-недоросль – нахрапом влезла в семейный дом, захомутала мужика и вынудила жену уйти. Ну и нравы у молодых! Если ты учитель, то святая твоя обязанность как воспитателя прекратить непотребную связь, а не читать Мицкевича. Придётся мне сходить в ихнюю школу, поговорить с директором по-партийному. - Не надо, - неожиданно предостерёг постоялец. - Это ещё почему? – возмутился Сергей Иванович. - Кажется, я знаю этого обожателя Мицкевича, - и Владимир рассказал о давней встрече в захудалой столовке с неприметным брюнетом с мелкими чертами мышиного лица и слезящимися водянистыми глазами, который не побрезговал объедками, а потом за тарелку борща, ещё чего-то и водку рассказал о своей гнусной судьбе, в которой виноваты были люди. Худые и грязные пальцы рук его дрожали, а замызганный, запущенный вид свидетельствовал о привычном состоянии унижения. Он тогда быстро опьянел и, с мазохистским удовольствием купаясь в собственной душевной грязи, выложил в минуту откровенности доброму кормильцу и поильцу препарированную и тщательно очищенную историю невзгод учителя белорусской литературы и тонкого знатока, почитателя и собирателя Мицкевича, вынужденно служившего в немецкой управе, гестапо и полиции. Владимир подробно рассказал внимательно слушающему Сергею Ивановичу всё, что вспомнил из исповеди окосевшего и объевшегося поляка-еврея и заключил: - У меня сложилось впечатление, что он специально унижал себя, стараясь разжалобить и вызвать на откровенный разговор. Было непонятно, почему добровольный немецкий пособник, не скрывающий службы врагам, остался ненаказанным, а теперь даже снова стал учителем. Тогда же у меня мелькнула мысль, что он работает подсадной уткой под присмотром службы безопасности, поэтому и оставлен на свободе. Боюсь, что в этом качестве он появился и у Сашки с его нелегальным народовольческим кружком. Опасный и скользкий тип. Несомненно – провокатор. Это он замарал Сироткина сразу после освобождения города, чем и способствовал незаслуженной казни. - Сам сознался? - Нет. Не сказал ни да, ни нет, только глазами бегал по сторонам. Сергей Иванович долго молчал, обдумывая услышанное. Было, над чем задуматься. - Как ты назвал его фамилию? - Воньковский. - Какая мерзкая фамилия! Если учитель – провокатор и осведомитель, а у Сергея Ивановича не было оснований не доверять сидящему рядом парню, то Сашке грозит скорый арест и обвинение в развале СССР, в подрыве советской власти, в организации враждебной националистической организации, контрреволюционной деятельности и т.д. и т.п., по всем пунктам пресловутой 58-й статьи. У нас умеют при желании сделать из мухи слона, чтобы выслужиться, нагнать на людей страху и защитить свои привилегии. Смертная казнь, слава богу, отменена, но чем лучше 15-25-летняя каторга, с которой живыми всё равно не возвращаются? Пострадает не только он, но и все безмозглые кружковцы. Загребут за недоносительство и обеих жён. Дядя Серёжа не смог не позлорадствовать, представив, как будет ошарашена, уничтожена преданная ученица, заворожённая притворной шляхетской любезностью, когда узнает, кого пригрела в доме. Да и ему, Лемехову, члену партии и бывшему партизанскому комиссару, недавно выгнанному из горкома, придётся несладко за попустительство зарождающейся под боком националистической молодёжной организации, за потерю революционной и партийной бдительности. Дурень старый, нет, чтобы сразу запретить, разогнать сборище юнцов, не надеясь, что поиграют в народность и разбегутся по девкам, он ещё и в дискуссии с Сашкой встревал. Вот и додискутировался. Не зря говорят, что русский задним умом силён. Что теперь делать? - Ещё подкинем пару? - Мне, пожалуй, хватит, - отказался Владимир. - И у меня что-то охотка пропала, - присоединился обеспокоенный нависшей нешуточной угрозой Сергей Иванович. – Давай, немного погреемся без веника – и на помывку. Догрелись и домылись, почти не разговаривая, только перебрасываясь обиходными банными фразами в замешательстве оттого, что один оказался неприятным вестником, а второй не знал, что с этой вестью делать. - Воньковский? – ещё раз переспросил Сергей Иванович, зачем-то запоминая мерзкую, как он выразился, фамилию. - Воньковский, - подтвердил Владимир со смущением, но и с убеждением, что поступил правильно, предупредив о подозрительном типе, внедрившемся в Сашкину молодёжную компанию. Сашку, конечно, надо спасать, но пусть об этом позаботится старший и опытный Сергей Иванович, а Владимиру втягиваться в историю, чреватую разбирательством в НКВД, нельзя. - Сашку надо предупредить, - высказался он нейтрально. - Не поверит, - предположил Сергей Иванович, - не захочет поверить. Можно ещё больше навредить. Пока помалкивай, - принял он, как и хотелось Владимиру, инициативу на себя. – Хорошо? - Ладно, как скажете. В кухне на столе их ожидала на широком деревянном блюде с облезшей лакировкой, когда-то защищавшей выжженный орнамент из листьев и ягод, целая гора драников и серых оладий, испечённых хозяином специально к возвращению постояльца. Тут же, на подставке, сделанной из подковы, прел укутанный в полотенце чайник, и стояло большое блюдце карточного яблочного повидла. - Подкрепляйся, - предложил распорядитель вечера, усаживаясь на любимое место в торце стола у окна. – Рассказывай, как съездилось. – От суровой задумчивости на его лице не осталось и следа: похоже, что комиссар принял какое-то решение, но делиться им не намерен. Остывая, они выдули не меньше, чем по пяти стаканов крепко заваренного несладкого чая и съели всю выпечку с повидлом, и только тогда Владимир впервые изложил вслух вчерашнюю трагическую эпопею без купюр, так, как она освещена в рапорте Коробейникова. Боль отступила, и рассказывалось легко и охотно потому, что слушал человек, которого он уважал, и который сам не раз побывал в лесных ловушках и засадах, когда порой всё решает случай и интуиция, и нет места и времени для раздумий и хладнокровного расчёта. Поэтому неизбежны и ошибки, и обидные потери, а чаша весов удачи колеблется то вверх, то вниз. - Что ж, - резюмировал партизанский эксперт, - тебе крупно повезло, а Татьяне – нет, но в том твоей вины не вижу. Очевидно, судьба взяла своё и отомстила ей за любовь к стрельбе по живым мишеням. Аукнулось! То, что она покончила с собой, не пожелав жить с опозоренными телом и душой, несколько меняет моё опоздавшее отношение к этой, в целом незаурядной, женщине. Но – не очень. О мёртвых не принято говорить плохо, но и хорошего сказать ничего не могу, чтобы не быть неискренним. Никуда не денешься: у нас была взаимная антипатия до последнего дня. Мне не нравилось её увлечение снайперской охотой, не раз пытался отговорить от не женского дела, но безуспешно, а она в открытую считала меня слишком мягкотелым для партизанской войны. В отрядах с появлением женщин часто возникали проблемы: природа требовала своего и на войне, и я вообще был против того, чтобы она оставалась у нас. Но надо признать, что с ней проблем по этой части не было. Все знали, что она, не задумываясь, могла пристрелить любого кобеля, кто бы это ни был – командир или возчик. Война обнажает самые сокровенные черты характера и души человека. У неё обнажились чисто мужские: жестокость, ненависть, неутолимая беспощадность и презрение к чужой жизни и ничего женского, несмотря на привлекательную внешность. Может быть потому, что не успела стать матерью. Не хотел бы я иметь такую жену – подомнёт до смерти. А Владимир хотел. Сейчас, спустя даже малое время, он чувствовал, что в словах комиссара, как они ни обидны, доля правды есть и, возможно, очень большая. Конечно, лучше всего запомнилось, как она, переполненная женской нежностью и лаской, отдавалась ему, не стыдясь пленительной наготы большого тела, на поляне, загороженной от чужого взгляда молодыми берёзками-заговорщицами. Но помнилось и то, как потом мягко, но решительно отгородилась, ушла в себя, давая понять, что случившееся – мимолётно и больше никогда не повторится, что у неё есть и всегда будет подполковник. Она просто бесстыдно, по-мужски, использовала шофёра для утоления внезапного желания и осталась закрытой, непонятной со своими сложными взаимоотношениями с мужем, директорами и со всей торговой братией. Так и ушла в мир иной с неразгаданной лёгкой улыбкой, в которой было больше иронии, чем симпатии к окружающим. - После ранения мы не встречались, и я ничего о ней не слышал. Думаю, что и она обо мне не вспоминала. - Ошиблись, Сергей Иванович, - улыбнулся Владимир, с удовольствием опровергая комиссара, - вспомнила и добыла вам радиоприёмник к скорому дню рождения. - С чего это? – опешил будущий именинник. – Никак, с твоей подачи? - И очень даже хорошо о вас отзывалась, жалела, что не послушалась. - Неудобно-то как! Ты меня прямо огорчил. Мало того, что есть дурная примета пользоваться вещами самоубийцы, так я умершую ещё и охаял, забыв о другой примете. - Я – в доле, Сергей Иванович, - успокоил Владимир, - так что первая примета не действует, а вторая… вы ж сказали правду. - Да вот, видишь ли, сколько живу, сколько ни били, а всё не выучусь говорить не то, что есть, а то, что надо. - Потому-то мне с вами легко и спокойно, - признался постоялец. – Хотел бы я, чтобы у меня был такой… - и пресёкся, чуть не завершив фразу святым словом «отец». Не хватало ещё ему здесь русского отца, да к тому же бывшего партизана и убеждённого коммуниста. Совсем расквасился. Замешкавшись, пробормотал, покраснев, - характер. Сергей Иванович, возможно, догадался, как хотел закончить фразу несостоявшийся сын, и тоже, засмущавшись, прервал сурово, по-отцовски: - Оставим нежности и комплименты женщинам, а сами – на боковую. Утром всё видится по-иному. Владимир ушёл к себе, быстро разделся и заснул, не успев толком опустить голову на подушку. Спал беспокойно, раздираемый страшными снами схваток с бандитами, когда руки и ноги, несмотря на все усилия, еле передвигаются, а изо рта вырываются задавленные, спазматические стоны. Просыпался от страха и снова погружался в тревожный сон, пока Гнус не нажал на курок приставленного к виску пистолета, и послышался отчётливый и почему-то отдалённый звук выстрела. Очнувшись, весь в липком поту, он обнаружил, что голова лежит под подушкой и упирается виском в железный прут спинки кровати, одеяло валяется на полу, а простыни превратились в мятый ком. Посмотрел на часы, было всего-то одиннадцать. Значит, он почти совсем не спал, и уже расхотелось. Поднявшись, поправил постель и пошёл на кухню, умылся и жадно выпил стакан холодного чая. Дверь в комнату Сергея Ивановича была открыта, постель не разобрана, а хозяина не было. Владимир толкнулся на выход, но дверь оказалась заперта на ключ, и ключа в скважине не было. Решив, что хозяин пошёл зачем-то навестить кого-либо из соседей и подзадержался, он, успокоившись, вернулся к себе и неожиданно легко и крепко заснул. - 7 – Осеннее утро было до того светлым и ясным – лучезарным, как поют поэты – что сердце радовалось, и верилось, что день будет удачным. Неяркое солнце, остывшее за лето, только-только показалось из-за далёкой тонкозубчатой затенённой рощи, торопя припозднившуюся бледно-серебристую прозрачную луну, насквозь пронизанную солнечными лучами, освободить небосвод, растворившись в голубом свете. Сергей Иванович уже копошился у старенькой керосинки, чадящей бензином с солью, налаживая неизменный утренний чай и немудрёный завтрак из чёрного пайкового хлеба, нарезанного аккуратными тоненькими ломтиками, неаппетитного маргарина телесного цвета с белыми прожилками и испечённых вчера серых оладий. Владимир поздоровался в согнутую спину, одетую в застиранную мужскими руками майку, и, не ожидая запоздалого ответа, стесняясь принесённой вчера дурной вести, убежал, раздетый по пояс, во двор в предвкушении обжигающе-бодрящего обливания холодной водой. Когда тело перестало ощущать приятное прикосновение льющейся влаги и сплошь покрылось защитными пупырышками, он слегка промокнул его мягким полотенцем и вернулся на кухню, где уже ожидали готовый стол и приветливая улыбка хозяина. - Ну и здоров же ты, парень, - одобрительно сказал Сергей Иванович, разглядывая мускулистое тело постояльца. – А ну, давай! – Он сел за стол, крепко ухватился левой рукой за край столешницы, а правую поставил на локоть с поднятой и раскрытой ладонью. Владимир понял и, разместившись напротив, вложил свою ладонь в ладонь противника, крепко обхватив её. - Начнём на счёт три, - объявил играющий судья. – Раз, два… три! – и резким нажимом попытался прижать руку и ладонь парня к столу. Но не тут-то было. Рука молодого не поддавалась, но и сама не стремилась к активным действиям, непоколебимо удерживая вертикальное положение. Как ни пытался Сергей Иванович, но сколько-нибудь сдвинуть её не удалось, и он прекратил соревнование. - Ты всегда борешься за ничью? – с упрёком спросил пассивного победителя. - По мере возможностей, - не смутился тот. – Не люблю чем-нибудь выделяться без надобности. Это неприлично для настоящего мужчины. - Вишь ты! – Сергей Иванович с интересом посмотрел на скромника. – Наши удалые молодцы, особенно – деревенские, тебя не поймут: их водкой не пои, а дай покуражиться и поизмываться над слабым, себя выхвалить и девкам на заметку. - Да ладно, дядя Серёжа, - Владимир положил свою ладонь на непобеждённую ладонь хозяина, одновременно пытливо вглядываясь в потемневшее со вчерашнего вечера лицо с резко углубившимися морщинами. – Не выспались? - С чего ты взял? – вялым голосом возразил Сергей Иванович, а в отведённых в сторону глазах была суровая печаль. - Я ночью вставал – вас не было, и постель была неразобранной. - Ну и что? По нужде выходил. «А зачем дверь запирали на ключ?» - хотел спросить, но не спросил Владимир, сообразив, что у дяди Серёжи были причины для бессонницы, до которой ему нет дела. - Я побегу, - сменил он тему, - в половине восьмого раскомандировка. – Помолчав, неуверенно спросил, имея в виду Воньковского. – Помощь моя нужна? Сергей Иванович понял и почему-то вспылил: - Ничего не надо. Кроме одного: молчать. Ты его никогда не видел, никогда с ним не встречался и не разговаривал, и не знал, что он ошивается у Сашки. Понял? - Конечно, - смиренно подтвердил понятливый постоялец, не поняв раздражения хозяина. - Домой вечером вернёшься? – помягчел и Сергей Иванович, стараясь бытовым вопросом сгладить вырвавшуюся озлобленность. – Ни о чём не беспокойся: тебе и так досталось. – Он легонько хлопнул шофёра по плечу, провожая на работу. - Скорее всего, придётся снова мотаться по городу, значит – вернусь, - ответил Владимир и ушёл, сосредоточившись на одном: как вырваться из цепких лап еврея? - 8 – На раскомандировке ему как чужаку досталась самая муторная и дешёвая работа в стройуправлении, строящем жильё в городе: много коротких рейсов, много порожних поездок, частые загрузки и разгрузки с потерей времени, а в результате при постоянной занятости – мизерная выработка, не тянущая не только на премию, но и на дневной план. Обычно такие командировки распределяются в бригаде по очереди между всеми, но Владимир не был уверен, что с его незваным приходом такой порядок сохранится. Ну и пусть! В сквалыжной бригаде Поперечки у него нет и не будет равенства, придётся быть отщепенцем. Не страшно: он с молодости привык стоять за себя. Только собрались расходиться по машинам, прибежала секретарша и объявила злым голосом, чтобы шли на собрание. В красном уголке было тесно на задних рядах и пусто – на передних. На сцене, в президиуме, за столом, покрытым неизменным красным сатином, в центре сидел председатель профсоюза, который редко появлялся на людях, предпочитая, в ожидании указаний от директора и партсекретаря, распределять в тиши кабинета талоны на одежду и обувь и подводить промежуточные итоги соцсоревнований с выдачей красного флажка и клочка сена перед мордой в виде мизерной премии и всё тех же дополнительных талонов. Распределением более солидных привилегий в виде жилья, мелких должностей и повышенных разрядов, в соответствии с загруженностью кандидатов общественной работой, а потом и с их производственными успехами, занимался сидящий слева от профпредседателя парторг Филонов вместе с Шендеровичем. Они же устанавливали и окончательную иерархию соревнующихся. Справа от профлидера в полувоенном френче стального цвета, сшитом на заказ из министерского коверкота, расположился неуловимый директор. Из-под кумача по-хозяйски торчали ноги, обтянутые глянцевыми голенищами сапог, на каблуки которых так и просились серебряные шпоры. Авто-царь и авто-бог угрюмо смотрел глазами, глубоко спрятанными под низко нависшими, выступающими вперёд, надбровьями орангутанга на медленно собирающийся и теснящийся у дальней стены подчинённый народ, не смеющий приблизиться к божеству. Наконец, оно открыло пасть и рявкнуло: - Поперечный! Закрой дверь и никого не пускай. – Потом – секретарше: - Ирина! Выйди и перепиши опоздавших. – Когда секретарша торопливо процокала за дверь – к притихшему залу: - В напряжённое время восстановления народного хозяйства преступно растрачивать драгоценное рабочее время на ожидание разгильдяев и нарушителей дисциплины. Патетическое негодование руководителя как-то не увязывалось с ещё большей потерей драгоценного рабочего времени на собрания в рабочую смену. Однако у русских это не считалось преступлением, и было удобно для всех: начальству обеспечивало лёгкую организацию 100%-ной явки работников, а рабочим оставляло свободным время после смены. Все давно привыкли к отождествлению собраний, заседаний и других общественных мероприятий с производственным процессом. Владимир был уже на третьем таком собрании и быстро научился пропускать мимо ушей всё, что говорилось с трибуны. Некоторые умудрялись даже подрёмывать, изредка роняя голову вперёд. Вот и сейчас, когда воодушевлённый ролью главного докладчика председатель профкома призывал присутствующих откликнуться на призывы партии и правительства и поддержать почин ивановских ткачих, взявших встречные повышенные обязательства по выполнению послевоенной пятилетки восстановления народного хозяйства в четыре года, один из заднескамеечников, убаюканный призывами, отчётливо всхрапнул, да так громко, что все три президиумных богатыря встрепенулись, а несчастный оратор даже замолк на полуслове и беспомощно оглянулся на Илью Муромца. - Кто?! – грозно спросил тот, поднявшись стальной глыбой над кумачовым барьером и вперив пронзительный взор в кучу затаившихся храпунов. Зал затих так, что было слышно жужжание мухи, отчаянно бившейся от страха о стекло в безуспешной попытке вырваться на волю. Не выдержав накала тишины, из болота медленно и неуверенно поднялся, опустив повинную лохматую голову, пожилой небритый мужик с неприметным лицом кирпично-бурого цвета, давно не знавшим мыльной воды. - Гнать в шею!! – распорядился вседержитель, и Филонов сразу застолбил распоряжение в своём блокноте. – Чей? - Мой, - почти неслышно признался Поперечка, оторвавшись от закрытой двери. Директор поиграл бордовыми желваками величиной с грецкий орех, потом, обдумав ситуацию, вынес окончательный вердикт, очевидно, пожалев услужливого начальника колонны. - На первый раз – строгача, и квартальную премию – долой! Всё! Продолжаем. Больше никому не только храпеть, но и дремать не хотелось. Профсоюзник в темпе скомкал свои призывы, сочинённые вместе с Филоновым и одобренные директором и Шендеровичем. - Кто хочет выступить? – воззвал к снова замершему в напряжённой тишине залу взявший бразды правления собранием Емеля. – Смелее, смелее, товарищи. Но товарищи выступать не хотели, и пришлось прибегнуть к резервному варианту. - Может, ты, Горюшкин? Заранее предупреждённый плановик-нормировщик взбежал на трибуну и бодро отмолотил по согласованной бумажке, что работники автобазы, все как один и т.д…. Поскольку скудные резервы на этом исчерпались, пришлось самому Филонову под угрожающим взглядом правого соседа продолжить тягомотину и подтвердить единодушный порыв, а присутствующие в этом едином порыве, все как один, проголосовали за дополнительное ярмо и облегчённо задвигались, радуясь своему энтузиазму. Тогда поднялся директор, сказал, что не сомневался в этом самом энтузиазме и пообещал, со своей стороны, подогреть его, нещадно наказывая опаздывающих, прогульщиков, лодырей, воров, бракоделов, пьяниц и всех остальных нарушителей трудовой дисциплины и распоряжений руководства, сдерживающих единодушный трудовой порыв коллектива, вплоть до предания таких скорому и беспощадному суду. Придётся работать сверхурочно, обрадовал он, и никаких отгулов, отпусков и увольнений по собственному желанию. А руководители подразделений несут одинаковую дисциплинарную и уголовную ответственность вместе с нарушителями дисциплины. «Вот и окончательно захлопнулась клетка», - горько подумал Владимир. – «Ничего не остаётся, как облиться повинными слезами, встав на задние лапки перед тем, кого на собрании почему-то нет». Все энтузиасты стали дружно подниматься, чтобы скорее выйти на свежий воздух, но были остановлены неутомимым Филоновым. - Товарищи! Попрошу внимания. Вы хорошо знаете, что религия – опиум для народа. Сейчас один из одурманенных попами, хорошо известный вам слесарь ремонтного цеха, расскажет о своём бывшем религиозном угаре и с точки зрения нашей передовой марксистско-ленинско-сталинской материалистической науки критически разберёт содержание Евангелия – основного мракобесного устава церковников. Давай, Иудин, крой их, мать за ногу, - и заржал, приглашая всех последовать примеру. Но склонных к атеистическому веселью, кроме заулыбавшегося Прокопенко, не оказалось, и благополучно вырвавшийся из пут религиозного дурмана слесарь, приодетый по случаю в новую косоворотку и выделенные по талонам тёмно-серый бумажный пиджак и такие же штаны, втиснутые в кирзачи, обильно смазанные воняющим дёгтем, словно критик только-только появился из преисподней, приступил к путаному научному докладу, в котором, старательно считывая текст с бумажек, доказывал, что дева Мария была проституткой, Христос – незаконнорожденным сыном римского солдата, апостолы – римскими стукачами, а книжка сочинена жидами для оболванивания русского народа и подчинения еврейским капиталистам. Употев до полного истечения, принудительный эксперт священного писания скоро, слава богу, кончил. Все дружно похлопали, соглашаясь с вымученными выводами, и, наконец-то, освободились для дела. Владимир, заранее смиряя себя, пошёл к Шендеровичу, но кабинет главмеха оказался заперт. - Васильев! – окликнула секретарша. – Тебе повестка. – Она всем, кроме начальников служб и автоколонн, говорила «ты», подчёркивая тем самым свою значимость и превосходство. – Распишись. «Вам надлежит явиться к 10 часам в каб.15 к следователю НКВД Вайнштейну» - значилось в повестке. «Наверное, по поводу лесной банды», - решил Владимир. – Коробейников предупреждал, что должны вызвать», - и пошёл отпрашиваться к Поперечке. - А работать кто будет? – заблажил тот. – Ты слышал, что сказал директор? – Но, изучив повестку ещё раз и не найдя в ней ни малейшей зацепки, чтобы перенести визит в правоохранительное заведение на другое время, буркнул, отомстив за бессилие: - Пешком иди. Времени хватило только на то, чтобы добраться до зловещего здания с колоннами, памятного со времени трагической гибели Горбовой. Отметившись у дежурного и поднявшись на второй этаж, он по подсказке дежурного нашёл на этаже нужный кабинет и негромко постучал дрожащей рукой, чувствуя, что и весь слегка сомлел, хотя и знал, зачем вызван. «А вдруг не то? Нет, чтобы указать в повестке причину вызова. Темнят, защитнички, для страха трудящихся». - Войдите, - раздалось из-за двери как глухой звук набата. Владимир вошёл… и сразу к нему устремился Коробейников. - Привет, - схватил за руку и крепко пожал своими двумя. Владимир от неожиданности не сразу и узнал командира ястребков без кавалерийской шинели, в новенькой форме с блестящими золотом погонами. Даже тёмный ободок от фуражки на лбу почти слинял, и только весёлые карие глаза были всё те же. Они дружелюбно вглядывались в лесного побратима, давая понять, что ничего страшного не предвидится. - Вот он, смотри, какой красавец, - отпустил он, наконец, руку шофёра, обратившись к сидящему за столом, тоже старшему лейтенанту, очевидно, следователю. Смутившись от женской похвалы, Владимир нерешительно протянул следователю повестку, тот взял её и, не глядя, положил на край стола. - Садись. – И Коробейникову: - И ты успокойся. Далее последовали неторопливая, затяжная процедура оформления протокола допроса случайного участника разгрома банды Грача на лесной опушке у дорожного завала, запомнившегося на всю жизнь, и свидетеля самоубийства экспедитора. Владимир подробно изложил хорошо запомнившееся содержание рапорта Коробейникова, давая возможность следователю записать, и замолчал в ожидании дополнительных вопросов. Молчал и следователь, наклонившись над записями и о чём-то размышляя. Потом откинулся на спинку стула, вытянув обе руки на столешнице и пристально вглядываясь в побледневшее лицо шофёра, процедил: - Или тебе сверхъестественно повезло, в чём берут сомнения, или ты что-то недоговариваешь или рассказываешь немножко не так, как было. На чём остановимся? На помощь, поднявшись со стула у окна, пришёл Коробейников. - Боря, ты себе-то когда-нибудь доверяешь? Снисходительно ухмыльнувшись краем рта, следователь, не обидевшись на провокационный выпад, ровно ответил: - Только в рамках служебной необходимости. - Если хочешь поверить в сверхъестественное везение, как ты выразился, побывай с нами в лесу. Хочешь, устрою? Боря отрицательно приподнял руки и, сдаваясь, пододвинул протокол Владимиру. - Прочти и распишись. В кратком казённом изложении голых фактов кровавая встреча с бандой Грача выглядела придуманной, книжной, но, по сути дела, верной, и Владимир, сосредоточившись, чтобы нечаянно не дрогнула рука, подписал документ, оставив автограф в архивах русской контрразведки. - Теперь ты, - подвинул Вайнштейн протокол по направлению к Коробейникову. - А мне-то зачем? – удивился тот. - Таков порядок. - Перестраховываешься? - Я же сказал, - начал заводиться правоохранительный бюрократ, - таков порядок. - Чёрт с тобой, - смирился Коробейников и размашисто, нервно подписал бумагу. «Теперь агент американской разведки и советский чекист повязаны одной верёвочкой», - подумал Владимир. - Вы свободны, - закончил рандеву хозяин кабинета, подписал повестку, отдал шофёру и углубился в открытую папку с какими-то другими бумагами и фотографиями. - Пошли, - насупился Коробейников, увлекая Владимира за локоть. В коридоре Владимир, ощутив мокроту под мышками, прерывисто вздохнул. - Серьёзный дядька, - осторожно охарактеризовал он следователя. - Из Москвы прислали, - вяло объяснил Коробейников, продолжая держать Владимира за локоть. – Чем-то там проштрафился, вот и осторожничает, - и добавил убеждённо: - Долго и у нас не продержится. – Потом, видимо, решив, что теперь подопечному ничто не угрожает, отпустил локоть, пошёл рядом и чуть впереди, показывая дорогу. – Вот кому не завидую, так следователям. У нас, если ошибёшься, смерть примешь от вражеской пули, на людях, и похоронят по-божески, а у них – тихо, от своих и в подвале. Сегодня был, а завтра никто не скажет, где. Ладно. У нас сейчас не о нём забота. Идём к генералу, к Кравченко. - Зачем? - Там узнаешь. Помнишь ещё, как надо отвечать по уставу, если будет хвалить? - Напомни. – Эту вероятность янки при разработке легенды, конечно, упустили. – На фронте всё проще. - Служу Советскому Союзу. Вспомнил? Вызубри, пока идём, - Коробейников весело рассмеялся, поощрительно хлопнув ведомого по плечу. – Стой здесь. Он вошёл в кабинет, двери которого ничем не отличались от всех остальных, только отсутствием номера, и через минуту вернулся, оправил гимнастёрку, портупею, пригладил волосы и критически оглядел шофёра. - Не мог переодеться, что ли? - Не мог: мне утром на работе повестку дали, еле-еле успел добежать до вас. - Засранец Вайнштейн! Вчера должен был отправить повестку. Пошли. В маленьком генеральском предбаннике сидели машинистка в форме младшего лейтенанта и капитан, очевидно – адъютант, внимательно изучающий ногти. Коробейников приоткрыл внутреннюю дверь, обитую тиснёной коричневой кожей. - Товарищ генерал… - Входите, - раздался внушительный басок из генеральского логова, и они вошли: сначала Коробейников, а за ним, держась за спиной старшего лейтенанта, Владимир. - Чего прячешься, герой? – улыбкой встретил их долговязый генерал с типичным хохляцким висячим носом и большими залысинами на скошенном к затылку лбу. – Здесь страшнее? – он засмеялся, ободряя героя, открытого отступившим в сторону Коробейниковым и оказавшегося лицом к лицу с отцом, вырастившим и воспитавшим профессионального палача. – Вот ты какой… крепыш. Бугай! – и протянул руку, цепко сжав ладонь бугая и внимательно вглядываясь в лицо крепыша. – Теперь верю, что мог один с бандой справиться. - А Вайнштейн не верит, - некстати вклинился Коробейников с ябедой. Сбитый с мажорного тона, генерал перестал улыбаться и поморщился, ему хотелось продолжать роль отца-командира. - Банду уничтожили истребители под командованием старшего лейтенанта Коробейникова, - возразил крепыш-бугай, заметив неудовольствие, промелькнувшее на лице чекистского бонзы, - я только нечаянно начал, да и то не вовремя. - Ещё и скромник, - не то похвалил, не то облаял генерал. – Хвалю! Сзади глухо хлопнула дверь, обдав спины воздухом, и в кабинет генерала Кравченко, не обращая внимания на присутствующих, вошёл капитан… Кравченко. - Познакомься, - обратился отец к сыну, указывая на Владимира, - один укокошил полбанды. Коробейникову осталось только добить уцелевших деморализованных гадов. Младший Кравченко нехотя обернулся к Микуле Селяниновичу, окинул равнодушным взглядом глубоко посаженных глаз с тёмным оттенком коричневого цвета, вяло подал тонкую руку с холодной ладонью. - Этот – может, - сказал тусклым голосом. - Знакомы? – удивился отец. - Встречались, - ответил сын, недовольно отворачивая от обидчика стрельбы на самодельном полигоне, за мастерскими автобазы, худое лицо с выступающими вперёд челюстями, смахивающее в профиль на ослиную морду. И даже оттопыренные уши порозовели. Мелодично зажурчал телефон. Генерал прошёл за стол, снял трубку с красного аппарата, выслушал абонента, коротко ответил: «Есть! Буду», положил трубку на рычаг и пальцем поманил к себе шофёра, оказавшегося известным всему чекистскому люду, от лейтенанта до генерала. Владимир подошёл к столу и выжидающе остановился. Генерал взял со стола красную коробочку с подложенным под неё плотным бумажным удостоверением с красной надписью и торжественно обрадовал: - За проявленное мужество и героизм при ликвидации банды немецких прихвостней министр внутренних дел республики наградил шофёра центральной автобазы Васильева Владимира Ивановича боевым орденом Красной Звезды. Вышел из-за стола, вручил советскую регалию растерявшемуся от неожиданно привалившего счастья американскому прихвостню немецкого производства, забывшему ответить по русскому уставу, и ещё раз удостоил пожатием руки. Потом вернулся за стол, нажал кнопку, и тотчас в дверях возник адъютант. «Проводи», - приказал начальник и плотно уселся за стол, давая понять, что церемония закончена, и пора лишним выметаться вон. Адъютант, ничего не объясняя, поскольку в этом здании такое не принято, негромко скомандовал: «За мной!», и троица удалилась, оставив в кабинете родственную пару. Русская звезда жгла ладонь, и Владимир, идя за адъютантом по длинному коридору, испытывал нестерпимое желание выбросить её в первую же мусорную урну. «С другой стороны», - подумал он, остывая, – «это первая настоящая награда. И какая разница, кто наградил – немцы, американцы, русские? Главное - не за выслугу, а за конкретный личный подвиг, и пусть останется памятью». Генеральский хлыщ завёл их в дежурку у входа, где навстречу из-за углового столика поднялся моложавый штатский очкарик в потрёпанном тёмном костюме и представился, не решаясь подать руку: - Специальный корреспондент газеты «Советская Белоруссия» Картопляник. - Принесёте мне на утверждение, - приказал корреспонденту цербер и удалился, оставив шофёра и его покровителя во власти хирурга с пишущим скальпелем. - Генерал Кравченко в общих чертах обрисовал мне ваш подвиг, - обратился препаратор человеческих судеб к пациенту, - но хотелось бы получить более полную информацию. И он начал задавать идиотские вопросы про тогдашнее самочувствие героя, не подозревая, что там всем владел страх. Не добившись ничего толком, начал свирепеть, и тогда в разваливающееся интервью вмешался свидетель. Он, не жалея красок, описал знаменательную битву на лесной дороге, почти вторую по значимости после Сталинградской, в которой с яркой силой проявились лучшие черты советского человека: оптимистическая самоотверженность, глубоко осознанный героизм, пролетарское бесстрашие, беззаветная преданность непобедимым и вдохновляющим идеям социализма и всенародный патриотизм, - позволившие простому шофёру без колебаний в одиночку вступить в неравную схватку с оголтелыми недобитками лесных оборотней с фашистскими лицами и одержать убедительную победу. Слушая бесстыдный панегирик себе, Владимир то краснел, то бледнел, пытаясь прервать бессовестное краснобайство Коробейникова и с горечью вспоминая осечку пистолета, приставленного к виску. И ещё он думал о том, что чем чаще упоминаются детали трагического события, тем скорее они теряют тождественность с фактами, и всё происшедшее приобретает иную окраску и смысл. Почти заполнивший блокнот, настырный писака дважды сфотографировал измученного воителя и пообещал скорую публикацию. Когда, наконец, вышли на улицу, Владимир спросил: - Твоя работа? – имея в виду награждение и корреспондента. - Трепи, герой, - засмеялся Коробейников. – Такова ваша участь. Знаешь, как у нас, у русских: хочется, как лучше, а получается хуже некуда. Готовь магарыч: вечером приду. Не прогонишь? - Не только не прогоню, но в наказание ночевать оставлю. Коробейников снова засмеялся, соглашаясь с приятной перспективой. - Тогда – до вечера. Они пожали друг другу руки и разошлись. - 9 – Ему показалось, что он пробыл в белоколонном вертепе с чекистскими чертями целую вечность, а на самом деле прошло чуть более полутора часов, и можно было, если хорошенько поднажать, успеть обратно до обеда. Так и получилось, но смысла не имело, поскольку Шендеровича по-прежнему не было, а спешащий на обед Поперечка и вовсе обрадовал: главмех заболел и неизвестно, когда будет, а ему, Васильеву, возить лесоматериалы с товарной станции на строящуюся ТЭЦ и быть под загрузку надлежит к часу. Сегодня по городу его подменяет другой, но завтра замены не будет. - Зачем вызывали-то? – не удержался от любопытства. - Да так, по пустякам, - разочаровал ускользающий от откровенности непонятный шофёр, - спрашивали про поездку в Гродно. - И всё? Владимир не ответил. У него оставалось ещё немного времени, чтобы забрать и отвезти домой радиоприёмник. Окосевший до остекленения глаз Могильный, сидя за столом в каптёрке, замедленно перебирал бумаги, отправляя большую часть в мусорный ящик. - Капут, - бодро сообщил он. – Завтра буду за рулём эмки. Засосать больше нечего, Авдей отключился и залёг у себя под столом, а мне уходить не хочется: привык. Ты как? - Заявление накатал, но Филонов говорит, что не отпустят, пока не укажу, куда собрался переходить. Счастливый несчастливец покачался на скрипящем стуле, обдумывая чужую ситуацию, и сделал-таки практичный вывод: - Как Шендерович захочет, так и будет. – И совсем неожиданно посоветовал: - Я бы на твоём месте не рыпался: лучшей работы, чем здесь, не найдёшь. Чего пришёл-то? - Ящик забрать. - Давай помогу. Они вдвоём, с постоянной опасностью, что уволенный начальник выронит бесценный груз, дотащили запакованный подарок до студебеккера и втиснули в кабину. - Бывай, - в последний раз разрешил Могила и, не ожидая ответа, неестественно прямо пошагал доревизовывать архив. Сергей Иванович вышел на звук мотора. - Обедать? - Нет, - отказался Владимир, - не успею: к часу должен быть на товарной станции. Если дадите с собой чего-нибудь, возьму. - Кружку молока – только что принёс с базара – успеешь выпить со свежим хлебом. А я пока соберу. - Вот, - открыл Владимир кабину, - привёз. - Что это? – недоумевающее спросил Сергей Иванович. - Радиоприёмник вам. - Целая радиостанция, - удивился именинник размерам дара. – Он же, наверное, бешеных денег стоит? - Чего их жалеть, - небрежно произнёс даритель, не испытавший ещё дефицита товарного эквивалента. – Сегодня – есть, завтра – нет, послезавтра – может, будут, а радио теперь всегда с нами. – Он взялся в одиночку выгружать громадину, удивляясь собственной резвости в Вильнюсе. - Погоди, - остановил хозяин радиоприёмника, - не списывай старика до времени. Не торопясь, они затащили и поставили радиоокно в мир на пол в комнате владельца. - Вечером распакуем, - пообещал Владимир и заторопился на кухню. Пока он, заглатывая молоко и давясь сырым липким хлебом, управлялся со скудным обедом, Сергей Иванович аккуратно завернул в чистую тряпицу всё тот же хлеб и две пластинки размягчившегося солёного сала с продольными коричневыми прожилками мяса. - Доживёшь до вечера? - Угу, - с плотно набитым ртом согласился Владимир, кое-как справился и, вынув из кармана 200 рублей, смущённо обратился к кормильцу: - Сергей Иванович, я без вашего разрешения пригласил в гости того командира ястребков, ничего? - Пусть приходит, - не раздумывая, разрешил хозяин, - примем по-холостяцки. Правильно сделал. - Тогда возьмите деньги и купите что-нибудь, только не водки, лучше – коньяка: он, как и мы – не выпивоха. - Совсем хорошо, - обрадовался Сергей Иванович. – Сашку позовём и устроим мальчишник. Всё сделаю, езжай. Владимир успокоенно вздохнул, сел в машину и заспешил на станцию за пиломатериалами, не подозревая, что вечерний мальчишник не получится. Рабочая половина дня была на удивление активной и кончилась быстро. Тем более что оказалась укороченной: работяги на станции, взвинченные предстоящим авансом, лихо закидывали в кузов доски и брус, подбадривая друг друга подначками пополам с матом, и на ТЭЦ тоже при разгрузке не задерживали. Но когда к 4-м часам приехала кассирша, производственный пыл станционных угас, и рабочий день закончился. Бригадир, тоже обрадованный деньгам, щедро удвоил Владимирову выработку, и тому ничего не оставалось, как только вернуться восвояси. Поперечка чуть не взвыл, увидев возвратившегося раньше времени обрыдлого подчинённого, навязанного бригаде по каким-то неясным личным причинам главмеха, но, когда рассмотрел привезённые в общий котёл тонно-километры, успокоился, только посоветовал не маячить на виду, а заняться машиной, что Владимир и сделал. К шести уже подходил к дому. В нетерпении взбежал на крыльцо, вошёл в кухню и остановился, улыбаясь, увидев дружную пару. - Хорошо выглядите! У плиты, уставленной дымящимися и плюющимися кастрюлями и шипящими и шкворчащими жирными брызгами сковородами, колдовал боевой командир ястребков, опоясанный поверх формы цветастым фартуком. А у стола, засыпанного мукой, раскатывал упругое тесто в тончайший блин боевой партизанский комиссар, тоже в фартуке, но с более скромной расцветкой. Рядом с ним на двух стульях в противнях ровными рядами лежали малюсенькие вздувшиеся булочки. Сноровистые руки комиссара, обнажённые по локоть, нарезали из блина стаканом кругляши, в которые он прятал пряно пахнущий мясной фарш, защипывая булочку с одного бока. То и дело готовые изделия, как из автомата, пополняли ряды неизвестного русского продукта, и было хорошо и интересно наблюдать за его рождением. - Хватит глазеть, - прервал пустые наблюдения освоившийся гость, - иди, переодевайся, поможешь Сергею Ивановичу лепить пельмени. - Сам управлюсь, - отказался хозяин. – Приводись в порядок – как раз всё будет готово. - Жалеет тебя комиссар, - подтрунил Коробейников. - А как же! – подтвердил тот. – Работяга. - Как прикажут старшие, - выбрал работяга наилучший вариант и пошёл к себе, услышав в спину ехидное: - Иди, иди, молокосос! Впервые за последние дни полегчало, и он неожиданно засмеялся. Захотелось забросить к чертям собачьим навязанные американские игры против русских, зажить спокойно рядом с Сергеем Ивановичем, Коробейниковым, Сашкой и окончательно сделаться, наконец, русским, тем, кем рождён, по словам Гевисмана. И сразу защемила душу невыразимая тоска по родному Берлину, по чистым широким улицам с уютными барами, где можно вечерами спокойно посидеть за кружкой настоящего баварского пива, наблюдая за опрятными завсегдатаями, радующимися жизни, в которой всё отлажено, предсказуемо и по закону, не так, как здесь – кому как вздумается. Нет, ещё не всё потеряно, ещё стоит побороться за возвращение. Быстро переодевшись, он вышел к русским, с которыми согласен был делить кров и стол, горести и радости. - Да ты прямо красавец! – воскликнул Коробейников, удивлённый преображением шофёра. – А где орден? - Какой орден? – спросил Сергей Иванович, заканчивая уборку со стола. - А ты ничего не знаешь? - Нет. - Его же сегодня за банду наградили Красной Звездой. - Серьёзно? – лицо дяди Серёжи расплылось в улыбке, он-то уж точно был рад награждению. - Я и забыл про него, - простодушно оправдывался герой. - А ну, надень! – приказал Коробейников. – Чего ради мы старались на кухне? Скромник нашёлся! – с ехидцей повторил комплимент генерала. - Надень, Володя, - попросил и Сергей Иванович. Владимир видел, что комиссар по-настоящему счастлив, и, подчиняясь, принёс из комнаты шофёрские галифе, пошарил в кармане, выудил красную коробочку и мятое орденское удостоверение и положил на стол. - Вот. - Не вот, а цепляй! – снова приказал Коробейников, и сам, не дожидаясь выполнения приказа, извлёк из коробочки бордовую звезду, блестевшую свежей эмалью, и прикрутил к лацкану пиджака Владимира. Отошёл на шаг, ещё раз подтвердил: - Красавец! – и совсем некстати добавил: - Бугай! – успев увернуться от затрещины покрасневшего разгневанного зверя. – Иди в комнату Сергея Ивановича и полюбуйся на себя в большое зеркало. Иди, иди, а мы тут наладим стол, не мешай, а то ослепляешь. Ничего не оставалось, как послушаться. Владимир вошёл в комнату Сергея Ивановича и… остолбенел! На него, смущённо улыбаясь, глядела, стоя спиной к окну с раскрытой книгой в руке, Зося. - Зосенька! – устремился к ней обрадовавшийся Владимир, забыв о тихой размолвке. – Вы? Как я рад! - Правда? – тихо спросила она, восторженно вглядываясь в Павку Корчагина, Виталия Бонивура, Александра Матросова и других девичьих героев, совместившихся в парне с алой звездой на груди. - Правда. Как хорошо, что вы пришли. Она и сама знала это, но ответила по-женски: - Я пришла за книжкой. Потому, что не могла простить обиды за Марину, за то, что он видит в ней, Зосе, подружку, а не женщину, а она его любит, любит, но порой и ненавидит. Ненавидит за равнодушие, за то, что она, а не он ищет встречи, притворяясь, что рад, за звезду, которая отдалит их ещё больше, за то, что мешает учёбе, комсомольской работе. Ненавидит и твёрдо знает, что никогда не станет его женой, а он её мужем – обязательно. - Как дела в школе? – не нашёл спросить ничего лучшего будущий муж, подчёркивая свою взрослость. - Нормально. Меня избрали в комитет комсомола. - Поздравляю. И больше говорить было не о чем. - Молодёжь! За стол, - помог Коробейников. На столе, выдвинутом на середину кухни и покрытом праздничной голубой скатертью с каймой из сине-белых цветов, дымилось большое деревянное блюдо с русскими булочками-пельменями, рядом истекала холодным потом бутылка водки, её дополняли тёмная бутылка коньяка с пятью заманчивыми звёздочками на этикетке и массивная громадина «Советского шампанского». - Старички приготовились к разгулу! – изумлённо воскликнул Владимир, скользя взглядом по красным помидорам со сверкающими каплями рассола, квашеной капусте с бусинками клюквы, разделанной селёдке, укрытой срезами лука, кускам жареной курицы в чесночной смазке, ровно наструганной колбасе, мочёным антоновкам. Всё это изобилие съесть было просто невозможно. - А ты как хотел? Не каждый день нашему брату ордена дают, - определил причину разгула разговорчивый Коробейников, потирая руки в предвкушении хорошей выпивки с хорошей закусью в хорошей компании с хорошим разговором. – Зося – здесь, - галантный кавалер выдвинул стул и помог разместиться рыжей даме, мстительно стрельнувшей в орденоносца победным взглядом. – Сергей Иванович – во главе, а остальные – где попало. Когда разношёрстная по возрасту и занятиям четвёрка уселась, опасаясь неосторожным движением разрушить гастрономическую гармонию на столе, самозваный распорядитель сдал присвоенные полномочия хозяину. - Сергей Иванович, вам – бразды тамады. - Наливай, - последовал первый приказ застольного начальника. - Зося, тебе – что? – спросил Коробейников у соседки, держа в руках охлаждённую бутылку кристально чистой водки. - Как всем, - зарделась школьница, побоявшись, что ей достанется роль подростка среди взрослых, - только чуть-чуть. - Тебе тоже чуть-чуть? – насмешливо поинтересовался виночерпий у другого соседа. - Никаких чуть-чуть, - вмешался тамада. – Всем по первой полной, а там – как пойдёт. - Слушаюсь, - с удовольствием подчинился Коробейников. Кто-то громко и часто затопал на крыльце, дверь распахнулась, и в кухню, бурно дыша, ворвался Сашка. - А мне?! – отчаянно закричал он, улыбаясь и щуря весёлые глаза. - Ты один? – спросил Сергей Иванович. - Позабыт, позаброшен, - съёрничал опоздавший, притворно утирая слезу. – Собрала манатки и отчалила к родителям. - Тогда берём, - постановил Коробейников, видимо, ознакомленный хозяином с неустойчивым семейным положением пришельца. - Володя, запри дверь, - попросил Сергей Иванович, - больше нам никто не нужен. Когда распоряжение было выполнено, тамада поднялся и, оглядев всех добрыми глазами, радующимися нечаянному застолью в хорошей компании, произнёс, наконец, долгожданный первый тост: - За Володю, за боевую награду, за таких вот русских парней, которыми богата наша Родина, и с ними нам чёрт не страшен. Здоровья тебе, сынок! - Ура! – коротко откликнулся Коробейников, и все потянулись со стопками к герою застолья. У него запершило в горле, на глаза навернулись непрошенные слёзы, и стало плохо видно протянутые стопки и дружески улыбающиеся лица. «Хорошо бы так было всегда, хорошо бы и вправду у него был такой отец, хорошо бы иметь родственниками всех за столом». Только выпили, как последовала команда: - Наваливайтесь на пельмени, пока горячие. Каждый ухаживает сам за собой, и все вместе – за Зосей. Впервые попробованные русские пельмени оказались такими вкусными, что Владимир дважды добавлял их в глиняную миску, обильно смазывая, по примеру опытных соседей, жгучей горчицей. Остальные, включая юную даму, тоже не отставали, и объёмистое блюдо неожиданно опустело. - Саша, выкладывай остатки из кастрюли, - попросил Сергей Иванович, - и прекратите есть, - обратился к остальным. – Павел, уволю. - Виноват, - поднялся тот, - согласен на штрафную, - достал из ведра с холодной водой новую бутылку водки, мастерски вскрыл и поставил на стол. - А я сразу и не заметил, - обратился Сашка к Владимиру, завистливо разглядывая издали орден. – Когда успел? Ну и шустряк! - Володя, рискуя жизнью, один уничтожил целый отряд вооружённых до зубов «зелёных» бандитов, - сердито объяснила, медленно и старательно выговаривая слова, заметно опьяневшая от не девичьей дозы алкоголя Зося, - и спас ценный груз стратегического сырья, который нужно было срочно доставить в Минск. - А-а-а, - стушевался шутник, не ожидавший отпора с фланга. Сидящий рядом с защитницей Коробейников отвернулся, старательно перелопачивая бедную капусту, будто сказанное его не касалось. А у Владимира от неожиданности чуть не выскользнул и не плюхнулся обратно в миску недожёванный пельмень. - Я много читала о героях революции, гражданской войны, войны с фашистами, и мне всегда представлялись необычными люди… - Такими, как озверелый Данко, прущий с вырванным окровавленным сердцем напролом впереди отупевшей толпы? – спешил взять реванш скептик. – И теперь растерялась и не знаешь, можно ли к ним отнести простого и давно знакомого шофёра? - Сашка, не заводись, - попытался охладить болезненный выпад младшего товарища Сергей Иванович. - Уверяю тебя: можно. Я видел его однажды в деле и знаю, что когда припрут к стенке тихоню, то и два отряда сокрушит. Зачиталась ты, подруга, нахлебалась сверх меры литературщины, а в жизни всё не так. - И правда, Зося, какой я герой? – заторопился смягчить накал закипавшей перепалки то ли герой, то ли нет. – Всего лишь по случаю, с трудом и страхом отбился от людей, которые угрожали моей жизни. В такой ситуации даже в кролике просыпается волк. А вот рядом с вами сидит настоящий герой. Павел Александрович почти каждый день сознательно ради нашего спокойствия рискует жизнью, разыскивая и уничтожая лесных бандитов, а наград у него – не счесть. - Какой вы, Володя, - укоризненно попеняла недовольная самоуничижением выбранного героя комсомольская максималистка. - Согласен, - вклинился неугомонный спорщик, - осознанный подвиг – это и есть героизм, а неосознанный, случайный… - он и есть случайный, возможный даже у труса. - Могу и я тебя заверить, - не выдержал и Коробейников, - знаю по опыту войны, что все подвиги случайные. Никто и никогда, будучи в здравом уме, не готовится заранее лишиться жизни, если не самоубийца, конечно. - На этом и порешим, - прервал затянувшиеся дебаты тамада, - что собрались не зря. Павел, тебе второе и последнее предупреждение. - Сейчас исправлюсь. Тебе, Зосенька, конечно, снова полную? - Чуть-чуть. - Остальных не спрашиваю, будучи убеждён в их неисправимой алкогольной зависимости. Надёжно ухватив стопки, компания ожидающе уставилась на старшего. - За наш советский народ! – торжественно провозгласил он, и все согласно опорожнили «хрустальные бокалы», но Сашка успел неуступчиво пробормотать: «За наш белорусский», а Владимир, следуя ему, мысленно: «За наш немецкий». Когда снова принялись за пельмени, Сергей Иванович попытался урезонить неисправимого националиста: - Опять ты за своё? - А что делать, если я не знаю такого придуманного народа? – Сашка, взвинченный размолвкой с Анной, всё никак не мог успокоиться. - Давайте добавим тогда за дружбу народов, - предложил компромиссный друг, которому тоже не понравился тост и то, что пришлось чествовать народ-победитель. - Молодец, Владимир, - похвалил настоящий герой и, не ожидая распоряжений тамады, быстренько разлил остатки водки по стопкам. Выпили дружно и лениво и разборчиво затыкали алюминиевыми вилками, разрушая закусочный ансамбль. - Надо перекурить, - поднялся Коробейников. – Зося, составишь компанию? - Нет, - грубо отказалась рыжая вредина, - мы с Володей. Отвергнутый ястребок сокрушённо вздохнул. - Поделись, брат, чем ты их приманиваешь? Всё-то около тебя симпатичные женщины. Почему мне не везёт? - Оперенье, наверное, отпугивает, - вклинился вездесущий Сашка. - Ну и язычок у тебя, парень, - нахмурился командир ястребков, мельком оглядывая новенькую форму НКВД. – А впрочем, может быть, доля истины в словах юнца есть. К зиме слиняю, дострою дом, и тогда слетятся к готовому гнезду лебёдушки. - Или куры, - не унимался Сашка. - Хватит! – строго прикрикнул старший и спросил Коробейникова: - Хочешь уходить из НКВД? - Надо: не прижился в стае гадкий утёнок. Пойду напарником к Владимиру. Возьмёшь? - Хоть сейчас. Коробейников удовлетворённо засмеялся. - Придётся одному смолить. - Я с тобой, - вызвался чуткий Сергей Иванович, уловив тоску в голосе бравого ястребка. Компания распалась. Старшие вышли к калитке, Сашка убежал домой, проверить, не вернулась ли Анка, а Владимир с Зосей ушли за дом, где была скамеечка. Последние отблески оранжевой зари украшали горизонт, ночные тени наполнялись чёрной краской, а некрасивая овальная луна стыдливо ускользала за бегущие в Германию матовые тучи. Было влажно и прохладно. - Вам, наверное, пора возвращаться домой? – спросил заботливый ухажёр. – Уже темно. Зосе совсем не хотелось уходить. - Я теперь живу в городе: мама сняла комнату в доме у знакомой учительницы первоклашек. Это недалеко, на улице Октябрьской, сразу за вокзалом на пути к рынку. Доберусь. Услышав болью отозвавшееся в душе название знакомой улицы, Владимир спросил, предчувствуя ответ: - Как её зовут? - Лида, - ответила юная квартирантка, не придав значения вопросу. – Приторно добрая и заботливая женщина. Недавно получила похоронку и часто по ночам плачет вместо того, чтобы сжать нервы в кулак и отдаться общественной работе. Клуша. По-моему, рада, что появилась возможность кого-то опекать и, особенно, подкармливать. Пока не ссоримся. Терпеть не могу бабского сюсюканья. Спать не ляжет, пока я не вернусь. Владимир подивился тесно смыкающемуся вокруг него кругу знакомых, не зная, что смыкание подстроено небесным опекуном для локализации эксперимента. - На этот раз я вас обязательно провожу, не откажетесь. - А я и не буду. Страшно было? - Очень. - Я хотела бы быть рядом. Рядом была другая, не девчонка, а опытная и зрелая женщина. Он с содроганием представил на её месте Зосю и грубо ответил: - А я – нет. Она поникла в бессилии достучаться до равнодушного сердца того, с кем готова идти и на пьедестал, и на плаху. Он никак не хочет понять, что она уже женщина. Нечаянно выбежавшая из пелерины облаков луна осветила потемневшую от мёртвенного света рыжую голову и засеребрившуюся русую. - Ой, у вас уже есть седые волосы. - Старею, - грустно усмехнулся Владимир. – А вам ещё очень долго до этого. - Я бы хотела побыстрее. – Владимир весело рассмеялся. – Чтобы догнать вас. - А я бы не против подождать. - Прошу всех к столу, - позвал Сергей Иванович, и бесчувственный ухажёр с облегчением поднялся. Когда все расселись за прибранным столом, явно осиротевшим и обедневшим в отсутствии пельменной чаши, тамада попросил помощника открыть, по возможности без ненужного шума, шампанское и налить мужикам клоповника, а даме – нектар. - Товарищи, обратился, тяжело поднявшись, тамада, - мы пережили самую жестокую войну. И не только пережили, но и победили. Но победа далась дорогой ценой. Для многих – ценой жизни. Да будет им вечная память! – он, не приглашая, одним махом осушил стопку, и все последовали за ним и замерли, не решаясь нарушить возникшую памятную тишину и опошлить память о погибших родственниках и друзьях-товарищах бряканьем вилок о тарелки и чавканьем закуски. Нахмурившийся Коробейников достал «Беломор», выбил папиросу, нервно вставил в рот и хотел поджечь, но спохватился, что остальные не курят, попытался выйти, но Сергей Иванович остановил: - Кури здесь. Ястребок с двух спичек зажёг дымный яд, жадно затянулся так, что затрещал табак в гильзе, и искры посыпались на колени, но он ничего не видел и не чувствовал. - В то майское утро 44-го мы с сержантом Лопатой, вывозившись по уши в болотной жиже и искусанные комарами до крови, добрались до лесного села, на окраине которого, по данным авиаразведки, затаилась, замаскировавшись, немецкая тыловая база боеприпасов. Осторожно раздвинув ветки орешника, увидели горы ящиков, укрытые брезентом и маскировочной сеткой, землянки, спаренные пулемёты в бетонных гнёздах вдоль двойной колючей ограды и шесть самоходок. На бортах одной из них сушилось нижнее бельё, а несколько немцев стирали свои гнидники, чему-то смеясь. Сергей Иванович знает: ничто так не злит и не ожесточает, как беспечное спокойствие врага в тылу. Сержант развернул короткую антенну, включил рацию, настроился и дал вызов. Сразу же ответили, значит, «катюши» стали на позицию. Взяв микрофон, я произнёс короткий позывной «Павел» и уточнённые по карте координаты базы. Через пару минут пристрелочные снаряды легли за базой, высоко взметнув вырванные с корнем деревья и землю. Скорректировав прицел, и больше не опасаясь немецких радиоперехватов, я скомандовал: «Давай, Маша, крой гадов на всю катушку!». - Какая Маша? Вы же назвали: Катюша? – с недоумением спросила Зося. Но Коробейников не слышал: он был там, у немецкого склада. - Кто хотя бы однажды видел издали работу «катюш», тот представляет, какой ад творится там, где рвутся очереди реактивных снарядов. А я видел этот ужас вблизи, видел, как в пыльно-земляных дымных сумерках, пронизываемых сполохами рвущихся снарядов и мин, метались, ползали на карачках ополоумевшие фрицы, а над ними летали, подбрасываемые взрывами, белые кальсоны. Над нашими головами пролетела четвёрка дежурных мессеров – пора было «катюшам» сматываться. А из ада, как нарочно, выползли, урча, две уцелевшие самоходки и двинулись, спасаясь, напролом через проволочные заграждения и неглубокий ров. «Чёрта с два», - думаю, - «не уйдёте», - и кричу в микрофон: - «Маша, давай ещё!». Но никто не ответил, не подтвердил команду. Жду, решив, что «катюши» снялись, меняя позицию, и вот-вот Маша откликнется, не даст уползти железным гадинам. И она откликнулась. Но лучше бы молчала. Коробейников нервно смял в кулаке потухшую папиросу, невидяще положил на чистую скатерть и закурил новую. «Паша!» - кричит, и голос неживой. – «Меня подбили… немецкие танки…прощай, родной! Я тебя люблю!» - и всё, умолкла. Над праздничным столом нависла гнетущая тишина. - Кто она, Маша? – робко спросила осевшим голосом Зося. - Жена, - коротко ответил Коробейников. – Была единственной в полку женщиной – водителем-наводчиком. Для них существовал приказ: в случае угрозы захвата противником секретного оружия – взрывать. Она выполнила приказ. Самой спастись времени не было, и взрыв унёс жизни обеих: и «катюши», и Маши. Пряча предательски сверкнувшие глаза, Коробейников со скрежетом отодвинул стул и вышел. - Она – настоящий герой, - тихо произнесла Зося, примеривая, наверно, чужую судьбу на себя. - Таких были тысячи, - сказал Сергей Иванович, - потому мы и победили. Владимиру стало не по себе. Когда русские рассказывали о войне такое, он инстинктивно боялся, что вдруг узнают, что он немец. И почему-то всё чаще в рассказах невольно становился на сторону бывших врагов. Интересно, что бы они сказали, услышав о неординарной гибели Виктора Кранца? Скорее всего, обозвали бы «фашистской сволочью». А может быть, кто-нибудь промолчал бы? И было бы уж совсем неожиданным, если бы как-нибудь отдали дань уважения самоотверженной смерти немца. Из четверых присутствующих, пожалуй, только Сергей Иванович мог промолчать. Владимир вышел следом за Коробейниковым. Тот стоял у калитки и снова курил. - Павел, оставайся у нас. - Я не против. Идти в общагу и лаяться с прыткими молодцами сегодня не хочется. - Да нет, я говорю – оставайся вообще: в одной комнате будем. - А хозяин? - Уговорим. Да он и не будет возражать. Я же вижу: ты ему понравился. - Давай попробуем. Я вас не стесню – бываю редко. Коробейников дружески улыбнулся. - Что у вас с Зосей? - Ничего. И не будет ничего. - Не зарекайся, - посоветовал старший, - девчонка напористая. Да и соблазнительная, - хлопнул молодого по плечу. – Не зря говорят, что рыжие – любимцы дьявола: окрутит. - Вряд ли. – Не говорить же, что времени не хватит. - Ладно, пойдём. Оставшаяся за столом троица вела бесцельную выжидательную беседу. Анна не вернулась, и Сашка успокоился, даже повеселел. Изрядно помятый жизнью, он быстро приспосабливался к новым условиям, не печалясь о старых и не пугаясь новых. Сергей Иванович встретил друзей тревожным вопросительным взглядом, но, увидев на лицах обоих спокойные улыбки, тоже повеселел. И только Зося выказывала явную скуку, напрочь отрицая безыдейные женские посиделки. - Мне пора, - взглянула она на Владимира строгими синими глазами, всегда тёмными под сенью густых ресниц и почти сросшихся бровей, и нетерпеливо отбросила за спину медную косу. - Как же без чаю? – поднялся хозяин. – У нас и рафинад, и «Мишки на севере» есть. - Не люблю сладкого, - отрезала непримиримая школьница, скроенная, несмотря на округлые формы, из одних углов, и тоже решительно поднялась. – До свиданья. - Адью, - насмешливо ответил Сашка. Коробейников с шутливой галантностью попробовал приложиться к резко отдёрнутой ручке, а Сергей Иванович сердито бросил: - Бывай. Заходи, коли вздумаешь. На улице, зябко поёжившись, Зося решительно подхватила Владимира под руку и, широко улыбнувшись, отчего сделалась обычной озорной девчонкой, предположила: - Если Лида увидит нас вместе, выгонит. Ей очень хотелось дойти так до самого дома, и чтобы Лида увидела и поняла, что квартирантка – взрослая. - Ничего подобного, - уверенно возразил кавалер, поняв, что на этот раз предстоят долгие проводы, а ему очень хотелось побыстрее вернуться к мужикам. – Поспорим? - На что? Он замялся, не в силах придумать что-нибудь нейтральное, не затрагивающее чувств. Она интуитивно, по-женски, поняла его заминку и предложила сама: - Тот, кто проиграет, покупает билеты в кино, - понимая, что в любом случае она останется в выигрыше. Владимиру ничего не осталось, как согласиться. - Марлен узнает – на дуэль вызовет. - Вы боитесь дуэлей? – удивилась она, покосившись на орден. - С друзьями – да, - ответил ненавистный ей в нём компромиссник. - Не бойтесь: ему сейчас некогда: взялся за ум и пошёл доучиваться в вечернюю школу. Поступил на какие-то юридические курсы, хочет стать следователем. Торопится матери дом достроить. Жалуется на глаза: как переволнуется, так двоится. Пить надо меньше, - выдала сразу и диагноз, и рецепт навязчивому жениху. - Вряд ли из Марлена получится толковый следователь, - засомневался Владимир. - Это он узнал ваш адрес по телефону в отделе кадров автобазы, - нашла нужным Зося объяснить своё неожиданное появление на новой квартире ускользающего парня, не уточнив, правда, что узнал по её просьбе. – Обещал, как выдастся свободное время, навестить и всё рассказать. - А вы ещё придёте? – зачем-то тревожа девичью душу, спросил он, не понимая сам, хочет этого или нет. - Да, - тихо ответила она, и рука её на его руке отяжелела. Но ничего не случилось. Он преодолел минутное, ненужное, обманчивое и чреватое тяжёлыми разочарованиями для обоих влечение и грубо оборвал протянувшуюся ниточку. - У вас, наверное, времени сейчас в обрез – последний и самый важный школьный год с аттестационными экзаменами. А ещё – комсомольская работа в комитете. - А ещё я сдуру взяла шефство над самым отстающим шестым классом, готовя ребят к вступлению в комсомол. - Не слушаются? Они пошли по более короткой и тёмной дороге вдоль реки, в обход освещённых привокзальных улиц, постоянно спотыкаясь и оступаясь на невидимых уличных неровностях и со смехом хватаясь за руки друг друга, а Владимир даже осмелился поддерживать девушку за талию, чему она совсем не препятствовала, каждый раз в замирании ожидая, что его рука останется там. Может, так бы и случилось, если бы не было Тани. Стоило прикоснуться к Зосе, как невольно вспоминалось большое обнажённое тело и следом – простреленный висок. А ещё – укоряющие озёрные глаза. - В классе много переростков, почти одногодков со мной, тех, что пропустили школу в оккупации или были приёмными сынами в воинских частях. Эти последние больше всех и баламутят. Ничего не боятся и никого не слушаются. На уроках курят на задних партах, на переменах матерятся и даже пьют водку, грозят учителям за плохие отметки и весь класс держат в страхе. Двоих недавно осудили на 15 лет. - За что же так сурово? - Я бы их расстреляла. Зося выдернула руку из его руки и пошла рядом, не прикасаясь к Владимиру, будто и он, как мужчина, был в чём-то виновен вместе с теми. - Они подкараулили вечером и изнасиловали учительницу географии за то, что пристыдила за незнание Польши, по которой, по их трепотне, они проползли на животе. «Вот это детишки!» - подумал Владимир, жалея, но не оправдывая, учительницу. - Я бы и учительницу наказал: она глупо надсмеялась над самым святым и болезненным для ребят, слишком повзрослевших не по своей вине. - Она ушла из нашей школы. Они уже шли по знакомой улице, приближаясь к знакомому дому. - Я рад, что комсомольцы разобрались и избрали вас в комитет. По-другому и быть не могло. - Могло, если бы я на школьном собрании, когда обсуждали мою кандидатуру, не осудила тётину связь с итальянским фашистом. - Вы же ничего не знаете про эту, так называемую, связь, чтобы огульно осуждать? – не на шутку возмутился Владимир. Она долго молчала, потом убеждённо ответила: - Иначе я не могла: я не могу без комсомола. Тётя меня бы оправдала. Она не раз повторяла, чтобы я никогда и ни при каких обстоятельствах не отступала от идеалов коммунизма и помнила, что коллективное дело партии и комсомола важнее судьбы одного или фракции рядовых и даже руководящих членов. «Вот так», - огорчённо подумал несознательный комсомолец, - «Ксения Аркадьевна, сама не подозревая о последствиях, воспитала нравственного урода, приняв после смерти заслуженную месть от прилежной ученицы». - Я помню, раньше вы были убеждены в невиновности тёти, почему же, ради чего изменили своё мнение? - Ради комсомола. - Ради комсомола вы готовы на предательство даже близких вам людей? - До свиданья, - едва сдерживая слёзы, не ответила она и почти бегом ушла в темноту, оставив того, с кем хотела бы идти в первых рядах комсомола и партии в светлое коммунистическое будущее. Так и осталось их пари неразыгранным. - 10 – - Наконец-то, - обрадовался Сергей Иванович возвращению несолоно хлебавшего кавалера, - мы уж забеспокоились: не нарвались ли на хулиганьё? - У него такая бляха, что чёрта отпугнёт, - сыронизировал Сашка, улыбаясь и тоже радуясь возвращению друга. - Завидуешь? – подкузьмил дядя Серёжа. - А как же! – честно признался завистник. – Мне такого ни в жисть не заиметь. - Хочешь, подарю? – предложил Владимир. - Чужого не надо, - отказался Сашка. - Завидовать нечему, - успокоил Коробейников, - не всегда награды находят достойных, не в обиду присутствующим сказано. У нас в Управлении все обвешаны ими, а вряд ли кто-нибудь побывал на фронте дальше тыловых служб. - Правильно, - согласился и Сергей Иванович, - не ордена и другие регалии украшают человека, а сам человек является украшением себя. - Мы ещё до этого не дожили, - убеждённо сказал Коробейников, - у нас всё ещё встречают по одёжке, а провожают – кто что даст. Порой так и кажется, что в результате классовой борьбы остались только два класса: один ворочит, а другой морочит. - Ну, зачем ты так? – поморщился комиссар. – Честных людей у нас достаточно. - Кому от них польза, если только и делают, что честно помалкивают? - Сергей Иванович попробовал честно сказать, - вклинился ядовитый Сашка, - его тут же и выперли из горкома. - Хорошо бы сейчас что-нибудь выпить, - неожиданно даже для себя произнёс Владимир, далёкий от русских проблем. - Алкаш-орденоносец, - засмеялся Сашка. – Так и быть, спасу. От Анны где-то осталась настойка для растирания, пойду поищу, а вы пока не ссорьтесь, а то мне тоже охота. Воспользовавшись паузой, Владимир обратился к хозяину: - Сергей Иванович, можно… - Можно, - прервал тот, - мы уже договорились с Павлом. Другая забота меня гложет: Сашку болезнь одолевает, что делать? Владимир вспомнил рассказ экс-пономаря. - Надо отправить его в Крым на зиму. Пусть погреется на солнышке, подышит морским воздухом, отдохнёт от домашней суеты и изнуряющей работы. Там, говорят, санатории для лёгочников хорошие. - Какие санатории? – вспылил Коробейников. – Немцы в Крыму всё разрушили и испоганили. Камня на камне не осталось от санаториев. И долго ещё не будет. – Потом успокоился, подумал и добавил: - Однако отправить следует. - Кого куда отправить? – вмешался вернувшийся Сашка, победно подняв вверх поллитровку, заполненную почти до горлышка. На дне угрожающе съёжились красные перцы и слегка порозовевшие дольки чеснока, прикрытые какой-то сероватой травкой. – Держи, - протянул растираловку Владимиру. - Давай лучше я, - вызвался Коробейников. – Сергей Иванович, где стаканы? – и, получив их, разлил настойку идеально поровну, а затем добавил каждому оставшееся шампанское, объяснив в шутку: - Противоядие. Владимир, увидев перед собой полный стакан неизвестного русского коктейля, пожалел, что напросился, ощутив в желудке болезненный выжидательный спазм. - Женщин, слава богу, нет, и пить за них не будем, - поднял свой стакан старший, - и поскольку все – мужики, то выпьем за дружбу. Задыхаясь от букета, составленного из жгучего перца, едкого чеснока, горькой полыни, сладкого винограда и удушающего спирта, роняя непроизвольно выступившие слёзы, Владимир с превеликим трудом, не прерываясь, одолел гремучую смесь и, раззявив опалённый рот, замахал руками, подгоняя прохладный воздух. - Выдохни сильнее, - посоветовал Коробейников, глядя на его женские попытки прийти в себя. – Сашка, ты что притащил, негодник? Отравить друзей хочешь? - Не я, - с трудом выдавил из себя преступник, - Нюрка. Она нарочно оставила. - Как ты? – участливо поинтересовался наиболее стойкий Коробейников у самого слабого. - Нормально, - ответил тот, широко улыбаясь и с любовью оглядывая застольную компанию. - Ешь больше, чтобы не было плохо. - Так кого куда отправлять будем? – вернулся Сашка к прерванному им разговору друзей, интуитивно угадывая заговор против себя. - Тебя постановили отправить в Крым, - ответил главный заговорщик. - Чего я там не видел? Мне и здесь хорошо. - Подлечиться тебе надо. - И здесь пройдёт. Ему стыдно было быть больным среди здоровых, стыдно, что друзья знают о болезни, и злила забота здоровых о больном. - Чем там лучше? - Ты не заводись, а пойми, - начал увещевать Сергей Иванович строптивого товарища, - мы не предлагаем ничего сверхъестественного и обременительного для кого-нибудь. Сбросимся деньгами, съездишь на месячишко-другой, пока здесь сыро и холодно, подышишь, как обещает Володя, тёплым морским воздухом, погреешься на жарком солнышке, поешь фруктов, покажешься тамошним лекарям – они все там спецы по лёгочным заболеваниям. Станет лучше – оставайся ещё, устраивайся на временную работу до полного выздоровления, сочиняй свою книгу, которую здесь, в суете, никогда не напишешь. Не понравится – возвращайся, ничего от тебя не убудет, только кругозор расширишь. Считай, что спроваживаем в отпуск. У тебя большие планы, можно сказать – грандиозные, но большое стоящее дело с плохим здоровьем не сделаешь, это я тебе по собственному опыту говорю. Решайся. Надо уметь бороться не только за других, но и за себя. - Я никогда не был так далеко, - начал сдаваться Сашка. – Где я там приткнусь? Знакомых-то нет. Ему и самому захотелось уехать куда-нибудь, развеять тоску об ухудшающемся здоровье, разобраться в разбегающихся мыслях о политическом устройстве свободной независимой республики, возрождении национальной культуры и образования, организации национального движения молодёжи. Хорошо бы на досуге обдумать схему книги по истории Белой Руси и белорусинов. Кружок, который он затеял, окончательно развалился под натиском Анны, не пожелавшей делить организатора ни с кем и попросту вдруг испугавшейся, что безобидное собрание белорусов – антисоветское и, следовательно, смертельно опасное. Кто её так напугал? Надо бы и с Верой как-нибудь помириться. - Завтра же схожу в центральный госпиталь, - пообещал настойчивый комиссар, - узнаю, куда лучше ехать, а там ты со своим общительным характером найдёшь, где пристроиться, и доедешь без хлопот, уверен. Договорились? - Веру перетащу, подумаю, - ещё поартачился Сашка для вида, уже обдумывая, что с собой взять и в чём ехать. - Подумай, - разрешил Сергей Иванович, - только недолго и как мужчина. Забеги в нашу больничку, расскажи, что уезжаешь, получи справку, чтобы на работе отпустили и билет на поезд дали, да что я всё как малому рассказываю – сам знаешь. - Должок-то не скоро получите, - пообещал отпускник. - Не держи на уме, - успокоил дядя Серёжа. – Если понадобится – напишешь, ещё вышлем. Так? – обратился к партнёрам. - Пускай отдаёт фруктами, - согласился счастливый Владимир, боясь пошевелить отяжелевшей головой, - люблю персики, хотя и не ел никогда, - он радостно засмеялся своей плоской шутке. - Главное – выздоравливай: в этом твой должок, - успокоил и Коробейников. – Сегодня мы тебе поможем, завтра – ты нам, только так и можно выжить. - Неплохо было бы, если бы и наша родная власть помогла, - добавил Сашка. – Хотя бы не давила страхом. А то – ни бзднуть, ни, тем более, пёрнуть нельзя без разрешения. Наш работяга всего боится: боится, что не дадут премию, а без неё семье по-настоящему не выжить; что обделят талонами, а ребятишек в школу не в чем послать; лишат – самое страшное – продуктовых и, не дай боже, хлебных карточек, и тогда – только вешаться; снова отодвинут в очереди на комнатёнку в бараке; не выпишут угля и дров, срежут тарифы, не дадут давно обещанного разряда; боится заболеть, опоздать на работу, сделать не так, как сказали, а лучше; боится собираться в компанию, сказать что-нибудь не то и не так, и лучше помолчать даже дома, чтобы соседи не услышали; боится засмеяться невпопад, заплакать не по причине; боится в очереди в магазине, в бане, где все голые и одинаковые, в том числе и стукачи; боится задницу в сортире газетой подтереть – а вдруг там портрет какого-нибудь вождя или призывы куда-нибудь в неизвестное будущее; боится… да всего боится. Сашка облизал пересохшие воспалённые губы, сумрачно оглядел застывших за столом друзей, а Владимир невольно подивился зигзагам судьбы, свёдшей воедино комиссара-коммуниста, чекиста, националиста-антикоммуниста и американского шпиона, нечаянно нашедших общий язык. - Страх губит инициативу, желание сделать лучше и красивее, вот, и делаем абы как, лишь бы отвязаться, отмолотить смену и сверхсрочные побыстрее, как требует власть. Всё держится на страхе, а не на сознании. - Начальник стройучастка мне сегодня говорил: на мате, туфте и блате, - вспомнил изрядно опьяневший улыбающийся Владимир, до сознания которого не доходила трагедия русского работяги. - Если так пойдёт и дальше, то наша жизнь ничем не будет отличаться от зэковской. Вся и разница, что им не о ком заботиться, и есть гарантированное жильё и пайка, а у работяги ни на что нет гарантии. - Фу ты, - решился, наконец, вступиться за власть комиссар, - совсем запугал. Ты забыл, какое сейчас время. - Ничего я не забыл, - резко возразил Сашка. – Это вы стараетесь не упоминать похожего времени в довоенные пятилетки коллективизации и индустриализации. Меняется только название изнуряющих пятилеток. Когда же придёт время свободно вздохнуть, пожить для себя, в своё удовольствие, а не только для работы? Народ выдохся, устал, всё стало до лампочки, равнодушие ко всему, даже к собственной судьбе, недалеко и до вырождения. Пора, пока не поздно, ослабить вожжи. - Нашему народу только дай послабление, - не сдавался и комиссар, - вмиг бросит работать, запьёт по-чёрному и всё разворует. - Этого у нас никакой власти не отнять, - примирительно усмехнулся Коробейников, - но, всё же, Сашка прав: страх у нас любят и умеют нагнетать. - А как ты иначе дисциплину удержишь, - спросил утвердительно, но не очень уверенно Сергей Иванович, - а без неё нам после такой разрушительной войны долго не восстановиться. - Но почему и откуда такое недоверие к своему народу? – с досадой воскликнул Сашка. - У нас на базе есть начальник отдела кадров и парторг Филонов, - снова втиснулся в занимательный разговор самый равнодушный участник, - так он разрабатывает организационные принципы и кодекс будущей Социалистической Трудовой Армии, в которой все будут работать и жить по строгому полувоенному уставу с соответствующей шкалой наказаний за нарушения и поощрений за доносы. Говорит, что в горкоме одобряют. - Ничего удивительного, – не удивился услышанному Сашка, - идеология управления страхом идёт оттуда. Власти нужны безропотные исполнители. И лучшими рычагами управления являются голод, нищета и безграмотность. Сергей Иванович, отодвинув стакан, сердито прихлопнул по столу ладонью. - Не суди огульно. Партия, к твоему сведению, это тоже рабочие и крестьяне. К сожалению, в её ряды проползают карьеристы-попутчики… - Которые и выставили вас из горкома, - не удержался младший оппонент от едкого замечания. - …но не они определяют лицо и дело партии, потому что она – коллективный разум и воля… - Под управлением вождей, - опять добавил дёгтя Сашка. - …которые, как уже было не раз, сумеют со временем избавиться от левацких и оппортунистических загибов. - Дожить бы, - вздохнул, не сдаваясь, больной Сашка. - Боюсь, что тебе с твоим трепалом даже до Крыма не доехать, - вмешался в опасно обострившуюся дискуссию Коробейников. – Кстати, - повернулся он к Владимиру, - ты давно знаком с Кравченко-младшим? Владимир, продолжая по инерции дружелюбно улыбаться, ответил открытым взглядом, недоумевая, какое отношение имеет паскудное знакомство к разговору за столом, а когда замедленно, затуманенными алкоголем мозгами сообразил, то, с усилием убрав улыбку, покраснел до корней волос. Такой обиды и такого гнусного подозрения он от Павла не ожидал. Лучше бы узнали, что он американский агент, чем подозревать в наушничестве. - Что за тип? – спросил Сашка, поворачиваясь поочерёдно к Коробейникову и Владимиру. - Сын генерала УГБ и командир спецподразделения, занятого, в том числе, расстрелами. - Серьёзный, гад. Рассказывай, Володька, где пересеклись ваши дорожки. Почти протрезвев, злясь на этих русских и ненавидя себя за унижение, Владимир с глухим шумом в голове от частых и сильных толчков возбуждённой крови, боясь, что не поверят, скупо и сбивчиво рассказал о подростке, застрелившем Варю, которая его пожалела, и о быстро повзрослевшем юноше-старике, устроившем соревнования в стрельбе по бутылкам на автобазе, и о Марлене, превратившемся из знакомого демобилизованного в знакомого чекиста. Рассказал без комментариев и утайки, в которых не видел смысла, рассказал и замолчал, чувствуя удары сердца и ожидая приговора. Молчала и судебная тройка, переваривая услышанное и переоценивая отношение к симпатичному шофёру, пока Сашка не протянул руку и не сказал убеждённо: - Вот вам и пример страха, который постоянно живёт в нас, рождаясь из ничего и проникая всюду: в рабочий коллектив, в семью, в дружбу, в любовь. Страх, который зародила и подогревает власть, поощряя доносы и, тем самым, разобщая людей, не давая им объединиться против неё. Не знаю, захотите ли вы отправить меня в Крым, но не могу не сказать, что из всех присутствующих я больше всего доверяю Владимиру. Убеждён – он не предаст и не настучит ни по службе, ни по долгу. Что Коробейников засомневался, понятно: он служит среди тех, кто живёт и пользуется страхом, невольно пропитался их духом. А вы, Сергей Иванович, вы почему испугались? Что вас заставило усомниться в честности Володьки и поддаться страху? Разве не всеобщая истерия, которую вы отрицаете? - Ладно, ладно, успокойся, - виновато пробормотал Коробейников, положив тёплую руку на вздрагивающую руку Владимира. – Расставим раз и навсегда все точки и другие знаки недопонимания, уточним нюансы и проясним между нами тени. Во-первых, я испугался за тебя… - И за себя, - не уступил Сашка, - за знакомство со мной и обвинение в недоносительстве. - Ну и язва же ты! – улыбнулся Павел. – А во-вторых, к тем, кто управляет, по твоему понятию, народным страхом, я попал случайно. После Победы нужно было выбирать: или отправиться на войну с японцами, или остаться добивать затаившихся гадов. Я выбрал второй вариант, и не моя вина, что истребители входят в состав войск НКВД. Другой работой не занимаюсь и заниматься не буду, даже если прикажут. Надеюсь к зиме уволиться. Всё. Сашка положил свою узкую горячую ладонь на широкую и тёплую ладонь ястребка, надёжно прикрывающую успокоившуюся руку виновника возникшего недоверия, и примирительно сказал: - Прости за язык – таким уродился. Я ни минуты не сомневался, что ты – настоящий человек, другим в вашем отряде просто не ужиться, но было обидно за Володьку. - Может быть, и для глупого старика найдутся какие-нибудь извинения? – спросил комиссар, увенчав дружественную рукодельную пирамиду своей крепкой ладонью. – Простите за минутные сомнения. Трудно на старости лет переключиться с жизни по партийной совести на жизнь по обычной, человеческой, не загаженной идеологической шелухой. Я вам всем одинаково доверяю, как себе… а больше всех – Володе. Не удержавшись, Владимир разрушил пирамиду и, поднявшись, шагнул навстречу дяде Серёже. В порыве редкой мужской нежности они обнялись и застыли – немец, агент американской разведки, и русский, коммунист и бывший партизанский комиссар – объединённые, по теории душефизика Сашки, единым гармоничным биополем. - Сейчас, погодите, - застыдившись внезапного чувства, отстранился Сергей Иванович и, пошарив в закромах самодельного кухонного стола, вытащил покрытую пылью четвертинку, любовно называемую в народе «мерзавчиком». – Вспомнил, как раз кстати. На, Павел, открывай, дерябнем ещё раз за дружбу. - Как у мушкетёров Дюма, - ослабил патетику тоста Сашка, - один за всех, и все за одного. Выпили, дружно чокнувшись, заели и замолчали, предоставив соседу первому возобновить доверительную беседу. - Страх, конечно, штука стыдная и мерзкая, - начал старший, - но куда от него денешься, если, к примеру, у твоего хорошего знакомого, - он повернулся к Сашке, - прочно обосновался осведомитель. - Кто? – порозовел от неожиданного обвинения тот, кто только что обвинял остальных. - Пан Воньковский, - назвал Сергей Иванович. – Расскажи ему, Володя. Владимир снова рассказал про давнюю встречу в столовой с любителем Мицкевича. - Анка привела, - объяснил появление пана Сашка. – Похвасталась учителю нашим кружком самообразования, он и навязался. Она от него в восторге. Как же? Учитель, много старше, лощёный интеллигент, эрудит с галантно-слащавой речью, а ведёт себя с ней как со взрослой женщиной, красивые стихи неизвестного Мицкевича читает, хвалит хозяйственность, цветы принёс, первые в её жизни, ухаживает как за дамой, поминутно спрашивая мнения по всякому дурному поводу. Как не обалдеть? В общем, за один вечер втёрся в полное доверие. Отвратительны маленькие, постоянно слезящиеся, водянистые глаза, ловящие каждое твоё движение точно насторожённая мышь. - Он! – уверенно определил Владимир, вспомнив те же впечатления от мозгляка в столовой. - А мне сразу не понравился. Видно, что лжив во всём: и в словах, и в поведении, и в мыслях. Как ни настаивала Анка, но я отменил кружок, а он весь вечер допытывался, что мы изучаем, усиленно поощрял нашу инициативу как учитель и сторонник «незалежности» второй родины. Понятно, зачем. Сегодня снова обещал навестить. Не было, говорила Анка, и в школе. Она до того расстроилась, что мы впервые серьёзно поцапались, определив раз и навсегда противоположное отношение к прохиндею. Может, поэтому и ушла легко. Владимир исподволь посмотрел на Сергея Ивановича, но тот слушал с непроницаемым лицом, опустив глаза. - Страха у меня от его появления не было, нет и сейчас. Вряд ли что-нибудь существенное унюхал. - А Анка? – спросил Коробейников. - Я ей верю. - Что ж, тебе виднее. Наверное, многие, устав бояться, теряют чувство страха, не зная, от кого и когда ждать беды. - Начальник участка сказал, - вспомнил Владимир слова Митрича, - что чувство страха перерождается в равнодушие, а равнодушие притупляет страх. - Верно, - согласился Сашка. – Отсюда и нервная потребность забыться в пьянстве и лени, гипертрофированное развитие низменных пороков с оправданием и смакованием зависти, с унижением слабого и женщины, с пренебрежением к родительским обязанностям и к жизни стариков. Каждый, забыв о человеческом достоинстве и нравственных ограничениях, вынужден, чтобы выслужиться, чтобы выжить, доказывать власти лояльность, опережая соседа с доносами. Семья перестаёт быть крепостью. «My home is my castle» - говорят англичане: - «Мой дом – моя крепость», а у нас – развалины, и в первую очередь – нравственные развалины. Известно, что дети – наше будущее, а мы – будущее наших детей, и значит, пройдёт не одно поколение прежде, чем мы выберемся из ямы страха и равнодушия, если, конечно, не превратимся по замыслу Владимирова начальника в бессловесных трудяг. - До чего просто и понятно было на фронте, - с сожалением о прошедшем времени уничтожения людей людьми вспомнил Коробейников. - И у нас в Гражданскую и в первые годы мира, несмотря на жесточайшую разруху, не было раздвоения мыслей и страха за себя и будущее. Отношения между людьми складывались ясными, открытыми и понятными, - пожалел и комиссар о времени своей боевой молодости. - Тогда были красные и белые, революционеры и контрики, - объяснил младший старшему. – Большинство погибло, а из всех щелей повылазили отсидевшиеся в безопасности розовые – трусы, эгоисты, лодыри, урки, мелкие чиновники и приказные, хапуны жулики-торговцы, крестьянская безземельная голытьба и всякая другая шелупень, быстро перекрасившаяся во властный красный цвет. Но нутро всё равно осталось мещанским, собственническим, рваческим. Для них главное – не революционная борьба масс, а борьба с соседом, который почему-то живёт лучше. Для открытой борьбы, тем более на кулачках, отваги не хватает, вот и пошли в ход ябеды и доносы. – Сашка жадно выпил стакан воды, чтобы смочить пересохшее горло и губы. – Кстати, их история совсем не нова. Ещё при Грозном и, особенно, при Борисе Годунове усиленно поощрялись слежка, подслушивание и доносы. Вспомним знаменитые «Слово и дело!», за которые ябеднику доставалась немалая толика имущества преступника. Всюду висели ящики для обвинительных грамот. Царь Пётр разработал даже шкалу поощрений клеветников и ябедников. Наша власть только усовершенствовала систему наушничества, включив анонимки в число доказательных юридических документов и определив новый вид преступления – недоносительство, за которое наказываются даже члены семьи. Паскуднее всего, что воспитывается и размножается целая каста профессиональных доносителей-анонимщиков, поощряемая властью. Доносят и клевещут с удовольствием, без всякой выгоды и только для того, чтобы насолить соседу, чтобы он не высовывался, чтобы не позволить ему жить не так как все. Думается, к известным трём национальным порокам – пьянству, лени и воровству – можно смело добавить и этот, четвёртый. Всё больше торжествует блатной принцип: умри ты сегодня, а я – завтра. - Уж больно ты строг и беспощаден к русскому народу, который несоразмерно больше всех пострадал в завоевании и отстаивании свобод всех трудовых народов Советского Союза. - Свобод? – возмущённо переспросил Сашка. – О чём вы, Сергей Иванович? Откуда они? В имперской России никогда не было никаких свобод, а были крепостничество, потом община с запретом на выселение и узаконенное рабство на заводах и фабриках. В нашем Союзе – колхозы всё без того же права выхода и заводы без права протеста и свободного перемещения с одного предприятия на другое, не заработок, а распределительная система оплаты труда, надёжно защищающая власть имущих от на власть посягающих. Напрасно некоторые думают, что гражданская война закончилась. Она не прекращается, и будет идти до тех пор, пока есть бедные и богатые, или, по-нашему, обеспеченные. А если так, то не исключён революционный взрыв. Надо это понимать и вовремя смягчать напряжённость. Всего-то и требуется: строительство жилья опережающими темпами по сравнению со строительством предприятий, свобода выбора места работы и места жительства, оплата в соответствии с затраченным трудом. Все остальные свободы сами собой приложатся. И тогда не будет голодных и нищих с рабской психологией, уверенных, что сосед живёт лучше, ненавидящих за это друг друга, желая за благо – зла, а за помощь – несчастья. Исчезнет необходимость в прислуживании, лести, доносах, мате, туфте и блате, и угаснут угнетающие страх и равнодушие. Разве хотеть этого – преступление? – спросил напоследок у внимательно слушающих друзей разгорячённый Сашка. - Всё, чего ты требуешь, и так есть, закреплено Сталинской конституцией, - неуверенно возразил комиссар. – Не ломишься ли ты в открытую дверь? - Не спорю, наша конституция – самая гуманная в мире. Но беда в том, что она сама по себе, а правит нами партийно-чиновничий произвол, основанный на многочисленных внеконституционных указах и постановлениях. Да вот, совсем недавний пример: отменили смертную казнь. И, правда, суды прекратили выносить смертные приговоры, но расстрелы продолжаются без суда. Так, Павел? - Есть такое. Но расстреливают по постановлению особых троек и военных трибуналов только врагов народа, пособников гитлеровцам, изменников и им подобных. - Зачем тогда надо было отменять? Говорится одно, а делается другое. Все молчали. - Дзякуем вам, русские сябры, за добрую конституцию, но живите по ней сами, а нам, белорусинам, дазвольце жить пускай по плохонькой, но сваёй, дазвольце выбраць сваи свабоды. У вас такая вяликая страна, зачем вам ещё наша маленькая и бедная Беларусь? - Я не против, - высказался Коробейников. - И я, - присоединился русский немец или немецкий русин. Сергей Иванович пожал плечами, и все сосредоточенно замолчали, не в силах что-либо изменить. - Давайте, однако, кончать, - не нашёл лучшего продолжения затянувшимся посиделкам с тревожным разговором мудрый старший, - а то у меня от Сашкиных воплей весь хмель из головы от страха улетучился. Оставайся с нами, - обратился он к свежему холостяку, - дома, наверное, холодрыга несусветная. - Ничего, - отказался тот, - протоплю. Всё равно долго не засну: мыслей всяких – рой. - Дождёшься со своими мыслями Воньковского, - остерёг Коробейников - Пан больше не придёт, - заверил Сергей Иванович. - Пусть приходит, и ему подарю пару горяченьких. - Он не придёт, - ещё раз заверил комиссар. Владимир с тревогой посмотрел на что-то не договаривающего хозяина, но тот больше ничего не добавил. - До побачэння, сябры, - попрощался Сашка и ушёл. - Будем мыть посуду? – спросил у оставшихся Сергей Иванович. - Будем, - согласился Владимир, которому очень хотелось, не раздеваясь, плюхнуться на кровать и заснуть без просыпу до утра. - Ты разве не собирался заглянуть к Сашке? – дипломатично намекнул хозяин. – Он там один, может, нужно помочь? - Конечно, схожу, - снова согласился постоялец, хотя ему и не улыбалось слушать продолжение националистических стенаний друга. – Может, мне заночевать у него? - То, что надо, - одобрил Сергей Иванович, которому не хотелось оставлять взбудораженного Сашку одного. – Завтра, не торопясь, обустроим Павла, а сегодня отдадим ему на ночь твою кровать. Так что нам, Паша, ничего не остаётся, как мыть посуду вдвоём. - Есть, мой командир, - с улыбкой ответил Коробейников, привычно завязывая фартук. – Извини, друг, - обратился к выселенному, - считай, что в моём будущем доме угол тебе обеспечен. Владимир сходил в свою комнату, собрал постель и, уходя, весело попрощался: - До побачэння! - Сразу ложись и не слушай баламута, - посоветовал напоследок заботливый хозяин. Выйдя на крыльцо, выселенец глубоко вздохнул, освежая и тело, и голову, и загляделся на абсолютно чёрное безлунное небо, вразнобой пульсирующее мириадами дальних миров. И всё, о чём говорили истощённые страхом и безнадёжностью русские друзья, показалось таким мелким, никчемным по сравнению с жизнью вселенной, что защемило сердце, и захотелось раствориться в природе, заняв давно подготовленную всевышним надёжную нишу в космосе. «Vanitas, vanitatum, vanitas, omnia vanitas» - вспомнил он одно из немногих запомнившихся латинских изречений, заученных в училище. – «Суета, суета сует, всё – суета». Вышел, вернув из космоса, Сергей Иванович с помойным ведром. - Чего ты? - Да так, загляделся на небо. - А-а… Пойдёшь – нос не расшиби. - Постараюсь. Спокойной ночи. - И вам тоже. В доме у Сашки было темно и тихо. Владимир открыл незапертую дверь и наощупь вошёл в кухню, где на корточках перед открытой дверцей печи сидел хозяин и, зажигая спички одну за другой, пытался разжечь почерневшие крупные поленья, под которыми выгорела растопка. - К утру зажжёшь? - Вряд ли. У тебя не бывает такого настроения, когда с вредным упрямством без всяких мыслей в голове делаешь что-нибудь, что таким способом не сделать? Знаешь, что не получится, а остановиться не можешь, да и не хочется. - Нервы. - Знаю, но знание не помогает. – Сашка прекратил напрасную трату спичек. – Знаю, что испорченные, затраченные не восстанавливаются. Знаю, что человеку с рождения дано определённое количество нервных клеток, и что есть критический порог, за которым одолевают неизлечимые болезни. Любая болезнь – это, в первую очередь, напряжённость, болезнь нервной системы. Недаром больные обострённее чувствуют несправедливость и обман, любовь и сочувствие, в болезнях создаются самые лучшие произведения искусства и проявляются самые скверные, скрытые черты характера. Давно известно, что лучшими лекарствами являются смех и плач, приостанавливающие распад нервных клеток. Я своего порога достиг в войну, и никакие лекарства не помогут. Остаётся только безостановочно смеяться и плакать. - Давай сначала печку затопим, - предложил Владимир с неистраченным запасом нервной энергии. – Я к тебе на ночёвку, пустишь? - Вались на Веркину кровать, - Сашка встал, уступая место у печки временному постояльцу, включил свет. – Сергей Иванович прислал? - Да нет… - замялся Владимир, - я сам… - Он, - убеждённо прервал мямли друга Сашка. – И афёра с Крымом его? - Почему афёра? – попытался возразить главный аферист. – Это я… - Его, - не слушая возражений, ещё убеждённее сказал Сашка. – Какой идиот сейчас, всего-то на пятом месяце мира, поедет отдыхать в Крым? – Он криво усмехнулся и сам ответил на вопрос: - Я буду этим идиотом. Ты был там? - Нет. - И я нигде, кроме радзимай Беларуси не был. А так хочется посмотреть на мир, на других людей, потрепаться с ними за кружкой пива. Посмотреть разок на синее-пресинее море с бело-зелёными волнами, на бело-голубые снежные горы вдали, а перед ними обязательно бескрайние поля красных маков. - Увидишь, - легко пообещал ничего подобного не видавший Владимир, которому, наконец-то, удалось разжечь строптивую печь. - Говорят, сказочные навязчивые видения – примета скорой смерти. - Не выдумывай! Совсем раскис сегодня. Из-за Анки? Сашка фыркнул. - Чувствую, что Сергей Иванович её застращал и учителя отшил, да так, что на уроках, бедный, не появился. Это хорошо, что можно уехать. Без меня Вера с Настюшкой переберутся в дом, а я, когда вернусь, буду проситься к вам. Возьмёте, русичи, белорусина? - Ты не можешь жить попроще? - Это как? - Не одной только идеей. Ты как Зося, для которой вся жизнь в комсомоле. Даже от погибшей в контрразведке любимой тётки отреклась, чтобы попасть в школьный комитет комсомола. Ты сам-то сможешь поступиться своей национальной идеей ради родных и друзей? Сашка немного подумал и нерешительно ответил: - Не знаю. Ты давай ложись и дрыхни, а я подумаю. Владимир, окончательно истощившись от русского самоистязания, так и сделал. Проснувшись ночью, он увидел свет в комнате Сашки и прошёл туда. Друг лежал одетый на кое-как застланной кровати, свернувшись калачиком, на боку и часто дышал. На бледном лбу выступили мелкие бисеринки пота, а пальцы рук мелко подрагивали, выдавая неспокойный сон, обременённый тяжкими мыслями о народе, а может быть, и о себе. Владимир прошёл в прихожку, нашёл потёртый полушубок и осторожно накрыл спящего, а тот, не просыпаясь, ещё подтянул ноги, пряча в тепло, глубоко вздохнул и задышал ровнее, избавившись от тревожных сновидений. - Господи, - обратился Владимир, перекрестившись, в восточный угол, - помоги ему выздороветь, - но тот сделал вид, что недослышал, решив, что и с одним хватает хлопот. Глава 3 -1- Директор пришёл, как всегда, к девяти. Настроения, даже сносного, у него не было. Во-первых, в городе сегодня не предвиделось никаких заседаний, конференций и комиссий, в которых он непременно мог бы участвовать, и придётся весь день провести на базе в собственном кабинете. Во-вторых, мотор трофейной малолитражки BMW снова забарахлил, да ещё в самом центре города, и пришлось, сгорая от стыда, прятаться за портфелем от знакомых, проезжающих в солидных М-1 и мерседесах. Все попытки получить достойную персональную машину оканчивались неудачей – не тот, видите ли, административный статус. Ирина, угадав натренированным секретарским чутьём недовольство шефа, встретила его, стоя за столиком с печатной машинкой, и, как всегда, поздоровалась первой, но без наигранной бодрости. Директор, не глядя на неё, коротко кивнул и прошёл в предупредительно открытую дверь кабинета. Вышедшая из-за стола секретарша осторожно прикрыла её. Директор постоял у порога, критически рассматривая, будто внове, убогую обстановку кабинета, принижающую деловые качества неоценённого руководителя, обречённо вздохнул, прошёл к окну и закрыл форточку, начисто отгородившись от опостылевшего автопредприятия, поставил у стола неизвестно чем набитый портфель и, наконец, уселся-таки, поморщившись, за обрыдлый стол, покрытый потёртым зелёным сукном словно в киношном картёжном казино. Он твёрдо знал, что создан не для этого скопидомного интерьера, а для больших кумачовых президиумов, для внушительных лакированных трибун с гербом, и болезненно переживал непонятную невостребованность городскими и республиканскими властными органами, даже не пытавшимися предложить более-менее приличные вакансии. Посидев с минуту, осваиваясь с тем, что имелось, он взялся за утренние газеты, предусмотрительно положенные Ириной, которая каждое утро самостоятельно, не дожидаясь почтальонши, получала их на почте. Первой, естественно, была «Правда». Он внимательно изучил передовицу, призывающую не медлить со встречными обязательствами к пятилетнему плану восстановления народного хозяйства и не сдерживать энтузиазма масс в антинародных, антипартийных, трусливых и вредительских попытках занизить на всякий случай реальные возможности предприятий. Никаких новых и ценных указаний не просматривалось. Прочитал через строчку вторую страницу с рассказами о тех, кто выложился на все 200% и ещё пыжится себе на горе, просмотрел подвал о необходимости повышения квалификации работников и сбережении квалифицированных кадров, исключив намечающуюся тенденцию к переходу рабочих с предприятия на предприятие, обусловленную снижением партийно-воспитательной работы в коллективах. Это надо учесть. Он сделал пометку в перекидном календаре и подчеркнул заголовок статьи толстым синим карандашом для Филонова, к которому газеты поступят после директора. Пробежал по диагонали третью страницу, посвящённую в основном партийным делам, а четвёртую, легковесную, он никогда не читал. «Известия» в основном повторяли «Правду», пестря многочисленными примерами встречных обязательств по всей стране. Особенно порадовал Горьковский автозавод, обещавший к концу этого года повысить выход грузовиков с конвейера на 50%. С омерзением ознакомился с краткими сообщениями о неослабевающем вредительстве классовых врагов народа, пролезших в руководство предприятий и тормозящих рост производства на них. Фельетона на этот раз не было. А жаль! Приятно читать, когда мылят едким поташом голову другому, особенно знакомому. В последней, третьей, газете, «Советской Белоруссии», передовицу заменяли комментарии к предварительным итогам выполнения планов в промышленности и сельском хозяйстве за девять месяцев по городу и республике в целом. Приведённые цифры, почти все за 150%, радовали, вызывали гордость за общие успехи, в которых была и частица автобазовских. Стыдно было за тех, кто еле перевалил за 100-110%, и, слава богу, руководимого им предприятия среди отстающих не значилось. Справа от комментариев разместилась большая заметка о подвиге какого-то шофёра с его портретом. Директор мельком просмотрел её, без всякого интереса узнав, что герой вступил в схватку с лесной бандой, уничтожил половину её состава и продержался до появления отряда истребителей, завершивших разгром. Приказом начальника Белорусского УГБ шофёр награждён боевым орденом Красной Звезды. «Мне бы такого» - подумал директор и, подняв глаза к началу заметки, с изумлением прочёл, что Васильев Владимир Иванович работает на центральной автобазе города. С досадой громко хлопнув по портрету, директор грузно встал, с грохотом отодвинув стул, захватил одной рукой газету, обиженно сжал толстые губы и угрожающе вышел из кабинета, до смерти перепугав секретаршу. По-слоновьи протопав по коридору, он резким толчком открыл дверь кабинета Филонова и глыбой надвинулся на оторопевшего начальника отдела кадров. Сидевшая напротив помощница, вершившая все дела по кадрам вместо всегда занятого парторга, быстро поднялась и, юркнув за спину шефа, исчезла в коридоре. Директор, не соизволив поздороваться, бросил на стол Емели газету с портретом героя и, вперив на сдрейфившего подчинённого угрюмый взгляд орангутанга, гневно проскрипел, катая бордовые желваки на скулах: - Почему не докладываешь? Не поняв сразу, Филонов быстро пробежал глазами комментарии к девятимесячным итогам, не нашёл в них ничего достойного для доклада и только тогда обратил внимание на фото недавно сидевшего перед ним шофёра, жаловавшегося на главного механика. Узнал, а когда прочитал текст, то чуть вслух не похвалил себя за осмотрительность с заявлением на увольнение этого самого Васильева. - Не успел, - соврал он, ни слухом, ни духом не ведая о подвиге и награждении непонятного шофёра и пряча счастливое лицо. - Что за человек? Если бы Емеля знал! - Шофёр 1-го класса, - попытался он с усилием вспомнить анкету, - воевал, - и больше ничего не вспомнил, - комсомолец, взысканий не имеет, работал у Могильного, но на днях Шендерович перевёл его к Поперечному. - За что? Дрожащей от волнения рукой Филонов достал из ящика стола драгоценное заявление и положил перед директором, усевшимся за стол помощницы. - Что это? – недовольно спросил шеф, недолюбливая какие бы то ни было заявления. - Просит уволить, - мстительно объяснил Емеля, сдерживая рвущуюся наружу радость, - жалуется на неоправданные притеснения главного механика. - Это невозможно! – в сердцах проревел директор, негодуя на бездарных помощников. – Теперь это невозможно, - уточнил он, внимательно прочитав заявление, и строго спросил: - Что ты ему ответил? - Объяснил, что с режимного предприятия уволить может только директор. Всемогущий автоуправитель поморщился, недовольный переложением ответственности на него. - Неясно, за что на него взъелся Шендерович. Наконец-то! Филонов повременил, наслаждаясь предстоящим отмщением за унижения от зазнавшегося главмеха, и предположил, подсказывая ответ: - Что было раньше между ними – не знаю, а в последний раз Васильев по неосторожности уронил при выгрузке ящик, посланный Шендеровичу директором торговой базы из Гродно. Ящик, в котором, по словам главмеха, были запчасти, разбился, и из него потёк коньяк. Шофёр говорит, что Шендерович обругал его матом и сам унёс ящик в контору. По моим негласным сведениям это не первый подозрительный ящик с так называемыми дефицитными деталями. Директор сразу напрягся, почувствовав скрытую угрозу в словах подозрительного парторга, сующего всюду свой приплюснутый широкий нос с постоянно шевелящимися ноздрями. Жена как-то говорила, что предупредительный Альберт Иосифович не раз доставал для неё дефицитные товары и продукты, но он не придал разговору значения и вот поневоле оказался вовлечённым в махинации предприимчивого помощника. - Комсомольцы на бюро решили потребовать от главного механика объяснений по поводу необоснованных преследований комсомольца-героя, - последнее определение Филонов добавил, использовав только что прочитанную заметку, - вынудивших его подать заявление на увольнение. - Тарабань, что ли? – усмехнулся директор, хорошо знающий способности удобного комсомольского лидера. – Не смеши. Шендерович пошлёт твоих младотурков в Тьмутаракань и будет прав. - Тогда они намерены обратиться в партийную организацию, - как никогда жёстко ответил Филонов, - и придётся заслушать главмеха на бюро. Мы не имеем права так легко разбазаривать квалифицированные кадры. Директор вспомнил только что прочтённую статью о необходимости беречь и приумножать квалифицированные кадры и не стал возражать, побоявшись, что партийный помощник запросто может накропать доносик в горком о недопонимании линии партии, о скрытом вредительстве или ещё о чём-нибудь, было бы желание, что не только захлопнет дверь в верхние этажи власти, но и откроет вниз, куда лететь быстрее и легче. Надо же! Он сам его выбрал, пригрел и выпестовал, не подозревая, какая вырастет гадина с ядовитым жалом. Пора менять. Хотя бы на Тарабаня. - Шендерович пришёл? - Вчера и позавчера не было, - наябедничал начальник ОК, - сегодня здесь. Бюллетеня не представил. Директор взял принесённую газету, свернул вчетверо, чтобы сверху оказалась заметка о герое, прихватил заявление и, грузно поднявшись, вышел, так и не сделав директивных указаний по поводу злополучного Васильева. Шендерович действительно был на месте. - Здравствуй, - сдержанно проскрипел руководитель, подходя к столу. Главмех встал, протянул руку и после рукопожатия снова уселся, выжидающе глядя на шефа, основательно устраивающегося на стуле напротив. - Выздоровел? - Болеть некогда, - еле заметно улыбнулся Альберт Иосифович, сообразив, что директор тянет время перед неприятным разговором. – Сам знаешь: скоро прибудет первая партия новых ЗИСов. Пора думать о строительстве капитальных гаражей и служб с обогревом и водоснабжением, о расширении территории базы, возведении нормальных складов и конторы, предстоит тщательный отбор новых шоферов и слесарей и переквалификация имеющихся… - Шендерович чувствовал себя как никогда уверенно и с неподдельным увлечением отдавался интересной работе по реконструкции, а вернее – по строительству современного автотранспортного комплекса. Он напрочь забыл о неприятностях недавних дней, найдя покровителя и союзника в лице нового инструктора горкома по промышленности, того самого улыбчивого преферансиста-пройдоху Кулика, которому пришлось отдать половину «дефицитных деталей» из последнего ящика, обделив слёзно упрашивающего Якова Самуиловича. «Дружба – дружбой, а своя рубашка ближе к телу» - справедливо говорят русские. - А что делать с этим? – директор положил на обшарпанный неказистый стол энтузиаста реконструкции и новостроек базы заявление Васильева, в который раз удивляясь непритязательности предприимчивого и грамотного главмеха к кабинетной обстановке. Шендерович внимательно прочёл опус ненавистного шофёра и, улыбнувшись, уверенно поставил свой автограф: «Согласен» и размашисто подписался. - Невелика потеря. - Что, не выполняет сменных норм? Не обслуживает должным образом технику? Альберт Иосифович на мгновение замешкался, не понимая заинтересованности шефа к какому-то шофёру, о котором тот и знать не знал до сих пор. - Замечаний от начальников колонн не поступало, - осторожно ответил, жалея, что поторопился со своей подписью. - Тогда в чём дело? - Недисциплинирован, с преувеличенным гонором, может выйти из-под контроля. Оба, но по-разному, вспомнили о злополучном ящике с коньячной начинкой. - Он как-то уже просил об увольнении. - За чем дело стало? - Пожалел. Думал – одумается, но не одумался. И опять оба вспомнили о ящике. - То, что он пишет в заявлении, правда? Шендерович намеренно задумался, хотя знал ответ. - И да, и нет! Как смотреть. Больше преувеличений. Это и понятно, если учесть, что перенёс тяжелейшую контузию в голову, которая и сказывается болезненной мнительностью, во всём мерещится ущемление прав, хотя лучше бы думал об обязанностях. Альберт Иосифович всё же опасался непонятных связей саботажника с органами НКВД и всячески пытался убедить директора в профнепригодности шофёра и тем самым отдать последнее карающее слово шефу. - Когда он пришёл устраиваться, я пожалел фронтовика и принял, но, не доверяя высокой фронтовой классности – сам воевал и знаю, как легко раздаются классы, особенно при демобилизации – временно поставил на восстановление студебеккера, чтобы убедиться в работоспособности новичка и его знаниях нутра машины. Тем более что свободного транспорта не было. - Ты объяснил ему, в чём дело? - Не помню, - замешкался Шендерович, - кажется, да. Но как только появился списанный из армии студебеккер, я сразу передал ему и даже перевёл в первую колонну. Альберт Иосифович недовольно поморщился, вспомнив тягостные причины своей уступчивости гордецу. - И заставил мотаться по пригороду, - подсказал директор, почему-то ещё не забывший деталей заявления Васильева. - Чтобы освоился с машиной, с дорогами, с условиями работы, для его же блага. - А зачем после первого же рейса, выполненного, кстати, без замечаний, перевёл к Поперечному? Напрасно директор затеял игру в кошки-мышки, представляя себя кошкой. - Никто его никуда не переводил, - Шендерович открыто смотрел в глаза шефа. – Меня два дня не было: очевидно, что-то напутал Могильный, - сослался на исчезнувшего начальника Первой колонны. - И Поперечка? – всё ещё пыталась кошка загнать мышку в угол. Шендерович недовольно скривил губы, давая понять, что ему не нравится ничем не оправданная дотошность директора по вполне ясному делу. - Разве есть моё письменное распоряжение? Директор, почувствовав, что мышь заметалась, грозно качнулся на стуле по направлению к помощнику и положил перед ним газету с заметкой о герое. - А как быть с этим? На Альберта Иосифовича спокойно глядел с газетного листа тот, с которым он, наконец-то, разделался. Шендерович, изменившись в лице, несколько раз прочитал заметку, затягивая время, потом, что-то обдумав, широко улыбнулся, подвинул заявление Васильева к себе и добавил к автографу слева частицу «не». - С этим – другое дело. Евреи не краснеют. В то время как русский неврастеник долго и мучительно сгорает от стыда за греховный поступок, еврей лихорадочно думает, как выбраться из неприятной ситуации. Шендерович последовательно побледнел, посерел, потемнел от обиды и злости на судьбу, отобравшую почти опущенный меч отмщения. Униженный Гибрис с надорванными самомнением и тщеславием должен снова отступать и выжидать, теряя от ненависти главное качество народа израилева – самоконтроль. - Надо чествовать героя. Это – твоя забота, меня – уволь, - он шутливо поднял руки. Директор с удовольствием наблюдал, как инициативного помощника, тянущего свой и директорский возы, охватило смятение, и думал: добавить ещё или промолчать. С одной стороны, приятно, конечно, что напористому самопровозглашённому директору не удалось избавиться от неугодного работяги, а с другой, - по-человечески жалко. Жалко не только его, но и супругу, которая, скорее всего, лишится занимательных подачек. Она у него совсем молодая и не понимает, что за всё, что легко достаётся, потом обязательно придётся заплатить втридорога, а то и вдесятеро. Помурыжив ещё некоторое время своим ненужным присутствием опечаленного главмеха, директор, наконец, поднялся, забрал газету и злополучное заявление и пошёл к выходу, но у порога остановился и, не удержавшись, добавил к смятению помощника последнюю каплю: - Ты всё же оприходуй как-нибудь дефицитные детали из пресловутых ящиков, что тебе привозят из дальних рейсов, а то партийцы и комсомольцы намерены заинтересоваться ими всерьёз. После ухода шефа Шендерович откинулся на спинку стула и задумался, проклиная страну, в которой предприимчивому человеку не дают жить, как он может и как считает нужным. Сам он всегда свято придерживался принципа: живи сам и давай жить другим. Но русские так не могут. Сами они ничего не могут и не хотят делать, всё ждут, что кто-то за них сделает, ждут упорно в лени, голоде и нищете, не ударив пальцем о палец, лучших времён, не приближая их делом. Скорее перетерпят неудачу и несчастье, чем захотят выкарабкаться из беды. Оттого и ненавидят и не любят активных, а потому – удачливых и счастливых, что не в состоянии заставить себя сделаться такими. Только копят злую ненависть, чтобы при случае покрепче толкнуть счастливчика, если он чуть-чуть зашатается. На помощь таких рассчитывать не приходится. Всё надо делать самому и скрытно, опираясь только на собственный Ratio и на израилеву спайку еврейской диаспоры. С русскими даже захочешь, настоящего дела не сделаешь. Они много и долго думают, как сделать лучше, сразу пугаются, как бы их не обманули, быстро истощаются от дум, кое-как начинают, не имея толкового плана, делают уже совсем плохо или вообще отлынивают и никогда толком не заканчивают, торопясь отпраздновать будущее завершение. Подгоняя себя радужным концом, всё делают торопливо, с недоделками и переделками, кое-как. А если подсказать, то, выслушав хороший совет, обязательно долго сомневаются, потом, решив, что их обманывают, сделают наоборот, загубят дело и сразу каются в ошибках, жалея себя и проклиная судьбу, а заодно и советчика. Им важна сиюминутная выгода, а не перспектива, планомерно строить своё будущее не любят и не умеют. Зато умеют и любят прощать себя. Вся их жизнь – постоянные взлёты и падения, и ничего устойчивого и долговременного. Несмотря на прожитую здесь жизнь, Альберт Иосифович никогда не жалел, что он не русский, не хотел им быть и презирал еврейских выкрестов, поменявших ради выгоды даже свои красивые еврейские фамилии и имена на придуманные вычурные русоподобные и революционные. За долгую жизнь он тоже, конечно, нахватался русских обычаев и нравов, но устойчивые израилевы гены, закалённые столетиями лишений и невзгод, не дали окончательно обрусеть, смешаться со славянами. И никогда ни на йоту он не сомневался если не в своём высоком предназначении, то в праве на более комфортабельное материальное и интеллектуальное существование – обязательно. Но постоянно сдерживал себя, семью и друзей от видимого излишества, боясь накликать убийственную зависть соотечественников. После войны среди белорусских евреев откуда-то появились и всё ширились и укреплялись сладостные слухи о скором создании на земле обетованной еврейского государства. Даже шёл негласный сбор средств на начальное обустройство. Зная своих и не имея никаких гарантий, что сборы попадут по назначению, Шендерович денег не дал, считая, что это должны сделать более состоятельные спонсоры. Дай-то бог, мечта многих гонимых свершится, и тогда он, Шендерович Альберт, сын Иосифа, настоящий еврей, без всяких примесей и масок, уедет туда, во что бы то ни стало, и станет жить так, как того достоин. С ящиками он, конечно, переборщил, поддавшись нахрапистой, беззастенчивой и безнаказанной жадности друзей. Надо прислушаться к редкому правильному и уместному совету директора, не ждать по-русски, когда гром грянет, а заблаговременно соорудить громоотвод. Приняв решение, Альберт Иосифович, не откладывая выполнение в долгий ящик, приготовил чистую бумагу и копирку и сочинил три парных акта передачи дефицитных автодеталей, полученных за попутное выполнение перевозок для торговых баз Гродно, Вильнюса и Минска, от главного механика центральной автобазы начальнику автомастерских того же предприятия, расписался на всех шести экземплярах и направился к Фирсову. Тот, светясь в сумраке мастерских сверхбледным лицом, что-то энергично разъяснял мотористам, копошащимся в масляной грязи у подвешенного на талях мотора ЗИСа, и, нехотя оторвавшись от дела, покорно последовал за главмехом в каптёрку. Там Шендерович по-хозяйски уселся за грязный стол помощника, брезгливо поморщился от не выветрившегося запаха сивухи, пригласил жестом и хозяина к столу и подвинул к нему акты. - Подпиши. Фирсов взял в руки и внимательно просмотрел все три акта, положив после этого обратно на стол. - Я этого не брал. - Я знаю, - широко расставленные серые глаза под сдвинутыми лохматыми бровями смотрели на Авдея требовательно и угрожающе. - Я не подпишу. Шендерович сочувственно усмехнулся. - Куда ты денешься? Потом смягчился: - Через твои руки прошло столько деталей, что и этих никто не хватится. Подпиши, и дело с концом. - Вот именно, что прошли, - сопротивлялся Авдей Иванович. – И попали в твои. Больше не хочу махинаций. Устал. - Ты – устал? – с издёвкой спросил начинающий терять еврейскую выдержку Шендерович. – Только что целую неделю отдыхал с бутылкой и устал? - Отпусти, ради бога, не трави душу! – простонал Авдей. - Куда? – заботливо поинтересовался шеф. – Кому ты такой усталый нужен? - Может, где и сгожусь. Пить перестану. - Ты??? – саркастически засмеялся Шендерович, зло блестя сощуренными глазами. – Законченный алкаш! Перестанет нажираться! Не смеши!!! – Он согнал улыбку. – Мне надоела твоя бессмысленная трепология. – «Пора избавляться» - подумал Альберт Иосифович. – Чем ты, собственно говоря, не доволен? Я сделал тебя начальником, получаешь хорошую зарплату, кое-что от меня перепадает, покрываю твои загулы, чего тебе ещё? – «Надо, надо избавляться от опасного неврастеника», - ещё раз подумал Альберт Иосифович. – Подписывай, не тяни, у меня нет времени для пустых разговоров. - Не подпишу, - упрямо упёрся, сам себя не узнавая, Авдей Иванович, ощущая, как отравленная алкоголем застывшая кровь неохотно убыстряет бег по изувеченным венам. Собственно говоря, раздорные акты не так уж были и нужны: всё сошло бы в объяснениях на словах. Кто что может проверить в прорве ремонтных работ? Детали поставлены в автомобили, и точка. Не оформили – да, но они не со склада. Шендерович хорошо это понимал, но принципиально не хотел уступить подонку, пытающемуся нагло вырваться из-под опёки, и не мог этого сделать из-за вторично ущемлённого самолюбия. - Пойдёшь под трибунал!!! – заорал он, не в силах больше сдерживать скопившиеся с утра ярость, ненависть, отвращение и… обиду, видя перед собой замутнённым взором того, что в газете. Перегнувшись через стол, он попытался схватить мерзавца за грязный галстук, обвисший на худой морщинистой шее, но Фирсов вовремя отшатнулся, встал, опрокинув стул, и попятился к двери, с невыразимым ужасом глядя на неожиданно взбесившуюся гориллу. Шендерович бросился за ним, и всё последующее произошло молниеносно. Упёршись спиной в косяк дверной рамы, Авдей непроизвольно раскинул руки, и правая нащупала кем-то оставленную, будто специально, поставленную стоймя у стены монтировку. Утратив всякое осмысленное соображение, защищая себя, он поднял шоферское оружие и со всей силы обрушил на голову тянущего к нему страшные волосатые руки Шендеровича. От сокрушительного удара тот умер мгновенно, и только глаза какое-то время жили, с недоумением вглядываясь в убийцу. Тело по инерции наклонилось вперёд, руки упёрлись мимо отшатнувшегося Фирсова в дверь, открывавшуюся наружу, надломились, голова тоже скользнула по двери, и мёртвый главмех, наконец, упал, завалившись под дверью набок и подёргав напоследок умершими конечностями. Из пролома на голове текла и текла, растекаясь густой лужей, кровь, а убийца с округлившимися от ужаса глазами сидел на корточках в углу, подняв перед собой орудие убийства и опасаясь, что убитый встанет и бросится на него снова. Но тот больше не встал. Так некрасиво, по-русски, кончилась красивая еврейская жизнь Альберта Иосифовича. Убедившись, что нападения не будет, Фирсов ещё больше съёжился, спрятал лицо в колени, захныкал, застонал, зашмыгал носом, засмеялся, потом коротко взвыл, стремительно поднялся на подгибающихся ногах, и с безумным лицом, пронзительно закричав: «Не подпишу!!!», набросился на неподвижное тело шефа, с наслаждением нанося удары монтировкой куда попало, не обращая внимания на разбрызгиваемые по стенам и полу кровь и бесценные серые мозги еврея. Расправившись с врагом, он пантерой вскочил со стула на стол, победно вскинул вверх железное оружие и дико захохотал, часто выкрикивая всё то же: «Не подпишу! Не подпишу!». Ужасающий, нечеловеческий хохот услышали мотористы и, приблизившись к каптёрке, долго не решались войти, а когда попытались, то не смогли отодвинуть подпиравшее дверь истерзанное до неузнаваемости тело главмеха. Тогда один побежал в контору, а второй остался караулить, с замиранием сердца слушая вопли и захлёбывающийся смех Авдея. Подошли и другие работяги, не решаясь что-либо предпринять. Вскоре пришёл побледневший, с трясущимися щеками Филонов, позвонивший в милицию, в психушку и на скорую помощь, и не велел трогать двери, и все собравшиеся ещё почти полчаса, пока не подъехали вызванные, наслаждались сумасшедшим соло Авдея, беспрепятственно повторявшего: «Не подпишу! Не подпишу!». Когда дверь взломали, он сидел на корточках на столе и лихорадочно запихивал в рот смятые злополучные акты, торопясь уничтожить бумаги, требовавшие его подписи, злорадно бормоча: «Не подпишу! Не подпишу!», и, съев их, не возражал против смирительной рубашки и безропотно вышел с санитарами, безучастно перешагнув через изуродованный труп покровителя. Работяги, возбуждённо переговариваясь, тоже разошлись по тёмным углам, прекратив работу и зажимая рты, чтобы не вырвало. Медики уехали сразу, убедившись, что помогать некому, Филонов помчался к директору, оставив в каптёрке ко всему привычных милиционеров. - 2 – Владимир о трагической смерти Шендеровича и сумасшествии Фирсова узнал от секретарши, когда приехал в обеденный перерыв, чтобы узнать, вышел ли на работу главмех. Несмотря на траур, Ирина излучала доброжелательность, сияя в отблеске славы героя, о котором успела прочитать в газете. Шендеровича она терпеть не могла, Фирсова не признавала, и скорби не чувствовала. Улыбаясь, она передала симпатичному шофёру, которого раньше в упор не видела, распоряжение директора зайти сразу, как появится на базе. Глубоко и выразительно заглянула в глаза герою, обещая пока дружбу, и, мелко покачивая бёдрами и выпуклым задиком, зачастила стройными ножками в фильдеперсе к себе в приёмную, а Владимиру ничего не оставалось, как последовать за ней. Открыв дверь к директору, она заглянула внутрь и, обернувшись, разрешила: - Иди… герой, - и засмеялась, надеясь на более близкое знакомство в будущем. Владимир вошёл. Директор, насупясь, сидел за столом, незряче глядя на шофёра. Положение с кадрами на базе создалось катастрофическое. Почти в один день она лишилась сразу трёх ведущих специалистов: главного механика, начальника ремонтных мастерских и начальника автоколонны междугородних перевозок. Остался один Поперечный, которого пришлось назначить временно исполняющим обязанности главного механика. И больше никого. Может, этого поставить вместо Могильного? Директор вспомнил неутешительную характеристику, данную проницательным покойником: недисциплинирован, с преувеличенным самомнением, неуправляем. Да ещё ко всему прочему – кляузник. Фактически, катастрофа из-за него. Надо было подписать заявление. Директор поморщился, не в силах вернуть время назад. Нельзя было подписывать. Уже звонил второй секретарь горкома и предложил – а это всё равно, что приказал – в срочном порядке направить в «Советскую Белоруссию» очерк-отклик о трудовых успехах героя. Вслед за ним секретарь горкома комсомола попросил – а это тоже обязательно – обеспечить выступление боевого комсомольца на предстоящей комсомольской конференции. Нет, начальником автоколонны выскочке не быть. В кабинет заглянул новоиспечённый главмех. - Мне надо срочно съездить на станцию. - Съезди, - разрешил директор воспользоваться своим лимузином. – Слушай, Алексей Игнатович… - Владимир с любопытством взглянул на того, кого до сих пор называли не иначе как Поперечка, - вот, Васильев жалуется, что его без причины и объяснения перевели из первой колонны во вторую. Тебе что-нибудь известно по этому поводу? Поперечка вошёл, замялся, не зная, как ответить, но директору и не нужен был ответ. - Я просмотрел все последние письменные распоряжения Шендеровича, там нет ни слова о переводе. - Он на словах… - невпопад попытался объяснить Алексей Игнатович, но директор перебил: - Я думаю, что напутал Могильный. Он, говорят, вчера был сильно пьян, так? - Да, - подтвердил новый помощник. - Значит, мог напутать? Директор посмотрел на Владимира. - Зря ты писал заявление, тебя никто и никуда не переводит, ты по-прежнему в первой колонне. Поперечный? Теперь директор смотрел на врио-главмеха. - Слушаю. - Подбери ему в качестве награды за подвиг хороший маршрут. Потом двумя толстыми пальцами брезгливо приподнял над столом помятое заявление с жирной резолюцией убитого и утвердительно спросил: - Рву? Владимир, добившись своего, не возражал. И не его вина, что справедливость восторжествовала такой ценой. - Согласен. Директор демонстративно медленно разорвал заявление на мелкие клочки и бросил в мусорную корзину. - Кстати, Шендерович, ценя тебя как классного специалиста, поставил на нём визу «не согласен». Учти. Когда вышли на улицу, Поперечка, убедившись, что Владимира вызывали не за назначением на одну из освободившихся должностей, стёр тыльной стороной ладони пот со лба и доверительно сказал: - Как стал главмехом, так такое состояние, будто снова сижу под обстрелом в машине с грузом снарядов и мин. «Так вот почему он – Алексей Игнатович», - понял Владимир, а обрётший имя-отчество достал потрёпанный блокнот, полистал, нашёл нужную страницу и предложил, выполняя распоряжение директора: - Хочешь съездить в Москву или Киев? Там агентов не было. - Мне бы, пока осваиваюсь, поближе, по республике. - Тогда кати в Вильнюс, Брест, Витебск, Могилёв. Владимир лихорадочно вспоминал карту республики и не очень уверенно попросил Витебск. На пути к нему вроде бы была Орша, и там должен быть законсервированный Гевисманом один из пяти агентов. - Договорились, - согласился новый шеф и даже пожертвовал лист из блокнота, куда записал адреса отправителя и получателя грузов. – Туда повезёшь всякое железо, обратно – полный воз колючки и компрессор на прицепе нам. Не забудь доски, ящики, лопату, топор – дорога за Оршей дрянная. «Слава богу», - облегчённо подумал Владимир, - «я не ошибся». Начальник тряхнул непокорной тёмной шевелюрой, кивнул на прощанье по-начальнически и заспешил к ожидавшему BMW с дрыхнувшим за рулём директорским бездельником, а Владимир, снова радуясь жизни, бодро зашагал к студебеккеру, напрочь забыв, как и Ирина, о вовремя лишившемся жизни еврее. Надо было спешить к давно ожидавшим трамвайщикам, прокладывающим ударными темпами, по-русски, первые рельсы по центральной улице Ленина, работающим в три смены сдельно и ворчавшим с увесистыми матюгами на каждую задержку. Светофоров в городе не было, регулировщики стояли редко и только в центре, и он, в спешке влетев на нерегулируемый перекрёсток, чуть не столкнулся с подводой, в которой на больших грязных мешках лежал на спине возчик, одетый в рваньё. Хорошо, что умная лошадь вовремя приостановилась, скосив укоряющий глаз на автолихача, притопнула от негодования левой передней ногой и часто замотала головой вверх-вниз, давая понять, чтобы проезжал, если так спешит. Владимир знал всему городу известного гнедого мерина со звёздочкой во лбу, принадлежащего старьёвщику-пропойце, который, объехав до полудня пункты сбора макулатуры, надирался с друзьями до такой степени, что трупом падал на вонючие мешки и блаженно засыпал, предоставляя лошади самой добираться через весь город до дому. Бедному животному ничего не оставалось, как поневоле выучить планировку улиц, правила уличного движения и знаки регулировщиков. Говорили, что одноцилиндровый живой двигатель ещё ни разу не был виновником транспортного происшествия. Владимир извинительно посигналил и, не торопясь, поехал дальше, поняв чуть было не случившееся столкновение как предупреждающий знак к умеренности в эйфории чувств. Трамвайщикам было наплевать на какого-то директора, и Владимиру пришлось изрядно пополнить свой запас ненормативной лексики. Особенно упражнялся один, называемый работягами Полярником, старавшийся восполнить неловкость и лень своих рук беспрестанной работой языка. - Он что, и вправду бывший полярник? – спросил любознательный шофёр у бригадира в затяжной русский перекур. - Ага, - подтвердил тот, - был на зимовке. – Бригадир свернул огромную козью ножку, зажёг, глубоко затянулся, засыпав всё вокруг себя искрами, и непонятно пояснил: - В эту зиму в котельной работал кочегаром. - Не кочегаром, а истопником, - поправил сидящий рядом Полярник, с интересом ожидая рассказа о своей полярной одиссее. - Тебя, как ни назови, всё равно бестолочь получится. - Да ладно… - Как-то рядом с котельной кочегара-истопника прорвало трубу. Горячая вода хлещет струёй, а ему и дела нет – знай, подбрасывает в печь государственный уголёк. - Морозы были тогда страшенные, - оправдывался герой повествования. – Температуру держать не будешь – трубы враз заморозит. - Не мог порыв сам починить? – спросил кто-то из рабочих. - Чем? Пальцем, что ли, заткнуть? Горячая. - Зачем пальцем, - посоветовал задним числом тот же рабочий, - чем-нибудь другим. Или у тебя уже усох? - У него вместо члена язык работает, - сообщил другой слушатель. Бригадир выслушал, не перебивая, дополнительные комментарии к полярной истории и невозмутимо продолжил рассказ, сочетая сразу три приятных дела: отдых, курево и трёп. - У дверей котельной огромная лужа парит. Стало как в Сочи: из печи южный жар пышет, а из-за открытых дверей доносится плеск и запах тёплого моря. - Точно, - подтвердил Полярник, - как в чёртовом санатории. - Ему бы надо сбегать позвонить ремонтникам, а отлучиться нельзя. - Объект государственной важности, - определил причину «нельзя» один из рабочих. Бригадир сурово взглянул на неудачливого подсказчика и объяснил сам: - Бутылёк у него прохлаждается у двери с вечера. Компенсация за вредные условия работы. - А чё, нет, что ли? – возмутился истопник-полярник. - Ежели ремонтники придут, придётся делиться, глядишь, и самому не достанется. - Они такие, - подтвердил кочегар-полярник. - Какой выход? – спросил бригадир у слушателей и, не ожидая само собой напрашивающегося ответа, продолжил: - Взял он заначку и вместо того, чтобы растянуть на всю вредную смену, нажрался из горлышка по горлышко, закусив луковицей с хлебом. Согрелся окончательно и снаружи, и изнутри, можно и безбоязненно идти звать на помощь. А вода уже у входа булькает, сверху тёплым паром подёрнутая, а снизу холодным льдом подстеленная. Но подручному дьявола и море по колено. Шагнул за дверь, поскользнулся и шмякнулся, подняв кучу южноморских брызг. Попытался подняться – никак. Лежит в луже, балдеет: тепло, мысли всякие приятные кружатся, совсем сомлел и отключился, выставив в морозное небо небритую чёрную рожу. - Убей – ничего не помню, - сознался Полярник. - Под утро пошёл снег, лужа, наморозив льдину с впаянным зимовщиком, стекла в сторону, и когда пришла смена, то, если бы не дымящийся окурок, торчащий из-под снега, его бы ни за что не нашли до весны. - Во, заливает! – восхитился герой. Кто-то недоверчиво хохотнул, но тут же смолк под строгим взглядом рассказчика. - Кое-как вырубили его изо льда… - Живой? – непроизвольно спросил Владимир, забыв, что Полярник рядом. - А то! – гордо выпятил тот грудь. - И не испортился, - добавил кто-то. – Только лишнее между ног вырубили, жалко, что язык был во рту. - …привалили спиной к кочегарке, - продолжал бригадир, - влили через воронку стакан спирту… - Хорошо пошёл, - вспомнил перенёсший ледяной анабиоз. - …подождали, пока отдышится, и отпустили домой. - От спирта растаял, - объяснил сидящий рядом с Полярником работяга, облизав пересохшие от вожделения губы. - Пошёл наш зимовщик, звеня сосульками, словно новогодняя ёлка с обломанными ветками. - И не заболел? – ещё спросил Владимир, удивляясь стойкости русского организма. - Даже насморка не было, - похвастал зимовщик. - А дома что было? – спросил тот же рабочий. Герой микроледникового периода засмущался. - Известно, что: баба оставшиеся сосульки скалкой обломала. Все дружно засмеялись, затаптывая окурки, и принялись за опостылевшую трамвайную линию. Вырваться от них, оставшихся на сверхурочную работу, удалось только в седьмом часу, но зато с приличной припиской тонно-километров. Возвращаясь на базу, он вдруг решил заехать к Лиде и узнать, нет ли новых случайных известий от Шатровой. Надежды, конечно, никакой, но… чем чёрт не шутит! Тем более что реальных способов добраться с вестью до Оренбурга не придумывалось. Проезжая мимо дома Шатровых, он не мог не посмотреть на него, но там было пусто. У дома Лиды остановился, призывно посигналил, проверяя, дома ли хозяйка, и вспомнил, что, вероятно, у неё квартирует Зося. Так и оказалось. Рыжая первой выбежала на крылечко, радостно улыбаясь и светясь тёмно-синими глазами и мелкими веснушками, скопившимися у переносицы, почти бегом устремилась к машине и вспрыгнула на подножку, просунув в окошко кабины смеющееся девчачье лицо. - Здравствуйте! Как вы узнали, где я живу? Врать не хотелось, и он, поздоровавшись, выбрался из кабины и вошёл в знакомую калитку следом за квартиранткой. - Володя! Какими судьбами? – появилась и хозяйка дома, обрадованно глядя на нежданного гостя. А Зося, услышав, что они знакомы, и значит, он приехал не к ней, обманул, вспыхнула до коней волос, как это бывает у рыжих, взбежала на крыльцо и, не оборачиваясь к нему, звонко выкрикнула хозяйке, еле сдерживая ярость и горе, что ей надо уходить на кружок, и убежала в дом, громко хлопнув дверью. - Что это с ней опять? – с тревогой спросила Лида. – Вы что-то сказали не так? - Я даже поздороваться толком не успел, - смущённо ответил Владимир, догадавшись о причине девичьего взрыва. - Вчера тоже вернулась сама не своя, да, к тому же, поздно, и пахла вином. Закрылась в комнате и горько плакала навзрыд, ничего не объясняя и не впуская к себе. Я вся испереживалась, а она молчит. Пришлось сознаться, что вчера Зося была у них, и он проводил её почти до дома. - Вы её обидели? Он понял подспудный смысл вопроса и покраснел в свою очередь, обвинённый в том, чего быть не могло и никогда не будет. - Что вы! Она же ещё девчонка. Разве можно? - Простите, - повинилась Лида за напраслину, - тревожусь как за дочку. - Обойдётся: переходный возраст, - успокоил специалист по девчоночьей неврастении, обрадованный, вероятно, покаянными слезами племянницы, запутавшейся между нравственным и общественным долгом. – Я приехал узнать, не было ли ещё какой весточки от Шатровой? - К сожалению, не было, - вздохнула Лида. - Дело в том, - пояснил Владимир заинтересованность в весточке, - что я случайно узнал, что она отбывает ссылку в Оренбурге, и там же, если помните, дети, а как сообщить ей об этом, не знаю. Лида наморщила гладкий лоб, подумала, виновато улыбнулась и предложила, лишь бы что-то предложить, невыполнимое: - Может, попросить о помощи тамошние адресное бюро и милицию? Владимир удручённо покачал головой, не осуждая наивного предложения очень доброй и доверчивой женщины. - После этого к вам придут и спросят, зачем вы ищете связи с осуждённым врагом народа. Что вы ответите? - Не знаю, - честно призналась Лида, потом встрепенулась, найдя другое решение проблемы: - После Нового года у нас будут двухнедельные каникулы, давайте я съезжу. Так долго ждать он не может. - Спасибо, - поблагодарил Владимир самоотверженную помощницу. – Подождём ещё. – Тем более из тупика выхода не было. Появилась неприступная Зося, одетая в глухое тёмно-синее платье с узеньким белым воротничком и в светлых тупоносых туфельках без каблуков с узенькими ремешками. Потупившись, она проскользнула между старшими, намеренно чуть не задев высокой грудью будущего мужа, и устремилась к калитке, покачивая толстенной медноволосой косой. Так отпустить её Владимир не мог. - Зося, - позвал он и предложил, не очень надеясь на успех: - давайте я вас подвезу. Обиженная девушка приостановилась у калитки и, не оборачиваясь, неожиданно согласилась: - Подвезите. - До свиданья, - торопливо попрощался Владимир с Лидой, глазами показав, что всё будет в порядке, и заспешил к студебеккеру. Когда разместились в кабине, спросил: - Куда едем? - Всё равно, - ответила она, отвернувшись в боковое окно. Он завёл мотор и тихонько тронул машину, выбирая более-менее ровные участки уличной дороги. - Я никогда не ездила на такой большой машине, - обернулась, простив шофёра, Зося. – Здесь у вас удобно и хорошо видно. Как вы с ней так ловко управляетесь? Владимир улыбнулся, обрадованный примирению. - Мы хорошо понимаем друг друга, - сказал он правду. - Вот бы люди так, - пожаловалась она на людскую чёрствость. - Для этого не много надо: знать, что хочет партнёр, и научиться слушать не только себя, но и его. Вы умеете? Нет, она этого не умела и промолчала. - Вы собирались в школу? - Раздумала. - Тогда – к нам? - Не хочу, - решительно отказалась прямолинейная, не умеющая притворяться, Зося. – Там опять будет этот, Сашка. Мне он не нравится. - Мне – тоже, - присоединился Владимир. – Но он очень хороший человек. - Как так может быть? – удивилась комсомолка, воспитанная на героико-патриотических примерах выдуманных цельных натур. – И как вас понимать? - Всё просто, как в жизни, - объяснил он почти не тронутой жизнью душе. – Люди не бывают одноцветными. - Сплошь метисы, - скептически улыбнувшись, подсказала Зося. - Точно, - согласился он, - только цветовая гамма богаче – как у радуги. Здесь и фиолетовая жестокость и гордость, синяя зловредность и зависть, зелёная трусость и предательство, голубая мечтательность и любовь, жёлтая жадность и алчность, оранжевая инертность, лень и доброта, красная жизнерадостность и отвага, и все оттенки цветов. - Я даже содрогнулась и стала оглядывать себя, представив в радужной окраске, - засмеялась Зося. - В вас преобладают, на мой взгляд, крайние краски, - успокоил цветолюд. - А в вас – сплошь оранжевый, - парировала красная. Владимир рассмеялся, довольный нейтральной темой разговора. - Так не бывает. Всем нам с рождения дано семицветие, и радуга до самой смерти не выгорает. Только в соответствии с условиями жизни и болезнями временно меняет ширину полос. Со стечением обстоятельств какая-то одна из них, наиболее широкая и сохранившаяся, проявляется в характере сильнее, и тогда, к примеру, в благополучных семьях появляются вдруг неожиданно маньяки, а в бездарных – таланты. Особенно характерна вспышка цвета для экстремальных условий жизни, для грани между нею и смертью. - У вас была красная в том лесу? Владимир попытался вспомнить своё состояние, но ничего, кроме опустошённости и отчаянья не припомнил. - Наверное, фиолетовый с зеленью, точно не помню. Просто не хотелось умирать. Отчаяние, страх и бессилие, и – всё. Зося удивлённо посмотрела на него, но ничего не сказала, не представляя и в малой толике состояния на грани, но, зная ненавистную ей скромность героя, не поверила. Не мог он тогда не думать о Родине, которую защищал на малом лесном клочке её земли, не мог не думать о Сталине, о советских людях, о коммунистах и комсомольцах, вместе с которыми расчищал там путь к светлому коммунистическому будущему. Её большие тёмно-синие глаза ещё больше потемнели, словно море перед бурей, широкие тёмно-коричневые брови почти сошлись на переносице, а округлый девчачий подбородок будто окаменел, и она с недевичьей силой внутреннего горения и с непоколебимой верой в свои слова пообещала: - Война ещё больше сплотила наш народ… Он вспомнил разбой СМЕРШа в Сосняках, команду младшего Кравченко, товарняк для людского скота, многочисленные каторжные лагеря за колючкой, но возражать не стал. - …на широком пути к обществу изобилия и свободы… Он почему-то представил бесконечные Филоновские колонны плетущихся пронумерованных чёрных Соколовых, теряющиеся в бордово-красном закате. - …в котором все будут только нашего красного цвета. Нужно только, не щадя сил, хорошенько работать. Она ещё не понимала, что людей куда легче заставить страдать, чем радоваться. Подъехали к автобазе. - Зося, - обратился Владимир к осчастливленной пассажирке, - завтра у меня дальний рейс, надо как следует приготовить машину, и на это уйдёт не меньше часа. Вы дойдёте до дома одна? – выпроваживал бесчувственный герой помрачневшую девушку, сменившую красное настроение на фиолетовое. Она сидела, не торопясь выходить, что-то обдумывая, и неожиданно попросила: - Возьмите меня с собой в поездку, - представив, как будут рядом, плечо к плечу, отбиваться от наседающих бандитов, - я нигде не была, кроме загородных колхозов. Возьмите… - запнулась на мгновение и всё же произнесла трудное для гордой натуры слово, - …пожалуйста. Владимир оторопел. Этого ещё ему не хватало. В памяти сразу возникла истерзанная Таня с аккуратной дырочкой на белом виске, пульсирующей густой алой кровью. - Нет, - отказал решительно. И неуверенно добавил, мысленно благодаря себя за быстро освоенное безобидное русское враньё: - Со мной будет экспедитор: вдвоём вам с мужчиной в кабине будет тесно и неудобно. Как-нибудь в другой раз. Зося ярко вспыхнула, высветив мельчайшие веснушчатые крапушки, буркнула сквозь сжатые губы: - До свиданья, - и, нарвавшись в очередной раз на грубое отторжение, выпрыгнула из кабины и, не оглядываясь, быстро пошла назад, спотыкаясь, но с гордо поднятой головой. Он посмотрел ей вслед, подумав: «Вот так, после частых мелких размолвок, обретаются среди добрых друзей самые злейшие враги». У них складывались довольно странные взаимоотношения, виной чему были оба и, как сказал бы Сашка, - разночастотность биополей душ. Два красивых нормальных человека, симпатизирующих друг другу, никак не могли найти верных путей к сближению. Каждый радовался встрече и ничего не мог поделать, расставаясь в глубокой неприязни. Владимира, основательно потрёпанного жизнью, особенно в послевоенные месяцы, склонного по характеру к спокойному существованию и компромиссам, с угнетённым за долгие годы дисциплины честолюбием, притягивала душевная искренность, чистота и доверчивость девушки и одновременно отталкивали её юношеская целеустремлённость, неукротимая вера в идеалы коммунизма, максимализм и честолюбие, не признающие житейской суеты и малейшей слабости. С ней нужно всё время приподниматься на носки, можно покорять вершины, но не лежать в постели, занимаясь любовью, не создавать семейный уют и не растить сопливых детишек. Приходится всё время контролировать себя, а это тоже утомляет. Он видел и чувствовал, что она неравнодушна к нему, да она и не скрывает этого, будучи искренней и правдивой во всём, готовая по первому знаку встать рядом, но не сзади. Ей нужен боевой комсомольский соратник и, одновременно, муж-спутник на всю жизнь, а он этого предложить не может, не имеет права. Слава богу, натянутая неопределённость между ними скоро кончится. На базе Владимир, не торопясь, любовно осмотрел, подремонтировал, подрегулировал и заправил единственного настоящего друга, скалившего в довольной улыбке передние крылья, поинтересовался вслух, не пропустил ли какой болячки, а потом тщательно вымыл и, утомившись, присел на подножку, прислушиваясь к благодарному потрескиванию высыхающей и остывающей подновлённой металлической шкуры железного товарища. Можно было ехать. Вероятно, он так бы и поступил, будь у него путёвка на руках. Ненароком вспомнив быстро утопающий в прошлое финал скрытного противостояния с евреем, глубоко и удовлетворённо вздохнул, тяжело поднялся и медленно пошёл домой, неся на поникших плечах навалившуюся всей тяжестью дневную усталость. - Я уже испугался, не случилось ли опять чего. Ошпаренный кипятком палец и от холодной воды поневоле отдёргиваешь, - встретил Сергей Иванович, озабоченно вглядываясь в лицо Владимира. - Подзадержался, - неопределённо ответил постоялец. – Завтра снова в дальний рейс. На этот раз – в Витебск. - Тогда ешь, давай, и отдыхай, - забеспокоился хозяин. – Рано встанешь? - Чуть раньше. В восемь надо груз взять. - Всё равно ложись пораньше: дорога дальняя – выдохнешься без хорошего сна. Зови Сашку, он тоже, небось, голодный. Сашка привычно лежал в нетопленой избе на кровати, подложив худые бледные руки под голову, и встретил приятеля мрачным взглядом. - Привет! Как ты? – спросил Владимир. - Заброшен, неухожен и не накормлен, - угрюмо ответил Сашка. - Терпи: такова судьба всех философов, - успокоил друг. – Вставай! Ухаживать будешь за собой сам, а компанию мы тебе обеспечим и даже накормим. Кормили сегодня громадными и очень сытными пельменями, называемыми варениками, с картошкой, луком и шкварками, а изредка попадались и с творогом. Сергей Иванович при скудных финансовых возможностях пайщиков и легального рынка всячески старался разнообразить холостяцкое меню, и это ему удавалось. На все попытки постояльца увеличить свою долю на приобретение продуктов он отвечал решительным отказом, хотя сам, как подозревал Владимир, тратил больше. В заключение каждый получил по большой кружке сверхгорячего молока с большой ложкой мёда, а Сашке, как тот ни упирался, досталось три. Когда напились чаю и отдышались, Владимир обратился к националисту, нахлебнику местного русского народа: - Поел? - Угу. - Будешь отрабатывать. - Мне тяжёлая физическая работа противопоказана. Могу думать и то только до ужина. - Ничего, не надорвёшься. Пока подумай, где нам закрепить антенну для радиоприёмника. Сашка вскочил. - У вас появился радиоприёмник? - Целая радиостанция, - похвастал хозяин. - Чего мы тогда медлим? У меня и кабель телефонный есть – целая армейская катушка. Годится? Через полчаса усилиями нетерпеливой молодёжи антенна была подвешена на ближайших деревьях и спущена на крышу дома, радиоприёмник распакован и по настоянию владельца установлен для общего пользования на отдельном столе в кухне, антенна, заземление и электричество подсоединены, и надписи к ним на немецком языке изучены и сообща переведены. Настала торжественная минута. - Сергей Иванович, включайте, - предложил Владимир хозяину открыть радиоокно. Тот осторожно щёлкнул выключателем. Вспыхнула шкала, осветившая сближенные торжественно-счастливые лица трёх разноплеменников, объединённых ожиданием радиосвидания с общим миром. Сергей Иванович чуть увеличил звук, опасаясь испортить дорогостоящую игрушку, и тут Сашка не выдержал, ухватил ручку плавной настройки и, заставив хозяина отстраниться, повёл стрелку по шкале, впустив в притихшую кухоньку на северной окраине оживающего после войны Минска радиошумы беспокойной Европы. Заполняя небольшое помещение, пропахшее едой, помоями, печной гарью и мужским потом, они с непривычки давили на ослабленные уши, вызывая невольную гримасу довольной улыбки. Сначала услышалась шипяще-скрипящая польская речь… - Вечно они влезут вперёд всех, - недовольно сказал Сашка и убрал поляков из кухни. Потом ворвались не по сезону разухабистые «Валенки» в исполнении русской любимицы Руслановой. - Оставь! – попросил старший. - Потом послушаем, - отказал Сашка. – Надо сначала узнать, где какие станции. - Там же написано! – рассердился на самоуправство младшего старший, к тому же хозяин. - То было верно до войны, - не уступал радиозахватчик. И вдруг: - Es ist ein schooner Abend. Wie geht es Jhnen? Владимир невольно схватил Сашку за руку и чуть было тоже не попросил остановиться. - Чего ты? – повернулся тот к нему. - Крути дальше, - с трудом разжимая губы, выдавил Владимир не те слова, мысленно согласившись с тем, что вечер прекрасный, но живёт он, всё же, неважно. Наконец, прорвалась «беларуская мова»: - Добры вечар, громадзяне. Передаём апошние паведамления. - Наши! – заорал ликующий националист. – Ура! - Заткнись! – умерил пыл «нашего» Сергей Иванович. – Чего орёшь громче радио? Поняв, что сегодня Сашку от приёмника не оторвать, Владимир поднялся. - Вы наслаждайтесь, а я пойду спать. - Я, пожалуй, тоже, - по той же причине присоединился хозяин. Сашка, даже не оглянувшись на уходящих друзей, молча, сосредоточенно слушал пьянящие звуки национального детского лепета. Когда глубокой ночью Владимир встал по нужде, то друг спал, неудобно положив голову щекой на стол у тихо разговаривающего, поющего и играющего радиоприёмника, и чему-то улыбался. Владимир не стал его тревожить, опасаясь спугнуть целительный сон. - 3 – Владимир пел. Поскольку, кроме военных нацистских маршей, он ничего не знал, то пришлось петь русскую «Катюшу», половину слов которой тоже не знал, вставляя взамен всем понятные «там-там, тара-ра, там-там». Студебеккер пел лучше, ровно и уверенно, не пропуская ни слова, постукивая рессорами и кузовом на выбоинах насыпного гравийно-щебёнистого шоссе, ведущего в далёкую и пугающую столицу России. Но ему туда не надо и не хочется, а хочется и надо в обратном направлении. Сегодня он снова верил, что время возвращения не за горами. Верилось ещё и потому, что было по-настоящему осеннее утро. Прохладно-лучистое солнце заливало всё вокруг, вспыхивая бриллиантами на мокрых ещё низинных травах и оставляя часть себя в желтизне листьев берёз и осин и в розовой красноте жадных листьев клёна. И только сосны и ели равнодушно встречали любое время года. Он торопился, собираясь сегодня же вернуться назад. В кузове немузыкально звякал расчленённый орган из длинных водопроводных труб, высовывающихся за задний борт на полтора метра. Загрузиться, как обычно у русских, удалось не сразу. Когда он, приехав на мясомолочный комбинат точно к восьми, с трудом разыскал в одном из барачных цехов базарившую с подругами кладовщицу, та взъерепенилась, заблажив ни с того, ни с сего, что у неё не десять рук и, почему-то, не двадцать ног. Но он, наученный опытом, не отступал, предупредив, что больше пяти минут ждать не будет и уедет. На что толстая баба, окончательно распоясавшись, проорала, чтобы катился к чёртовой матери, не ожидая. Так он и сделал. На автобазе главный механик, Алексей Игнатович Поперечный, которого шофера и работяги стали называть, вместо «врио», ври-механиком, выслушав жалобу шофёра, зло чертыхнулся непонятно по чьему адресу и, дозвонившись до мясомолочного директора, объяснил, что шофёр в стычке с кладовщицей прав, поскольку дорога длинная и опасная, и надо успеть доставить груз в светлое время суток, а ещё, что водитель хорошо известен в органах безопасности, где недавно получил орден, о чём напечатано в газетах. Положив трубку, ври-механик ухмыльнулся, довольный своей сообразительностью, и пообещал Владимиру, что теперь-то мясомолочники встретят его у проходной. И оказался прав. На подножку вскочил мужчина в новенькой распахнутой телогрейке и показал, куда ехать. Там уже ожидали заплаканная кладовщица, очевидно, получившая неприятное вливание от начальства, и двое грузчиков. Сама погрузка не заняла и пятнадцати минут. К сидящему в кабине Владимиру подошла зловредина, тяжело поднялась на подножку, подала накладную и по-женски последовательно облаяла на прощанье: - Ну, и гад же ты! Взбешённый наглостью противной бабы, Владимир приоткрыл дверцу, столкнув кладовщицу на землю, и пообещал: - Я напишу на вас в органы жалобу за злонамеренное вредительство на производстве, - и стронул машину с места, но, не проехав и десяти метров, вынужден был резко затормозить перед баламутной женщиной, бросившейся прямо на радиатор. Она бегом обежала крыло, резво вскочила на подножку и со злыми слезами на глазах взмолилась: - Прости. По дури я. Не пиши бумаги, ладно? Он, не отвечая, снова столкнул её дверью на землю и, надавив на газ, рывком сдвинул машину и покатил на выезд, морщась от омерзения, будто вымазался в говённой смеси наглости, подлости и страха. У русских чем мельче начальник, тем труднее сдвинуть его с места. Толчком для их активности является не дело, а окрик или нагоняй сверху, который воспринимается как обычная деталь организации труда. Постепенно ложка дёгтя растворилась в бочке мёда, и он запел. Полотно дороги было относительно хорошим, мотор студебеккера работал без сбоев, погода просто радовала, то и дело попадались встречные машины, уклоны позволяли поддерживать скорость в пределах 60 км/час, а иногда и больше, и Владимир надеялся, что в синусоидальной судьбе он выбрался на горб. Иногда только, когда дорогу с двух сторон тесно сжимали глухие затемнённые боры, невольно охватывала тревога, и он, внутренне сжимаясь, оглядывался по сторонам, стараясь предупредить нападение лесных бандитов. Но ветхозаветный лес скоро отступил, освобождая дороге весёлые поляны и опушки с теряющими листву кустарниками и пожухлыми цветами, среди которых то и дело вспыхивали ярким синим цветом стойкие васильки. Вдоль придорожной телефонно-телеграфной линии валялись брошенные провода, которые были бы немедленно подобраны и использованы в дело, если бы дорога шла по Германии. Владимир долго глядел на них, потом остановился, вытянул приличный кусок и накрепко обвязал концы труб, чтобы не бренчали и не рассыпались на неровностях и поворотах дороги. Как ни жаль оставлять брошенные провода, но большего ему не надо. Скоро должны быть, как их там… Он вытащил из бардачка во много раз сложенную старенькую довоенную административную карту Белоруссии, снятую утром со стены у Сашки. Не выспавшемуся националисту, оглушённому ночными радиошумами, было всё безразлично, тем более что он собирался в больницу, и это ещё больше удручало. …Смолевичи. Деревянное село появилось из-за поворота неожиданно, и ничем не отличалось от других, медленно и трудно избавляясь от пожарищ и разрушений. На выезде из села его остановил какой-то плотный широкоплечий и широкомордый мужик в старой телогрейке, заношенных галифе и стоптанных кирзачах. Рядом с ним стоял кто-то плюгавый и скрюченный, замотанный в полудетское пальтецо, перевязанное цветным матерчатым кушаком, и в два платка, верхний из которых перекрещивался на груди и был завязан сзади. Из-под пальто до щиколоток доходило серое полотняное платье, обшарпанное и грязное по подолу, а ноги закручены в портянки, удерживаемые пеньковыми верёвками, и вставлены в расшлёпанные лапти. - Слухай, довези старуху до Жодино, - попросил мордатый. Живой свёрток, слегка распрямившись, поднял голову, и Владимир увидел на пергаментном лице, состоящем сплошь из складок и морщин, живые голубые глаза, весело глядящие на шофёра. - А потом куда я её дену? Почувствовав слабину, мужик заторопился: - До четвёртой хаты справа довезёшь и высади. Далее сама добредёт: у ней там сын живёт. А? На, цябе, - он протянул через окно замусоленную пятёрку, давно потерявшую свой первоначальный синий цвет. - Не надо, - великодушно отказался шофёр. – Давай, грузи, стоять некогда, - и открыл дверцу пассажира. Провожатый подхватил мумию под мышки, переставил сначала к кабине, потом на подножку и попросил: - Дапамаги, сябр. Владимир подвинулся, снова увидел совсем не старческие глаза, ухватился за пальто, и они вдвоём втянули свёрток в кабину. - Ты уверен, что она доедет? – с опаской поинтересовался шофёр. - Тебя переживёт, - почему-то зло пообещал мордоворот и облегчённо вздохнул, избавившись от долгожительницы. – Дзякую. Дай боженька цябе добрага пути, - и быстро ушёл, наверное, побоявшись, что сердобольный водитель передумает. Старушенция поёрзала на сиденьи, устраиваясь в углу, и затихла, держа в голубом поле зрения приютившего шофёра. - Добры дзень, парубок. Владимир не сразу и сообразил, что мелодичное девичье приветствие вылетело из старушечьего рта с проваленными внутрь из-за отсутствия зубов губами. - Здравствуй, - ответил он, с интересом приглядываясь к пассажирке, когда позволяла дорога. – Домой, к сыну едешь? Зять провожал? - Не… сын. - У одного погостила, к другому едешь? - Не… гэта яны мяне перепихиваюць без задержки, думаюць, можа памру у другога, мороки ня будзе. Старуха разговаривала на настоящем народном языке, и Владимир, не все слова понимая, догадывался о сказанном по смыслу, жалея, что рядом нет Сашки. Она тихо и ехидно засмеялась-зажурчала. - А мяне ещё жиць да жиць – старшого, что выпихнул, переживу. - Так уж и переживёшь? – подначил Владимир, настраиваясь на весёлый дорожный разговор. – Бог шепнул, что ли? - Ён, - серьёзно ответила старуха. – Папироску дай, у цябе есць. Старуха угадала: у Владимира на самом деле были, как обычно, в заначке две пачки пароля для русской души. - Не вредно тебе? – он достал «Беломор» и подал ей. Древняя курильщица тонкими жилистыми пальцами с восковыми чистыми ногтями умело вскрыла пачку, выстукала папиросину, попросила огоньку, смачно затянулась и, перегнав мундштук в угол морщинистого рта, объяснила. - Не… в голод, бывало намнёшь унукам апошнюю бульбу с кожуркой в кипяточке, а сябе сунешь закрутку в рот, и есть не хоцца. Табачок-то сам везде растёт. Я и цяпер ем раз в три дни, а то сыновья с жонками злобятся. Оно и правда: зачем кормить, кали не працуешь? Выпрашу али сворую у унуков табачку, и ладно. Чай вельми люблю, но даюць жиденький. Ты не куришь, - почему-то догадалась она, - зачем тады папироски маешь? - Для тебя, - засмеялся Владимир и не успел согнать шутливую улыбку, как лежавшая рядом с бабкой початая пачка «Беломора» исчезла в рукаве пальто. - Дзякую, унучок. Дай цябе боженька добраго здоровья. - Сколько же тебе лет? - Не ведаю, - засохшая от долгих лет мумия пожевала беззубым ртом, спрятанным в крупных поперечных складках и морщинах, но так и не сосчитала. – На сяле у жанчин апасля сорока годов няма. У першую германскую у мяне унуки были, у гражданскую – сыны воевали, сейчас есць, гуторят, и правнуки, и праправнуки, а можа – и прапрапра… ня ведаю. Я рокив не считаю, пусть за меня бог считает, ему надо, чтобы я жила. Вот и терплю. – Божья терпеливица лихо, щелчком, выкинула потухший окурок за окно. – Жицця – гэта церпенье и церпенье. В древних преданиях написано, что немощных стариков убивали, чтобы не суетились под ногами у молодых, не мешали им жить. Кольки разов своим гуторила: Убейте! А они матерятся, сама, гуторят, сдохни. Ненавидят, что долго живу. Самой убиться нельга: самый страшный грех. Ночью стану у пасцели на каленки и молю бога, чтобы забрал хотя в рай, хотя в ад, да что молитва? Она не богу нужна, а молящему. Бог суетных слов не слышит, он душу слухает и ей отвечает. А у мяне душа не устарела як тело, не то, что у сынов. Судя по молодым глазам, старуха не врала: глаза – зеркало души. - Ты – немец. У Владимира от неожиданности дёрнулась нога на акселераторе, и железный друг, словно подстёгнутый, обиженно взвыл и тоже дёрнулся, не заслужив грубого обращения водителя. - С чего ты взяла? - Я ведаю, и усё. Напуганный неожиданным разоблачением Владимир сопротивлялся: - Откуда ты ведаешь, когда я сам не знаю? Захолустная прорицательница улыбнулась, собрав морщины в невидимых углах безгубого рта. - Не злобись. Ты добры немец, не ворог. Владимир никак не хотел поверить, что разоблачён, и кем? Как она догадалась? Сердце обеспокоенно рвалось наружу. - Як Витёк. - Кто? – он вынужден был сбавить скорость, чтобы справиться с управлением одеревеневшими вдруг руками. Бедное сердце совсем вышло из повиновения. - Офицер немецкий. В сяле на постое с командой был. Добры. Ребятишек цукерками угощал. Неужели Виктор через эту старуху-мумию напоминал ему о себе, а значит, и о сыне? - Ап-чхи! – звонко чихнула старушенция, и сама себя поздравила: - Будь здорова! – Потом ещё: - Ап-чхи! – и снова: - Будь здорова! Владимир, успокаиваясь, нервно рассмеялся: - Чего это ты сама себя поздравляешь? - Более некому. А здравие старой, ой как, нужно! Не глядя на неё, боясь встретиться глазами, он жёстко произнёс, внушая не то, что думал: - Никакой я не немец, ясно? - Ну и ладно, - легко согласилась бабуля. – Будь, кем хочешь. Когда ко мне бабы приходят пытать судьбу, я николи не говорю о дурном. От него, як ни берегись, не свернёшь, так пусть лепш случится ненароком. Скажу тильки о добром. Яго ожидаючи, душа радуется. - Так ты предсказывать умеешь? - Бог сподобил. Ён моими устами извещает, кали захочет. - Предскажи мне, - в шутку попросил он, надеясь услышать какую-нибудь галиматью, что развлекла бы и развеяла случайную догадку о немце. - Лаяться не будешь? - Обещаю. Ещё и второй «Беломор» получишь, - Владимир вытащил и положил рядом с собой оставшуюся пачку папирос. - Тады останавливай, - приказала сельская прорицательница. Владимир послушно подрулил к обочине и заглушил мотор. Носительница божьих уст поёрзала как улитка, подвигаясь ближе к желающему заглянуть в будущее, взяла иссушёнными, покрытыми тонкой пергаментной кожей, пальцами его руку и настоятельно попросила: - Гляди мне в глаза. Он погрузил свой взгляд в голубые перископы и… растворился. - Подумай, чего ты больше всего жалаешь? – донёсся до затуманенного сознания журчащий голос. Больше всего хотелось на родину. - Подумай ещё, может, заблукаешься? Нет, он не ошибается. - Тильки гэтага али ещё чего-нибудь так жаж сильно? Только этого. Она отпустила его руку, и он как проснулся. - Ты хочешь вернуться на радзиму, - угадала ведьма. - Ну? – подстегнул он окриком к продолжению. Но она не хотела говорить, опять отодвинулась в угол кабины и буркнула: - Больше ничога ня ведаю. - Как хочешь, - разочарованно протянул Владимир и, взяв пачку, демонстративно собрался положить в карман. - Чакай! – остановила судьбоведаница. – Усе хотят ведать правду, а как скажешь, лаются, что оказалась не той, якую ждали. - Я же сказал: не буду. Говори, что там тебе ещё бог наболтал. Она укоризненно сверкнула на него синим пламенем, зябко поёжилась и попеняла: - Не надо так. Зло в цябе на людын копится. Не возвернёшься ты, - и, пожалев, наверное, добавила: - Можа, кады в глыбкой старости. Оглушённый несправедливым приговором, Владимир зло посмотрел на трухлявую предсказательницу, не веря ни слову, не желая верить, и еле сдерживая себя, чтобы не заматериться по-русски, зло прокричал: - Зря каркаешь, чёртова перечница. Ещё как вернусь и тебе сообщу в ад. Не верю ни на полслова. - И правильно, - встрепенулась пра-пра-зловестница, - не верь. Николи дурному не верь. Верь тому, чего чакаешь. Бог – он милостивец, измерив веру и усердие, можа, и поменяет твои карты. Нет, в милость картёжника он тоже не верил. Верил только в себя. А тот, кому отказали в доверии, ехидно улыбался, перелистывая тоненькое пока дело подопечного. Убийцей тот уже стал, развратником – тоже, врать научился, вот и гордыня проблеснула со злом, дело осталось за малым. Ничего не скажешь – хорошо ангелица сработала. Оказывается, ломать надо, в первую очередь, веру в себя, а всё остальное сломается походя, и этот божественный постулат будет главным пунктом доклада на сонме. Старушка подвернулась вовремя. Людишки, обманутые, нет, не так – введённые в заблуждение церковниками помимо его воли, убеждены, что ангелы – это легко узнаваемые полупрозрачные белоснежные детоподобные херувимчики, на которых далеко не улетишь, появляющиеся то тут, то там с его вестью. Сказочный лепет! Чиновники, особенно проверяющие и по связям с общественностью, нужны всякие, а стукачи вовсе не должны выделяться из общей массы. Все они могут появиться на земле в любом теле, в любом обличии. Это его тайна. Но он рано радовался удаче с экспериментом. - Ты прости меня, бабка, - виновато обратился Владимир к предельно съёжившемуся в углу свёртку. Они снова ехали. Ровный гул мотора успокаивал, и Владимир даже развеселился, не понимая толком, почему так близко к сердцу принял догадки выжившей из ума от недоедания пророчицы. Догадаться-то было немудрено. Ну, кто не хочет вернуться на свою близкую или дальнюю родину? А то, что исключила исполнение желания, так это от обиды, что не отдал папиросы. Тоже ведь человек. Он подкинул к ней обещанный «Беломор». - Возьми. Не сердись. - А я не злоблюсь: моё время злобиться ушло, - старушка подобрала папиросы и спрятала в другую потайку – на груди, сверкнув из-под низко съехавших платков голубым миролюбием. – Замёрзла чтой-то. Показались первые дома Жодино. - Встречать-то сын будет? - А ён ня ведае. На дороге около четвёртого дома справа никого не было. Владимир остановился. - Приехали. Что дальше? - Дапамаги выскочить, далее сама дошкандыбаю. Он вылез со своего места, обошёл студебеккер, проверяя заодно его внешнее состояние, удовлетворённо постукал сапогом по некоторым колёсам, осторожно, чтобы не вывалилась, открыл её дверцу, ещё более осторожно взял её под мышки и, не ощутив веса плоти, поставил божью пушинку на обочину лицом к пустынному дому, не ожидающему дорогой гостьи. - Ну, топай. Она послушно зашевелила тяжёлыми лыжами-лаптями, мелко перебирая детскими ножками и расставив локти согнутых рук, словно птица с перебитыми крыльями. Владимир с жалостью и даже с непонятным сожалением, словно расставался с кем-то родным, следил за ней, боясь, что та споткнётся и упадёт. Почувствовав, наверное, участливый взгляд, старушенция остановилась, повернулась к нему всем телом и прозвенела, остерегаючи: - Бойся пули у спину, обертайся чаще. И посеменила дальше, навстречу своей отринутой людьми и богом судьбе. - 4 – Под впечатлением тревожной встречи с могильной провидицей и своим безысходным будущим Жодино проехал незаметно, на выезде не взял никого из голосующих и, добавив скорости, устремился прочь от несчастливого места. Хотелось скорее добраться до Орши, до третьего, четвёртого, пятого агентов и доказать старухе, что она не права. Унылая дорога покатилась по влажной низине, местами изрытой траншеями, из которых добывали торф, брикеты его сохли по краям, а сами людские выработки заполнились коричневой водой, подёрнутой зелёно-плесневелой ряской. За окнами мелькали порыжевшие стога и скирды, огороженные жердями от скота, который мелкими разрозненными кучками пасся на зеленеющей стерне и в дальних кустарниках. Приближались к Борисову. Городок, похожий на большую, хаотично построенную, деревню, скоро нанизался на дорогу, разрастаясь в стороны по кривым и узким улицам, на которых виднелись те же, что и везде, следы прошедшей войны. Несколько вдали, за домами, дымили какие-то высокие кирпичные трубы, попадались оштукатуренные строения, некоторые – двухэтажные с небольшими, скорее декоративными, балкончиками, а другие – выжженные изнутри, с зияющими опалёнными пустыми окнами. Деревянный бревенчатый магазин и обязательная придорожная чайная сбоку неширокой пыльной площади, исполосованной тележными колёсами и открывающей вид на властное учреждение с розовым флагом. Неизменные, слоняющиеся где попало, главные городские жители: козы, куры, гуси, утки, а здесь – ещё и индюшки. Потом небольшой спуск к свежевыстроенному деревянному мосту через реку, называемую, судя по карте, Березиной, с раздробленным и расщепленным дощатым покрытием, по которому проезжать надо было медленно и осторожно. Быстро промелькнувшая левобережная, меньшая и более бедная, часть городка, а за ней – всё та же низина с торфяниками, болотцами, мелкими извилистыми мутными притоками, сплошь заросшими тальником, камышом, осокой, серо-коричневая зябь неплодородной земли, а вдали, куда уводила дорога, - леса, леса, леса. Слившись с машиной воедино, Владимир торопил тандем, отгоняя наваливающуюся тоску. Как-то незаметно оптимистическое солнечное утро сменилось безрадостным пасмурным днём. Бесшумно заморосил холодный мелкий дождь. С натугой заработали дворники, размазывая грязь по ветровому стеклу. Он открыл боковое окошко, вдохнул всей грудью свежий влажный воздух, освобождённый от осевшей пыли. Не помогло. Полная неясность будущего, разворошённая бабкиным предсказанием, утомляла и раздражала, лишала покоя и уверенности в том, что он делал для своего спасения. Ему и самому стало казаться, что вернуться на родину не удастся. Зачем тогда стараться? Для кого? Для дяди Янки? Пора, наконец, обстоятельно обдумать и просчитать все возможные варианты навязанного альянса с завоевателями и, по возможности, подталкивать судьбу к лучшему. Если он удачно выполнит гнусное задание, то возможны, как ни крути, два исхода. Первый по бабкиному сценарию: его принудят к дальнейшей безвозвратной расконсервации оставшихся агентов, а может быть, даже вполне вероятно - к резидентству. При отказе – пуля в спину от такого, как Трусляк, о чём предупредила старая всевидица, или донос в ГУГБ, что маловероятно, поскольку на допросах вся законсервированная немецкая агентурная сеть станет известной русским в таком же объёме, как и американцам. Значит, остаётся только пуля в спину. Не американский ли агент бабуля? При более щадящем втором варианте его могут вернуть в Германию и заставить работать в своей разведке в русском отделе с последующими убийственными командировками в Россию, так как он хорошо знает русский язык, обстановку, освоился с русской жизнью и проверен на надёжность. Хочет ли он этого? Нет! Можно согласиться на знакомую дешифровку, но для неё надо знать язык победителей, да и вряд ли немцу доверят ответственную работу в святая святых чужой разведки. Tertium non datur – третьего не дано, говорили римляне, выбирая между большим и малым злом. Ему тоже, хотя он и не ворог русским, как верно определила провидица, придётся мириться с меньшим. Третий выход, правда, был, но Владимир его напрочь отметал как абсолютно неприемлемый: окончательно смириться с тем, что он русский, и раствориться бесследно в бескрайних просторах России. К лучшему второму варианту добавлялось приличное приложение в виде судьбы сына. Виктор Кранц не зря напомнил о неоплатном долге – Владимир без Вити не имеет права вернуться на родину. После выполнения задания необходима поездка в неизвестный Оренбург, успокоительно звучащий на немецкий лад. Как к этому отнесутся хозяева и захотят ли помочь, рискуя разведчиком? Если нет, то… тогда он не знает, что делать. Слева в туманной завесе скопившегося в воздухе дождя показалась однорядная, почерневшая от влаги, насквозь промокшая и безлюдная в ненастье деревушка с непонятным названием Крупки. Промелькнул коровник с распахнутыми дверями и пустым жердевым загоном с вымешанным копытами животных тестом из земли с дрожжевой добавкой бродящего навоза, длинный мост с хлюпающим настилом через речку, блуждающую в болотистых берегах, и начался затяжной серпантинный подъём навстречу наступающему тёмному лесу. На первом взлобке открылась широкая поляна, и на ней у дороги – два танка, столкнувшиеся гусеницами, как будто сцепившиеся зубами. На одном белела поблёкшая звезда, на другом – тоже выцветший белый крест. По туловищам обоих железных чудовищ прошлись широкие языки пламени, оставив чёрные следы, а пушки напряжённо уставились друг на друга. Чуть поодаль застыла ещё одна пара. У немца съехала башня, а у русского были распущены обе гусеницы и зияла в боку дырища с драными краями, из которой когда-то хлестал огонь. Ещё дальше был немецкий танк без одной гусеницы и с оторванным дулом, а русский завалился передом в неглубокий ровик и уткнулся орудием в землю. «Ничья» - с опозданием зафиксировал Владимир результаты давнего кровавого эндшпиля, хотя на войне, сколько бы ни бахвалились полководцы, ничьих и побед не бывает. Дорога неожиданно спустилась к небольшой речке с низкими обрывистыми берегами, на одном из которых на огромной расчищенной от леса площадке зловеще ощетинился частой двойной колючей изгородью концлагерь. Пулемётные вышки по всему периметру зорко приглядывали за лесопилкой, лесоскладом, погрузочно-разгрузочной эстакадой, двумя бараками, домом с кумачовым флагом и высокими кучами древесного мусора и опилок. Везде передвигались прилипшие к брёвнам чёрные фигуры. После хорошего моста дорога снова пошла на подъём, потом снова на спуск и так, ныряя и поднимаясь, устремилась дальше в лес. Здесь он, видный с дороги, был чаще смешанным, сравнительно низкорослым, нестроевым, с густо засорённым подлеском, более жизнерадостным, а всё равно страшноватым. Дождь прекратился. Остались лужи в выбоинах дороги, из которых от колёс встречных машин брызгало так, что, казалось, вышибет стёкла. Вымокшая и затвердевшая дорога усилила тряску, и пришлось сбавить скорость. Открыв окошко, он хотел высунуться подальше и поглядеть на небо, но в последний момент не решился, вдруг поймав себя на том, что боится леса. Что бы сказала Зося, подумал Владимир, обнаружив на месте лесного героя труса, по-детски прячущегося в кабине? Усмехнулся появившейся в себе ярко выраженной слабости и некстати решил, что с Зосей пора кончать. Он не может предложить ей ничего существенного, кроме кратковременной дружбы, а она решительно настроена на большее. Он ехал уже больше четырёх часов, спина и руки немели, давала знать о себе усталость. Хотелось остановиться, выйти, размяться, походить по земле, лучше бы полежать, но ещё перед отъездом твёрдо решил, что будет гнать без отдыха до самой Орши. Теперь уже недалеко. Вот и указатель сворота с шоссе на боковушку, ведущую туда. Рядом с указателем стояли вымокшие и съёжившиеся от холода три пацана лет 10-12-ти, одетые в потемневшее от влаги старьё и прохудившиеся стоптанные ботинки с брезентовым верхом. У каждого была корзина, накрытая травой и тряпкой. Владимир остановился, приоткрыл дверцу пассажира. - Здорово, мужики! Чего добыли? Самый худенький и шустрый, прикрытый серой фуражкой с надорванным козырьком, встал рядом с подножкой, доходившей ему почти до пояса, и просипел застуженным альтом: - Грибки, дядя. Подвези, мы цябе дадим, - решил, что шофёр интересуется платой за проезд. - Тогда – лезьте, - разрешил добрый дяденька, не обзавёдшийся ещё собственными детьми, помогая затаскивать тяжеленные корзины. Когда пассажиры, стеснительно прижавшись друг к другу, разместились, он достал из-за сиденья плащ и укрыл, по мере возможности, всех вместе. - Замёрзли? - Не, - опять просипел шустрый, - ужотко тепло, - он сидел в центре. Машина тронулась и покатилась навстречу неведомой Орше, на встречу с неведомым агентом, о чём думать не хотелось. Опасные леса за окном отодвинулись от дороги пашнями с зеленеющими до сих пор разделительными полосами. Освобождённая от урожая, замусоренная остатками травы, ботвы, стеблей, потемневшая от влаги земля производила гнетущее впечатление уничтоженной жизни. - Не боитесь уходить так далеко от города? – спросил Владимир у мелюзги, как видно, совсем не опасавшейся лесной чащобы. - Не, - ответил ближний из огольцов, с пухлыми щеками и торчащими в стороны розовыми ушами, - мы не в перши раз. – Городские ребята разговаривали на русском языке, вставляя редкие широко употребляемые на улице белорусские словечки. – Нас матки отпускают, когда втроём. А одному нельзя. - И в лесу не страшно? - Бывает, - включился в разговор курносый, похоже, старший, - когда набредёшь на землянку али окоп, а в них шкелеты в драной форме и со зброей. Лёнтя однажды так драпанул, что усе грибы растряс. И двое по краям весело засмеялись, а щуплый, толкаясь локтями, оправдывался: - Да… я думал, он стрельнет. Теперь залилась вся троица, и только дяденька не смеялся. Война, закончившаяся на бумаге, достаёт детей демобилизованных солдат, пройдёт через души не одного поколения и завершится по-настоящему тогда, когда будет собрано брошенное оружие и будут похоронены оставшиеся на поле боя. Долго ещё каждый найденный «шкелет» будет отзываться горьким воспоминанием и яростной ненавистью к бывшим врагам. Надо и ему, без роду и племени, окончательно определиться, кто он – русский или немец. Нельзя болтаться на ничейной земле под огнём с двух сторон. - Небось, зброю тоже домой тащите? Мальцы беспокойно стрельнули глазами по корзинам и наперебой занекали: - Не, мы не берём, это – старшие, нам нельзя. Владимир знал, что минская ребятня регулярно опустошает лесные склады, оставшиеся от немцев, торгует оружием и нередко, забившись в пригородную глухомань, устраивает опасные соревнования. Оршанские, наверно, не отстают. - На мине не боитесь подорваться? - Не, - ответил лопоухий любимым всей троицей отрицанием, - мы – лёгкие, под нами не разорвётся. А проволочки мы знаем, какие надо глядеть. - Саньку рвануло – ничего не осталось, - вспомнил шустрый не к месту и поёжился не то от холода, не то от воспоминаний. У малолетних грибников работа была опаснее минёров. - Как только ваши родители не боятся вас отпускать? – ужаснулся дяденька шофёр. - Грибки надо: мамка продаст, хлеба купит или крупы, - пояснил непонятливому курносый. Против такого весомого довода возразить было нечего. - Кто знает улицу Речную? – спросил Владимир на всякий случай, не надеясь на адресные познания малолетних кормильцев. - Я знаю, - неожиданно ответил старший, - она по-над Днепром. Мы туда купаться ходим. Там с бугра вельми добра нырять. Удача! - Покажешь? Курносый замялся. - Потом далеко придётся с корзиной до хаты идтить. - А я вас всех сначала по домам развезу, а потом мы с тобой съездим, идёт? - Идёт! – с восторгом согласился гид, получивший возможность на зависть остальным прокатиться по улицам в кабине военной машины. Как только договорились, сразу же показался пригород, быстро кончился, машина въехала в город и медленно покатила по коллективной указке взбудораженных пассажиров. Как и все здешние города, этот тоже не отличался планомерностью застройки. Проспектов не было. Были кривые узкие улицы, пересечённые под разными углами другими улицами и переулками. Всюду видны большие разрушения и сохранившиеся до сих пор завалы во дворах и на улицах перед фасадами погибших домов. Рядом с пожарищами, где монументами разорения голо торчали в равнодушное небо полуразвалившиеся трубы обугленных печей, размещались временные жилые сараюшки и землянки. Сплошь деревянная окраина города оживала интенсивнее. Повсюду виднелись свежие срубы и готовые некрашеные дома с дощатыми крышами. Поражали яблони с крупными красно-жёлтыми и светло-зелёными плодами, как ни в чём не бывало растущие рядом с разрушенным жильём. С приближением к центру увеличивалось число одно-, двух- и даже трёхэтажных каменных и оштукатуренных домов, большинство из которых требовало капитального ремонта, чем и занимались многочисленные строители, среди которых Владимир привычно увидел своих в неизменной заношенной тёмно-зелёной форме. То и дело под колёса бросались куры, стайками, слаженно переваливаясь с боку на бок, неторопливо отбегали утки, отважно, низко наклонив шеи, шипели гуси, равнодушно жались к заборам красно-сопливые индюки, резво отскакивали козлята и не шевелились лежащие в дождевых лужах поросята. Новая жизнь здесь была виднее, чем в столице. Подъехали к Днепру и переправились на другой берег по временному понтонному мосту. Рядом для автолюбителей и пешеходов восстанавливался капитальный железобетонный, а ещё дальше действовал ажурный металлический для поездов. Вода в реке была тёмно-свинцовая и уставшая, с еле заметным течением, сбивавшим мусор и зелёные водоросли к берегам. Уткнувшиеся в берег пустые дощатые лодки замерли в осенней безжизненности. После небольшого, но затяжного подъёма зарулили в тихую боковую улицу и остановились. - Дядь, - обратился к водителю щуплый, освобождаясь от плаща, - тебе куда грибки? - Домой тащите, - отказался добрый дядя. – Так я жду? – посмотрел внимательно на курносого. - Я счас, - заторопился тот, с трудом справившись с тугим замком дверцы. - Спасибо, - наперебой поблагодарили лесные добытчики и, помогая друг другу, выбрались сами, вытащили корзины и пошли, обгоняя друг друга и приволакивая тяжёлые корзины, бьющие по сгибающейся ноге. Курносый появился минут через десять, но не один, а с матерью, молодой женщиной с печальными чёрными глазами. - Куда ты его тянешь? – строго спросила она у водителя. Владимир объяснил. - Может, меня возьмёшь? – она глядела открыто и беззащитно, надеясь на чудо. Но оно не произошло. - Мы с вашим сыном договорились, неудобно. Отец есть? Усмехнувшись краем рта с резко обозначенной горькой складкой, женщина глухо ответила: - Есть. На бумаге. Пропал без вести. - Поехали, - заторопил курносый, забравшийся в кабину. - Не задерживай долго, - попросила мать и ушла, сгорбившись. - Мы быстро, - пообещал ей вслед сын и, устроившись поудобнее, нетерпеливо посмотрел на шофёра. - Поехали, показывай, - тронул с места студебеккер водитель, не привыкший к тягостной полувдовьей судьбе русских женщин. Улица Речная повторяла изгибы Днепра, утыкаясь где-то впереди в железнодорожный мост. Вдоль всего берега, стукаясь носами, толпились стайками лодки, деловито плавали, часто ныряя и показывая гузки, утки и гуси, на берегу у воды стояли как попало сделанные из чего попало низкие сарайки, две женщины полоскали с мостков тёмную одежду покрасневшими от холодной воды красными руками, пацаны, нахохлившись, сидели над безнадёжно застывшими удочками, и над всем – серое низкое небо, обещающее новый дождь. Заселяли улицу, в основном, упитанные одно- и двухэтажные коттеджи, разрушенные, восстанавливаемые и отстроенные, среди которых дом 22 выделялся новеньким штакетником, воротами, выкрашенными в тёмно-коричневый цвет, и тесовой, выкрашенной в тёмно-зелёный цвет, крышей, укрывающей невысокую мансарду с балкончиком. В городе, являющемся крупным железнодорожным узлом, вообще преобладали эти два железнодорожных цвета, изредка разнообразясь белым и синим на ставнях и наличниках. Яркие цвета, такие, как голубой, жёлтый, красный, оранжевый, светло-зелёный, очевидно, не соответствовали русской эстетике. Новые забор и крыша, опрятный палисад с не увядшими цветами, чистота во дворе и на улице перед домом свидетельствовали о рачительности хозяина, устроившегося надолго. Владимир свернул в ближайший переулок и остановился, решив использовать подвернувшегося помощника на все сто, а самому пока не засвечиваться. - Хочешь мне помочь? – обратился он к сияющему пассажиру. - А как? – с готовностью согласился тот. - Вернись по улице назад, найди дом 22 под зелёной крышей, постучись и узнай, там ли живёт одноногий Игнатюк. Если в доме никого нет, спроси у соседей. А будут интересоваться зачем - беги сюда, не отвечая. Понял? - Ага. - Тогда – действуй. Курносый выскочил и убежал, завернув за угол, а Владимир застыл в томительном ожидании, жалея, что перестраховался и не пошёл сам. Казалось, прошла вечность, хотя минутная стрелка еле-еле проползла десять минут, когда вернулся посланец. Запыхавшись, торжествуя, что выполнил задание, он прокричал: - Там. Только дома нет. Соседка сказала, что на железке работает. Владимир облегчённо улыбнулся, хлопнул удачливого помощника по плечу и похвалил: - Молодец! Вот тебе, - и протянул в награду целых 30 рублей. Мальчишка, увидев редкую для себя красную купюру, вытаращил глаза и, не веря, спросил с придыханием: - Мне? - Тебе, тебе, держи, и поедем домой. - Дзякую, дядь, - курносый осторожно сложил ассигнацию вчетверо и спрятал куда-то в куцый старый пиджачишко, свободно болтающийся на детских плечиках. – Папиросок накупим! Всю обратную дорогу он подозрительно посматривал на щедрого шофёра, может быть, опасаясь, что тот передумает и отберёт деньги. На шум мотора вышла мать, переодевшаяся в синее шерстяное платье, перетянутое по девичьей талии белым пояском. Её тёмные волосы были свободно распущены. Сын, не говоря о гонораре, юркнул мимо и скрылся в доме, а она подошла к шофёру и предложила: - Заходи, накормлю и чаем напою, - и обещающе смотрела прямо в глаза, вынужденно истомившись без мужа в годы зрелой и беспокоящей по ночам плоти. Если бы не тревожная встреча с агентом и не симпатичный курносый, Владимир, наверное, не удержался бы и зашёл. Но, пересилив минутное колебание, виновато отговорился: - Не могу. Мне надо до конца рабочего дня попасть в Витебск и загрузиться. Это было правдой. Ещё раньше он решил, что если агента не будет дома, заехать к нему вечером на обратном пути. Она слегка покраснела, опустила погрустневшие глаза и, отступая, сухо и безнадёжно предложила: - Заезжай, если хочешь, на обратном пути, - и, не дожидаясь очевидного или обманного ответа, ушла следом за сыном. - 5 – До Витебска он спешил так, что ничего вокруг не видел. Да и смотреть было не на что. Всё те же торфяники, смешанные засорённые леса, редкие луга и обширные пахотные земли под осенним паром. В редких селениях радовали глаз яблони с разноцветьем яблок. В городе, похожем на Оршу, только с другой речкой, долго искал мясокомбинат, чтобы сдать трубы, зато быстро нашёл огромный ИТЛ, известный всем. И, хотя появился там в пятом часу, зэки, у которых рабочий день не кончался в четыре, как на воле, отчаянно матерясь, быстро загрузили кузов любимой ими колючкой, попросили закурить, и он отдал «Приму», приобретённую в городе, подцепил старенький компрессор с изрядно изношенными шинами на колёсах и ещё до пяти выехал из города, повеселев, как будто главное сделано. За городом остановился у родничка, помеченного оставленными ящиками для сидения и неубранным мусором, среди которого преобладали окурки и промасленные газетные клочки, перекусил картошкой, помидорами, яйцами и ломтиком сала с хлебом, заботливо завёрнутыми Сергеем Ивановичем в газету и чистую белую тряпочку, полежал на пожухлой холодной траве минут десять, расслабляя ноющую спину, и, совсем успокоившись, двинулся в Оршу для главного дела. Через два часа въехал на знакомую Речную. Стояли светлые предвечерние сумерки, расцвеченные оранжево-красно-фиолетовым закатом, опалившем края высоко вздыбленных облаков, вытянутых вдоль горизонта, обещающим завтрашний сильный ветер. На этот раз машину оставил на улице, поодаль, так, чтобы видна была от дома 22, и пошёл к нему, ощущая тревожное биение сердца. На осторожный стук щеколды калитки ответил бешеным сиповатым лаем огромный лохматый пёс, тщетно пытающийся вытянуть цепь до незваного гостя. Вышел и тот, кто был нужен. Хотя было сумеречно, но Владимир сразу узнал его, в первую очередь, по деревянному протезу, торчащему копытом из-под коротковатой штанины. - Що за чоловик? – спросил хозяин недовольным баском, безбоязненно приближаясь к калитке. Теперь, разглядев хорошенько, Владимир понял, что пришёл точно по адресу. Словно с хорошо запомнившейся фотографии на него внимательно смотрели тёмные глаза, оголённые редкими белёсыми бровями. Чётко очерченные высокие скулы и широкий подбородок с небольшой вмятиной выдавали неуравновешенный характер, а большой, слегка вислый нос с горбинкой, почти нависающий над большим ртом, обозначали вместе страсть к земным наслаждениям, в то время как высокий лоб с широкими залысинами свидетельствовал о незаурядном уме. Некрасивое, можно даже сказать – неприятное, лицо притягивало своей неординарностью, излишней для хорошего агента. - Зубр? – уверенно спросил Владимир. Тот резким движением подался ближе к калитке, разглядывая гостя, опустившего козырёк фуражки почти на нос. - Не правда ли сегодня приятный вечер? – пароль вполне соответствовал действительности. - Зъявився! – не отвечая на пароль, пробурчал хозяин, и довольная улыбка раздвинула губы, а глаза продолжали насторожённо вглядываться в связника. - Я жду, - напомнил Владимир. Зубр наморщил лоб. - Дай вспомню. Ага: вот только бы немного больше тепла и света, так? – ответил, медленно выговаривая слова. – Долгонько пришлось тебя ждать. Што, опамятовали фрицы? Ожили? Гроши принёс? Неуёмная жадность агента была одной из его характерных черт, отмеченных в досье. - Не так скоро, Василий Романович, - улыбнулся облегчённо и Владимир, чувствуя, что и с этим подонком он договорится. – Сначала поговорить надо. - О чём попусту балакать? – недовольно пробасил Зубр. – Начальник всё сказал: война закончится, сиди – не рыпайся, придёт связник, принесёт гроши, даст связь и задание. Запамятовал его фамилию… - он подозрительно и требовательно посмотрел в глаза связника, решив устроить дополнительную проверку. – Заткнись, - приказал псу, и тот, ворча, заполз в конуру. - Гевисман. - Точно, - улыбка вновь вернулась на лицо Зубра. – Он! Живой, значит? - Погиб. Зубр мелко и небрежно перекрестился. - Пусть пухом будет ему могила. Владимир не возражал, хотя у него на этот счёт было своё мнение, и он бы сказал: «Да будет земля ему пухом, чтобы собаки могли легче раскопать». - Вот была голова! – продолжал Зубр. – Ему бы у немцев фюрером быть, а не этому горлопану с усиками. Айн, цвай, драй! Только и знал, что пёр буром на большие города, вот и допёр… до Берлина. Гевисман учил всё делать хитростью, с подвохом, подлавливать коммуняков на их дурости. Упокой душу его, господи! – сказал, но не перекрестился. – Хто вместо него? - Американцы. Зубр, не сдерживаясь, громко захохотал, но быстро смолк, опасливо прикрыв рот рукою. - Не зря кажут, что худшего врага взрастишь в друге своём. Давно? - Нет. - У них што за гроши? - Доллары. - Не знаю. Нехай платят в карбованцах. - Будут, не сомневайся, много будут платить – богатые. Присядем здесь, - предложил, указывая на аккуратную скамеечку у калитки. Хозяин, очевидно, уверившись в подлинности человека «оттуда», не возражал, привычно усаживаясь на самим сооружённую для раздумчиво-наблюдательных посиделок в скучные вечера скамью, выкрашенную, как и забор, в вагонный цвет. - Ты – один? Владимир насторожился и на всякий случай соврал: - С напарником-подстраховщиком. - Понятно, - поверил Зубр. – Ваша машина? Кроме студебеккера, никаких машин в поле зрения не было. - Наша, - сознался связник, грубо врать не стоило. - Не помню, чтобы какая-нибудь машина ночевала у того дома, - сказал Зубр, и Владимир похвалил себя за осторожную правдивость. Он уместился рядом, справа, чтобы иметь возможность, если понадобится, выхватить вальтер из подмышечной кобуры под телогрейкой и направить без лишних движений на соседа, достал из бездонного кармана гимнастёрки приготовленные пять тысяч рублей и расписку-обязательство и подвинулся, освобождая часть скамьи. - Меня послали, чтобы найти тебя. Если согласен сотрудничать с американской разведкой, к которой перешли от немцев все твои документы, подпиши бумагу и бери пять тысяч аванса. Следом придёт резидент, принесёт ещё и даст задание. С ним и связь будешь держать. Зубр пожевал тонкими губами, поиграл скулами. Быстро темнело, лиц почти не было видно. - Маловато даёшь, да ладно: с паршивой овцы хучь шерсти клок. Кажи гумагу. Владимир подал заготовленную расписку, где сам поставил сумму аванса, и посветил фонариком. Зубр изучил короткий документ на продажу души новым хозяевам, крякнул, очевидно, недовольный началом содружества, и сердито спросил: - Чем пидмахнуть? Связник протянул чернильный карандаш, агент цепко захватил его крепкими узловатыми пальцами, положил бумагу на скамью и решительно расписался. - Пусть поторопится, а то я не удержусь и подсуну пару «липучек» под составы с военной техникой. Удовлетворённый Владимир старательно сложил зубровскую закладную и спрятал в опустевший карман гимнастёрки. Можно было и поговорить. - Чем это тебе так досадили свои? - Чертяки им свои, - рявкнул Зубр, недовольный невыгодной сделкой, - а для мэни советские – люты злыдни, вороги. Ты – немец, фольк, тебе не зрозуметь. - С чего ты взял, что я немец? – сжавшись, глухо спросил Владимир, вторично за день пойманный на липовой легенде. Хозяин усмехнулся, уверенный в собственной прозорливости. - Говор у тебя ихний, «л» и «р» во рту катаешь, и – вообще. Меня такие в неметчине учили в разведшколе, запомнились. Владимир знал из досье только основные вехи жизни и деятельности агента во время войны, деталей там не было, а, возможно, будучи второстепенными, не запомнились. Знал, что тот учился в 41-42-м годах в школе Гевисмана где-то под Люблином, закончил с отличием, готовился стать суперагентом для выполнения разовых спецдиверсионных заданий, но попал под удар русских дальних бомбардировщиков, нацеленных кем-то на разведгородок, потерял ногу и зимой 42-го был переброшен в Россию. Работал по легенде инвалида войны по специальности, полученной в школе – диспетчером на крупных железнодорожных узлах в Сталинграде, Туле, Москве-Товарной, Смоленске, а после освобождения русскими Орши направлен туда и законсервирован. Склонен к самодеятельным авантюрам, подогреваемым ненавистью к советской власти и к соотечественникам, но хитёр и удачлив, и из всех передряг выходил чистым. Так, по собственной инициативе занимался ракетной сигнализацией немецким бомбардировкам и при задержании отделывался лёгким испугом как потерявший ногу на войне против фашистов. Настоял на установке магнитных мин с временным взрывателем на воинских эшелонах по собственному выбору и ни разу не подозревался, любовно называя тайное оружие «липучками». Кроме любви к малым и крупным диверсиям, была и ещё одна всепоглощающая страсть – любовь к деньгам, которые требовал всегда наличными, справедливо протестуя против обманных вкладов в германских и швейцарских банках. Но наиболее ценен был как информатор о движении русских эшелонов с живой силой и техникой, самостоятельно пользовался рацией, и за всю войну ни разу не был запеленгован, применяя приёмы конспирации, известные только ему одному. Владимиру припомнилась и отмеченная в досье исключительная жестокость агента, избивавшего курсантов за малейшую обиду, отчего друзей он не имел. Являлся непременным и добровольным исполнителем расстрелов предателей и трусов. Особенная жестокость наблюдалась по отношению к женщинам, которые были у него, несмотря на запрет и увечье, в каждом городе, и не просто были, но силой склонялись к пособничеству. Если сожительница отказывалась или теряла доверие, он её хладнокровно убивал, как убивал и в том случае, когда перебрасывали в новый город. Это был, в полном смысле слова, раненый зверь в человеческой шкуре, ненавидящий людей. - Ты сам пришёл к Гевисману или заставили? Зубр задышал слышнее, поёрзал на скамье, очевидно, поневоле окунаясь в мутные воды прошлого, потом хмыкнул и ответил со смешком: - Заблукал трошки и попал не туды. - Не хочешь – не рассказывай, - Владимир собрался вставать. - Покури, - хозяин давал знать, что готов немного приоткрыться. - Не курю. - Точно – германец: экономишь. Я тоже не балуюсь: незачем. А знаешь ли ты, що таке нищее сиротство? - Я вырос без отца и матери, которых никогда не видел, - сердито ответил связник. Зубр помолчал, переваривая услышанное, и, наверное, в какой-то мере признал в соседе родственную душу, которой можно довериться. - Так давно, что и не упомню, жили мы втроём на Харькивщине в селе Ефремовке – я, братка и мать. – Он часто вставлял в свою речь украинские слова, которые Владимир понимал ещё хуже, чем белорусские. – Батька мой, турок по рождению, а ещё больше – по поведению, сбёг, як только родився брат, и остались мы удвох на шее одной матери. Работала она у куркулей, што дадут, то и приносила пожрать. А мы с Остапчонком побирались Христа ради и тоже свои куски добавляли. Кое-как, но жить можно было. Однако и такой нищете скоро пришёл конец. Москали, чтобы загнать народ в колгоспы, вчинили на Вкраине голод, отняв всё. Днями и ночами вооружённые комиссары шарили по сусекам, выгребая с помощью голытьбы схроны. Бездельники думали, что им обломится, но просчитались, первыми стали с голодухи дохнуть. Мы с мамкой и браткой – тоже. Всех собак и кошек подъели, всех тараканов жареных съели, сапоги и ремни с травой и корой варили, ворон и галок отлавливали, пока силы были, а потом стали есть друг друга. Ты ел человечину? - Нет, конечно, - брезгливо поморщился связник, не представляя, как такое возможно. - Ничога, не хужей говядины. Убила мать Остапку, сварила, съели мы его. Как кролик був, одни мослы да рёбра, есть нечего. Потом сама умерла, а я прибился в стаю к хлопцам. И стали мы кучно вынюхивать и выслеживать, у кого какая естьба есть, у кого дымок из трубы парит. Тогда нападали и отбирали, а если кто не отдавал, того убивали – всё едино без жратвы сдохнул бы. Убивали и девок – на них мяса больше. Так и промышляли зиму и весну, так и выжили. А когда появилась лебеда, крапива, одуванчики, ягоды, червяки, лягушки, рыба - наша банда распалась. Остался я один, никто со мной идти не захотел. «Вот тогда», - подумал Владимир, - «и зародилось в нём стойкое пренебрежение к чужой жизни, с малых лет начал строить свой ад, потому что каждый создаёт его по мере сил и возможностей, и у каждого он собственный, всё разрастающийся и углубляющийся». Зубр тяжело вздохнул, вспоминая немыслимое для нормального человека детство. - Много я тогда поисходил, поизъездил земли украинской, где только ни побывал, промышляя тем, что плохо лежит, а если не удавалось так, то и работой по найму, пока не загребли в детскую коммунарию. Хужей тюрьмы, скажу я тебе, нет. В той работать не надо, а в этой только и делали, что вкалывали спозаранку до темени на поле да на ферме под приглядом молодых урок, отсиживающихся в коммуне между воровскими делами. Как-то подсмотрел я в оконце, як зав гроши пересчитал и в железный ящик сховал. Такая меня зудь одолела взять их и мотануть подале, что, не долго думая, в тот же вечер подобрал ломик, взломал дверной замок и оказался у заветной скрыни. Но, как ни старался, вскрыть железяку силёнок не хватило. Зато хватило, чтобы продолбать черепушку сторожихе, сунувшейся сдуру проверить, что за шум. Сразу закричать не дотумкала, а потом поздно стало. Библию читал? - Было дело, - соврал Владимир, потому что читал урывками и кое-что, наугад. - В школе был у нас один богомол из захидников, всё бормотал молитвы як майский жук, нас заставлял слухать. Быстро исчез. Запала мне в башку одна поповская мысля, точно сказанная про наш людской мир: велико развращение человеков на земле, и все мысли и помышления сердцев их были зло во всякое время. Лучше не скажешь. - Тебя крестили? - Не знаю. Сколько помню – креста на мне не було. А што? - Бога в тебе нет. Зубр тихо засмеялся, нисколько не переживая по поводу такой утраты. - Были б гроши. А у мэни тогда, после неудачного ограбления, ничога не було, кроме четырёх штор, што содрал с окон. Связал в узел и пийшов пешкадрала в Киев, пацаны гуторили, там есть к чему умелые руки приложить. Конец лета стоял, урожай снимали, в сёлах подкармливали. Добре добрёл, да не добре встретили. Поймали в облаве и определили в железнодорожную фазанку. Там я прокантовался несколько рокив, не напрягаясь, придурком. Знайшов в городе малое толковище из пацанов, бобёр ихний выслушал, взял, и стал я с ними по ночам курочить лавки и магазинчики. Менты, гады, не дали фазанку кончить – спеленали. Дали, по-божески, два года общего режима, отмантулил, тут Москва на Польскую Краину пошла, и я следом. Думал, в тамошней драчке и мне перепадёт задарма что-нибудь. Да и просто захотелось посмотреть тот край. Зубр пошевелился, поплотнее натягивая опрятную телогрейку. Владимир сделал то же. Заметно похолодало. С речки тянуло зябкой сыростью. - По твоей биографии кино снимать надо. - Плёнки не хватит, и не выдержит она – потемнеет. У захидников, штоб им сало поперёк горла встало, намаялся. Все, как есть, - жлобы: ничего за так не давали, у них даже нищих нет. Ночлег дадут, накормят, но отбатрачь. А удерёшь, нагонят, так накостыляют, што в стоге отлёживаешься не день, не два. Не браты они киевским да харьковским, нас и за украинцев не считают. Но живут, не в пример нашим, богато и опрятно. Мотался я, мотался там от одного куркуля к другому промеж Львовом, Ужгородом и Дрогобычем да и забрёл невзначай на поляччину, где немцы уже началили. Скрутили меня польские жолнеры, што служили германцам, и отправили в Пшемысль. Там допросили, што видел, што слышал у советских, и отдали Гевисману. Ходил несколько раз за кордон, а потом – школа. Но и здесь свои достали. Почти добежал до бункера, когда почуял, как вляпался осколок ниже колена, и зажгло, но большой боли не було, а бежать не мог. Упал набок, кровь сочится скрозь штанину. Когда бомбардировка кончилась, подбежали курсанты, подхватили и оттащили стонущего в госпиталь. Там костолом в очках разрезал сапог, штанину, осмотрел, заулыбался, баит довольный: «Гут» и палец-шпильку вверх поднял. Подошёл Гевисман, порадовался вместе с ним, а потом отозвал в сторонку и о чём-то зашептались. Ноге нестерпимо больно, а они резину тянут. Доктор кипятился, горячо возражал, отворачивая умную морду в сторону, но начальник прикрикнул, и он смолк, позвал санитаров. Притащили меня в операционную, уложили на стол, наткнули маску, я и отключился. А когда включился, был уже в палате, а ноги со мной не было. Тот же очкастый гад в халате подошёл, криво улыбается, глаза прячет и снова твердит: «Гут». Если когда-нибудь свидимся, последняя будет встреча у «гута». Короче, оттяпали они мне ногу специально, почём зря, чтобы легче было внедрить к русским. Заночуешь? - Нет, - резко отказался Владимир. – Ты иди вперёд, я уйду после. Зубр внимательно посмотрел на него, но, ничего не сказав, оперся левой рукой о лавку и нагнулся, собираясь подняться, одновременно сунув правую руку под телогрейку к левой подмышке. Но сосед опередил, уперев вальтер в шею хозяина и предупредив: - Не дури. Медленно вынь руку и замри, не то сделаю дырку насквозь, - и, усмехнувшись чуть слышно, добавил обидно: - и гроши обратно заберу: расписка-то у меня, никто не спросит. Неудачливый агент нехотя выполнил команду. Владимир засунул свою левую руку на место хозяйской и вытащил тёпленький ТТ, подумав, что не зря в природе зубр считается очень опасным и непредсказуемым зверем. - Возьмёшь на месте машины, когда я уеду. – Он поднялся, не сводя глаз с поникшей фигуры, и сначала вперёд спиной, а потом часто оглядываясь, ушёл к машине. - Если бы я хотел, я бы тебя сразу кокнул, - зло пробасил вслед оставшийся с носом агент. – Попугать захотелось, проверить твою кишку. Не слушая, Владимир завёл мотор, выглянул – хозяин стоял у скамейки, тогда бросил отобранный ТТ на землю рядом с кабиной и, резко дёрнув машину с места, покатил к понтонному мосту. У моста остановился, размышляя, и повернул к курносому. Он не хотел этой ночёвки, она ему была не нужна, но стал вдруг панически бояться дороги в глухом ночном лесу, и ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что курносый спал. Не проснулся он и ранним утром, когда Владимир на чуть забрезжившей заре отъезжал от гостеприимного дома и удовлетворённой хозяйки, безропотно принявшей 200 рублей. А он забыл о ней, будто и не было, сразу же, как только выбрался из пустынных в птичий час улиц города. - 6 – Ворота автобазы, на удивление, оказались перегорожены новеньким шлагбаумом. Владимир посигналил, вышел сторож с бумажкой, деловито нашёл в ней номер студебеккера, хотя знал водителя в лицо, и только тогда поднял заграждение. Дальше – ещё больше. Владимир, как обычно, остановился у конторы, собираясь сообщить диспетчеру, что вернулся, но не успел даже выйти из машины, как выбежал Поперечка, то есть, Алексей Игнатович Поперечный, одетый в новенький полувоенный костюм, и, подойдя к машине, предупредил: - Здесь нельзя останавливаться и сигналить: запрещено директором. Проезжай дальше. Компрессор оставишь у мастерских, проволоку – на склад. Давай, пошевеливайся, - и ушёл, уже переняв начальническую привычку не здороваться с подчинёнными. Владимир так и сделал и направился отметиться и разыскать кладовщицу, но по пути завернул к тройке своих, перекуривающих у потрёпанного студебеккера с откинутым на кабину капотом. - Привет, - поздоровался со всеми, ответившими сдержанно: дальнерейсовики, привыкшие к молчаливой и неторопливой дорожной беседе с собой, вообще народ неразговорчивый. – Директор новые строгости ввёл? - Лучше бы не вспоминал, - ответил один, заплёвывая окурок, - накаркал: сюда вышагивает. Владимир оглянулся. От конторы, бодро маршируя, к ним направлялся… подполковник-штабист. - Это – директор? - Со вчерашнего обеда – он. Наконец-то начавший мирную жизнь военный стратег подошёл. - Почему не работаете? Элитные работники базы не привыкли к такому грубому обращению. - Перекуриваем, - сухо ответил один из шоферов, и все стали подниматься. - Я предупреждал: перекуры по пять минут в конце каждого часа. Сейчас, - внедритель механической дисциплины посмотрел на часы, - одиннадцать сорок. Почему не выполняете? Тройка молча полезла под капоты, колёса и в кабины своих автотрудяг, а Владимир собрался идти дальше, но был остановлен. - Стой. Предупреждаю: никто не должен знать, что погибший экспедитор была моей женой. Ясно? Владимир внимательно посмотрел в глаза нового начальника, но в их тёмном мраке не отражалось внутреннее настроение человека. - Ясно, - и он снова попытался уйти. - Куда идёшь? Задержанный коротко объяснил. - Сначала доложись начальнику автоколонны. Таков отныне порядок. Он распорядится, что делать дальше, - и новоиспечённый директор, чётко повернувшись налево, пошагал в сторону мастерских. Владимир повременил, отпуская начальство вперёд, и пошёл следом, неприятно поражённый тем, что во главе сложного и важного технического предприятия оказался человек, ничего в нём не смыслящий. Но ещё больше он удивился, когда в каптёрке Могильного, за его столом, увидел… одного из собутыльников подполковника. - А-а, - улыбкой встретил тот знакомого шофёра, - участник лесного марша, попавший по глупости в засаду? - Теперь буду просить боевое охранение, - едко ответил пострадавший. - Отставить, - осадил непосредственный начальник. – На опасных западных дорогах транспортировка грузов будет осуществляться двумя-тремя машинами. Ясно? - Какая разница, сколько безоружных попадут в засаду – одна, две или три? – не уступал подчинённый. Отставной майор, занявший по знакомству и блату кресло руководителя автоколонны, равнодушно рассмотрел строптивца и ответил так, как всегда отвечают военные, не имея нужных доводов: - Таков приказ. Он дал некоторое время закрепиться сказанному в развращённой гражданской жизнью памяти подчинённого и перешёл к делу: - Вернулся, - начальник полистал блокнот Могильного, нашёл нужную страницу, - из Витебска. Так? Владимиру очень захотелось ответить: «Да, герр майор!» или по-русски: «Так точно!», и он, с трудом удержавшись от дерзости, сказал коротко: - Так. - Докладывай. Владимир доложил, что туда доехал нормально, сдал груз и вернулся нормально. Теперь ждёт разгрузки. - Найди кладовщицу и отметься у диспетчера. – Это и собирался сделать догадливый шофёр без дополнительного приказа. – После обеда занимайся машиной, а завтра у тебя свободный день. – Владимир вспомнил, что завтра воскресенье и день рождения Сергея Ивановича. – В понедельник поедешь… - начальник снова взялся за блокнот, - поедешь… - Пошлите куда-нибудь на юг республики, - осмелился подсказать шофёр, надеясь на чудо. – Я ещё только осваиваюсь на дальних дорогах, хотелось бы познакомиться с южными. - Хорошо, - согласился начальник. – Поедешь в Калиновичи, что не доезжая Мозыря, по разнарядке ЦТБ. Туда обещают загрузить разное, а обратно – кузов с прицепом картошки. Под загрузку быть в понедельник не позднее 8.00. Всё. Свободен. Опять картошка! Не успел подойти к студебеккеру, как навстречу попалась вечно торопящаяся на людях Ирина. - Приветик! – она, улыбнувшись, остановилась, не прочь углубить знакомство со знаменитым шофёром, к тому же очень и очень привлекательным. - Привет, - улыбнулся и он в ответ, помня, что расположение секретарши шефа важнее, чем расположение самого шефа. – Ты всё хорошеешь, – она слегка зарделась от неожиданного комплимента простого работяги, - несмотря на смену хозяина. Как он? - Командующая ледяная статуя, - нелестно охарактеризовала сметливая секретарша нового начальника. – Как только жена не замёрзнет? - Хочешь, выдам его секрет? - Обожаю чужие секреты, - поощрила Ирина намерение шофёра. – Особенно про начальство. - Он холостяк. Ирина с застывшей улыбкой уставилась на щедрого информатора. - Совсем недавно стал вдовцом, - тоном соучастника заговора выдал Владимир тайну нового директора. – Живёт один… - и, помедлив, провокационно добавил, - пока. У него полдома, детей и родственников нет, женского обихода и ласки – тоже. Если отогреть, хорошим и полезным мужем станет. Жалко, если попадёт в руки шустрой и глупой бабёнки. Мужики в таком состоянии легко уступают первой встречной. А ему, бывшему подполковнику, теперь – директору с перспективой роста, нужна не просто слюнявая жена, а красивая, молодая и энергичная помощница. – Помолчал и ещё добавил: - Как ты, например. Ирина нехотя засмеялась, прикидывая свои возможности для завоевания свободного шефа. Это – не шофёр! - Ох, ты и хитрец: от себя отваживаешь? - Ничуть! – искренне воскликнул разоблачённый интриган и сводник. – Только по дружбе. Разве достоин такой девушки, как ты, простой водила, насквозь пропахший бензином? А где старый директор? За Шендеровича уволили? – переменил тему Владимир, давая возможность сметливой секретарше опомниться от впечатляющей новости. - Это вас увольняют, а номенклатурных работников переводят на другую работу. Он теперь – зам начальника отдела промышленности в горисполкоме. Взлетел, а ты говоришь – уволили. Филонов, зато, схлопотал партийного строгача. Заболтались мы с тобой, подружка, - она благодарно и доверительно улыбнулась. – Не видел, куда вдовец потопал? - В мастерские. - Бегу. Билеты в кино за тобой, - как будто сделала одолжение, выслушав шофёра. Вахтёр по знаку Емели забрякал в железку, объявляя обеденный перерыв. Обедал Владимир в забегаловке, где безуспешно отражал атаки рассвирепевших осенних мух, которым одинаково нравились и кислые щи, и картошка с треской, и мутный компот. После обеда вплотную занялся железным другом и его новым дружком – прицепом. Только к четырём освободился, чтобы заделать деревянными щитами бортовые щели и нарастить задний борт у студебеккера, подобрать на складе брезенты и натянуть тент, погрузить бочку и залить бензином, получить путёвку и последние пустые наставления экс-майора. Не удивился, узнав, что начальником второй колонны работает второй майор из послевоенного запойного штаба подполковника. К шести часам окончательно выдохся, но испытывал чувство глубокого удовлетворения от проделанной работы и от предстоящих свободного вечера и завтрашнего дня. Завтра – день рождения дяди Серёжи. Ещё раз придирчиво осмотрел вымытые и вычищенные машину и прицеп, натруженные руки просили ещё какого-нибудь дела, даже уходить не хотелось. Сел за руль, ощущая чистую свежую прохладу в кабине, и подогнал автопоезд к проходной. Рабочий день закончился, все разбежались по домам. Вышедшего вахтёра предупредил, что выезжает в понедельник рано, и попросил приглядеть, чтобы товарищи не сняли что-нибудь с машины, беззастенчиво промышляя для себя и для торговли даже на своей базе. По дороге вяло думал, что бы такое необычное купить к завтрашнему праздничному столу, но ничего путного в усталую голову не приходило, да и сил идти на поиски в полупустые коммерческие магазины не было. Так и пришёл к дому, надеясь на воскресное утро. Только открыл калитку, как мимо почти пробежала Анна, пряча в сторону злое заплаканное лицо. - С прибытием, - поздоровался Сергей Иванович, занятый около шкворчащей сковородки. – Так я и думал, что будешь сегодня вечером. В баню сейчас пойдём или после ужина? От одного только упоминания о взбадривающем русском изобретении всё тело зачесалось, заныло, покрылось грязным липким потом, отвергая задержку. - Сейчас и без промедления. - Тогда присаживайся, перехвати пяток драников с чаем, а то на голодный желудок париться вредно. Сашка пошёл собираться да подзадержался что-то. - Анка задержала, - Владимир рассказал о мимолётной встрече. - Вот стервозная девка! – вспылил Сергей Иванович. – Присосалась как пиявка – последние здоровые соки высосет из парня. Потерявший последние соки, научившийся появляться, когда о нём вспоминают, бодро вбежал в дом и в кухню. - Привет! – поздоровался словом и поднятой рукой с квартирантом, а увидев и унюхав кулинарные произведения хозяина, облизал пересохшие, слегка воспалённые губы и, не стесняясь, по-свойски потребовал: - И мне пару, есть зверски хочется. - Что, Нюрка не накормила? – ехидно осведомился повар. - Ещё как! – Сашка невесело усмехнулся, не спрашивая, откуда им известно о визите бывшей подруги, нехотя отламывая вилкой маленькие кусочки от второго драника. – Так накормила, что отрыгивается. - Зачем приходила-то? - Назад хочет, прощения просила, обещала вылечить, всяческими женскими притворствами пыталась вызвать жалость к себе, но я устоял. - Сказал бы, что уезжаешь. - Зачем? Что бы это изменило? Отрезано – и всё! – Решительный мужчина с твёрдокаменным сердцем отодвинул тарелку с недоеденным драником. – Ошибку признаю. – Он усмехнулся, припомнив недавнюю свару. – Обещала так отомстить, что навеки запомню. Не думал, что в ней, девчонке, столько злости. - Отвергнутая женщина страшнее ягуара с тигром, вместе взятых, - прокомментировал опытный Сергей Иванович. – А что с Верой? - С Верой дело – швах! Говорит, что вернётся в дом, когда я исчезну, и не раньше. И вообще знать меня больше не хочет. Так что возвращаться мне некуда. Придётся проситься к вам в общежитие. - Что бы ни случилось между вами, Вера тебе – жена и очень хорошая женщина, не чета тебе, баламуту. Будешь вести себя достойно – простит. Так что старайся, а то Володе сосватаю. - Избави бог! – немедленно отказался Владимир. - Она боится, что заражу и её, и Настёну, - глухо сказал Сашка, потупив голову и расковыривая вилкой неповинный драник. В кухне повисло гнетущее молчание. - Это она зря. Я был о ней лучшего мнения, - Сергей Иванович с досадой крякнул. – Знаешь, что? Плюнь-ка ты на этих баб, вылечись назло всем, напиши книгу, станешь знаменитым – столько сбежится, не отобьёшься. Ну, что? Потопали? Предстоит жаркая баня. У Сашки грехов-то с лихвой, а у тебя, Володя? - Есть, - вспомнил Владимир мать курносого. - И я накопил по мелочам, будет что смывать. Как всегда, сначала выпарили слабейшего – Сашку. Когда он уполз в предбанник, ворча, что ещё может, хозяин принялся за квартиранта, вынудив и его ретироваться, а сам остался, наслаждаясь совсем нестерпимым для нормального человека жаром, выгоняющим не только грехи, но и все дурные мысли на будущее. Чуть отдышавшись, молодёжь с мстительным остервенением накинулась на старшего, неподвижно распростёртого на полке и только покряхтывающего от удовольствия, пока слабосильные и слабодушные напарники-набанники не убежали, сдавшись, в спасительный предбанник, оставив обессиленного хозяина на произвол выдыхающегося жара. Вскоре и он неловко припрыгал на одной ноге, хватаясь за стены и опираясь на палку, присоединился к остывшим парням, подсмеивающимся от своей слабости над бегемотной кожей партизана, задубевшей в морозных чащобах лесов. - Дядь Серёж, ты моложе любого молодого, - искренне польстил Сашка, будто впервые рассматривая крепкое мускулистое тело комиссара, обезображенное культяпкой. – Сколько тебе лет, если не секрет? Давно знакомы, а не знаю. Дядя Серёжа да дядя Серёжа… Сергей Иванович, упав спиной в угол предбанника, тяжело дышал, медленно возвращаясь в исходное состояние. - Достань-ка клюквенно-брусничной водицы. – Он принял подрагивающими ладонями небольшую деревянную бадейку с охлаждённым целительным морсом и долго пил, разбавляя содержимое солёным потом, стекающим по носу и подбородку прямо в посудину. – Никакого секрета нет, не женщина: завтра будет ровно 45. Сашка от неожиданности присвистнул. - Какой же ты нам дядя? В старшие братья, а не в дядья годишься. В крайнем случае – Сергей Иванович. В отряде как звали? - По-разному, - нехотя ответил разжалованный дядя. – Малознакомые – комиссаром, знакомые – по имени-отчеству, близкие друзья – Иванычем. - Женить тебя надо, дядя Серёжа Иваныч, совсем ещё молодой, - не к месту высказалась вдруг голая сваха, очевидно, под впечатлением мужской стати старшего товарища. Сергей Иванович улыбнулся и звучно хлопнул благодетеля по бедру. - Сам гарем развёл, так и другим такого же счастья желаешь? А Владимир невольно вспомнил Лиду и подумал, что лучшей подруги и жены для Иваныча не найти. - Я – что? – ухмыльнулся довольный белорус-магометанин. – Вот у нас плотник был – колено ему осколком расшибло, нога плохо разгибалась – так он сразу четырёх завёл и всем четырём за год пацанов сделал. Правда, ни одной не говорил, что есть ещё три, жалел, не хотел расстраивать. Я, мол, хвастался, мусульманство тайно принял, мне четырёх баб аллахом разрешено иметь. Кормился, поился, ублажался у каждой по очереди, беды не чуя. Не знаю, как они снюхались, только подговорили одну, та его напоила до горла, скопом связали русского татарина по рукам-ногам и под общим домашним наркозом сделали мужику обрезание. - Страсти какие! – поёжился Сергей Иванович, с опаской поглядев на свой внушительный член. – И как он? - Не знаю, на работе не появлялся, - ответил счастливец, избежавший обрезания, потом бросил взгляд на культяпку и, низко опустив голову и пряча глаза, добавил: - Говорят, протез сварганил. - Из дерева, что ль? – подыграл Иваныч. - Ага, с сучками. Теперь восьмерых за один раз обрабатывает. И вся компания заржала, довольная, что ей не выпала судьба добровольного иноверца. - Ну, хватит, - остановил веселье старший брат, - раскобелились. Пора глушить похоть паром. Потопали, - и он первым двинулся на новое самоистязание. Молодые на этот раз выскочили быстро и изнеможённо рухнули на лавки, не в силах произнести ни слова, пока не пришёл паропалач. - Иваныч, - расслабленно обратился к нему Сашка, не поднимаясь, - такое впечатление, что ты отпариваешься за все партизанские дни. Сергей Иванович сел в излюбленном уголке между безжизненными голяками, восстановил морсом потерю влаги и только тогда ответил: - Русские, брат белорус, испокон веков любили пображничать, подраться, прокатиться с ветерком и попариться до изнеможения. - И никогда не любили работать. - Байки и ложь. По-твоему, лодыри освоили самую обширную и самую суровую по климату часть Земли, создали самое могущественное государство в мире? Никакому немцу такого не осилить. – Владимир вяло пошевелился, но немецких сил даже на словесное возражение не хватило. – У русских веками копилась тоска по отдыху, потому-то у нас в сказках героями – Емели на печи, Иванушки-дурачки, удалые разбойнички да скатерти-самобранки. Это не мечта о халяве, не национальное желание побездельничать, а мечта об отдыхе от трудов каторжных. Нонешние умники специально переиначивают, чтобы принизить русский народ до положения глупых рабов и оправдать собственное желание властвовать в России. Не было такого и не будет никогда. - Когда едешь? – вклинился Владимир в привычно назревавшую межнациональную перепалку. - В понедельник, - не сразу сообразил, о чём его спрашивают, Сашка, лишившись возможности сцепиться с колонизатором. – Сергей Иванович спешит избавиться от нахлебника, - и только было опять настроился на бой с непримиримым противником, как Владимир снова не дал: - И куда? - В Алушту посоветовал самый лучший терапевт центрального госпиталя, в руках которого и мне довелось побывать, - ответил за ссыльного Сергей Иванович. – До Симферополя я ему железнодорожную литеру выправил, а там – на автобусе или на попутке доберётся, как повезёт. - Счастливец, - мешая серьёзному разговору, продолжал неугомонный постоялец, - в море искупаешься. - Запросто, - подтвердил отправитель. – Врачи говорят, там сейчас бархатный сезон: на воздухе не жарко, а в море – тепло. Сашка рывком поднялся со скамьи, сел, рассмеялся. - До чёртиков мне ваше море, когда я плавать не умею. - Как так? – удивился Сергей Иванович. – Жениться, так дважды успел, а плавать не научился. - Учили, да ученик оказался неспособным, - повинился камень на воде. – Ребята как-то раскачали за руки, за ноги и бросили в речку, где поглубже, забыв предупредить, чтобы воздуху побольше в лёгкие набрал и конечностями энергичнее пошевеливал. Я-то думал, что всплыву как говно, а оказался тяжелее. Упал в воду с открытым от ужаса ртом и сразу стал заглатывать речную воду, тихо опускаясь на дно, пока убийцы на берегу считали вслух, удивляясь, как долго не выныриваю. Когда все рекорды были побиты, они бросились к загоравшему неподалёку парню, тот и вытащил, и еле откачал, но с тех пор в воду глубже, чем по яйца, меня не заманишь. Пусть лучше Володька едет. Все рассмеялись и пошли мыться. Когда одевались, Сашка поинтересовался: - Народу много будет завтра? - Кое-кто из партизан обещал прийти по старой памяти, - ответил именинник, - но не думаю, что будет больше трёх. Так что придётся вам терпеть старика, сами напросились. Жаль, что Павла нет, он бы не дал заскучать. Если хочешь, зови рыжую, - предложил Владимиру. - Не пойдёт, - ответил Владимир, и сам этого не хотел, - ей Сашка не нравится. - Взаимно, - фыркнул тот. - Ну и ладно, - явно обрадовался и виновник торжества. – Обойдёмся без женщин. У кого – ещё память не остыла, кому – рано о них думать всерьёз, а некоторым – пора и опомниться. - Да-а, забыл сообщить, - сказал, поморщившись, Сашка. – Анка в слезах кричала, что нашли Воньковского в речных камышах, утопленного, и с дыркой от пули во лбу. Тело забирали НКВД-эшники, потом вернули изрезанного на похороны, видать, определяли, что вначале было – утоплен или убит. По берегу шарили, но дождь все следы напрочь замыл, да и ходят там часто. Потому и не пришёл пан в тот вечер, когда она ушла. Владимир искоса видел, как напряглось, закаменело лицо партизана, но ни словом, ни движением не выразил он своего отношения к трагической новости. Не вспоминали о провокаторе и потом, как будто его и не было вовсе. Со слипающимися глазами, не ощущая вкуса, Владимир затолкал в себя несколько драников, запил чаем и ушёл, оставив разновозрастных братьев бесполезно выяснять русско-белорусские претензии. Кое-как разобрал постель и блаженно рухнул на чистую простыню и мягкую подушку, сразу же забывшись младенческим сном. Сказались усталость от длинной дороги, полубессонная ночь в доме курносого и, конечно, русская парная баня. - 7 – Утренняя ревизия показала, что его бездонная заначка совсем оскудела. Аккуратно завернув в газету две пачки по пять тысяч, перевязав НЗ для агентов бинтами, он обнаружил для себя остаток в две с небольшим тысячи и кучу драгоценностей, с которыми не знал, что делать, как реализовать их в дензнаки. Подумав, решил для начала попробовать «толкнуть», как выражаются русские, на «толкучке» - базаре хотя бы одни из двух имеющихся массивных золотых часов с браслетами. Тем более что идти на базар всё равно надо: нет тёплых носков, а к русским портянкам он так и не привык, они постоянно сваливались и сползали, скатываясь, внутрь сапог. Неплохо бы и прикупить что-нибудь к обеду, у Сергея Ивановича явно нет средств на праздничную трапезу. Решив так, Владимир спрятал оставшиеся деньги в похудевший карман гимнастёрки, положил в тайник вальтер в соседстве с никелированным браунингом, купленным по случаю у пацана вместе с папиросами, взял часы, ещё раз с сожалением окинул взглядом бесполезные драгоценности и тщательно закрыл тайник, в который раз с благодарностью вспомнив умельца Ивана Ивановича. Быстро и умело заправил постель, подошёл к окну и открыл форточку, впуская в комнату бодрящий утренний воздух, отяжелённый недавно прошедшим дождём. Повсюду на траве и сохранившихся листьях деревьев сверкали настоящие драгоценности, не чета спрятанным в тайнике, преломляя солнечные лучи на миллионы режущих глаза тонких лучиков, а само отмытое светило давно поднялось над мокрыми крышами и, перерезанное узким облаком, распухало в оранжевом жару на зелёно-голубом небе, торопясь высушить землю, растительность, крыши, привести их в божеский осенний вид. Громко и назойливо чирикали воробьи, мелодично тренькали синички, и сквозь их беспорядочные звуки с высокого прозрачного неба неслась настойчивая курлыкающая мелодия. Владимир высунулся подальше в форточку и увидел неровный клин тёмных журавлей, уносящих лето в знойную Африку. Защемило сердце. Наблюдательный по натуре, он давно заметил, что улетающие стаи птиц так же, как осенние дожди, навевают тоскливое умиротворяющее успокоение, тогда как весенние грозы и прилёт птиц вызывают радостное возбуждение, зовут к деятельности. Сергей Иванович поддержал намерение постояльца посетить с утра любимое развлечение русских после войны, всячески оберегая работающего парня от кухни и других бытовых забот. Пришёл заспанный, помятый и недовольный погодой и жизнью Сашка, снова заканючил, что ему вовсе ни к чему переться неизвестно ради чего на южный край света. Узнав, куда собирается друг, он тут же от скуки навязался в напарники, а услышав зачем, и вовсе загорелся, убеждая, что дока в торговых делах, и с ним Владимир не продешевит. Тот не возражал и даже облегчённо вздохнул, освобождённый от неприятной и стыдной коммерческой операции. - Тебе же собираться надо, - попытался остановить отпускника Сергей Иванович. - А-а, успею, - отмахнулся тот, выталкивая Владимира за порог. Воскресная толкучка была в самом разгаре. Беспорядочно передвигающиеся по воле соседей люди продавали и искали, в основном, дешёвые поношенные согревающие вещи, необходимые для надвигающейся осени и зимы, и никому не было дела до золотых часов, надетых на поднятую худосочную руку Сашки. В лучшем случае они могли согреть холодную душу матёрого спекулянта, но такие на толчке не мыкались, действуя через подставных шестёрок. Когда погрустневшие золотовладельцы достаточно намаялись, натолкались, совсем потеряв ориентацию в массе голодных глаз, ищущих друг друга, к ним вдруг вынырнул откуда-то из-под локтя с развешенными на нём кружевными комбинациями парень не парень, пацан не пацан, а что-то среднее с замусоленной папиросой в узкогубом рту и с чёлочкой слипшихся волос, выпущенной из-под замасленной восьмиклинки на немытое лицо с живыми насторожёнными глазами. - Изебровая луковка! – оценил он часы. – Покажь, - требовательно протянул грязную ладонь, выпростанную из длинного рукава заношенного чёрно-серого пиджачка, надетого на выцветшую голубую майку, открывающую бледно-немощную детскую шею и впалую грудь, посиневшую от холода. Сашка, не видя в зачуханном завсегдатае толчка потенциального покупателя, но устав напрасно держать руку с часами на весу, скептически сунул их парню под нос, позволив базарному эстету насладиться произведением ювелирного искусства. Пацан осторожно потрогал пальцем чёрный циферблат, оглядел, приседая и изворачиваясь, со всех сторон браслет с выгравированным орнаментом в виде миниатюрных ветвей и восхищённо поцокал: - Цо-цо! Нишчак! Потопали к купцу. Продавцы недоверчиво переглянулись, не зная, как отнестись к неожиданному посреднику, но Владимир, решив, что лучше использовать этот ненадёжный шанс, чем снова маячить в серой сумрачной толпе, бросающей на них злые взгляды, согласился: - Веди. Далеко? - Не-е, рядом. Надо было уметь поспеть за юрким ведущим, давно освоившимся в базарной толчее и просеивающимся сквозь неё словно рыба сквозь водоросли. Хорошо, что парень приостанавливался, давая возможность догнать себя, иначе бы они разбежались в разные стороны. Толчок диффузировал до самых домов, растоптав когда-то бывшую здесь проезжую улицу. Они подошли к оштукатуренному дому, покрытому давними трещинами, с потемневшей от времени, солнца и дождей тесовой кровлей с выгнутыми и потрескавшимися досками, с кирпичной трубой с разваливающимся венцом, из которой, однако, вился лёгкий дымок. Окна были наглухо завешаны белыми занавесками с красными цветочками, зато калитка распахнута настежь, хотя ко входу можно было пройти и мимо, перебравшись через жердевой забор. На затоптанном грязном крыльце сидел, подложив под задницу фанерку, типичный урка, всем своим вычурным видом и одеждой – мягкими сапогами с голенищами гармошкой и с белыми отворотами, широкими штанинами, наползающими на сапоги, кожаным пиджаком нараспашку, под которым виднелась наполовину расстёгнутая небесно-голубая рубаха с широким воротником, выпущенным поверх пиджака, и, особенно, маленькой кепочкой почти без козырька, надвинутой на самый нос – открыто подчёркивающий принадлежность к избранным представителям свободной профессии. Ни затаившийся дом, ни охранник, ни провожатый доверия не вызывали, и Владимир, остановившись у калитки, намеренно громко предложил Сашке: - Дай мне часы, - и, взяв их, добавил: - Останешься тут. Если я через 10 минут не вернусь, зови милицию, - и решительно пошёл в дом, опередив парнишку. Тот выскочил вперёд, предупредив сторожа: - С фартовым товаром, - и, взбежав на крыльцо, подождал продавца, оглянувшись на маячившего за калиткой напарника. Урка не пошевелился, будто неживой, и они беспрепятственно вошли в дом, прошли коротким тёмным коридором и вступили в дальнюю, тоже затемнённую, комнату, посреди которой стоял стол без скатерти, заставленный бутылками, стаканами, тарелками и мисками, а вокруг стола тенями сидели четверо. Больше рассмотреть ничего не удалось, так как один из сидевших лицом к вошедшим кошкой выскочил из-за стола и бросился на Владимира, оглушительно завопив: - Сам пришёл, падла!! Убью гада!!! Времени на обдумывание ситуации он не дал, и Владимир рефлексивно, автоматом, выбросил вперёд в подбородок сначала правый защитный кулак, а вдогонку по скуле и левый. Уже потом, узнав искажённое злобой лицо, мгновенно вспомнил исчезающего в проёме вагонной двери, падающего в темноту капитана, но на этот раз тот только попятился, смачно плюхнулся на табурет, вместе с ним опрокинулся на пол и там затих, стирая с губ тыльной стороной ладони выступившую изо рта кровь. Больше он не торопился с расправой, зато остальные повскакивали, угрожающе надвигаясь на резвого пришельца. - Отставить! – громко донеслось с кровати в углу комнаты за столом, где лежал на спине в белой рубахе пятый. Лица его не было видно. – Ты его знаешь, Псих? - Он меня, сволочь, с поезда… - пострадавший замялся, выбирая не стыдное определение, - …столкнул. Хорошо, что насыпь оказалась крутой и травянистой, а то бы мне хана. Дай мне его, я с ним поквитаюсь. - Ты уже взял своё, - усмехнулся лежавший невидимка, очевидно, главарь шайки. – Ещё хочешь? - Пришью падлу! – стал подниматься бывший капитан, хватая со стола нож. - Давай, - разрешил главарь, не поднимаясь. – Но если он тебя придавит, никто не вступится, ясно? Лже-капитан, памятуя о прошлом и получив убедительное предупреждение сейчас, замедлил с вожделенной местью, тяжело дыша и не решаясь что-нибудь предпринять в одиночку. - За что столкнул-то? – спросил лежавший, поняв, что стычки не получится. - За что… - проворчал, утихая, вылетевший с поезда, - ни за что! – он присел к столу боком, устрашающе поигрывая финкой. – Мы в тамбуре с одним фраером устроили правилку между собой, а он вклинился, быком налетел. Я бы его уделал, да поскользнулся… - Что-то ты часто поскальзываешься, - с иронией заметил судья. – Любишь придурком прикинуться. - Хитрый, блядина, - продолжал, будто не слышал замечания, Псих, - ловкий, гад, вывернулся как уж. Теперь не вывернется! Кранты тебе, шушера! – он зло посмотрел на обидчика, испепеляя взглядом. - Сиди, - приказал главарь. – А ты что скажешь? – обратился к Владимиру. – Луну нам не крути, выкладывай правду. Полную луну крутить Владимир не собирался, но месяц повесить надо было. Он скупо рассказал, как капитан пытался столкнуть с подножки молоденького младшего лейтенанта, раненого в ногу, как Владимир заступился за слабого, а капитан вытащил нож и бросился на защитника, но неправильно рассчитал свои силы и возможности, к тому же, нечаянно поскользнулся на подножке и улетел в открытую дверь наружу. Утром разъярённый майор СМЕРШа допрашивал весь вагон, но никто ничего не знал об исчезнувшем ночью капитане и его чемоданах, которые были выброшены вслед за хозяином, чтобы можно было подумать, что он сошёл на какой-то станции. Спасённый младший лейтенант видел, что в громадных кожаных баулах было заграничное барахло, а в маленьком плоском чемоданчике – деньги, плотно уложенные в пачках до самого верха, которыми владелец хвастался, расплачиваясь вечером за карточной игрой. Владимир намеренно не упомянул о драгоценностях, чтобы Псих не сомневался, что чемоданчик улетел во тьму, не раскрытый лейтенантами, и добавил, что майор был настоящим – его узнали некоторые из демобилизованных, а капитан – поддельным, вот этим – Психом, как его тут называют. Ясно, что оба были в сговоре, и младший помогал переправить награбленные смершевцами ценные вещи и деньги. Владимир кончил. Наступила минутная тишина. - Колись, Псих, что за деньги и барахло? – глухо и жёстко приказал один из сидевших за столом. - Не было у меня ничего! – затравленно заорал помощник мародёров. – Брешет шалашовка! Фуфло толкает! Углы – не мои, младшего лейтенанта. - И он их выбросил, - подсказал спрашивающий. - Не видел я, этого курочьте. - Заткни трепало! – рявкнул главарь, так и не показавший лица. – В капитаны, значит, выслужился, сексот? И сейчас сучишь, дерьмо? То-то нас менты вычисляют ещё до дела. Один из сидевших стал медленно подниматься. Псих вскочил, выхватил из внутреннего кармана пиджака пистолет и, опрокинув табуретку, начал пятиться задом к выходу, напрочь забыв о том, с кем собирался посчитаться. - Не подходи! – закричал затравленно. – Приземлю! Голыми руками не возь… - и замолк, повалившись вперёд и громко стукнувшись дурной головой о пол. Он снова и, похоже, в последний раз поскользнулся. Вот уж истинно: кому не везёт, тот, и в носу ковыряя, сломает палец. Двух негромких хлопков из-за истеричных криков Психа почти не было слышно. Стрелял, лёжа, атаман-снайпер и стрелял, как сообразил Владимир, из пистолета с глушителем. Сразу же в боковушке что-то загремело, упало, зашевелилось, зашлёпало, дверь распахнулась, и на пороге появилась заспанная, с помятым лицом, тусклыми глазами и разлохмаченной смолью густых волос… Марина. - Что за шум, а драки нет? – спросила недовольно, увидев валявшегося на полу с вывернутой в сторону мордой неудачника. Брезгливо поморщилась и определила: - Опять нажрался до усрачки, скотина! Кто-то, засмеявшись, попробовал пошутить: - В последний раз: больше не будет, - но, не поддержанный остальными, быстро смолк. - Оттащили бы к стене – смотреть противно! – Марина пнула неподвижное тело в бок ногой, обутой в домашний тапочек без задника. Двое беспрекословно выполнили желание брезгливой дамы, уволакивая за трупом размазанное красное пятно. - На, тебе! – догадалась привередница. – Опять разборки! Чего не поделили-то? - Этого, - ответил один из тёмной компании, указывая рукой на вжавшегося в стену у двери Владимира. Марина посмотрела туда, разглядела бывшего любовника и вспыхнула неподдельной радостью. - Володичка!? Ты? – и, не стесняясь, кинулась парню на шею, обхватила руками голову и жадно прильнула губами к его вялым губам. Оглянулась и, не разжимая объятий, объявила: - Этот – мой. Никакой делёжки не будет, - и снова принялась целовать пассивное лицо оторопевшего от бесстыдного натиска Владимира. И он вновь, как прежде, ощутил жаркое волнующее девичье тело, крепкие груди, увидел притягивающий, затуманенный желанием, блеск дьявольских чёрных глаз, услышал новый неприятный запах нечищеных зубов и устойчивого водочного перегара из приоткрытых, прекрасно очерченных, негритянских губ, готовых целоваться долгими ночами до умопомрачения. - А меня? С трудом освободившись от объятий осатаневшей и одновременно обмякшей, липнущей Марины, Владимир, наконец-то, увидел лицо главаря, соизволившего подняться с ложа и неслышно подойти к разгорячённой парочке. Это было знакомое смуглое остроскулое лицо в шапке кучерявых цыганских волос – лицо Бунчука. Того самого разведчика, лишившегося звезды Героя, всех наград, офицерского звания, гражданства и свободы из-за любви к немецкой девушке Катрин, который возвращался к ней, сбежав из СМЕРШа, когда его встретил Владимир в пустом товарняке, предназначенном для скотской перевозки врагов народа, скопившихся в фильтрационных лагерях на границе советского государства. Владимир отдал тогда разжалованному и гонимому разведчику пистолет, отобранный у бандита, грабившего мешочников. Встретив в воровском вертепе Марину, он уже не удивился Бунчуку – слишком невероятны были встречи, чтобы уложиться в нормальный разум. - Ты – потом, - безжалостно отшила нового любовника непостоянная женщина. – Володя – самый первый и самый любимый, - и она снова всем телом прильнула к краснеющему от стыда парню и снова поцеловала в губы, не обращая внимания на его сопротивление. Неизвестно, сколько и как продолжалась бы любовная сцена, если бы на крыльце и в коридоре не послышался топот, и в дверь не ворвался, тяжело дыша и ничего не видя в полумраке, Сашка. - Ни с места! – заорал он от отчаянья фальцетом. – Сейчас будет милиция! Урки мгновенно ощетинились стволами и разбежались по стенам, держа дверь под прицелом. Но вместо милиции вошёл оплошавший сторож. - Бегом заскочил, сволочь! – прохрипел он виновато. – Давай, выметайся, блядёныш, - схватил Сашку за плечо, но Бунчук остановил расправу: - Оставь. Какая милиция? – презрительно спросил у ничего не соображающего нарушителя спокойствия, различившего, наконец, во тьме друга в объятиях женщины. – Где ты её видел? Здесь, на толчке, мы – и милиция, и следователи, и судьи, понятно? Так что веди себя прилично в чужом доме. – Потом строго приказал Марине: - Отлипни, хватит, - и та послушно отошла в сторону, освобождая облегчённо вздохнувшего парня. – Твой? – спросил о Сашке. - Напарник, - ответил Владимир, отделяясь от стены и не решаясь отряхнуть от побелки и грязи спину, - вместе пришли. - Узнал? Не ожидал такой встречи? – Бунчук протянул руку: - Здорово, - и руки американского агента поневоле и русского уголовника поневоле сплелись в крепком дружеском рукопожатии. - Не ожидал, - признался Владимир, поёживаясь взмокшими лопатками и ослабевая напряжённым телом. – Ты не добрался? - Длинный разговор, - уклонился от объяснения давнего разворота на 180о бывший разведчик. – Зачем пришёл? - У него луковочка золотая, фартовая, с наручником, - объяснил возникший как привидение из тёмного угла посредник. Бунчук повернулся к нему. - Тебе сколько раз говорилось, чтобы клиентов на хазу не водил? Виновник снова исчез в темноте. - Покажи, - попросил строгий атаман, протягивая к Владимиру руку. Тот вложил в неё злополучные часы и даже вздохнул, освободившись, наконец, от непроданного товара. Бунчук подошёл к окну, разглядывая, одобрил: - Ценная вещица: швейцарские, точного ходу, золото высшей пробы, износу не будет. Посмотри, - обратился к Марине, - на сколько потянут? - Как малое на три куска, - не поскупилась старая подруга. Тогда купец сгрёб на угол стола всё, что там было, и положил часы. - Торжище, братва, аукцион: кто больше? Урки, кроме главаря и пацана, уселись за стол. - Начинай, Фингал, - предложил аукционист парню со шрамом под глазом. Тот, несмотря на объявленные начальные три тысячи рублей, пожмотился, выложив рядом с собой всего одну тысячу. Следующий участник торгов повертел часы, рассматривая, и тоже не расщедрился, добавив ещё столько же, увеличив стоимость сокровища всего до сиротских двух тысяч пятисот, и только франтоватый сторож, которому блестящие часы явно понравились, накинул ещё тысячу, намереваясь захватить дорогую вещь по дешёвке. Ими постепенно овладевал азарт, подогреваемый легко достающимися и так же легко уходящими деньгами. Фингал подумал-подумал и отсчитал рядом с собой четыре тысячи рублей, следующие двое выбыли из аукциона, а урко-франт с треском выложил пять и победно протянул руку к часам, но был остановлен грубым окриком: - Убери лапу! – Фингал положил сверху своих четырёх тысяч серебряное колечко с крупным красным камушком. - Всё, - встрепенулся Владимир, самовольно подменяя аукциониста, - забирай, твои, - и сам сгрёб доставшуюся кучу денег, спрятал в опять пополневший карман гимнастёрки, а колечко протянул Марине, спросив у Бунчука: - Можно? - Дари, - разрешил, улыбаясь, бывший Герой, которому понравился неожиданный поступок знакомца. Марина же обрадовалась до беспамятства и снова бросилась обнимать Володичку, как тот ни уворачивался, пока Бунчук не прекратил неумеренные нежности. - Оставь его! Некогда. Обмоем сделку? – предложил освобождённому парню и, не ожидая согласия, по-хозяйски разместился за столом, а следом – и все остальные, кроме Сашки, которому не досталось табуретки. Но ему тоже налили, и все выпили молча, так как в этой компании тосты были не приняты. Когда заели, кто что нашёл и чем хотел, главарь распорядился, не таясь от чужих: - Сматываемся на запаску. Фингал, уйдёшь последним, сделаешь из хаты крематорий для суки, чтобы концы – в пепел, - встал и вылил на голову безразличного ко всему Психа почти целую бутылку водки. – Давайте ещё по одной. Снова выпили, почти не закусывая, ни за что, а просто так, потому что водка была. - Я сваливаю отсюда до весны. Кучкуйтесь вокруг Фингала; если что, и Марина поможет. Желающие могут уйти под Пономаря, но предупреждаю: поставит на мокруху, оберегая своих. - Пономарь? – переспросил неожиданно для себя изрядно захмелевший Владимир, услышав знакомое прозвище. Бунчук подозрительно уставился на него. - И его знаешь? - Нет, - быстро отказался известный всему уголовному миру золотопродавец. – Я шофёром работаю, вожу грузы и для центральной торговой базы, а там сторожем работает ревматик, бывший пономарь, большой знаток и любитель травяного чая. Хозяин преступного вертепа не заинтересовался услышанным, налил себе ещё водки, выпил и, жёстко глядя в повлажневшие и подобревшие глаза Владимира, предупредил: - Мы тебя не знаем, ты нас не видел, ясно? Невольному гостю ничего не оставалось, как только охотно кивнуть отяжелевшей головой и подтвердить словами: - Ясно. Так оно и есть. - А этот? – Бунчук качнул головой в направлении Сашки, прислонившегося к стене. - Ручаюсь, - чуть не перекрестился Владимир, - к тому же он завтра уезжает надолго. - Лады, - одобрил осторожный вожак. – Уходим по двое. Первыми – чужие. – Подумал и добавил: - Марина, одевайся, пойдёшь с ними и подальше. - Мне ещё рано, - попробовала возразить женщина. - Одевайся. И побыстрее. Выйдем, - позвал Владимира. Вышли в кухню, до предела захламлённую и грязную. - Мы не сами стали такими - нас вынудили, - объяснил Бунчук, переквалифицировавшийся в уголовника. Здесь все – фронтовики с изломанной властями судьбой. Нам не нашлось места на коммунистическом ковчеге, но мы, барахтаясь за бортом, ещё наделаем дырок в разваливающейся посудине с НКВД-шной командой и усатым капитаном. Жизнь человеческая всё убывает в цене… «Естественно», - подумал Владимир, опять вспомнив теорию Сашки. – «С каждым часом, днём, годом убывает, разрушаясь, электромагнитное поле Земли, подаренное Солнцем и затрачиваемое на поддержание жизни, а вместе с ним убывает и биополе человека, и, значит, ослабевает связь гомо сапиенса с природой и Богом». - …казалось бы: уймись, поимей надёжную ксиву, ложись где-нибудь на дно и не шебути напрасно. Не могу. Такое впечатление, что каждый раздвоён: хочет, но не может жить в равновесии, выискивая аномальные условия для существования. Неугомонный разведчик, не раз окунавшийся и в воду, и в пламя, смущённо улыбнулся. - Попробую в эту зиму найти Катрин, может, тогда успокоюсь. - Разве она не в Берлине? - Нет. За связь со мною её вместе с нашими женщинами, работавшими у немцев в прислугах, запихнули в товарняк и увезли куда-то за Урал на поселение. Когда я вернулся, дом был пуст и разграблен солдатнёй, расписавшей стены матерщиной. - Искать её – всё равно, что иголку в стоге сена. - Знаю. Но иначе не могу. Совесть ноет. Буду искать, пока не попадусь. В кухню заглянул сделавший своё дело посредник. - Я пойду? - Вот с кем и подадимся до Челябинска, а оттуда я – на холодный восток, а он – на тёплый юг. Шнырь у нас, что перелётная птица. Какая-то нужная мысль засвербила в мозгу Владимира, никак не выкристаллизовываясь полностью. Пришлось напрячься, и вдруг осенило, даже хмель пропал. - Он Оренбург знает? - Шнырь, ты в Оренбурге бывал? - Был раз, - ответил малолетний перелётный урка, обрадовав Владимира. – Пыльный, холодный и голодный городишко. Я – в Ташкент. - Можно дать ему поручение? – с надеждой спросил разрешения Владимир у хозяина преступных душ. - Договаривайтесь сами, - позволил Бунчук и подал на прощанье руку. – Бывай. Может, когда-нибудь встретимся, - и ушёл к своим. - Слушай, - обратился Владимир к Шнырю, - у меня к тебе дело есть. Приходи часа через два, - он назвал свой адрес и объяснил, как добраться, - там и договоримся. Получишь такие же часы, как я принёс. Придёшь? - Замётано. Только учти: завтра мы отваливаем с Бунчем. - Знаю. Вышли Марина с Сашкой. - Потопали, кавалеры, - с улыбкой предложила дама, совершенно не похожая на любовницу уркагана. Одета она была в лёгкое летнее пальто неброского светло-серого цвета и редкие ещё, но входящие в моду, остроносые чёрные лакированные ботинки на высоком каблуке. По-свойски подхватила Владимира, а Сашка поплёлся шагов на пять сзади. - Марина, - неуверенно, стесняясь своего затрапезного вида и респектабельной спутницы, попросил Владимир, - нам еды надо какой-нибудь на базаре взять, - надеясь, что сопровождение на том и закончится. Но нет: Марина, очевидно, помнила распоряжение Бунчука, да и самой захотелось сделать что-нибудь хорошее для Володички, подарившего замечательное колечко. - Ничего не надо покупать. Пойдём ко мне в ресторан, я вас всем отоварю. И без возражений, а то обижусь. Пришлось смириться. Сашка, очевидно, поражённый знакомством друга с уголовниками, молчал, не вмешиваясь. - Где живёшь? – спросил Владимир, налаживая дежурный разговор, чтобы как-то ослабить возникшее тройственное напряжение. - Всё там же – у тёти Маши с дядей Лёшей, - Марине явно мешал плетущийся сзади угрюмый напарник. – Хочешь зайти? Пойманный в западню Володичка засмущался. - Я редко ночую дома, - соврал, - всё в дальних рейсах. Завтра уезжаю на юг. - Приходи сегодня. Правда, мы договорились с Бунчуком провести последний вечер вместе, но если ты скажешь, я не пойду. В ресторане познакомились – щедрый мужик. - Нет, - отказался от жертвы Владимир, - так нельзя. Тем более что и у меня сегодня вечер занят – день рождения у хозяина, для этого и продукты нужны. - Тебе не хочется со мной встречаться? Он не знал, как необидно ответить, и надо ли. - Ты знаешь, мне не нравится твоя разгульная жизнь. - Тебя она не касается, - обидчиво отрезала бывшая подруга, отвергшая любовь ради наживы, - я не собираюсь за тебя замуж, а как девчонка упрашиваю о единственной встрече. Ни от кого ничего не убудет. - Я так не могу, - снова отказался не в меру щепетильный парень. - Ну и чёрт с тобой! – Марина вырвала руку и ускорила шаг. – Дурнем был, дурнем и помрёшь. Скоро у меня будут деньги на дом, тогда и в монахини можно. Монашка подыщу, пойдёшь? Он, зная её страстную любвеобильную натуру и безмерную тягу к вещам, не поверил и сменил скользкую тему. - Как Жанна? - С тётей Машей. О тебе вспоминает часто: когда, спрашивает, папка вернётся? Отцом считает. Не против? - Нет, - разрешил многодетный отец, не имеющий собственных детей. – Обязательно приду повидаться, если муж не будет против. Марина умерила шаг, пристраиваясь рядом и снова взяв под руку названного отца любимой дочери. - Не будет. Василька нет. Пропал на следующий день, как ты ушёл. Женщины говорят, что таких как он – калек, болтающихся по пивным, собрали по всему городу, погрузили в воронки и вывезли в неизвестном направлении, чтобы не портили вида столичного города. Кто убеждает, что их кокнули где-то в яру, а кто – что загнали в сибирские специальные лагеря, чтобы подохли собственной смертью. Концов не сыщешь. Так что снова я не вдова, не замужняя. Она, не сдержавшись, всхлипнула, сбившись с шага, и крепче ухватилась за руку спутника, как будто искала у него душевной поддержки. - Жанна довольна. Перейдя краем привокзальную площадь, где по-прежнему мелодично тюкали молотками по булыжникам военнопленные, они выходили на центральную улицу, в начале которой был ресторан, восстановленный одним из первых. - Ты отстань с другом, и идите за угол, чтобы дверной цербер не видел, что со мной. Скоро выйду. Сумка есть? Владимир вынул из кармана галифе сетку. - Всё видно будет. Я вам свою отдам. Принесёшь, - она рассмеялась. – Ждите. Когда заняли указанный угол, Сашка обрёл, наконец, дар речи. - Ничего не скажешь, эффектная бабёнка. Твоя была? - Она всегда сама по себе, ничья, - резко ответил Владимир. - Удобно для мужиков. - Удобно для кобелей, - грубо поправил друг, не склонный к фривольной оценке женщины, с которой был счастлив. - Да ладно тебе. Я жизни не пожалел, спасая тебя от уголовников, а ты огрызаешься попусту. Видал, как они испугались? Оба, вспомнив отчаянное вторжение Сашки в преступный вертеп, рассмеялись, а Владимир рассказал о давней встрече с разведчиком. - Надо же! – удивился впечатлительный друг. – Почти что Монте-Кристо. Имел Героя, офицерское звание, славу разведчика, немалые привилегии, любимую девушку – плохо, что немку – и вдруг, бац! – ничего нет, тюрьма. Бежал, но не стал прятаться, а, сломя голову, рискуя жизнью и свободой, устремился к девице, чтобы спасти её. Не успел, стал вожаком уголовников и не оставил надежды найти девчонку. Почище, чем у Дюма! Откуда-то из-за угла, совсем не оттуда, откуда ждали, вышла Марина с сумкой. - Держите, нахлебники, - но подала сумку Сашке, а сама прижала Владимира к стене, обняла, крепко поцеловала в губы и, положив голову на крепкое мужское плечо, тихо, со слезами в голосе сказала: - Не хочу возвращаться. - Не ходи, - не медля, разрешила беспонятливая опора. Марина подняла лицо, печально вглядываясь в лицо парня, ответила глухо: - Большой и глупый. И за что я тебя люблю? – ещё раз поцеловала глупца и приказала: - Уматывайте, - и сама ушла за угол, откуда пришла. - 8 – Дома поджидала ещё одна неожиданность: у разогретой плиты колдовала, помешивая в большой кастрюле деревянным черпаком, Вера. Повернув голову, она поздоровалась, приветливо улыбнувшись Владимиру, и безразлично скользнула взглядом по неудавшемуся баламутному мужу, сказав ему с притушенной улыбкой: - Я тебе постирала и собрала в дорогу. Из комнаты, часто топоча, вбежала девочка семи-восьми лет и звонко поздоровалась, зная, что ей будут рады: - Добры дзень, бацька. Сашка стремительно обернулся, сделал шаг, упал на колени, и Настёна не заставила себя ждать – тесно прижалась к нему, обняв за шею и уткнувшись носом в плечо. А у «бацьки» глаза сделались такими печальными и беззащитными, что Вера резко отвернулась и, ничего не видя, старательно перемешивала пустую кипящую воду. Молчал угрюмо её сосед, сосредоточенно механически сбрасывая на шипящую сковородку сырые драники и собирая готовые в большое деревянное блюдо. Затаился внутренне и Владимир, остро завидуя счастью друга, которого с неподдельной любовью обнимали детские руки, а не обманчивые руки всё испытавшей женщины, любящей только себя. Глядя на застывшую в любви пару, он ещё раз мысленно поклялся, что без сына не сделает и шагу из этой страны. Ощутив повисшую тягостную тишину, Сашка очнулся и предложил: - Пойдём на двор, поглядим, что у них есць? - Да, - сразу согласилась дочка и, немедленно уцепившись за его руку, потащила любимого отца к выходу, дав бедной матери возможность, наконец-то, опустить в кипящую воду заждавшиеся вареники, Сергею Ивановичу – перевести дух, а Владимиру – подойти к ним с блатной сумкой. - Вот, мы принесли. - Что там у тебя? – отвлёкся от готовки фирменного блюда именинник, которому, как и ему подобным, в праздничный день выпало больше обычного забот. - Не знаю, - растерянно промямлил Владимир, не удосужившийся заглянуть в навязанную кошёлку. - Как так? – удивился Сергей Иванович. – Вы что, архаровцы, свистнули её, что ли? - Забыл, пока нёс, - неудачно соврал свистун, встрепенулся и свалил неосведомлённость на друга: - Сашка покупал, я – нёс. - Ладно, ставь на стол, разберёмся, про что вы забыли. Ого! – Сергей Иванович первым извлёк небольшой кружок копчёной колбасы в лёгких заиндевелых временных пятнах плесени. – И впрямь кого-то ограбили. – Следом за колбасой появились кусок зачерствевшего сыра в ссохшихся дырочках и полтушки маслянистого балыка с задубевшей головой, оскалившей пасть. – Ты!? – утвердительно спросил хозяин, подняв укоризненный взгляд на смущённого постояльца, которому, чтобы не соврать дважды, оставалось только молчать и краснеть. К умопомрачительной закуске добавились десерты в виде пачки печенья и небольшой коробки конфет, а завершали Маринин щедрый дар бутылка «КВ» и надрезанный почерствевший батон. – Чего это батон-то не целый? – удивился Сергей Иванович сиротскому виду белого хлеба. – По дешёвке, что ли, ухватили? – Но покупатель молчал не хуже любого партизана. - Богато, - оценил кучу именинник. – Выходит, я зря стараюсь? Наконец-то Владимиру можно стало что-то сказать. - Что вы! – искренне принялся он разубеждать разочарованного хозяина. – разве сравнишь это залежалое старьё с вашими свеженькими и горяченькими драниками и, особенно, варениками с картошкой. - Сегодня будут с творогом, - не утерпел похвастать повар. - Ну, вот! А вы расстраиваетесь попусту, - окончательно примирил домовитого умельца с оказавшейся непритязательной деликатесной дармовщинкой льстивый нахлебник. – Да и, в конце концов, в компании всегда важно не что на столе, а кто за столом. Не так ли? – Увидев по лицу Сергея Ивановича, что тот согласен, решил вовремя ретироваться с проигранного кухонного поля боя. – Я пойду собираться на завтра, если не нужен? - Иди, иди, - прогнал хозяин неумелого льстеца, - нам с Верой вдвоём удобнее без вас, баламутов. – Надо будет – позовём. Владимир только успел собрать необходимые вещи в дорогу и приготовить бельё для стирки, как пришёл Сашка. - Там к тебе базарный дружок. Выйдешь или гнать? - Не вздумай, - остановил ретивого друга Владимир и заспешил к явившемуся раньше времени Шнырю. Тот стоял у калитки, скрестив ноги, независимо опершись о столбик и планомерно далеко оплёвывая территорию впереди себя. - Заходи, - предложил Владимир. – Как зовут-то тебя? - Шнырь, - хмуро ответил полуюноша-полуподросток во взрослой одежде хулиганского франта. - Нет, как настоящее имя? - А-а, ну… Петька, Пётр, то ись. - Давай, Пётр, заходи в дом, потолкуем. - Я в хату не пойду, - отказался осторожный Пётр-Шнырь, - толкуй здесь - у меня времени в обрезь. - Пойдём тогда за дом, чтобы никто не помешал, - разрешил возникший конфликт Владимир. Когда уселись на садовой лавочке под замирающей в осенних красках яблоней, он спросил, зная ответ: - Ты генерала Шатрова знал? Шнырь фыркнул от глупого вопроса и, улыбаясь, посмотрел на Владимира. - Кликуха такая? - Нет, настоящего боевого генерала? - А он меня? – насмешливо съёрничал знаток другой категории народных героев. - Значит, не знал. Тогда слушай, - и Владимир, чтобы легкомысленный и ненадёжный урка проникся важностью задания, вкратце рассказал историю генерала, его жены и детей. – Как видишь, мать и дети живут в одном городе, в Оренбурге, но не знают об этом и потому не могут встретиться. Помочь им можешь только ты, если передашь политической ссыльной Шатровой Ольге Сергеевне мою записку. Адреса я не знаю, так что её надо ещё найти и найти спецдом, в котором находятся дети. Фамилию им переделали на Осинцевых, чтобы поглубже спрятать, зовут Виктором и Аллой, я тебе запишу. Ну, как? Сделаешь? Сможешь? В твоих руках жизнь малолеток, которых при живых родителях НКВД-шники сделали сиротами. – Владимир не стал рассказывать о разнице между детьми, о том, что только Алла – дочь генерала, а сам он, Владимир, заинтересован в мальчике Вите, посчитав, что не стоит перегружать память порученца лишними деталями. - Часы покажь, - после некоторого раздумья попросил Шнырь, и вербовщик понял, что перелётная птица почти согласна завернуть и сделать дополнительную посадку в неприютном городе Оренбурге. Он вынул из кармана заранее заготовленную плату и протянул парню. Тот восхищённо разглядел со всех сторон сияющую цацку, завёл, послушал, как они тикают, прижав к давно не мытому уху, удовлетворился и решительно надел на не очень чистое запястье, дёрнул худой конечностью, и часы окончательно сменили владельца, спрятавшись в наползшем рукаве просторного пиджачишка. - Давай писулю. - Подожди здесь. – Владимир готов был расцеловать грязноватую худощавую морду урки. – Пойду в дом, напишу. – Он намеренно оставил Шныря с часами, решив, что если тот сбежит, то так тому и быть, но если дождётся, то будет полная уверенность, что выполнит поручение, во всяком случае постарается выполнить в силу своих способностей и терпения. Шнырь дождался. - Вот, - подал ему Владимир, вернувшись, ровный клочок бумаги с короткой густой записью чернильным карандашом. – Смотри, здесь написано: «Шатрова Ольга Сергеевна» – та, которую ты должен разыскать среди ссыльнопоселенцев, далее – «Осинцевы Алла и Виктор» – её дети в спецдоме, который ты должен разыскать вместе с Шатровой, и последнее – «Васильев Владимир Иванович, до востребования» – по этому адресу она должна сообщить мне о детях и о себе. Подробности расскажешь ей на словах, ясно? - Замётано. - Давай мы тебе для надёжности зашьём листок в шов. - Затыривай, - разрешил секретный почтальон-курьер, подставляя засаленный борт пиджака, в котором отправитель с помощью бритвы иголки и нитки сделал нехитрый тайник. - Вот и всё, - Владимир внимательно посмотрел в сметливые глаза посланца. – Для меня это важнее жизни. – Он протянул на прощанье руку. – Очень прошу тебя: сделай. Шнырь вяло ответил на пожатие руки, но глаз не отвёл, и уходить не собирался. - У тебя есть вопросы? – поинтересовался Владимир. - Есть, - признался почтовый ящик. – Ты бабки все спустил, что у Фингала за луковицу захавал? Если бы не упоминание урки, купившего часы, недоразвитый недотёпа не понял бы вопроса. - Мне в твоём Оренбурге кантоваться придётся. А то и ей понадобятся. Делись. Владимир даже покраснел от своей простейшей житейской непредусмотрительности, понятной даже малолетнему воришке. Он торопливо достал Фингаловы деньги и подал Шнырю. - Возьми и прости за забывчивость. Вымогатель взял деньги, отсчитал три тысячи, остальные вернул назад. - Хватит, тебе тоже жить надо. Потом сам протянул руку, и на этот раз его рукопожатие было тесным, крепким и обнадёживающим. - Сука буду, если не надыбаю твою баруху и не достану из клетки шкетов. Улыбнулся сообщнически: - Бывай, паря, - и неторопливо ушёл, не оглядываясь, унося самую большую надежду. Ликующий Владимир, сдвинувший с мёртвой точки то, что совсем недавно казалось немыслимым, на одном дыхании собрался в завтрашнюю дорогу и постирал бельё, позаимствовав горячую воду у Сергея Ивановича, оставшегося у плиты в одиночестве. - Ушли зализывать раны, - объяснил он отсутствие Веры. – Внимательно всмотрелся в квартиранта, спросил: - Чего это ты такой чересчур счастливый? Хвастайся, а то лопнешь. Но Владимир отделался комплиментом. - Безумно рад, что у меня такой хозяин. Обрадованный комиссар невольно засветился улыбкой, но по-мужски сдержал эмоции. - Вынужден изменить твоё мнение о себе: закончишь постирушку – приходи помогать, а то скоро приглашённые заявятся. Я решил не тянуть с застольем и не засиживаться допоздна: вам с Сашкой надо хорошенько выспаться перед дорогой. - Есть, мой командир, - с готовностью согласился радостный подмастерье и в темпе убежал доделывать свои дела. - 9 – Несмотря на то, что приглашённые были когда-то недисциплинированными партизанами, они, на удивление, пришли вовремя и дружно. Как и предполагал именинник, их оказалось трое, и все примерно ровесники виновнику торжества. Один – бывший командир подрывной группы, оставшийся без руки и работающий комендантом в общежитии ФЗУ, второй – бывший командир хозчасти, занимающийся теперь тем же на восстанавливаемой швейной фабрике, и третий – просто бывший партизан и давний довоенный друг комиссара по комсомольской и партийной работе, вкалывающий теперь каменщиком на одной из строек города. Большинство партизан разъехалось по республике, а сумевшие закрепиться на верхних ступеньках административной лестницы в городе, после изгнания комиссара из горкома, старательно избегали встреч с ним, чтобы не запятнать служебной карьеры знакомством с партренегатом. После дежурных тостов за именинника, за партизанскую дружбу, за павших товарищей и выстоявшую Родину сорокалетние «старички» наглухо ушли воспоминаниями в светлое прошлое, оставив молодёжь в сумрачном настоящем. Половина из последней старательно уничтожала всё наваренное и напечённое, довольная прошедшим днём, а вторая половина, как обычно, ковыряла вилкой что попало, размышляя о несовершенстве национального устройства громадного государства. Когда партизаны, обессиленные лесными тяготами и нервными стычками с оккупантами, быстро окосели во здравие комиссара и образовали тесное каре, громко сожалея о простоте бивуачной жизни и отношений между людьми, забытые Владимир с Сашкой, переглянувшись с хозяином и получив молчаливое разрешение, удалились в комнату квартиранта. Там Сашка занял привычное философское положение – лёжа на спине на кровати друга с подложенными под голову бескровными руками в ясно проступающих синих венах – и предался вяло текущим размышлениям вслух. - Счастливые люди: им есть что и интересно вспомнить. Я своё прошлое ненавижу и стараюсь забыть. Как, впрочем, и настоящее. Он замолчал, переживая нахлынувшую тоску, взбудораженную алкоголем. - Вере поможешь? - Вы помирились? Сашка невесело усмехнулся. - Мы по-настоящему и не ссорились. Любви не было, нас соединяла память о брате. Со временем она угасла, угасла и наша искусственная привязанность друг к другу. Он переложил руки за голову, взявшись за прутья кровати. - Напрасно я уговорил её на замужество. Как обычно: навяжешь человеку, казалось бы, благое решение, а оно обязательно окажется для обоих скверным. Всегда надо договариваться, и не в крик, а шёпотом. Не верю я в коллективное большинство. Если решение не выстрадано единогласно, каким бы большинством оно ни было принято, всё равно развалится, подтачиваемое неудовлетворённостью меньшинства. Коллективу с таким решением не жить. Потому и не верю в Союз Советских Республик, - занесло его в любимые национальные дебри. – Знаешь, мы-то с Верой переживём расставание, а для Насти – это первое в жизни потрясение, то, которое не забывается никогда. И всё же разбегаться надо, нечего тянуть ненужную волынку, потом будет всё труднее. Она – женщина здоровая, молодая, найдёт хорошую работу, проживёт сама и дочь вырастит. Глядишь, со временем какой-нибудь стоящий мужичок подвалит, настоящую семью слепят, и Настёна притерпится. Поможешь им, пока меня нет? - Не сомневайся. Меня не будет – Сергей Иванович не даст в обиду. - Ты старайся с ним быть почаще и подольше. Он к тебе всей душой тянется, кроме тебя у него, по сути дела, никого ближе нет. Ты, может быть, не замечаешь, а я вижу, как он всё больше тоскует в одиночестве, потеряв любимую жену и отлучённый от дела, которому посвятил жизнь. Партизанский комитет явно не для него – там рутина, архив и застой, не тот размах, не те задачи, не те темпы. По природе своей он воспитатель, ему бы и работу соответствующую – с молодёжью, которая, как и он, верит во всеобщее светлое будущее. Лучше всего в каком-нибудь техникуме или, в крайнем случае, в ФЗУ. Я говорил ему об этом, но он всё ещё надеется, что позовут, дадут партзадание, без которого он не может принять решения. Поговори и ты, может быть, удастся сдвинуть с места. Жалко хорошего мужика. Сашка повернулся на бок, лицом к сидящему у стола другу. - Сегодня ему 45. Рубеж, с которого мужчина обозревает самые высокие, покорённые им, вершины науки, карьеры, благополучия, любви. Рубеж максимальной разгрузки природного интеллекта и таланта, божьего дара. Кончилось время становления как личности. Дальше будут, конечно, ещё вершины и холмики, но чего-либо выдающегося уже не сделаешь – природой запрещено: ум начал отдыхать, отдав приоритет желудку. Многие, правда, продолжают пыжиться, доказывая свою состоятельность и то, что есть ещё порох в потрёпанных пороховницах, не веря, что он сырой и дымный. На смену озарению приходят опыт и знания, наступает время укрепления личности и укрепления и развития её духовной сущности – человека. - Откуда ты всё это знаешь, молокосос? – насмешливо спросил Владимир, удивляясь внезапным зигзагам мышления лежащего философа. - Читал, думал в отличие от других. Ты слушай и мотай на ус – пригодится. - Я и так весь внимание, - согласился, сладко зевая, Владимир. Саморощенный философ не счёл нужным обратить внимание на явный намёк к окончанию трёпа и продолжал: - В 55 наступает пора ревизии болезней и болячек: всё, что благоприобретено, останется до конца дней, пополняясь новыми, и к этому надо привыкать. Чересчур мнительные в панике бросаются к докторам и знахарям, напрочь забыв о нравственном совершенствовании и потугах преодолеть последнюю горку. Лекари кое-как помогают временно утишить боль и страх, но хвори непобедимы, и наступает длительная пора терпения. Терпения не только от нытья внутренних органов и скрипа изношенной телесной оболочки, но и от остро подмеченных вдруг безразличия и равнодушия к себе со стороны близких, которым отдана вся жизнь, со стороны друзей и знакомых, внезапно образовавших вакуум вокруг недавнего закадычного товарища, со стороны сослуживцев и начальства, забывших того, кто вкалывал на производстве, не жалея сил и времени, терпения от угасающего бунта духа против собственной ненужности и незанятости. Человек через силу становится внутренне одиноким. - Что об этом думать сейчас, - равнодушно откликнулся на предупреждение твёрдокожий слушатель, желающий сиюминутного одиночества в собственной комнате, - до этого так далеко, может быть, и дожить не удастся. - Может быть, - мрачно согласился больной Сашка, - но готовить себя к естественным переменам в организме надо. Чтобы внутреннее состояние не мешало делу, которым увлечён. - Тебе-то с твоим нахрапом никто и ничто не помешает с националистической идеей. Ты никогда не успокоишься. - Никогда, - подтвердил друг. – Даже тогда, когда в 70 придёт время примирения. Примирения с остывшей плотью, упавшим, закосневшим духом, подорванным здоровьем, с окружающими людьми и событиями, а главное – с близкой смертью. - Не упоминал бы перед сном, - поёжился суеверный сосед, уставший сидеть на стуле. - Она как лакмусовая бумажка определяет всю твою жизнь. Если страшишься бабули с косой, значит, жил рабом с гниющей совестью, зловонным духом и эластичной нравственностью. А кто не боится умирать, тот рабом не был, какую бы нишу в людском столпотворении ни занимал. - Кончил отмерять нам этапы? - Ещё один остался. Немногие дотянут до 85-ти, после которых – отрешение, когда тело ещё на земле, разум практически угас, а душа рвётся на свободу, примериваясь к постоянному и уравновешенному месту в общем электромагнитном поле матушки-Природы. - Хватит пугать, - Владимир встал и прошёлся по комнате, разминая ноги. – Лучше скажи, что сам будешь делать, когда вернёшься? Тебе до первого рубежа ещё ой-ёй-ой! Сашка сел, прислонившись спиной к стене, закинул руки за голову. - Думаю прорываться в какую-нибудь газету или журнал. - Ого! Без образования? - Пойду для начала в штат мусорщиком, грузчиком, уборщиком сортиров и буду писать, писать, писать, пока не начнут печатать. И тогда – вечерняя школа, курсы, заочный институт и работа корреспондентом. Частые командировки во все концы республики, встречи с разнообразными людьми, обширные знакомства в разных слоях общества, поиски единомышленников и создание организации национального возрождения. Это будет не безобидный кружок по изучению языка и истории народа, а сила, с которой придётся считаться оккупантам. - Вот это размах! – Владимир был искренне рад энтузиазму друга, но одновременно и испугался за него. – На-воз. - Что? - Первые слоги твоей организации не очень приятно пахнут. Сашка сообразил. - Пусть. Даже симптоматично. На навозе лучше взрастут семена самосознания и независимости, и тогда вам, русинам, придётся выметаться. - Дай хотя бы выспаться! Философ-националист и лидер будущей освободительной организации, наконец-то, поднялся. - Спи, варвар. Прощаться утром будем. Когда он ушёл, Владимир, кляня себя за предубеждение и брезгливость, сменил наволочку на подушке, разобрал постель и вышел во двор вдохнуть свежего воздуха и умыться. Было уже темно и очень тихо. Одинокий тусклый свет Сашкиной спальни неравномерно мерцал от неровного напряжения, как будто перемигивался по Морзе с далёкой звездой, посылающей бодрствующему философу новые идеи познания зыбкой человеческой жизни, давно известной, обобщённой, проанализированной и изученной там. Владимир позавидовал другу, широко распахнувшему, несмотря на изматывающую болезнь, двери в будущее, и верилось, что оно состоится. Поёжившись от вечерней прохлады, он умылся до пояса, вымыл ноги и вычистил зубы, глубоко вздохнул, освобождаясь от умирающего дня, и пошлёпал в тапочках к себе, стараясь не потревожить тесную компанию в кухне. Там, под сенью древних мрачных елей сидели над тлеющим костерком, вспыхивающим яркими искрами воспоминаний, четверо, отгородившись от мирного, но пасмурного времени незримой партизанской стеной любви и дружбы. Глава 4 - 1 – Сергей Иванович разбудил в шесть. Лицо хозяина было сумрачно и печально, черты резко обострились, в них залегли глубокие тени, а взгляд постоянно уходил в сторону, как будто боялся передать то, что не должен знать «сынок». «Растравили вчера себя партизаны» - беспечно подумал Владимир и принялся споро собираться, решив не замечать настроения комиссара, под стать пасмурному утру, встречающему мутный рассвет мелким накрапывающим дождём, сыплющимся с низко и быстро убегающих на юго-восток плотных туч. Несмотря на божье скупердяйство, всё было мокро: и набухшие деревянные крыши, и почерневшие замершие деревья, уставшие стряхивать капли с листьев, и кусты, опутанные высветлившимися серебряными нитями паутины с нанизанными на них алмазными бисеринками, и поседевшая трава, и земля, переставшая впитывать влагу, и воздух, перенасыщенный мокротой так, что было трудно дышать. За завтраком Сергей Иванович ничего не съел, только, насупясь, выпил стакан крепкого горячего чая, чем окончательно встревожил Владимира, и он спросил, стараясь поймать взглядом сторонящиеся глаза старшего: - Что-то случилось? Комиссар, наконец-то, не отвёл хмурых глаз и глухо, нехотя, не сразу ответил: - Случилось: Сашку арестовали. У Владимира сердце упало куда-то вниз, потом подпрыгнуло, мощно и больно забило в виски так, что захотелось их сжать, чтобы уменьшить боль, и он с усилием не сделал этого, а тщательно и неторопливо вытер губы платком, аккуратно сложил его и спрятал в карман, сильно вдохнул и выдохнул, успокаиваясь, и застыл, ожидая объяснений. - Где-то с час назад разбудил шум мотора, - рассказал Сергей Иванович. – Со сна подумалось, что это ты подъехал, заглянул – спишь. Тогда вышел на крыльцо – у Сашкиного дома стоит «эмка», и какой-то тип в кожане рядом ходит. У меня от дурного предчувствия единственная нога сразу ослабела, а отсутствующая заныла, прислонился к косяку, жду, что дальше будет. Минут через сорок уехали, а я бегом в дом. Там всё настежь, всё перевёрнуто, разбросано, пыль столбом и – пусто. Обыск делали, и Сашку забрали. Вот тебе и Крым! Не рассчитали на день с отъездом. Владимир, сгорбившись, молчал, бесцельно помешивая ложечкой давно остывший чай, не зная, что сказать, как и какими словами утишить неожиданный удар. - Как вы думаете, за что? Неужели за кружок? Воньковский успел? - Исключено, - Сергей Иванович сжал губы до белизны, сузил озлобившиеся глаза. – Скорее всего, кто-то из кружковцев по злобе, в отместку за что-то накропал донос. Не зря они как нашкодившие щенки враз разбежались. Оба снова затихли, не веря случившемуся и не зная, что предпринять. - Что будем делать? – с трудом выдавил из себя никчемный вопрос Владимир. - Тебе ничего не надо делать, твоё дело – сторона, - быстро и жёстко, почти грубо, как о заранее продуманном, ответил комиссар, приняв, как и полагается старшему и опытному, инициативу на себя. – И не возражай! – повысил он голос. – Поезжай в свою командировку, а я здесь начну наводить справки. Веру, к сожалению, придётся привлечь как жену. – Сергей Иванович положил свою задубелую надёжную ладонь на руку Владимира. – Тебе нельзя не ехать. Владимир и сам понимал, что в специфической русской разборке от него, чужака, тщательно оберегающего свою легенду, мало толку, но уехать, бросив друга в беде, в неизвестности, было тяжело и стыдно. - Возвращайся по возможности скорее, хватит и на твою долю забот, - успокоил комиссар, не подозревая, что окажется прав. – Давай двигай. Для начала, чтобы не навредить, нам не надо делать резких движений. С нелёгким сердцем Владимир ушёл, торопясь успеть на ЦТСБ до начала рабочего дня. К счастью, там его уже ждал экспедитор-мужчина. - Вот здорово! – обрадовался он раннему появлению грузовика. – Сегодня и загрузиться успеем в Калиновичах, так? – спросил, здороваясь, у шофёра. - Как получится, - сухо ответил тот, ненавидя каждого, кто был чему-то рад в это злополучное утро. Сопровождающий оказался на редкость расторопным мужиком, энергично расшевелившим и грузчиков, и кладовщиц, одна из которых заговорщицки подмигнула знакомому водителю и одарила, таясь, пачкой печенья. - За Самуилыча: после того случая человеком стал, даже здоровается. Ты что такой смурной? Женили, что ли? - Погода… - неопределённо ответил убеждённый холостяк, криво улыбаясь через силу. - Не переживай, - поняла и успокоила мудрая женщина, - распогодится, постоянной пасмури не бывает. «И то», - согласился Владимир и, стряхнув оцепенение, начал помогать укладывать и закреплять груз в кузове студебеккера. Чего только среди него не было: разнокалиберные ящики, мешки с торчащими телогрейками, оконные и дверные блоки, железные вёдра и скрюченные кирзовые сапоги россыпью. - Ты – мне, я – тебе, - объяснил экспедитор назначение разношёрстного товара. Выехали раньше девяти. Если бы не Сашка и не погода, лучшего начала рейса и не надо было. Правда, дорога подкачала. Её, насыпную, и без того разбитую машинами, окончательно расквасило, и приходилось постоянно маневрировать, сдерживая рвущийся вперёд студебеккер. Сзади грохотал, безжалостно подпрыгивая на выбоинах, пустой прицеп. Мысли поневоле были заняты только дорогой. - Меня кличут Сергеем, - назвался экспедитор, подпрыгивая и шатаясь в неустойчивой кабине, - а тебя? - Владимиром, - не отвлекаясь от израненной дороги, буркнул шофёр. - Ты всегда такой скучный или только сегодня? «И этот туда же», - разозлился Владимир, - «словно у меня на лице написано». Он не подозревал, что так оно и есть. - Есть причины. - Держи при себе. Хуже нет, когда кто-то взваливает на другого свои неприятности. Есть такие, что вечно нудят о болячках, об обидах, о сварах в семье, о том, что раньше жилось лучше, что честных людей не стало, причисляя себя, однако, к непогрешимым. Терпеть таких не могу. У них просто патологическая потребность испакостить настроение и себе, и всем. По мне, если врюхался в дерьмо, сиди в нём и помалкивай, пережидай не своё время, и без тебя у людей забот хватает. Сам справляйся, не трави душу. «И что?» - слушая краем уха, думал Владимир. – «Забыть о Сашке? Сосредоточиться на своём? Не выходит». - Правда, толкуют некоторые жалостливые психологи, что поделившись горем, уменьшаешь его, отдавая часть подвернувшемуся под несчастную руку. Не верю. Скорее – растравливаешь. Хотя, может быть, и есть доля правды. Предлагают же некоторые сердобольные: поплачь, расскажи – полегчает. Может быть. Но твёрдо знаю: только пережитое в себе горе оставляет неизгладимый след в памяти, даёт опыт на всю жизнь, закаляет и очищает душу. А те, что всё время плачутся, так и проживут привычно всю жизнь в напасти. Как думаешь? Какая твоя мысля на этот счёт? - Не всякий умеет и способен терпеть. - Верно, у многих кишка тонка. Таких не виню. Только не расквашивайся прилюдно. Невмоготу – утопись, но не лезь в душу другому, не дави на неё слезами. Что ни говори, а нет гнуснее тех, кто с гадливым удовольствием, специально, вслух мурыжит свои беды, как будто обмазывает соседей говном, злорадно наблюдая: каково им? - Я молчу, - уточнил на всякий случай Владимир. - А вот если захлёбываешься радостью, - продолжал торговый агент, поёживаясь от беспросветной холодной сырости, - то не жмоться, делись – она вернётся рикошетом. От неприятностей душа сжимается, защищаясь, а от радостей – ширится, ищет общения, не мешай ей. Правда, людишки и здесь умудряются насолить. Есть такие, и немало, у кого в заду свербит, когда соседу хорошо. Всё из тех же нытиков. Жизнь измеряют не своими успехами, а чужими бедами. Я сам был нытиком, пока не понял, что теряю драгоценное время. Понял и стал убеждённым оптимистом. Владимир мельком взглянул на то и дело подпрыгивающего на сиденье рядом счастливца и невольно отметил про себя, что слегка затуманенные, зашторенные угадываемой внутренней болью, равнодушные глаза оптимиста опровергают слова. Похоже, проповеднику лёгкого отношения к перипетиям жизни не удалось убедить до конца в этом даже самого себя. - Никогда не падай духом, всегда держи хвост пистолетом, радуйся сиюминутным радостям и отодвигай в сторону неприятности, не задумываясь, что подкинет судьба позже. - Даже если твоему ближайшему другу очень плохо, и ты ничем не можешь ему помочь? – не выдержал Владимир. - Даже, и тем более, - в глазах торгового оптимиста, которому вдруг представилась возможность доказать состоятельность своих мажорных принципов, исчезли равнодушие и боль. – Вдумайся: скованная внутренними переживаниями душа, замкнувшаяся на себя, не тревожит мозг - человек как будто в забытьи, недееспособен, инертен. А душа бодрая, энергичная подстёгивает ум к поиску оптимальных решений, заставляет двигаться, шевелиться. Так? Другу от твоих переживаний ни тепло, ни холодно, ему нужна деятельная помощь. Загребли братья-чекисты? - Сегодня утром. - Ляпнул что-то не так и не там? - Донос. - Понятно, - экспедитор поморщился как от знакомой боли. – Кто-то из хороших знакомых постарался. – Он энергично всем туловищем повернулся к Владимиру. – Сейчас забудь, отодвинь в сторону, расслабься, не перегорай раньше времени, а вернёшься – сосредоточься и ищи гада рядом, заставь сознаться в клевете, и пусть сам отнесёт покаянную бумажку в гадюшник. Не кисни, ищи выход, ищи весело, чертям назло. Люди помогут, если не будешь хныкать. От плачущих и стонущих отпихиваются, а к смеющимся и неунывающим липнут, дело у них само делается. Поменьше раздумий вхолостую, побольше действий, пусть даже ошибочных, они всё равно приведут к единственно верному. «Не омрачать жизнь раздумьями учат и янки», - подумал Владимир, вспомнив часто повторяемое, расхожее выражение заокеанских друзей – «take life easy» - вдалбливаемое во время инструктажа. - Помнишь, наверное, на фронте, где радость как хлеб по карточкам, ценились весельчаки и балагуры, неунывающие трепачи, которым прощались промахи по службе, потому что были они неиссякаемыми генераторами настроения и духа, настоящим дополнительным боекомплектом. А ведь им приходилось тяжелее всех. Попробуй-ка, расшевели солдатиков, когда холодно и в животе пусто, навалились невыносимые усталость и апатия, ничего не хочется и всё безразлично, не верится, что завтра будешь жив, да и смерть не страшна, когда и самому трепачу тошно по горлышко. Я бы таких без всяких очередей и разнарядок орденами и медалями награждал, дополнительный паёк выписывал. В том, что удалась безнадёжная атака, что, не веря, отстояли свои окопы и блиндажи, всегда большая заслуга их, вовремя избавивших души от нытья, вливших силы и упорство в ослабевшие тела. Так что, кончай гнить, давай, пока я покемарю минуток с тридцать, если удастся, продумай, что делать, и отложи план на время в уголок памяти, чтобы не мешал сейчас жить тем, что есть. Он плотнее запахнул полы ватника, нахлобучил на глаза мягкую вельветовую кепку, привалился к толкающемуся углу кабины, закрыл помрачневшие глаза и затих, очевидно, устав от чрезмерного панегирика оптимизму, оставив шофёра наедине с тревожно-тоскливым пессимизмом. Владимиру, собственно, обдумывать было нечего и незачем, план его действий был чётко очерчен Сергеем Ивановичем – ничего не делать – и, если не кривить душой, вполне устраивал, тем более что сам он ничего дельного придумать всё равно не мог. Долгая однообразная дорога настраивала на неторопливую реальную оценку случившегося и позволяла наметить разумное поведение, опирающееся на природное немецкое «ratio», если оно ещё осталось в нём после многочисленных стычек с русской безалаберностью и привычкой жить на «авось». Экспедитор прав: надо действовать без промедления, когда есть малейшая возможность, и не клясть себя, застыв в бездеятельности, когда такой возможности нет. У него возможности действовать на пользу Сашке нет. Следовательно, нечего расстраиваться попусту. Надо жить шире одного неприятного случая и не упираться по-ослиному в одну дверь, забывая, что за ней всепоглощающие потёмки НКВД. Зачем по-дурацки расшибать лоб и бесцельно киснуть, когда есть ещё не выполненный Главный план, определяющий личное будущее – розыск агентуры - и существенное дополнение к нему – розыск Вити. Они во много раз важнее ареста Сашки, и рисковать ими ради кого-то он не имеет права и не хочет. Владимир с удовлетворением вспомнил об уехавшем в Оренбург Шныре, и на душе полегчало. Можно даже смириться с погодой, тем более что она начала выправляться. Угнетённый погаными мыслями, оправдывающими бездеятельность, Владимир не обращал внимания ни на природу, ни на придорожные поселения. Да и на что там смотреть? Всё те же, что и на севере, убогие деревни и городишки без какого-либо запоминающегося своеобразия, к тому же опустевшие в непогоду, как будто нежилые, с текущими крышами и вымокшими тёмными стенами домов, которые не оживляли даже резные наличники и карнизы, выкрашенные в традиционные белый и голубой цвета. На окраинах, а то и внутри сёл торчали толстые стволы деревьев с обрубленными вершинами, на которые были нанизаны тележные колёса с уложенными на них грубыми ветвистыми гнёздами журавлей, оставленные жильцами на зиму, а на земле застыли в ожидании погоды тонко- и длинношеие деревянные колодезные журавли. Всё вокруг было в лужах, грязи и мусоре. Останавливаться здесь и, тем более, жить не хотелось. Снова непроизвольно, для сравнения, припомнились чистые и ухоженные городки в предместьях Берлина, где каждый хозяин, не жалея времени, с утра и до вечера, чтобы не прослыть лентяем и грязнулей, обихаживает подворье и особенно палисадник, улицу перед домом и фасад жилища. Русские равнодушны к красоте и уюту, они живут всегда временно, с упорством каждый день ожидая апокалипсиса. До Осиповичей дорога была совсем плохая, разбитая вдрызг, с колеёй, нередко съезжающей с насыпи, в сплошных колдобинах, проложенная по широченной пойме Свислочи, петляющей в болотистой низине, заросшей неведомыми кустарниками и буйным разнотравьем с мелкими осенними жёлтыми и синими глазками цветов, засохшими на взлобках вблизи дороги. Часто проскакивали, громыхая разъезженными и расщепленными досками, небольшие мосты, оседлавшие петли реки и узкие протоки с почти чёрной, тёмно-коричневой застойной водой от торфяников, среди которых вразброс виднелись клинья и кривые полосы пашен и изумрудно-зелёных озимых, радовавшихся дождю и набиравшихся сил для зимней спячки. Ближе к Осиповичам дальние светлые рощи и угрюмые леса сбежались к дороге и напрасно, потому что здесь свирепствовал громадный лесозаглатывающий спрут, замусоривший древесными отходами округу и протянувший смертельные щупальца-дороги к почти уничтоженным ближним окрестностям и значительно прореженным дальним. У деревень на обочинах стоически мёрзли и мокли бабы и дети в надежде продать шоферам крупную варёную бульбу, укрытую в больших чугунках, завёрнутых в тряпьё и накрытых от дождя чем попало. У них можно было отовариться и мочёной черникой, костяникой, лесной малиной, калиной, орехами, а то и почерневшими драниками. - Глядишь, к обеду в Бобруйске будем, - отвлёкся от безнадёжной борьбы за сон изъёрзавшийся в углу кабины экспедитор. Шофёр промолчал, не настроенный на разговор, и оптимист умолк, всё ещё надеясь подремать и сохранить голову целой, а Владимир вернулся к своим безутешным мыслям. Почему он, собственно говоря, так испугался? За Сашку или за себя? Что больше всего встревожило? Неприятное событие само по себе или возможное косвенное отражение на его судьбе? Естественная реакция на экстраординарный случай, подобно тому как, увидев близкую смерть, примеряешь её на себя и страшишься быть вовлечённым в несчастье с соседом? Человеку, нормальному человеку, не окончательно оторванному от природы, свойственно инстинктивно насторожиться, когда рядом обрушилось строение или чья-то жизнь. И думает он тогда, в первую очередь, о себе. Как разумнее и объективнее отнестись к аресту Сашки? Кто он для Владимира? Кем стал с тех пор, как встретились на вокзале и, особенно, когда стали соседями? Другом назвать нельзя – у них нет и не может быть общих, объединяющих, интересов, да и Сашка неоднократно в шутку ли, всерьёз ли подчёркивал, что русский оккупант Владимир не может быть «сябром» закабалённому «беларусу». Между ними никогда не было личностных откровений, только общие разговоры. Товарищем? Пожалуй, тоже нет. Владимир даже толком не знал и не интересовался, кто был в Сашкином кружке, и чем они там занимались. Псевдодруг и псевдотоварищ, несмотря на кажущуюся приветливость и открытость, жил замкнуто и одиноко, подчиняя себя и окружающих национальной идее-фикс. Ему нужны не равные друзья и товарищи, а последователи-соратники, безгласные подчинённые. Он по природе лидер, и никем другим быть не может. Остаётся – хороший знакомый и сосед. В нём привлекают неуёмная целеустремлённость и воля, чего так не хватает Владимиру. Очень интересный человек и… больной. И это несоответствие между здоровой душой и больным телом, попавшими в земной ад НКВД, угнетало больше всего. Вряд ли они бы сблизились, если бы не Сергей Иванович. К последнему у Сашки особое отношение, он для него – ровня, а Владимир – сбоку припёку, квартирный довесок к хозяину, с ним и говорить-то серьёзно не о чем. Вот и выходит, что расстраиваться довеску не стоит. Ему осталось недолго терпеть на чужой земле, так следует ли именно сейчас отвлекаться, даже из искренних человеческих побуждений, от главного своего дела? Рискуя не только собой, но и Витей? Разум отвечал твёрдо: не следует, а душа, не убеждённая, ныла. Сашка, вероятно, не настолько виноват, чтобы его долго трепали и держали за решёткой, разберутся в безобидной детскости кружка и выпустят. Но им уже не быть даже хорошими знакомыми. Снова пострадал человек, к которому он пытался приблизиться душой. Очевидно, Всевышний уготовил Владимиру судьбу одиночки, запретив соединение с другими судьбами и разрешив только пересечение. Пусть так. Для него существует только одно: «Nah der Heimat!» - На Родину! - 2 – После Осиповичей дорога слегка выправилась, стала ровнее и суше. Лениво моросящий дождь сконцентрировался в плотные светлые струи и полосы, хлещущие как из ведра, останавливая дворники. Это была водная агония. Тучи потеряли стройность и скорость движения, сбивались с заданного направления, клубились и наполнялись скрытым светом. Сзади машину догоняли синеющие и голубеющие разрывы в них, там кое-где земля осветилась солнцем, и здесь вскоре мокрый капот нестерпимо засверкал, пришлось опустить шторку, защищая глаза от забытого яростного светила. Бобруйск встретил мокрыми яблоневыми садами, победным кряканьем уток и гоготаньем гусей, осваивающих сверкающие лужи вместе с ребятнёй. А главное, здесь были люди на улицах, весело перепрыгивающие через временные бурные потоки, спешащие и наслаждающиеся жизнью, и никто не думал о чёрных ночных эмках, крадущих соседей в предутренней темноте. Дома быстро подсыхали, и земля тоже торопилась освободиться от влаги, отдаваясь нежащему солнечному теплу. Даже однообразные двуцветные наличники, ставни и карнизы не раздражали, а, наоборот, радовали глаз, характеризуя усилия хозяев как-то украсить свою жизнь и подарить радость прохожим. Подъехали к Березине. У пристани выше моста стоял грязно-белый, в ржавых потёках, миниатюрный двухпалубный пароходик с одной трубой и две чёрно-коричневые баржи, загруженные брёвнами. Целый речной порт среди болотисто-лесной стороны. Река была такая узкая, что, казалось, можно перепрыгнуть с одного берега на другой, используя промежуточный плавучий трамплин. Непонятно было, как на ней расходятся встречные суда. Из-за низких берегов издали представлялось, что они движутся прямо по луговой траве, извергая столбы едкого дыма, удушающего растительность. - Я здесь не бывал, не знаю, где обедают, - отвлёк Владимир экспедитора от безуспешной борьбы с болезненной дремотой и кепкой, то и дело сползающей на нос. - Приехали? – открыл тот глаза, выглядывая в оконце и жмурясь от яркого солнца. – Кати дальше, за мостом повернёшь направо, там и будет едальня. Владимир непроизвольно фыркнул, услышав точное детское название столовой. - Ты – не наш? – покосился на него сосед. - Не ваш, - точнее определить себя нельзя было. Подъехали к «едальне», разместившейся в одноэтажном кирпичном побелённом здании вместе с магазином и пивным ларьком на углу. - Ты иди, а я здесь, в машине, - предложил некомпанейский спутник, роясь в своей вместительной сумке. – У меня диета, ем чёрт-те что, тебе смотреть противно будет. В столовке было людно и шумно – как раз наступил обеденный перерыв – привычно пахло горелым и кислым. Стаи злых осенних мух, не уместившиеся на длинных липучих полосках бумаги над столами, атаковали не менее злых голодных посетителей, сидящих по четверо за квадратными столами, накрытыми плохо отстиранными белыми скатертями со старыми и свежими пятнами. Шум от возбуждённых голосов, звяканья посуды, скрежета ложек, скрипа стульев и шагов посетителей стоял невообразимый. Сервис в обжорке включал в себя маленькие консервные баночки с несвежей горчицей, блюдечки с крупной зернистой тёмной солью, массивные стеклянные графины с водой и, конечно, официанток с замасленными фартуками на выпяченных животах. Народ был почти сплошь в грязной рабочей одежде, некоторые разделись и побросали верхнюю одежду рядом со стульями. Владимир присел к ближайшему от выхода свободному столику, но официантка-толстуха заставила пересесть к ожидавшей за другим столом троице, громко и безуспешно требовавшей немедленного обслуживания. Убедившись, что все призывы отскакивают от медлительной толстухи как горох от мраморной стены, Владимир поднялся, чтобы уйти не солоно хлебавши, но тут она соизволила подойти и взять заказ, записав его в грязный мятый блокнот огрызком карандаша. Услышав от Владимира скудное: винегрет, котлету с картошкой и чай, она недовольно зло уточнила: - Всё? Водки сколько? Соседи заказали по 100 грамм, а он коротко и решительно отказался. - Отвлекают людей по пустякам! – возмутилась толстуха и ледоколом двинулась к раздаточному окну, расталкивая посетителей. «Интересно было бы посмотреть на неё и послушать, когда бы я заказал одну кружку пива или один кофе, как в Берлинских кафе», - злорадно подумал Владимир и пожалел, что не сделал этого даже ценой отказа от невкусного и несытного обеда. Все эти русские громадные общепиты затеяны не для того, чтобы кормить население, а для того, чтобы жирно и бесплатно кормить обслугу и многоэтажное начальство, оставляя рядовому потребителю сущую малость, разбавленную для массы и веса хлебом, крахмалом, водой и ещё невесть чем, что сойдёт под водку, тоже разбавленную водой из-под крана. Чем больше заведение, тем меньше порядка и тем больше можно украсть. Посетителей здесь терпеть не могут, ненавидят и презирают, всячески безнаказанно издеваясь при обслуживании и расчётах. Здесь всё перевёрнуто с ног на голову: не персонал для посетителей, а посетители для чванливого персонала. На продуктовом предприятии, где в голодное послевоенное время умопомрачительно вкусно пахло изобилием еды, чтобы не лишиться завоёванного унижениями дополнительного куска, особенно жёстко выдерживалась иерархия: перед завами и замами всех ступеней раболепствовали, стремясь угадать их желание и выполнить любой намёк, а подчинёнными открыто помыкали, приравнивая к безропотной прислуге, должной беспрекословно повиноваться. Никакого кооперативного, взаимовыгодного дела не было, если не принимать во внимание его искажённой сути. Была твёрдая зарплата, вожделенные продуктовые карточки и промтоварные талоны, разрешённое умеренное воровство и произвол на всех ступеньках кадровой лестницы. И никакого дела до посетителей. Кормёжное предприятие жило само для себя. С отвращением побросав на стол тарелки, стаканы и ложки – вилок не было – смазанная жирным потом прислуга потребовала немедленного расчёта – «знаем мы вас: убежите, не рассчитавшись!» - и, не соизволив сдать мелочь, удалилась к страждущим соседям. Едва Владимир успел справиться с винегретом, в котором преобладала недоваренная свёкла, явно недоставало лука и особенно растительного масла, совсем отсутствовала радующая глаз зелень, включая зелёный горошек, как над ухом тихонько прозвенел жалобный детский голосок: - Дяденька, оставь нам немножечко бульбочки. Он обернулся и увидел девочку лет 10-12-ти и мальчика лет 5-ти с давно не мытыми запуганными лицами, одетых в немыслимые обноски и грязные разлезшиеся лапти. - Сначала спойте, - распорядился один из троицы. - Не надо, - отменил безжалостное требование Владимир, встал, помог разместиться паре на одном стуле, подвинул тарелку с плохо размятым картофельным пюре и котлетой, кисло пахнущей хлебом, старым салом и прогорклым жиром, положил сверху недоеденный кусочек хлеба, похожий на чёрную влажную промокашку, не забыл подставить чай и, пожелав детям приятного аппетита, ушёл, унося злые взгляды троицы, разучившейся жалеть. - Заправился? – встретил его сытым взглядом, облизывая жирные губы, экспедитор, укладывающий обратно в сумку свёрточки и баночки. – Совсем здоровья не осталось: как поем всласть… - он громко икнул, - свят, свят, свят… так в сон клонит. Взгляд Владимира нечаянно упал на пивную амбразуру, и он, решив нейтрализовать скверный вкус винегрета не менее скверным жидким пивом, открыл дверцу, намереваясь выйти, но его опередили. Из-за угла здания, опираясь и отталкиваясь деревянными колодками, выкарабкался из грязи кентавр с деревянной тележкой вместо ног, в котором Владимир без труда узнал Василька, вывезенного из столицы, чтобы не портил настроения властям, в провинцию осваивать здешние мочегонные заведения. Встречаться с ним, окончательно потерявшим человеческое обличье и совсем недавно предлагавшим пользоваться женой за выпивку, не хотелось. Марине он ничего не скажет, и сам забудет об увиденном. Прав экспедитор: лучше, когда человеческие судьбы тянутся параллельно, не соприкасаясь. - Показывай, - обратился Владимир, снова усевшись за руль и включив двигатель, к осоловевшему от еды оптимисту-индивидуалисту, - как выехать из города. На выезде удалось напиться чистой колодезной воды самому и напоить притомившегося железного друга. Жить стало веселее. Дорога снова побежала по неровной низине с тиховодными то ли речушками, то ли ручьями, торфяными разработками, разобщёнными весёлыми рощицами и рощами, давно очищенными от деловой древесины. Всё вокруг заросло пышной высокорослой дикой кустарниковой травой. - Что это? – спросил Владимир у клевавшего носом соседа, кивнув в её сторону. - А? – очнулся тот, взглянул в окно. – Это? Дурман-трава: конопля. Про гашиш слышал? Из неё делают. Хочешь забалдеть до умопомрачения – кури. Или нюхай, когда цветёт. Колхозники масло жмут из семян, веселясь и теряя сознание. Накуришься, надышишься – весело и жрать не хочется. Выгодно. Я бы её для производительности и экономии зэкам давал. Пробовать не советую – затягивает на всю жизнь до скорой смерти. «Почему только зэкам?» - мысленно возразил Владимир, оглядывая бескрайние заросли веселящей травки. – «Её на всех хватит. Включить в рацион филоновской армии труда, и будет оптимистическое общество всеобщего счастья и благоденствия, в котором у каждого своя особая радость, независимая от других, каждый счастлив сам по себе, не мешая радости другого, и потому все рады и довольны. Надо подкинуть Сашке идею». – Забывшись, он разбередил утреннюю рану, скрипнув в отчаянии зубами. - Что-нибудь полезное надумал? – добавил соли на рану взбодрившийся торговец. - Нет, - коротко ответил шофёр, не склонный к разговору на ноющую тему. - И не надо – всё равно без толку. - Это почему? – удивился Владимир обратному повороту мыслей убеждённого оптимиста. - Потому что оттуда, куда он попал, никогда не возвращаются. - Откуда ты знаешь? - Я был там. - И вернулся? Экспедитор усмехнулся, помолчал, соображая, стоит ли рассказывать незнакомому шофёру, как вырвался оттуда, откуда не возвращаются. Решил, что можно. - Потому что работал там надзирателем во внутренней тюрьме. Владимир с брезгливым любопытством скосил глаза на человека редкой профессии, который, казалось, должен был бы отличаться затаённым неподвижным взглядом, серым цветом лица, скупой отрывистой лающей речью, постоянным мрачным настроением, замкнутостью, но ничего этого не было у сидящего рядом бывшего тюремного цербера. - Лафа, а не работа. Ты сколько загребаешь в месяц со всеми левыми и правыми, если не секрет? - Пока семь-восемь, дальше может быть и больше в зависимости от рейсов и состояния машины. - Кот наплакал! У меня там вдвое больше было, плюс карточки и талоны первой категории, ежемесячный доппаёк – пальчики оближешь! - и работёнка – не бей лежачего. - Чего тогда ушёл? - Слишком напряжённо – нервная обстановка, а у меня здоровье слабое, из-за него и отпустили. - Выгнали, что ли? - Зачем выгнали? Освободили от занимаемой должности по состоянию здоровья. Там, согласно инструкции, долго не держат, чтобы не снюхался с арестованными и не стал из жалости или из-за денег почтальоном. - Случалось жалеть? - Там их знаешь сколько? С каждым днём всё новые и новые. Всех не пережалеешь, жалости не хватит. Да и некого. Была там одна интеллигентская курва, всё тоже к жалости и сочувствию взывала, через каждое слово-полслова: благодарю, будьте любезны, извольте выслушать, не сочтите за труд, как вам не стыдно, не смейте хамить и ещё куча отжившей словесной шелухи, сразу видно: враг народа, и звали не по-нашенски – Ксенией… Владимир замер, поразившись неожиданной заочной встрече с той, о ком они с Зосей так много и бесцельно рассуждали. -…Потом пообломали, стала приставать с записками, напирая на совесть, как будто у кого-то она есть. Я, конечно, записки брал, но отдавал, как велено, следователю. - Читал? Что писала-то? - Блажь всякую: убеждала племяшку, что с ней ошиблись, и чтобы не переставала верить в дело партии, перед которой она чиста. Видать, догадалась, хитрая стерва, куда записки попадают, хотела через враньё надуть следствие. Не вышло! Чпокнули! Сердце Владимира похолодело, как будто гнусная казнь свершилась только что, и у него на глазах. - Там твёрже усваиваешь, - зудел над ухом увлёкшийся гнойными воспоминаниями и рассуждениями о тщете человеческого взаимопонимания между людьми, разделёнными решёткой, экс-тюремщик, оправдывая дубовую психологию надсмотрщиков, рьяно прислуживающих за белый хлеб с толстым слоем масла, - что жить с другими лучше всего поврозь, иначе затянут в свои неприятности, не выкарабкаешься. «Какую надо иметь заплесневелую инертную душу и твёрдокожее невозмутимое равнодушие», - думал Владимир, - «чтобы не воспринимать тех, кто волею судьбы оказался за решёткой. Каким надо быть урождённым тупым эгоистом, чтобы не откликнуться на отчаянный призыв о последней помощи – всё равно, что отвергнуть последнее желание смертника – спокойно существовать в окружении неимоверного горя со своей особенной радостью. Такое равнодушие и жестокосердие можно объяснить только долговременным всенародным бедствованием, вбитой покорностью и тупым обалдением, унаследованной и расширяющейся привычкой к несчастьям и к произволу, к ранней смерти детей, незаслуженному пренебрежению к старикам, скотскому отношению к женщине, полным истощением души, отсутствием сил и желания для индивидуальной жалости. Права человека у русских полностью перешли к правам начальника». - Я бы, будь моя власть, - продолжал радостно канючить адаптировавшийся к ограничительным условиям жизни тюремщик-экспедитор, - ввёл наряду с воинской и обязательную лагерную исправительно-трудовую повинность по году-полтора-два. Тогда бы перевелись бездумные трепачи с бескостными боталами, всякие хитроумные сачки-перекурщики и алкаши, и каждый издали бы отворачивался, увидев что-нибудь плохо лежащее. Память о зоне надёжно охраняла бы от лишних мыслей – они всегда вредные. «Готовый филончик», - заключил Владимир и, не выдержав потока гнойной трепотни ядовитым боталом, остановил машину. - Что ты? - Посмотреть надо. Он вышел и глубоко вдохнул свежую влажность осеннего воздуха, промытого утренним дождём, как бы освобождаясь от гнилостных испарений. Не торопясь, смиряясь с вынужденным соседством, привыкая жить параллельно, осмотрел и обстукал шины прицепа и машины, проверил рессоры, масло, воду, вытер ветровые стёкла и пошёл к небольшому ручейку, чтобы смыть неприятный осадок ненависти к людям, казалось, покрывший лишаистой коростой лицо и руки, и немного успокоиться. С ним сегодня ехал настоящий русский враг, он только таким и чувствовал разговорчивого экспедитора. Надо было снова садиться за руль и терпеть, не давая повода к мерзким разговорам. - Так что заводи нового приятеля, - дохнул свежим ядом неутомимый спутник, разочарованный невозмутимостью шофёра. - Ты только что твердил другое, призывал думать и бороться, - не выдержал Владимир. - Так это теория, словеса, делу и реальности они никогда не соответствуют. Убеждённый оптимист на деле оказался фальшивым камнем – пессимистом-стразом, как определил бы его сторож-травник. - Дружок-то был толковый? Что-нибудь умное говорил? Владимир насторожился. Если бы не тюремное прошлое соседа, он, может быть, и поделился бы чем-нибудь в память о друге, но теперь, когда так отчётливо вычернилось нутро экспедитора, решил затаиться, обезопаситься. - Он мне не дружок, - слегка покраснев от правды и одновременно лжи, ответил любопытному оптимисту-пессимисту, - просто сосед. - Небось, часто заходил, болтали? - Очень редко. - Чего тогда переживаешь? - Я и не переживаю особо, чего переживать-то? Разберутся – выпустят. Убеждён, что он ни в чём не виноват. Жаль человека. - Да их, человеков-то, на земле скопилось столько, что скоро от их тяжести вертеться перестанет. Чего их жалеть-то? Себя пожалей, никто больше не пожалеет. Раз взяли, значит, есть за что: донос – толчок. - Это только суд установит. - Какой суд? – экспедитор деланно хохотнул. – Ты что? Только что родился, с луны свалился? Судят уголовников, а твой-то – политический, так? - Не знаю, - поёжился Владимир от подозрительного напора бывшего тюремного ключника. – А если всё же не виноват? Оппонент снисходительно усмехнулся. - Запомни раз и навсегда, пригодится: органы никогда не ошибаются. Раз арестован, значит, виновен, и другого быть не может. Ты говорил – донос? Так вот, по доносу не суд, а подследственный, сидя за решёткой, должен доказывать, что не виновен. Вряд ли кому-нибудь это удалось и удаётся. - Он ничего не сделал, что доказывать-то? - Значит, болтал, хотел сделать, а намерения и действия одинаково наказуемы. Первые – даже жёстче. - А как же закон? - Закон сам по себе, - рассмеялся довольный просветитель. – На таких закон не тратится. Они – вне закона. «Вся страна – вне закона», - мысленно уточнил Владимир. - Похоже, жалеешь, что ушёл оттуда? – уколол он уверенного в себе сопровождающего. - Я и здесь неплохо устроился. Друзья помогли, не оставили без куска хлеба с маслом. «Друзья оттуда», - догадался Владимир и ещё раз искоса, незаметно взглянул на теоретика-оптимиста с пессимистической закваской. Ничего приметного, абсолютно серая внешность славянина, не запоминающаяся, выгодная для осведомителя и филёра, а в том, что экспедитор из их числа, Владимир не сомневался. Другого не взяли бы прямо из тюрьмы на хлебную с маслом должность, да и любопытен очень пропагандист невмешательства в соседскую жизнь. - Такое впечатление, что тебя судьба моего соседа интересует больше, чем моя, - кинул он пробный шар. Партнёр не замедлил отбить: - Ошибаешься – не его, а твоя. - Мне тоже что-то грозит? – насторожился Владимир. Экспедитор не ответил, продолжая чему-то улыбаться, возможно, решив временно отступить и подобраться к дичи не в лоб, а из засады. - Ты женат? - Нет. - Ну и зря. - Большинство одобряет. - По дурости. Хорошая жена – опора и таран в жизни. Поэтому советую выбирать не слезливую клушу, способную только варить, стирать, прибираться, сопли шибздикам вытирать и покорно сопеть в постели, а женщину инициативную, энергичную, умную, лучше – хитроумную. Упаси тебя боже от жены, целыми днями томящейся в книжном угаре. Пусть для неё, как и для тебя, главным будет: где и как добыть для дома. Ещё советую по опыту: бери евреечку – не прогадаешь. Ихние бабы фигуристые, в постели страстные, так что утром шатает, и деятельные, гоношистые, не чета нашим вальяжным и слезливым тёлкам. Порой даже слишком деятельные, так и норовят поперёд мужа, а ты не мешай, пусть старается, за двоих ломит на пользу семье. Держись за спиной и умненько направляй. Как в армии: не тот главный, кто впереди пашет, а тот, кто сзади дёргает. Крику тоже хватает, азарта, споров, покомандовать любят. Опять не мешай, пусть пошумит, поколготится, потешится семейной властью: слова – словами, а дела – делами. Евреи давно это поняли и взяли на вооружение, и нам бы не грех уму и изворотливости у них поучиться. Всё хорошо, что не в убыток. Не ты его, так он тебя. Такая не станет в случае беды канючить вместе с мужем, лить слёзы и утешать, что всё от бога, а изощрится и выкрутится, придумает что-нибудь, себя взбодрит и суженого за уши вытащит. Может и по морде надавать, если совсем запаникуешь, за такой, как за бетонной стеной. Бери еврейку, не пожалеешь. Родичей, правда, целый кагал появляется невесть откуда, все шебутятся, снуют вокруг, поучают, стараются урвать себе от твоего куска, так что держи ухо востро, обдурят – не поморщатся. Но если влип по дурости и лени, чохом помогут, не дадут своему пропасть, это у них – закон. Я, благодаря своей жидовочке, выжил и живу как у Яхве за пазухой. Она настояла, чтобы шёл в экспедиторы. Не зря у них женщины объединяют род. Потому и дети, хоть от негра, хоть от русского – все евреи. У меня, белоруса, тоже два еврейчика подрастают: Борис Сергеевич и Саррочка Сергеевна Таранчики. Пусть хоть индусы, лишь бы жили как люди, что с коричневыми портфелями с блестящими пряжками ходят. Твой дружок не из таких случаем? Владимир улыбнулся, даже завидуя настырности внутреннего шпиона. - Работяга на стройке. - Теперь устроят стройку коммунизма в сибирской тайге. Даже фронтовые заслуги не помогут. - Он не воевал. - Повезло. А мне пришлось, а награду принёс одну – язву желудка, язви её в душу. - Тебе – не повезло, - искренне обрадовался Владимир. - Шут его знает. Разве поймёшь сразу, где оступился, а где взметнулся. Не будь её, родимой, может, догнивал бы где-нибудь в общей яме, а так – живу, копчу белый свет. «Уж это точно», - подумал Владимир, - «вони много». - Война застала меня заготовителем в промкооперации, - продолжал зловонить язвенник-оптимист. – Спасался от мобилизации в командировках, а всё равно загребли отцы-командиры и, не медля, не щадя необученного, сунули в окопы. Там и обнаружилась индивидуальная особенность моего миролюбивого организма: как атака, не важно чья, наша или немецкая, только ещё намечается, а я – в кусты или в окопный закуток, штаны долой и дрищу, не могу сдержаться. Нервы, понимаешь, говном исходят. Комвзвода поначалу грозил пристрелить как труса, а потом видит, что рецидив, плюнул, говорит, и без него фрицы в говне прикончат, и заслал в крайнюю ячейку, запретив появляться среди остальных. Провоевал я так с месяц, стреляя с одинаковым результатом с двух сторон, пока вместо дрисни из задницы не полила кровь. Командир аж засветился от радости и, хотя от взвода осталось меньше половины, тут же дал направление в санбат и отрядил в качестве сопровождающего ещё одного недобитка-замухрышку, в надежде не увидеть больше обоих. Не знаю, как замухрышку, а меня он точно больше не увидел. Экспедитор удовлетворённо хохотнул. - В санбате пожилой хирург-армянин сначала опешил, не поняв, с каким ранением меня доставили, а когда сообразил, долго ржал, грубо прощупал и через недельку обещал поставить в строй. «Ты у меня», - говорит, –«симулянт и союзник фашистов, не только поносить, но и вообще срать перестанешь». Ошибся эскулап хренов, не на того нарвался. Поносник снова удовлетворённо рассмеялся, а Владимиру всё явственнее чудился в кабине запах жидкого кала. - Сколько он ни пичкал меня разной лекарственной отравой, сколько ни тыкал иглами, вливая всякую гадость, а кровь из жопы всё равно течёт, не переставая. А я ей помогаю, хотя и режет кишки иногда до рёва: ем всё, что он запретил – не больно-то охота опять в окопы. И не один я там был такой, другие тоже по возможности и по уму косили, расковыривая раны, грохая гипсом об угол, нагоняя температуру, перенося чужой гной на себя, изображая адскую боль и требуя отправки в тыловой госпиталь. Я не требовал, терпел, ждал и дождался. Сдался армяшка, разматерил вдрызг от души и услал-таки во фронтовой госпиталь. Владимир, не вытерпев, приоткрыл своё окошко, хотя и было прохладно. - Там мне, сволочи, тоже не рады были, тоже отнеслись с подозрением и пренебрежением, как будто мне было легче, чем любому раненому в живот. Но я не унывал, твёрдо веря, что спасение утопающего – дело рук самого утопающего, стал присматривать себе местечко вместо передовой и нашёл, да такое хлебное и уважаемое, что сам зам АХО со мной начал здороваться. Чего дефицитного в госпиталях хватает, знаешь? - Боли и крови, - не задумываясь, ответил шофёр-недотёпа. - Правильно, - согласился живчик-язвенник, - спирта. Вот я и предложил заму свои услуги по реализации излишков в обмен на крупные купюры и другие дефициты по заявкам госпитального начальства, заскучавшего от кровавых трудов и болезненных воплей. Зам, к счастью, оказался мужик не промах, и мы шустренько развили спиртовую коммерцию, добавив вскоре к ней сбыт шмоток, остающихся от загнувшихся, потом ещё кое-что сообразили. Там, между прочим, я с вашим Шендеровичем – царство ему небесное, выгодное! – познакомился. Мы быстро раскусили друг друга, взаимно преуспевая в обменных операциях: бензин – запчасти – спирт. «Ну и жид ты!» - хвалил он меня, когда не удавалось объегорить по-крупному. Бывший госпитальный махинатор не стеснялся прошлого, стараясь наигранной откровенностью вызвать на откровенность шофёра. - К сожалению, смершевцы скоро унюхали ручьи спирта, потёкшие по воинским учреждениям и частям города, и стали подбираться к истокам. Прибыльное дельце пришлось свернуть, а мне в результате досталась только справка о непригодности к воинской службе и демобилизация по состоянию здоровья. Правда, язву успели подлечить, и на том – спасибо. Ушлый зам, чтобы рядом не маячил подельник-свидетель, снабдил щедрыми проездными, новенькой формой, литером, сварганил пропуск и отправил в Москву, чтобы там, в большом городе, затерялся. Счастливо избежавший заслуженного наказания рвач-делец удручённо вздохнул, поёрзал, очевидно, зудящей задницей и продолжал: - По глупости я и впрямь надолго затерялся. В первую же облаву меня грубо, не обращая внимания на справку, схватили за шкирку и отправили на Мытищенский завод самоходных гаубиц. Огромное общежитие, казарменное положение, тяжёлый десятичасовой физический труд, тощая кормёжка, а язва, стерва, молчит, как и не было. Надо было как-то приспосабливаться, выручать себя, пока совсем не истончился от недоедания и утомления. Наши слесаря-токаря наловчились там из отходов меди, алюминия, плексигласа, гильз майстрячить для куряк затейливые портсигары, зажигалки, мундштуки, трубки. Договорился я с ними и в редкие выходные начал забирать и торговать поделками исполу на московской барахолке, сторожко оберегаясь от милицейских наскоков. Цацки особенно военным нравились – брали, не торгуясь. На жратву приработка хватало, немного полегчало. Ты всю войну отмантулил на фронте или раньше комиссовали? - Всю. - Не повезло. На толчке я и с будущей женой столкнулся. Она курит, ей тогда понравилась чудо-зажигалка, выточенная из янтарного плексигласа, с бронзовыми крышечкой и донышком. Похвалила за мастерство и вкус, объяснил, что сам я только посредник, она заинтересовалась уже мною, объясняя, что давно ищет верного человека для своего дела. Уступил я зажигалку себе в убыток, чувствую, не зря крючок закидывает и на себя тянет. Слово за слово, разговорились, толчёмся рядом. Оказалось, работает официанткой в комсоставской столовой, живёт одна в отдельной комнате в коммуналке, не замужем, тяжело одной. Премиальные им выдают батонами, вот и приходится сбывать на базаре. Так я и поверил ей, шельме! Экспедитор, улыбнувшись, порадовался в одиночку своей давней проницательности. - Она тогда первой сбагрила два своих премиальных по полтораста за штуку, пойдём, говорит, туда, где калеченые урки кучкуются, они возьмут твои игрушки. Так и оказалось, на барахолке она – как рыба в воде. Хватай, после предлагает, не стесняясь, пачку хорошего чая, и валим ко мне, напою. Я не возражаю, жду, что дальше будет. Купил чай и конфеты и иду следом, в первый раз в гости со своим харчем. Попили моего чайку с моими конфетами, вплотную занялись другим делом. Понравилось обоим, повторили. Темнеть начало, пора было сваливать в опостылевшие Мытищи. Я тебя, обещает, вытащу оттуда, со мной будешь работать. Но как, сомневаюсь? Не твоя забота, отвечает, не сопротивляйся и слушай меня во всём. С тех пор так и повелось. Удачливый муж снова удовлетворённо рассмеялся. - В комнатёнке у неё, надо признаться, мужской бардак, а она и не стесняется. Много позже заметил, что еврейки равнодушны к домашнему уюту, не любят тратить на него время и силы, для них настоящая жизнь – вне дома. Да-а… Так давно всё было, а как будто вчера. Экспедитор вздохнул, сожалея о быстро текущем времени. - Не соврала жох-баба. Через день появилась на заводе, о чём-то переговорила с начальником цеха, вызвал он меня. Чего молчал, упрекает, что больной и женишься? Уже и заявления в ЗАГСе лежат, врёт невеста. А я поддакиваю, как договорились. Сколько она ему сунула в лапу, не знаю, только командует, чтобы собирал манатки, я, мол, тебя выкупила, ты теперь раб мой. Устроила подсобником в ихней столовке, стал я сплавлять на рынке заначенные продуктишки, а она сводить за мзду подвыпивших столующихся с тоскующими бабами, зажили согласно, наращивая достаток, скоро и Сарра народилась. Чтобы не была безотцовщиной, оформили отношения, причём мне ничего и не надо было делать, как только подписать заранее заготовленные документы. Можно было и в ЗАГС не ходить. Она, обслуживая офицерьё, вполне могла охмурить какого-нибудь с двумя просветами на погонах, а предпочла меня. Говорила, не нужны мне залётные и пролётные орлы в защитном оперении, требующие мяса, мне достаточно приземлённого, но надёжного петуха, который искал бы корм и звал к нему, топтал бы, когда захочу, и не мешал бы клевать, где вздумается. Умная практичная женщина. Живу и не нарадуюсь на жену и детей. Счастливый семьянин от полноты чувств даже хлопнул водителя по напряжённому плечу. - Когда освободили Минск, мы переехали туда – она там родилась. Дом сохранился, и вся родня вернулась. Не успели как следует обжиться, нагрянул следователь. Оказывается, госпитальный АХОвец окончательно подзалетел, и меня давно разыскивали как свидетеля. Конечно, запаниковал: мало ли что наболтает бывший подельник, спасая свою шкуру. Знаю: у нас из свидетелей попасть в обвиняемые – раз плюнуть. Зато евреечка моя не растерялась, не стала тратить время на переживания, а подалась за помощью к знакомым и родственникам. В госбезопасности республики полным-полно евреев, насланных из Москвы, и местных, пристроившихся к ним. Умные люди знали, где безопаснее и выгоднее воевать. Они и помогли: пристроили временно в надзиратели, оградили каменными стенами от лишних допросов-расспросов, а когда расхититель народного добра оказался рядом, только по другую сторону решётки, и дело прикрыли, то меня взял к себе двоюродный дядька моей – Яков Самуилович. По деловому мыслящим, энергичным людям на торговой базе можно развернуться по-настоящему, чтобы и себя не обидеть, и дяде угодить. «Удивительная способность modus vivendi (ужиться) со всяким жульём», - думал, слушая автобиографию негодяя, некоммуникабельный шофёр. - Слушай, если хочешь, можем и твоему дружку пособить. - Как? – больше из интереса, чем соглашаясь, спросил Владимир. - Очень просто. Пусть сознается, в чём просят, а взамен ему устроят высылку с поселением где-нибудь в Казахстане лет на пять, может, на десять, или лагерей по минимуму – на пять лет. Следователь – тоже человек, ему помочь надо. Чем больше у него завершённых дел, тем толще масло на хлебе, разве не понятно? Помоги ему, он – тебе, и дело с концом. «Ничего себе взаимовыручка!» - изумился парадоксальной русской следовательской практике юридически туповатый водитель. – «Не подлость ли: арестованный сам должен помогать засадить себя за решётку? Вот это изобретение! Просто и надёжно». - Пока они не найдут общего знаменателя, им не разойтись. Как бы ни запирался подследственный, как бы ни темнил, как бы ни изображал невинную жертву, как бы ни тянул время на измор, - своё он получит. Уже при беглом ознакомлении с делом у опытного следователя возникает подходящая версия, определяется статья, пункт и срок наказания, который можно скостить, сотрудничая со следователем. Не надо мешать друг другу в связи со стечением обстоятельств: подзалетел, не трепыхайся, не порти нервы другим и послужной список. Ну, а если удалось использовать случай и что-то ухватить для дома, для семьи или пристроиться на выгодное местечко – на здоровье! Живи сам и давай жить другим, так учат, и правильно учат, женины родственники. Многим не нравится, брюзжат и жалуются, а всё потому, что ленивы и телом, и умом, чтобы жить не только на зарплату, карточки и талоны. Ну, так что? Поможем твоему другу? Владимир еле сдержался, чтобы не нагрубить, чтобы не послать надоевшего помощника туда, куда русские посылают настырных хамов. - Не уверен, что… сосед… согласится на помощь, - ответил, выделив паузой слово «сосед», и добавил, окончательно отрезая путь к сотрудничеству: - Я бы тоже не хотел в этом участвовать. - Ну, как знаешь, на нет и суда нет, - недовольно пробормотал сердобольный помощник и, наконец-то, умолк. А Владимир подумал: до чего надо иметь гибкую, эластичную совесть, чтобы разделять людей не на друзей и врагов, а на выгодных и невыгодных. Он никак не ожидал удачной прививки типичных европейских черт славянину, безболезненному перерождению его в израилева последователя. - Машину ты водишь классно, - очнулся от дремотной задумчивости славяно-еврей, - но скучно: не любишь дорожной задушевной беседы, не в меру скрытен, таишься. Тяжело, наверное, так жить? Надумаешь когда, заходи в гости – у нас не соскучишься, у нас мёртвого расшевелят. «Просто удивительно», - снова восхитился Владимир бесстыдной непосредственностью негодяя, - «до чего странный характер: в одно и то же время готов весело и открыто предать и позвать в гости. Для такого честь и честность – понятия явно абстрактные, декоративные». Довольный собой и жизнью экспедитор, выговорившись, опять стал задрёмывать, благо, дорога подсохла и стала не такой тряской. За окнами надоедливо проплывали, медленно поворачиваясь, колки, рощицы и рощи с низкорослыми сорными лиственными деревьями и кустарником, пересекли какую-то речушку, прогромыхав на разбитом деревянном настиле, и въехали в перекопанные поля, освобождённые, судя по неубранной ботве, от картошки. Вдали виднелись широкие пупырчатые деляны зелёноголовой дозревающей капусты, свёклы, разметавшей по земле листву, ещё чего-то, и вскоре показались пожелтевшие стога сена, ограждённые жердями, и первые деревянные строения молочной фермы с пустым загоном, вытоптанным до сплошного жёлто-серо-коричневого месива. Подъезжали к Калиновичам. - 3 – Плодоовощная заготовительная база, представляющая собой дощатые, наполовину углублённые складские бараки-бункеры, магазин и контору, огороженные штакетником, во многих местах поваленным для удобства хождения напрямую, располагалась на въезде в запылённый городишко, среди большого пустыря. Было начало пятого, до конца рабочего дня оставалось два часа, но у русских подготовка к завершению занимает не меньше часа, и Владимир не сомневался, что погрузка не состоится, и придётся заночевать. Однако он недооценил энергичность оптимиста, который похвальными смешками, необидными подначками и бытовым балагурством заядлого ухажёра расшевелил женщин-работниц, собравшихся досидеть на крыльце конторы до конца рабочего дня, пообещав им солидный мокрый магарыч за погрузку. Вышедшему на весёлый шум начальнику ничего не оставалось, как согласиться вдогонку с распалёнными массами, тем более что хорошо знал приезжего провокатора, как знал и то, что не останется внакладе и сам. - Ты как, не против, загрузиться сегодня? – подошёл к шофёру самовольный организатор. - Да нет, - согласился Владимир, которому надо было только одно: попасть в Гомель. - Я что придумал-то, - продолжал, заискивающе улыбаясь, резвый распорядитель, - махнём сегодня в Гомель… У Владимира ёкнуло сердце, испугавшееся, что осведомитель догадался о подспудном желании хозяина. - …у меня там тёща живёт, поужинаем, заночуем по-человечески, а завтра по утрянке – в путь. Сегодня потеряем 120 км, завтра выиграем 40. Вытерпишь ещё часа два с половиной? Лады? Путёвку я тебе подправлю. Естественно, надо было соглашаться. Владимир помедлил, изображая раздумье, и нехотя согласился. Ещё больше повеселевший зять попросил: - Давай, загоняй в правый бункер задом, - и присоединился к складским, о чём-то договариваясь на ходу. Машину под непрерывное ойканье, аханье и выклянчивание чего-либо быстро разгрузили от щедрых и корыстных городских подарков, и Владимир осторожно загнал её в картофелехранилище. По обеим сторонам большими кучами на деревянных настилах лежал грязный несортированный главный послевоенный русский хлеб. Владимир заглушил мотор, понаблюдал за типично русской женской работой лопатами, на этот раз деревянными, которыми сельские кормилицы городских тунеядцев набрасывали картошку на погрузочную транспортёрную ленту, неимоверно грохочущую от старости в полупустом ангаре, наглотался пыли и ретировался наружу. Неподалёку стояла телега с набросанным сеном, он забрался в неё и лёг на спину, умиротворённо ощущая, как распрямляются, расслабляются, растягиваются онемевшие от напряжения позвонки и мышцы, и бесцельно уставился в беспредельное голубое небо, заволочённое размытыми, растащенными ветром по всему куполу косматыми седыми облаками. Лёгкие мысли, лениво бродившие в усталой голове, разбегались как облака на небе. Первая задача решилась сама собой, без его участия. Интересно, что с Сашкой? Сергей Иванович был очень встревожен. Остались ещё три, цепляющиеся друг за друга: оторваться в Гомеле от соглядатая, разыскать агента и уговорить к сотрудничеству с новыми хозяевами. Может быть, Сашка уже вернулся? Ушлому осведомителю верить не хотелось. Что придумать, чтобы остаться в Гомеле хотя бы на время одному? Отказаться от противного гостеприимства? А что может сделать Сергей Иванович? Он, конечно, попытается действовать через устаревшие знакомства в горкоме. Насколько всё было бы проще и эффективнее, если бы в городе был Коробейников. Но Павел где-то далеко со своими ястребками. Сослаться на нежелание стеснить хозяев и отпроситься в гостиницу? Не отпустят, как пить дать. Возвращаться в Минск не хотелось. Пожалуй, может помочь выдумка о гомельской девушке, с которой, мол, познакомился в Минске, и которую хотелось бы навестить. Дело молодое, могут понять и поверить. Сергею Ивановичу не позавидуешь. Владимир закрыл глаза и неожиданно заснул. Проснулся от тяжести в груди и зудящего свербления в носу. Открыл глаза и близко над собой увидел, не сразу сообразив, что не во сне, улыбающееся женское лицо со смеющимися серыми глазами под выгоревшими бровями, а на груди своей большие полуобнажённые женские груди. Не до конца очнувшись, придавленный женским телом, он подумал, отчего это они у русских женщин такие большие? Наверное, природа торопит к оплодотворению, чтобы скорее восполнить поредевший славянский род. И тут же громко чихнул к удовольствию прессовщицы, щекотавшей соломинкой его ноздрю. Собравшиеся рядом полногрудые грузчицы засмеялись, подзуживая подругу: - Не задави насмерть, Марья, оставь и нам пожаться. Приподняться и вывернуться из-под глыбы остро пахнущего потом возбуждённого женского тела никак не удавалось. Тогда Владимир обнял насильницу, рывком притянул к себе, крепко прижал, сильно поцеловал в не успевшие убрать улыбку податливые губы, ощутив вкус картофельной пыли, и резко разжал руки. Не ожидавшая такой нахальной контратаки женщина невольно отпрянула, чем и воспользовался хитрец, вырвавшийся из плена на противоположную сторону телеги. Он взял руку обалдевшей сельчанки и примирительно прикоснулся губами к шершавой загрубевшей коже внешней стороны большой рабочей ладони, чем ввёл бедную женщину в полную прострацию до слёз под завистливые взгляды остолбеневших зрительниц. - Извините, - попросил Владимир прощения у Марьи за вынужденное хулиганство. – Мир? – он протянул руку. - Э-э, нет, - возразила самая бойкая из подруг, - какой шустрый! Совратил бабу – и в кусты! Кто её теперь, порченую, замуж возьмёт? Ты бери, если честный. А то поймаем да натолкаем крапивы в штаны. Марья, чего моргаешь? Реви, дура, пусть видит, до чего довёл невинную девушку. Девушка лет тридцати с солидным гаком не последовала дельному совету, подала насильнику мировую руку и, сразу же вырвав ладонь, торопливо пошла, низко опустив голову, к конторе, бросив с горечью на ходу: - А, ну вас! – выразив тем обиду на весь несправедливый мир. С крыльца призывно махал рукой массовик-затейник. - Девчата! За стол. Время – деньги. У этого всё определяется деньгами и корыстью. Только успели разместиться за длинным столом, составленным из двух, весело обсуждая фиаско Марьи и задним числом: «я бы ни за что не выпустила хлопца з повозки», как дверь распахнулась, и в проёме возникла Золушка до бала, в стареньком, но чистом, полотняном платье, босиком – без знаменитых туфелек – и с распущенными по плечам пышными пепельными волосами. Она внимательно оглядела замершую компанию огромными синими глазами с матово-фиолетовыми зрачками, пошевелила пухлыми губами и направилась прямиком к принцу. Сидящие рядом с ним женщины торопливо освободили места по обе стороны, пересев подальше от избранника сказочной красавицы, какой бы она была, если бы не застывшее бледной маской прекрасное лицо без единого пятнышка живительного румянца. Подойдя к Владимиру, бледнолицая плодоовощная фея легонько провела рукой по его волосам, коснулась носа, губ, засмеялась некрасивым гортанным смехом так, что глаза остались печальными, повернулась и быстро вышла, будто не появлялась. Несколько минут над столом висела напряжённая тишина, пока её не нарушил оптимист, принявший на себя роль тамады, а Владимир то и дело ловил на себе скрытные насторожённые взгляды женщин, и никто из них не занял места рядом. Не выдержав непонятной изоляции и не притронувшись ни к чему, заколдованный принц поднялся и, сославшись на необходимость осмотра машины, попрощался и вышел вслед за исчезнувшей загадочной тенью. Экспедитор, заинтересованный в скорейшей встрече с обожаемой тёщей, не заставил себя долго ждать. - Поедем? – подошёл он к угрюмому шофёру. Вдвоём они накрыли прицеп брезентом, закрепили концы по бортам, опустили и закрепили задний полог автомобильного тента. Владимир завёл мотор и плавно тронул хорошо загруженный студебеккер. Никто не провожал прокажённых. Когда выбрались за город, Владимир спросил: - Кто такая? - Чокнутая, - грубо ответил экспедитор, намеревавшийся опять подремать, благо относительно ровная подсохшая дорога, гружёный автомобиль и небольшая скорость позволяли отдаться сладостному чувству временного отключения от житейских неурядиц. – Сумасшедшая. Он выдвинулся из угла, решив пожертвовать дремотой ради дорожной трепотни. - Дочь лесника. Рассказывают, их лесную усадьбу сожгли немцы, заподозрив, не без основания, хозяина в связях с партизанами. Лесник отстреливался от незваных гостей до последнего. Немало их полегло, а остовы сгоревших мотоциклов до сих пор ржавеют. Своих немцы увезли, а мёртвого лесного защитника повесили, но труп в ту же ночь исчез. Тогда и появилась в городе Чокнутая. Прижилась у древней старушенции, помогает, а больше бродит по городу. - Ей в больницу надо. - Психушка - в Могилёве, кто повезёт? Тихая она, никому не мешает. Правда, местные чураются, считают, что метит несчастьем: кто ей понравится – тот жди беды. Отсталый, дремучий народ, погрязший в суевериях. Глупое бабьё никак не хочет взять в толк, что всякий сам добытчик своих радостей и неприятностей. Не захочешь – не будет ни того, ни другого. Правильно пишут в газетах: человек – кузнец своего счастья. Как мой тесть. Он никогда не ждал, что кто-то подойдёт, что-то принесёт. Сам сызмальства, не ленясь и не отвлекаясь на водку, клевал по зёрнышку, где мог и как мог. То часы починит кому, то керосинку, то денег даст в долг под умеренный процент, то перепродаст что, поможет достать нужную вещь. Сам шёл навстречу счастью, а если в семье достаток, то и сам чёрт не страшен. Беда метит дурных, глупых и бедных, что одно и то же. Игнорирующий тёмные силы снова упал в угол кабины. - Что-то меня сморило. Выпил полстакана, а мутит, и голова тяжёлая. Я, пожалуй, отключусь ненадолго. Шофёр не возражал бы, если бы и надолго. Он-то не исключал, что после бабки-мумии девица в Калиновичах была вторым серьёзным предупреждением о том, что неправедное дело в России добром не кончится. Но у него не было другого выхода, кроме как продолжать. Владимир не торопился, хотя дорога позволяла. Ему не хотелось приехать в Гомель раньше темноты. Встречных машин почти не было, и разнообразили дорогу, в основном, телеги и фуры, загруженные всяким овощем, сеном, соломой и травой. Их, с трудом переставляя разбитые клешневатые копыта, тащили старые клячи, усиленно помогая себе частыми глубокими кивками седых голов. Увядающую природу, представленную в придорожьи сменяющими друг друга замусоренными рощами низкорослых тонкоствольных лиственных деревьев и густых кустарников, наполовину освободившихся от листьев, изредка оживляли красные гроздья рябин, оранжевые шарики шиповника и жёлто-розовые листья клёнов. И всё вокруг заросло дикой побуревшей коноплёй. Разрытые, размытые коричнево-серые поля и жёлтую стерню украшали изумрудно-сизые полосы едва проклюнувшихся озимых. В углу кабины ворочался в попытке найти сонное положение утомившийся искатель выгод. Примерно через час Владимир остановил машину у небольшого мостика через узенькую стоячую речушку, вышел из кабины и пошёл вдоль берега, надеясь найти чистый приток. Нашёл что-то похожее, и хотя вода слегка припахивала тиной, но была чистой. Сходил к машине, принёс нетронутые дорожные припасы, приготовленные Сергеем Ивановичем – «Как он там? Ему-то, наверно, не до еды» - и, разместившись на телогрейке, впервые за день поел вдоволь и с аппетитом. - Скоро, однако, настоящая осень, - подошёл, зябко поёживаясь со сна, экспедитор, - погода совсем задуреет, - затосковал недоспавший оптимист, - всё живое затихнет, попрячется в логовища и норы. «И мне бы надо успеть», - сумрачно подумал неприкаянный зверь в чужом лесу. - Ты был последний раз с Татьяной? Владимир кивнул, подтверждая. - Тогда понятно, - сказал экспедитор, и было непонятно, что ему понятно. – У хозяина на тебя зуб: посылку замылил. - Твой хозяин - грубый мелочный наглец, - охарактеризовал директора базы оскорблённый шофёр, не отвечая на неудобный вопрос. - Да, - согласился подшефный, - этого у него не отнимешь: за своё любому глотку перегрызёт. Но и своим даёт мал-мала поживиться. Что делать? Такова жизнь: хочешь выжить – не жалей зубов, умей крутиться. – Он замолчал, о чём-то думая, и добавил, льстя: - Да и ты - парень не промах, - и ещё помолчал, как будто подчёркивая жирной чертой сказанное. – Нам такие сообразительные молчуны нужны. «Вот что значит деловые люди», - неприязненно отметил молчун, - «им в глаза плюнули, а они утёрлись и предлагают обидчику сделку, надеясь в союзе с достойным противником на большую прибыль. Ради будущей наживы готовы забыть об обиде и привлечь в долю полезного врага». Он не знал, что именно стараниями обиженного делового человека был отстранён от дальних командировок после стычки с тем из-за ворованных ящиков. - От тебя и потребуются-то мелочи, - продолжал заманивать деловитый искуситель, - получить и отдать, кому следует, в целости и сохранности посылку, взять ответную, если будет, или подвезти кой-какой неучтённый груз. Зато навар будет отменный, не пожалеешь. Отказываться не стоило – слишком велика может быть потеря: обиженные торговцы найдут другого и откажутся от услуг строптивого шофёра, сославшись на выдуманную ненадёжность, и тогда его дело снова застопорится, причём на самом финише. Торговая база даёт больше всего дальних командировок. Придётся ради дела, ради собственной выгоды, поступиться совестью, по-экспедиторски. Живи сам и давай жить другим, так они говорят. - Серьёзные предложения требуют серьёзных размышлений, - осторожно ответил он вербовщику. - И то, - удовлетворённо согласился тот, не сомневаясь в благоприятном исходе переговоров, - время у нас есть. - Мне бы надо срочно попасть в Брест, к фронтовому товарищу, - выдвинул условие Владимир, не теряя того, чего у него не было. - Проще пареной репы, - воскликнул удовлетворённый подельник, - туда наши не любят кататься: опасно, а нам давно надо кое-что отправить туда и по пути – в Барановичи и Слоним. Приедем, сразу переговорю с Самуилычем, думаю, сварганим тебе командировку. Конечно, лучше тебе подальше быть, пока с соседом не прояснилось, - высказал он подлое предположение о настоящей причине спешной дальней командировки шофёра: каждый думает о другом в меру своей испорченности. Скоро въехали в болота и торфяники с неувядающей блестящей сине-зелёной осокой, мощными кучками зелёной травы, увенчанной жёлтыми цветами, камышами с тёмно-коричневыми пальцами и такого цвета траншеями с тёмной стоячей водой, зеркальными озерцами и вяло текущими змеистыми ручьями. Для Сашки он, конечно, сделает всё, о чём попросит или намекнёт Сергей Иванович, даже если придётся задержаться в этой неуютной, негостеприимной стране. А задержаться всё равно придётся из-за Вити, пока не придёт весточка от Шатровой, и, значит, зря он пошёл на сделку с торговым прохиндеем. Хотя она не помешает, тем более на словах, а от слов в случае чего всегда можно отказаться. С волками быть – по-волчьи выть, говорят русские. Будем выть по-ихнему, с обманом. Сашка – неутихающая боль и обида на русских. Нет, он не просто сосед, а хороший, настоящий человек, пусть даже не друг, из-за этого от него не убавится. Примерно через час подъехали к восстановленному деревянному мосту через знаменитый Днепр, который ревёт да стонет за русским и хохляцким застольем. Владимир снова, разминая поясницу и плечи, вышел из машины. Здесь реветь было нечему. Слева, вдали, виднелась Речица и железнодорожный мост со ржавыми металлическими решётчатыми пролётами. Оттуда, расталкивая суженные берега, медленно и осторожно плыл оранжево-чёрный буксир, распуская чёрно-сажистый шлейф по зелёному луговому левому берегу, с плоской ржаво-чёрной баржей, загружённой жёлтыми брёвнами. - Вот работёнка, - подошёл экспедитор, - не бей лежачего. Ракушками можно обрасти от безделья. Матросами на них сейчас сплошь бабьё да старьё. Не завидую: жизнь тогда хороша, когда много движений и неожиданностей. Местечковый мелкооптовый делец оказался ещё и философом-авантюристом. Всё правильно: любому дельцу, тем более теневому, без авантюры и риска не выжить – свои прижмут. - Хорошо-то как! – оказывается, ему знакомо и чувство прекрасного. – Не то, что твоему соседу-дружку. – Яд из него просочился даже сквозь прекрасное. - Не боишься, что и тебя подловят на чём-нибудь? – ответил Владимир тем же. - Типун тебе на язык! – слегка отшатнулся от него рисковый хапуга. – Запомни: между нами об этом не упоминают: можно нечаянно спровоцировать судьбу. – Мнительный авантюрист помолчал, прогоняя недобрую мысль. – Ну, а если подзалечу, то ненадолго – по уголовке не то, что по политике, много не навесят, да и друзья, чтобы не очень раскалывался, подмажут лапу кому надо, помогут выкарабкаться по минимуму. Бояться тюрьмы – без толку, - храбрился трухлявый зайчишка-язвенник, - у нас запросто можно загреметь и так, без вины, как твой дружок. Не лучше ли по делу: и семья обеспечена, и останется кое-что, чтобы потом жить, не тужить. Дрейфишь? Не ответив, Владимир вернулся в машину, переждал, пока храбрец и потенциальный зэк вскарабкается, морщась, на своё место, и двинул студебеккер навстречу судьбе, которая одинаково поджидала на воле и за решёткой. Дорога ровно и прямо стелилась среди пахотных земель рядом с железнодорожным полотном, изредка отбегая и снова возвращаясь. Боится ли он? Нет и сомнений, что боится. Впервые настоящий страх пришёл в Орше, когда десятым чувством почувствовал, что может получить пулю от Зубра, и вовремя среагировал. Тогда же неодолимо испугался ночной лесной дороги, спрятавшись у матери курносого. Панически испугался сегодня утром, да так, что мысленно предал друга. Нет, он не герой, каким его представляет Зося. До сих пор ему просто дико везло. И хотя говорят, что героям всегда везёт, и в каждом героическом поступке – львиная доля везения, но чаша его не может быть бездонной. Страшит и возможная пуля от одного из двух оставшихся агентов, и арест контрразведкой. Больше – второе. Из зарешёченных, забетонированных застенков НКВД обратной дороги на родину не будет, а он почему-то больше всего боялся умереть здесь, на этой чужой земле. Со смертью на родине можно как-то примириться, а в России – не хочется. Чем ближе возвращение, тем гуще страх. Если перевербовка в Гомеле пройдёт удачно, перед Брестом он будет в таком напряжении, что может свихнуться до конца дела. И ничего с собой не может поделать. Кроваво-красное солнце подсело к горизонту, постепенно смеркалось. Абсолютно круглая бледно-оранжевая луна давно висела над тёмной гребёнкой дальнего леса, словно нерадивый небесный фонарщик зажёг ночной свет раньше времени. По сторонам дороги простирались пустынные поля и луга, как попало утыканные копнами и стогами, с длинными тенями от них и от одиночных деревьев на межах. Никакой он, конечно, не герой. Самый элементарный зловредный человеческий червь, такой же, как сосед рядом. Только тот, мелкотравчатый и жадный, подтачивает устои своего государства, а Владимир, американский подручный, оживляет более крупных и более опасных прожорливых червей, и все они вместе – одного червивого поля волчьи ягоды. Что-то часто сегодня у него возникают ассоциации с волками. Не ждёт ли близкая облава? Опять липнет изнуряющий страх. Вдоль обочины по направлению к городу торопилось убогое стадо худосочных коров и коз. Янки умело, по-иезуитски, подвесили перед его мордой клок сена в виде возможной реабилитации и возвращения на родину свободным, заставляя передвигаться по нужному им маршруту. От клока по дороге остались два последних клочка. Что потом? Солнце облегчённо упало за горизонт, взметнув в облака переливчатые оранжево-зелёно-голубые сполохи. Стремительно темнело, можно было прибавить скорость. Все возможные варианты давно обдуманы и не раз, и он постоянно отгонял от себя самый страшный: завоеватели заставят продолжать здесь гнусное дело, забыв обещания и подвесив новый клок сена. Железнодорожное полотно совсем приблизилось к автодороге, словно не давая заблудиться, промазать мимо города. - Плохо, что приедем затемно, - возник из полутьмы приглушённый голос экспедитора, - у тёщи уже поужинают. «Мне бы твои заботы», - с горечью подумал Владимир. Сергея Ивановича оставлять одного с Сашкиной бедой нельзя. Как-то незаметно и быстро они сблизились с комиссаром настолько, что Владимир иногда непроизвольно представлял его отцом. Если бы все коммунисты были такими, можно было бы согласиться и на коммунизм. Партизанский комиссар – вторая боль после Вити. Он включил фары, отчего в кабине и по сторонам дороги ещё больше потемнело. Параллельные зайчики весело запрыгали по колее, дразня железного волка. Опять волк! Проскочили ферму, куда спешит оставшееся позади стадо. Показались какие-то тёмные бараки с тускло светящимися окнами, потом – деревушка и опять сгущающаяся темень. Почему-то нестерпимо захотелось увидеть Зосю, поболтать ни о чём, расслабляя душу и очищаясь в рыжем биополе. Как-то у них всё несуразно складывается: встречаются – радуются, а расстаются – в ссоре. И обязательно по его вине, как будто он боится девушки, боится, что она станет его третьей болью. Дома обступили дорогу с двух сторон. В пробегающем мечущемся свете фар чудными декорациями проплывали замершие яблони и груши с неподвижными обвисшими листьями и подвешенными редкими плодами-бутафориями. Стиснутый резонирующими стенами, взревел усталый студебеккер, осторожно продвигаясь по плохо освещённой окраинной улице. Вот с кем будет тяжело расставаться, так это с безотказным железным товарищем. Из тёмного угла подался вперёд нежданный зять. - Сейчас поверни направо, а через квартал – налево и – дуй прямо. - 4 – Подъехали к большому, почти квадратному по периметру, оштукатуренному дому без традиционных ставень, увенчанному мансардой с традиционным декоративным балкончиком и ещё больше увеличенному застеклённой по пояс верандой вдоль боковой стены. Остановив автопоезд впритирку к земляному тротуару, ограждённому битыми кирпичами, вкопанными торчком, Владимир заглушил мотор, благодарно зашипевший остывающим паром, и почти сразу ярко осветился прямоугольный проём входной двери, в котором узкой чёрной тенью возникла чья-то худая фигура с шапкой буйных кучерявых волос. Она резво сбежала со ступенек к калитке и оказалась высоким подростком лет 14-15-ти с типичной еврейской внешностью. - Привет, Серж! – проорал он гортанно, грассируя на «р», хотя в силе звука никакой надобности не было. – Слушай, дай пару десяток взаймы, - обратился, не ожидая, пока родственник выберется из кабины, - смерть, как надо! По-родственному бурно встреченный француз тяжело сошёл на землю, вздрогнул от сырой вечерней прохлады, никак не отражавшейся на полураздетом напористом заёмщике, и недовольно сказал: - Вечно тебе приспичивает. Ты мне уже должен 93 рубля, когда отдавать будешь? Тёмный скелет заплясал, заходил от нетерпения на месте, уверяя: - Следующим летом отдам, на каникулах подкалымлю и отдам. - До того лета ещё дожить надо, а денежки мои ты уже потратишь, - кредитор достал пухлый бумажник, таясь, вынул из него красную десятку и синюю пятёрку. – Пятнадцать хватит? - Ладно, давай пятнадцать. - Обойдёшься и десятью, - щедрый родственник протянул просителю красненькую. – Держи, нахлебник, последние отдаю. Как и прежде – под 20%, итого на тебе – 105 рэ. - Только муттер не говори, а то заблажит попусту. – Парень, не ожидавший, очевидно, большего, выдернул купюру из рук родственника, спрятал в карман брюк и довольно улыбнулся. - Берегись - нас в школе учат: долой эксплуататоров-ростовщиков, паразитирующих на теле рабочих масс. - Гони десятку назад, рабочая масса, - возмутился домашний ростовщик. Но революционер уже взбегал по ступенькам крыльца в дом, чуть не сбив с ног мать, вышедшую узнать, кто приехал и зачем. Увидев знакомую фигуру, она по инерции, на всякий случай спросила: - Ты, Серёжа? – выговаривая «Сирожа». - Я. - Зачем стоишь там и не идёшь в родной дом, где тебе всегда рады? - Я не один, со мной шофёр. - Это какой? - Новенький. - Идите оба, мы будем рады двоим. Пройдя веранду и короткий коридор, желанные гости вошли за хозяйкой, располневшей старой еврейкой, давно потерявшей женские формы, в комнату, где на старом диване, положив абсолютно седую голову на валик, лежал щуплый хозяин с газетой в руках. Он оторвал одну руку от листа, приоткрыв на мгновение худое лицо с неожиданно контрастными седине густыми чёрными бровями, и неопределённо вяло помахал ладонью, отвечая на приветствие зятя. - Что читаем? – бодро спросил последний, не смущаясь прохладной встречей в родном доме, где ему всегда рады. - Про тебя ищу, - ещё более неожиданным басом ответил щуплый грамотей, - в судебной хронике и объявлениях о разводах. - Ну и шуточки у тебя солдатские, - возмутилась не нюхавшая солдатского пота жена, рывком вырвав газету у юмориста. Тот демонстративно сложил руки на груди, невозмутимо скрестил короткие ноги и сухо изрёк, непреклонно глядя на рассвирепевшую главу семьи увеличенными зрачками через круглые очки в железной оправе. - Не знаю, не служил по причине недостаточного зрения и плоскостопия. - В армию тебя не взяли не из-за плоскостопия, а из-за плоскоумия, - ещё больше взвилась верная подруга. – Ну, где это видано, чтобы еврей зарабатывал деньги руками? – обратилась она за поддержкой к гостям. – А ты, старый дурень, всю жизнь корпишь над часами и керосинками, берёшь за них гроши и приносишь домой столько, что не можешь обеспечить двух единственных сыновей и терпеливую жену, у которой от тебя испортилось здоровье. – Она сухо хлюпнула носом, демонстрируя нервное расстройство. – Поучился бы у зятя. Он даже на войне… - тесть презрительно хрюкнул, не меняя на всякий случай отрешённого выражения лица, - …деньги имел от умной головы, и сейчас дочке твоей сделал кошерную жизнь, никогда не отказывая в помощи бедным нуждающимся родственникам. – Она выжидающе посмотрела долгим взглядом на умного и сообразительного зятя, но тот, опустив голову и пряча глаза, сделал вид, что намёка не понял. – Разве Рая не передала с тобой ничего? - Нет. - Ну, что мне бедной делать? Ты не только искалечил мою жизнь, но и детей родил бесчувственными как сам, - вновь напала на бездарного мужа безутешная жена и мать. – Надеюсь, ты не голоден? – деловито обратилась она к любимому зятю, которому всегда была рада в родном доме. – А то мы уже поужинали. Что везёшь? - Только бульбу, - виновато ответил экспедитор. Привередливая тёща неодобрительно поморщилась. - Если хочешь, я могу сварить вам на ужин вашу картошку в мундирах. Как хорошо, что я не успела вылить позавчерашнюю заварку, теперь вы сможете попить хорошего горячего чая. За всем приходится приглядывать одной, - опять заблажила всеми обиженная хозяйка, - да разве уследишь? Эти негодники съели весь сахар. Ну, ничего. Без сахара вы лучше почувствуете вкус и аромат чая. Нагреть кипятку? – хлебосольная тёща двинулась на кухню, увлекая дорогих гостей. – Картошку варить? - Спасибо вам, не надо, - отказался благодарный зять. – У меня ещё осталась моя манная каша. - Вай, я и забыла, что ты такой же порченый, как и твой тесть. Сообразительный шофёр, не слушая дальше, пошёл к машине за остатками дорожного пайка. Есть не хотелось, хотелось только пить, и он взял с собой только оставшийся кусок Марининой копчёной колбасы, завёрнутый в бумагу. В кухне, пропитанной застоявшимся кисло-чесночным духом, за непокрытым столом старательно выбирал из банки застывшую кашку цвета утопленника порченый зять, на керосинке силился закипеть железный чайник, посередине столешницы стыдливо стоял, словно обнажённый, старенький фарфоровый заварник с густыми коричневыми потёками чая, на краю приготовились два гранёных стакана, которые хотелось почему-то дополнительно вымыть. Владимир присел боком к столу и, не ожидая хорошего чая, держа полузавёрнутую колбасу в руке, стал крупно откусывать и долго жевать, с трудом проталкивая в горло сухие куски, плохо смоченные солёной липкой слюной. Чайник сжалился и, наконец, закипел, а стоящая на стрёме гостеприимная хозяйка сама разлила кипяток по стаканам, разбавив предельно жидкой заваркой, полезной для цвета лица, которой явно было не три, а верных десяток дней. - У вас какая колбаса так вкусно пахнет, московская или, может, даже – краковская? Неожиданный вопрос любопытной хозяйки заставил Владимира поперхнуться, и он, откашлявшись со слезами, с трудом ответил: - Не знаю. - Вы неправильно кушаете эту колбасу, - ещё более неожиданно попеняла опытная гурманка несведущему едоку. – Надо её порезать наискосок тоненькими ломтиками, чтобы просвечивали на свет, и чтобы их стало много, положить чуть-чуть внакладку друг на друга на тонкий кусочек хлеба, обязательно – на чёрный, помазать чуть-чуть свежей горчичкой и посыпать толчёным чесночком… Владимир снова поперхнулся от явственного ощущения убийственного букета запахов и вкуса деликатесного бутерброда. - У нас как раз есть ещё немного чёрного хлеба, только вы не откусывайте так помногу и не жуйте так быстро… Что? У вас там в пакете больше ничего нет? - Кончилась, - сознался с тайным злорадством кот Васька из известной басни дедушки Крылова. - Ты-то, надеюсь, не захочешь огорчить бедную маму как твоя Рая и твой шофёр? – переключилась неутомимая хозяйка на экспедитора. Тот облизал ложку, покончив со своей кашкой в родном доме, где ему всегда рады, и брюзгливо спросил, зная ответ: - Вам опять срочно нужны гроши? Я совсем недавно отдал вам почти всю зарплату, что ещё? Всеми обиженная и забытая бедная мама деланно захохотала. - Ой, не смеши меня своей зарплатой. Как будто она для тебя что-то значит. - Даром, однако, не даётся, - рассердился сын, обиженный явной неблагодарностью зарвавшейся в обличениях мамы. – У меня свободных денег нет, - твёрдо огорчил он не того ожидавшую тёщу, - а если вам приспичило, возьмите с машины… четыре, нет, так и быть – пять вёдер картошки и продайте. Поняв, что с этого козла больше молока не возьмёшь, хозяйка отвернулась, зло сверкнув потемневшими глазами и скрипуче закричала в комнаты: - Яша, ты слышал, что разрешил дядя Серёжа: иди и набери… шесть больших вёдер. Послышался грохот, как будто кто-то бросил стул, и такой же, как у мамаши, скрипучий голос младшего сына логично ответил с досадой: - Как я могу слышать здесь, когда вы разговариваете там? И почему, как что, так Яша? Что, в этой семье нет других, кто может? Я не люблю вашей картошки, а денег ты мне за неё всё равно не дашь. - Тебе нельзя ещё давать деньги, - пошла на разборку в комнату деятельная мать, - ты не знаешь, как с ними правильно обращаться. Они приходят к тому, у кого уже есть, а ты умеешь только, не задумываясь, тратить вместо того, чтобы на каждый рубль заиметь ещё один и потратить, если очень надо, половину рубля. - То-то ты, такая умная, так много накопила, что у нас с Аркашкой приличных штанов нет, - в словах строптивца слышался едкий упрёк. - Не в штанах дело… «Сирожа», не удержавшись, фыркнул, союзнически стрельнув весёлым взглядом на соседа, не умеющего правильно есть колбасу. - …умный человек и без штанов умный, а дурак, как ты, и в штанах идиот. Иди за картошкой, не нервируй свою бедную маму. - Пусть Аркашка тоже лезет. - Ему нельзя пачкаться и вспотеть, - страдальческим голосом возразила бедная мама, - он готовится на важное свидание. - С Наташкой, что ли? Так она не пойдёт с ним – у него всего рубль в кармане. - Ты что? – послышался приятный баритональный басок брата. – Шарил по моим карманам? Экспедиторовы шуряки и по комплекции, и по внешности, и по темпераменту были как лёд и пламя, когда родители зарождают детей не по любви. Старший впитал гены отца, младший – погрузневшей с годами матери. - А ты чего опять прикрылся газеткой? – вынужденная отступить от непутёвого сына хозяйка снова напала на инертного мужа. – Скажи, наконец, своему негодному сыну, чтобы он шёл, куда ему говорят. - Не могу, - глухо пробурчал хозяин, зашелестев экраном. - Это ещё почему? – начала взвинчиваться еврейская матрона. - Потому что это твой сын. - Так и быть! – снова воззвала к ничейному сыну радетельница финансового благополучия семьи. – Я дам тебе рубль из тех, что мы получим за картошку, которую продадим, чтобы помочь себе немного на бедную жизнь. С интересом прислушивающийся к семейной перепалке родной родственник тихо и удовлетворённо засмеялся. - И так у них каждый вечер. - Я сам тебе дам рубль, - отказался от журавля в небе Яша, - чтобы не лезть на машину. - Ты – не еврей! – трагически вскричала мать. - Я – не жид! – парировала её копия. Послышался длинный скрежет стула по полу и тяжкий вздох упорной воспитательницы, очевидно, опускавшейся на стул для затяжных переговоров. - Что же мне теперь, самой карабкаться за этой проклятой картошкой? Серёжа, ты лучше всех знаешь, где лежит наша бульба. - У меня язва разыгралась от кашки, - ответил приёмный сын, подмигнув Владимиру. Картофельная операция зашла в тупик. - Пока не принесёшь, из дома не выйдешь, - перешла в решительное наступление взбешённая мать, - а если уйдёшь, то не возвращайся. - Я один не смогу, пусть Аркашка поможет, - захныкал по новому кругу младший сын, сдаваясь. Высказался, наконец, по перегревшейся проблеме и хозяин: - Лучше им вдвоём, иначе Яшка продаст половину картошки соседке. - Больно-то надо, - возмутился заподозренный предприимчивый отпрыск, - она всегда старается взять в долг, а потом забыть. - А я вам русским языком вдалбливаю в ваши тупые еврейские головы, - размеренно произнесла мать и жена, почувствовав обозначившуюся слабину в защите вредной семьи. – Аркаша готовится к важному в нашей жизни свиданию, – старший сын явно был её любимчиком, - и на машину в грязь и пыль не полезет. Аргументы всех сторон были изложены и подтверждены повторно, наступило временное ничейное затишье. Затем раздался приятный юношеский бас-баритон, разрушивший статус-кво: - Мать, Наташка за рубль рассердится, ей в кино захочется. - Ничего подобного, - энергично возразила мать, почерпнувшая новые силы от недолгого молчания. – Наташенька – девочка умная. Зачем ей твои бедные гроши, когда у них своих куры не клюют? Не в деньгах счастье. Умной женщине нужен умный и заботливый мужчина, как ты. Мне не повезло, так пусть тебе подфартит, и достанется богатая невеста. Мы с их деньгами и с нашим умом станем настоящими людьми, уважаемыми в городе, а не часовщиками и керосинщиками. Ты, главное, побольше рассказывай, как ты знаешь, про звёзды, про поэтов, про то, как будешь много зарабатывать и дарить красивые украшения, замазывай ей уши, она и про кино забудет, а ты и рубль сэкономишь. Владимиру опротивело быть невольным свидетелем привычной, очевидно, вечерней разминки дружной еврейской семейки, занятой в любое время добыванием средств к безбедному существованию, в отличие от русских, которые ждут, когда средства придут сами или их дадут, или безропотно претерпевают бедность в смирении, абсолютно неспособные вообще к какой-либо деятельности, включая мыслительную, особенно после ужина, и он обратился к осоловевшему любимому зятю: - Пойду, наведаюсь по одному адресу. - Куда это на ночь глядя? – зевая, вяло поинтересовался экспедитор, готовый после сытной кашки ко сну. – Разве у тебя здесь есть знакомые? - Может, будут, если найду, и не выгонят. Заинтригованный засоня безуспешно пытался прогнать вялую сонливость, вызванную расслабляющей несытной пищей. - Девчонка одна в Минске, будучи наездом, дала адресок, приглашала по случаю в гости. - Ага, иди: придёшь, а там – хахаль, - предостерёг опытный женовед, - вот и схлопочешь по случаю. А нам рано вставать и ехать. - Не беспокойся, ещё тебя разбужу. Разомлевший засоня сладко потянулся, не понимая кобелиных устремлений молодого шофёра, а вернее, не зная его истинных устремлений, и равнодушно спросил, пытаясь ещё раз остановить парня, теряющего самые приятные часы в жизни человека: - И охота тебе переться в такую темень? Куда топать-то? - На Пролетарскую. Знаешь? - Нет. Яшка! – позвал он припёртого в угол младшего родственника. Обрадованный возможности вырваться из материнского капкана, тот явился мгновенно. - Хочешь ни за что заработать червонец? – спросил дядя, одновременно делая намёк Владимиру. - Кто не хочет? – ответил Яшка, облизнув толстые губы. - Пролетарскую улицу знаешь? - Ту, где у третьего дерева под большим камнем лежит десятка, которую ты спрятал, чтобы я не нашёл? – заподозрил родственника в подвохе тёртый молодой калач. - Отведёшь Володю, - не реагируя на дерзость недоросля, досказал прибыльное предложение дядя, - он заплатит, не я. Повеселевший парень тут же предложил: - Пошли. - Мать предупреди. - А-а, - отмахнулся гид и заспешил на улицу, увлекая туриста следом. У студебеккера приостановились. Владимир влез в кабину, надел телогрейку, сунул в пришитый внутренний карман «Вальтер», проверил на всякий случай карманы гимнастёрки и только тогда почувствовал себя готовым к непредсказуемой и, очевидно, долгой и холодной встрече с агентом. Яшка с ходу задал такой темп по знакомым улицам, плохо освещённым редким голыми лампочками на высоких столбах, что Владимир, часто спотыкаясь, скоро начал отставать и, наконец, взмолился: - Ты можешь не торопиться? Немного сбавив ход, Яшка объяснил свою поспешность: - Мне надо ещё успеть картошку снять с вашей машины, а потом бежать к Наташке. - К какой Наташке? – удивился Владимир, вспомнив недавний разговор об умной девочке. - К той самой, - подтвердил молодой прохвост, - к Наташке Гнидиной. Владимир чуть не шлёпнулся по-настоящему, услышав легко запоминающуюся неблагозвучную фамилию агента, к которому шёл. Он невольно замедлил шаг и, сдерживая волнение, стараясь не выдать голосом интереса, спросил как о чём-то несущественном, только ради продолжения разговора: - И далеко к ней бежать? - От нашего дома почти рядом. Они живут в одном из директорских коттеджей по Ленинской. Фатер у неё – шишка с портфелем, на эмке на работу ездит, вкалывает с утра до ночи, а дочь – шалава. - Зачем ты тогда к ней идёшь? Они продолжали ходко двигаться на Пролетарскую, хотя Владимиру уже верилось, что агент – именно тот шишка, у которого дочь – шалава. Из анкеты он помнил, что Гнидин перед войной и в войну занимался строительством стратегических оборонительных сооружений, но в какой организации и должности не запомнил. Чтобы убедиться в догадке, старый адрес надо было проверить. - А чтобы любимчику Аркашке и муттер насолить. Она всё его способности нахваливает, вот и останутся оба с носом. - Не стыдно? Наглец даже приостановился, повернул голову и удивлённо посмотрел на дядю невинным детским взглядом тёмно-карих, как у матери, насторожённых глаз. - А что тут такого? Мать сама непрестанно талдычит, что надо везде и всюду всех опережать. Я – примерный сын. Да ей, в конце концов, неважно, кто будет женихом Натальи, главное, чтобы та стала снохой с отцовскими деньгами. Зато, представляете, как вытянется тупая прилизанная морда умника-брудера, когда мы с его невестой, поплёвывая шелухой от семечек и слизывая тающее мороженое, под ручку пройдём мимо него в кино? Обалдеть можно! Хотел бы я посмотреть со стороны. Наташке до фени трепотня про звёзды и душещипательные стишки. Она, хотя и дура, но умная. Пришли, вот ваша Пролетарская, гоните деньги, побегу за картошкой. - Зачем же ты так долго и рьяно отказывался? – спросил Владимир напоследок, подавая десятку подрастающему дельцу. - А так. Всё равно, кроме меня, никто не полезет, а я сразу догадался, что можно часть бульбы заныкать, а потом сбагрить соседке. Умный фатер почти дотумкался. Сержу не продашь? Тебе ведь груз до лампочки? - А ну, как его посадят за недостачу? - Сержа-то? Его никогда не посадят. Во-первых, он наверняка загрузил с запасом, а во-вторых, у него знакомых пол-НКВД. Адью: дел масса, - и он исчез в темноте. «Да-а, такой не пропадёт», - проводил его взглядом с неприязненным восхищением Владимир, - «что значит – бурлящая еврейская кровь». Пролетарская оказалась земляной, заставленной частными домами с уютными палисадниками и садами, тёмной улицей, как и само пролетарское дело, не прояснившееся с тех пор, как его придумал и поднял на щит самый главный и самый умный пролетарий мира, никогда не державший в руках ни молотка, ни лопаты – еврей Карлуша Маркс. Гевисман не мог простить знаменитому защитнику угнетённых масс, прожившему всю жизнь в достатке, того, что тот присвоил немецкое имя, отчего многие причисляли известного недочеловека к великой расе. Пройдя несколько домов, Владимир определил направление нумерации и уверенно вышел к нужному. В окнах дома с обшитыми вагонкой стенами, выкрашенными в светло-зелёный цвет, чуть заметно светились щели между неплотными створками закрытых ставень. Поздний гость постучал железной щеколдой калитки, вызывая хозяев и опасаясь собаки. Но лая не последовало, и никто не вышел. Тогда Владимир решительно открыл калитку и, подойдя к окну, настойчиво постучал в ставень. Через минуту-другую из-за запертой входной двери послышался сердитый мужской голос: - Кого черти впотьмах носят? Принесённый нечистой силой подошёл поближе к двери и громко спросил: - Простите. Гнидин здесь живёт? - Жил да сплыл. А ты кто ему? - Давний знакомый. Не скажете, куда он сплыл? - Не докладывал, - хлопнула внутренняя дверь, дом снова затих, и только в верхней щели над ставнем виднелся насторожённый глаз. Что ж, несостоявшемуся гостю больше ничего и не требовалось. Он мысленно поблагодарил бога за подсказку через обрезанного и двинулся назад, к ночному пристанищу, надеясь от него выйти к Ленинской, которая, по словам ушлого Наташкиного ухажёра, была «почти рядом». Правда, с учётом неуёмной энергии информатора, это «почти рядом» могло растянуться на несколько километров. Надежда была на встречных, которые вблизи центра города в этот ещё не поздний час, конечно, будут. И точно: повернуть к Ленинской пришлось, не доходя до постоя, после того, как две нарядные девушки, спешащие в кинотеатр на главной улице, взяли симпатичного приезжего с собой и были бы не прочь вместе посмотреть новую комедию. Но он мужественно отказался, предпочтя трагикомедию, в которой двум клоунам предстояло сыграть нелюбимые роли. Элитные двухквартирные двухэтажные коттеджи оказались недалеко от кинотеатра. Их было пять. Напротив, с другой стороны улицы строились двух- и трёхэтажные многоквартирные кирпичные дома для сошки помельче. Увидев женщину, вышедшую из одного особняка, Владимир догнал её и вежливо, чтобы не напугать, попросил указать жилище Гнидиных. Оно оказалось левым в последнем от кинотеатра коттедже, ничем, впрочем, не отличающимся с фасада от остальных четырёх. У калитки перед аккуратным штакетником, заправленным в кирпичные столбики, стояла вкопанная скамейка, отполированная многочисленными задами, и Владимир с облегчением опустился на неё, решив собраться с мыслями, пока не выйдет кто-нибудь из жильцов. Было без десяти девять. До начала киносеанса оставалось десять минут. Для начала здешнего представления тоже почти всё было готово. Луна подвешена, тусклый юпитер на столбе зажжён, неподвижные деревья с глянцевыми пожелтевшими листьями выставлены, фасад дома и окна освещены, новенький забор и скамейка выдвинуты к рампе. Не было суфлёра, но местные артисты обязаны знать роли назубок, иначе трагикомедия в самом начале может обернуться трагедией. И нет зрителей, но это нисколько не умалит вдохновения и артистизма исполнителей. Один, кстати, уже на сцене, второй, как и полагается бенефицианту, задерживается. - 5 – У Андрея Даниловича был очень трудный, сверхответственный и безмерно счастливый день: сегодня он защищал перед военно-инженерной комиссией штаба военного округа свой проект фронтового бункера, выпестованный долгими днями и ночами, и защитил успешно, почти без обидных придирок, насмешливых поправок и отклоняющих дополнений. Осталось привести документацию в надлежащий нормативный порядок и официально передать заказчику. Впервые за многие дни, недели, даже месяцы он закончил работу в семь, отказался от машины и решил в кои-то времена прогуляться до дому пешком. Выйдя из родного здания филиала республиканского Спецстроймонтажа, Андрей Данилович глубоко вздохнул, с удовольствием надолго задержал в лёгких целительный прохладный и влажный вечерний воздух и, оглядевшись по сторонам, с удивлением обнаружил, что в природе вовсю правит осень. По улице шуршащими волнами перекатывались невысокие плоские валы жёлто-красных опавших листьев; наполовину оголённые засыпающие деревья застыли в скорбной стыдливой печали; во влажном призаборном затишьи среди не ко времени вылезшей короткой зелени и редких настырных бледно-жёлтых головок одуванчиков остались зимовать кустики отмёршей травы с засохшими цветами и семенными коробочками; закрытое лёгкой фиолетовой вуалью небо было холодным, на нём, как никогда не бывает летом, высветлились редкие ледяные звёзды; серые дома нахмурились, помрачнели, сжимаясь вокруг топящихся печей, дым от которых, густой и белый, нехотя вываливался клубами из труб и сразу таял, убитый холодом; люди шли в плащах и пальто с поднятыми воротниками, пряча в них зябнувшие лица, и было очень тихо. Захотелось вдруг по-мальчишески подпрыгнуть, помчаться по улице в никуда, проскакать по-девчоночьи на одной ножке, забросить по-школьному куда-нибудь опостылевший портфель, прихваченный по привычке в надежде поработать дома, заорать по-поросячьи на всю вселенную, вообще сделать что-нибудь такое, что покажет, как он всех любит. На работе завистники и лодыри, шушукаясь за спиной, считали его зазнайкой, занудой и нервотрёпным придирой, чурающимся подчинённых. Они не хотели понять, что жёсткой требовательностью не только к другим, но и к себе, строгой дисциплиной он спасал захолустный филиал, забытый после войны, от ликвидации. Но теперь, когда в комиссии дали понять, что такие таланты как он нужны столице, и перевод не за горами, обречённый филиал неминуемо исчезнет. Конечно, жалко уезжать из города, где администрация и партийное руководство его знают и уважают, не забывая отмечать грамотами и местами в президиумах, где в проектной мастерской филиала он, всего лишь старший инженер, - царь и бог, где приличные заработки постоянно подкрепляются внеочередными премиями, щедрыми пайками и дефицитными талонами, где недавно получил замечательные полкоттеджа, а старый дом выгодно продал. Андрей Данилович даже приостановился, испугавшись, как ему здесь хорошо, и неизвестно, как будет в столице. Работящий и талантливый, он обладал болезненной мнительностью, и любой успех пугал, заставлял ожидать последующей большой беды. Не надеясь на собственные силы и фортуну, он легко впадал в панику при малейшей неудаче, видя в каждой из них свою чёрную судьбу. Веря в неё, он, тем не менее, не был угрюмым и безнадёжным фаталистом-пессимистом, а был даже по-женски смешлив, порой с трудом удерживаясь от хохота, когда рассказывали примитивно-скабрезные анекдоты про евреев, и очень боялся своей весёлости. И выпить водочки был не прочь, можно сказать, любил застолье, но боялся опьянеть, потому что становился не в меру болтлив, хвастлив и нахально отважен. Он всего в жизни боялся и пугался, определяя себя несмелым скромником, хотя был самым настоящим трусом и часто с испугу делал гадости, за которые потом было очень стыдно, но со временем научился задавливать гнетущее чувство, научился быть весёлым и компанейским, отказался от неслужебных отношений со всеми, сохраняя насторожённость даже в семье. Он был силён умом, слаб характером и гадок душой. Самую большую гадость, отравившую последние годы жизни, он сделал в далёком 39-м году, когда в составе советской делегации попал в дружественную Германию для освоения передовой технологии скоростного возведения масштабных железобетонных конструкций и заключения контрактов на приобретение соответствующего оборудования взамен поставок продовольствия и стали. Перед самым возвращением гостеприимные хозяева устроили небольшой и бедный по русским меркам банкетик, на который наши щедрые души притащили привезённую с собой и затаённую до случая в изобилии водку, и из солидного полудипломатического мероприятия получился, в конце концов, самый настоящий родной свинюшник, в котором главные роли, конечно, взяли себе неевропеизированные хряки, напрочь забывшие предупреждающе-угрожающие инструкции спецотдельцев, а больше всех куролесил молодой и весёлый инженер-проектировщик, подающий профессиональные надежды – Гнидин Андрей Данилович. Когда всё было выпито, а эрзац-бутербродики, отправляемые в русские глотки парами, были проглочены, донельзя развеселившихся русских, не желающих мириться с тем, что сбегать за добавкой некуда, развели по шикарным номерам, и каждому достался отдельный, сияющий ослепительной чистотой и порядком, режущими непривычный глаз. Впрочем, Андрей Данилович был в таком приподнято-благодушном состоянии, что его нельзя было ничем смутить. Распевая от полноты чувств свою любимую «Катюшу», он разделся, расшвыряв одежду по всей комнате назло немцам-чистюлям, сел с размаху на приятно спружинившую широкую кровать, укрытую белым покрывалом с узорчатым тиснением, и огляделся, туго соображая, что сделать дальше, потому что спать категорически не хотелось. В номере было три двери, через одну он вошёл и даже помнил через какую, а куда вели две другие, предстояло выяснить. Но прежде, чем приступить к исследованиям, он надолго приложился к горлышку графина с прохладной водой, игнорируя стакан, осушил сосуд полостью и, временно протрезвев, двинулся к загадочным дверям. Первая, как нельзя кстати, вела в сортир, не по-людски совмещённый с умывальником. Ослепительно-белые фаянсовые раковина и унитаз, голубые стены, покрытые глазированной плиткой с золотыми цветочками, зеркала, с двух сторон отразившие взлохмаченную красную рожу, отупевшую от невиданной клозетной роскоши, не способствовали свободному отправлению естественных надобностей. Вообще не верилось, что стерильно-чистую бело-голубую красоту дозволено испоганить дерьмом, что сраньё исчезнет в водную дыру, а не останется лежать зловонным укором в блестящей штуковине. Но – припёрло, и Андрей Данилович с пьяной решимостью неловко примостился на унитаз, догадавшись откинуть под задницу деревянное дырявое седалище. Облегчившись, он ещё больше повеселел, а когда дёрнул за шнур, и говно, бурля в прозрачной воде, исчезло, развеселился бурно, запел «и танки наши быстры…», окончательно решив, что в Европе не так плохо, но облегчаться в деревянном дворовом нужнике привычнее и приятнее, тем более что потом можно, отдыхая, постоять на воздухе, полюбоваться звёздами и подышать свежестью. Советскому человеку, строящему великое здание коммунизма, некогда отвлекаться на благоустройство сортиров, расслабляющих волю и энтузиазм. Больше всего его восхитила и умилила специально нарезанная мягкая вафельная бумага, сложенная аккуратной стопочкой в специальном висячем ящичке, но он с убеждённостью патриота решил, что газетка на гвозде лучше – и задницу подтереть, и почитать можно. Для многих это была единственная политинформация. Правда, приходилось быть начеку и не подтереться портретом какого-нибудь вождя. Испорченную вафельную бумажку Андрей Данилович, естественно, бросил в унитаз, не догадавшись, зачем рядом с ним стоит никелированный цилиндр с крышкой и педалью, которой эта крышка открывается. Дело сделано, и незачем ломать голову над ненужными сральными приспособлениями зажравшихся буржуев. За второй дверью оказалась душевая. Стены её тоже до потолка были облицованы глазированной плиткой, а пол выложен кафелем, и постоялец неприязненно подумал, что немцам, наверное, некуда девать прекрасный отделочный материал. На одной стене висело продолговатое зеркало, бесстыдно отражавшее всю фигуру моющегося, а из другой торчали никелированная труба с рассеивателем и два крана: с красной и синей маркировкой. Андрей Данилович, по русскому обычаю всё потрогать, повернул синий кран, надеясь, что вода не потечёт, но она брызнула холодным дождём, и неверец резво отскочил к двери, вымочив чёрные ситцевые трусы до колен. Ничего не оставалось, как воспользоваться навязанными услугами, а заодно и простирнуть пропотевшие трусы и продырявившиеся на пятках носки. Окончательно умиротворённый, значительно протрезвевший и смирившийся с капиталистическим сервисом, подающий надежды молодой проектировщик вышел, разопрев и напялив на себя махровый халат, оказавшийся кстати на внутренней стороне душевой, пожалев, что нельзя умыкнуть его домой, запел третью хорошо знакомую песню: «…и на Тихом океане свой закончили поход» и плюхнулся на кровать, предвкушая, по бабкиным поверьям, скорую встречу во сне с несуществующим богом. Ещё раз убедиться в этом, однако, не удалось. В дверь настойчиво постучали, затем, не дожидаясь разрешения, отворили, и вошёл один из недавних банкетчиков. Он был самым молодым, и Андрей Данилович отнёс его к таким же, как сам, подающим надежды. Он отличался от остальных поджарой подтянутой фигурой, на которой серый в стрелку костюм сидел как мундир. Широко улыбаясь, незваный гость-хозяин, сияя безупречным пробором тщательно приглаженных русых волос, подошёл к запутавшемуся в широком халате хозяину-гостю, на ходу объясняя поздний визит: - Решил, если позволите, скрасить вам одинокий вечер, - но угадывалось, что позволения ему не требуется. – Старички угомонились, а нам, молодым, можно ещё посидеть и есть о чём потолковать. Не возражаете? - Нет, нет, - засуетился, запахиваясь как можно туже и поднявшись, наконец, с постели покрасневший от непритязательного банного вида осчастливленный молодой русский партнёр. – Мне бы одеться… - Не надо, - остановил хозяина решительный гость, - будьте как дома. – Он неплохо владел русским языком, выстраивая чёткие отрывистые фразы. За ним вплыли две пленительно улыбающиеся, восхитительно прекрасные и ослепительно экипированные молодые дамы. Одна – высокая худощавая брюнетка, другая – полная, ниже первой на полголовы, блондинка. Следом официант вкатил блестящий столик, на котором, заманчиво позванивая, толпились две бутылки противного самогонистого шнапса, длинная бутылка белого вина, две запотевшие бутылки сельтерской, рюмки, фужеры и сиротские бутербродики с ветчиной и сыром на широком плоском блюде. Всё это было быстро составлено на стол, сервировано, официант укатился, дамы плотно присели к столу, весело переговариваясь и в упор разглядывая русского варвара в халате, а затейник, не теряя драгоценного времени, ловко откупорил бутылки, налил всем, и сам сел на последний свободный стул, оставив Андрея Даниловича на кровати, где тот восседал ханом, подобрав голые ноги, смущённо оглядывая нахальных визитёров. Он никак не мог сосредоточиться и выработать линию поведения в чуждой иностранной компании, да ещё в банном виде, да ещё так поздно, да ещё в одиночку. Ничего не сообразив, остановился на русском «была не была, где наша не пропадала - однова живём!», сполз с ложа, прошлёпал босиком к чемодану в гардеробе и принёс свою долю – бутылку армянского коньяка, оставленную на обратную дорогу для начальничков, чтобы те и впредь не забывали подающего надежды, и два лимона. При виде элитного алкоголя дамы захлопали в ладоши, подскочили к восточному магу и расцеловали в обе щеки так, что он, засмущавшись, чуть не выронил драгоценное пойло, а немец встал и подал руку, благодаря русского за щедрость. Начали чопорным застольем с торжественными тостами за прекрасных дам, которые, не морщась, уверенно опрокидывали рюмку за рюмкой в соблазнительные рты с ослепительно сияющими зубами, за советско-германскую дружбу – стоя, за взаимовыгодное партнёрство – не глядя в глаза друг другу и продолжили элементарной безалаберной пьянкой под непрерывный возбуждённый смех окосевших женщин, снявших туфли и чулки и перебравшихся на кровать к русскому. Благоухающие привораживающими духами и потом всё больше и больше распоясывающиеся телесные нимфы потребовали питья на брудершафт, а потом лезли с поцелуями и объятиями просто так, валились невзначай и валили ошалевшего от плотских запахов и прикосновений целомудренного варвара, барахтались, подминая под себя и стараясь ненароком залезть руками под халат. Немец почти не пил и холодно наблюдал за безнадёжными попытками русского сохранить мужское достоинство, подстёгивая невмешательством дам к более активным действиям. А Андрей Данилович снова изрядно запьянел, тем более что ему достался только один бутербродик с сыром величиной со спичечную головку, а остальные исчезли в пленительных ротиках с крепкими зубами. Он и не заметил, как, не попрощавшись, исчез немец. И тогда началась оргия. Девки скинули платья, под которыми ничего больше не было, грубо стащили с единственного партнёра халат, повалили на кровать и принялись напару жадно обнимать, чмокать, хватать за что попало и притворно отталкивать его руки, возбуждая и без того взбудораженного Андрея Даниловича. Первой поддалась худенькая, но у них ничего толком не получилось потому, что сверхнапряжённый Андрей Данилович быстро кончил. Лежавшая в это время рядом и поглаживающая его двигавшееся тело блондинка перетянула разгорячённого и ослабевшего неудачника к себе и, продолжая умелые манипуляции руками, быстро восстановила и силы, и желание партнёра на двоих, и у них, судя по вскрикам толстушки, было так, как надо. Воодушевлённый успехом Андрей Данилович, чуть отдышавшись, чтобы доказать случайность первого срыва, немедля овладел брюнеткой, и та своей страстностью и активностью понравилась больше. После душа втроём, где немки, хохоча и захлёбываясь водой, то и дело хватали его за член, а он их за волосатую промежность, прикончили оставшийся шнапс, и, освежённые и взбодрившиеся шлюхи, называя его «руссише охзен», стали показывать разные соблазнительные позы и движения, разрешая восторженному ученику попробовать во всех понемногу, раздразнивая снова, и он, забыв всякий стыд и вспомнив, что принадлежит к числу «подающих надежды», сам придумывал нечто невообразимое, и всё – со смехом, пока окончательно не выдохся и перестал реагировать на любые предложения. Силы были явно не равны – баб двое, и обе, судя по всему, с большим опытом. Смирившись с бессилием «русского быка», они усадили его к спинке кровати – и вообще весь вечер не давали почему-то сойти с неё, превратив пружинящее ложе в минисцену эротической оргии – и показали любовь лесбиянок, пока он, увидев женский парный онанизм, не возбудился увиденным ещё раз и не отобрал худенькую у блондинки. Лёжа на ней и в последнем усилии стараясь удовлетворить и себя, и её, «охзен», случайно обернувшись, увидел, как толстушка рылась в его одежде и вещах, раскрыв чемодан и портфель, но брюнетка отвлекла его внимание, ухватив за голову и часто целуя в ослепшие глаза так, что он забыл, что видел. Больше Андрей Данилович ничего не помнил, провалившись в тяжёлый беспокойный сон. Но иногда и сейчас, спустя годы, с тайным удовольствием вспоминает тот вечер, хотя он и перевернул всю его жизнь. Когда утром его разбудила громкая команда: - Вставайте! – было такое впечатление, что и не спал. С трудом расщепил слипшиеся почти намертво веки и сквозь щели опухших от пьянства глаз увидел над собой, лежащим голеньким и беззащитным, вечернего совратителя, одетого всё в тот же офицерский серый костюм. Естественным побуждением было спрятаться под одеяло, что он и сделал, путаясь в скомканном измятом покрывале, натянул защиту до глаз и удовлетворённо затих, послав всех и всё к чертям собачьим: серого фрица, его блядей, своих начальников и даже отъезд восвояси. Пока не выспится, он не тронется с места. И снова: - Вставайте: время! Кому время, а ему – нет! Но к горлу вдруг подступила такая тошнота, что подающий надежды алкаш и развратник без промедления перекатился на противоположный от цербера край многострадальной кровати и почти убежал в сортир, с облегчением припав к унитазу, плюхнувшись перед ним на колени. Его долго и нещадно выворачивало, пока весь не покрылся холодным потом, и больше извергаться стало нечему, кроме жёлто-сизой слизи. Кое-как поднявшись на ослабевшие ноги, бесшабашный гуляка смыл отвратительно вонявшую сивушной кислятиной желудочную гадость и долго с жадностью глотал холодную воду из-под крана. Из зеркала на всё это непотребство смотрел мерзкий двойник с опухшей бледной рожей и всклокоченными волосами, при взгляде на которого Андрея Даниловича снова чуть не вырвало. Отдышавшись, он постоял, держась за стену и туго соображая, как бы снова забраться в постель, но, поняв, в конце концов, что не удастся, поплёлся в душ, надеясь на его лечебные свойства. После прохладного душа и впрямь полегчало, хотя отяжелевшая голова по-прежнему раскалывалась, а полегчавшее тело качалось на подгибающихся ногах. Он с отвращением посмотрел на отражённый в зеркале неуёмный сморщенный член и, стыдливо прикрыв ладошкой, вышел к терпеливо ожидавшему деловому партнёру. Тот сидел на стуле у загаженного стола, держа спину очень прямо, и тихонько постукивал кончиками пальцев по краю столешницы. Вчерашней любезности как не бывало: истукан молча наблюдал за неловким антистриптизом русского визави, даже не соизволив отвернуться. Невысохшие и съёжившиеся трусы никак не напяливались, прилипая к заднице, непослушные ноги не хотели попадать в штанины, то и дело заставляя терять равновесие и топтать и без того мятые брюки обеими ногами, майка куда-то запропастилась, рубаху пришлось надевать дважды, так как оказалась вывернутой, а тоже влажные дырявые носки налезали по сантиметру, окончательно обессилив хозяина, покрывшегося теперь горячим потом. Снова подступила тянущая тошнота, и он обречённо и привычно побрёл в сортир, мысленно поблагодарив немцев за предусмотрительность, и выблевал всю выпитую воду вместе с остатками закисшей слизи. Заметно полегчало, но голова по-прежнему раскалывалась так, что хотелось оторвать и выбросить. Андрей Данилович не раз слышал, что на опохмелку для выздоровления хорошо принять полстакана или хотя бы рюмашечку вчерашнего пойла, и в смущении не по этикету попросил: - Нельзя ли чуть-чуть шнапса? Немец, никак не среагировав на умоляющий стон погибающего, бессердечно и невидяще смотрел прямо в лицо «руссише швайн», ещё недавно бывшего «руссише охзен», и, выждав, когда тот причешется, резко встал и лающе приказал: - Пойдём! И пошёл первым, чётко, по-военному, печатая шаг, не соизволив при выходе пропустить гостя вперёд. Советская делегация, чтобы больше увидеть, часто разделялась по одному-двум участникам, и Андрей Данилович, полагая, что это тот случай, не возражал, проклиная про себя руководителя за раннюю экскурсию, да ещё в день отъезда. Гид промаршировал, не оглядываясь, по этажу и спустился по лестнице в подвальное помещение, вызвав у экскурсанта некоторую тревогу и недоумение, но голова так болела, что тратить на вопросы оставшиеся здоровые извилины не хотелось, и он безропотно последовал за немцем, предполагая, что покажут какую-нибудь секретную лабораторию. Пришли, однако, в мини-кинотеатр, где были всего два коротких ряда кресел и синевато-белый прямоугольник экрана. - Прошу, - предложил немец русскому, указав на первый ряд, и тот облегчённо сел, не уверенный, что сможет что-нибудь уяснить из демонстрируемых чертежей и снимков. Но когда сзади, заставив вздрогнуть, застрекотал киноаппарат, и на экране появилась вчерашняя весёлая троица, расслабленность пропала, он мгновенно протрезвел, вжался как можно глубже в кресло, обильно потел и с двойственным чувством нестерпимого стыда и чувственного удовольствия наблюдал за тем, как проводит свободное время в заграничной командировке подающий надежды советский инженер. Когда короткометражный порнографический фильм закончился, и вспыхнул яркий свет, высветив красное мокрое лицо кинозвезды, продюсер повернулся к нему и спросил, ожидая одобрения: - Ну как? Эротоман с трудом отлип от спинки кресла и, запинаясь, хрипло выдохнул: - Уж-жасно! - Да-а, - подтвердил второй зритель, - то, что вы делали – ужасно! - Я имел в виду то, что вы сделали, - выделил «вы» силой звука и паузой герой шедевра, безнадёжно трепыхаясь на крючке в усилиях сохранить хотя бы минимальное чувство попранного им самим собственного достоинства и независимости. Немец не стал вступать в пустые и бесполезные пререкания по оценке этичности того и другого. - Я рад вашей положительной оценке, - сказал он, - но перейдём непосредственно к нашей конкретной ситуации. А она, по моему глубокому убеждению, такова: у вас есть три реальных выхода. Первый, самый практичный и умный: вы выполняете задание германской разведки, а мы уничтожаем фильм. Второй, бесполезный и глупый: вы идёте в русскую контрразведку и рассказываете о своих грехах и нашей беседе, что закончится, уверяю вас, как минимум, пожизненной каторгой. И, наконец, третий, для неуравновешенных неврастеников: вы прямо здесь и сейчас застрелитесь. Вербовщик положил на сиденье рядом с обомлевшим от безысходности Андреем Даниловичем пистолет. - Даю вам пять минут на размышление. Размышлять, собственно говоря, было не о чем. Он влип, и влип намертво. Свои, конечно, не простят заграничного загула с бабами, дискредитирующего советских людей и советский строй, и, если не пожизненно, то десятку лагерей наверняка влепят. Умирать так или гнить за колючей проволокой молодому, подающему надежды, инженеру не хотелось, и было несправедливо. На суде позорная история озвучится и навсегда запачкает жирным пятном личное дело. Жена уйдёт, дочь забудет, друзья разбегутся. Кому потом будет нужен морально неустойчивый бывший зэк? Прощай надежды на собственный проект, на работу в республиканском центре, на материальное благополучие, известность и славу, жизнь закончится, не начавшись. - Ну? – поторопил немец. - Что за задание? – согласился на умный вариант подающий надежды инженер-проектировщик, пожертвовавший страной ради собственной бесценной жизни. - Прекрасно, - одобрил фриц, - я не сомневался в вашей разумности, Крот. - Кто? - Крот – ваша кличка, моя фамилия – Гевисман, будем работать вместе. - 6 – После передачи связному схем долговременных оборонительных сооружений в западной пограничной части советской Белоруссии, Андрей Данилович наивно полагал, понадеявшись на обещание Гевисмана, что это будет единственным эпизодом предательского сотрудничества с немецкой разведкой. Но эпизод растянулся на долгие и опасные годы войны и завершился сам собой после разгрома гитлеровцев. Во всяком случае, он так считает, несмотря на гнусные предостережения серого немца, вероятно, сдохшего, о том, что быть им в деловой связке и после войны. Прежней Германии нет, и нет вынужденных обязательств перед уничтоженным вермахтом. Компрометирующая плёнка, скорее всего, сгорела в пожарищах агонии гитлеровского рейха. Остались угнетённость виной, раздражительность от бессилия, недоверие ко всем и ко всему и постоянный волнообразный страх разоблачения, разъедающий душу. Со страху он пренебрёг приказом Гевисмана сидеть и ждать на старом месте, как бы война ни кончилась, сменил адрес, и обязательно сделает это ещё не раз, чтобы затерялись следы того Гнидина и родился новый, с переболевшей и очищенной совестью, преданный только Родине и своему народу, работающий на их благо, не жалея сил и времени, чтобы загладить вину. Впрочем, уничтожающей вины перед страной он не чувствовал и не относил сотрудничество с немцами к классическим формам предательства, поскольку последние, по его мнению, предполагают обоюдную выгоду, а Андрей Данилович принципиально не брал гонораров, сколько ему ни навязывали. Ещё неизвестно, выгадала ли бы страна от преждевременной смерти или долгой изоляции подающего надежды талантливого проектировщика. Если бы он тогда пришёл к своим с повинной, Родина, он уверен, многое бы потеряла. Не было бы рождённых его талантом, выдающихся по конструктивно-техническим данным, оборонных сооружений и, в том числе, последнего чуда гениальной инженерной мысли (не зря инженеров по-русски называют размыслами) – подземного автономного стратегического пункта фронтового управления войсками, способного выдержать любую бомбёжку и любое артиллерийское нападение и которое не по зубам никаким новым Гевисманам и Гитлерам. Правда, всё, что он делал, становилось в деталях известно немцам, но – толку-то? Где они? Их нет, и не будет больше, а его неуязвимые стратегические бункеры скоро мощными невидимыми оборонными укреплениями раскинутся по всей республике, охраняя мирный труд советского народа. И он, автор, смывший трудом и талантом позорное пятно пособничества врагу, очистится, наконец, от душевной скверны и осуществит заветные мечты на благо себе, народу и Родине. Андрей Данилович глубоко и освобождено вздохнул, расправил плечи. Невольно вспомнились очень давние и такие ясные соблазнительные постельные сцены, что он невольно зажмурился, чтобы не видеть, и в испуге выключил память. Он заслужил отдых. С вожделением представил, как, придя домой, усядется в любимое мягкое кресло, найдёт в эфире умиротворяющую музыкальную классику, которую обожает и понимает, и внимательно, от первой до последней полосы прочитает «Известия» и просмотрит скопившиеся журналы. Потом они мирно дружной семьёй поужинают всласть, может быть, даже выпьют вина, и снова его примет уютное сиденье, в котором и подремать можно под убаюкивающие звуки какого-нибудь минорного сочинения древних композиторов, понимавших толк в потребностях уработавшегося слушателя. Андрей Данилович заспешил, с достоинством неся полное тело успешного руководителя, одетое в коверкотовый френч стального цвета с накладными карманами, тёмно-синие диагоналевые брюки и мягкие осенние белые бурки в коричневом шевровом обрамлении. От него теперь почти ничего не зависело. Выстраданный днями и ночами проект, отнявший массу нервной энергии, будет воплощаться в жизнь другими. Невидимые обречённые строители, ограждённые колючей проволокой и эшелонированной подвижной охраной, сделают то, что он придумал и что никогда не увидит, и исчезнут так же незаметно, как и появились, не потревожив близлежащие поселения. И не останется от их работы ни следа: ни брошенной кучки земли, ни заломленного дерева или выдранного куста, ни срытого дёрна, ни брошенного сапога или окурка, ничего, что бы указывало, что под землёй мощное железобетонное укрепление. Победившая страна спешила застраховаться от новых неожиданных сороковых годов. Ему нужен отдых, хотя бы кратковременный. В самом конце проектирования он почувствовал, что окончательно выдохся, что бессилен сделать лучше, что-то поправить, упростить, думал медленнее и правильное решение находил реже. Где-то в самом глубоком закутке подсознания против его воли начало зарождаться понимание того, что он достиг профессионального предела, после чего быстро превратится во льва, страшного только блохами. И это пугало сильнее, чем призрачное разоблачение устаревших грехов, заслуживающих снисхождения и прощения за несоизмеримые заслуги и за давностью грехопадения. Пугало, что старые грехи останутся не погашенными новыми творческими достижениями, которые перевесили бы невольное предательство. Талант всегда простят, найдут оправдание всем его грехам, простого человека за меньшие промахи – никогда. На звонок в дверь вышла жена с пуделем. - Прогуляйся с Максом, пока я закончу готовить ужин. Немедленный, подготовленный долгими размышлениями и ожиданиями и потому сладостный, отдых сорвался. - А Наталья? - У неё уроки, - и добавила непререкаемо, поскольку только одна знала, что ему надо, - тебе полезно. Пришлось ретироваться, отложив свидание с манящим задовместилищем на после выгула белого пушистого женского любимца, который, всё понимая, выжидающе смотрел на хозяина невинными глазками, как будто не он разрушил маленькую, но тем и дорогую мечту. Андрей Данилович не любил собачьих прогулок, считая неприличным для номенклатурного работника бесцельное уличное шатание, да ещё с декоративным псом. Он вообще не любил собак, впрочем, как и кошек. Макс, вероятно, догадывался и редко подходил к нему в доме, а на выгулах нещадно тянул и вырывался, не обращая внимания на яростное сопротивление провожатого, теряющего достойную походку. Особенно неприятны были моменты отправления подстриженным белоснежным красавцем грязных естественных надобностей. В таких случаях брезгливый собаковод отворачивался, предпочитая не видеть политых мочой столбов и заборов и загаженных вонючими кучами краёв тротуара. Вот и сейчас пришлось отвернуться, а вредный пёс, будто только и ждал этого, дёрнул изо всей силы за слабо удерживаемый поводок и умчался за какой-то рыжей шавкой явно дворянского происхождения. Понадобилось почти бежать следом, чтобы не упустить мерзавца, приобретённого женой по величайшему блату и за большие деньги, чтобы в доме было как у приличных людей. Отучившееся от резких физических нагрузок сердце отчаянно заколотилось, передавая тревожное биение в голову. Сколько раз он просил, чтобы его избавили от собачьей нагрузки, и всё без толку: «тебе надо, собака успокаивает нервы». А о том, что ему полезно спокойно посидеть, и речи быть не может. Хорошо, что стервецы не удрали далеко, занявшись за углом круговыми догонялками и вольной борьбой. Пришлось, как последнему деревенскому дурню, красться, усыпляя бдительность разыгравшихся животин, пока не удалось посредством сложных поступательных манипуляций тела, рук и ног придавить конец волочащегося поводка и притянуть упирающееся сокровище к себе. «Счастливые твари», - подумал удачливый охотник, - «им неведомы иерархические и родословные преграды, придуманные людьми для себя и для них, им, не задумывающимся о приличиях, одинаково хорошо и среди голубокровных, и среди чёрнокровных». Сам он, принимая за аксиому то, что в стране трудящихся все люди равны, не считал себя, однако, ровней рядовому инженеру и тем более простой чертёжнице, а привыкнув к лозунгу о том, что государством может управлять кухарка или чернорабочий, никогда не верил в эту галиматью. Могут, но не должны, и этого достаточно. Представив чертёжницу на своём месте, он чуть не рассмеялся вслух. Во-первых, такого точно не может быть, а во-вторых, он такого не хочет. Что за государство, в котором талант подчинён серости? Исключено! Пожалев пса, с отчаяньем оглядывающегося на беспородного, но свободного друга, семенящего следом на безопасном расстоянии, зашоренный условностями человек, намотав для надёжности поводок на руку, грубо потащил несчастного пуделя домой, в очередной раз демонстрируя нравственную разницу между людьми и животными. - Что так рано? – недовольно попеняла пуделева хозяйка. – Я ещё не закончила. - Устал, - смущённо оправдывался ничейный хозяин. – Сегодня был трудный день, хочется отдохнуть. - Ну, иди, - разрешила чуткая супруга, - там тебя ждёт Ядя, вместе и отдохнёте. Кстати, у неё есть к тебе серьёзный разговор. Перспектива нормально отдохнуть в любимом кресле опять отодвигалась на неопределённое время. Он терпеть не мог старшей сестры жены, постоянно и настойчиво вливавшей яд в их семейные отношения. Оставшись с далёкого рождения единственной дочери одинокой, она, занимая ответственный пост душеведа-культпросветорга на швейной фабрике, считала своим долгом устроить жизнь сестры, поскольку собственная не состоялась. Обычная история: кто не в состоянии делать, тот учит. Муж её ушёл сразу, не выдержав напора нравоучений. От несостоявшегося брака осталась дочь – тупая, наглая, капризная, бесцеремонная и требовательная как мать, от которой, вероятно, и переняла все возможные женские недостатки. Мать и дочь постоянно и зло конфликтовали. Каждая обречённо считала виноватой другую и, конечно, отца и мужа, которому, наверное, всю жизнь икалось. Тем не менее, это не мешало старшей поучать воспитанию других, ссылаясь на советских литераторов и пролетарских вождей и умалчивая о собственном неудавшемся опыте. Человек, который уверен, что знает, как нужно делать, как обязаны делать другие, в опыте не нуждается. Жена жалела бодрящуюся неудачницу, во всём потакала и слушалась, стараясь как-то скрасить её вынужденное одиночество без мужчины, на которое увядшая сестра при послевоенном дефиците мужиков была обречена до конца своих дней. Андрею Даниловичу порой казалось, что обе согласно превратили его в общего мужа, и супруга, может быть, не стала бы возражать против нечастого интима с несчастной. - Привет, - войдя в комнату, где обосновалась в ожидании ядовитая Ядя, он с негодованием увидел, что та вольготно устроилась в его кресле, рассматривая его журналы и слушая его радиоприёмник. - Здравствуй, Андрей, - вяло ответила родственница, всем своим расслабленным видом показывая, как она устала от трудов тяжких. – Поздравляю. - Спасибо, - не удивился свояк под впечатлением победного завершения проектной эпопеи. - Цветы принёс? – огорошила неожиданным требованием семейная змея. - Какие цветы? – удивился недотёпа, почему-то уважаемый в городе. - Жене, - снизошла на объяснение любимая родственница. – Ты как всегда забыл: у вас сегодня семнадцатилетие супружеского союза. Андрей Данилович чуть не выругался, возмущённый обидным затмением его профессионального триумфа каким-то пошлым браком, в полном смысле этого слова. - Хватит и того, что я приношу ей приличную зарплату и в дополнение льготный паёк и кучу талонов. Ты, кажется, тоже пользуешься? - Грубо! – возмутилась свояченица, с деланным усилием отрывая костлявую спину от нежащей спинки кресла и всеми силами желая родственникам добра, а Андрей Данилович подумал, что садиться после неё в кресло будет неприятно. – С тобой невозможно нормально разговаривать. - И не надо! – быстро согласился грубиян, втайне надеясь, что отбил охоту к подготовленному ею разговору, который, как обычно, сведётся к очередной неприятной просьбе. Не тут-то было! Закалённая в культполит-беспросветных баталиях мымра, усохшая от постоянной грызни с чёрствыми администраторами, недооценивающими трудности и значение окультуривания масс, пренебрегла уничижительным желанием одного из них и начала без преамбулы с конца: - У меня к тебе отчаянная просьба. Она сгорбилась в кресле, жалея, наверное, что не может выжать ни слезинки из давно высохших слёзовырабатывающих желез, и продолжала дрожащим голосом, напрасно стараясь вызвать участие в бесчувственном муже бедной сестры, занимающимся всем, но только не самым святым – семьёй и родственниками. - Не можешь ли ты устроить Юлю к себе чертёжницей? Потенциальный благодетель молчал, скапливая для ответа желчь. - Её уволили с нашей фабрики… Собственно, она сама ушла… - Андрей Данилович так и не понял: уволили или ушла? – Для такого слабого и чувствительного ребёнка… - «которому исполнилось всего-то двадцать два годика» - добавил дядя, - … обстановка на производстве ужасная: непрерывный грохот станков, утомительная конвейерная работа на ногах, постоянные придирки грубых мастериц, бескультурье швей, почему-то невзлюбивших девочку… - «кто полюбит лодырей и склочников?» - мысленно защищал швей чересчур строгий дядя, -… всё это пагубно отражается на неокрепшем здоровье молодой девушки… - «жрущей за троих» - истратил кроху накопленной желчи грубый дядя. – Надеюсь, ты не откажешь бедной матери и безвинно пострадавшей дочери? Она замолчала, ожидая заслуженного благородного участия и положительного ответа, уверенная, что семья сестры не распалась только благодаря ей. А в душе Андрея Даниловича копошились и сшибались противоречивые чувства. С одной стороны, очень хотелось хорошенько досадить самоуверенной свояченице, постоянно отравляющей жизнь тенденциозными нравоучениями и необоснованными претензиями. С другой, в случае отказа, он боялся двойного женского навала со слезами и упрёками за искалеченную всем жизнь, за равнодушие к семье и родственникам, за мужской эгоизм, за… да мало ли ещё что придумают взъярившиеся бабы, добивающиеся своего. Ну, нет, на этот раз он ни за что не уступит. Хорош будет справедливый и требовательный руководитель, пекущийся о дисциплине, приведя в слаженный коллектив ничего не умеющую и не желающую делать девицу с неумеренными амбициями родственницы начальника. - Она умеет чертить? - Научится: не боги горшки обжигают. Его и так не любят и за глаза называют «гадом» по некрасиво сложившимся начальным буквам фамилии, имени и отчества, а тогда вообще возненавидят, и недалеко до скрытой забастовки и вредительства. Правда, теперь, когда скорый отъезд не за горами, это не страшно. Пусть бы позабавились. - Должен тебя огорчить: у нас все вакансии давно заполнены. Мегера, никак не выразив неудовольствия, медленно поднялась. Наступала решительная стадия переговоров. - Однако ты совсем недавно принял смазливую дамочку, тоже не имеющую чертёжных навыков. «Всё знает, гадюка! Интересно, какой яд она успела влить в уши жене?» Он и впрямь переманил к себе молодую симпатичную женщину, с которой совершенно случайно познакомился в машбюро филиала. Она числилась ученицей с испытательным сроком, потеряла на войне мужа, воспитывала сына-школьника и, естественно, бедствовала, страдая болезнью лёгких, что не позволяло работать на более доходных физических работах на открытом воздухе или в продуваемых цехах. А он давно мечтал о собственной машинистке, которую можно было бы задействовать в любое время и в том числе по вечерам, а потому предложил более оплачиваемую должность чертёжницы с выплатой премиальных и сверхурочных, но с исполнением дополнительных обязанностей машинистки. Новенькая – спокойная, дружелюбная, сообразительная и работящая – на удивление легко и быстро влилась в сложный, почти полностью женский, коллектив, и руководитель не мог нарадоваться на удачное приобретение. Ни о каком адюльтере и речи быть не могло. Во-первых, у них всё на виду, и неформальных отношений не скроешь; во-вторых, с давнего берлинского вечера он панически боялся любых дружеских отношений с женщинами. Но разве поймёт это опытная культпросветительша, не сомневающаяся в тайных помыслах мужа бедной сестры и предлагающая сделку в обмен за молчание. Надолго ли? - Хорошо, я подумаю, - выдавил он, пряча повлажневшие от горькой обиды глаза. Гадюка победно вытянулась и злорадно улыбнулась. - Я не сомневалась в твоём добром отношении к нам. Не раз ломавшая вялое сопротивление бесхребетного родственника, она каждый раз удивлялась, как может быть у тюфяка, не умеющего постоять ни за себя, ни за близких, большой талант. Сестре она не завидовала. - Вы закончили? – заглянула та в дверь, переводя взгляд с одного на другую в попытке угадать результат. – Ядя, помоги накрыть на стол. У Андрея Даниловича было одно нестерпимое желание: плюхнуться в кресло, закрыть глаза, обмякнуть, переварить стыд и избавиться от мерзкого ощущения предательства самого себя. - А ты, Андрей, поговори пока с дочерью как отец: у неё опять плохие отметки в школе. Удастся ли ему, наконец, сегодня завладеть креслом? Он с трудом задавил никому не нужные возражения и поплёлся к не вовремя провинившемуся чаду. Дочь, глубоко осознав вину, срисовывала, высунув от напряжения кончик языка, выкройки из растрёпанного альбома. - Ты что сегодня так рано? – равнодушно подняла она глаза на отца. Сообразив, мгновенно прояснилась и с ожидающей улыбкой потребовала подтверждения: - Закончил? - Ага, - не удержал ответной улыбки до ушей Андрей Данилович, до слёз тронутый тем, что дочь не забыла о проекте. – Хвалили! – похвастался он. Она подошла, по-матерински расцеловала в обе мягкие щеки и широкий лоб, отстранилась, разглядывая безмерно счастливое лицо родителя с широким носом, большим улыбающимся ртом, безвольным подбородком и искрящимися воловьими серыми глазами под густыми красивыми бровями, легко потрепала по гладко зачёсанным назад русым волосам и тоже похвалила: - Поздравляю! Ты у нас – единственный умница, и я тебя очень люблю. Совсем недавно уничтоженный родитель растаял. - Я тебя – тоже, - и, застыдившись несвойственного глубокого чувства, намеренно построжел: - Мать жалуется, плохо учишься? Дочь разочарованно отошла к выкройкам. - Ты поэтому и пришёл? – уязвила заботливого родителя. Из-за дефицита свободного времени у Андрея Даниловича они редко в последнее время разговаривали по душам, но каждый разговор оставался в памяти надолго, укрепляя дружбу и любовь. С ней он никогда не притворялся, держался как со взрослой, не избегал щепетильных, запретных тем, ханжески отвергаемых женой, и дочь отвечала полным и искренним доверием, чего не было с матерью, которую не любила. Не любила потому, что боялась и ревновала отца к ней. - Прости, - виновато пробормотал он. – Не успел прийти, как сначала всучили пса, а потом – Ядвигу, до тебя никак не мог добраться, даже в любимом кресле не посидел ни разу. - Бедненький! – простила дочь. – Понимаю: тебе так хочется отдохнуть после защиты проекта, побыть одному, а ещё предстоит праздничное застолье по случаю семнадцати счастливых лет, из которых шестнадцать достались и мне. Она сделалась серьёзной. - Скажи: ты хотя бы капельку любишь маму… или никогда не любил? - О чём ты говоришь? – возмутился больше, чем надо, выдавая себя тем, отец. - Ясно, - понятливо среагировало проницательное дитя. – Я бы на твоём месте тоже разлюбила. Она вздохнула по какому-то неизвестному своему поводу и, улыбнувшись, насплетничала: - Юльку с фабрики выперли. По слёзной просьбе матери – по собственному желанию. Она там запутала в нитях полцеха, сломала станок и облаяла, по своему обыкновению, мастера за то, что, якобы, подсунул негодный. По всему городу, высунув языки, искали непыльное местечко секретарши, но нигде не обломилось. Ваш директор тоже отфутболил, хотя они и ссылались на тебя. Ты в курсе? - Нет, - похолодел Андрей Данилович, испугавшись предстоящего объяснения с хамовитым директором. А он-то ещё, дурень, почти пообещал взять к себе сволочную девчонку. Теперь категорически исключено. Скорее бы уехать. - Учти: Ядвига с мамой шпионят за тобой, - ещё больше напугала дочь, - у них есть стукачка в твоей конторе. Всё стараются выяснить, есть ли у тебя женщина. Сознавайся, я не продам. «Значит, наябедничала всё же, старая стерва, не удержалась», - совсем упал духом ловкий ловелас. - Нет у меня никого, кроме тебя и работы, - с горечью обнадёжил он дочь, - и никого больше не надо. - Я верю, - ответила та просто. – Тебе с твоим проектом не до баб было. – Помолчала и неожиданно спросила по-взрослому: - Чего ради ты с ней так долго жил и живёшь? Андрей Данилович не удивился такому вопросу самого близкого человека на свете, чутко угадывающего состояние его души. Он, скорее, удивился тому, что сам не задавал себе его. Наверное, боялся и сейчас боится разводного скандала, в котором, конечно, вина вся падёт на него, и вся грязь, мыслимая и немыслимая, выльется на его голову, боялся, что достанется и дочери, что она осудит, и он потеряет её навсегда. И ошибся: умница сама подталкивает к разрушению того, что гниёт долгих семнадцать лет. - Господи, если бы ты знал, как мне опостылели эти пшечки с голубой панской кровью, извергающие на всех чёрный яд, - с болью в голосе воскликнула дочь. – Ты возьмёшь меня к себе? Андрей Данилович нежно сжал её руки, едва сдерживая благодарные слёзы. Она – единственная, кто его понимает, ценит и любит. Как бы он хотел, чтобы они и на самом деле остались вдвоём. Но… затевать развод перед предстоящим переводом в Минск неразумно и опасно: могут и отказать в переводе. Зато потянутся долгой чередой постыдные партийные и профсоюзные разборки с увещеваниями одуматься, с ярлыками разрушителя советской семьи и неустойчивого моралиста, пойдут слухи в центр, сдобренные злобными измышлениями и жалобами сестёр, оказавшихся в родной стихии… Нет, надо ещё повременить. Надёжно обосноваться на новом месте, оторвать жену от вредного влияния сестры и уговорить на мирное расставание. Он сам себе не верил. - Давай сменим тему, - попросил извинительно, - я пока не готов к серьёзному обсуждению наших семейных отношений. Что у тебя с учёбой? - Нормально. Мне нравится злить мать, которую бесит, что в её приличной семье дочь, которой она посвятила всю жизнь – двоечница. И вообще: зачем учиться? Кончу школу, сразу женю на себе такого, как ты, умного добряка, рожу ему толстого шпингалета и буду шпынять от безделья обоих, а на это много знаний не надо, они даже – лишние. Добряк-эталон усмехнулся, не поверив. - Ты не сможешь. - Это ещё почему? – возмутилась будущая стерва. – Не забывай, что во мне половина голубой крови. Отец рассмеялся. - Надеюсь, я сильно её подпортил. И оба громко и освобождённо заржали, радуясь не только телесной, но и духовной близости. - Что-то у вас слишком весело, - донеслось из праздничного зала. – Идите за стол. За праздничным столом всё было, как и полагается в приличных домах: чинно, чопорно и чванно. Здравицу в честь счастливого семейного союза произнесла, естественно, культполитпросветзатейница. Женщины чинно чокнулись, чопорно, чуть коснувшись друг друга накрашенными губами, поцеловались и чванно осушили хрустальные рюмки, наполненные красным мускатом. Двойной именинник ограничился малиновым сиропом, а неприличное дитя из приличной семьи само налило себе вина в стакан, задорно посмотрело на отца: «За тебя!» и вполне умело лихо опрокинуло содержимое в невинные уста. Потом женщины выпили за долгое продолжение счастливого брака, но дочь воздержалась, а мужу пришлось под ободряющие настойчивые призывы тамады: «Горько!» приложиться к сухим губам жены как в прошлом и позапрошлом годах, а когда раньше, он уже и не помнил. - Я – в кино, - поднялся неблагодарный невоспитанный продукт счастливого союза, летуче подошёл к отцу, чмокнул в щёку и прошептал так, что дамы слышали: - Терпи: вырасту – выйду за тебя замуж, - и, независимо подняв голову и выпрямив спину, убежал, вредно хлопнув дверью. На миг воцарилась неудобная тишина. - Это невыносимо! – простонала уязвлённая пренебрежением дочери примерная мать, хватаясь за голову, но так, чтобы не испортить кокона из чужих волос. – А всё ты, - зло сверкнула сухими глазами из-под затушёванных ресниц и бровей на любимца дочери, - со своими поблажками. - Андрей, тебе всерьёз и немедленно надо заняться воспитанием дочери, - поддержала сестра – примерная и удачливая мать. - Непременно, - пообещал, легкомысленно улыбаясь, отец, от которого нечего было ждать толку. Разыграв необходимую сцену бессилия, жена пожаловалась вдогонку дочери: - Чуть что не по ней, сразу угрожает досрочно выскочить замуж за еврея. - Ужас! – вскричала сестра, заламывая руки на плоской груди. – Андрей! Это недопустимо! – снова воззвала к веселящемуся отцу, не на шутку напуганная возможным смешением благородной польской крови с презираемой еврейской. Свою дочь она с удовольствием спихнула бы замуж даже за еврея, но охочих до выращенного колючего сокровища не находилось. - А что? Из евреев получаются хорошие семьянины, не то, что из некоторых, - одобрил отпугивающую выдумку дочери улыбающийся некоторый. Уязвлённые насмешливым легкомыслием отца строптивой дочери, полячки встали и ушли рассматривать тряпки, оставив толстокожее мужское животное за праздничным корытом. Оно не возражало, с удовольствием отдавшись одному из самых любимых человеческих занятий, а потом сидело, откинувшись на спинку стула, подрёмывало в ожидании продолжения запланированного торжества. Но сёстры лишили его этого удовольствия. Заговорщицки пошушукавшись и похихикав, они скоро вышли из спальни, загадочно улыбаясь и оценивающе разглядывая осоловевшего мужчину, и гостья сразу засобиралась, притворно оправдываясь срочными делами и желанием не мешать счастливым супругам побыть вдвоём. Один из них, обрадовавшись, щедро пожелал бескорыстной охранительнице его домашнего очага успехов и только успехов на необъятном культполитпросветном фронте, а также здоровья и исполнения желаний дорогой и любимой племяннице и заспешил в освобождённую спальню, чтобы переодеться и завалиться, наконец, в заждавшееся кресло. Как всегда некстати, следом вошла вторая счастливица, уже переодетая в халат, а он и не заметил этого сразу. Вошла и, не стесняясь, уставилась расширенными глазами на мужа, разглядывая жирноватое по-бабьи тело с широкой, но мягкой грудью, покатыми плечами и большой подрагивающей задницей. Он терпеть не мог этой её дурной бесстыдной привычки, чувствовал себя в такие минуты незащищённым и чужим. - Мы можем лечь, - низким завлекающим голосом предложила она, - пока Натальи нет, - сбросила халат, под которым оказалась одна полупрозрачная спецкомбинация, и, задев его бедром, быстро юркнула под одеяло заранее расправленной постели. – Сегодня – можно. Теперь он понял, о чём был заговор в спальне и к чему его готовили. «Сегодня – можно» - это значит, что по её женскому календарю, который она вела все шестнадцать лет, сегодня разрешалось без боязни последствий заняться сексом. В прошлом году пришлось использовать презерватив, предусмотрительно где-то добытый ею, вполне может быть, с помощью сестрички. Обе и в любви руководствовались целесообразной практичностью. Андрей Данилович вспомнил, как давным-давно, на заре безмятежной молодости и вдохновляющей трудовой деятельности, нечаянно оказался на городской комсомольской конференции рядом со строгой черноволосой девушкой, старательно записывающей лозунговую лапшу комсомольского секретаря. Было безнадёжно скучно, и он стал заигрывать с соседкой, подтрунивая над её прилежанием, а заодно и разглядывая стройную привлекательную фигуру и строгое лицо с большими карими глазами, спокойно реагирующими на неумелый и неуместный флирт. Раззадоренный равнодушием девицы, он продолжил заигрыванья и после конференции, проводил её до общежития швейной фабрики и ненароком заигрался до постели не такой уж недотроги. Правда, она предупредила, что до этого у неё никого не было, и что скоро придут подруги. Он, торопясь тогда, кое-как сделал своё мужское дело, не вызвав ни малейшей ответной реакции. Потом был приглашён напоминанием ещё несколько раз, и вдруг, совсем неожиданно и оглушающее через какой-то месяц узнал, что девица беременна, что он волен поступить как хочет, но она доверилась ему, считая честным человеком, не способным оставить её в несчастии. Он оказался на своё несчастье честным. Молодым выделили угол в общежитии, он был весь в интересной работе, она – в ощущениях скорого материнства, и совместная жизнь не была в тягость. Когда, к разочарованию Андрея, родилась дочь, молодая жена, оказавшаяся старше его на шесть лет, однажды в обеденный перерыв пригласила его к себе в горисполком, куда устроилась к тому времени на конторскую работу, завела в комнату ЗАГСа, как барана на заклание, и в присутствии глазеющих и одобряющих подруг предложила, наконец, документально оформить отцовство, а заодно и брак, выложив на стол заранее подготовленные документы. Это случилось шестнадцать лет назад. Вернуться бы назад, к той злополучной конференции. - Я очень устал, - не глядя на снова доверившуюся ему девушку, пробормотал Андрей Данилович, - боюсь, что ничего не получится, - поздновато попытался он отомстить за давнюю намеренную её податливость. - У тебя есть любовница, - сухо и непререкаемо донеслось с постели. - Не ерунди ерунду! – вскричал Андрей Данилович, оговорившись от возмущения на слове «городи». – Наслушалась бредней старой сплетницы! Он, торопясь и не сразу попадая ногами в штанины, натянул старые удобные брюки, разношенный свитер и, слыша за спиной: «Она права!» и сдавленные рыданья, выскочил из ненавистной спальни к захолодевшему креслу. Но и здесь, соответственно усиленные, давили уши горькие стенания оскорблённой чуждой женщины. Пришлось накинуть пальто, всунуть ноги в тёплые чуни и выйти на крыльцо. На улице была такая же темень, как и в душе. Он глубоко вздохнул и замер, приходя в себя и кляня себя за несдержанность. - Гнидин Андрей Данилович? – донеслось от калитки. - Да, - ответил хозяин. – А в чём дело? Кто там? - Срочная деловая телеграмма. Андрей Данилович разглядел тёмный силуэт и белую бумажку в руке, протянутой над калиткой. «Вызов!» - возликовал он и заспешил навстречу телеграмме. Но, когда приблизился, курьер убрал бумагу и многозначительно поздоровался, пряча лицо под глубоко надвинутой на лоб фуражкой. - Здравствуйте, Крот. Я – от Гевисмана. Оглоушенный Андрей Данилович, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за штакетник, часто задышал и с горечью подумал, что вызов оказался совсем не туда. - Не правда ли сегодня приятный вечер? Чего он не сказал бы, так этого. - Надеюсь, вы не забыли ответ? Иначе мне придётся грубо и навсегда прервать встречу. - Вот только бы немного больше тепла и света, - механически пробормотал Андрей Данилович запомнившиеся на всю жизнь глупые слова и с трудом оторвался от забора. – Я сейчас, - выговорил, еле шевеля непослушным языком и, шаркая отяжелевшими подошвами, на ватных ногах с трудом двинулся в дом. На веранде отодрал неплотно прибитую над дверью доску, достал тряпичный свёрток и, забыв снять чуни, направился прямиком к креслу. В спальне было тихо. Наконец-то, он отдохнёт в нём. Отдохнёт тихо и надолго, без музыки и чтива. Иначе испугается и раздумает. Жалко дочку… Но он решительно отогнал отвлекающую мысль. Внезапно воскресший Гевисман говорил тогда: «У вас есть три выхода: сотрудничать с немцами, пойти с повинной в НКВД и застрелиться». Андрей Данилович долго выбирал единственно правильный и, наконец-то, выбрал. Он развернул свёрток, достал из кобуры ТТ, сдвинул предохранитель, передёрнул ствол, приставил к виску и, широко открыв глаза, чтобы в последний раз увидеть как можно больше, нажал на курок. - 7 – Владимир опешил от неожиданного манёвра Крота, когда тот развернулся и, не объясняя причины, ушёл обратно в дом. Нельзя было ни остановить без привлекающего шума, ни застрелить. Оставалось отступить в дальнюю тень раскидистой липы и ждать, отдав инициативу. Стало тревожно. Вот как аукнулось прикосновение чокнутой. Раздавшийся сухой выстрел и вслед за ним раздирающие уши вопли женщины сразу всё расставили по местам. Что ж, у каждого свой выбор и свой путь в бездну. Крота не было жаль. Оставалось убедиться, что он канул по-настоящему и навсегда. Очень быстро, очевидно, вызванные по телефону, приехали санитарный фургон, а за ним – потрёпанный милицейский «додж». Все ушли в дом и долго там кудесничали. К тому времени невесть откуда собрались редкие, наиболее любопытные, соседи и прохожие. Смешался с ними и Владимир. Дом был богатый, и обсуждалась единственная версия ограбления с вооружённым нападением и убийством хозяев. Никто их не жалел, справедливо полагая, что простому честному работяге такие хоромы не отвалят, и этим теперь досталось по справедливости. «Вот грабанули!» - позавидовал кто-то ворам, а, может быть, хозяевам. Толпа в своей подлости и зависти всегда рада беде и унижению вырвавшегося из неё. Когда два милиционера в сопровождении врачихи, пружиня ногами и раскачиваясь туловищами от тяжести, вынесли парусиновые носилки с телом, накрытом с головой, Владимир облегчённо вздохнул, пожелал Кроту прощения на небесах и на всякий случай спросил у второго носильщика: - Живой? - Каюк, - ответил, будто радуясь, молодой милиционер, взвинченный свежей кровавой картиной. – Снайпером оказался, - пошутил, впервые, может быть, увидев убитого в мирной жизни. Больше здесь делать было нечего, можно возвращаться к ночлегу. Поужинав, по оптимистическому обещанию экспедитора «по-человечески», он не стал заходить в дом и так же ночевать, а решил устроиться в кабине железного друга, благо были памятное одеяло и телогрейка. Долго устраивался, приспосабливаясь к тесному «люксу», наконец, затих, маня сон, но тот не спешил, предлагая осмыслить происшедшее. Сегодня он убил ещё одного человека после войны, какого по счёту и не счесть после пехотинца на лестнице. Дорога домой оказывалась устланной трупами. Не слишком ли дорога цель, стоит ли того? Герои возвращаются на родину, овеянные славой убитых ими врагов отечества, он – более чем сомнительной славой невольного убийцы чужих врагов, обыкновенного киллера. Что ждёт дома, на родине? Вернее, там, где родился, жил и выжил? Ничто и никто. Не погибла ли она, его родина, вместе с тиргартенскими вековыми деревьями так, что остались только воспоминание и тяга к прошлому? Не ложная ли та тяга, подогреваемая разумом, а не выстраданная душой? Счастливых дней он там не помнит. Были выживание, терпение, насилие, дисциплина и дисциплина, повседневное чужое руководство, постоянное наблюдение и жестокая борьба за место. Нужна ли ему такая родина-мачеха, где жизнь придётся начинать снова с листа? Здесь, в России, он её, новую жизнь, начал и обрёл. Есть хорошая работа, отличная машина – Владимир любовно погладил рулевое колесо, прекрасное жильё по нынешним временам, Сергей Иванович… Сердце заныло от мысли, как будет убит партизанский комиссар, недобитый Сашкой, когда узнает о необъяснимом и подлом исчезновении неблагодарного «сынка». Конечно, есть Витя – больше русский, чем немец, с русской родиной, и…может быть, Зося – с притягивающей верой в него и природной устойчивостью, которой у него нет. Всё это – корни, которыми против своей воли успел врасти в Россию и которые придётся обрубать по живому, с кровью. Однако Виктора не обрубишь. Владимир должен дождаться весточки от Ольги Сергеевны прежде, чем выходить на последнего агента, даже если придётся затянуть сроки выполнения заданья. Без этого, главного корня, извлечённого целым и невредимым, он никуда не тронется. Русские, конечно, здорово отличаются от немцев. В них мало спокойного рационализма и надёжной предсказуемости, недостаёт культуры общения и труда, но зато меньше практичной лжи, равнодушия и больше жизни и природной естественности. Среди них можно жить, во всяком случае, уже не страшно. В послевоенной Германии, наводнённой американскими сигаретами, виски, тушёнкой, ботинками, ширпотребом и искалеченной неприкрытыми и поощряемыми спекуляцией, проституцией и показной бодростью с оскалом дежурной улыбки до ушей, он, двадцатипятилетний, вероятно, будет выглядеть отжившим своё время стариком, не приспособленным к новой разнузданной жизни. Немецкой Германии больше нет, она стала интернациональной, немецкий дух иссяк, уничтожен. Он вспомнил, как военнопленные в лагере сетовали на то, что, избавившись от собственного еврейства, они получили с оккупацией ещё более наглое и безжалостное, упоённое победой и местью еврейство мировое, среди которого преобладает американское, особенно густо засевшее в репатриационных ведомствах. Неужели и там придётся зависеть от Шендеровичей и Яковов Самуиловичей? Он поймал себя на мысли о том, что впервые больше хочется остаться, чем вернуться. Имеет ли он на это моральное право? Как ни прискорбно, но ответ должен быть отрицательным. Ему нет места ни на той, ни на этой земле. И это несмотря на то, что он не чувствует за собой в полной мере ни одного из семи христианских смертных грехов: ни гордыни – никогда не высовывался, ни зависти – к чужому равнодушен, ни злобы – редко был несдержан за незаслуженную обиду, ни лени – отучен ещё в юности, ни алчности – умерен даже в мечтах, ни чревоугодия – больше чем умерен, ни похоти – слегка грешен, вероятно, по молодости. Он не знал, к какому из семи простых грехов отнести тот, что хочет выжить за счёт России и русских. Скорее всего, к гордыне: он унижает страну, возвышаясь сам. А если в этом божье предназначение, судьба? Тот, что на небе затеял опыт с перевоплощением слабой человеческой души, аж перевернулся на облаке, уличённый в дьявольской подлости. Владимир склонен был определять свой грех шире, но понятнее – жидовским. Чтобы оправдаться, придётся пронести через всю жизнь одно огромное и долгое Покаяние. И заслужить его надо здесь, в стране, которой он принёс зло, пускай даже по недомыслию, по чужой воле, не намеренно. Начать следует со сдачи властям агентов – трёх, которые согласились на подлую работу, и пятого, которого обязательно нужно найти, и всех остальных, запомнившихся по гевисмановской картотеке, которых перечислил по памяти, будь она проклята, заокеанским завоевателям. Сдать придётся анонимно из-за опасности пострадать рикошетом, а не явно, по-божески, на что, вероятно, не способен. Тем более что всё сильнее зрело предчувствие того, что с каждым новым расконсервированным агентом он всё глубже роет себе могилу. Нет никакого сомнения в том, что янки не захотят терпеть ненадёжную живую шпионскую картотеку, которую сумели по случаю задокументировать и проверить подлинность. Как только ревизия закончится, проверяющий и носитель секретной информации будет уничтожен. Он, к сожалению, стал слишком поздно понимать, что с каждым новым выявленным агентом приближает не родину, а собственный конец. Что же делать? Определённого, однозначного ответа у него пока нет. Сегодняшний день начался плохо и закончился не лучше. Нет, не зря предупреждала чокнутая, подсаживаясь в Калиновичах. Но худа не бывает хотя бы без малой толики добра, говорят русские. Так и сегодня – у него остались деньги, предназначенные для Крота. Он снова заворочался, подтыкая под бока одеяло и натягивая сползающую короткую телогрейку, но сну тепла не хватало, и не хватало покоя душе. Сильная физическая и, особенно, моральная усталость давали о себе знать бессонницей, выдохшемуся организму требовалось время для расслабления. Да, он, вне сомнения – гордец, попытавшийся со страху изменить свою судьбу, предавшийся ради этого победителям и в результате тяжко наказанный. Ему нет места нигде, и нет никого, кому можно было бы поплакаться и попросить совета, он всем приносит несчастья и превратился в изгоя, бесцельно промелькнувшего короткой жизнью, как те, убегающие в неизвестность, звёзды, просверкивающие за окном тёмно-синий холодный небосвод, усеянный яркими мерцающими точками так густо, что многим из них не хватает места. Так и промаявшись до утра, перемежая беспокойный насторожённый сон беспросветными убивающими мыслями, Владимир поднялся с первыми бледно-голубыми проблесками зари, с трудом выполз из кабины и с усилием, морщась, энергично подвигал застывшими конечностями, разгоняя охладевшую кровь. Сделав несколько физических упражнений, забегал вокруг машины, возвращая телу тепло и энергию, а душе – уверенность в том, что синусоида ещё встанет горбом. Согревшись, облегчённо вздохнул, посмотрел на небо – там было пусто: всю ночь падали звёзды так, что с рассветом не осталось ни одной. Только луна жёлто-оранжевым серпом неудобно, вверх рогами, нависла над самыми вершинами деревьев, не мешая восходу солнца. Непонятно откуда с гулким шелестом могучих крыльев налетели чёрные вороны – носители непринятых богом душ подлецов – обсели всё вокруг, присматриваясь к скорому пополнению стаи, готовясь к завтраку на помойках и перекаркиваясь о тщете радужных надежд. Пора было будить сопровождающего, которому тоже со временем найдётся место среди чёрных падальщиков. А тот, словно услышав призывный клич своих, вышел из дома, поёживаясь под телогрейкой, наброшенной на нательную рубаху, и, светясь кальсонами, зевнул широко и всласть, равнодушно спросив: - Чё так рано? Вытурила? - Здесь ночевал, в машине, - отверг обидное предположение ранний шофёр. - А чё в дом не зашёл? - На свежем воздухе лучше. - И то, - согласился приючённый в доме счастливец. – Жидовские клопы всю ночь жалили, под утро только, нажравшись, расползлись по щелям. Погнали? - Я готов. - Пожрать бы чё. Ты как? - Потерплю. - Конечно, после вчерашней колбасы можно. А мне пришлось молочной манкой давиться. - Сказал бы, я б поделился. - Мне нельзя – язва против. Счас скажу тёще, чё-нибудь сварганит. Известно, что тёщу вспоминать – всё равно, что накликать. Она вышла из дому взлохмаченная, в длинной мятой рубашке, прикрыв плечи и грудь стареньким шерстяным одеялом. - Вы уже хочете уехать из нашего дома? Мы так рано не завтракаем. Может, вам всё же сварить вашей картошки и согреть нашего кипятку? Вчерашняя заварка осталась. - Там у вас есть варёное мясо, - заикнулся оголодавший язвенник. - Не наше, - мгновенно парировала притязания любимого зятя на запретное ёдово любимая тёща. – Соседке нечем топить, она у нас варит: себе – мясо, нам – бульон. Кто-то уже успел отрезать кусочек. Не ты? - Конечно, нет. - Яшка, мерзавец! Сам не наелся и нас оставил без наваристого бульона – соседка заберёт. Пойду, успею отлить немного. Но прежде, чем уйти, успокоила голодного зятя: - Ты знаешь, как я тебя люблю и ничего для тебя не жалею. Поэтому даю хороший совет: не кушай рано, это вредно для желудка и кишки, особенно для твоих. Немножко проедете и завтракайте. И ушла, оставив любимого зятя с носом. - Я – быстро, - заторопился и он следом. Владимир с удовольствием завёл мотор, прогревая, послушал – сердце друга работало без перебоев. Обстукал и осмотрел колёса, заглянул под днище – не течёт ли, избави бог, масло, дозаправил бак бензином из бочки через предусмотрительно вставленный шланг, принёс из колодца за домом ведро воды, напоил радиатор, хлебнул сам, умылся, остатками вымыл стёкла и кабину, и только тогда появился тот, который «быстро». Утирая губы тыльной стороной ладони, он забросил сидор в кабину, неуклюже забрался сам, захлопнул дверцу и затих, переживая, наверное, скорый вынужденный отъезд из приветливого родственного дома. Владимир, тоже молча, разместился рядом, и они тронулись, тревожа утреннюю тишину и подняв в небо стаю недовольных ворон. Переехали по деревянному мосту через Сож в низких пологих берегах, заросших осокой и камышом, простучали рессорами по железнодорожному полотну и, оставив низкорослый пыльно-грязный город позади, выбрались на унылую торфяно-луговую равнину с редкими чахлыми кустарниковыми и древесными рощицами, просвечивающими насквозь. Ясное ночное небо постепенно закрывалось быстро надвигавшимися утренними встречными тучами, заморосил, сжимая душу, мелкий нудный дождь, настраивающий на меланхолию и уединение. Оптимист скис и, сгорбившись, дремал, уткнувшись носом в расстёгнутую сверху телогрейку. Мотор работал натужно и ровно, дорога была сносной, можно было спокойно подумать-поразмыслить, но ничего толкового в голову не приходило, да и не хотелось ворошить вчерашние утишившиеся скверные мысли. Так и глядел бездумно вперёд, автоматически направляя друга в объезд глубоких выбоин. Жизнь как будто замерла, и всё, что осталось в ней, это – дорога, воздушая мокреть и застывшая равнина. На ровной прямолинейной дороге недолго и заснуть за рулём после бессонной ночи. Хорошо, что спутник ожил. Ёжась, широко зевая и втискиваясь поглубже в теплоту телогрейки, он попытался продолжить клёв собственной груди, но, устав, выпростал лицо из воротника, взглянул на утомлённого шофёра и предложил: - Приткнись к обочине, подремли чуток. - Потом, - разлепил губы Владимир. Ему хотелось как можно скорее оказаться рядом с Сергеем Ивановичем. Экспедитор затих, тоже бесцельно глядя на убегающую под колёса дорогу, и вдруг простонал с тоской и вожделением в голосе, заставив водителя вздрогнуть от неожиданности: - Дырбалызнуть бы сейчас граммов этак сто пятьдесят! Владимир с любопытством оглянулся на него. - Тебе же нельзя. - Нельзя, нельзя… - сердито пробурчал ранний алкаш. – Знаю, что пузу нельзя, а душа просит. - С чего это? – понудил шофёр к продолжению, чтобы отогнать сон. – Родственников увидел, с любимой тёщей встретился, переночевал, поел по-человечески, чего тебе ещё? Экспедитор криво усмехнулся, поняв шофёрский сарказм. - Не у меня язва, а ты – язва. – Помолчал немного и сознался как ребёнок: - Дала, однако, кусочек хлеба, слегка смазанный маргарином, жмотина жидовская. - Зачем тогда так рвался к ней? Жидовский зять молчал, будто не расслышал вопроса. - Нельзя… - видно, эта тема его сильно затрагивала. – Я думаю, все болезни от запретов, и чем больше с ними тетешкаешься, оберегая от докторских «нельзя», тем вольготнее они себя чувствуют, развиваются и размножаются, поражая не только тело, но и, в конце концов, душу. Ты говоришь себе, тебе говорят «нельзя!» и мозг командует: «нельзя!», сбивая с нормальной деятельности не только больные, но и здоровые органы. В результате – маленькая болячка перерастает в большую. Разносторонний дорожный философ вздохнул, вспомнив, очевидно, о своей. - Самые ущербные и скучные люди живут в вечных запретах, выдуманных для себя или перенятых у других. У некоторых даже развивается психическая болезнь, когда они чувствуют себя плохо без своих «нельзя» и, хуже того, всем навязывают их как панацею от всех телесных и душевных недугов. Беречься, конечно, нужно, - он поёжился, морщась, очевидно, от недовольной язвы, - мы, к сожалению, сделаны древним конструктором не из нержавейки, но думать следует не о том, что ноет, а о том, что спровоцировало болезнь. Как правило, виной всему – самоограничение. По мне, если чего-то нестерпимо хочется -съешь, выпей, сделай, иначе вредные внутренние органы запомнят обиду и отомстят ржавчиной или перегрызутся между собой. Лучше быстро навредить телу и умиротворить душу и разум, командующие телом, чем долго терпеть, отравляя их. Так что, полчетвертушки сейчас не помешали бы. Он выразительно щёлкнул себя по шее. - Я вообще против любых добровольных запретов для себя. Когда тебе говорят «нельзя», ты что делаешь? – Не ожидая ответа, ответил сам: - Правильно: поступаешь наоборот. Иначе всё в тебе взбунтуется, начнёт работать на тормозах и, пожалуйста – болезни. Правда, есть и такие, и их много, что ханжески пристают с надуманными приличиями и условностями, а сами только и ждут, чтобы их нарушить, а нарушив, радуются как дети, освободив от оков душу. Неврастеники – из них. Сам знаешь: прижмёшь бабу где-нибудь в тишке, а она всё «нельзя» да «нельзя», весь следующий день муди тянет. Или вот: ты сейчас спать хочешь, а вредничаешь, уговаривая себя, что «нельзя», надо ехать, и знаешь – сколько ни уговаривай отупевшую башку, всё бесполезно, всё равно вот-вот рухнешь. Зачем терпеть и неволить уставший организм, который лучше знает, что ему нужно? Не лучше ли сдаться, покемарить с полчасика, войдя в согласие с телом и мозгами, и снова свеженьким – в путь. С едой тем более: чем больше «нельзя», тем больше хочется, тем больше кишки волнуются, а успокоившись, развращаются, отказываясь работать, и вот тебе – язва. – Ярый противник запретов снова поморщился при упоминании ноющей болячки, требующей водки. – Сердечникам тоже говорят: «нельзя» двигаться, больше покоя, а хочется, и дохнут сердечные в покое и неподвижности. А двигались бы наперекор запретам и болям, раз хочется, обновляя сердечко и заставляя его работать, не лениться – глядишь, и нашли бы с ним общий язык надолго. «Нельзя» - это когда… ну, никак нельзя, нечем и нечего. А если возможно и хочется – не противься желанию, пока оно у тебя есть, не делай душе больно, она – основа здорового тела. К тому же, всё вредное и запретное закаляет и тренирует, помогая пережить беды и неудачи. Я гляжу, тебе болтовня моя не помогает. Давай, тормози – всхрапнём. Окончательно убеждённый и уговорённый водитель больше не сопротивлялся, немедля подрулил на обочину, выключил мотор, натянул на шею короткий воротник телогрейки, привалился к углу кабины и мгновенно провалился в сон. Двое тяжело бежали по редкому лесу. Впереди – он, за ним – майор-янки. Ноги, заполненные свинцом, отказывались двигаться, увязая к тому же в торфяной жиже. С трудом вытягивая их, он устремился, протягивая руки для спасения, к Коробейникову, вольготно наблюдавшему из-за дерева, но тот безучастно смеялся, издевательски широко разевая рот, и насмешливо указывал на бегущего впереди пальцем. Тогда он свернул к другому дереву, где был Сергей Иванович, но комиссар брезгливо оттолкнул беглеца, и он, еле шевеля ногами и слыша нагоняющее дыхание, побежал-побрёл к выглядывающей из-за дерева Зосе, но девушка отвернулась, и ничего не оставалось, как, спасаясь, в страхе… проснуться. - Долго я? – спросил пересохшим языком, не веря ещё спасению, у безучастно сидящего с открытыми глазами экспедитора. - С полчаса. Ожил? Не отвечая, Владимир завёл мотор и тронул машину, переживая неприятный сон. Неужели – сон-вещун? За окнами по-прежнему гнетуще и безветренно моросило, разрушая дорогу и надежды. - А я к тёще заезжал потому, что надо было увидеться с тестем, - не забыл, оказывается, вопроса еврейский зять. – Он, как и все евреи, пашет на два фронта. Официально, для получения продуктовых карточек и вещевых талонов и для «крыши», ремонтирует хлам: ходики, будильники, наручники, керосинки, а для души и для приличного заработка – восстанавливает и подновляет бабские цацки. Если попадает золотой и серебряный лом, детали, делает свои ювелирные вещицы. От заказчиц нет отбоя. У него и дешевле, и красивее готовых в госскупке и в коммерческих магазинах. Драглом и подпорченные украшения я из Минска привожу, а готовые вещи реализую в долю. Спрос превышает предложение. Материала не хватает, особенно камушков. Приходится использовать искусственные, стеклянные подделки. - Стразы, - подсказал ювелирных дел знаток за рулём. - Грамотный, - одобрил ювелирных дел махинатор. - Могу предложить настоящие. - Какие? – быстро откликнулся на неожиданное предложение теневой делец. - Всякие, - уверенно ответил Владимир, не имеющий и понятия о типах и достоинствах камней, - больше всего, по-моему, бриллиантов, прозрачных, и изумрудов, зелёных. Экспедитор, расширив от удивления глаза, пододвинулся ближе. - Что значит – всякие? Ты хочешь сказать, что у тебя несколько? - Точно не знаю, но штук двадцать наверняка наберётся. После такого небрежного признания штучный делец резко отодвинулся, чтобы внимательно рассмотреть богача за рулём – не разыгрывает ли? - Ну, ты, Ротшильд, даёшь! Не знает. Не брешешь? - Нет, - односложно ответил Владимир и тем убедил соседа. - Откуда они у тебя? Владелец бриллиантов и изумрудов криво усмехнулся, давая понять неуместность вопроса, и сам любопытствующий понял свою бестактность и заторопился: - Беру! Все беру! Завтра посмотрим и сговоримся, идёт? - Как будет со временем. - Теперь я от тебя не отвяжусь, - пообещал взволнованный скупщик краденого, удовлетворённо хохотнул и дал наивысшую оценку шофёру: - А ты – наш брат. Владимир из скромности не выразил удовольствия от лестной оценки – она ему была безразлична, а вот то, что появилась возможность реализовать присвоенные драгоценности, радовало. Он твёрдо решил все полученные деньги отдать Сергею Ивановичу, придумав какую-нибудь сносную легенду их законного происхождения. А возбуждённый будущим прибыльным приобретением экспедитор говорил, не умолкая, что-то об обоюдной выгоде, о честной расплате – во что не верилось, об удачном дне… Владимир, не слушая, ушёл мыслями в предстоящую тревожную встречу с комиссаром. Надежда на то, что Сашку выпустят, окончательно угасла. Скоро с Могилёвской дороги свернули на Минскую, больше разбитую. Морось перешла в густой туман, и пришлось включить упреждающий ближний свет, но большинство встречных машин проносилось мимо тёмными, по-русски игнорируя безопасность движения. - Пошамаем в Рогачёве? – предложил потенциальный подельник. – С меня – магарыч. - За рулём не пью, - обрадовал шофёр. - А я – обязательно тяпну, - оживился от предвкушения нарушить ненавистное «нельзя» экспедитор. – И нажрусь от пуза. Небольшой городок, рассечённый Днепром, наверное, был живописным летом, когда цвели многочисленные сады в усадьбах. Сейчас природа обеднела, по улицам шелестела опавшая листва, деревья оголились, удерживая немногие пожелтевшие листья, и всё вымокло и посерело от дождя и тумана. У миниатюрной пристани приютился бывший когда-то белым колёсный пароходик. На крыше рубки, укрытый брезентом, спал утомившийся от штормов матрос, а на фарватере томились в почерневших лодках рыбаки, тщетно пытаясь спровоцировать вялую в ненастье рыбу. «Едальня» оказалась довольно опрятной, и накормили вкусно и сытно. Экспедитор жадно опрокинул в себя разом целый стакан водки, съел всё вредное и запретное, что принесла официантка, и попытался встрять в соседнюю хмельную компанию, обсуждавшую дохлые проблемы послевоенной Японии, но Владимир, не слушая возражений, силой потащил застольного политика к машине, напоминая, что ехать долго, и надо успеть к концу рабочего дня, чтобы разгрузиться. Развёзшийся язвенник, очевидно, не привычный или не приспособленный к обильным разовым дозам алкоголя, клялся-божился, что прикажет, и их разгрузят даже ночью, что он – лучший друг шофёру, уважает его, и они сварганят напару славное дельце, хитро подмигнул и громко сытно икнул. А когда с трудом заполз в кабину, подсаженный уважаемым водителем, и они поехали, опасно покачался, упал в угол и оттуда начал жаловаться на паскудную жизнь, на жену-командиршу, на скаредную тёщу и на пройдоху тестя, на перевёртыша Сосновского, который был Рабиновичем и делился не по-божески, обещал сделать кладовщиком, но тянул, намекая на мзду… И вдруг он смолк и засопел во сне. Владимир с облегчением вздохнул – ничего нет тягостнее, чем соседство пьяного, да ещё и болтливого. Оптимист оказался с язвой не только в желудке, но и в душе. Не зря говорят русские: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Больше ничто не отвлекало от дороги и от вращающегося колеса одних и тех же, сменяющих друг друга, тягостных и беспокойных мыслей. - 8 – Приехали к пяти. Экспедитор проснулся только тогда, когда Владимир продолжительно и настойчиво посигналил у закрытых ворот торговой базы. - Прикатили? – пьянчуга с трудом отлип от угла кабины. - Как видишь. - Можно было и не спешить, - оптимист и противник запретов схватился за живот: - Заныла, падла. Владимир подъехал к знакомому овощехранилищу, ещё посигналил, сзывая грузчиц, и выключил мотор, с облегчением разминая спину. Вместо грузчиц неожиданно подошёл директор. С нетерпением сам открыл дверцу, чуть не вывалив соратника по мошенничеству, а увидев его состояние, сердито выговорил: - Ты что, пьян, идиот? Заезжал? - Привёз, - помотав головой, процедил экспедитор с гримасой боли и стал неуважительно, задницей вперёд, выползать, скрючившись, из кабины. Набежали, запыхавшись, женщины с лопатами. Владимир загнал картофелепоезд в бункер, поставил рядом с пустой загородкой, выключил мотор и ушёл наружу, чтобы не дышать картофельно-пыльными испарениями. Сегодня у него не было ни сил, ни желания помогать несчастным разгрузчицам. Подошёл согнутый и сморщенный идиот. - Заявку на тебя в Брест подали. Завтра забегу по утрянке к тебе на работу к… ? - К половине восьмого. - Принесёшь, посмотрим. - Хорошо. Скрюченный еврейский подручный заковылял в контору каяться в идиотизме. Женщины, привычно поднатужившись и торопясь домой, за полчаса повыкидали картошку из кузовов, и Владимир, на этот раз беспрепятственно, выехал с базы, где, сам того не желая, примкнул к клану мошенников. Он не поехал сразу на автобазу, решив не маячить лишний раз на глазах у начальства, а завернул к реке, на излюбленное место городских автомобилистов для мойки машины, и тщательно вычистил и вымыл наработавшегося железного друга и его дружка-прицеп. Ему одновременно хотелось скорее попасть домой, чтобы не томиться неизвестностью, и хотелось оттянуть возвращение, не обещавшее ничего хорошего. Вспомнив, каково Сергею Ивановичу, решительно двинулся навстречу тому, чему быть и чего не избежать, сколько ни выжидай. Только подъехал к шлагбауму, как из вахтёрки мелкой походкой, знакомо приволакивая ногу носком внутрь, вышел… Марлен. Открыл дверцу, рывком забрался в кабину, протянул руку, улыбаясь всем лицом. - Здорово. Обрадованный нежданной-негаданной встречей Владимир, тоже улыбаясь, ответил осторожным, но плотным рукопожатием, вспомнив о нежных пальцах несостоявшегося друга, уверенно, однако, нажимавших на спуск автомата в команде Кравченко. В лице охранника трудового народа исчезли недавние детскость и безалаберное мальчишество, черты огрубели, появились глубокие морщины, а глаза смотрели без задоринки, внимательно и насторожённо, как будто оценивая жертву. Впервые Владимир стушевался рядом с ним, почувствовав себя зависимым и незащищённым. - Здравствуй. У тебя что-то случилось? – спросил, пытаясь догадаться о цели неожиданного визита. Марлен коротко, по-старому, хохотнул. - Это у тебя случилось, - недоверчиво посмотрел на старого товарища, - или не в курсе? Больше догадываться не надо было, зачем пришёл, только с чем, пока не ясно. - А я здесь при чём? – попробовал изобразить нейтральность. - Очень даже при том, - сбил с толку серьёзностью и угрозой замечания Марлен. – И нам с тобой на полном доверии друг к другу надо выработать защитную линию поведения. За этим тебя и ждал. Он был так непривычно деловит и собран, что Владимир окончательно растерялся, не зная, что и сказать и в какой степени быть доверчивым не только к товарищу, протягивающему руку помощи, но и к представителю скорее карающих, чем охраняющих органов. - Я, правда, ничего не понимаю, - пробормотал он, растерявшись. Знаю, что вчера утром арестован наш сосед, Слободюк Саш… Александр, но не знаю, за что, - он смотрел в окно, вперёд, на давно поднятый шлагбаум, чтобы не выдать глазами, что не так уж недогадлив. – Сашка… Слободюк у нас часто бывал, приходил в баню, да и так за чем-нибудь изредка, по-соседски, забегал. Всех русских в республике считал чужими, оккупантами, и нас с хозяином в свои дела не допускал. Оговорился как-то, что организовал какой-то домашний кружок по изучению белорусской истории и языка, да я не придал этому значения, мне неинтересно, а сам Сашка никогда о нём ничего не рассказывал. Он, в общем, неплохой парень, очень больной и немного озлоблен из-за этого. Как я понял, он хочет одного: чтобы белорусы были в республике хотя бы наравне с русскими, а лучше – хозяевами, чтобы больше было белорусских школ и институтов, в которых изучали бы прошлое Белой Руси, больше театров и печатных изданий, чтобы везде звучал белорусский язык. - Что ещё? – понудил к продолжению неузнаваемый Марлен, и Владимир не осмелился ослушаться. - Сергей Иванович постоянно убеждал его, что русские и белорусы в республике давно слились в один народ, и у обеих наций одна задача – восстановление разрушенной экономики и построение коммунистического будущего. А то, что русские преобладают на командных должностях, связано с тем, что Белоруссия – республика аграрная, и большинство местного населения – сельчане с недостаточным образованием. Когда республика станет индустриально развитой, всё изменится, и все русские работают на это, помогая братьям-славянам. Сашка соглашался, но ему хотелось, чтобы произошло это побыстрее, пока белорусы не обрусели. Владимир, конечно, значительно смягчил бескомпромиссную позицию националиста и контрпозицию комиссара. - Дома у него я был два-три раза, не помню точно. Он человек женатый, семейный, занятой. Тем более что в последнее время с женой возникли нелады, и она ушла от него, вернее, была нагло вытеснена старшеклассницей, которая как зверь кидалась на всякого, кто появлялся в их доме. Вот и всё. Для нас он был обычным знакомым, постоянным посетителем бани, и разговоры наши были банными, далёкими от политики. Не было бы бани, может быть, и знакомства бы не было, - соврал Владимир. – Сергей Иванович говорил ему, чтобы он оставил националистические замашки, упреждал, что до добра не доведут. И оказался прав. Предполагаю, что арестован по ложному доносу одного из обиженных кружковцев, так? Не ответив, Марлен предложил, очевидно, давая себе время на осмысление услышанного: - Чего мы здесь застряли? Заезжай во двор и встань где-нибудь, чтобы никто не мешал, там и продолжим: разговор будет долгим. – От прежнего скоропалительного парня не осталось и помину. Владимир заехал на стоянку и встал лобовым стеклом к забору. - Ты правильно предполагаешь, - согласился Марлен, - одного только не смог предположить: что дело попадёт к Вайнштейну, а я у него на подхвате, вроде как шестёркой – стажёром. Владимир обрадовался, перебил заинтересованно: - Ты ушёл из команды? Вот молодец! Стажёр скупо улыбнулся на дружескую похвалу. - Пришлось. Да я и сам хотел. – Добавил непоследовательно: - Доктора посоветовали, - он напыжился по-старому, изображая ответственное лицо, ценная жизнь которого полностью в руках медиков. – Нерва какая-то в глазу забарахлила. Стану целиться, а вижу две головы, в какую целить – не знаю. Жвакну промежду – и в божий свет. Уберу глаз с целки – снова одна голова. Кравченко матерился, грозился из моей головы тоже две сделать – у него-то никогда не двоится – а потом, после докторов, сдался и помог устроиться на следовательские курсы. Выучишься, шутит с пустыми своими глазами, приду к тебе в помощники. Да если захотел бы, папаня его сразу сделал бы старшим, да ещё по экономическим делам, там – лафа, спокойно, не то, что у нас с контриками. Зарплата в два раза меньше стала, паёк урезали, внеочередная звёздочка не светит, дом недостроенный стоит – зэков не дают. Так что неизвестно: молодец или недотёпа. Зато глаз перестал дёргаться. Хватит болтать, - остановил сам себя, - давай к делу. - Вайнштейна я знаю, - вспомнил Владимир неприятного следователя, не без основания пытавшегося уличить героя-шофёра во вранье, - отвратительный тип. – Тогда его защитил Павел. – Кстати, ты не слышал что-нибудь о Коробейникове, командире «ястребков»? Марлен сжал губы, сузил глаза, напрягся перед дурным сообщением. - Коробейников погиб, похоронили с воинскими почестями. Оба замолчали. Вот и не успел Павел ни влюбиться, ни жениться, ни дом построить. Ходил, не страшась, по лезвию ножа и оступился, оставив память о себе скромным памятником да недолгими воспоминаниями уцелевших отрядников. У Владимира, похоже, не будет ни памятника, ни доброй памяти среди людей. - Вайнштейна откуда знаешь? У этого тоже не будет ни того, ни другого. - Протокол оформлял по делу о гибели экспедиторши. - А-а, когда тебе орден дали? - Тогда. Не поверил мне. - С орденом поздравляю. Он никому не верит, даже себе. Может, потому и никому, что, в первую очередь – себе. Скот наипервейшей категории, образина жидовская. Марлен грубо выматюгался, открыл боковое окно и выплюнул горечь, образовавшуюся при упоминании нынешнего шефа. - Эта падла стряпает из Сашкиного кружка контрреволюционный националистический заговор, направленный на развал СССР, идейным руководителем заговора считает твоего комиссара, а его правой рукой – тебя. Ясно, зачем я здесь? Владимир похолодел, совершенно не подготовленный к такому немыслимому, абсурдному развитию Сашкиного ареста. - Но это сущий бред! Он никогда этого не докажет. Марлен сухо рассмеялся и утешил: - Ему и не надо ничего доказывать. Доказывать будешь ты. Что не участвовал в заговоре, что его не было, что не стремился к развалу Советского Союза, что не английский и не американский шпион… Вот это доказывать не стоит. - …Что не горбатый и не рогатый, что… только всё напрасно: кроме слов, у тебя в защиту ничего нет, а что твои слова против слов следователя? - Сашка подтвердит. - Сашку сломают – это у нас умеют делать – и он скажет и подпишет от боли и безысходности всё, что надо следствию, во всём признается, и в том, чего не было. Тем более что в анонимке написано, что он часто бегал к вам за советом, и вы знали о кружке, а это уже документ, а не просто слова. - Анонимка? - Да, она у нас приравнивается к следственным документам. - Даже если в ней нет ни слова правды? - Докажи. - Лживая бумажка и вырванное под пытками признание – документы? – в отчаянии возмутился Владимир. – Хорошо устроились, ребята, и работать не надо. – Вот когда по-настоящему аукнулось прикосновение чокнутой, вот на что она намекала, подсаживаясь. Довольный Марлен рассмеялся. - А зачем? Пусть подследственный поработает – ему очень даже есть зачем. Признание арестованного у нас – самое главное доказательство его вины, важнее любого документа, оно – главная и основная улика. Раз признался, чего больше? Работа следователя – правильно оформить признание в дело и подобрать к нему, кроме анонимки, показания других, чтобы били в выбранную точку. Так учит Вайнштейн, а он – москвич, не одно дело состряпал. – Марлен хмыкнул. – На последнем, правда, прокололся. Помнишь генерала Шатрова? С его бабой мы возвращались? Ты ещё к ней клеился ночью? - Помню, - коротко ответил Владимир, холодея душой в предчувствии очередного плохого известия, которые сыпались на голову в последние дни как из гнилого дырявого рога. - Вайнштейну достался. Обрадовавшись возможности выслужиться, он стал вешать на генерала измену в пользу англичан в последние месяцы войны и антипартийную политику в строительстве вооружённых сил, что вместе тянуло на верную вышку. Прознав от кого-то об аресте Шатрова, за него вступился Жуков – он хорошо знал по фронту и уважал боевого генерала. Против такого адвоката не попрёшь, а Вайнштейн заартачился – у него тоже была приличная крыша в центральном аппарате госбезопасности – заспешил, чтобы доказать своё, но не рассчитал своих способностей и недооценил стойкости и воли генерала. И угробил его. Оформили инфаркт, а не справившегося с перспективным делом следователя сплавили в Минск – у нас, в органах, своих не сдают – понизив в должности и, главное, подальше от гнева маршала. Владимир судорожно вздохнул, окончательно возненавидев гада. - Теперь он пышет злобой на всех и ищет любого случая, чтобы оправдаться и вернуться на старое место. Посчитал, наверное, что Сашкин кружок, если его хорошенько раздуть до молодёжного антисоветского заговора, может послужить трамплином. Оказавшись волей случая или судьбы в заложниках у амбициозного и бессовестного карьериста, Владимир, до сих пор не понимая размеров разверзшейся под ним ямы, отклоняясь от опасности, невольно подумал, что служба в охранке пошла новоиспечённому помощнику следователя на пользу – он стал хорошо и правильно говорить по-русски, почти не вставляя, как раньше, привычных белорусских словечек, и вообще сильно повзрослел, заматерел и стал рассудительнее и осмотрительнее. Сейчас Владимир чувствовал себя младше и глупее. - Убрать бы из кляузы твоё имя – и все дела, - испортил стажёр впечатление о себе легкомысленным замечанием. – Узнать бы, кто накарябал, подвесить за яйца и заставить переписать донос или сожрать без остатка. По почерку видно, что баба – округленькие буковки, высокие, старательные, будто только-только выучилась. Владимира как осенило. Он хлопнул себя по лбу и уверенно сообщил: - Знаю: кто! - Говори, - подался к нему Марлен в ожидании. - Та школьница, что жену выжила. В последнее время совсем обнаглела, стала командовать: кружок разгони, в баню не ходи. Сашка тоже взъерепенился, опомнился, начал осознавать, что с женой и дочкой поступил подло, и наотрез отказался подчиняться, надеясь избавиться от диктатора в юбке и помириться с семьёй. Нашла коса на камень. В пику девка стала приваживать школьного учителя Воньковского, который заинтересовался кружком… - Воньковского? – перебил Марлен, запоминая или вспоминая вонючую фамилию. - Да. Сашка его сразу невзлюбил. Ещё больше со школьницей стали цапаться. Хорошо, что тот через день или два пропал… - Нашёлся в речке с дыркой во лбу. Владимир тоже сплюнул за окно, как будто услышал о загадочной смерти пана впервые. - Собаке – собачья смерть, - не пожалел он хорошего знакомого. – Кто был в оккупации, все знают, что он рьяно прислуживал и немцам, и полицаям. Непонятно, почему остался ненаказанным? - Ты так и не куришь? - Нет. - А я засмолю, а то чегой-то нутро застыло. Он добыл твёрдую пачку «Казбека» из кармана галифе, картинно смял мундштук папиросы, ловко кинул в рот, вынул из нагрудного кармана блестящую наборную зажигалку, дал полюбоваться соседу, чиркнул колёсиком и осторожно поднёс пламя к кончику «казбечины». С удовольствием глубоко вдохнул и медленно, выпуская изящные дымные кольца, выдохнул, наслаждаясь табачным наркотиком и заполняя кабину отвратным пьянящим запахом. Владимир, поморщившись, полностью открыл окно со своей стороны. - Всему своё время, - глубокомысленно изрёк недоделанный следователь. – Я думаю, жизнь ему подарили временно, чтобы, бродя по городу, выискивал прежних знакомых. А он, сволочуга, зарабатывая долгую отсрочку, выискивал заодно и тех, кто нечаянно или с отчаянья оговорился, не то и не так сказал о власти. Вот и нарвался на хорошего знакомого. Марлен выбросил окурок за окно. - Я как-то застал его у Вайнштейна, видать, спелись два гадёныша. Это была грубая ошибка москвича – ну, кто берёт в осведомители хорошо знакомого городу предателя? Наверное, торопился, не знал о популярности поляка. О Сашке донесений от него нет, наверное, принюхивался и не успел продать. Идея! – воскликнул оживившийся Марлен. - Поделись, - попросил Владимир, которому ничего, кроме как исчезнуть, в голову не приходило. - Мудрая мысля! - Не тяни, - умоляла жертва в надежде на спасение от паршивого зверя из обложившей волчьей стаи. - Чистая бумага есть? Владимир достал из бардачка большой блокнот, купленный для записи маршрутов. - Годится. А чем писать? Появился «Паркер». - Ого! Жирно живёшь. - Считай, что твоя. - Повременим. Пока пиши: В следственный отдел БелУГБ от шофёра центральной автобазы г.Минска Васильева Владимира… как тебя по батюшке?... Ивановича. Так, теперь заголовок: Заявление. А теперь текст: Настоящим выражаю добровольное согласие на работу… - Никак ты вздумал сделать меня стукачом? – гневно спросил Владимир, перестав писать. Вербовщик заулыбался, довольный мудрой мыслёй. - Ну и догадлив! – похвалил потенциального филёра. – Пойми: став сотрудником организации, ты будешь под её защитой даже от её работников. Ты – мой агент и пас по моему заданию Сашкин кружок… Владимира всего передёрнуло от выдуманной мерзкой роли: мало того, что американский шпион, так станет ещё и смершевской ищейкой. А как же с Покаянием? - … Погоди, не морщись почём зря. Удар, направленный Вайнштейном на тебя, станет тогда холостым, ты уйдёшь от следствия, останешься простым свидетелем и, что самое главное – на свободе. «Заманчиво», - подумал обложенный зверь, - «но гадко!». - Кроме того, о бумаге никто не будет знать, кроме меня и следователя, - сметливый стажёр лукавил, поскольку душезакладные обязательно поступали в отдел регистрации и учёта осведомителей. – Как только нужда в ней отпадёт, я её уничтожу. - А Сашка? Что будет с ним? - Сашке так и так крышка, - обрадовал помощник следователя и вероятного подследственного. – Арестованных никогда не освобождают, даже если не виновны. Во-первых, чтобы каждый знал, что сопротивление после ареста бесполезно, а во-вторых, чтобы народ верил, что госбезопасность не ошибается. Если следствие у Вайнштейна развалится, а мы должны помочь в этом, то другу твоему влепят для острастки лет пять лагерей и поражение в правах на столько же. Но разговор не о нём. Вам со стариком помогать надо не ему, а себе, как ты не понимаешь? Хочешь оказаться рядом с другом? Нет, этого Владимир очень не хотел. «Чёрт с ним», - решил по-русски, - «была не была, всё равно глубже, чем сейчас, не упасть». - Диктуй дальше, - согласился с Марленом. - Так, - сосредоточился тот, - на чём застряли? - …выражаю добровольное согласие на работу… - Продолжай: в качестве осведомителя. Точка. Теперь дата… не спеши, поставим на десяток дней раньше, есть? Распишись. Ну и подпись у тебя, детская. Рядом в скобках укажи чётко фамилию и инициалы. Всё, давай сюда, пока не передумал. Понятно? Ты давно на меня работаешь и, значит, не можешь быть участником заговора. - А Сергей Иванович? Марлен как будто не расслышал. - Давай сочиним ещё одну бумаженцию. Карябай: Донесение. Владимир вопросительно взглянул на мучителя, задержал ручку: - Уже? – но подчинился. - Настоящим сообщаю, что кружок, организованный Слободюком из пяти человек, опасности не представляет, поскольку они изучают древнюю историю Беларуси по изданным книгам и учатся говорить на народном языке. Никаких антисоветских действий и высказываний не производят. К ним пытается присоединиться Воньковский, известный в городе немецкий пособник и предатель. Наблюдение продолжаю. Уразумел? Чувствуешь, какая глубокая мысля в твоё спасение? Владимир повеселел. - Под этим сто раз подпишусь. - Хватит и одного, - умерил пыл осведомителя мудрый чекист. – Дату поставь… не спеши опять… вспомни, когда появился поляк, вот ту дату и ставь. Распишись. Давай сюда, и я завизирую: получено… на день позже. Вот и мина под Вайнштейна. А ты говоришь: кранты. Як ту подлую девку кличут? - Анной. - Нюркой, значит. Фамилию знаешь? - Кажется, Лиховец. Учится в девятом классе, семнадцать лет, занимается в парашютном кружке. Небольшого роста, крепкая, грудастая, толстая русая коса до пояса, лицо широкое, гладкое, глаза серые, злые. Довольный и собой, и соседом Марлен похвалил: - Цельный портрет. А где живёт? Владимир задумался, припоминая. - Точно не знаю, но где-то рядом, кажется, на Матросова. - Из тебя знатный стукач выйдет, - подбодрил Марлен. – Ладно, - успокоил, - найду. Давай договоримся так: утром и вечером проверяй почтовый ящик. Если будет треугольник на твоё имя, а в нём чистый лист – сматывайся немедля и подальше. Я помню, як ты мяне з падножки вздёрнул, цепер я цябе, здохну, но выцягну ад Вайнштейна. Он, открыто улыбаясь, протянул маленькую, но верную и обнадёживающую ручонку, сам крепко сжал Владимирову лапу и открыл дверь, намереваясь уйти. - Слушай, - остановил Владимир, - а почему нас не взяли вместе с Сашкой, раз мы из одной шайки, да ещё атаманы? - Тактика такая у нас, - охотно объяснил, задержавшись, начинающий следователь, - сначала берём рядовых, обкладывая вожаков и не выпуская из вида, чтобы не сиганули, не дай бог. А когда они изнервничаются, готовые от ожидаемого страха сами прийти и во всём признаться, тогда и им приходит черёд. Если не послезавтра и не запослезавтра вас не сцапают, значит, расследование по какой-то причине затянулось. Я завсегда успею предупредить. Пока. Осторожно, по-прежнему оберегая раненую ногу, он слез на землю, махнул в последний раз рукой и заковылял к воротам, маленький, щуплый и ненадёжный, а Владимир утомлённо откинулся на спинку сиденья с одной-единственной мыслью, оставшейся реальной после долгого разговора с ангелом в военной форме, спустившимся со смершевских тёмных небес: прямо сейчас сматываться подальше или повременить до раннего утра, когда исчезнут патрули на дорогах и вокзалах? - 9 – Выдержав недолгое время, Владимир подался домой, хотя идти туда впервые не хотелось. Не хотелось видеть осунувшегося лица Сергея Ивановича, слышать удручающие вести о Сашке, видеть себя, собравшегося смыться втихаря с тонущего корабля, и ждать с сосущим нытьём под ложечкой появления чёрной «эмки». Ничего не хотелось, но он шёл, потому что так было определено судьбой. Заметно темнело, и каждая тень казалась опасной. Выйдя на свою улицу, он до рези в глазах, замедляя шаг и без того ватных ног, вглядывался вдаль, карауля любое движение и высматривая силуэт авто. Однако, насторожённая улица была пустынной, пропуская лишь редких прохожих, возвращающихся к вечерней домашней тоске. Было душно, похоже, собирался очередной дождь, подготовивший затишье в природе. Издали дом тоже был тёмен, молчалив и насторожён. Неужели Сергея Ивановича взяли? Что делать? А вдруг – засада? Он пошёл крадучись, прижимаясь к заборам, елозя онемевшей спиной по доскам, выглядывая и выслушивая из подворотен. Вот и дом. На крыльце кто-то сидел, прислонившись плечом к стене и безвольно выложив руки на колени. - Сергей Иванович, - позвал Владимир тихо, приготовившись к бегству, - вы? Тёмная фигура на крыльце ожила, поднялась на ноги, узнаваемо пошла к калитке. - Заходи, Володя. Наконец-то. А я заждался, дурные мысли одна за другой одолевают: не случилось ли чего, думаю, опять с тобой? Нормально съездил? Ждал, беспокоился, зачем? Зачем вынуждает к мешающей жалости? - Зачем вы зря расстраиваете себя? - Знаю, что не надо, - повинился боевой комиссар, не раз видевший смерть, - знаю, что не имею права, а не могу пересилить себя. Ты уж извини, не сердись. Только бы не раскваситься, не поддаться ненужному сейчас чувству ответственности, долга. Владимир, молча сжав губы, прошёл в свою комнату. - Ужинать будешь? - Нет, - прозвучало грубо и незаслуженно. – Что-нибудь узнали о Сашке? – он повернулся к Сергею Ивановичу. И поразился освещённому лицу комиссара – серому, с глубокими тёмными морщинами, с потухшими обречёнными голубыми глазами, отрешённо глядящими, казалось, из-за черты, за которую переступать никому не хочется. Сердце закололо, заныло, захотелось как-то утешить, успокоить, обнадёжить и, значит… остаться? Геройски вдвоём ждать заклания? - Ничего, кроме одного: передач не принимают, свидания не разрешают. Тем более – посторонним. – Сергей Иванович помолчал, собираясь с духом. – Веру сегодня утром тоже взяли. – Владимир вздрогнул и побледнел, поражённый подлостью и бесчеловечностью русских защитных органов. – Дочку я отвёл к бабушке. - Веру-то за что? - За то, что жена и не донесла на мужа, - Сергей Иванович поморщился, как от внутренней боли, потёр ладонью левую сторону груди. – Вчера вечером мы с ней долго толковали. Жалеет, что отстранилась от Сашки, позволила опасную затею с кружком, но кто знал, что изучение истории собственного народа преступно? Разве разрешена только история ВКП(б)? – Измученный за последние двое суток душевными болями больше, чем физическими, комиссар переступил с ноги на деревяшку. - Да вы садитесь, - с опозданием предложил Владимир. - Нет, нет, - отказался Сергей Иванович, чувствуя непонятную отчуждённость постояльца, - пойду к себе, - но прежде досказал о Вере: - Я ей посоветовал отмежеваться от Сашки, сослаться на то, что фактически жили врозь, и она постоянно, до ссор, возражала против кружка. Это дало бы возможность и самой избежать репрессий и сохранить себя для дочери. Но она категорически отказалась, напомнив, что на Руси «муж и жена – одна сатана», что совесть не позволяет бросить на произвол судьбы безвинного человека, который подал руку в трудное послевоенное время и был настоящим, любимым отцом для дочери. Вот что значит русская женщина! Владимир сидел, отвернувшись к стене, красный как рак, пристыжённый мужественным поступком и беззаветной жертвенностью Веры, отказавшейся от спасения во имя божеского человеколюбия. - Пойду, прилягу, - глухо сказал Сергей Иванович, - если хочешь поесть, найдёшь в кухне. Чайник я на всякий случай накрыл телогрейкой, - и застучал протезом к себе в комнату. Посидев с минуту и вновь вспомнив зловещий разговор-предупреждение с Марленом, Владимир достал чемодан, уложил на кровать и принялся нервозно, спешно, чтобы не передумать и не отговорить себя, наводить ревизию имущества, откладывая в сторону самое-самое необходимое для дороги. Из тайника извлёк залежавшиеся камни и золотые украшения, критически покачал в ладонях и, поддавшись воспитанному чувству бережливости, небрежно бросил, не скрывая, в маленький чемодан, который решил взять с собой. Первая же проверка станет из-за них роковой, но он не смог пересилить себя и отказаться от богатства. Жалко, что не успел реализовать торговым жуликам, тогда бы все деньги обязательно оставил Сергею Ивановичу. Следом в чемодан глухо брякнулся блестящий браунинг – его он решил выбросить где-нибудь по дороге. Хорошо, что остались деньги, их хватит с избытком и до Бреста и там, и после. - Уходишь? Занятый сборами, Владимир проворонил шаги комиссара. - Нет! – интуитивно почти выкрикнул он, защищаясь и отказываясь от явного, но глаза, смотревшие на хозяина печально, не врали. Не сказав больше ни слова, Сергей Иванович медленно повернулся, собираясь уйти, и вдруг, зашатавшись, неловко ухватился обеими руками за дверной стояк и пополз вниз, скользя шевелящимися пальцами по гладкому окрашенному дереву. Он бы обязательно упал, если бы Владимир не подскочил и не подхватил ослабевшее и отяжелевшее тело. - Что с вами?! – вскричал он в испуге, с трудом удерживая никнущего комиссара. И мозг прострелила ужасная мысль: я убил его как Крота! - Ничего, ничего, - почти прошептал Сергей Иванович, - ты помоги мне добраться до кровати, отлежусь. С трудом, на трёх подгибающихся ногах и одной волочащейся деревяшке, они доковыляли до спасительного ложа. Владимир помог хозяину удобно улечься на спину, высоко подложив под голову и плечи подушки, снял с единственной ноги шлёпанец, накрыл болящего до пояса лёгким одеялом, сбегал на кухню за водой и… не знал, что ещё сделать. - Знобит что-то, голова раскалывается, - пожаловался Сергей Иванович. Владимир сбегал, принёс своё одеяло, накрыл мёрзнущего комиссара до подбородка, поверх уложил висевший в передней старенький полушубок. - Ладно, будет баловать, - попытался улыбнуться заботливому санитару больной. – Поройся в тумбочке, внизу, после Насти остались всякие снадобья, найди валидол. Чуть приподнявшись, морщась от боли в груди, он положил под язык сразу две таблетки и осторожно улёгся вновь. Бледно-серое лицо успокоилось, морщины разгладились, он дышал медленно и старательно, смирившись с неподвижностью и болью. - Ты иди, - не открывая глаз, отказался от услуг помощника, - занимайся своим делом, не обращай внимания на старую развалину. Но Владимир остался, с горечью вглядываясь в лицо недобитого им комиссара, с трудом осознавая развалиной крепкого кряжистого мужика, выгонявшего из парилки молодых. Он не знал, что именно такие, чересчур здоровые и мощные, переживают любую болезнь тяжелее и глубже, нежели хилые и немощные, притерпевшиеся к сменяющим друг друга болям. - Я скоро вернусь, - предупредил больного и быстро вышел на улицу, а там побежал в направлении милиции, где был ближайший надёжный телефон. Ворвавшись в милицейское помещение и переполошив мирно дремлющего за столом дежурного, он набрал 03 и, торопясь, путаясь и едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить при ответах на медлительные наводящие вопросы, попросил немедленную помощь умирающему. Коротко ответили «Ждите», телефон загудел, отключаясь, и Владимир медленно начал успокаиваться. - С Сергеем Ивановичем плохо? – переспросил дежурный, слышавший вызов. - Да, - подтвердил Владимир, - впервые. - Давай, жми назад, - поторопил дежурный, - а я ещё потороплю эскулапов. Береги комиссара – человек! – угрожающе предупредил вестника боли. Назад он тоже бежал, боясь увидеть мёртвенно-синее лицо, но Сергей Иванович немного ожил и встретил тревожным взглядом. - Куда это ты умчался? Небось, за «скорой»? - Потерпите, обещали скоро быть, - подтвердил запыхавшийся и перенервничавший спасатель, утирая обильный пот со лба. - Напрасно, - тихо попенял Сергей Иванович, - и так пройдёт, уже легче, у них и без меня забот хватает, - и закрыл глаза, ослабев, - что-то в сон клонит. Владимир ушёл к себе, со злостью побросал обратно в чемоданы рассортированные вещи, задвинул фанерные хранилища под кровать и рухнул на постель, прислушиваясь к отчётливому ритмичному сильному току крови в голове. Он чуть было не совершил самую величайшую подлость ради спасения собственной никчемной жизни. Предать и убить – что может быть страшнее? С таким клеймом в душе невозможно не только жить, но и просто существовать. Какое-то тёмное наваждение. Чего он, собственно говоря, испугался? Вот не думал, не гадал, что способен на такую безоглядную панику. Смерти? Кому она принесёт хотя бы каплю горя и сожаления? И не всё ли равно, от чьей пули погибать – от американской или от русской? Опять вернулись те безысходные мысли, одолевавшие ночью в Гомеле. Боли? Он приучен к ней с детства и уверен, что выдержит любую, было бы ради чего. Ради единственного дорогого человека – стоит! Может, тогда и смерть станет оправданной. Не за себя надо бояться, за него, за того, кто, наверное, случайно оговорился, назвав «сынком», и теперь жалеет. Нельзя отходить от него ни на шаг, терпеть до той самой черты, за которой правые и виноватые, трусы и герои, лодыри и работяги, - все становятся братьями. Только он и Витя. Боже, помоги мне справиться с собой! Торжествующий небесный экспериментатор в негодовании захлопнул хлипкое дело строптивого подопытного и в сердцах огрел им подвернувшегося под отеческую длань ангела, который сверзился, сам того не желая, с небес прямо на крышу нечестивого учреждения с белыми колоннами, где и испустил слабый дух, задохнувшись в дьявольских испарениях. Прогрохотал гром, как выразитель ярости всевышнего, и пошёл дружный очищающий дождь. С улицы послышался надсадный воющий звук «газика». Владимир вышел. Подъехал старенький зелёный фронтовой фургон с облупившимся красным крестом. Из кабины вылез и заспешил к калитке, прикрывая голову от дождя докторским чемоданчиком, седой усатый мужчина в белом халате и кирзовых сапогах. Он неотчётливо буркнул «Здоров!» и зашагал в дом, не спрашивая, будто бывал здесь не раз. Владимир пошёл следом. Наследив сапожищами, врач уверенно прошёл в комнату больного, встряхнулся как собака, разбрызгивая кругом капли дождя, и ворчливо обратился к лежащему, смотревшему на него повеселевшими глазами: - Ты что это дурью маешься, партизанский пень? Тебе ли, холостяку, хандрить? Не стыдно? А я было намеревался к тебе попариться на днях. Сергей Иванович явно был рад врачу. - А-а, Иван-могила? По мою душу приехал? – в тон ему ответил он слабым голосом. - У тебя, безбожника, её нет, ты – дюже партийный, как говорят в народе. Заметь: не добрый, не злой, не какой ещё, а – дюже партийный – новое нравственное определение для вас, коммунистов. - Язык у тебя до сих пор как скальпель, не затупился. - На вашем брате то и дело направляется. Где у вас тут руки моют, - обратился к Владимиру, - проводи. Вышли на кухню. - Что случилось? Рассказывай. Владимир рассказал, умолчав о главном. - Поссорились? - Нет. - Ладно, пойдём. Подойдя к ожидавшему больному, он уложил чемоданчик на стул, раскрыл его, обернулся к добровольному ассистенту, имевшему тоже болезненный вид. - Помоги симулянту разоблачиться. Давай, Сергей, оголяйся до пупа – прослушаю, простукаю, прощупаю, выведу на чистую воду. Они втроём раздели Сергея Ивановича до пояса и снова уложили на подушки большое мускулистое здоровое тело, покрывшееся морозными пупырышками. - Где болит и как болит? – начал дежурный допрос врач, одновременно прикладывая к груди больного стетоскоп. - По-моему, сердечко прихватило, - неуверенно ответил Сергей Иванович, стыдясь старческой болезни, - там покалывает и неймётся. Валидолу заглотил – полегчало. Отняв от груди стетоскоп, Иван-могила сердито сказал: - Это тебе привет от Насти. Сам жужжал ей в уши: не волнуйся – вредно. Вот и напоминает твои слова. Окончив осмотр, он, молча, под умоляюще-вопрошающим взглядом поверженного комиссара собрал свой чемоданчик, выписал два рецепта, уселся поудобнее и приказал: - Что случилось? Рассказывай, не партизань. Сергей Иванович болезненно усмехнулся, уставился взглядом в потолок. - Да ничего особенного, так, по мелочам: из партии турнули. Иван-могила мгновение пристально смотрел на пациента, соображая – врёт или нет, потом хлопнул себя по коленям. - Тебя??? – переспросил, однако, поверив. – Кто же там останется, раз от таких как ты начали избавляться? - Да, прохиндеев-карьеристов много напролазило, - удручённо согласился свежий беспартийный, - а такие как ты не торопятся вступать. Так и останешься фельдшером. - Так вы меня сами отфутболили. - А ты не мог соврать, что у отца твоего было не две лошади, а одна? - А вы только врунов берёте? - Партия – живой организм, ей тоже свойственны болезни. Придёт время, и без таких фельдшеров вылечим, очистим от приспособленцев. - Авгиевы конюшни, - не сдавался Иван-могила. – У большинства ваших вместо души – партбилет, вместо совести – устав, вместо разума – постановление ЦК, вместо друзей – соратники. Чистка бесполезна, нужна операция – отсечение злокачественной опухоли. Сергей Иванович заволновался, задвигался, пытаясь приподняться и сесть. - Слушай, ты, недоделанный хирург, дождёшься – встану, врежу по дружбе. Мне можно: я инвалид и больной. - На голову. - Ты что, нарочно меня заводишь? - А ты как думал? Они уставились друг на друга и рассмеялись. - Тебе надо не фельдшером работать, а психологом, Ваня. - На «скорой» психотерапия – первейшая помощь. За что вычистили-то, расскажешь? Сергей Иванович снова погрустнел и увёл взгляд в потолок. - Вчера утром у нас, понимаешь, неприятная история случилась: арестовали хорошего парня, соседа, дружка нашего. - Причём, невиновного, так? Сергей Иванович не подтвердил и не опроверг догадку лекаря-язвы. - Целый день проторчал я в очередях в разные окошки, пытаясь узнать хотя бы что-нибудь. Тщетно! - А ты, дурень, надеялся, что у них после войны что-то изменилось? Неудачник снова не ответил. - С утра сегодня подался за помощью в горком. - Дважды дурень. - Давно не был. Пришёл как в чужой дом: никто в упор не узнаёт, кивнуть башкой соизволят, а чтобы удостоить разговором – некогда. - А ты говоришь, что без операции на мозге можно обойтись. Дважды неудачник удручённо вздохнул, почти соглашаясь. - Дай, думаю, заодно проведаю своих ветеранов, может, кто что дельное подскажет. Сразу нарвался на секретаря, что вместо меня из «гэбэшника» прислали. Строго предупреждает, что в два собрание, уведомление мне на дом послали, и явка обязательна. Повернулся и ушёл, как будто я для него, делового, обуза. - Конечно, обуза: мешаешь любимой административно-канительно-бумажной вошкотне промеж своих. - Спрашиваю у встречных, какой вопрос, лица отворачивают, глаза прячут, говорят, не в курсе, должен кто-то из горкома быть, он и сообщит. Дожили: собрание готовит не коллектив, а горком, а мы… - Быдло, правильно – партийное быдло. Извини, что за тебя договорил. - Кончай, Ваня, и без того тошно, - попросил комиссар. - Ладно, не буду, досказывай – полегчает. - Психолог чёртов. - Уж какой уродился. Сергей Иванович повременил, собираясь с мыслями и задавливая недопережитую обиду. - Собственно, и рассказывать-то нечего, и неинтересно, - но, всё же, продолжал: - Пообедал дома, ни о чём таком не подозревая, а к двум сам пришёл на собственную порку. - Джордано Бруно, - не удержался Иван-могила. - Сел во втором ряду, а вокруг меня – необычно пусто, вакуум. Здороваюсь, с кем не виделся, кивнут еле заметно и отворачиваются, как не знакомы. Не пойму, в чём дело. - Покойник всегда последним узнаёт о похоронах. - Точно: уже похоронили, - Сергей Иванович пошевелился, проверяя, жив ли ещё. – Хорошо, что долго не маяли. Невесть откуда, словно из засады, выскочил новый горкомовский секретарь Кулик, из молодых и ранних, вытеснивший Цареградского, и сразу к трибуне. Так и не узнал я повестки собрания. После короткого задела о том, что война ослабила внутрипартийную борьбу и дала возможность троцкистским недобиткам опомниться и даже обнаглеть, нападая на генеральную линию партии, он перешёл к сути, к ротозейству и самоуспокоенности ветеранов, тех, которые должны больше всех бдить эту линию, не отклоняясь и не колеблясь. А у вас, мол, взращён и взлелеян на старых сомнительных заслугах такой недобиток, который вместо укрепления линии занимается искривлением её, огульным необоснованным критиканством… - тут я сразу и сообразил, какая у нас повестка собрания… - О тебе, - догадался и сообразительный доктор. - …Перечислил все мои прошлые надуманные и преувеличенные грехи, за которые и выперли из горкома – я и забыл о них, а они, оказывается, тщательно до поры до времени законсервировали – и добавил новый, гробовой: умышленное потакание преступной деятельности антисоветской группировки, лидер которой стал другом и послушным исполнителем троцкистских идеек вашего бывшего товарища. - Тебя ещё не развели, а уже – бывшего, попробуй, возрази, - прокомментировал ненормальный фельдшер, лишая больного спокойствия. Сергей Иванович, поморщившись слегка, сел, опираясь спиной о спинку кровати. - Заговор, говорит, к счастью, благодаря бдительности простого советского человека, был в самом зародыше сорван. - Уже и заговор, - не удивился доктор. – Кто-то анонимку нацарапал? – догадался он. - Выходит, так, - подтвердил заговорщик, - всё собрали, всё навесили. - Соратники всегда добивают, чтобы не оставлять мстителей, - успокоил лекарь. - Выступили двое, - продолжал вычищенный. – Упирали на то, что я, будучи секретарём, вознёсся, не снисходил к рядовым партизанам, всячески зажимая неугодных. Возразить в оправдание нечего было: я и вправду этих зажимал, да, видно, не дожал. В отряд они пришли в последние два месяца, до расформирования проторчали в хозчасти, всячески увиливая от боевых заданий по причине выдуманных недомоганий, а теперь дружно и нагло требуют признать их полноправными партизанами, выдать медали и соответствующие льготы. Кукиш им! - Тебе – тоже, - не преминул заметить Иван-могила. - Потом мой сменщик напёр на моё троцкистское критиканство и нарушения партийной дисциплины, отметив, что после исключения из горкома я не сделал выводов. Про Сашкин заговор никто и не говорил, не давая опомниться, проголосовали. Естественно, все – за. - И те, которые были у вас на дне рождения? – не удержался от вопроса Владимир. - И те, - вздохнув, неохотно подтвердил Сергей Иванович, вновь оказавшийся именинником. – Не ожидал я, что так жёстко, надеялся в максимуме на строгача. Вышел как оплёванный, и всего-то прошло полчаса, как решили мою судьбу. Соратники, как ты говоришь, отворачиваются, сторонятся как прокажённого, а вчера ещё были лучшими друзьями. - Слаб человек духом, - определил болезнь опытный психолог, - особенно, если он у него подпорчен несбыточными идеями и постоянным страхом. Не тужи, Серёга, жизнь продолжается, теперь ты – партпартизан. Правильно делал, что не давал воли партоккупантам. Лучше разом сгореть ярким пламенем, чем долго коптить и вонять. Я выписал тебе два рецепта и добавлю два устных: первый – женись и роди парня, второй – иди на завод вкалывать ручками, там тебя рабочий класс, на теле которого паразитируют партийцы, окончательно вылечит. Скорый фельдшер поднялся, чтобы, наконец-то, уйти. - Хочешь – не хочешь, а придётся, - согласился со вторым устным рецептом больной. – На инвалидную пенсию не проживёшь, орденских за два ордена – кот наплакал, от льгот и пайков я ещё в горкоме отказался, призвав остальных последовать примеру. - Вот за этот троцкистский выпад от тебя и избавились, - подлил напоследок яду добрый врач. – Пора мне, и так с тобой заболтался. Как, полегчало? Сергей Иванович, сидя, подёргал, пошевелил туловищем, поразводил в стороны и вверх руками, повеселел: - Да, вроде отпустило. Ну, и спец ты, Ваня! Спасибо, друг. Иван-могила, довольный, рассмеялся. - Больно-то не нахваливай, сглазишь. И не радуйся раньше времени. Приказываю: регулярно глотай то, что выписал, никакой парной, про водку и не упоминаю, тяжёлых работ не делать, двигайся, сколько хочешь, но без натяга, а чуть устал – в постель, и так – неделю. Приду, дам окончательное заключение. Думаю, что сердечко твоё сработало на нервный срыв и возвращаться к нормальному состоянию будет долго, если не будешь беречься и не перестанешь нервничать. По-хорошему тебя надо бы в больницу, но там сейчас – срамота, лечить некому и нечем, не говоря уж о кормёжке, а в госпиталь тебя, меченого, не возьмут, так что лучше перележать дома, если есть кому за тобой приглядеть-поухаживать. Найдётся? – спросил у перепуганного постояльца. - Да, - с готовностью ответил тот, совершенно не представляющий, где найти сиделку. Особенно сейчас, поздно вечером, потому что завтра искать будет некогда – с утра на работу, и может случиться дальняя командировка не на один день. Но по-другому ответить он просто не мог. - Вот и прекрасно, - удовлетворился лекарь, - выздоравливайте, я пошёл. – Он пожал руку Сергею Ивановичу, надолго задержав в своей и внимательно напоследок вглядываясь в лицо комиссара. – Заскочу на неделе, не кисни понапрасну. Проводи, - попросил Владимира. У калитки приостановился, повернулся к провожатому. - Надеюсь на тебя. Сергей сейчас в таком душевном состоянии, что здоровье может качнуться и туда, и сюда. Нельзя ни в коем случае оставлять его одного с убивающими мыслями. Хорошо бы им с сиделкой найти общий язык. Береги его, таких, как комиссар, после войны немного осталось. Странный врач «скорой» крепко пожал надёже руку, тоже надолго задержав в своей и тоже внимательно, оценивающе, вглядываясь в лицо тому, кому доверил здоровье редкого по душевной красоте человека. Подождав, пока старенький фургон, прочихавшись, валко уедет, Владимир зябко поёжился и от холода, и от принятой ответственности и медленно пошёл в дом, не зная, как себя вести с подопечным, которому по моральным качествам и в подмётки не годился. Сергей Иванович успел раздеться и вольно лежал под своим одеялом, положив аккуратно сложенное Владимирово рядом на стул. Они встретились глазами, два необъяснимо близких человека, ток мгновенной любви пронизал обоих, и Владимир, повинуясь чувству, забыв, кто он, где он, что с ним и что собирался недавно сделать, бросился к кровати комиссара, упал на колени и, положив голову щекой на милующую или карающую широкую ладонь, сказал, почти прокричал: - Простите меня, - и скупые слёзы впервые за много-много лет медленно бисеринками покатились из глаз, теряясь в морщинистой не по возрасту коже внешней части ладони судьи. Сергей Иванович осторожно накрыл голову грешника второй ладонью, стало тепло, уютно, и Владимир почувствовал себя совсем маленьким и счастливым. Хорошо бы остаться в такой защите навсегда. - Тебе не в чем виниться, - отец легонько погладил сынка по волосам. – У каждого человека случаются в жизни минуты душевной слабости и глубокого нравственного падения - как на фронте панический страх, которые надо преодолеть, не сломаться, остаться разумным человеком. Порой мне кажется, что природой каждому поколению предначертано пережить хотя бы одну войну, революцию, катастрофу, чтобы отсеялись, погибли, как это ни жестоко, слабые, и тут же сам себя опровергаю: почему тогда у людей не так, как у животных, остаются слабые, а сильные гибнут первыми, и род человеческий деградирует. – Он сделал движение, чтобы высвободить руку. – Сейчас иди, я устал, хочу заснуть. Владимир с низко опущенной головой, стыдясь себя и того, что произошло, поднялся на ноги, неловко повернулся и, почти ничего не видя, пошёл к себе. - Если хочешь, уходи, - догнал его в дверях голос как плеть. – Наверное, мне будет легче знать, что ты далеко и вне опасности, - и следом ещё один удар: - А может быть, и нет. Иди. Он, сгорбившись, сидел у себя на кровати, опустив голову и безвольно бросив руки между колен. Стыд не проходил, а, наоборот, разрастался, и к нему добавлялась жгучая злость. Сергей Иванович не принял вины, он её объяснил и не дал полного облегчающего прощения. На это необходимо время, а его нет. Ещё нестерпимее захотелось убежать без оглядки, забыть сусально-романтическую сцену, раствориться в новых знакомствах и событиях. То, что он, бывший национал-социалист, отмеченный самим Гитлером, а сегодняшний американский шпион, вздумал просить прощения у советского комиссара, и есть настоящее ущельное нравственное падение, а не то, что вздумал потихоньку смыться, испугавшись за потрёпанную и перелицованную шкуру. Прав экспедитор: подло взваливать на кого бы то ни было свои заслуженные грехи. Он сам, в здравом уме и твёрдой памяти, выстрогал свой крест, сам и должен тащить его до последнего мгновения неудавшейся жизни. Обременять кого-то собой – трусость, просить прощения – лицемерить. Раскаяние, как и молитва, нужны не богу, а грешнику и страждущему, и потому каяться и молиться следует скрытно, без громких слов. Раскаянье на людях и на словах – фарс, шаг к новому падению. Давно известно, что жертвование и подаяние должны совершаться втайне. Думая так, он не забывал и о главном: где найти сиделку? Ближние соседи не жаловали дюже партийного комиссара, да и не было среди них свободных, неработающих, а дальних Владимир совсем не знал. Нужен был человек, который подсказал бы хоть направление поисков. Лида! Вот кто сможет и захочет помочь. Было около девяти, когда он постучался в освещённое окошко приветливого домика за рынком. Хозяйка, отодвинув занавеску, выглянула, показав на мгновение доброе озабоченное лицо, но ничего в темноте не разглядела и поспешила выйти. - Володечка! – радостно всплеснула она полными, оголёнными по локоть, руками, увидев позднего гостя. – Какими судьбами? Я, как знала, испекла пирожков с картошкой, поставила в духовку, чтобы не остыли. Что это я держу вас в дверях? Заходите скорее, холодно на улице, сейчас поставлю чай, у меня и сахарин есть, и мята. Наконец-то, у него отлегло от сердца, будто пришёл в родной дом к любящей старшей сестре. - Не надо ничего, - огорчил он хозяйку, - у меня к вам срочное дело, только на вас надежда. - Господи! – заволновалась Лида. – Да что опять такое случилось? Пойдёмте, хотя бы присядем. Они прошли в опрятную чистую кухню, недавно протопленную и манящую к столу, накрытому белой полотняной скатертью с красным орнаментом понизу, сели на крашеные синие табуретки. - Может, всё-таки, чаю? - Нет, - ещё раз отказался неуступчивый гость и рассказал вкратце о Сергее Ивановиче, сердечном приступе и наказе врача. – Я никого, кроме вас, близко не знаю, вот и пришёл. Хозяйка поднялась, вытащила из тёплой духовки завёрнутые во влажное полотенце румяные пирожки, такие аппетитные, что Владимир невольно сглотнул голодную слюну, переложила их в белую салфетку, аккуратно завернула и завязала. - И правильно сделали, - похвалила взволнованного гостя. – Давайте поступим так: раз его нельзя оставлять одного надолго, особенно сегодня, то мы немедленно пойдём к вам, а по дороге решим, кто ему лучше подойдёт из тех, кого я знаю. Идёмте, не будем медлить – а вдруг ему сделалось плохо? Она стала торопливо одеваться, не слушая ленивых возражений Владимира о том, что уже поздно, и лучше бы она дала ему адрес какой-нибудь потенциальной сиделки. Вспомнив, что здесь квартирует рыжая, спросил: - А где Зося? - Ушла домой. Завтра городская комсомольская конференция, занятий у неё в школе нет, вот и ушла проведать родителей. Они почти бежали по тёмной улице, спотыкаясь и оступаясь, и конечно, никакого разговора о сиделке не получилось. Сергей Иванович, услышав торопящиеся парные шаги, окликнул встревожено: - Кто там? Володя? - Я, Сергей Иванович, - поспешил успокоить Владимир, - со мной гостья. Знакомьтесь: Лида. Смущённый нежданным женским визитом хозяин приподнялся, хотел встать, но, вспомнив, что раздет, слегка покраснел и попенял квартиранту: - Что ж ты не предупредил меня? - Лежите, лежите, - с улыбкой успокоила гостья, - это я виновата: сама напросилась, как Володя ни отговаривал. Вас ведь Сергеем Ивановичем зовут? – сама представила себе стушевавшегося комиссара. - А вас – Лидия… а по батюшке? - Просто Лида, мне так больше нравится: не чувствуется годков. - Тогда и я для вас - просто Сергей, а хотите – Серёжа, - было видно, что женщина понравилась ему с первого взгляда, с первого незримого прикосновения душами. – Я ещё не совсем развалился, так что идите на кухню, и я следом приплетусь, будем чай пить и ближе знакомиться. - Ой, да вы совсем молодцом! – засветилась улыбкой с ямочками на полных щеках Лида. – Можно, я у вас на кухне похозяйничаю? Люблю кухарить. Не дожидаясь разрешения, она, чуть покачивая полными широкими ягодицами, двинулась на кухню под ощущаемым пристально-оценивающим взглядом улыбающегося ожившего хозяина, напрочь забывшего о валящей слабости и пугающей боли в груди. Усевшись за стол, мужчины с удовольствием наблюдали за хлопотами женщины, быстро освоившейся в чужом цеху за привычными станками и конвейером. Зашкворчали, разогреваясь и разбрызгивая талонный жир, замешанный то ли на олифе, то ли, ещё хуже, на мазуте, фирменные Сергей-Иванычевы драники, торопясь, вскипел чайник, одуряющее запахло свежей заваркой и ещё какой-то приятной травой. - Я добавила немного мяты, сердечникам полезно, успокаивает, - пояснила расторопная повариха. Ждать и наблюдать за ней, полной, мягкой, улыбающейся, было приятно. …А когда посередине стола водрузились румяные от удовольствия пирожки, хозяин засмеялся вслух, окончательно выздоравливая. - Вы, Лида, прямо колдунья. - Если бы… Тогда бы я перво-наперво вас на ноги поставила, - и зарделась, вспомнив, что у хозяина только одна нога. И тот помрачнел при нечаянном упоминании о его уродстве симпатичной женщиной. Хорошо, что всё было готово к застолью, и грустная пауза не затянулась. Старшие обсуждали достоинства драников и пирожков, а младший усердно их ел. В нём вдруг пробудился зверский аппетит, как часто бывает после сильного нервного стресса. Под успокоительную беседу о кулинарных рецептах, жёстко ограниченных возможностями карточного снабжения и базарной дороговизной, о том, где и чем можно отовариваться, как добыть дрова и уголь, о трудных первоклашках 8-12-ти лет, которые уже курят и ругаются матом, об одиночестве, с которым надо смириться, о болезнях, которые подкрадываются внезапно, он ополовинил пирожки и драники, выпил два стакана мятного чая и осоловел. Нестерпимо потянуло в сон. Пара за столом была занята только собой. Они сошлись характерами, к тому же у одного долго не было женщины, а у другой – мужчины. - Я пойду к себе, - поднялся Владимир, поняв, наконец, что лишний. – Лида, будете уходить, позовите – я вас провожу. Она недоумевающее взглянула на него и не ответила, очевидно, не восприняв предложения толком. Устав до самой последней косточки, до самого дальнего закутка мозговых извилин, Владимир тяжело рухнул на постель, закрыл глаза и … всё. Так тяжело и так быстро он никогда не засыпал. И спал, совершенно отключившись, как будто душа замерла, тоже переутомившись, не шевелясь и не просыпаясь, в одном неудобном положении – на спине до тех пор, пока что-то сильно не толкнуло изнутри, мгновенно вернув в сознание, как будто и не засыпал. Он испуганно вскочил на ноги, вглядываясь в темноту и вслушиваясь в тишину, посмотрел на светящийся циферблат часов – было пять с немногим. Ого! Он проспал почти семь часов. Осторожно, боясь потревожить Сергея Ивановича, ощупью побрёл по надобности на двор, постоял там, справив нужду, приходя в себя и вглядываясь в льдистое мерцание звёзд. От резкого сухого холода они сверкали как алмазы. Стоял до тех пор, пока не закоченел до дрожи, пытаясь уловить шум мотора чёрной «эмки». Так и не дождавшись, пошёл в дом, потирая плечи и поняв, что больше не заснёт и будет караулить тревожные шумы улицы. - Володя, - окликнул из темноты своей комнаты Сергей Иванович, - что-то мне неймётся, встать не могу. Включи свет и принеси воды, надо, наверное, снова навалидолиться. Почти бегом Владимир вернулся с водой, включил свет и пытливо вгляделся в побледневшее потное лицо комиссара. - Может, опять «скорую»? – спросил он, испугавшись нового приступа, спровоцированного, наверное, слишком активным вечером больного. – Извините, заснул как убитый. - Вот и хорошо, - успокоил Сергей Иванович, - тебе работать. – Он слабой рукой засунул в рот опять две таблетки и жадно запил водой, проливая её на грудь. – Иди, досыпай, скоро утро. Скорей бы! Владимир взял у него пустой стакан, коснувшись холодных пальцев больного, поставил на стол и сел на стул, обхватив верх спинки руками и утвердив на них подбородок. - Посижу немного, всё равно не заснуть. Стыдно – Лида ушла ночью одна. Сергей Иванович слегка улыбнулся хорошим воспоминаниям. - Славная женщина. Обещала прислать старушку на неделю-другую, и сама будет навещать. Забрала рецепт и карточки. Теперь мы у неё на иждивении. Воистину людей объединяют общие беды и слабости, а не взаимные успехи. - Не опасно ей приходить к нам? – смущаясь, высказал Владимир мучавшие опасения и за свою жизнь. – Следом за Сашкой могут приехать и за нами. Как вы считаете? Сергей Иванович, собираясь с ответом, пошевелился, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, проверяя грудную боль на живучесть, и, удовлетворённый тем, что она отступила, сказал коротко, не обнадёживая: - Не исключено. Он снова хотел добавить, что постоялец волен уйти, скрыться, но удержался, предоставив тому право самому определиться. Владимир встал, медленно и взволнованно заходил по комнате, с усилием соображая, что предпринять, если приедут. Два варианта он отмёл сразу: бежать сейчас, немедля, и оставить Сергея Ивановича одного или безропотно сдаться вместе с ним. Что остаётся? - Уходить надо, Сергей Иванович, попросту – бежать, пока не поздно. Сергей Иванович хмыкнул, засветившись иронично прищуренными глазами. - И далеко мы с тобой убежим на трёх ногах и с одним подкачавшим сердцем? Опершись руками о края кровати, он подтянулся и сел, прислонившись к спинке и заткнув под поясницу подушку. Предстоял серьёзный разговор. - В жизни никогда ни от чего и ни от кого не бегал. Отступать – да, отступал, но со смыслом. Бежать сейчас – смысла не вижу. Не станет ли побег признанием вины, которой нет, как думаешь? Владимир молчал, для него вопрос стал решённым. - Бояться мне нечего, - продолжал комиссар, - я не виновен и хочу остаться с чистой совестью до конца дней своих. - Перед кем? – почти выкрикнул, не сдаваясь, оппонент. - Перед собой, Володя, перед собой, другие мнения для меня менее интересны. Лёжа в бездельи, я по-всячески думал и, в конце концов, пришёл к твёрдому выводу: из партии меня гнать бесполезно – я был коммунистом, коммунистом и останусь. Для осуществления коммунистической идеи нет прямой необходимости состоять в партии, достаточно руководствоваться её принципиальными положениями, свято верить в победу и неустанно работать на неё, не обращая внимания на временные тактические искривления стратегической линии временными людьми, просочившимися в партию и временно захватившими власть. Партия сейчас больна НКВД-шной заразой, но верю, что выздоровление и прозрение наступит скоро. И не беда, что с вырезаемой заразой приходится жертвовать и здоровой тканью, даже если эта ткань – ты. Что значит одна жизнь по сравнению с жизнедеятельностью партии, направленной на счастье миллионов? Владимир не был согласен с жертвой даже одной жизни, тем более своей – он не полумифическая Жанна д,Арк – ради будущего неизвестного счастья миллионов. - Если приедут, я уйду дворами. Сергей Иванович сразу обмяк, как надломился, помолчал и, не поднимая глаз, поняв, что не убедил, глухо согласился: - Хорошо, если удастся. Всё, что нужно, было сказано. Реальной, осознанной, духовной близости не получилось, остались понимание и уважение разных позиций. - Смотри-ка, - деланно удивился комиссар, прервав затянувшееся молчание, - уже шесть, - и добавил, примирительно глядя на несостоявшегося «сынка»: - Судя по их повадкам, в людное время они не появятся. Сегодня тебе придётся собираться самому, - он соскользнул на спину, удобно уложил голову на подушку, отвернувшись к стене, и затих, давая понять, что лишних разговоров не хочет. Глава 5 - 1 – На утренней раскомандировке ему не досталось маршрута. - Приказ директора, - объяснил начальник-майор, - на сегодня освобождён. С базы не отлучайся, будь на виду. А он-то надеялся уехать в Брест, оставить машину на тамошней базе, найти последнего агента и отсидеться у него с недельку, а потом наведаться в Минск на главпочтамт и получить зашифрованный адрес встречи со связником или резидентом, который и определит дальнейшую судьбу Васильева – быть ли ему ещё кем-то здесь или стать прежним Кремером и вернуться в Германию. Не вышло. Пора прощаться с железным другом. На глаза навернулись слёзы – что-то часто они наворачиваются в России – как будто терял живого близкого человека. Как обычно, с одного нажатия стартёра завёл мотор, с удовольствием и грустью послушал ровный мощный гул, бережно тронул машину и отвёз на место прицеп, вернулся назад, заглушил железное сердце – последний рейс завершён – и застыл в раздумьи, привычно обхватив баранку руками. Что означает отстранение от поездок? Простое увольнение под нажимом НКВД или предстоящий вызов в контрразведку с непредсказуемыми последствиями? Или арест здесь, вопреки их обычаям? Нет, второго и третьего не будет: он уйдёт раньше, уйдёт, даже если придётся отстреливаться. В нашитом кармане внутри телогрейки покоился, согреваясь, старый и надёжный товарищ «Вальтер», его тёзка, а его приблудный друг «Браунинг» легко уместился в широком кармане галифе. Действующие и новые документы лежали в разных карманах гимнастёрки – доставай и показывай по необходимости любые, на нём чистое бельё, лишние деньги и драгоценности аккуратно завёрнуты в бумагу и полотенце, увязаны и уложены в неприметную авоську вместе со сменными носками и мылом. Прощай, комиссар, если тебя не загребут вместе со мной, извини за брошенное барахло, выкинь, чтобы ничто не напоминало о «сынке». Взамен я нашёл тебе хорошую женщину, пусть она станет моим прощением. Теплилась вялая надежда, что просто уволят. Она и останавливала от решительного шага. Пока есть хоть малый шансик, надо его использовать, уйти он сумеет. Если уволят, то можно будет вполне легально отправиться в Брест на поезде, управиться там за день-два и вернуться назад, растягивая время на поиски новой работы и выжидая американского сообщения. Сегодня 1-е ноября. Третий день Шнырь на пути в Оренбург. Как быть с Витей? Придётся оставить временно у Шатровой. Это потом. А пока надо быть постоянно настороже. Он даже вздрогнул и непроизвольно сунул руку к «Вальтеру», когда брякнула ручка дверцы, и в открытом проёме появилось улыбающееся лицо экспедитора-оптимиста. - Что, сдрейфил? Совесть нечиста? – он рывком, пригибая голову, словно прячась, вскочил в кабину, сел, повернувшись всем туловищем к шофёру и насторожённо-внимательно вглядываясь в него. – Знаю, отчего. Здорово! – но руки не подал, поскольку в воровском мире не принято это делать. – Тебя на завтра дали. Принёс? До Владимира не сразу дошёл смысл сказанного теневым торговцем. Из трёх предполагаемых вариантов отпал наилучший, остались два наихудших. Можно уходить. Получить путёвку или устное распоряжение директора и – давай бог ноги. - Ты чё? Оглох? Вот навязался со своими смотринами не ко времени. Придётся играть роль заинтересованного в сделке, чтобы не вызвать подозрения. Продаже-купле всё равно не быть, надо скорее избавиться от навязчивого оценщика. - Принёс, - Владимир развернул полотенце и отдельный пакетик с драгоценностями, аккуратно расправил бумагу, чтобы видно было всё великолепие ювелирного товара. Оптимист от обалдения даже присвистнул, потянувшись рукой, чтобы по русской привычке не только разглядеть, но и пощупать. - Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Яшка обсерется, - от удовольствия он коротко гоготнул, осторожно пошевелив дрожащими пальцами камушки, брызнувшие многоцветьем искр. – Сколько их здесь? - Не знаю, - удивился Владимир тому, что до сих пор не пересчитал и даже толком не разглядел ненужное богатство, добытое по дикому случаю. - Ма-а-нишь, - не поверил истинный ценитель сокровищ. – Дурной, что ли, совсем? Счас оприходуем, - он, бережно передвигая изящные гранёные горошины и пирамидки грубым пальцем-сосиской, считал вслух и насчитал: - Семнадцать. Ого! Чего только ни накупишь! – он стал перебирать золотые вещи: - Колье, браслеты – высший класс! Серёжки и кольца – блеск! Ну, ты даёшь! Где грабанул, колись? Где навыковырива-ва-вал? – от волнения не сразу выговорил трудное слово. – Такие вещицы хозяева враз опознают. Риск! Башкой риск. - Не дрейфь, как ты говоришь, - успокоил ювелирный коробейник, - всё – из Германии, хозяева – там, да и вы с тестем подновите, переделаете для страховки. Сам объяснял – камни оправите, в дело пустите, мне ли вас учить? – Он мгновение помолчал, вопросительно вглядываясь в пустые, блестевшие от внутреннего беспокойства, глаза посредника, и стал решительно заворачивать драгоценности в бумагу. – Не хочешь – не надо. Моё дело – предложить, твоё – отказаться, как говорят у вас на базаре, - он даже не заметил, как оговорился, сказав «у вас». Экспедитор, наконец, встрепенулся, вышел из обдумывания оценки и осторожно поинтересовался: - Чё хочешь чохом? Купец ничего не хотел, кроме одного: чтобы оптимист убрался как можно быстрее и не травил бы душу бессмысленной приценкой, и потому, не особенно беспокоясь о сбыте товара, предложил: - Давай так: ты всё видел, тебе не покупать, так что расскажи шефу, сами прикиньте начальную сумму, а завтра поторгуемся. Сейчас исчезни, ко мне идут, разговора больше не будет. Из конторы выпорхнула и, часто перебирая стройными ножками в туфлях на высоком каблуке, засеменила по их направлению к стоянке Ирина, и он не сомневался, что за ним. - Секретарша? – спросил экспедитор. - Она, - коротко ответил шофёр. - Ладно, будь, - попрощался оптимист, ужом выскользнул из кабины и исчез за кузовом. Владимир отложил крупные серёжки с малиновыми камнями, а всё остальное, торопясь, завернул в пакет и полотенце, уложил в авоську, спрятал за спинку сиденья и настежь распахнул дверцу в ожидании подполковничьего вестового. - Чего сидишь, невежа? – напала она на него, сердито посверкивая глазами под наведёнными карандашом бровями и изломав верхнюю, чересчур накрашенную, губку. – Не мог оторвать задницу и встретить? Владимир улыбнулся детской ярости и обиде, спросил, догадавшись: - Шеф не в настроении? - Буркающая туча, - подтвердило зеркало шефа. - Залезай сюда, - Владимир наклонился, подавая руку, - у меня для тебя что-то есть, чтобы поправить настроение. - Вот ещё! – по инерции вспылила Ирина, подавая ладошку. – Обманешь ведь, знаю я вас, кобелей, - поставила ножку на высокую ступеньку, обнажив тощее бедро под задравшимся платьем. – Уфф! – уселась, тщательно расправив под собой платье, повернулась к соблазнителю: - Ну? Владимир взял отложенные серёжки, положил на широкую ладонь и поднёс к лобовому стеклу, где они под лучами солнца вспыхнули малиновыми искрами, слепя глаза, а Иринины, наоборот, расширились от удивления и восторга. - Мне? – выдохнула она, не отводя восхищённых глаз от переливчатого золото-малинового сияния. – Даришь? - Если возьмёшь, - подтрунил благодетель. - Не задумываясь, - решительно, не колеблясь, ответила она. Владимир протянул ей серёжки и удивился, до чего мала и не приспособлена к суровой русской жизни миниатюрная ладошка с тоненькими ухоженными пальчиками, цепко ухватившими драгоценность. Она, торопясь, вытащила из мочек ушей, поморщившись от секундной боли, медно-стеклянные висюльки и, глядясь в зеркальце над лобовым стеклом, приладила новые, засверкавшие малиновыми гранями, отбрасывая отблески на построжевшее взволнованное лицо девушки, никогда не имевшей ничего ценного и никогда не получавшей таких дорогих подарков. Потрогав пальцами и убедившись, что они на самом деле в ушах, она, довольная, рассмеялась и, бросившись на шофёра, обняла за шею и крепко расцеловала в губы, оставив на них горьковатый привкус губной помады. - Я пошла, - заторопилась показаться конторским, открыла дверцу и, уцепившись за неё обеими руками, неловко соскочила на землю на мешающих каблуках. - Зачем приходила-то? – насмешливо спросил кудесник, с интересом наблюдая, как миловидное девичье лицо меняется на неприступную красивую маску директорской шестёрки. - Чего сидишь? – закричала она, спохватившись и озлобившись на непонятливого шофёра. – Вытряхивайся давай, директор зовёт. Сколько времени потеряли, будет мне, - пожаловалась непоследовательно. Владимир выпрыгнул через ту же дверцу, успокоил: - Так ты меня только что нашла – база, вон какая, большая. Она согласилась, успокоившись и превратившись вновь в нормальную симпатичную девушку, подошла вплотную, прячась вместе с ним за открытой дверцей. - Поцелуй меня, - попросила, требовательно глядя прямо в глаза. Ему совсем не хотелось, особенно в такое утро, но и обидеть Ирину тоже не хотелось, и, осторожно обняв худенькое доверчивое тело, несильно привлёк к себе, стараясь не сделать больно. - Не жалей, - прошептала она, закрывая глаза, чтобы полностью отдаться сладостному чувству. И тогда сжал так, что хрустнули косточки, а она, обмякнув, охнула, подставляя раскрытые жадные губы. Он крепко и надолго припал к ним своими сухими и холодными, опять ощутив неприятный горький вкус помады, но не отпускал вздрогнувшего тела и горячих губ до тех пор, пока она не стала задыхаться, отталкиваясь немощными руками от широкой груди. Счастливая, улыбающаяся, еле переводя дыхание, прислонилась к ней горящей щекой и взволнованно попеняла, поощряя: - Задушишь, бугай. Решительно оттолкнувшись, осмотрелась, облизала вспухшие губы, поправила причёску, улыбнулась и пообещала: - Каждый день буду прибегать целоваться, так и знай, - и, выйдя из-за дверцы, как ни в чём не бывало, заторопилась к конторе, предоставив шофёру, как и полагается, догонять и идти сзади. Хмурый руководитель автопредприятия на сдержанное приветствие задержавшегося подчинённого молча указал рукой на один из стульев у стола заседаний, приткнутого торчком к помпезному директорскому, оставшемуся от старого хозяина, и, когда Владимир осторожно уселся, вольно и независимо выложив руки на столешницу и намеренно не глядя на земного вершителя его здешней судьбы, некоторое время молчаливо и внимательно разглядывал шофёра, будто видел в первый раз, и, наконец, соизволил открыть тайну отстранения водителя от рейсов: - Сегодня в городе комсомольская конференция. Секретариат настаивает на твоём присутствии в президиуме. Начало в 10.00, форма одежды – парадная, - он слегка смягчил тон, добавив: - по возможности. Настроившись на самое скверное, Владимир даже с некоторой долей сожаления встретил такое простое и обыденное объяснение отстранения от работы. Вероятно, нервишки были так зажаты, что одинаково безразлично реагировали и на хорошее, и на плохое. Захотелось вдруг без причины нагрубить солдафону или дружески увесисто хлопнуть по плечу. Вот бы опешил подполковник! Как хорошо, что вытерпел вечер и утро и не сорвался в бега. Комсомольцы подарили целый день, а за такое большое и объёмное время может случиться всякое. Надо терпеть и до предела быть настороже. Обрубать якорь – Витю – он не имеет права. - Зайдёшь к Тарабаню, он даст тезисы и цифры – пригодятся, если придётся выступать, - подполковник надолго замолчал, что-то обдумывая и нервно покручивая тонкими пальцами остро отточенный штабистский карандаш. – А если возникнут вопросы о лесном случае, надеюсь на твою сдержанность в ответах о Тане. Так вот зачем понадобилась утренняя встреча! Чего он, собственно говоря, больше всего опасается? Негативного перелопачивания посторонними некрасивой гибели жены или рикошетного отражения на собственном авторитете кадрового военного и руководителя большого предприятия? - Ты для меня – живая и скорбная память о Тане, нам нельзя работать вместе, - подполковник отложил карандаш в сторону и забарабанил по столу кончиками нерабочих пальцев. Он не глядел на подчинённого, зная, что поступает подло. Всё же – ожидаемое увольнение, но под другим соусом, не таким острым и не ко времени. - Хорошо, я подыщу другую работу, - ответил Владимир на прозрачный намёк директора, который мог бы и так вышвырнуть неугодного шофёра с базы. – Думаю, в два-три дня управлюсь, - Владимир очень надеялся, что после ближайшего Бреста новая работа здесь не понадобится. Подполковник, явно обрадованный бесконфликтным мужским решением обоюдной проблемы, впервые прямо взглянул на догадливого подчинённого и твёрдо пообещал: - Я сам тебя устрою на хорошую работу, - попытался тем самым смягчить вынужденную подлость. - Не надо, - отказался привередливый шофёр, - ответственные решения предпочитаю принимать и выполнять самостоятельно. Директор снова вернул карандаш обеспокоенным пальцам. О главном договорились, осталась ещё одна маленькая проблемка. - Тобой заинтересовались в НКВД. Вот оно! – одновременно отозвалось и в сердце, и в голове. Подполковник в ответ на услугу предупредил об опасности. - Запросили характеристику. Есть серьёзные причины? Владимир скупо рассказал об аресте хорошего знакомого, с которым никаких взаимоотношений, кроме соседских, не имел, и в чём причина ареста соседа и интереса к нему, Владимиру, не знает и не догадывается. Кадровый штабист-фронтовик был предубеждённо настроен против деятелей СМЕРШа, отиравших углы штабов и настырно вмешивавшихся во всё, выискивая врагов в наименее опасной обстановке. Он хорошо знал, сколько безвинных, несдержанных на язык, пострадало из-за неумеренного рвения сине-малиновых героев тыла, увешанных боевыми орденами, скольких они услали туда, куда Макар телят не гонял, только за то, что те оказались рядом с подозреваемыми и не донесли, облегчая работу бдительных стражей внутреннего фронта. Шофёра он им не сдаст в память о Татьяне. - Свободен, - отпустил он Владимира. И когда тот ушёл, подвинул к себе характеристику, сочинённую Филоновым, в которой в соответствии с наводящими вопросами следователя Вайнштейна были выпячены политическая вялость и неустойчивость шофёра, недопонимание им значения трудовой дисциплины, нежелание работать в комсомоле, скрытность и противодействие руководству базы, привёдшие к обострению отношений с главным механиком, безвременно погибшим от рук такого же неустойчивого морально и недисциплинированного в труде осуждённого работника, и т.д. и т.п. Директор брезгливо смял служебный донос-характеристику, в которой ретивый кадровик, держащий нос по ветру, намеренно забыл отметить производственные инициативу и дисциплинированность Васильева, его постоянную заботу о технике и прекрасные водительские качества, позволяющие перевыполнять трудовые задания, что, как и настоящий героизм на фронте, для смершников не представляет интереса. Смял и бросил в мусорную корзину, где ядовитая бумага как змея начала медленно с шипением разворачиваться, не смирясь с тем, что не удалось ужалить. Чётким, почти каллиграфическим почерком и почти без помарок, так, как он писал скорбные уведомления с фронта, кратко и точно подполковник написал свою версию характеристики шофёра, в которой не было отрицательных пунктов, а были подчёркнуты трудовой энтузиазм и профессионализм, верность Родине, народу и советской власти, и что он, кадровый офицер, разбирающийся в людях, готов с таким идти в разведку. С удовлетворением представил недовольное лицо следователя, уверенно расписался, вызвал секретаршу и распорядился немедленно отпечатать и выслать нарочным по запросу. А Владимир, выйдя от директора, набрался духу поощрительно улыбнуться Ирине и отправился выполнять приказ. Встретившийся в коридоре Филонов прошмыгнул по стенке, сверкнув лысиной, не взглянув и не поздоровавшись, окончательно поставив крест на непонятном и тем опасном работнике, неспроста заинтересовавшем следователя НКВД. Дома Сергей Иванович неожиданно оказался не один и не с бабкой-сиделкой. За кухонным столом напротив сидела Лида, оба сияли улыбками и повлажневшими глазами, увлечённые не столько остывшим чаем и не столько беседой, сколько безмолвным тайным разговором на вечную тему отношений между мужчиной и женщиной, понравившихся друг другу с полуслова, с полувзгляда. Они даже не поинтересовались, почему Владимир явился не вовремя, предложили присоединиться к чаепитию и не возражали, когда он, естественно, отказался, сославшись на дефицит времени, и снова занялись только собой, отгородившись ото всего на свете. Налицо действовала теория жизни экспедитора-оптимиста – жить сегодняшним днём без оглядки на завтрашний. Сергей Иванович напрочь забыл об одной сердечной болячке, получив другую, забыл, что счастливый день может оказаться последним свободным. Сейчас его ничто не интересовало, кроме женщины, сидящей напротив – свойство отключения от второстепенного, присущее цельным людям с выработанным устойчивым характером и чистой доверчивой душой, чего не хватало постояльцу, мятущемуся в неуверенности и сегодняшнего дня, и завтрашнего тем более. Он не умеет так искренне отключиться от грозной опасности, не умеет забыть о спасении собственной шкуры. Вдруг одолела обида на хозяина, легко сменившего «сынка» на «жёнку», и ещё больше укрепила исчезнуть не только для русской контрразведки, но и для этих, забывшихся за столом. Не думал он, не гадал, что придётся ещё раз воспользоваться заброшенными элегантным костюмом, белоснежной рубашкой и щегольскими полуботинками, когда-то любовно приобретёнными Мариной. Стало жалко вернувшихся хороших вещей. Внутренний карман пиджака оттягивали чужие ордена и медали и один, честно заработанный немцем и американским шпионом. Парадный выход подразумевал – при орденах. Где-то в архивах у американцев дожидается Железный Крест, выданный немощной дрожащей рукой погибающего диктатора. Вот бы нацепить до кучи – и на конференцию. А потом – прямиком к Вайнштейну. Нет, стоит подождать, когда появится в дополнение к ним американский орденишко. Должны же янки как-то отметить верную службу агента! Эффектно будут выглядеть рядом три разноплемённых ордена: немецкий, русский и американский. Владелец всем служил усердно: и нашим, и вашим. Владимир взвесил награды в руке и небрежно бросил в раскрытый чемодан – там им место. Они украшают воинский китель и уродуют штатский пиджак, полупрячась за отворотами и оттопыривая борта, да ещё звякают при каждом шаге как у породистой собаки на шее. И постоянно напоминают о том, что следует отложить в дальнюю память, чтобы жить наново. В чемоданах и глубоких ящиках – самое им место. - Я ушёл, - предупредил он славную парочку, проскакивая мимо, чтобы не разглядели праздничного наряда и не стали допытываться, что да зачем. А им, погружённым друг в друга, и дела до него не было. - Уже? – равнодушно уронил Сергей Иванович, не убрав улыбки, предназначенной не квартиранту. - Возможно, к обеду буду, - на всякий случай определил им время Владимир от самого порога. - Обязательно приходите, - смущённо-радушным голосом по-хозяйски пригласила вслед Лида, - накормлю чем-нибудь вкусненьким, - она будущим обедом пыталась скрасить вину за пренебрежение к третьему лишнему. Мстительно, по-детски, не ответив, Владимир вышел во двор: надо было спрятать собранный в бега узелок. Для него нашлось укромное местечко внизу поленницы – можно будет при необходимости взять, не заходя домой. Выделяться пижонским видом в рабочий день было непривычно и неуютно, и примерный комсомолец, как мог, торопился на молодёжный форум, чтобы не мозолить глаза рабочему люду, вкалывающему на стройках не языком и задницей, а руками. - 2 – У входа в клуб Победителей, принадлежащий НКВД, где под удобным доглядом собирались сливки городской молодёжи, чтобы ударными речами и призывами ускорить восстановительные работы, встретил Тарабань, одетый, в отличие от шофёра, в строгую полувоенную форму с двумя значками на груди – ВЛКСМ и облупленного Ворошиловского стрелка. - Чего не зашёл? – проворчал сердито и, не ожидая оправданий, всунул в руки бумажку, объяснив: - Прочтёшь, если вызовут: здесь всё о достижениях базы за 9 месяцев и о работе нашей организации. – Он немного помялся и добавил, уклончиво поглядывая на Владимира: - Отметь, что успехи комсомольцев были бы значимее, если бы была настоящая поддержка от партийной организации. Вспомни, к слову, свою историю с главмехом и то, как юлил Филонов, не защитив тебя и не осудив Шендеровича. – Свежеиспечённый кандидат в члены ВКП(б) заранее готовил плацдарм в кандидаты секретаря парторганизации. - Я не сумею о себе, тем более на людях, - отказался недисциплинированный комсомолец, - почему бы тебе самому не сказать? - Слова не дадут: регламент, - поморщился Тарабань. Резко и настойчиво зазвенел звонок. - Пойдём, - заторопился Василёк, обиженно хлюпнув носом, - учти: Емеля на тебя бочку катит перед новым директором. Тебе – в президиум, - подсказал заботливый молодёжный вожак. «Здесь все начальнички», - подумал Владимир, - «несмотря на только что закончившуюся войну и необходимость объединения, чтобы быстрее справиться с разрухой, катят друг на друга бочки, какие по силам, давя попутно и ни в чём не повинных работяг». По нему, Владимиру, такую бочку уже прокатили, а филоновская проскочит мимо. Он подождал, пока два ряда президиума заполнятся, и примостился на неудобном крайнем стуле во втором ряду. Свежезавитая, чрезмерно наштукатуренная и кроваво наманикюренная девица в белой глухой блузке и чёрной плиссированной юбке отметила на бумаженции последнего из комсомольского олимпа, положила список перед председательствующим первым секретарём, сияющим значительностью события и золотой звездой Героя, и величаво сошла в массы, дав тем самым сигнал к началу работы конференции по звучно бьющей теме: «И в мирное время подвигу – быть!». Немного освоившись на своём «сбоку припёку», Владимир с любопытством взглянул в глухо волнующийся зал и поразился, увидев почти сплошь разношёрстную гражданскую публику, не более чем на четверть разбавленную группками военных. Для него привычнее были дисциплинированные собрания мундиров и униформ без внешних и внутренних индивидуальностей содержимого, тогда как здесь, несмотря на громкие призывы и увещевания вожака, ни о какой унификации, порядке и дисциплине и речи не было – полный бардак. Воочию проявился образ русской жизни. Наконец, более-менее угомонились, продолжая тихо переговариваться и пересмеиваться, нисколько не увлечённые интересной темой, а только возможностью пообщаться, поближе познакомиться, показать себя и поглядеть на других. Пришлось секретарю, напрягая голос, обрадовать началом, призывать к тишине, не тянуть волынку, активно обсудить: быть мирному подвигу или не быть, и окончательно и бесповоротно, раз и навсегда утвердить: быть! Потому что вся история советского государства пестрит героями молодёжного движения – он перечислил целую плеяду таких, но Владимир знал только Корчагина и не был уверен, что это достойный для подражания герой – а подвиги свойственны молодым, инициативным и сильным, становящимися маяками жизни и труда, и чем больше их, тем короче и яснее дорога в коммунистическое будущее. В таком же духе он настропалял собравшихся ещё минут десять и, решив, что все прониклись идеей «быть», и дискуссия потечёт в нужном одностороннем направлении, предложил желающим выступить и поддержать неоспоримый тезис. После нацеленного курса дискуссии внутренняя обособленная жизнь зала усилилась, и желающим по утверждённому списку «тарабаням» первичных организаций пришлось высвечивать местные мелкие маячишки под неугомонный ропот, изредка утихающий после увещевательных окриков секретаря. Подвигов, судя по выступлениям, пока не случилось, и всё обходилось перевыполнением норм и взращиванием стахановцев и ударников, прорубающих по первопутку дорогу в тёмное светлое будущее. И так тянулось до обеда. Как только прозвучал звонок на перерыв, ликующие делегаты устремились на выход, который оказался вблизи президиума, и крайнему Владимиру удалось выскользнуть в числе первых. Сзади кто-то кому-то предложил пойти выпить пивка в ресторане. «Почему бы и нет?» - мысленно согласился Владимир. – «Пользуйся благами жизни, пока жив, свободен и есть возможность», - сказал бы экспедитор «Сирожа». На входе в ресторан швейцар с орденом Славы на затасканной ливрее, потерявшей первоначальный синий цвет, с облупившейся позолотой на галунах и лампасах и в командирской фуражке ВВС ответил, что Марина на месте, и предупредительно открыл дверь перед хорошо одетым молодым человеком, но тот постеснялся дать чаевые, не зная, принято ли это у русских, живущих по своим собственным правилам. В зале, разделённом колоннами надвое, было сильно накурено и жарковато, стояли четыре ряда столиков, в дальнем углу разместилась миниатюрная эстрадка, а у двери на кухню – Маринин буфет. Хозяйка вожделенного прибыльного места колдовала за деревянной стойкой перед хмельным иконостасом, наполняя стаканы на подносе винным нектаром и ангельски сияя целомудренной белоснежной блузкой с воздушно-кружевным воротом и таким же кокетливым чепцом с ажурной короной. Едва Владимир вошёл, прислужница Бахуса тотчас подняла голову, устремила на него ждущий взгляд и глядела неотрывно и пристально, не замечая, что пьянящий эликсир переливается через край стакана на поднос. Официантка что-то сердито выговорила ей и отобрала бутылку, которую Марина безропотно отдала ей, медленно вышла из-за стойки и, не опуская расширенных глаз, словно боясь, что видение исчезнет, направилась к нежданному посетителю, всё ускоряя и ускоряя шаг, потом побежала и повисла у него на шее, чуть не свалив с ног. - Ты?!! Пришё-ол!! – и принялась жадно и бесстыдно целовать куда попало, обжигая жаркими африканскими губами. Владимир всячески пытался отвернуться, отстраниться, легонько отжаться, но безуспешно. Наконец, насильница, убедившись, что дорогой пленник надёжно застрял в её руках и никуда не денется, откинула голову назад и рассмеялась, увидев индейскую физиономию в боевой раскраске от губной помады. Окончательно успокоившись и уверовав, что он рядом, она разжала удерживающие объятия, вытащила из рукава мини-платочек с кружевной каёмкой, по-простецки поплевала на него и принялась по-матерински любовно и старательно приводить в мирное состояние лицо парня, приговаривая-приспрашивая: - Господи, как это ты надумал? А я всё утро ненароком на дверь гляжу, будто кто подталкивает. Оказывается, это ты собрался сюда, а я и не догадывалась. Вот радость-то! И Жанка вчера надоела – пришлось отшлёпать: когда и когда папка придёт? Марина, как всегда, была земная, надёжная и естественная. Сейчас её не интересовали ни буфет, ни директор, ни посетители и официантки, с любопытством и завистью глазевшие на красивую пару, ни, тем более, НКВД и комиссар, сейчас она вся, до мизинца принадлежала Володичке, и пусть мир рухнет! - Придётся прийти, - помимо воли вдруг вырвалось у размякшего от ласки Владимира, ощутившего бескорыстное прибежище для истерзанной души. - Правда? Не обманываешь? – и она в избытке чувств крепко прижалась и снова принялась целовать возвращающегося любовника и отца, но уже осторожно, мягко, едва касаясь, дразня и возбуждая, как могла только она, обдавая сладковатым запахом вина и каких-то приятных духов. – Володичка! Пойдём прямо сейчас, я не дотерплю! – Тёмные глаза словно прикрылись туманной плёнкой, не видя, глядели с мольбой, а полные губы вмиг пересохли и раскрылись, обнажив влажные блестящие зубы. И опять ему пришлось высвобождаться из тесных объятий, снимать отяжелевшие ватные руки и отодвигать липнущее жаркое тело. - Потащишь голодным? – отшутился, краснея, словно разговор их слышали. – Посмотри, какой я измождённый. Она, медленно приходя в себя, отступила на шаг, разглядывая, и всплеснула руками, сложив их ладошками. - Какой красивый! Праздничный! – ей приятно было видеть его в костюме и ботинках, которые, избегавшись, купила – она гордилась и им, и ими. – И не на работе. Тебя сделали начальником? Мысли у неё были по-прежнему короткими, прямолинейными и кусочными. Владимир облегчённо и освобождённо рассмеялся, узнавая забытую меркантильную подругу. - Хотели, - не утерпел похвастаться, - но я отказался. - Всё такой же дурень, - оценила она кратко и просто, тоже узнавая непонятную привередливость и чрезмерную совестливость в ущерб себе и ей бывшего любовника. – Но я всё равно тебя люблю. И Жанка – тоже. Пойдём, я сама накормлю и напою тебя. И потащила за руку к буфету, где и усадила за свободный столик, сняв табличку «Не обслуживается». Прежде чем выбрать место за столом, Владимир оглядел зал, опасаясь зрительского любопытства, и сразу наткнулся на внимательный холодный взгляд… Вайнштейна. Тот сидел один у окна с ножом и вилкой в руках, справляясь с чем-то на тарелке, и Владимир невольно представил там свою голову и вздрогнул, рассыпав по спине холодные мурашки. Некстати оказавшийся в ресторане следователь, словно карауливший жертву, первым спокойно и безразлично отвёл взгляд на тарелку и больше не обращал внимания на заметную пару у буфета, где Марина, торопясь, выставляла тарелки с каким-то фирменным салатом и две кружки пива, сервируя стол на двоих. - Я тебе составлю компанию, чтобы не скучал. Посидим по старой привычке, я поболтаю, а ты послушаешь. Пей, пока холодное, ручаюсь, что не разбавлено. Владимир сел спиной к палачу, чувствуя себя под прицелом. Рядом шумно плюхнулась довольная Марина, неслышно журча о домашних неурядицах, о негоднице-дочери, о вечной войне тёти Маши с дядей Лёшей, о безысходности вдовьей судьбы и ни слова о директоре и Бунчуке, как о второстепенных преходящих личностях, не имеющих жизненно-важного значения. - Ты чего? Не слушаешь? Не интересно? – заметила, наконец, посеревшее неживое лицо голодного партнёра, не притронувшегося ни к еде, ни к пиву и смотревшего куда-то мимо. Он очнулся. Где ты, всё умеющий объяснить и упростить, экспедитор-оптимист? - Видишь типа за третьим столиком у окна? - Ну? – взглянула Марина туда. - Следователь СМЕРШа Вайнштейн, гад из гадов, мерзавец из мерзавцев. - Знаю. Уже подваливался, но я отшила: не люблю нахальных, самоуверенных и чересчур волосатых как обезьяны. К тебе-то чего клеится? В который уже раз Владимир рассказал об аресте соседа Сашки. Чем чаще рассказывал, тем короче, выпячивая самое главное: они с соседом друзья, и по этой причине, согласно предвзятому мнению Вайнштейна - одна шайка-лейка врагов народа, затеявшая заговор против единства многонационального Советского государства. - Думал, в прошлую ночь загребут нас с хозяином, но хитроумный следователь что-то медлит, что-то задумал. Наверное, уверен, что никуда не денемся, - поделился Владимир своими опасениями с внимательной слушательницей, застывшей щекой на поднятых и сложенных вместе ладошках, - потому и дал денёк свободы, чтобы на допросах посговорчивее были. Сегодня ночью наверняка нагрянут, - предположил он, - дальше тянуть некуда. – Владимир криво усмехнулся, добавив к двум ладошкам свою ладонь-лапищу. – Так что не приду я к вам, нельзя. И так он засёк нас вместе – не дай бог, и тебя в заговорщики втянет. А Жанна? Извини, что так получилось. Тот, о ком говорили, медленно и старательно жрал, не оглядываясь, как будто двое у буфетной стойки и вправду были для него не только неинтересны, но и незнакомы. Марина потёрлась прохладной гладкой щекой о ладонь Владимира. - Не выдумывай! Я кончаю в одиннадцать, постараюсь как-нибудь вырваться раньше, ты уже будь, иначе приду за тобой к вам в дом. – Она тихо рассмеялась, придумав выход: - Тётю Машу с дядей Лёшей у калитки на стрёме посадим – ни одна собака не забежит. Я сама первому, кто заявится непрошеным, горло перегрызу, - и угрожающе пощёлкала крепкими зубами, и Владимир не усомнился, что так и сделает. – Ешь давай, копи силы, - по-свойски потрепала по волосам. – Чего при параде-то? Владимир принялся, не ощущая вкуса, за двойной лангет с картошкой фри, жареным луком, зелёным горошком и половинкой помидора, запивая прохладным пивом. Похвастался, что заделался знатным комсомольцем на старости лет – Марина сверкнула на него чёрными цыганскими глазами, проверяя, не намекает ли на разницу в возрасте – заседает в президиуме на виду у всех: не подремать, не удрать, не потрепаться с соседом. - Опять о тебе в газетах напишут, совсем зазнаешься, - с грустью и гордостью решила возвращённая подруга. – Мы ещё с тобой и орден не обмыли, герой. Жанка твой портрет вырезала и всем хвастает: мой папка. Дурочка! Сволочи: то орден дают, то хватают ни за что, ни про что. Герой быстро, не смакуя, справился с обоими лангетами и с удовольствием принялся за крепкий чёрный кофе, к которому приложились вазочка-розеточка с паюсной икрой, такая же – со сливочным маслом, белый хлеб, настоящий рафинад и полстакана густых сливок. После такого обеда можно и в кутузку. А тот, у окна, тоже что-то, не торопясь, прихлёбывал из чашки и глядел в окно, обдумывая, наверное, судьбу парочки или одного из неё. Как-то странно и тревожно было мирно сидеть в ресторане рядом с будущим тюремщиком. Оба знали о неизбежности ареста и ничего не предпринимали, выжидая время. Сытая кошка пока довольствовалась забавой с мышью, исподволь подготавливая жертву и контролируя каждое её движение в пространстве и времени. Владимир не сомневался, что с сегодняшнего дня находится под негласным наблюдением, и это надо учитывать при побеге. Хотелось встать и убежать куда глаза глядят прямо сейчас, не медля. Он взглянул на часы. - Пора. А то не успею: место моё в президиуме займут. Марина улыбнулась, подбадривая и радуясь, что любимый парень не потерял головы, способен шутить и выжидать. - Ну, как? Придёшь? Жанна просит. - Прийти-то несложно. А потом от вас придётся драпать огородами? Сдаваться им я не намерен. - И не надо, - поддержала Марина, постепенно осознавая, что любимый дружок влип серьёзно, что встреча, если состоится, будет, скорее всего, последней, и именно поэтому настаивала на ней: - Мы с Жанной поперёк ляжем, за ноги их хватать будем, в штаны вцепимся – успеешь сигануть. – Она судорожно вздохнула-всхлипнула, отвернула в сторону глаза, полные слёз отчаянья. – Ну, почему мне так не везёт? Встречу стоящего мужика – и сразу в разные стороны, одна мразь вьётся вокруг, за задницу цепляется, мажет сальными руками. – Сама схватила его за обе руки, крепко сжала и запричитала с надрывом, еле сдерживая рвущийся голос: - Никому я тебя не отдам, никаким следователям, замуж за тебя выйду, поеду за тобой на край света, гнать будешь – не отстану, мой ты – и ничей больше, обойдётся рыжая. Владимир верил ей, она себе – тоже. Эта женщина была искренна и правдива и тогда, когда клялась в любви и верности до гроба, и тогда, когда внезапно уходила к другому, напрочь исключая жертвенность и терпимость во взаимоотношениях. Для неё не существовало рая с любимым в шалаше. Она как цветок всегда поворачивалась к солнцу, отворачиваясь от тени, закрывалась-замыкалась в ненастье и настойчиво тянулась корнями к влажной питательной почве, не обращая внимания на соседей. Среда для неё – всё. - Ничей я, - отверг Владимир слишком пылкие, чтобы им долго верить, притязания. – А для тебя главное – вырастить и воспитать дочь. – Он вспомнил Витю и решительно поднялся. – Всё, ухожу. Если что, не поминай лихом, - и быстрым шагом, не оглядываясь ни на Марину, ни на Вайнштейна, пошёл к выходу. Марина проводила его печальным взглядом и долго ещё сидела, не двигаясь и не откликаясь на просьбы официанток, после того, как за ним закрылась, гулко хлопнув и заставив вздрогнуть, входная дверь. Потом, что-то обдумав, ушла на кухню, привела с собой мясника в белом фартуке, забрызганном кровью, и белом колпаке, заляпанном мясными руками, усадила так, чтобы ему виден был весь зал, глухо спросила, близко наклонившись: - Видишь фрайера у окна за третьим столиком, что ждёт расчёта, отвернув морду? Чернявый, в сером костюме? - Ну? – хрипло ответил мясник, найдя взглядом Вайнштейна. - Следователь СМЕРШа по особо важным делам, из Москвы, - негласно познакомила Марина. – Занимается дезертирами и военными беглецами-нелегалами вроде вас с Бунчуком. Специально приехал, видно, что-то унюхал. Опасный, гад! Мясник угрожающе сощурил глаза, вглядываясь в серую фигуру спецдушеприказчика. - Ясно, - прохрипел он, - пойду, погляжу поближе, - и он пошёл вдоль ряда столиков у окна. На мгновение смертельные враги встретились безразличными взглядами, и Фингал удалился восвояси, ничего не промолвив наводчице. - 3 – Владимир, успев к началу, стал приспосабливаться к отсутствующему присутствию на занимательном молодёжном сборище, запоздало перерабатывая плотный дармовой обед и осоловело и невидяще уставившись в постепенно заполняющийся зал. Снова какие-то затушёванные и задавленные ответственностью личности мямлили о десяти-пятнадцатипроцентных успехах своих предприятий, подразумевая под ними подвиг. Перешептавшиеся и пересмеявшиеся до обеда делегаты обречённо глазели на вынужденно бодрствующий президиум, ожидая хотя бы какого-нибудь развлечения. И дождались. Когда секретарь потускневшим голосом объявил, что слово имеет шофёр центральной автобазы Васильев, Владимир не сразу сообразил, что это он, его зовут отчитаться о подвигах родного предприятия. На обомлевших ногах он добрался до ораторского эшафота, совсем по-другому, участливо, взглянул на пестрящий встречными потухшими взглядами почти усыплённых молодых парней и девчат зал и решительно отложил в сторону шпаргалку, выданную опытным Тарабанем. - Мне кажется, мы не совсем чётко представляем, о чём должны говорить, и надо ли говорить. Он увидел, как некоторые встречные взгляды зажглись, а дремотная тишина начала заполняться заинтересованным шумом. - Хорошо ли мы понимаем суть того, в чём нас пытаются убедить? Шевеление увеличилось ещё больше, и уже многие с любопытством разглядывали умника-философа с большой дороги. - Нам предложили для дискуссии тезис о том, что и в мирное время подвигу есть место, а председательствующий сразу определил: есть и быть, и спорить не о чем. А мне кажется, есть о чём, и нужно. Зал окончательно ожил, нетерпеливо ожидая предательского удара по утверждённой доктрине. А Владимир, обрадованный возможностью поразмышлять логически и временно забыв о дамокловом мече и враждебности аудитории, покорно принявшей навязанную тему и молчаливо согласившейся со спорными прямолинейными выводами, продолжал обосновывать возникшие сомнения. - Сначала необходимо дать определение тому, о чём мы собираемся, если собираемся, спорить. Он помолчал, напрягая внимание и без того замершей в шоке публики, привыкшей жить, работать и думать по указке. - По моему мнению, подвиг – это случайное событие или стечение непредвиденных случайностей, происшедшее с кем-то или с кеми-то в экстремальных условиях, потребовавшее от него или от них концентрации и максимальных затрат физических и душевных сил и осуществлённое чаще всего или больше всего интуитивно, без долгих раздумий и оценки ситуации. Осмысление приходит потом. И тогда становится страшно и непонятно, как это событие произошло и почему так кончилось. Каждое из них помечено орлом или решкой, подвигом или катастрофой… - Ошибаешься, дорогой товарищ. Для нас, коммунистов, подвиг – не случайное событие, а повседневная жизнь и работа, - перебил моложавый мужчина в строгом тёмном костюме и неброском галстуке, редком для послевоенного времени, сидящий рядом с комсомольским секретарём. – Наши подвиги совершаются сознательно, массово и тогда, когда прикажет партия, во имя коммунистического будущего. Создавая впервые в мире новое социальное общество, мы не имеем права ориентироваться на орла или решку, как нам предлагают… - он презрительно усмехнулся. - Я как раз не предлагаю, а… - попытался вклиниться с оправданием Владимир, но тому, в галстуке, оно не требовалось. - Мы сами создаём условия для подвига, сами организуем для него людей, и катастрофы, которыми нас пугают, исключены. Нельзя такое важное дело пустить на самотёк. Как подсказывает само звучание слова, подвиг – это стремительное продвижение вперёд, рывком, и мы идём от одного подвига к другому, опережая время, воодушевляясь и воодушевляя народы… - А мне казалось, что понятие и название подвига исходит из религиозного подвижничества, - не упустил случая и Владимир вклиниться в лозунговую галиматью, очевидно, партийного бонзы, присланного для надзора за молодёжным сборищем. - Тебе всё кажется, а мы знаем и убеждены и потому побеждаем, как победили фашистов в Отечественной войне, явившейся самым наглядным подвигом всего советского народа, организованного коммунистической партией и товарищем Сталиным. И все заученно зааплодировали, услышав расхожее и неоспоримое заключение. Один Владимир на трибуне остался равнодушным и чужим, никому не нужным со своей логикой. Когда в дискуссию вмешивается политика, ни о какой логике и речи быть не может – верх берут чистой воды облапошивание и пафосная завиральная демагогия, подкреплённые острасткой за инакомыслие. Партнаблюдатель бессовестно воспользовался шофёром как раздражителем. Перевирая и переиначивая то немногое, что услышал, и домысливая то, о чём не говорилось, он таранил аудиторию нравоучительно-пропагандистскими внушениями, и Владимир, понимая это, злился и стыдился пассивной пособнической роли, но оправдаться и перехватить инициативу у опытного словоблудника не умел. - Советские люди, особенно молодые, сознательно идут на подвиг потому, что верят во всепобеждающую коммунистическую идею, и эта вера наполняет их всепобеждающим энтузиазмом и энергией, - продолжал извлекать из себя обтекаемые и плохо запоминающиеся газетные сентенции старший товарищ, строго поблёскивая на молодых последователей золотыми очками. Про Владимира он забыл, тот ему больше был не нужен, мешал. – Нашим героям не нужны пресловутые озарения и сомнительные интуиции, потому что под руководством партии ошибки и промахи исключены. И на прошлое не надо оглядываться – его есть кому оценить по заслугам – а только вперёд, вперёд, вперёд! Мы в своих сознательных подвигах, подготовленных партией и её руководством, осенённые передовой коммунистической идеологией, просто обречены на невиданные успехи. И никаких катастроф! И снова дружные согласные аплодисменты. Когда они почти утихли, забытый представитель автобазы воспользовался паузой и напомнил о себе опасным сравнением: - Сам я не видел, но слышал, что обученная собака с миной тоже сознательно бежит под танк, не подозревая, что погибнет вместе с ним. Очкарик поморщился, но не взъерепенился, как ожидал Владимир. - То – кажется, то – слышал, говорил бы прямо, по-комсомольски, без трусливых аллегорий: боишься жертв. Да, большие подвиги и большие победы не обходятся без них. Мы чтим имена и дела отдавших жизнь за наше великое дело, за наше будущее, за будущее наших детей, всего мирового человечества, чтим и равняемся на них как на маяки коммунизма. Советские труженики не страшатся оправданных жертв. Иначе бы мы не победили фашистов. Если надо, любой из нас не пожалеет жизни ради общего дела. Захлопали, но жидко, с оглядкой. - Помнишь, как в песне: когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой. Добавили аплодисментов погуще. - И не надо нас сравнивать с собакой… Все возмущённо задвигались, зароптали, не желая быть сознательным псом без всяких сомнений и вопросов. - Вот, по-моему, ты, товарищ… шофёр, - он пренебрежительно выделил профессию, чтобы подчеркнуть низкий уровень интеллекта дилетанта от философии подвига, - мне кажется, - употребил для большего сарказма те же осторожные вспомогательные слова, - залез не в свою тарелку, - прозрачно намекнул в ответ на собаку на известного животного-малоумка с дырявым пятачком. Некоторые удовлетворённо засмеялись: народ любого возраста недолюбливает слишком заумных, не таких как они. Вступился секретарь-герой, с отрешённым скучным видом внимавший до этого опекуну: - Это тот самый шофёр, который недавно награждён орденом Красной Звезды за уничтожение банды зелёных. На недолгую минуту сбившийся старший товарищ криво усмехнулся и, быстро найдя выход из сложившейся не в его пользу ситуации, слегка отступил для фланговой атаки. - Тогда понятно заблуждение по… трудной теме: он запутался, пытаясь приравнять трудовой подвиг к воинскому. Идеологический куратор молодёжи хорошо знал таких, как шофёр и как нынешний, временный, секретарь комсомольского горкома. Знал и ненавидел их, волею случая обогретых славой. И презирал за недотёпистость, и боялся, потому что стали неуправляемыми героями неплановых подвигов. Однажды вынужденно рисковав собственной шкурой и сохранившись благодаря случаю, они вдруг начали задумываться об отдельно взятой жизни, перестав мыслить масштабно, ограничив себя забором и путами трусливого гуманизма и сдерживающих нравственных заповедей. Стали бояться жертв, не понимая, что кровь для революции всё равно, что закваска. Таким не дано понять – и слава богу! – что подвиги с жертвами нужны для управления массами и удержания власти, как медицинское кровопускание. Только надо их тщательно и вовремя готовить, правильно освещать в печати и на митингах и не выпускать из-под руководящего контроля. Люди – материал, они, в первую очередь, должны быть использованы разумно. Нельзя допускать партизанщины и уклонений от генеральной линии. Поэтому героев следует выбирать особенно тщательно, вот они-то и должны быть как те собаки, что без оглядки бросаются со взрывчаткой под танк – спасибо шофёру за удачный пример. Чтобы стать героем, надо это право заслужить. Для них, если выживут, не сломаются, ничего нельзя жалеть. Пусть утопают в материальных благах и вздутой славе, лишь бы не совались в политику, пусть будут раздражителем для неизбранных, для массы, и тогда от преданных кандидатов на подвиг не будет отбоя, и никто не будет вмешиваться в партийное руководство трудным делом завершения экспериментальной социалистической революции. - Ни в чём я не запутался, - враждебнее, чем надо, возразил Владимир. – И в мирной жизни случается немало критических ситуаций сродни военным, для преодоления которых требуется подвиг: на пожарах, в шахтах, в авиации, на море, при стихийных бедствиях и крупных производственных авариях, и я ничуть не заблуждаюсь в формулировке подвига. - Тем хуже для тебя, - с угрозой вспылил диспетчер подвигов и хотел снова осадить зарвавшегося недисциплинированного стихийного героя, но тот не уступил. - Мне уйти или продолжать? – обратился он в негодовании к председательствующему. И снова секретарь встал на защиту подопечного: - Говори, Васильев, говори. У нас коммунистическая свобода слова, так? – повернулся к партийному идеологу, тот неопределённо пожал плечами. – Каждый волен высказать всё, что наболело и что на пользу общему делу. Они с очкариком ожесточённо зашептались, не обращая внимания ни на злополучного оратора, ни на соседей, старавшихся напряжённым ухом услышать каждое слово. А Владимир, прежде чем продолжить дарованное слово, внимательно всмотрелся в зал, увидел насторожённые огоньки глаз и не почувствовал сродства с их обладателями. Это поколение русских, с пелёнок воспитанное на беспрекословном повиновении и безоговорочном доверии правящей партии и вождям, не допускало сомнений в их лозунгах, указаниях и делах. Среди однородно одушевлённых не было места инородному шофёру, собиравшемуся от отчаянья ужиться в чужой среде со своими привычками и по своим канонам. Чужак, чтобы сохраниться, обязан быть последним или, по крайней мере, не высовываться, и ни в коем случае не лезть, как он неосмотрительно делает сейчас, в нравоучители. Ему разрешено только смешаться с безликой молчаливой покорной и бездумной массой, а он на такую роль не способен. - То, к чему нас призывают и в чём хотят убедить, по моему мнению, - Владимир намеренно ещё раз подчеркнул индивидуальное понимание вопроса, - никакой не подвиг, а всего-навсего интенсификация обычных работ, а точнее – авральные работы, вынужденные серьёзными недоработками в проектировании, планировании, организации или производстве и призванные исправить эти ошибки ценой дополнительных физических усилий и материальных затрат, чтобы уложиться в сроки и не допустить технических аварий. Я – против таких подвигов, - он по незнанию отказывался от распределительных благ и плановой славы. – Разве не лучше, не рациональнее работать ритмично, планомерно, с ясной перспективой и всем в одинаковых условиях, исключая тем самым риски опасных недоделок, дорогих и долгих переделок, лишних затрат времени и средств и несчастные случаи, приводящие к неоправданным героическим жертвам? – он отказывал начальникам в распределении кнутов и пряников. Зал очнулся от послеобеденной спячки, заволновался, зашевелился, лишённый успокоительного маяка, послышались нарастающие гулкие выкрики, одни – погромче и злее: «долой!», «ренегат!», «отщепенец!» и даже – «враг!», другие – потише и реже: «правильно», «пусть говорит». - Если хорошенько разобраться, то окажется, что каждый трудовой подвиг является следствием чьих-то крупных недоработок и ошибок, - Владимир не уточнил чьих, но мало-мальски соображающим и так было ясно. – Нужна не мобилизация на авральные подвиги, а неустанная кропотливая работа по устранению причин их необходимости. Понятно любому, что предусмотреть ошибки дешевле, чем их исправлять. Кто-то громко выкрикнул: «буржуйская брехня!». И многие согласились: «Верно!». Охваченный истерично-маниакальной эпидемией постоянной смертельной борьбы со всем и со всеми, намертво зашоренный жёсткой лозунговой идеологией правоты и победоносности всего советского, собравшийся в зале ожесточённо-красный цвет советского городского комсомола ничего мирного и обыденного не воспринимал. Умело раздутая и периодически подновляемая дозированными инъекциями типа исковерканной революционными метастазами никчемной мелкой жизни пламенного большевика Корчагина, патетически обещавшего в написанной за него книге прожить, если бы пришлось, жизнь заново так же бездарно во славу утопической идеи и антинародной советской власти, не ведая простой истины, что дважды в одну и ту же реку не войти, эпидемия надуманного и раздутого болезненно-жертвенного героизма ослепила и оболванила молодое поколение, родившееся после гражданской бойни. Подвиг превратился в фетиш. В качестве него легко можно было подсунуть всё, что стимулировало бы низкооплачиваемый рабский труд. Так появился туповатый здоровяк Стаханов, выполнивший ни с того, ни с сего, неожиданно даже для самого себя, нечеловеческую десяти- или более –кратную норму угледобычи, с немалой однако помощью забытых товарищей и жирно разбавленную их неучтённым углём. Или такая же крепкая баба Ангелина, перекрывшая все нормы пахоты, установленные мужиками. Правда, отвели ей для подвига, умалчивая, лучшую и лёгкую пашню и пристегнули целую свору заправщиков и слесарей, свободой отвечавших за бесперебойную работу трактора. Назначенной героине оставалось только со слезами на глазах от переутомления высидеть в жаркой кабине за рычагами отведённое устроителями время. Да и то были ночные подмены. После одноразовых подвигов герои никогда впоследствии и близко не подвигнулись к своим рекордам и вообще практически прекратили производительную деятельность, сосредоточившись на агитационных мероприятиях и выклянчивании благ и льгот для себя и увеличившегося числа родственников, обрастая ширпотребом и жиром, которые и были главными стимуляторами для ударной работы других. И ещё: все в народе хорошо понимали, что героями вдруг не становятся, их выдвигает партийно-административное руководство, и эту привилегию надо заслужить-выслужить, безоговорочно подчиняясь разрешённому коллективному мышлению. Последнее давно всех устраивало, потому что было безответственным, и всякие индивидуальные заскоки немедленно встречались в штыки, поскольку обещали личную вину и разъедающую душу боль. Так случилось и с отщепенцем из автобазы, отвергающим призрачную и тем сильнее манящую надежду добыть богатое и безмятежное существование мигом и на халяву, а не корячиться долго и упорно, откладывая заработанное не на водку, а на чёрный день. Шелестящий шум перерастал в громкую ругань и ожесточённые перепалки на местах – зарвавшийся автоделегат, никого не спросив и ни с кем не посоветовавшись, отбирал у работяг маячивший впереди клок сена. - Разве плохо иметь по-настоящему свободное личное время на учёбу, семью, спорт, культурный отдых, для восстановления физических и моральных сил, - продолжал гнуть своё неутомимый шофёр, не обращая внимания на нелицеприятные реплики. – Мы не должны работать на износ. – Он нечаянно затронул самую болезненную тему для молодёжи, не знающей других развлечений, кроме послесменной, сверхурочной, воскресной работ и ударного обслуживания подвигов, - а для этого всего-то нужен нормальный восьмичасовой рабочий день без организационных простоев, переделок сделанного и вынужденных перебросок с места на место, приводящих к необходимости авралов, которые для сокрытия ошибок руководства громко именуются трудовыми подвигами, хотя отдача от них, в конечном счёте, нулевая. Теперь в зале поутихли, начали прислушиваться, как это всегда бывает, когда обещают что-то заманчивое и несбыточное. А в президиуме, наоборот, занервничали, усиленно запереговаривались, то и дело обращаясь к молчаливому сосредоточенному вожаку: негодник-оратор не только охаял святая святых советского производства – трудовой подвиг, но и, обнаглев, ратовал за ослабление контроля за молодёжью, требуя свободного времени для опасных размышлений вразрез партийных инструкций не спускать глаз с неустойчивой молодой смены строителей коммунизма ни днём, ни ночью, ни в труде, ни в отдыхе, постоянно напоминая, что враг внутри страны и вне её не дремлет, что трудовые будни – праздники для нас. - И ещё: у нас в рабочее время очень много отвлекающих непроизводительных затрат: собрания, летучки, заседания, митинги, лекции, политинформации, политнакачки, конференции в том числе, - он окончательно распоясался, забыв, в какой политизированной стране собрался жить. – Нашим единственным главным лозунгом в послевоенном труде должно быть: рабочее время – производительной работе. – Жидко и разрозненно захлопали в задних несознательных рядах, заполненных теми, кто попал на конференцию случайно и по принуждению. – Война закончилась, пора приучаться жить и работать без атак и штурмов. – Владимир воинственно обернулся к приверженцу чужих подвигов, но того и след простыл. Сообразив, что тупоголовый прямолинейный шофёр-недотёпа втягивает в опасную неуправляемую дискуссию и бездумно идёт на красный свет, он заблаговременно неприметно исчез в кулисах, грозно сверкнув напоследок из темноты золотом очков и мысленно пообещав неугомонному делегату автобазы, секретарю первички, а заодно и секретарю горкома жестокую головомойку. - А ты сам-то что-нибудь понимаешь в этом? – попытался вместо партвоспитателя одёрнуть оборзевшего автобазника в парадном костюме без воинских наград плотно сложенный парень с широкой облупленной солнцем физиономией, с ярко блестевшими на новенькой гимнастёрке медалями «За отвагу» и «За взятие Берлина», очевидно, из числа мелких секретарей, оккупировавших первые ряды. – Небось, где-нито в тыловой тиши ошивался? – он намеренно побольнее старался уязвить умника. Прежде, чем тыловой ошивала нашёлся что ответить, из середины зала стремительно поднялась прежде не замеченная Владимиром Зося и, пламенея от яростного негодования рыжиной, румянцем и сверкающей синевой глаз, напряжённо-звонким голосом, чётко выговаривая каждое слово, мстительно сообщила, обращаясь прямо к увешанному боевыми наградами фронтовику: - Володя закончил войну в Берлине лейтенантом с тяжёлой контузией и имеет ордена Красного Знамени, Отечественной войны и пять медалей… - тот, кого она защищала, тоже медленно наливался краской, но не обиды, а стыда за присвоенные награды, - …а не две, как некоторые. Несколько дней назад за отвагу при уничтожении бандитов он награждён орденом Красной Звезды, - и с навернувшимися на глаза слезами села, спрятавшись за спины подруг. В зале стало тихо, а кто-то отчётливо и завистливо произнёс: «Ого!». - Схлопотал, Бородюк? – едко спросил секретарь и посоветовал: - Не дери облупленный нос без толку. - Чё ж не носит, раз дадено? – зло пробормотал, сорвав бесполезный укус, неудачливый оппонент из массы, багровея за ушами и толстой шеей. - Потому что они принадлежат прошлому, о котором не хочется и не нужно без причины вспоминать, - искренне ответил боевой советский офицер. – Заработаю мирным трудом – буду носить, - извинительно улыбнулся залу. Собравшиеся – те, кто не имел наград или наделён был ими скудно – разрозненно похлопали, поощряя скромность выдохшегося оратора. - Всё! Кончай базарить! – поднялся секретарь, определив тем самым долгожданное завершение сборища. – Садись, Васильев. Ты и так достаточно взбаламутил ровное течение нашей конференции. – Он сделал паузу. – Так всё хорошо шло до тебя! Бубнили скороговоркой по подготовленной в конторе бумажке о героических успехах предприятий и радовались, что ничем не выделяются среди остальных, всё у них тихо, мирно, ни за что не уцепишь. Делегаты приумолкли, слегка напряглись, ожидая напоследок дежурной накачки. - Ты думаешь, Васильев, они хотят подвигов? Ничуть! Здесь все твои сторонники. Никто, замерев, не возражал, давая руководству высказаться. - Каждый думает: пусть лучше соседи героически маются, а мы их поддержим… морально… бумажкой. А лишних хлопот не надо. Всяко может случиться: или грудь в крестах, или голова в кустах. Зачем рисковать?.. Ты думаешь, у нас слёт молодёжи?.. Ошибаешься, друг – сборище стариков, которые ворчат на тебя «долой», а в душе полностью согласны. В зале тихо завозмущались, стараясь не выделиться из общей массы. - Смотри-ка, недовольны. Или кому-нибудь есть чем похвастать? Давай, выходи, не стесняйся, выкладывай. Ну? Чего жмёмся, прячемся друг за друга? Так есть ли место подвигу в мирное время? Дружно и облегчённо заорали: «Есть!», «Даёшь подвиг!». - Подвиг или авралы? Опять насторожились, не зная, куда гнёт вожак, как бы ненароком не опередить, не попасть под ноги и не быть затоптанным. - Васильев-то прав… У нас каждый аврал стремятся превратить в подвиг, чтобы спрятать огрехи, чтобы выехать на горбу рабочего класса, и мы, комсомольцы, должны быть заслоном на пути такого героизма, и всех разгильдяев, вне зависимости от должности – за ушко да на солнышко! Васильев – прав! Нужно не помалкивать в тряпочку, а долбать начальство за упущения, за нарушения технологии в темечко, чтобы не было переделок и авралов. Прав шофёр в этом, тысячу раз прав! Не прав в другом – в том, что, подзагнув сгоряча, отрицает начисто любой подвиг. Преобладающие сторонники подвига облегчённо вздохнули, оживились, разделившись на отдельные лица и предчувствуя победу, но… рано… - Его можно понять и простить: солдат устал от войны, от бесконечного риска, ему хочется передохнуть. «Вон куда завернул», - лениво подумал Владимир, не в силах больше спорить и доказывать своё, чужое для всех этих. - Ты долго воевал, Васильев? Васильев, в отличие от Кремера, воевал долго и получил сполна. Помедлив, Владимир ответил уклончиво, но правдиво, так, как думал: - Разве войну какими-нибудь сроками измеришь? - Ты опять прав, - согласился секретарь, не понаслышке знавший о разнообразии отсчётов военного времени, то останавливающегося, то тянущегося черепахой, а то и стремительно прыгающего испуганной газелью или возбуждённым жертвой тигром. – Прости, коли содрал болячку, но рассуждаешь ты как утомлённый и равнодушный, рано состарившийся пожилой мужик, утерявший революционно-бунтарский дух, присущий нашей советской молодёжи, не умеющей ни жить, ни работать усыпляюще размеренно. Мы привыкли отдыхать с разгулом, шумом и дракой, а работать, вкалывая до изнеможения, до кровавых мозолей, но только когда хочется. Это немец умеет всё делать долго, не торопясь и основательно. Нам, русским, так не по духу. У нас в крови заложено жить рывками, вспышками, нам для раздражения, подстёгивания нужна возможность громко проявить себя, нужен подвиг. Так, Бородюк? Даёшь подвиг? В зале заулыбались, обрадовавшись, что определилась мишень для показательной экзекуции. - Где? У нас на жиркомбинате? С бабами? – фыркнул заслуженный воин, презрительно оценив тем возможности трудового героизма на собственном предприятии. - Выдохся Бородюк в подвиге с бабами, - высказал кто-то на весь зал обидное предположение, и все дружно засмеялись, окончательно освобождаясь от гнетущего ожидания нахлобучки. Как ужаленный подскочил мимоходом опозоренный обладатель медали «За отвагу», развернулся в зал и зло и яростно, с угрозой спросил: - Кто это вякнул? – И, не найдя наглеца, затаившегося среди одинаковых злорадных улыбок десятков весёлых и безжалостных лиц, объединившихся против жертвы, когда её с садистским удовольствием валят и добивают скопом, грузно плюхнулся на отчаянно скрипнувший стул. Разряжая накалившуюся было атмосферу, улыбнулся и председатель. - Раз не справляется, поможем перевестись на один из строящихся заводских гигантов – там найдутся возможности для трудовых подвигов. Такому герою, конечно, не место на захудалом жиркомбинате. И опять встрял тот же ехидный неуловимый голос: - Не скажите. На комбинате тоже опасно: попробуйте-ка общупать всех баб на выходе, чтобы не вынесли куска жира или маргарина, запрятанного между… этими… самыми. Того и гляди по физиономии схлопочешь. Снова все дружно и удовлетворённо заржали: парни – гордо, представив себя на процедуре, девчата – стыдливо, опустив голову или спрятав запунцовевшие щёки в ладони. - Ну, всё! Баста! – оборвал веселье вожак. – Зря радуетесь. В связи с неподготовленностью делегатов и комсомольского актива к конструктивной деловой дискуссии по теме объявляю длинный перерыв. Через неделю соберёмся снова, и тогда каждый без увёрток расскажет о своих шагах и задумках на пути к производительным трудовым подвигам во имя завершения восстановительной пятилетки не более чем в четыре года. Разговор будет, обещаю, конкретным, и кто окажется не готов к нему, тому не место в передовых шеренгах строителей коммунизма – отойди в сторонку, не путайся под ногами, затеряйся сзади. А сейчас – разойтись! – скомандовал по-военному. Неудачливые заседатели дружно загомонили и, со стуком и скрипом отодвигая стулья, заспешили к выходу, обгоняя и подталкивая друг друга, сразу забыв о подвигах и спеша использовать на всю катушку доставшееся свободное время. Владимир тоже попытался вклиниться в тесно сжатую взбудораженную толпу, но был остановлен. - Васильев, задержись, - приказал секретарь. Пришлось подчиниться, тем более что торопиться было некуда и незачем: расторопные ребята с синими петлицами обо всём позаботятся сами. Горкомовский руководитель о чём-то энергично переговорил с тремя парнями преклонного комсомольского возраста и подошёл к тихому бунтарю. - В горком пойдёшь работать? Владимир даже опешил от неожиданного предложения, никак не вяжущегося с прошедшей конференцией. - Не получится, - замешкавшись, скромно отказался он. - Что так? - Мною другая организация интересуется. Секретарь недовольно отвёл глаза, сжав острые скулы и заиграв желваками. - По серьёзному? - Похоже, - тяжело вздохнул Владимир, надеясь только на чудо. Он вкратце рассказал об аресте Сашки. – Как сосед являюсь косвенным участником преступления, - он не стал рассказывать о кознях Вайнштейна, узнанных от Марлена, - со всеми вытекающими из него обвинениями. Жду скорого ареста, хотя никакой вины перед государством не чувствую. Комвожак некоторое время молча перерабатывал полученную информацию, потом спросил, брезгливо сжав губы и сузив насторожённые недоверчивые глаза: - Если не виноват, чего не просишь о помощи? - Думаю, что бесполезно, - не скрыл Владимир скепсиса по поводу возможностей комсомола. Лидер спрятал потухшие глаза под полуопущенными веками, мысленно соглашаясь с умным привлекательным парнем, не похожим на поддакивающее большинство. Он с чувством собственного достоинства, самостоятельностью и критической оценкой общественно-идейных кампаний был бы незаменимым помощником в горкоме. Секретарь имел редкий нюх на хороших и полезных людей. - Эти тыловые герои совсем оборзели, - с негодованием тихо произнёс он, не сдержав давно копившуюся обиду на всемогущих внутренних защитников отечества, - хватают самых лучших, самых умных и квалифицированных работников. Недаром на их предприятиях и производительность больше, и качество выше, и сроки работ меньше. – Молодёжного руководителя, свыкшегося с репрессиями и наравне с директорами и парторгами отвечающего головой за производство, больше всего волновали не нравственно-этический ущерб обществу и, тем более, отдельной абстрактной личности, а производственно-хозяйственные выгоды. – Попробовали бы они сделать то же с необученной завербованной крестьянской массой, женщинами, слабосильными стариками и неокрепшими подростками. – Он достал из изящного металлического портсигара папиросу и нервно закурил, часто и глубоко вдыхая успокаивающий никотин. С такими темпами скоро каждый второй трудоспособный будет вкалывать в зоне, а они увешаются орденами, застроятся дачами и завалятся пайками, - позавидовал соперникам по строительству благодатного и самого совершенного коммунистического общества. – Попробую прозондировать почву насчёт тебя, - пообещал, чтобы как-то сохранить значимость комсомольского лидера. – Твоя защитница кого-то из нас двоих поджидает, - показал глазами за спину Владимира, заканчивая разговор. Тот обернулся и увидел стоящую невдалеке Зосю, с независимым видом наблюдающую за убывающим потоком делегатов. - Скорее всего – меня. - Завидую, - сухо произнёс секретарь и, не попрощавшись и не подав руки, быстро ушёл в те же самые тёмные кулисы. - 4 – Конечно, она ждала его. Сколько бы они ни ссорились, ни расходились в молчаливой размолвке, первой всегда подходила она, будто ничего и не было. Но он подозревал, что гордой девушке приходится ломать характер, не зря Лида упомянула о слезах после последнего расставания. Женское прощение быстрое, но памятливое, а терпение долгое. Ну, а если замешана любовь, то и беспредельное. - Ничего, что я, не стерпев нахальства самодовольного Бородюка, заступилась за вас? – Она так и не научилась обращению на «ты» или не хотела, подчёркивая с трудом удерживаемое расстояние. - Что вы, Зося! – ответил Владимир, благодарно взяв безвольную тёплую руку. – Так было приятно увидеть хоть одну родственную душу среди враждебного зала. Спасибо вам за поддержку. - Я заступилась не за вас, а за правду. По напряжённому отчуждённому состоянию девушки угадывалось, что если они немедленно не разойдутся, то состоится ещё один нелёгкий разговор, никак не обещающий полного примирения. А ему напоследок очень этого хотелось. - Вы недовольны моим выступлением? – спросил, зная бескомпромиссный ответ. Она отобрала руку, чтобы быть вольной в оценке, взглянула, обдав льдистым холодом построжевших синих глаз, и чересчур громко, заставив обернуться последних выходящих, воскликнула, выплёскивая боль, которую он причинил, оказавшись на трибуне не таким, каким представляла в девичьих мечтаниях, и любила пока не его, а свой образ в нём, то есть, себя. - Неужели вы на самом деле цените унылую размеренную жизнь без эмоциональных всплесков? Неужели вам, как всякому нормальному человеку, не хочется хотя бы чуточку славы и признательности общества? Да, примирение не состоится, понял Владимир по непримиримой агрессивной настроенности рыжей. Нужно ли ему примирение с насквозь пропитанной и замаринованной советским духом школьницей, не испытавшей настоящего, встряхивающего до глубины души, горя, однажды эгоистично предавшей дорогого человека ради идейного коллективизма и комсомольской карьеры? Однозначного ответа он не мог дать и потому примиренчески предложил: - Давайте выйдем, а то мы остались одни на сцене, как два захудалых разноплановых актёра, выясняющих отношения после провального спектакля. Выбравшись из опустевшего гулкого зала, пошли молча рядом, сдерживая нарастающее раздражение друг против друга. Очевидно, сегодня опять был не их день, и других больше не предвиделось. Первой не выдержала накала приверженка эмоциональной жизни: - Почему в вас нет и крохи честолюбия?... Он знал об этом по боксёрским боям. - …Вам никогда не пробиться в лидеры. Неужели секретарь прав, назвав вас ранним стариком? Владимир пытался найти какой-нибудь нейтральный успокаивающий ответ, отшутиться, сыронизировать над собой, но всё перехлёстывала жгучая обида. Обида на себя за то, что уродился таким, на Зосю, что не хочет понять его сегодняшнего подвешенного состояния, хотя и не знает ничего, и на всех русских, особенно тех, молодых, что сидели в зале и отстранились от искренне протянутой руки. - Вы говорите – слава. Хватает её! Нет, Зося. Настоящая приходит сама и надолго, а та, что присваивают, добиваясь насильно – ненадёжна и временна. Время вообще всё развенчивает в жизни и, в первую очередь, дутую славу. Она – женщина капризная, непостоянная и жестокая. Предпочитаю ей, славе лидерства, обычную счастливую жизнь, а вместе они несовместимы. - Не согласна, - неуступчиво возразила пламенная рыжая душа, выпестованная под влиянием идеологических наущений тётки и романтической революционной прозы, прославляющей героя-жертвенника. Долгими ночами она создавала, лепила своего героя, подобного им, нашла во Владимире, видела в нём свой образ и интуитивно понимала, что сломить его равнодушие к славе, значит, утвердиться в себе. – Каждый стремится к своему подвигу, вершине жизни, чтобы оставить память в людях, иначе зачем жить? Я, в отличие от вас, предпочитаю гореть, а не тлеть. Разуверяя или, точнее сказать, предостерегая в эйфории высоких чувств, он с горечью и преждевременной утратой представлял, как реальная грубая и серая жизнь, в которой зла неизмеримо больше, чем добра, скоро жестоко сломает героико-комсомольский настрой, бросив растерзанную душу на распутье, и кто знает, какой путь выберет искалеченная душа – нравственно-людской или иезуитско-коммунистический. Нестерпимо больно было разуверять её в обманчиво-высоких чувствах, взращённых нечестными писателями, никогда не придерживавшимися в личной жизни книжных идеалов. - Вам легко так рассуждать потому, что у вас вся жизнь впереди. Вы ещё, по сути дела, не жили, не жили самостоятельно, и вам не приходилось, слава богу, встречаться с настоящей болью, не говоря о смерти. Никто не знает, какая она будет. Не зарекайтесь заранее. Страх перед ней увеличивается с возрастом, и многие, повзрослев, предпочитают тлеть, а не гореть. Не каждому дано встретить её достойно и без страха, смирившись с судьбой, большинство ждёт в злобе и отчаяньи, в жутком страхе перед неведомым. Не нам со своей низкой колокольни судить, что лучше – тлеть или гореть, не нами предопределено, не нам и распоряжаться судьбой. - Вы верите в судьбу? Вы не согласны, что человек сам творец собственной судьбы? - Если бы это было так, то все люди давно были бы счастливы. - Так и будет при коммунизме, который мы, не жалея сил и средств, строим. - Для кого, Зося? – спросил Владимир с надрывом, теряя надежду победить идейный столбняк, поразивший разум девушки. - Для будущих поколений, - продолжала упорно отвечать по заученной газетно-книжной шпаргалке прилежная комсомольская ученица. Такая перспектива, вернее – бесперспективность, Владимира ни в коей мере не устраивала. - Но я тоже хочу жить хорошо и сейчас. Почему я должен жертвовать своим счастьем и всей жизнью ради неведомых поколений. Рая на костях не построишь. И вообще: жертвенность, по моему малому разумению, свойственна больному духом человеку, слабому, бессильному и озлобившемуся на других, пытающемуся таким образом отомстить всем за свою неприспособленность к жизни. Нормальный здоровый человек всегда, при всех обстоятельствах думает, как выжить, у него наиболее силён не изъязвлённый слабым духом инстинкт самосохранения. Я твёрдо знаю, уверен, что каждый пришёл в этот мир, чтобы жить и дать новую жизнь, и мы обязаны самое дорогое и ценное – жизнь – беречь и хранить одинаково как свою, так и чужую, не транжиря попусту даже ради самых красивых и звучных призывов и заклинаний. И каждый стремится не к печальной жертве, а к счастью, потому что только счастливые люди – основа здорового деятельного общества. Счастье разнообразно, но всегда, в конце концов, сводится к одному – к семье. Семья – кирпичик общества, и чем он прочнее, тем надёжнее и счастливее общество, государство. Зачем заглядывать куда-то в неведомые дали, когда можно сейчас построить то, к чему нас призывают, требуя жертв? Достаточно укреплять кирпичики сегодня, а не разрушать их ради будущего. Из плохого ничего хорошего не построишь. Счастливую личную жизнь можно обрести только через хорошую семью – вот и всё. Остальное: работа, общественная деятельность, друзья, жильё, жилищный хлам и т.д., – дополнения к ней, существенные, но – дополнения, фурнитура. И семья, в свою очередь, укрепляется через личное счастье членов самой маленькой, но самой важной общественной ячейки, а не судьбой угнетённых народов мира, иначе кирпичик не станет монолитом. Сознание мгновенно прорезала печальная мысль о том, что они с Зосей – несовместимые минералы и никогда не стали бы крепкой породой, а только легко разрушающимся под воздействием любых, даже слабых, жизненных эрозий конгломератом. - Вот за семью я готов на любой подвиг. - Не понадобится, - грубо отрезала неумолимая коммунарка. – Мы отменим семью – рассадник пьянства, бескультурья и эксплуатации женщины, а пресловутое малюсенькое личненькое счастьице заменим на всеобъемлющее гармоничное общественное, когда не будет обид, оскорблений, зависти и спрятанного горя, а будут беспредельно властвовать уважение друг к другу, бескорыстная помощь и радость за всех и за всё. - А любовь? – не к месту ляпнул отмирающий домостроевец. - Любовь? – притворно воскликнула Зося и деланно сморщилась, словно услышала что-то гадкое и неприятное. – Зачем она, когда все будут достойны друг друга и некого будет выделить? Все будут одинаково прекрасны. К тому же, может быть вам известно, - она повернула вмиг покрасневшее девчачье лицо к бронтозавру человеческих отношений, - что так называемая любовь разрушает сознание, уничтожает волю и превращает одного из пары, чаще всего – женщину, в раба чувств и, в конечном счёте, в полного раба. Она несёт страдания, слёзы, - Зося сглотнула невольно подступивший ком и запылала таким ярким пламенем, что в нём потухли рыжие конопушки, - злобу, моральное разложение, деградацию личности, преступления и самое низкое чувство – ревность. Давно доказано, что любовь тормозит развитие общества, подменяя разум неуправляемыми чувствами. - А как же быть с детьми? – не сдавался безнадёжный раб чувств. – Они-то, вам, наверное, тоже известно, появляются в результате любви. Схлынувший было пламень снова залил лицо человека будущего – у неё это получалось мгновенно и ярко. - Рождение детей будет спланировано в соответствии с потребностями общества, а выращиванием, - она, не поморщившись, не смягчённая ещё материнством, произнесла обезличенное слово по отношению к самому дорогому для любящего живого существа, - и воспитанием со дня рождения займётся общественный центр, чтобы все дети зрели в равных условиях, и можно было бы уже на ранней стадии развития провести селекцию и определить потенциальные возможности для пользы общества. С изумлением выслушав юношеский бред, вбитый в доверчивые головы хитроумными взрослыми дядями, Владимир не сразу и осмыслил, что она всерьёз так толкует о вечном и неизменном, с убеждённостью фанатика, и не нашёлся ничего ответить, кроме как обнадёжить: - Полюбите, и все ваши сухие рассуждения сгладятся и забудутся как дурной сон, - сказал, сам не испытав ничего подобного. – Выйдете замуж за хорошего, заботливого парня, появятся дети, организуется дружная семья, и будет у вас так, как было испокон веков: он, она и продолжение рода – вот и всё гармоническое общество, дороже которого ничего на свете нет. – «И чего у меня никогда не будет» - с горечью подумал несостоявшийся семьянин. – Не могут обезличенные люди, делая обезличенный труд и выращивая обезличенных детей, обезличенно существовать в обезличенном счастье. Долго шли молча, страшась порвать последнюю связывающую нить. Свернули с улицы Сталина на поперечную, разбитую и грязную, и подходили к похожей, приютившей дом комиссара. Сжав губы, пряча потемневшие глаза и старательно выбирая, куда поставить ноги в выбеленных зубным порошком парусиновых туфлях-тапочках, Зося неуступчиво отгородилась экраном горькой обиды на несостоявшегося героя девичьих грёз и романтических надежд, ни капли не ценящего пьянящей славы неукротимых жертвенных борцов за победное дело революции, партии, народа. И чем плотнее становился экран, тем больше ненавидела приземлённого спутника и… себя за то, что не могла отступиться и не хотела смягчиться и достучаться до сердца парня, несмотря ни на что влекущего сильно, вопреки противящемуся разуму. - Я никогда не выйду замуж, - решительно отрезала она, споткнувшись на бугорке, заросшем травой, будто кто-то одёрнул, сказал негласно: «Не зарекайся!» - Зачем? Чтобы ограничить себя домом, кухней, детьми? Никогда! – Она сама себя уговаривала, тем более что при её возрасте и характере это было пока нетрудно. – Но если кто-нибудь, - она, как обычно, легко покраснела, испугавшись, что он поймёт превратно, примет как намёк на свой счёт, посчитает нескромной и навязчивой, - захочет пойти рядом и в одной шеренге с другими на пути обновления к коммунистическому совершенствованию, то – пусть. Как и все в колонне, мы тоже будем постоянно и бескомпромиссно готовы на любую жертву и подвиг ради свершения идеалов светлого будущего, за которое погибли, завещая нам продолжение борьбы, лучшие умы человечества. Хорошую девушку было жалко, и в то же время разбирало зло за врождённое мужское упорство, которое русские определяют очень выразительно и точно: «Хоть кол на голове теши!». - Искренне вам желаю такого мужа-соратника, - от души пожелал Владимир, думая, что судьбы их с рыжей революционеркой никогда больше не пересекутся. – Только учтите, - не сдержался, чтобы обидчиво не съязвить, - подвиг подвигу – рознь, как бы не ошибиться в выборе, не принять зло за благо. Есть подвиг во имя жизни, и ему – честь и слава, есть – ради личной славы и материальных благ, такому – презрение, а есть и вовсе преступление. - Лучше быть преступником, чем никем, - окончательно оборзела под завязку заидеологизированная девчонка, услышав обидное предложение о муже. Хотя они и шли рядом, но каждый уже сам по себе, не решаясь ни отстать, ни уйти в сторону, чтобы не выказать тем самым поражение или открытое презрение к спутнику. Они ещё на что-то надеялись. - Знаете, вынужден вас разочаровать, - ещё раз зачем-то попытался пробить брешь в быстро цементируемой неприязнью стене отчуждённости более слабый духом, - не все вашего мнения обо мне: секретарь, к примеру, предложил перейти на работу в горком. От неожиданности Зося даже остановилась, резко повернулась к Владимиру и с надеждой, посветлев размягчённым лицом, быстро спросила: - И вы, конечно, согласились? – другого она просто себе не представляла. – Почему молчали до сих пор? Выходит, мы зря спорили и чуть-чуть не поругались. Мы – вместе, так? Скоропалительность решительных выводов заставила несостоявшегося горкомовского деятеля усмехнуться. - Разговор остался незавершённым, но я, конечно, откажусь. Обманутая в сверкнувшем ожидании чуда, Зося вспыхнула, некрасиво скривила в негодовании губы и, отвернувшись от законченного тюфяка, пошла дальше, убыстряя шаг, не оборачиваясь и не заботясь о том, пойдёт ли он следом или останется. Для неё всё и окончательно было решено. Владимир зачем-то пошёл за ней и даже попытался оправдаться. Ему очень не хотелось, чтобы у этой симпатичной и неординарной девушки осталось о нём дурное впечатление. - Я люблю свою работу. С машиной мы как одно целое. С людьми такого у меня не получается. Она полностью была с ним согласна, горько сожалея о недавних заблуждениях. - Я думаю, - уныло и настырно продолжал Владимир по инерции, - важно не то, какую работу делаешь, а то, чтобы она приносила удовлетворение себе и пользу людям. - Важно, чтобы эта польза была максимально возможной, даже если сама работа не по душе. Мы ещё не дожили до возможности выбора, нужно уметь для пользы общего дела наступить на горло собственной песне, - жёстко и непримиримо поправила молодая жрица жертвенной религии всеобщего коммунистического счастья. Спорить и искать точки соприкосновения было бесполезно. Они перестали слышать друг друга. Зазубренный обидой разум всеми обнажёнными содранными нервами яростно сопротивлялся душевному влечению. Требовалось лечащее время, а его не было. - Опомнитесь, Зося. Вправе ли вы требовать от других жертвенных высот, сами не сделав ещё ничего? Жизнь – жестокая штука, неизвестно, как она для вас обернётся – вознесёт на подвиг или утопит в неудачах. Очень мало в ней можно рассчитать и распланировать – живём-то не по одиночке, другие, что рядом, больно толкаются, отвоёвывая место под солнцем. Вы сами говорите: только в борьбе обретём счастливое будущее. А её без крови, разочарований, предательства, поражений и смерти не бывает. В атаку не идут развёрнутой шеренгой под развевающимися знамёнами как в кино, а бегут, низко и подло пригибаясь, прячась друг за друга, и первые погибают, а атака захлёбывается. И так – много раз. Вы хотите быть первой? Ради бога! Я – нет. И большинство не хочет, как бы ни уговаривали и ни грозили. Нельзя нормального человека уговорить или заставить отказаться от самого дорогого на земле – жизни. В книжках – запросто, в реальности – никогда. Поживите немного самостоятельно, без папы и мамы, тогда и судите, если осмелитесь, как жить соседям. Разве история с тётей вас ничему не научила? Как только он заговорил не мямля, а страстно и убеждённо, она приостановилась и снова густо покраснела при жестоком и справедливом упоминании о вынужденном предательстве дорогого человека ради идеи и сохранения места в первой шеренге борцов за неё. Удар был ниже пояса, болезненным, но она слушала, не оправдываясь, умела слушать и слышать правду, пересиливая гордость и предубеждённость. Все её требования сверхчеловеческих усилий были ещё, в большей мере, остатками детско-юношеского противодействия диктату взрослых в беспрерывных попытках самоутверждения в жизни. - Люди, простые люди с душой, не исковерканной идеологической проказой, в подавляющем большинстве хотят единственного – жить так, как хотят и могут сами. Разве это не лучшее, что может сделать всякий здравомыслящий человек? Разве есть хотя бы один, кто не желает себе и родственникам светлого будущего, не стремится приблизить его как можно скорее? И не надо никого подгонять, вынуждать к ненужной торопливости. Каждый должен подвигаться к собственному счастью осознанно и в соответствии со своими возможностями и силами, иначе дорога к светлому будущему неизбежно будет усеяна трупами слабых и отставших, не выдержавших гонки ради честолюбивых замыслов вождей. У каждого свои доступные высоты, и не надо их выравнивать искусственно и с кровью. Не мешайте людям, не ломайте судьбы, не перекраивайте их жизнь, как вам вздумается, помогите нормально и счастливо жить сейчас, а не в призрачном будущем, и граждане, поверив вам, помогут не только себе, но и соседям, всей стране. А гнать на жертву и подвиг – жестоко и преступно. Через зло любовь не вырастет, а без любви в широком понятии ни одному обществу не только не достичь расцвета, но и не утвердиться. Без любви ничего дельного не выстроить. - Без разума – тем более, - вяло огрызнулась Зося. – Зачем вы так? - Как – так? - Принижаете себя? Она хотела, чтобы он стал героем не только в мечтах, но и наяву. Может быть, даже пожертвовал жизнью ради утверждения коммунистических идеалов, и она бы им гордилась, ярко отражаясь в его ореоле, а он всего-то мечтал о спокойном фермерско-бюргерском безыдейном существовании. - Не думаю, что быть самим собой, не пыжиться ради дутой славы, значит - унизиться. Подумайте: кто-то и лидеров должен обслуживать, - не менее вяло отбрыкивался от ярма героя невольный чернорабочий советской идеологической стройки. – Этих людей нельзя презирать, без них, чёрных тружеников, никаких подвигов и побед не будет. Герой, будучи лидером, чаще всего присваивает общественные достижения. В одиночку он – ноль. - Но почему – вы? – с надрывной страстью вскричала не убеждённая рыжая упрямица, зло сверкнув синей теменью прищуренных глаз. Он пожал безвольно опущенными плечами, словно уставшими после тяжёлой физической работы – двое глухих не в состоянии объясниться – и вздохнул удручённо, окончательно расставаясь. - Знаете, если мы больше не встретимся, не держите зла. Я очень старался с вами подружиться, но, видно, не судьба. Прощайте. Дай вам бог не разочароваться. Повернулся и пошёл к дому, тем более что они остановились в начале его улицы. - 5 – Жгучая досада на бессмысленную распрю по дурацкой причине, да ещё в последнюю встречу, постепенно, по мере приближения к дому, сменилась глухой сосущей насторожённостью. Зря он, по привычке, подчинился подполковнику и переоделся, оставив всё необходимое для побега в доме. Для словесного комсомольского разбоя вполне сгодилась бы и заношенная форма – не так бы раздражала, и не пришлось бы красться вдоль заборов, опасаясь засады. Чёрной эмки у дома не было. Правда, смершевцы, как правило, работают по ночам, но чем чёрт не шутит, и русские – не немцы, им ничего не стоит нарушить правило и настроить капкан днём. Страх намного сильнее и противнее, когда знаешь, чего ждать, но не знаешь, где и когда сбудется. Повернуть? Дождаться сумерек? С приближением темноты вероятность засады ещё больше увеличится. Удастся ли тогда перебороть возросший страх и войти в замерший дом, такой родной и такой враждебный? Напрасно он послушался штабиста. Как ни уговаривал, ни стыдил себя, а всё же повернул прочь от дома, малодушно решив сначала побывать на базе. Так всегда: если есть хоть малейшая зацепка оттянуть решительный шаг, она всегда будет использована. На базе в конце смены было затишье – время, когда и кончать рановато, и уже не работается в томительном ожидании близкого конца. Владимир, единственный, с громко и неспокойно бьющимся сердцем, стиснув зубы, держа вспотевшую руку с браунингом в кармане пиджака, с усилием переставляя задеревеневшие ноги, шёл через широкий пустынный двор, как под прицелом, в каптёрку Могилы, некстати вспомнив пророческую фамилию бывшего начальника. Майор, к счастью, оказался на месте, заполнял какие-то, пасьянсом раскиданные по столу, отчётные бланки и обрадовался возможности прервать опостылевшее тыловое бумагомарание, не соответствующее подготовке штабного офицера. - А-а, заходи. Отзаседался? Другой бы не преминул просачковать оставшееся время, а тебя сюда потянуло. Хвалю! Что решили? Владимир без разрешения присел на табурет у стола, не в силах держаться на ослабевших ногах, выпустил влажную рукоятку браунинга и, не пожалев новеньких брюк, незаметно вытер ладонь о колено. - Решили, что подвигу есть место и в мирное время. - Правильно решили, - хохотнул майор, одобрительно прихлопнув ладонью по столу, размётывая бланки. – При такой разрухе одна надежда выкарабкаться – на подвиг и сверхусилия рабсилы. - Я предложил взамен наладить чёткие проектирование, планирование и организацию работ с персональной ответственностью за них. Новоиспечённый мелкий руководитель, не убрав застывшей улыбки, с любопытством и неприязнью посмотрел на сообразительного прыткого шофёра, пытающегося играть не в свои козыри, ещё больше растянул улыбку и уверенно предположил: - Тебя не поддержали? - Нет, - сознался игрок, пытавшийся пролезть не в свою компанию со своими правилами. - И правильно сделали, - поддержал майор разумное большинство. – Сейчас надо без лишних размышлений вкалывать и вкалывать ручками, а не лезть с указаниями в чужие мозги, устраивая ревизию серого вещества, которая тебе не под силу. Зачем пришёл? – он уже не улыбался, поставив на место работягу, вознамерившегося переложить ответственность с себя на него, руководителя, и наравне с ним управлять тем, что было не его ума делом. У каждого свой уровень и своя мера ответственности, определённые вышестоящими органами власти, и никому не позволено нарушать выстроенную иерархию и рвать кадровую сеть. Владимир понял армейского чинушу, удобно и безболезненно встроившегося в штатский руководящий аппарат и возмущённого притязаниями на его долю управления, на его право творить народные трудовые подвиги чужими руками, не боясь персональной ответственности. - Мне завтра ехать? – спросил Владимир, опускаясь в свою иерархическую ячейку, а вернее – в бездонную и широкую канаву-ров, из которой, несмотря на уверения, что в стране рабочих и крестьян каждому гарантирована широкая и ровная дорога к совершенству, так трудно вырваться и так легко быть погребённым, заваленным без памятного знака. - Обязательно. Понравилось филонить? Шофёр, окончательно смирившийся с крохотной долей «хозяина необъятной родины своей», не стал попусту возражать. - Тебя за что-то неистово возлюбили торгаши. Поделись тайной, может, пригодится? Бедное сердечко стало успокаиваться, в голове прояснилось: значит, на базе пока никаких заявок от контрразведки по его душу нет. Утешение, конечно, не ахти какое, но, всё же. Хорошо бы и дома было чисто. Хотя бы до ночи. А лучше – до утра. Вдруг удастся удрать на студебеккере. Друг не подведёт. Махнули бы без остановок до самого до нужного Бреста. Вот был бы подарок судьбы напоследок в неприютной стране, отпугивающей любые желания остаться. Он неопределённо пожал плечами, не одарив начальника выгодной тайной. - По их настоятельной просьбе – учти: в последний раз, в качестве исключения – поедешь в Брест. Путёвка у диспетчера, пропуск в пограничную зону возьмёшь у секретарши, машина осмотрена, заправлена, бочка с бензином в кузове, тент натянут, готовность №1. - Ого! – удивился Владимир. – И как долго так будет? – не поверил русскому долготерпению. - Так будет всегда! – отрезал начальник, испытующе глядя на нахального скептика. – Ты что, против? - Против, - подтвердил шофёр с раздражающе амбициозным гипертрофированным личным мнением, идущим вразрез с мнением руководства. – Мне ехать, и я должен быть уверен в машине, а для этого необходимо прощупать своими руками и увидеть своими глазами каждый узел, каждую деталь, знать, какая может подвести, и поберечь на плохой дороге. Мы с машиной должны быть единым целым, и его я не могу доверить чужому дяде, для которого наше состояние «до лампочки», как говорят… - он чуть не добавил «русские». – Поэтому предпочитаю профилактические ремонты и подготовку машины перед рейсами выполнять сам. Ну, а если кто-нибудь загрузит бочку с бензином или подкачает колёса, возражать не стану. Начальник долго и пристально рассматривал ершистого подчинённого, с ходу забраковавшего новшество, направленное на повышение ответственности и дисциплины в бригаде и облегчающее труд главного производителя. Хотелось по-армейски гаркнуть, но в словах хорошего шофёра угадывались смысл и правда, хотя они и нарушали внедряемый порядок, затрудняли контроль за подчинёнными, размазывая ответственность и оделяя ею напрямую начальника, и потому должны быть отвергнуты. - Не буду возражать, если будешь участвовать в подготовке машины вместе с ремонтниками. И ответственность разделишь вместе с ними. Ты – единственный такой в колонне. - Согласен, - коротко ответил Владимир, вспомнив, что ерепенится зря, больше от взвинченности, чем для дела, и что новая организация работ ему точно «до лампочки». – Я пошёл? - Свободен, - разрешил майор, подвигая ближе разбросанные бланки. Владимир уже почти вышел, но, открыв дверь, остановился, осенённый внезапной мыслью, реализация которой позволяла легко и просто избавиться от томительного страха ожидания ареста, да и от самого ночного ареста. - А можно мне, поскольку машина готова, выехать сегодня на ночь? – и на всякий случай добавил, соврав о причине инициативы: - Надо же вернуть зазря затраченное сегодня время. Начальник, не ожидавший такой производственной прыти, не нашёлся, что ответить – разрешить или отказать – и принял соломоново решение: - Договаривайся с торгашами сам. Договоришься – путёвку переделаю. - Есть! – весело ответил дисциплинированный подчинённый, воодушевлённый комсомольской конференцией, и, окрылённый почти разрешившейся напряжённой ситуацией, поспешил в контору. Подсев к окну, Ирина внимательно рассматривала вспыхивающие кровью на свету серёжки, поворачиваясь то одной, то другой к небольшому зеркальцу, которое держала в вытянутой руке и, когда появился щедрый даритель, улыбнулась благодарно, не отрываясь от приятного занятия, поманила пальчиком с окровавленным красным лаком ногтем, а когда послушно подошёл, ухватилась за пуговицу пиджака, потянула к себе, заставив низко наклониться, и прерывисто-возбуждённым шёпотом, обжигая внутренним жаром ухо, поведала распирающую тайну: - Сделал предложение! Представляешь? - Отпусти, - тихо попросил Владимир, заполненный своей радостью, не оставившей места для чужой, - а то ненароком выйдет – стреляться придётся. Невеста удовлетворённо рассмеялась сдержанным колокольчиком, пожалев, наверное, что дуэль из-за неё не состоится, чмокнула пленника в сухие потрескавшиеся губы, тщательно вытерла помаду миниатюрным кружевным платочком и отпустила на волю. - Ты – волшебник! И твои серёжки – волшебные! – она, не веря, ещё раз разглядела их в зеркальце. – Он, как увидел – обалдел! Сразу залебезил, полез обниматься – всю блузку измял, - она оглядела себя, что-то приглаживая, хотя мятого не было видно, больше давая понять свою неотразимость. – Бухгалтерские тоже обомлели, а главная аж позеленела от зависти: «Где взяла? Продай!». А дулю не хочешь? – Ирина сложила из наманикюренных пальчиков симпатичную фигурку и сунула под нос Владимиру вместо бухгалтерши. – Дура! Не понимает, что не всякому подойдёт: на корову что ни вешай, всё – корова. – Она ещё раз полюбовалась на себя в зеркальце, потрогала волшебные висюльки, брызнувшие малиновыми искрами, и гордо засмеялась, фыркнув на притязания коровы. – Ну, так что, выходить или не выходить? Коробейник, занятый своими мыслями, не сразу и сообразил, о чём она. - И не раздумывай – соглашайся. - А ты? Ей очень хотелось выйти замуж за директора, но чтобы директором был Владимир. - Не дури: он – директор, и ты будешь директоршей, а мы – друзьями. Послушай, не в службу, а в дружбу: вызови мне по телефону другого директора – центральной торговой базы. - Сосновского, что ль? - Ага. На меня заявка от них, хочу кое-что уточнить. Ирина, успокоенная и легко убеждённая, сняла трубку, привычно набрала знакомый номер. - Лялька? Привет! Твой – на месте? Ой, дай мне его на пару минут, а потом потреплемся – тут такое! Такое случилось – обкакаешься! На, - протянула трубку Владимиру, - долго не задерживай. В трубке щёлкнуло, и глухой сердитый голос спросил: - Да-а? - Яков Самуилович? Это – шофёр Васильев. Голос на том конце провода насторожился: - Слушаю. - От вас есть заявка на Брест, - Владимир не сомневался, что Самуилович хорошо знает и про Васильева, и про Брест, но не напомнил, опасаясь спугнуть осторожного дельца, - можно мне выехать сегодня, успеете загрузить? Сосновский помолчал чуть-чуть, соображая, и бодрым голосом согласился: - Давай, подъезжай, - повременил и добавил скороговоркой: - Не забудь прихватить. - Уезжаешь? – без интереса спросила смирившаяся с судьбой невеста, снова набирая номер Сосновского, вся во власти предстоящего трёпа с Лялькой. - Надо, - ответил сват, весь во власти предстоящих сборов и автодрапа в ночь. – Пропуск мне дай. Она свободной рукой пошарила в папке на столе и подвинула к нему пропускной мандат. - Будешь у нас шафером, - Ирина с досадой положила трубку, не дозвонившись до подруги. – Шофёр – шафер, - она звонко и радостно засмеялась, представив себя на свадебном торжестве, и как все будут завидовать директору. Неожиданно отворилась дверь кабинета. - По какому поводу веселье? – сухо поинтересовался подполковник, услышав, очевидно, как суженая подозрительно весело смеялась, переговариваясь с каким-то мужчиной. – А-а, это ты, - увидел Владимира. – Закончили? Смутившись без причины, комсомольский делегат объяснил, замявшись и гася улыбку: - Пришёл за пропуском: хочу, не теряя времени, сегодня отбыть в командировку. Директор внимательно посмотрел на него, пытаясь по лицу определить: проболталась Ирина или нет, и как он отнёсся к скоропалительной женитьбе вдовца, совсем недавно похоронившего любимую жену. Но Владимир успел убрать с лица посторонние эмоции, к тому же, давно понял, что по природе своей подполковник – семейный эгоист, долго жить один, без няньки, не сможет, но вот станет ли ею Ирина, очень и очень сомневался. Похоже, и на личном фронте незадачливый штабист неверно оценил диспозицию и расстановку сил и проиграет очередное сражение. А та, которой с идейной помощью пятой колонны достанется победа, скромно уткнулась в пачку печатных листов, накалывая их в скоросшиватель, и Владимир был убеждён, что она ничего не перепутает. - Забудь про утренний разговор, - сказал директор, глядя прямо в глаза шофёру, - работай, как работал, - отворил свою дверь и уже из кабинета позвал: - Ирина, зайди. Та резво поднялась, прощально ясно улыбнулась Владимиру, приятельски помахала ручкой, он – в ответ, и скрылась в кабинете выгодного жениха. Домой Владимир не шёл – бежал, привлекая любопытство редких в рабочее время прохожих да старух за пыльными стёклами, для которых всякий на улице – событие, дармовая короткометражка. Уже на ходу решил не рисковать и пробираться к дому через тыловой соседский и свой огороды, где и лаз в разделяющем ивняковом заборе был приготовлен, и вынужденный побег через него опробован. Как вор среди бела дня, подобрался к собственному жилищу, украдкой заглянул в одно окно – пусто, в другое – тоже, а в третьем, теневом, слабо виднелся лежащий навзничь на кровати у стены Сергей Иванович, прикрытый на груди развёрнутой газетой. Владимир сторожко постучал по стеклу и, когда комиссар обернулся и начал подниматься, уронив газету на пол, пошёл к крыльцу, почти убеждённый, что в доме чужих нет, но всё же остановился сбоку, за верандой, держа браунинг наготове в кармане. - Чего стучишь? – увидев постояльца, сердито спросил хозяин, встревоженный необычным уведомлением. – Открыто, заходи. – Он был босиком и без протеза. - Вы – один? – смущённо спросил Владимир, вогнав вопросом в лёгкую краску вдовца, подумавшего, что парень имеет в виду добровольную сиделку. - Один, один, - недовольно пробормотал комиссар, тяжело опираясь на костыль. – И вообще: сколько бы нас ни было, твоя комната – твоя, так что – заходи и ничего не придумывай. Владимир, соглашаясь, облегчённо засмеялся, окончательно успокаиваясь и освобождаясь от рукоятки пистолета. Он сразу прошёл в свою комнату и, ничего пока не объясняя, начал поспешно переодеваться и собираться, а Сергей Иванович ушёл в кухню и там брякал посудой, готовя, очевидно, чай и какую-то еду. - Лида – в школе, - громко осведомил он оттуда для ясности. – Возможно, будет жить здесь, окончательно пока не решили – тебя ждали, - и через паузу добавил: - Она, кстати, тоже считает, что лучше тебе не искушать судьбу и на всякий случай скрыться на время. – Чувствовалось по тону и по лишним вспомогательным словам, что он боится, как бы парень не подумал, что его выселяют. – Там, на тумбочке – деньги, мы собрали, сколько смогли, на первых порах тебе пригодятся. Владимир посмотрел на тумбочку и увидел сложенные аккуратной стопкой мятые десятки и тридцатки, придавленные книгой. Он не в состоянии был ничего ответить, боясь размякнуть и потерять не только время, но и себя. Пусть будет так, как подсказывает внутренний голос, он не раз выручал, не подчиняясь разуму. Собравшись, он в последний раз оглядел удобную комнату, с которой жаль было расставаться, вытащил свои оставшиеся деньги, отделил для себя тысячу и агенту – пять, положил остальные сверху сиротской кучки и, снова прикрыв их книгой, вышел к Сергею Ивановичу. - Бежать не придётся, - сообщил он, пряча глаза, - уезжаю в командировку, в Брест. - Как же так? – по-бабьи всполошился комиссар. – Не евши, не пивши? – Он очень надеялся на задушевный разговор, на объяснения по поводу Лиды. - Не могу, - решительно отказался Владимир, - опаздываю: ждут под загрузку. Лиде – большое спасибо. – Он сглотнул комок в горле и сдавленно добавил: - И вам – тоже. Оба непроизвольно подались друг к другу и слились в стыдливом корявом мужском объятии, и один точно знал, что больше не вернётся, а второй предполагал это. Владимир ещё и подивился, как мало и слабо обмякшее тело комиссара, всегда казавшееся ему богатырским. - Вам бы тоже уехать куда-нибудь, - не нашёл молодой ничего лучшего сказать на прощанье, а старший, слегка усмехнулся, приходя в себя, отодвинулся и твёрдо сообщил: - Нет. Мы оба решили, что никуда не сдвинемся и будь, что будет, – он прислонился к коридорной стене, давая ноге облегченье. – Нельзя мне смываться. Я, как-никак, тоже строил эту власть и тоже в ответе за то, что она такая получилась. Пусть авансом мне за плохую работу будет исключение из партии, а полной мерой – тюрьма или каторга. Лида поедет следом. Так она решила против моей воли. Пусть это будет мне в малое искупление вины. – Комиссар прямо и безотрывно глядел в глаза тому, кого не хотел видеть своим последователем. – Прости, что испортил тебе жизнь в самом начале. - Если бы вы знали! – болезненно вырвалось у Владимира. - Чтобы прозреть, многого не надо – достаточно услышать близкое дыхание смерти. Я за эти два дня пережил свою жизнь заново, и мне стало стыдно. Сколько друзей-товарищей, ложно обвинённых, исчезло при моём молчаливом несогласии после дисциплинированного поднятия руки на собраниях-шабашах. Всех вспомнил. И нет мне прощения. Удобно думалось, что это отдельные ошибки стремительного движения, случайные жертвы роста. Никогда не был согласен, но молчал. Неуютно и странно было слышать трудные признания бывшего комиссара и убеждённого коммуниста в затемнённом коридоре насторожённого дома. - Хуже нет нейтральной позиции и безвольного человека, обосновавшегося на ней. Я был таким. Он стоически поднял свой крест, но в придуманном себе наказании, разбавленном переполнявшей радостью от встречи с замечательной женщиной, не представлял в полной мере того, на что решился. Человек часто в сиюминутной радости склонен преуменьшать громаду тревожного будущего. - Не верь, когда тебе оглушающе и отупляюще твердят газеты, радио и агитаторы, что мы строим социализм. Не социализм, а партийно-бюрократическую систему. Не верь, что идём к коммунизму. Не к коммунизму, а к диктатуре и тоталитаризму. Не верь, что нас ждёт скорое и светлое будущее. Не оно, а беспросветный насильственный и бесправный мрак в крупную чёрно-белую клеточку. «Вот бы послушала Зося», - невольно подумалось Владимиру. - Надо всё начинать сначала, нужны новые люди. Вся надежда на вас. Саморазжалованный комиссар положил руку на плечо самозванному комсомольцу, будто передоверяя строительство настоящего светлого будущего. Знал бы, кому доверял, наверно, не удержал бы поднятого креста. - Не может слаженно существовать общество, в котором безвинно обижен хотя бы один, и тем скорее рухнет, чем больше увеличивается число таких. Надо начинать всё заново. «Только без меня», - мысленно отказался от почётной роли нового революционера миролюбивый американский шпион, заботящийся только о том, чтобы поскорее унести чувствительную шкуру подальше от опасной строительной площадки. - Извините, но мне пора, меня ждут. Сергей Иванович оторвался от стены, неловко сунул протянутую руку и, виновато улыбнувшись, сказал, убеждая себя: - До встречи. Береги себя. Помни: здесь твой дом. Владимир уходил, не оглядываясь, не смея оглянуться, чтобы не показать выступивших на глазах слёз, не броситься, очертя голову, назад, в объятия дорогого человека, оставляемого во власть беспощадных защитников народа. Уходил, спотыкаясь и клянясь, что никогда не сотрётся из памяти этот дом и этот русский, чуть было не ставший отцом. Он так торопился, что даже забыл проверить почтовый ящик, да и вряд ли Марлен так рано оставил весточку. На базе грузчики, оторванные от блаженного балдения в ожидании конца рабочего дня, зло матерясь и сталкиваясь от непривычной спешки, загружали студебеккер ящиками и бочками, уложив у самой кабины два негабаритных жидовских тайника, помеченные буквами С и Б. - Который с С - отдашь сволочуге-директору в Слониме, а который с Б – блядине-директору в Барановичах, - наставлял шофёра-подельника Серёга-экспедитор. – Не потеряй и не перепутай, а то с говном счавкают и не поморщатся. А главное – от них тарань, и тебе перепадёт какая-никакая мелочишка. – Он хмыкнул и заговорщицки подмигнул новому собрату. – Товар принёс? Пошлёпали к купцу. - А гаду-директору в Гродно ничего нет? – съязвил новичок. - Обойдётся, - отрезал сам-пройдоха и правая рука пройдохи. – За ним должок. Ты вот что: будешь сговариваться, позыркивай на меня. Поведу глазами вбок – отказывайся от цены, дурит Самуилыч, мигну – соглашайся, больше не даст. - А тебе-то что? - Десять процентиков отслюнишь, договорились? Владимир брезгливо поморщился, удивляясь жидовской сноровке русского дельца-посредника, без зазрения совести наживающегося и на хозяине, и на его партнёрах, но молча кивнул, соглашаясь. - Вот и лады-ладушки. Когда они под пристальным взглядом опытной секретарши прошли в кабинет купца, тот, не здороваясь, рыкнул родственнику: - Запри дверь! – отодвинул с середины полированной столешницы бумаги и приказал шофёру: - Сыпь! Владимир, не торопясь, развернул платок и высыпал драгоценности, засверкавшие под лучами заходящего низкого солнца всеми цветами радуги. Заворожённые ею покупатели низко склонились над столом и, затаив дыхание, внимательно рассматривали кучку, отделив её от золотых вещей. Они бережно передвигали и переворачивали каждый камень остро отточенными кончиками карандашей, заставляя брызгать разноцветным сияньем. - Мелочь! – подытожил купец, поднимая голову, и подручный тотчас согласился: - Да, не ювелирные. Главный оценщик снова пошевелил камни, будто от этого они увеличатся, недовольно посопел, искоса переглядываясь с послушным подручным, и буркнул, высказав ещё один довод в пользу низкой стоимости драгоценностей: - Где выколупал? Хозяева не объявятся? - Не объявятся, успокоил продавец. – А объявятся, так не сознаются, потому что тоже не захотят объяснять, где взяли. Все трое снова молча уставились на вожделенные женские цацки, ради создания которых природа в муках долго и упорно трудилась. Рабинович внимательно рассмотрел и золотые вещицы, и их отложил в сторону, молчанием нагнетая напряжённую и тревожную обстановку. Владимир не всё выложил, оставив себе на всякий-який очень красивое колечко с рубином и сканью и последние швейцарские часы с браслетом, украшенным рубинами и изумрудами. Грубые золотые изделия Рабиновича интересовали мало. С возвращением отвоевавших они, выменянные на продукты, украденные или присвоенные силой, хлынули на чёрный рынок широким потоком, и даже госскупка работала с перебоями из-за нехватки денег. Выжившие спешили расстаться с неправедно добытым, чтобы отпраздновать возвращение и победу по-русски широко, а там – хоть трава не расти. Именно ему, Рабиновичу, хотел Шендерович сбыть с наваром для себя золотые вещи Владимира, которые так или иначе, всё равно попали по адресу. Но директора торгбазы больше всего интересовали редкие камушки, которым в умелых руках тестя пригретого родственника предстояло превратиться в ювелирные шедевры с многократным возрастанием стоимости. - Даю на десять процентов больше, чем в скупке, - наконец, расщедрился покупатель. – Согласен? Сергей завёл в сторону глаза так, что остались видны только голубоватые белки. - Согласен, - не раздумывая, подтвердил Владимир под шумный вздох-стон тёмного адвоката, потерявшего комиссионные. - Ты чего? – подозрительно спросил начальник. - Тоже согласен, - нашёлся неунывающий оптимист. – Можно было и сбавить, - добавил в отместку за предательство. - Жмот! – обозвал свой свояка, видного издалека, и, сев за стол, повернулся боком, открыл сейф и стал выбрасывать на стол пачки денег, крест-накрест заклеенные полосками бумаги. Когда, по его мнению, набралась достаточная сумма, он с лязгом захлопнул личную кассу, со смачным поворотом повернул ключ и предложил: - Оставил бы у меня до возвращения – дорога длинная, ночная, опасная, мало ли что, не дай бог, случится. Владимиру важнее денег было время, поэтому он и не стал растягивать торг, ему любых предложенных денег с избытком хватит на оставшееся в России время. А вот опередить смершевцев и смотаться из города, да ещё с форой, стоит. - Кто поедет сопровождающим? - Никто. Женщины категорически отказываются ехать в ночь, а у этого, - Рабинович повёл головой в сторону родственника, - язва разыгралась. Отложишь выезд до утра? - Нет, поеду один. - Ну, что ж, счастливой дороги. Владимир немного поверил в неё только тогда, когда выехал за город. - 6 – Завербовав Владимира, Марлен двинулся на поиски улицы Матросова и дома, в котором затаилась ябедница Анна Лиховец. Слишком серьёзная опасность быстро и неумолимо надвигалась на отделявшегося друга, чтобы можно было тянуть время. Накрыв его, она неминуемо заденет, а то и затопчет начинающего следователя, похерив надежды на приличный кусок белого хлеба с маслом. Уже сам факт знакомства с Васильевым преступен, а если тот, когда ему развяжут язык, вспомнит некстати историю в поезде, то без вины виноватого лейтенанта Колбуна, преданного партии, народу и органам, к гнусной радости Вайнштейна сразу причислят к вражеской шарашке националистских заговорщиков. Не встрял бы тогда, в поезде, Владимир, Марлен бы как-нибудь выкрутился и не мешал бы сейчас хитроумному москвичу плести липкую паутину. А так, приходится делать дырочки и дыры, чтобы не запутала, не закоконила бывшего друга и нынешнего свидетеля, чтобы выпустить его на волю, да и себя, в первую очередь, обезопасить. Потом он для общей пользы уговорит Владимира исчезнуть подальше и навсегда. Ещё и Зоська к нему льнёт. Вайнштейн, конечно, башковитый гад, масштабно мыслит, широко, не увлекаясь деталями, мелочёвкой, но и помощник у него не лыком шит, его умишка достанет подпортить масштабы на мелочёвках. Хватится, а сеть-то дырявая. Марлен утробно гоготнул, радуясь себе. Не зря гуторят, что в большой справе мелочей не бывает. Только не терять времени, не лениться, пока Владимир не попал в сеть наглухо. Форма, а особенно фуражка с красным околышем и синим верхом, и блестящие офицерские погоны помогли через предупредительно заискивающих жителей и прохожих быстро найти и улицу, и дом, и войти в него без препятствий, и усадить покорных домочадцев за непокрытый деревянный стол, и устроить показательную экзекуцию дурной девке. - Як прозвища? – спросил страшный незваный гость у низкорослого хозяина с грубыми потрескавшимися мозолистыми ладонями работяги, потеющего напротив и со страхом глядящего на чистый лист бумаги, выложенный Марленом из планшетки, на котором он крупно вывел: «Допрос». - Лиховец Адам Маркович. - А у бабы? – продолжал следователь. - Лиховец Марья, по бацьке – Пятровна. - А у девки? - Та тож – Лиховец, Нюркой накликали. Марлен, не торопясь, упиваясь властью, записал. - А ведомо ли вам, Лиховцы Адам и Марья, что ваша дура, несмотря на то, что учится в девятом классе, то есть, Лиховец Нюрка-Анна, обманом втиснулась в чужую семью, бесстыдно повисла ярмом на шее мужика и выгнала на улку его жёнку с малым дитём? Мужик побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами и начал угрожающе подниматься, сжав кулаки, баба прижала уголок платка к вздрагивающим губам и, откинувшись назад, скорбно глядела на дочь треугольными глазами, а та, не ожидая скорой расправы без суда и начатого следствия, метнулась к двери как нашкодившая кошка. - Сидеть-ть!!! – несолидно взвизгнул дознаватель, неожиданно в крике потеряв голос. И когда батька, пошатываясь над столом и с ненавистью глядя вслед улепетнувшему дитяти с женскими формами, снова рухнул на скамью, брякнув костлявым задом, а мать скукожилась в испуге, подняв и вторую руку ко рту, словно сдерживая отчаянный вой, повелитель поманил пальцем притормозившую дочь и приказал: - И ты сядь! Отдельно сядь, на углу! - Это ещё не всё, - успокоил начальник, когда подследственные уселись под неумолчное хлюпанье носом преступницы, по-детски размазывающей по пухлым ядрёным щекам сопли и слёзы то кулаком, то ладонью. – Кали мужик опамятовал и стал гнать у выю ад себя, яна зусим з глузду зъехала и накропала донос в органы. Отец опять стал подниматься, никак не находя дрожащими руками надёжную опору. - Почакай, - остановил мучитель, - паслухай, што нагородила твоя любимая дочка: будто парень заарганизовал вражий кружок из сябров, и они в ём материли савецкую власть и хотели, штоб Беларусь была отдельно от СССР. Гэта нада ж такое придумать, а ещё комсомолка! Мать, наконец, тоненько заскулила, отец закачался, застонал, облапив взлохмаченную голову, а бдительная помощница органов истерически зарыдала, рухнув головой на стол и катая её по рукам. Марлен подождал, пока трио сладится и успокоится, и ещё подлил яду: - Мало того, яна и соседей, яки обороняли от блядства, по злобе в донос вляпала. И як така курвятина в доброй семье народилась?! - Убью!!! Сучка!!! – взревел соло обеспамятовавший батька и протянул руку, чтобы ухватить выродка, но та, хотя и не глядела, занятая охранительными рыданиями, резво отодвинулась, вскочила и отбежала к печи, упершись спиной и защищая вздыбившуюся грудь перекрещенными руками. Мать взвыла вторым голосом, а трагический декламатор завершил: - Усех троих заарестовали, и им грозит расстрел. - Нет!!! – отчаянно закричала Нюрка. – Не надо! – она уже не вытирала обильно текущие на грудь слёзы и сопли. – Я не ведала. Я хотела, чтоб поругали за то, что ён так со мной, за то, что ён… я яго лечила… а ён… - она горько и свободно с подвизгом заревела, жалея себя. Опозоренные до смерти – хоть беги на край света – напуганные до умопомрачения, с ужасом глядели родители на своё непутёвое чадо, бездумно сунувшее всю семью в гадючью яму бесчестия, из которой и не выбраться. Несмываемое пятно доносчиков и погубителей невинных потянется через всю жизнь. Тех, что арестовали, жалко, а себя ещё жальче. - Лечила – дрочила, - грубо оборвал их невесёлые раздумья следователь, профессионально не купившись на сочувствие к страданиям подследственных. – Думать надо головой, а не тем, что между ног. - Арестуй и её! – вскричал потерявший разум отец. - Нет!! – всполошилась мать, вскакивая и загораживая дочь раскинутыми руками. – Не дам! – Ей не важно, кем та была – героиней или преступницей, убийцей, это её ребёнок, дитя на всю жизнь, и мать защищала не человека, а своего ребёнка. Так уж повелось среди матерей. Нагнетая обстановку страха и неуверенности, так необходимую для успешного следствия, способный защитник трудящихся, отцов и матерей, детей и внуков, оступившихся и безвинных, выжидающе постучал пальцем по столу, страшно поиграл почти отсутствующими желваками на прыщавых пацанячьих скулах и, медленно и значительно переводя строгий взгляд птичьих глаз с отца на мать, на дочь и обратно, согласился: - Придётся. Мать ещё теснее прижала дочь к защитнице-печи. - Яна сама член… - в голове Марлена совсем некстати возник напруженный мужской орган, - …кружка и, значицца, тож участвовала во вражьем заговоре супротив савецкой атчины. Так? – всем туловищем повернулся к вражине, затаившейся до поры, до времени за матерью. Лицо у той стало блестящим, в грязных потёках, глаза покраснели и стали почти безумными, затравленными, а женские формы вдруг опали, превратив девицу в обычного эгоистичного и бездумного девчачьего мотылька, мотающегося от одного огонька к другому, пока не подгорят крылья. И вот наткнулась вместо огонька на пламя. - Не было ниякого заговору, - злобно закричала разоблачённая вражина как прижатая в углу мелкотравчатая шавка, спасающая свою шкуру. – Мы книжки читали про Беларусь, размовляли по-нашему. Не было ниякой политики, не было, не было, не было!!! – забилась она в истерике, колотя руками совсем безвинную печь. - Вось и добра, - опять согласился липучий следователь. – Ты донос на чём писала? – задал совсем простой вопрос, будто не к месту, и тем успокаивая. Нюрка немного прошмыгалась, ответила срывающимся голосом: - Из тетрадки листок взяла. - Давай-ка, отлипни от печи и от маманьки, умойся, притарань ещё листок из той же тетрадки и чернила с ручкой те же, непременно всё то же. Усекла? Смышлёная девятиклассница мотнула головой. - Будем с тобой из говна вылазить – опровержение на себя писать. Чего ждёшь? Топай, - строго понудил поспешать. - Сказано – делай! – подкрепил приказ и батька. - Сделай, дачка, сделай, як велят, - попросила и матка, отпуская дитятко и легонько вздыхая от забрезжившей надежды на спасение. Когда успокоившаяся Нюрка, к которой постепенно возвращалось чувство собственной правоты, быстро вернулась с затребованными орудиями убийства, Марлен встал, медленно, пружиня, походил по кухне, с усилием прорезав на лбу мелкую морщинку глубокого размышления, потом остановился за спиной гадючницы, отчего та боязливо поёрзала не защищённой ни печкой, ни мамкой спиной, покачался на носках как полководец перед принятием стратегического решения, довольный развитием местных событий, а значит, и собой, следователем, и уточнил: - Ты кому чирикала гумагу? - В органы НКВД г.Минска, - оглянулась Нюрка, пригнув спину. - Вот и марай знов туда. Он подождал, пока она старательно и чётко не дрогнувшей рукой выведет короткий адрес очень длинного пути для многих, и продолжил: - Теперь заглавие. У тебя як было? - Нияк. - А зараз пиши: Заявление-отказ. Мотри-ка, через штрих пишешь, грамотуля. - Яна у нас двоек не мае у школе, - не преминула похвастать мать самым лучшим дитём на свете. - Да что ты баишь? Така вумная, а вляпалась, - остудил её любовь следователь. – Дале так: настоящим паведомляю… и паведомляй, як раззлобилась на хахаля, який тебя турнул… - Я сама ад яго ушла, - по-женски обиделась Нюрка. - … и ввела Органы – Органы пиши с вяликой буквы – в кривду, сообщив… ты помнишь, што тады писала? - Не-е. - Дура! Сообщив, значит, ложно, что Слободюк заорганизовал заговор у кружке супрацив радяньской улады. Усё гэта херня… не, гэта не пиши. Усё гэта брехня и мои выдумки. Мы на кружке – и я тож – читали книжки по гистории беларускай радзимы и навучались селянской мове, гуторили аб чём прочем, аб нашем добрам жицце, аб кине, аб бабах… не, гэта тож не пиши… аб…аб…аб чём ещё болтали? - Аб школе, аб беларуских героях, аб где працовать, аб… - Во! Так и пиши. Записала? Продолжай аккуратно: аб палитике николи не гаварили. И подкрыжь. Так. Добавь з новой строчки: Лемехов… - Хто гэта? Даже привычный к неожиданностям Марлен опешил. - Во, даёт! Обосрала человека ни за грош и фамилии не ведает. Адкуль в цябе стольки злобы? - Ад матери, - пояснил отец, исключив свою вину. - Лемехов – гэта камиссар, ясно? Пиши, не отвлекайся. Лемехов и Васильев – гэта Володька, его постоялец, тож фамилии небось не ведаешь – в кружке николи не были, и я написала на них за то, што они меня срамили за Сашку, а супроцив савецкой улады николи не гуторили. Знов с чистой строчки: Прошу моему першаму сообщению не верить, так как он придуманный. Вот. Дай-кось, изучу. Медленно и сосредоточенно водя глазами по строчкам и шевеля губами, предприимчивый дотошный следователь прочитал сочинённое им донесение и остался доволен. - Навроде, грубых памылок няма, - впервые улыбнулся Нюрке, отдал бумагу и доприказал: - Пиши отчётливо фамилию, имя, отчество и подписуйся. Да поставь дату. Зусим добра. – Он отобрал у преступницы признательный документ и положил перед отцом. - Цяпер ты. Дале: написано в маём присутствии в здравом уме и в полной памяти, што и подтверждаю: фамилия, имя, отчество и подписуй. Так. И ты, мать. - Яна ня можа. Развеселившийся от удачно провёрнутого дела Марлен хохотнул: - Дзяровня! Ты што, ня ведаешь, што у нас нет неграмотных? Пиши за неё, отец, пусть поставит крыж. Так. Давай, мать, ставь крыж на гэтам деле. Усё, грамадяне, можете быть свободными. Э-э, почакай разбегаться. Марлен подул на лист, чтобы просохли чернила, особенно густо осевшие на кресте, помахал дополнительно бумагой в воздухе, потом аккуратно сложил вдвое и, не торопясь, с чувством собственного достоинства, значимости организации, которой служил, и удачно завершённого следственного действия под заворожёнными взглядами опростоволосившейся семьи вложил драгоценный документ в планшетку и громко защёлкнул кнопку, заставив вздрогнуть мать, пугливо выжидавшую новой напасти от напористого всесильного начальника. - Можа, покушаете бульбы со шкварками? – попыталась она как-то умаслить его, чтобы не было хуже. - Неколи. Дела, - отказался следователь, под завязку занятой и днём, и ночью. – Ты, вот что, - снисходительно обратился к мужику, чтобы усилить впечатление от собственной силы и авторитета, - бери по утрянке расчёт, и мотайте адсель, штоб никто не ведал и не бачил, куда подались, пакуль за вами к вечеру не пришли. – Марлен не сомневался, что Вайнштейн не оставит в покое ябеду, и очень не хотел, чтобы та снова поменяла показания. Услышав неожиданное предложение, мать резво бросилась к божнице, достала тряпичный свёрток, срывающимися пальцами и зубами развязала и протянула грозному вершителю судеб мятые деньги. - Вось, усё, што накопили. Молю богом: спаси, не гневайся. - Да ты что, старуха, белены объелась? – отшатнулся спасатель из органов наказания. – Жаль мне вас, сволочей! – с тем и вышел. Настроение подпортилось, но не настолько, чтобы не быть удовлетворённым первой самостоятельной следственной операцией. Причём, вопреки и в пику неприятному начальнику. И от этого слегка лихорадило, но и приятно поднимало дух. Правда, что делать с полученным документом, как им воспользоваться, он толком не знал, но интуитивно надеялся, что очень и очень пригодится. «Вот ты где у меня сидишь!» - злорадно думал о надменном, самовлюблённом, презирающем всех местных работников СМЕРШа Вайнштейне. – «Паутина твоя подрезана, и не кем-нибудь, а мной, стажёром». Осталось дотумкать, как с этой бумагой не оказаться самому в сети. Пошёл прямиком в приметное городское здание с колоннами, где настоящая работа начинается, как и любое проклятое богом дело, с темнотой. - Вовремя, - равнодушно встретил навязанного неопытного помощника Вайнштейн. – Сейчас приведут Слободюка: учись технике и логике допроса. Марлен примостился за стол, задвинутый в самый угол, напротив следователя и позади допрашиваемого. - Чтобы подследственный ощущал угрозу не только спереди, но и сзади, - поучал Вайнштейн, - был в постоянном угнетённом напряжении. Приготовься – будешь вести запись допроса, и как можно подробнее. Никаких вопросов и замечаний по ходу. На первом допросе главное – подавить волю к сопротивлению, дать арестованному почувствовать полную беспомощность, лишить любых надежд на освобождение, дать понять, что облегчение содержания и уменьшение наказания возможны только через сотрудничество со следствием. Ввели Сашку, поддерживающего брюки без ремня и шлёпающего ботинками без шнурков. Нездоровый румянец на бледных влажных щеках стал ярче, а весёлые карие глаза притухли, насторожённо вглядываясь в Вайнштейна. На затенённого в углу Марлена он и не обратил внимания. - Садись, Слободюк, - указал следователь на единственный стул, стоящий перед столом, сел сам и направил свет настольной лампы в лицо арестованному. Тот от неожиданности и яркости зажмурился, загородился рукой, а привыкнув через минуту, безвольно опустил руки на колени и наклонил голову, спасаясь от слепящего света и обжигающего жара. - Рассказывай, - предложил Вайнштейн. - Что рассказывать-то? – поднял на него прищуренные слезящиеся глаза Сашка. Общительный следователь усмехнулся, обхватив ладонями узкий затылок и откинувшись на спинку стула, посидел так, улыбчиво глядя на собеседника, вернулся в нормальное положение, взял в руку карандаш, застучал торцом по столу негромко и равномерно, словно отсчитывая время, отпущенное арестанту. - Рассказывай, за что попал к нам, - снизошёл до разъяснения. - Вам лучше знать, а мне-то откуда? – дерзко усмехнулся и арестант, отказавшись от добровольного признания и пытаясь показной смелостью развеять гнетущее состояние опасности. Вайнштейн не торопил, ему надо было настроиться, помолчал ещё, внимательно разглядывая и оценивая противника, и, наконец, придя к какому-то промежуточному итогу, дружелюбно доразъяснил: - А ты вспоминай вслух, за что тебя могли взять, мы вдвоём и разгадаем загадку. Общими силами быстрее закончим следствие, быстрее получишь срок, отсидишь-отработаешь и – свободен. Сделаем дело вместе, ты останешься крайним, обещаю. Колись, не тяни резину. Арестанту было не до загадок-разгадок, он вообще не понимал, чего хочет от него смуглый следователь с зачёсанными назад смоляными волнистыми волосами, не желающими лежать гладко. Тёмно-коричневые, почти чёрные глаза смотрели безучастно и враждебно. Сашке не к месту и не ко времени подумалось, что жгучему брюнету, наверное, приходится бриться дважды в день, и всё равно на более светлых скулах и подбородке густыми чёрными иголками проступала щетина. - Не в чем мне колоться, я ничего противозаконного не делал. Опять повисло неустойчивое напряжённое молчание, нарушить которое позволено было только хозяину кабинета. Он вёл игру по своим правилам, не известным ни контрпартнёру, ни пасующему в углу. - А вот твои… сябры, так? – Вайнштейн поморщился, произнеся варварское слово, - оказались умнее, и все как один, - не все, он врал, - заявили, что ты с подачи Лемехова и при его шефстве организовал тайный кружок и вёл в нём антисоветскую националистическую пропаганду. - Причём здесь Лемехов? Он же – русский! – больше, чем за себя, испугался Сашка бессмысленного подлого навета на искалеченного комиссара. - И он же, - твердил своё Вайнштейн, - когда запахло жареным, вознамерился сплавить тебя в Крым, поближе к границе, к турецкому берегу, так? - Полнейшая чушь! – не сдержался схваченный перебежчик. – Я собирался лечиться. - У тебя есть медицинское направление, путёвка? - Куда? Там нет ни одного действующего санатория. - Куда же ты тогда направлялся? Где собирался лечиться? Пререкаться и доказывать своё было бесполезно. Сашка замолчал, не в силах противостоять напору и фантастически-лживой выдумке вроде бы нормального с виду, интеллигентного следователя. - Ладно, оставим пока Крым, - смилостивился тот. – Вернёмся к заговору, который ты готовил под видом кружка. Теперь Сашка понял, за что загремел в пенаты НКВД. - Не было никакого кружка, - решил он всё отрицать, - изредка приходили знакомые парни, учились правильному народному языку и читали добытые по случаю белорусские книги по белорусской истории и фольклору. Вайнштейн не сомневался, что так и было, но ещё больше не сомневался в том, что, читая, обязательно хаяли власть – так уж повелось в народе, и все вокруг – потенциальные преступники, бери любого – не ошибёшься. - Почему только белорусские? Специально, чтобы подчеркнуть и развить национальную обособленность, так? Сашка начал осваиваться в дискуссии и привыкать к тому, что следователь ищет во всём крамолу и враждебность государству, которое обязан оберегать от внутренних врагов – такая у него неблагодарная работа и такое укостенилось убогое прямолинейное мышление. - Да нет. Просто я думаю, что каждый обязан знать язык и историю своей нации, своего народа, чтобы не оказаться перекати-полем без роду и племени. Коротко объяснил убеждённый псевдонационалист, сказал вольно, не задумываясь, как заученную истину, и вдруг увидел яркие еврейские черты внешности следователя и разом понял, как осенило, что теперь несдобровать, окончательная и бесповоротная хана, теперь против него будет не государство с юридическим правом и каким-никаким, но законом, а оскорблённая и озлобленная личность, наделённая неограниченной властью, а личностное всегда беспощаднее общественного. Даже тихий Марлен насторожился, предчувствуя жестокую развязку, и был полностью на стороне своего по крови. И это увидел и почувствовал Вайнштейн. Он оказался здесь один против двоих, и оба были заклятыми врагами. Как и те, что бесчисленными муравьями заполнили страну, в которой он, к несчастью, родился, и плодятся, плодятся, плодятся… даже в зонах, на каторге, в голоде. Вечно занятые родители, революционеры первой романтической волны, с детства внушали ему, что он ничего общего не имеет с ретроградным, закоренело-мещанским местечковым еврейством, погрязшим в личной наживе и тупиковом служении сионизму. Что он – новый человек безнационального общественного строя, государства, начавшего отсчёт истории с 17-го года, в котором не будет разделённых наций и народностей, а будет одна нация – нация коммунистов. Но прошло не так много времени, он повзрослел и стал сомневаться в справедливости родительских заветов. Особенно после того, как от них, врагов партии и народа, неисправимых троцкистов и фракционеров, проклятых и расстрелянных, пришлось отказаться. Затем неожиданно последовало настойчивое приглашение на работу в Органы, которые занимались не только глобальной чисткой, прополкой страны, но и с большой тщательностью выхолащивали души своих работников. Здесь ему жёстко объяснили, что ждать самообразования единой коммунистической нации преступно, и им, чекистам, выпала почётная миссия уже сейчас выявить, отбраковать и уничтожить национальные плевела, оставив идейно чистые, преданные зёрна будущей новой нации. Он – наднационален, его нация – чекист. А этот, ослепший от яркого света лампы, загибающийся от болезни, вздумал нагло напомнить о забытом, вычеркнутом из памяти. Думая так, Вайнштейн старательно натягивал на правую руку тесную кожаную перчатку с крупными декоративными пупырышками на внешней стороне. Полюбовавшись на затянутую щегольской кожей ладонь, он, не торопясь, поднялся, вышел из-за стола, сжимая и разжимая кулак, и вдруг, стремительно подавшись к ничего не подозревающему арестанту, ударил в лицо. Худой немощный Сашка свалился со стула как мешок с костями, стук которых об пол был явно слышен, а следователь, не давая подняться, начал молотить, куда попало, ногами, тоже - в коже, но с болезненными острыми подошвами, и арестанту ничего не осталось, как только свернуться клубком на боку, прикрыть голову руками и отдаться во власть озверевшего охранителя трудящихся. В течение нескольких минут слышны были глухие удары, хэканье экзекутора и прерывистое дыхание арестанта. И – ни стона, ни вскрика, ни мольбы о пощаде. Из-под напряжённых бледно-синюшных запястьев, прикрывавших лицо, из разбитых носа и рта засочилась алая кровь, растекаясь в лужицу, размазываемую елозящей головой. - Убьёшь – дела не будет, - остановил садиста Марлен и задним умом пожалел о вырвавшихся словах: не стало бы дела – исчезла бы и опасность для Володьки и для него, Марлена. Его нисколько не удивила сцена. Начинающий следователь был профаном в теории, но практику допросов в учреждении с белоснежными колоннами знал хорошо. Да и видел в карательном отряде побольше и покровавее, а к незнакомому Сашке относился равнодушно. Больше всего его заинтересовала перчатка Вайнштейна, и он дал зарок, что обязательно раздобудет такую же, нисколько не задумываясь над тем, как применяет её учитель. А тот с налитыми кровью глазами, запыхавшись, отступил от неподвижного тела, нажал кнопку на столе и коротко приказал появившимся охранникам: - Заберите падаль. Приученные ко всему, внутритюремные живодёры привычно и умело подхватили арестанта под вялые руки и волоком вытащили за дверь, оставив на полу алый прерывистый след. - Мразь! – выругался Вайнштейн, не позволявший себе, в отличие от большинства товарищей по профессии, мата. – И ударить, как следует, нельзя: рассыплется. - И так всё ясно, - успокоил стажёр. – Остальные, говоришь, сознались, этого дожать немного, и делу конец. Мелочь – не дело. Вайнштейн зло уставился на безмозглого советчика, на его беспечную кривую ухмылку и скрипуче объяснил-осадил прыткого помощника: - Заруби на носу главнейшую истину следствия: не фактура, а следователь определяет масштабы состава преступления, ему дано отнести дело к лёгким, крупным или даже к контрреволюционным заговорам. В соответствии с текущим политическим состоянием в стране и руководящими указаниями партии. - Как это? – не понял простодушный ученик. - Газеты читаешь? - Я политинформации слушаю, - ответил стажёр после заминки и сразу же соврал: - Просматриваю, конечно… но больше задние листы, где интересно. - А надо не просматривать, а внимательно и вдумчиво читать и изучать, - жёлчно попенял наставник, - и не последнюю, а первые две страницы. Там всё найдёшь для настоящего дела. Он успокоился, отошёл от нервного срыва, захотелось оправдаться умными поучениями, скопленными богатым опытом. - Скажем: киснет у милицейских дело о мошенниках в сельхозкооперации в сговоре с торговыми базами, а ты читаешь в «Правде» - большая передовица: «О продовольственной политике партии в послевоенный период восстановления народного хозяйства», о наших планах и успехах, но и о противодействии скрытых врагов, тормозящих развитие продовольственной базы. Статья сигнализирует о том, что в этом важнейшем деле возникли большие трудности, и необходим громкий судебный процесс, на котором были бы указаны виновники. Некоторых сразу находим в многочисленных откликах трудящихся, напечатанных в следующих номерах газеты на второй странице, которую ты по глупости не читаешь. Марлен виновато опустил глаза, заёрзав задом на стуле. - На других укажут разоблачительные выступления на собраниях при обсуждении статьи и писем. Особенно ценны мнения компетентных сельхоз-экспертов и парткомов о вероятных вредителях. Таким образом, определится широкий круг тех, кто виновен. Запахло крупным заговором против продовольственной политики партии и государства. Не медли и забирай из милиции подходящее к случаю дело о кооператорах-мошенниках. Слушатель в отместку за газеты презрительно фыркнул: - Какой заговорщицкий процесс из мошенников? Но увлечённый своей следственной тактикой лектор не придал значения скепсису ничего не умеющего молокососа. - После подобранного состава преступления можно приступать и к подбору основных фигурантов. Вайнштейн поднялся, заходил по кабинету, не обращая внимания на подсохшую лужицу крови и коричневые следы её до двери. - Прежде всего – заговорщиков. Для начала надо как следует потрясти мошенников, внушив им безысходность положения. - Одному не справиться, - высказал практическое замечание хлипкий стажёр, вспомнив расправу над Слободюком. - У нас всегда найдутся желающие подразмять руки, - успокоил теоретик следственного дела. – Хорошо бы вытрясти из воришек побольше родственников и знакомых, упомянутых в печати и на собраниях – эти виноваты уже тем, что знали мошенников, а значит, покрывали вредителей, и автоматически переходят в разряд заговорщиков. Строящаяся вредительская организация должна нарастать как снежная баба. На ком мошенников должны налипнуть их родственники и знакомые – первые фигуранты процесса, на них – знакомые знакомых и дальние родственники родственников и т. д., пока не почувствуешь по масштабам, содержанию и времени, что туловище готово и пора вершить голову. Начинается самое сложное и самое интересное – ошибиться нельзя. Вайнштейн поморщился, постояв перед загустевшей кровью, ушёл за стол, сел, потёр ноющую шею и продолжил обучение: - Кто больше всего противен простому народу? – спросил у того, кто с трудом и радостью выкарабкался из народа, и сам себе ответил, уверенный, что знает народ: - Образованные умники, поучающие на каждом шагу, как жить и работать, и вшивые интеллигенты, вечно нудящие о приличиях и своей исключительности, все эти плешивые очкарики при галстуках и в шляпах, сторонящиеся рабочего человека как заразы. - Точно – враги народа. Ну, ты и голова! – искренне восхитился простак, пытающийся стать настоящим следователем. А тот криво усмехнулся, ничуть не польщённый лестным отзывом народного отщепенца. - А кого назначить атаманом шайки? – не утерпел спросить о самом интересном представитель низов, вспененных до ядовитой плесени Органов. И опять защитник трудящихся от вредительских заговоров снисходительно улыбнулся, но пояснил, сам увлечённый собственной методой организации этих заговоров. - А никого, - ответил восприимчивому, но разочарованному ученику. – У политических заговорщиков не бывает явных лидеров, они трусливо подличают коллегиально. А впрочем, это уже не следовательская епархия: пора уступить инициативу парторганам и точно выполнять их установки – в этом залог успеха процесса. Основные действующие лица спектакля определены, роли розданы, осталось получить от актёров противоречащие друг другу монологи и реплики, но это дело профессионального режиссёра. Никто не захочет большого срока, боли и, тем более, внезапной преждевременной смерти, поэтому все согласно покажут друг на друга и на бенефициантов, которых назовёт им… следователь. И Слободюк, и Васильев непременно укажут на Лемехова. - Васильев-то, вроде, совсем ни при чём, - осторожно вставил замечание помощник режиссёра. - Возможно, - легко согласился Вайнштейн, - но он мне не нравится. Не люблю везунчиков, с такими трудно работать. Я оформлял протокол по инциденту с лесной бандой, убеждён, что он наврал, что безоружным справился с ней, такого не может быть. А раз мне так кажется, значит, так оно и есть. Кстати, в следующую ночь берём героя. Ты берёшь, опыта тебе, знаю, не занимать. Он сладко потянулся, довольный собой, забыв про осечку со Слободюком, и завершил приятную лекцию доморощенным постулатом: - Периодические политические процессы нужны всем: и народу, и власти. Они являются мощнейшим агитационным мероприятием в пользу сплочения народа под руководством большевистской партии в незатихающей борьбе с внутренними и внешними врагами, показывают, кто мешает нашему продвижению вперёд и с кем и с чем связаны временные трудности, характеризуют недрёманное карающее око Органов безопасности. Ради этого стоит пожертвовать несколькими десятками людей нашего многомиллионного государства. Не оскудеем. Так что, не жалей Васильева. Всё, можешь быть свободен. - 7 – Если бы Владимир, торопясь, не забыл после расставанья с комиссаром заглянуть в почтовый ящик, то обнаружил бы там предупреждающий треугольный конверт с чистым листком бумаги, который опустил Марлен, с трудом уговорив себя проснуться до позднего рассвета. Он так и не придумал, что делать дальше, да и не раздумывал долго, не способный к долгим размышлениям, не умея заглядывать вперёд. Стоит ли вообще делать что-то, не лучше ли пустить на самотёк, надеясь, что Владимир надёжно исчезнет, и его не поймают. Поскольку сидеть и долго зреть Марлену было невмоготу, он решил сходить и поболтать для начала с бывшим крёстным командиром. Тот, хотя и был значительно моложе – почти пацан-школьник, но война и карательная работа быстро состарили и заматерели так, что начинающий следователь чувствовал себя по отношению к нему младшим, во всяком случае, менее опытным. Василька нашёл на обычном для него месте – в тире. Тот методично, не торопясь и без эмоций, всаживал пулю за пулей из любимого «парабеллума» в круглую мишень. Молодой командир расстрельной спецкоманды не терпел мишеней в виде человеческого силуэта. - Здравия желаю, товарищ капитан, - бодро поздоровался бывший соратник, мельком взглянув на погоны Кравченко, чтобы не ошибиться, опоздав за стремительным ростом чинов карателя. Тот вяло кивнул, заставив слегка пошевельнуться белёсо-серые, влажные по виду, жидкие пряди волос, повернул ослиную морду, равнодушно разглядывая того, кто отвлёк от любимого занятия, и, не удостоив ответом, снова устремил маленькие, глубоко посаженные глазки на мишень через прицел. Он не сомневался, что бывший неудачливый и нетерпеливый подчинённый не удержится и сам объяснит, зачем пришёл. - Наш знакомый-то снайперок, Володька-то, влип в жопу, - развязно, подхихикивая от смущения, порадовался Марлен за друга и, улыбаясь, умолк, выжидая хотя бы малейшей заинтересованности стрелка по мишеням и людям. Глубоко в подсознании, с трудом пробиваясь, рождалась несмелая мыслишка. А вдруг свершится? - В чью? - В Вайнштейновскую. Марлен, путаясь и перескакивая с одного на другое, рассказал о Слободюке и Вайнштейне, о том, что следователь ни за что, ни про что невзлюбил Владимира и без вины, по злобе, прислюнил к кружковцам как соседа и соучастника. А ведь совсем недавно комиссар вручал шофёру орден, и все газеты об этом сообщали. Выходит, что вручал награду врагу? Казалось бы, бесхитростным простачком был Марлен, однако, себе на уме. Услышав последнее, Василёк прекратил стрельбу и принялся за чистку оружия. Делал он это, как и вообще всё, не по возрасту флегматично, обстоятельно и молчаливо, не обращая внимания на стажёра-ябеду, переминающегося с ноги на ногу в нетерпеливом ожидании хоть какой-нибудь реакции. Только закончив чистку и вложив тщательно протёртое революционное оружие в лакированную деревянную кобуру с малиново-бархатным ложем, младший Кравченко, так и не удостоив взглядом окончательно стушевавшегося Марлена, буркнул: - Пошли, - и, не ожидая, зашагал из подвала наверх на длинных и худых волочащихся ногах с громадными мужскими ступнями, обутыми в плохо начищенные хромовые сапоги. Сердце начинающего следователя-интригана обрадованно ёкнуло: затаённая несмелая мысль сработала – они шли к кабинету старшего Кравченко. - Я занят, - осадил комиссар вошедшего без стука сына, - зайди попозже. - Я не по личному, - угрюмо упёрся любимый выродок. – Послушай, что он расскажет – тебя близко касается. Поморщившись, народоохранный генерал с досадой отложил чёрную позолоченную авторучку, выпрямился на широком стуле с высокой резной спинкой, увенчанной синим бархатным подзатыльником как у судей, повернул голову к Марлену. - Ты – кто? – обратился к дрожащему мелкой нервной дрожью стажёру, проклинающему себя за то, что как паршивый кролик сам лезет в пасть безжалостного питона. - Лейтенант Колбун, стажёр у следователя Вайнштейна. - Говори кратко и по делу. Чтобы говорить кратко и по-деловому, не хватало не только семилетки и опыта, но и характера. Поэтому Марлен ослушался питоньего распоряжения и начал подробно, надеясь, что правда и многословье спасут. Рассказал, как Вайнштейн арестовал по анонимному доносу Слободюка с дружками, заподозрив в националистических устремлениях и зачатках заговора с целью свержения советской власти и выхода республики из Советского Союза. Они собирались группой и читали белорусские книжки по истории Белоруси и изучали народную мову без русских искажений. Побоявшись, что парни ещё сопляки для заговора, Вайнштейн для серьёзности организации назначил им в идейные руководители Лемехова, бывшего партизанского комиссара и бывшего руководителя ветеранского партизанского общества, соседа Слободюка, к которому тот ходил в баню. За попустительство зарождению и пособничество деятельности вредительской организации по представлению Вайнштейна Лемехова срочно по распоряжению горкома, где комиссар когда-то работал и всем там осточертел своей принципиальностью, исключили из партии, доведя до инфаркта. Сейчас он отлёживается дома. Начинающий следователь облизал пересохшие губы, нервная дрожь унялась, уступив место азарту: а вдруг удастся настроить генерала против Вайнштейна, и тот останется с горбатым еврейским носом. Главное – не давать своих оценок, а садить фактами, генерал и сам дотумкается, что заговор липовый, московский пришелец – жучок, а Володька с Лемеховым – крайние в этом деле. И он уверенно продолжал рассказывать, как в постояльцах у Лемехова случайно оказался Васильев – шофёр, которому генерал вручил орден за мужество в уничтожении лесной банды, и центральные газеты сообщили и напечатали снимки. Не приняв этого во внимание – Марлен не удержался, чтобы не подчеркнуть главную генеральскую мозоль, на которую грубо наступил Вайнштейн – следователь и Васильева как соседа Слободюка и квартиранта Лемехова включил в заговорщики, определив роль помощника вождя, хотя и тот, и другой – русские и не могут быть белорусскими националистами. Марлен чуть приостановился, чтобы отдышаться от краткого делового рассказа и подчеркнуть важную новость о том, что Вайнштейн приказал в эту ночь арестовать Васильева. А они с капитаном Кравченко знают его давно. Он заметил, как глаза комиссара на секунду расширились, словно от внезапной опасности. Марлен возвращался с ним из Берлина и здесь изредка встречался – поосторожничал на всякий случай – и никогда ничего вражеского в нём не замечал. А недавно стажёр предложил Васильеву помогать Органам, и тот согласился, о чём имеется расписка. Он уже сообщал, что у Слободюка изредка собираются дружки для чтения редких белорусских книг, и ничего враждебного эти чтения не представляют. Наблюдениям за книголюбами помешал Воньковский… - Кто такой? – прервал генерал. – Знакомая фамилия. - Во время оккупации города верно служил немцам и полиции, - не замедлил пояснить Марлен. По его мнению, Воньковский был тоже проколом Вайнштейна. – После освобождения города его почему-то не арестовали… - Вспомнил, - снова перебил Кравченко, не объяснив, однако, причины оставления предателя на свободе. – Продолжай. Стажёр давно взмок от непосильных усилий в подборе правильных слов и нужных выражений, выдерживая свою версию по делу Слободюка, первую версию начинающего следователя. Пока всё удавалось. Он даже забыл про начальный страх, увлёкшись собственным изложением дела, в котором был всего лишь помощником на подхвате и которое хотел развалить с помощью комиссара. - Он всему городу известный. Сам унюхал кружок через ученицу, которая втюрилась в Слободюка, влезла нахально в его дом, выжила жену с дочкой и начала командовать и хахалем, и кружковцами. Ей льстило, что обходительный образованный учитель, не устававший её нахваливать, гостит у них, а тот немедля побежал к нам, чтобы заработать прощение, и нарвался на Вайнштейна. Московский следователь, не зная, с кем связался, поручил поляку внедриться в кружок, но ребята его знали как облупленного и перестали собираться, а Воньковского скоро нашли утопленного с простреленной башкой. Ни одного донесения он не оставил. - Убийцу нашли? – поинтересовался генерал. Он уже забыл, что приказал говорить по-деловому кратко. - Нет. - Слободюка на этот счёт прощупали? Зря Марлен пытался наивными подсказками помочь следствию, которое обязано было зайти в тупик. Он даже похолодел: напрасно он понадеялся на благоразумие смершевского бонзы: у них здесь круговая порука – ворон ворону глаз не выклюет. Но ничего не оставалось, как продолжать излагать факты, надеясь, что генерал убедится, что большинство их – надуманы, а имеющиеся мало связаны между собой. - Вайнштейн всё пробовал, и жёсткие меры физического воздействия, - Марлен вспомнил красивую жёсткую перчатку с пупырышками, - но Слободюк от всего отпирается. - А другие? - Дружки сдрейфили, запутались и раскололись, согласившись, что заговор был и организовал его Слободюк под руководством Лемехова. Марлен намеренно не упомянул Владимира. - Слободюка дожать можно? - У него туберкулёз, душа еле держится в теле, если дожать, то и концы отбросит ненароком. - То, что надо, - неожиданно безжалостно заключил генерал. Марлен был с ним согласен и раньше втайне надеялся на такой исход, но после сегодняшней лекции понял, что на смену Слободюку Вайнштейн найдёт другого, может быть, даже Владимира, поскольку следователю нужен заговор, а отдельные лица в нём не важны, важна – организация. - Я нашёл доносчика, - выложил он последний и главный козырь, мысленно похвалив себя за настойчивость в поисках. - Кто? – быстро спросил Кравченко. - Та деваха, что вмазалась в Слободюка. Он её стал отшивать, хотел жену с дочкой вернуть, вот она и решила отомстить. Думала, дура, что у нас отругают и отпустят, не знала, с кем вздумала шуточки шутить. - Ты с ней разговаривал? - Да. Она написала объяснение, в котором признаётся, что в доносе всё липа, а Васильев с Лемеховым вообще не при чём: она их оболгала потому, что пытались отвадить от чужого дома. - Где бумага? – Кравченко поднялся, вышел из-за стола, подошёл к лейтенантику, сверкая красными лампасами на хорошо отутюженных брюках. – Отдал Вайнштейну? Марлен замер, заюлил глазами, мучительно соображая, как ответить, чтобы не навредить себе. - Нет… не успел, - грубо и беспомощно соврал и зарделся, выдавая ложь. Оказалось, поступил так, как надо. - Неси её сюда, - приказал комиссар, - и прихвати подписку Васильева. Не прошло и минуты, как бумаги были в руках комиссара. - Через 15 минут, - отогнул тот обшлаг кителя, взглянул на блеснувшие золотом часы, - в 11.00 будьте с Вайнштейном у начальника госбезопасности. Ясно? - Так точно, - бодро ответил стажёр и почувствовал, как холодные мурашки забегали по спине, выискивая местечко потеплее. Вайнштейн, занятый чтением каких-то бумаг, спокойно воспринял вызов на ковёр, ни в чём не подозревая помощника и нисколько не заботясь о его переживаниях. Состояние Марлена было подстать шкоднику, нагадившему в чужом дворе, или ещё хуже – смертнику, ожидающему казни и втайне надеющемуся на помилование за предательство. Так и просидели в молчании все 15 минут, объединённые одним делом и разъединённые тем, как его каждый делал. - Доложи, что есть по делу Слободюка, - приказал начальник республиканской госбезопасности, генерал-лейтенант и комиссар 1-го ранга с ярко выраженной кавказской внешностью, когда они на приглашение осторожно присоединились к Кравченко, сидевшему за столом заседаний. – Сначала факты. Вайнштейн не выказал удивления заинтересованностью высокого начальства предварительной стадией порученного ему дела, списывая её на недоверие к чужаку и, возможно, желанием поучиться московской практике, и кратко изложил скудные предпосылки будущего громкого процесса: бумажный донос неизвестного доброхота, донос Воньковского, арест всей группы, выбитые нужные признания нескольких кружковцев, временное упорное отрицание вины лидером и собственный следовательский опыт. О последнем он лучше бы не упоминал, вызвав у генералов негативные воспоминания о причинах его скоропалительной высылки из Москвы, но не удержался, не смог преодолеть еврейского тщеславия, сковырнувшего с пьедестала не одного крупного деятеля благословенного народа. - Автор анонимки установлен? – последовал первый уточняющий вопрос главного республиканского народоохранителя. Опытный следователь слегка смутился, уличённый в профессиональном промахе, о котором и сам знал. - Нет. Кружковцы не догадываются, а Слободюк упорно молчит, хотя и знает. Похоже, кто-то из ближайшего окружения. Я взял его жену, но у неё оказался совершенно другой почерк. - Отпустил? - Нет, - снова отрицательно ответил Вайнштейн. – Придержал для психологического давления на молчуна – заговорит, когда узнает, что ей грозит. - Вряд ли, - включился в разговор и Кравченко, - они в ссоре. Она ушла от него, и он, очевидно, крепко зол на неё, так что судьба бывшей жены мало беспокоит – будет и дальше молчать. – Он сделал короткую интригующую паузу, и съёжившийся стажёр, чувствующий себя в звёздном обществе, как шавка в волчьей стае, внутренне напрягся, ожидая, что вот сейчас будет предан, но комиссар по карательным кадрам повременил с разоблачением и с удовольствием поделился своей изуверской методой выбивания нужных показаний из подследственных: - Ты лучше припугни дочерью: пообещай, что так упрячешь в закрытый специнтернат для ублюдков врагов народа, что он никогда не найдёт, если не перестанет упрямиться. Увидишь – подействует. – И тут же обогрел замершего стажёра: - Недооцениваешь помощника-то, которого мы выдвинули на пополнение следственного аппарата и не ошиблись, - и сразу же вылил ведро холодной воды на размякшего от похвалы, расслабившегося выдвиженца: - Он вычислил тебе доносчика. Вайнштейн резко повернулся к сидящему рядом чересчур резвому помощнику, и столько было злобы в его тёмно-карих выпуклых глазах под густыми чёрными бровями, что бедный Марлен опять сжался и опустил голову к столу, беззащитно выставив испепеляющему взгляду пацанячье темечко, плохо спрятанное под жидкими и хрупкими волосами. - Почему не доложил? - Не успел, - невнятно промямлил стажёр и затих, ни на кого не глядя в ожидании справедливой порки. - Следовательно, ты не всю группу взял, - констатировал начальник, обращаясь к забронировавшемуся в обиде Вайнштейну, - с самого начала работаешь с огрехами. Послушай, что она пишет, - и он с садистским удовольствием зачитал Нюркино опровержение Нюркиного доноса. – Что скажешь? Опорное показание рухнуло? Вайнштейн чуть заметно скривил в презрительной усмешке чётко очерченные тёмные губы. Местный генералитет, мыслящий мелко, был ему смешон – они по старинке тонули в мелких уликах и топили идею. Как он ненавидел этих тупиц, не видящих дальше собственного носа, ненавидел и нисколько не боялся их звёзд. Над ним светили, оберегая, более яркие московские звёзды, и он ориентировался на их свет, а не на тусклый свет туземцев, неизвестно как докарабкавшихся до генеральских погон. Пожав плечами, ответил: - Напишет третье, такое, как надо – другого способа уберечься у неё нет. Лишь бы мне не мешали. Генералы переглянулись, без слов осуждая пришлого наглеца, вздумавшего работать без опоры на местное производство по собственным правилам. Ссыльный следователь с московским гонором явно дерзил, требуя исключительного положения, и должен быть для внутреннего порядка и дисциплины поставлен на место. Оказывается, он не ошибался в оценке молодёжной группы, а осознанно клеил громкое дело, которое заведомо должно рассыпаться от подтасованных улик. На одном таком деле с генералом Шатровым он уже обжёгся, да, видно, мало, и с упорством ищет нового случая. Добро бы в одиночку, а то ведь и генералов обожжёт. - Как ты собираешься русских Лемехова и Васильева приспособить к белорусской националистической организации, да ещё в руководителях? Вайнштейн возмутился: разве он старается для себя, разве не стремится прославить бдительностью их чухонский заплесневелый застойник, бахвалящийся тем, что здесь тихо и благополучно? Нет, дорогие сябры, я не дам вам дремать, не зря московский покровитель, провожая, напутствовал: ты взорви у них спячку, а то больно там неестественно спокойно – то ли работают, то ли концы прячут. - Во-первых, они скрыли факт существования вредоносной организации… - Так уж и вредоносной? – не удержался от замечания Кравченко. - Во-вторых, - не отвлекаясь на никчемную полемику, продолжал уверенный в себе следователь, - Лемехов обозлён на советскую власть за справедливое изгнание из горкома, за недавнюю отставку из секретарей ветеранского общества, а теперь и за исключение из партии, и естественно предположить, что вёл антисоветские разговоры с Васильевым и Слободюком, надеясь на отмщение через националистическую организацию. – Он не стал разъяснять, что бывший партизанский комиссар, опальный горкомовец, разжалованный секретарь первички и коммунист – удобная и самая подходящая фигура для руководителя заговора. - Ты плохо знаешь старых коммунистов, - попенял начальник, не воодушевлённый эмоциональными доводами нахрапистого еврея. Наоборот, Вайнштейн, к его сожалению, таких хорошо знал, немало намучавшись с ними на допросах, знал и ненавидел за стойкость, несгибаемую веру в идеалы коммунизма, нравственные идеалы товарищества, партию и вождей, за готовность пожертвовать собой ради общего дела, за пренебрежение к отдельной личности, кем бы она ни была, за безумное терпение и отказ сотрудничать со следствием даже ценой жизни. Хорошо, что их было очень мало. - Мы отозвали представление горкому на Лемехова, - вставил дрын в только-только раскручивающиеся колёса следствия начальник УГБ, - в ближайшее время его восстановят в партии. А Кулику за дурацкую ретивость вынесли выговор: не за тем внедрили в горком, чтобы порочил чекистов непродуманными действиями, не согласованными с руководством. Ты обманул его, сказав, что действуешь с нашего ведома. Вайнштейн не изменился в лице, но внутри всё клокотало. Чтобы успокоиться, мысленно стал сочинять покровителю язвительную докладную о местных дуболомах. - А что с Васильевым? - С ним всё ясно, - уверенно сообщил опытный следователь, - всегда рядом и в дружбе и с Лемеховым, и со Слободюком, следовательно – в заговоре. Тем более что не сообщил нам, как полагается советскому патриоту. - Как раз он-то и сообщил, - огорошил Кравченко, не поясняя, о чём. - Кому? - Лейтенанту Колбуну. Это было уже слишком. Испепеляя взглядом пригретого гадёныша, Вайнштейн сипло прохрипел, боясь сорваться на крик: - Почему я не знаю? Если бы они были напару в своём кабинете, не миновать бы мерзавцу с дрожащей от страха челюстью хорошей хлёсткой затрещины. Пока он, заботясь о безопасности страны и советской власти, не жалея ни сил, ни времени, вскрывает смердящее гнездо националистических заговорщиков, эти плетут заговор против него самого, конечно, потому, что еврей, и потому, что чужак московский. Беспокоятся не за Родину, а за свою шкуру, за своё место. Они думают, что он здесь, в их вонючей епархии, приглядывается и может настучать наверх о том, как они по блатному ради себя живут. Шавка смело огрызнулась из-под брюха двух доберманов: - Ты сам не хотел знать. Говорил, что не веришь ему, что он тебе не нравится и значит – твой враг, а если твой, то и народа. Марлен давно уразумел, что генералам Вайнштейн тоже не нравится, и боялся теперь только одного: что следователь изметелит его, когда вернутся к себе, той самой перчаткой. - Смотри, что получается, - опять заключил начальник, - комиссар Кравченко всего несколько дней назад вручил ему орден, а ты следом, не медля, объявил врагом. Как это понимать? У Вайнштейна отлегло от сердца: наконец-то, он понял смысл генеральской разборки. Что значит провинция с раздутой щепетильностью! Нет, чтобы сказать прямо: дорогой товарищ Вайнштейн, мы вляпались с поспешным награждением наглеца, притормози с ним до поры, до времени, пока постыдный случай забудется, не тронь шофёра. Они зря о нём плохо думают. С ним можно сработаться, если не мешать. Понятливый следователь улыбнулся генералам как равный и пообещал: - Обойдусь и без него – невелика птица. Больше всех обрадовался достигнутому компромиссу простак-стажёр, нечаянно организовавший встречу на высшем уровне. - Я рад, что ты нас понял, - похвалил уступчивого москвича начальник, а Вайнштейн разочарованно поморщился, преждевременно обрадовавшись допуску в синклит. – Прими также к сведению, что в нашей республике никогда не было, нет и не будет националистических заговоров, пока я обеспечиваю здесь госбезопасность. Советую изменить формулировку дела книгочеев. И вообще: не торопись с выводами и не стесняйся советоваться с нами – поможем. Кстати, есть какие-нибудь просьбы, пожелания? - Замените помощника! Генералы переглянулись. Ответил ответственный за кадры: - Мы очень заинтересованы в том, чтобы начинающий следователь стажировался у высококлассного специалиста, сам понимаешь. Вайнштейн и это понял и не стал сопротивляться: в их ведомстве часто практиковалось негласное дублирующее профилактическое следствие с одновременной слежкой, чтобы работники элитного подразделения были ясны и прозрачны для руководства. Почти не проронившему ни слова и молча выигравшему дискуссию, Марлену доверены были, таким образом, самые мерзкие обязанности, но он не унывал, избавив и себя, и Владимира от неизмеримо худшей судьбы. Страшась остаться с глазу на глаз с навязанным подопечным, он тенью выскользнул из белоколонного пантеона служителей щита и меча и семенящей походкой с заметной хромцой подался для успокоения в ближайшую забегаловку, чтобы набраться храбрости из стакана. А раздавленный и раздражённый Вайнштейн, чтобы развеяться, собраться с мыслями и выстроить более обтекаемую версию заговора, решил плотно пообедать в ресторане, куда зачастил в последнее время, вожделенно и нагло рассматривая смазливую буфетчицу. Даже попробовал флиртовать, но красотка с явной примесью израилевой крови не поддалась, имея, очевидно, устраивающего её денежного мужика. Вайнштейн временно отступил и ждал своей очереди. Он умел ждать, когда чего-то очень хотел. И дождался. И не очень удивился, когда буфетчица, роняя посуду и расталкивая посетителей и официанток, ринулась навстречу рослому белокурому красавцу в шикарном синем костюме, при галстуке и в моднейших американских штиблетах, в котором без труда узнал Васильева. Везунчик успел и здесь. Ненависть жаркой волной обволокла всё тело, затмила глаза, и, отвергнув данное генералам обещание, он твёрдо решил взять шофёра сегодня же и потолковать, не торопясь, от души, у себя в кабинете с участием гэбэшных мастеров разговорного жанра на кулаках. Он явственно увидел алую кровь, обильно измазавшую славянскую морду и праздничный синий костюм, и наглые глаза в огромных синяках, просящие пощады. Галстук пригодится, чтобы слегка придушить мерзавца. С трудом выдерживая внешнее равнодушие к происходящему в зале, Вайнштейн без всякого аппетита и ощущения вкуса доел обед, аккуратно вытер рот, расплатился, не балуя чаевыми, и вышел с одним нестерпимым желанием: скорее бы наступила ночь. Народу на улице в обеденный час было много, и он, чтобы не болтаться, пошёл вдоль домов, ничего не видя, ничего не слыша и не привлекая ничьего внимания, поскольку был без мундира, в штатском. И сам не обратил внимания на верзилу, внезапно преградившего дорогу. Прижавшись к Вайнштейну, тот нанёс короткий выверенный удар узким ножом под ребро и, подхватив под мышки обмякшее тело следователя, приехавшего по души злостных дезертиров аж из Москвы, аккуратно усадил на асфальт, прислонив спиной к стене дома. В широко открытых глазах Вайнштейна застыли изумление и мгновенная парализующая боль, но Фингал, как и следователь, был мастером своего дела, и боль была недолгой. Никто из прохожих не обратил особого внимания на пьяниц, привычно устроившихся у стены. Те, кто видел заботливого напарника, ушли, обременённые своими заботами, и забыли его внешность, а те, кто позднее увидели вытекающую из-под сидящего кровь, равнодушно позвали постового. Милиционер, пощупав шейную артерию и закрыв веки Вайнштейна, так и не дождавшегося ночи, уверенно определил смерть. - 8 – Владимир поехал не южной, прямой и короткой, дорогой через Барановичи, а знакомой северной, через Вильнюс и Гродно. Предстояло сделать громадную петлю, почти замкнутый круг длиной в 350 км, причём последний участок между Гродно и Барановичами – по бездорожью, но за это он, возможно, выигрывал свободу и жизнь, избегая перехватных патрулей по наводке Вайнштейна. Кроме того – и это, пожалуй, главное в выборе петли – ему очень хотелось увидеть названного брата Немчина, посоветоваться и, может быть, вернуться после Бреста к нему, чтобы за пределами Минска и Белоруссии, вне зоны влияния Вайнштейна, дождаться обещанного возвращения на родину. Обратной дороги в Минск нет, он в этом уверен. Спасибо главному инспектору и регулировщику всех дорог в жизни – с его подачи было сухо, солнечно и прохладно. Уходящее солнце, остывшее за лето, громадным оранжевым шаром смотрело в спину, всё больше вытягивая тень от студебеккера, которую не только перегнать, но и догнать было невозможно. Однообразная полого увалистая дорога постепенно спустилась к болотистой Литве, ускоряя движение машины, а однообразная невыразительная природа с сорными низкорослыми рощами и дикими полями с пожухлыми сорняками, среди которых вольготно чувствовали себя неувядаемые васильки, уже не вызывала любопытства и ощущения новизны и не отвлекала внимания. Однообразие оживляли и скрашивали всевозможные оттенки и сочетания жёлтых и красных цветов ранней осени, контрастирующих с притухшей зеленью хвои. Даже искорёженные останки военного свинства людей, торчащие серой плесенью по обочинам дороги, не могли пригасить ярких оживлённых цветов мирного времени. И только почти неподвижные холодные чёрные речушки, съёжившиеся в низких тесных берегах, и вспухающие над ними клочковатые сине-бело-матовые туманы заставляли невольно ёжиться в преддверии близкой незнакомой зимы, угробившей победную эйфорию немецкой армии в уже далёком, архивном, 41-м году. Всё вокруг было неинтересно, мрачно, раздражало и угнетало – огромные пустынные пространства России пугали размерами, пустотой и бесконечными разбитыми дорогами. Ещё большую тревожную тоску наводили громадные вялые стаи неуклюжих ворон и галок, разбавленных длиннохвостыми сороками в чёрных бандитских масках, густо обсевшие придорожную стерню. При приближении машины они лениво поднимались в воздух и нехотя отлетали прочь, а некоторые низко кружили, перекрывая недовольным галденьем шум мотора. В уставшей голове никаких мыслей, вернее – дельных, не было. А свербила гнойной болячкой одна, не отпускающая: догадается Вайнштейн предупредить по рации патрули на этой дороге или упорно будет ждать беглеца в Барановичах? Убегать, не видя погони, было неприятно: всё время хотелось наддать, и чем быстрее бег, тем хочется быстрее. Ноги спешат впереди мысли. Недолго и в аварию вляпаться. Надо заставить себя рассчитать время и думать, думать. Предвидеть каждый ход загонщика и избегнуть западни. Скорее всего, никакой погони до ночи не будет, и он успеет добраться до Вильнюса. Оттуда обязательно нужно выбраться по темноте, чтобы быть в Гродно рано поутру, пока патрули дрыхнут, и их не потянуло от безделья на дорогу. Его союзники и спасители – скорость и предрассветная успокаивающая темнота. Студебеккер, словно и ему передалась тревога – недаром у опытных автомобилистов бытует мнение, что хороший шофёр и хорошая машина работают как один организм – бежал ходко, ровно и мощно урча мотором, успокаивая и обнадёживая. Резвому драпу не мешал и груз, наполовину заполнивший кузов. Владимир в спешке даже не проверил его соответствие накладной и не был уверен, что ушлые грузчики не погрузили часть мимо кузова. Пусть: всё равно бросать. Он и замёрзших попутчиков, просяще поднимающих закоченевшие руки, не брал, чтобы не терять времени на остановки и ненужные разговоры. Не отвлекался и на разглядывание убожества серых покосившихся домов, истекающих ленивыми стелющимися дымами из труб с развалившимися кирпичными венцами, и на грязные серо-коричневые улицы, исполосованные тележными колёсами. Только вперёд! Не встретив ни одного патруля, завершивших, наверное, по русскому обычаю свой трудовой день досрочно, к Вильнюсу подъехал около восьми в полной темноте и, сторожко вглядываясь в высвеченных фарами прохожих, особенно в военной форме, быстро нашёл дом Немчина и, моля всевышнего, чтобы брат оказался дома, заглушил натруженный мотор, удовлетворённо зашипевший перегретым паром. Распорядитель людских судеб был в настроении, прислушался, и на лёгкий стук дверь тут же открылась, словно Немчин ждал, стоя за ней, и с недоумением вглядывался во вторично появившегося американского агента. - Что-то вы зачастили, господа янки. - Кто-то ещё был? – быстро спросил Владимир, неприятно поражённый тем, что за ним кто-то ходит следом. - Ты не в курсе? – удивился Немчин. – Назвался резидентом, - полуодетый хозяин поёжился от вливающейся в открытую дверь вечерней прохлады, - по-русски говорит так, что самый тупой милиционер, услышав, потащит в отделение. Наверное, из здешнего консульства. Проверяют тебя, учти. Владимир тоже поёжился, но не от прохлады, а от тисков, в которые зажали и свои, и чужие. - Сейчас я – сам по себе, - успокоил Фёдора, - пустишь? – и протянул руку. Немчин отступил внутрь квартиры. - Заходи. Негоже через порог здороваться – ругаться будем, - объяснил отступное движение. А когда Владимир зашёл, захлопнул дверь, закрыл на задвижку и ответно протянул руку. – Здорово… брат, - и хорошо, приветливо улыбнулся, сразу облегчив сердце Владимира, понявшего, что не зря рвался сюда, и поверившего, что всё обойдётся, придёт в норму. – Как добирался? – спросил хозяин, удерживая руку гостя. – Вот как получилось: я к тебе собирался в гости, а вышло наоборот. Проходи, чего мы у дверей толчёмся. Они, оба рослые и широкоплечие, протиснулись друг за другом из миниатюрного коридорчика в единственную комнату, беспорядочно заваленную разбросанными где попало вещами. Необжитую разгромленную обстановку подчёркивало почти полное отсутствие мебели: у голого тёмного окна стоял такой же оголённый старый стол с придвинутыми к нему двумя обшарпанными стульями, а в углу сиротилась деревянная раскладушка со скатанной в рулон постелью. - На машине я, с грузом, - Объяснил Владимир, как он добрался. – Переезжаешь? - Ага, - коротко подтвердил Немчин, широко улыбнувшись, и было понятно, что переезд ему в охотку. – Садись, устал, наверное, замёрз? Чай, кофе? – он подошёл к старенькой тумбочке, разжёг старенькую, заляпанную масляными и ржавыми пятнами, керосинку, поставил на неё закопчённый, бывший когда-то эмалированным, чайник, повернулся к гостю: - Есть хочешь? – и, не ожидая ответа, предложил: - Хлеб, маргарин, повидло яблочное, застывшая пшёнка и остывшая жареная треска. Водки нет, не пью. Гость от усталости, тепла и дружелюбия и без водки разомлел. Загородившись от света ладонями, выглянул в окно: студебеккер стоял почти рядом, внизу, никого около него не было. - Не потянут из кузова? – повернулся к хозяину. - Да… не должны, - замялся тот, не знакомый с проблемой плохо лежащего чужого добра. – Литвяки точно не полезут, а русские… их здесь почти нет, только солдаты. Посидим у окна, покараулим на всякий случай. Он переставил стулья, убрал со стола вещи. - Оставь свет только в коридоре, - попросил Владимир, чтобы их плохо было видно с улицы, а они хорошо бы видели грузовик. – Давай кофе, а поесть – что дашь, себе не забудь оставить на завтра. Я к тебе на всю ночь, не прогонишь? - И не вздумаю, - обнадёжил брат. – Поболтаем всласть. – Он, пригладив ладонями волосы, присел к столу напротив. – Только уточним для ясности: завязал я, как говорят урки, с твоими дядями Сэмами, сматываюсь, обойдутся и без меня. Зря, оказывается, Владимир расслабился. Такого удара в поддых от единственного в России, кому мог и хотел поплакаться и довериться, он не ожидал. Неужели рухнула вернейшая возможность отсидеться в надёжном месте до возвращения в Германию, и он зря сюда ехал? - Когда? – спросил он с тревогой, надеясь, что не завтра и не послезавтра, и вообще не в ближайшие дни. Немчин ответил не сразу. - Ты помнишь соседку Марту, которая породнила нас? - Ну? - Неделю назад её с матерью, дав на сборы час, отправили вместе со многими другими в товарняке под охраной на восток, неизвестно куда. - За что? - Думаю, за брата. Он служил у немцев в военно-строительной компании, уехал вместе с ними в Германию. Больше не за что. – Немчин медленно и трудно проглотил воздушный спазм. – Об эшелоне услышал на работе, почему-то сразу решил, что они там, бросив всё, рванул на вокзал. Нашёл их вагон, попытался прорваться, чтобы уехать вместе, но охрана и близко к оцепленному вагону не подпустила, - он глубоко прерывисто вздохнул. – Докричались, что буду ждать адреса и обязательно приеду. Как видишь, готовлюсь. Расстроил? Владимир через силу улыбнулся, смирившись с очередной подножкой судьбы. - Есть немного. – Помолчав чуток, спросил, ревнуя и зная ответ: - Тебе так дорога эта девушка? - Больше жизни! Столько страсти и силы было в этом ответе, что Владимир поверил, не сомневаясь. - Завидую. Фёдор довольно рассмеялся и щедро обнадёжил: - Не переживай: Купидон и тебя подстрелит, застанет врасплох. - Ну, нет, - решительно возразил Владимир, - мне только и не хватает зубной боли в сердце, по выражению Гейне, - и почему-то отчётливо вспомнил тягостное расставание с Зосей. – Пока увернуться бы от стрел Аида. Фёдор всыпал во вскипевший чайник кофе, распространив по всей комнате пьянящий аромат так, что у гостя требовательно заурчало в животе, подождал с минуту, пока появится и полезет наружу густая пена, снял массивную кофеварку на подставку, накрыл полотенцем. - С чуток потерпим, - охладил аппетит Владимира. – Зачем ты так мрачно? Что-то случилось? – Он поставил на керосинку закопчённую чугунную сковороду, влил немного мутного растительного масла из бутылки, заткнутой промаслившейся газетной пробкой, выложил из кастрюли два больших кома каши, рядом поместил куски жареной трески, накрыл всё это кастрюльной крышкой и вернулся к столу. – Не забыл, что жизнь движется рывками и словно по плохой дороге – то кочка, то яма, и никогда плавно и ровно? Так что случилось? Может, вместе обмозгуем, найдём выход? - Я за этим и приехал, - готовно согласился Владимир и привычно рассказал историю Сашки и своё косвенное касательство к ней, добавив разговор с Марленом. Немчин, слушая, не снимая с чайника полотенце, разлил готовый одуряющий напиток по стаканам, переставил с окна на стол колотый сахар в тарелке, перенёс из кухонного угла чёрный хлеб и маргарин в вощёной бумаге, предложил: - Ты пей и рассказывай, остынет, - и, присев к столу, замер в напряжённом внимании, дослушивая брата. Когда Владимир досказал, принёс сковороду с кашей и рыбой, поставил перед гостем, предложил радушно: - Ешь, я – уже, больше не хочу, - допил свой кофе и, обдумав услышанное, выразил своё отношение к нему: - Похоже, ты попал в гнуснейшее стечение обстоятельств, когда против тебя не только факты, но и, что главнее главного – следователь. Как бывает любовь с первого взгляда, так случается и обратное. Тебе крупно не повезло: досталось последнее. Раньше встречались? Пришлось рассказать о лесной стычке с бандитами, не затрагивая того, что случилось между ним и Таней, и об ордене. - Ого! Мой брат, оказывается, герой, - Фёдор улыбнулся, налил ещё кофе. – Больше обмыть нечем. – Отхлебнул своего. – Тогда ты ему и не понравился: он из числа себялюбивых честолюбцев, которые не то, что не любят, а люто ненавидят счастливчиков, к числу которых относят и неординарных людей, выше их по моральным качествам, по духу, считая, что судьба наделила тех тем, что напрочь отсутствует у них – совесть, честность, смелость. Как и любой коммунист, они полностью отрицают свободу в любых проявлениях, личность, особенно – инициативу и духовность в широком понятии. Кто посмеет выделиться из массовой разрешённой серятины – тот враг. Благополучно отсидев за линией военного фронта, бесчисленные рьяные защитники коммунистической власти возвращаются в злобе и тревоге, что лафа кончилась, и стремятся здесь всеми силами удержаться среди своих и занять местечко за трудовым фронтом, издали наблюдая за каторжными подвигами истощённого народа, понукая, стращая и сторожа преданность рабовладельцам. Напрасно беспокоятся, - Немчин встал, волнуясь, заходил по комнате, отбрасывая огромную тень на стены, - их никто не собирался демобилизовывать и сокращать. Правоохранительная система, умыкнув на время войны реальную власть у партии и бюрократии, начинает всё явственнее работать на себя и для себя. Крупные чинуши, чтобы оправдать существование, всякими полуправдами и неправдами плодят разнообразные службы охраны, контроля, наблюдения, профилактики и учёта, обрастая мелкими начальничками, а те, в свою очередь, дают жизнь рядовым палачам и массе наушников. Растут лагеря, каторги, рабочие зоны, поселения, появляются всё новые и новые, и скоро вся рабочая страна фактически перейдёт под контроль госбезопасности, опутавшей Россию непрерывной и сложно пересекающейся болезнетворной сетью осведомителей и карателей. Под кумачовыми лозунгами о свободной жизни, неограниченных правах личности и близком светлом будущем расцветает, разлагая народ и покрывая всё общество язвенной коростой, махровое физическое и духовное рабство на современный, коммунистический, лад. У них сейчас безграничная власть и абсолютная безнаказанность, а у тебя, как ни прискорбно, нет иного выхода, как сдаться и сотрудничать с подонками, заработав в награду малую каторгу, или исчезнуть. - Я так и хочу, - вставил Владимир. - Но уверен ли ты, что янки хотят твоего возвращения в Германию? И замолчал, высказав жестокое и страшное сомнение в честности нынешних хозяев. Владимир отставил сковороду, отодвинул недопитый кофе, ответил глухо и неуверенно: - Мысль такая, не скрою, порой закрадывалась, но я отгонял её, надеясь на хвалёное джентльменство. - В разведке? – улыбнулся Фёдор наивности американского агента. – Не смеши. – Повременил немного и ещё больше огорошил: - Я просто обязан тебя окончательно разочаровать: резидент, путаясь в русских словах, намекал, что для нашей с ним общей безопасности, было бы неплохо по его сигналу тебя убрать, а когда я отказался, сославшись на отсутствие опыта и невозможность отлучки с оборонного предприятия, посоветовал не придавать значения словам, которые были не чем иным, как общими рассуждениями и ни в какой мере не приказом. На том и расстались. Большего тупицы американцы, наверное, не смогли найти в координаторы. Думаю, что если не я, то кто-то другой из твоих подопечных стал твоей тенью. Прости за прямоту, но убеждён, что янки назад тебя не примут: ты для них после выполнения задания превратишься в отработанный материал, опасный агентурный мусор. Им удобнее и бесхлопотнее прикончить тебя здесь как русского и руками русских. Как ты к ним попал? Если не хочешь, не рассказывай. Владимир не стал ничего скрывать и, не вдаваясь в лишние детали лагерной жизни, впервые поведал, как из страха за свободу и жизнь попался, вернее, был загнан в американскую сеть, и как победители, умело манипулируя его безвыходным положением, вытянули всё, что он помнил из картотеки Гевисмана, и, в том числе, досье на Немчина. - Я не считал тогда свою плату за жизнь предательством, - оправдывался он, красный как рак, сидя перед одной из жертв предательства, назвавшей его братом, не зная, куда девать глаза и сожалея, что выложил правду, забыв, кто перед ним, - поскольку предавал русских – врагов Германии. Он всей кожей чувствовал, как уходит, развеивается, установившаяся было, атмосфера дружелюбия, сменяясь насторожённой отчуждённостью. Нестерпимо захотелось встать и уйти, немедленно уехать, но… сидел и покорно ждал вердикта судьи. Зря, наверное, выдал правду – один раз упал, а как долго и далеко тянется шлейф вины, накрыв даже здесь, в России. Дед Водяной чуть не взял в сыновья, а он насмеялся над добрым стариком, опозорил; второй несостоявшийся отец охладел, распознав в нём чёрствого и безответственного труса; Зося ошиблась, приняв за героя, за которым можно смело идти; и вот теперь Фёдор – преданный и потерянный брат. Сколько можно терпеть судьбу изгоя? А тот, кто, не задумываясь, кроил и перекраивал судьбы людей по собственной прихоти, повинуясь позывам скуки и капризу, удовлетворённо потирал широко простёршиеся над мучающимся миром руки, ожидая скорого результата от почти сдавшегося подопытного. Небесный Лысенко-Тимирязев с коммунистическим упорством пытался скоропалительно, революционно переделать то, что дано человеку при рождении раз и навсегда, возомнив себя выше самого себя и забыв, что вдунув душу в бренное тело, назад её не выдуешь без того, чтобы не погубить хлипкой оболочки. Его, небожителя, мало беспокоили земные переживания, он был выше этого. - Ладно, что было, то было, - пробормотал насупившийся Немчин, - я верю, что у тебя не было другого выхода для спасения, но за всё приходится платить. Пойми: в разведке нет места жалости, договорённости и эмоциям, всё подчинено практической выгоде, результату, достижение которого оправдывает любые затраченные средства, физические или моральные. Цена всему – свобода и, часто, жизнь. А ты по дурости отдал все секретные сведения, не оставив себе ничего для последующего торга, и тем подписал приговор: много знаешь и, значит, опасен больше, чем полезен. И ещё: кого бы ты ни предал – русских, немцев, турок, зулусов, ты - предал и, значит, доверия не заслуживаешь. Сдачу агентуры, своей или чужой – без разницы, в разведке не прощают. Извини за резкость, но лучше тебе знать правду, если хочешь выжить. Он встал, снова разжёг керосинку, поставил на неё остывший кофе и не торопился обратно за стол, словно расхотел сидеть рядом. - Жалко, что не запасся бутылкой водки. - А ты сам не боишься, что заклятые союзники русских, которым добровольно согласился служить, а теперь сбегаешь, сдадут тебя русским друзьям-смершевцам? Немчин улыбнулся, заглянул в закипавший чайник, как будто там был ответ, уверенно успокоил: - Исключено. Во-первых, я привык самостоятельно шагать, а не семенить по подсказке полу- и четверть-шагами, задумал и, не оглядываясь на последствия, сделал; во-вторых, я для них абсолютно безопасен, тем более что ещё и не начал работать; в-третьих, грозя так, они берут на испуг слабонервных, потому что, разоблачив меня, они разоблачают и себя как создателей шпионской сети в тылу недавнего союзника; в-четвёртых, досье на меня нет – спасибо тебе за бесценную информацию, я чист, а есть только… твои показания… - он пытливо всматривался в глаза Владимира, и тот не отвёл глаз, не посмел отвести, давая понять, что повторного предательства не будет. – Я даже документы не стану менять, а если новоявленный резидент попробует угрожать, попросту набью ему морду. Думаю, до международного скандала не дойдёт. Фёдор перенёс подогретый кофе на стол, налил только себе, отхлебнул без сахара. - Советую и тебе в любых обстоятельствах жить своей жизнью. Владимир, провёдший всю жизнь под опёкой воспитателей, учителей, Гевисмана, Эммы, не умел этого и никогда не тяготился зависимостью, отдавая инициативу. Он и в России, среди врагов, интуитивно искал опору, легко выходил на компромиссы. Зависимым быть проще, и голова не болит. - Остаться здесь? – спросил он, сам не раз подходивший к такому решению и каждый раз отвергавший его, как только чуть-чуть брезжила щель в Германию. – Но я хочу на родину, здесь я чужой, и всё чужое – люди, нравы, жильё, природа, даже воздух. - Кофе-то пей, остынет, - успокаивающе предложил Немчин, видя, что Владимир не решается после размолвки распорядиться сам. – У тебя там родители, родственники? - Нет, я их никогда не видел и не знаю: вырос и воспитывался в приюте, интернате, училище. - Хорошие друзья, любимая девушка? - Тоже нет. - Какие-то запечатлевшиеся приятные воспоминания о тамошних местах? - Практически всю сознательную жизнь провёл в Берлине. - Тогда за каким дьяволом ты туда так настырно стремишься? - Не знаю, тянет. Фёдор отставил недопитый стакан, откинулся на неудобную вертикальную спинку стула, пытливо, прищурив глаза, посмотрел на патриота. - Или не терпится сбежать с места, где нагадил? Воздух ему не нравится! Спрятаться хочешь подальше, забыть о падении и начать жить на новом месте и сначала? А долги? Владимир, не понятый и сам себя не понимающий, вспылил: - Что ты привязался со своими долгами? Не слишком ли категоричен и прямолинеен? – Он нервно, торопясь и обжигаясь, допил кофе. – Никого я не предал – предать можно товарищей по жизни, по общему делу, по оружию, а эти для меня никто. Война закончилась, Германии они не нужны, мы не в одной команде, я им сменил хозяина, и никто не отказался. Как ты не понимаешь? У меня не было выбора: или возвращаться в лагерь на расправу к нацистам, или сдать этих американцам. Никто из них не пострадал, - он предпочёл не вспоминать гомельского самоубийцу, - хотя по каждому плачет виселица, - и прикусил язык, оторопело уставившись на одного из кандидатов на петлю. - Только следом за тобой, - без обиды рассмеялся Фёдор. – Может, Германия влечёт тебя только потому, что ты немец? – вернулся к почему-то заинтересовавшей теме. – Зов крови, тевтонский дух, арийская исключительность, сплочённость нации и всякая прочая идеологическая мишура не дают покоя? Владимир сразу вспомнил Сашкино предположение о том, что зародившаяся душа, мыкаясь с телом по свету и ослабевая к концу жизни, стремится на место рождения, где ей было покойно и привольно в родном био-гео-электромагнитном поле, но сказать об этом Фёдору побоялся, опасаясь иронических насмешек чересчур рационализированного парня. - И снова – нет. Я даже не знаю толком: немец я или русский, - Ещё больше заинтриговал ночного собеседника, который от услышанного подался вперёд, чему-то опять улыбнувшись, основательно оперся локтями на стол и, вложив подбородок в ладони рук, нетерпеливо попросил: - Давай, рассказывай, сознавайся, кто ты. Пришлось короткими штрихами, не упоминая о деталях смерти Гевисмана, рассказать, как тот в пьяном угаре наболтал, что Владимир – сын расстрелянных русских шпионов, что есть запись о них в его досье. Но добыть досье не удалось: сейф с секретными документами в доме шефа оказался заминирован, и всё взлетело на воздух, навсегда поглотив тайну происхождения верного помощника. Совсем развеселившись невесть отчего, Фёдор поднялся, унёс сковороду с остатками жёлто-матовой трески и бледно-жёлтой пшёнки на керосинку, пряча улыбку, подлил мутного масла, похожего на солидол, оставил разогреваться на небольшом огне и вернулся к столу. - И ты, конечно, возмутился, расстроился, так? Как же: из цивильных арийцев – хрясь мордой в звероподобных недочеловеков! И ничего вокруг не изменилось. А нутро всё равно противится: не хочу, нет, нет, не может этого быть, я – немец! По виду, - он с показным вниманием оглядел Владимира с ног до головы, - годишься и в те, и в другие. – Фёдор принёс разогретое ёдово. – Ешь: еда разговорам не помеха, если не зациклился. – Он и сам взял кусочек рыбы, положил на ломтик хлеба, откусил крепкими зубами. – Какая разница, какой ты крови? – Немчин пожал широкими плечами, уверенный в себе. – Главное – кто ты есть сам. Так случилось, что мне повезло встречаться со многими людьми самых разных национальностей, и все были для меня одинаковы, все говорили на одном понятном языке, и все – как русские. Нам нечего было делить по-крупному. Правда, некоторые нерусские намеренно выпячивали свою национальность, обиду на русских, к таким возникала насторожённость, заставлявшая присматриваться, чем они отличаются от других. – Фёдор хлопнул ладонью по столу, словно припечатал вывод: - Ничем! Разве только национальным чванством. Затопим печуру, пожалуй, а? В холодке хорошо спать, а разговоры говорить – не очень. Он подошёл к небольшой буржуйке, выпустившей длинную жестяную трубу через забитую железным листом форточку, накидал мятых листов какой-то книги, заготовленных щепок и зажёг. Дым, не сдерживаемый дымоходными коленами, рванул на улицу, и пламя в печурке загудело не хуже, чем в доменной печи, быстро согревая застылый воздух комнаты. Фёдор, не скупясь, добавил огню коротких аккуратных чурочек, и стало веселее, уютнее и спокойнее. Пока он возился с допотопным обогревателем, Владимир внимательно вгляделся через окно в замерший внизу студебеккер, выискивая непрошеных воришек, но на улице было пустынно, и автомобиль давно спал, удовлетворённо потрескивая, наверно, остывающим железом. Успокоенно вздохнув, Владимир вернулся в комнату. - Национализм всегда возникает и развивается там, где начинается и идёт борьба за благодатные территории, а значит, и за власть над ними и над людьми, преизбыточно проживающими на них, - продолжил доморощенную антинациональную идеологию Немчин. – Всякие вожди и вождики, умело подогревая национальные чувства, обещают и дают околпаченным одноплеменникам в обмен на власть привилегии в экономике и управлении территориями в ущерб другим нациям. С одноязычными и однокультурными легче сговориться о разделении полномочий и льгот, меньше претендентов на власть, а за высокой национальной идеей легче скрыть шкурные интересы. Наиболее уродливо национальная идея привилегированного народа, переросшая в фашиствующий национализм, выпятилась раковой опухолью в Германии, Италии, Испании, пустив гниющие метастазы по всем странам. И их конченый опыт говорит, что у национализма любого масштаба нет перспектив. Терпеливее и благоразумнее всех в этом отношении русские. Наверное, потому, что у них и территории с избытком, и самих хватает, чтобы иметь власть. Да и не больно-то охочи русские до власти, с древних времён отдавая её пришлым варягам и иноземцам. А знаешь почему? - Мозгов не хватает? – съязвил тот, кто упорно не хотел быть русским. Фёдор рассмеялся и согласился: - Тебе виднее, - вызвав бурную вспышку негодования. - Прекрати!! Хватит! Ты вынуждаешь меня уйти. Немчин посерьёзнел, повинился: - Прости, не думал, что для тебя это так важно. Уверен, что русские избегают власти потому, что не умеют и не любят подчиняться, не терпят жёсткой дисциплины и ответственности, вот и всё. Особенно наглядна терпимость русских к инородцам в многочисленных смешанных браках. Здесь, вероятно, никто не сможет похвастаться чистотой крови, да и в отличие, скажем, от немцев, англичан, поляков, и в мыслях такого нет. В русских вдоволь намешано и от татарина, и от поляка, и от литовца, и от финна и ещё чёрт-те от кого, потому и народ живуч и талантлив. Так что – не стыдись, а гордись, что русский. - Пошёл ты… - вяло огрызнулся причисленный к живучим талантам, мечтающий только об одном: как-нибудь выбраться из благословенной страны. Немчин опять рассмеялся. - Иду, - поднялся и поставил чайник-кофейник на печку. – Я бы вообще отменил национальности, а в паспорте указывал, во-первых, образование, во-вторых, физические данные и хронические болячки, и, в-третьих, послужной список, чтобы сразу видна была твоя пригодность к определённому делу. - Хочешь превратить человека в производственный механизм? - Нет, хочу избавить от вранья и от разрушающей переоценки. Ты вот что, - оборвал Немчин националистический трёп, - сосни часок-другой-третий, а я покараулю твои сокровища. – Он раскатал постель, уложил поудобнее. – Вались, не стесняйся, я всё равно не усну сегодня. - Это чистой воды дискриминация, - попытался Владимир продолжить тему, с трудом стряхивая сон. - Это спасение от дураков и неумех, от которых избавиться потом труднее всего. Всё, я – молчу! Владимир, согревшийся от еды и обволакивающего тепла, расслабившийся в безопасности и уставший от дороги, и впрямь, несмотря на обильный кофе, отчаянно клевал носом, безуспешно стараясь выказать заинтересованность к усыпляющему бурчанию Фёдора. Глаза самопроизвольно закрывались, и он, не сопротивляясь больше, с трудом снял сапоги, не раздеваясь, упал на раскладушку поверх одеяла и мгновенно заснул, как будто сон давно караулил у изголовья. - 9 – Бывает, спишь сутки, и не выспался, а иногда хватает и двух-трёх часов. Владимиру хватило. Словно спадающей пеленой исчезли сковывающая тягучая усталость и тормозящая апатия, сменившиеся энергичной бодростью и жаждой обновления. Тем более что во сне пришло одно, и единственно верное, решение. - Вовремя, - одобрил пробуждение гостя хозяин. – Я как раз сварганил свежий кофе. Печурка не топилась, тянула через трубу с улицы холод, в комнате заметно выстыло, и Немчин, сидя за столом, согревал ладони стаканом с дымящимся напитком. Владимир поёжился, ощутив со сна лёгкий озноб, упруго поднялся, потянулся так, что затрещали залежавшиеся кости, и улыбнулся навстречу улыбке Фёдора. - Умывайся, - предложил тот, - и присоединяйся, пока не остыл. Когда Владимир тщательно умылся из умывальника у двери и свежевыспавшийся и свежевымытый сел напротив, Немчин, задумчиво вглядываясь в него расширенными серыми глазами, неожиданно сказал: - Сидел я перед тобой, сладко сопящим, смотрел и, знаешь, о чём думал? - Почти догадываюсь: какой чёрт свалил тебя на мою голову. Фёдор рассмеялся. - Почти угадал. А думал о том, что хорошо, что ты вытянул моё досье в числе первых, иначе бы и не встретились, и я бы, законченный сирота, никогда не приобрёл брата. – Он положил свою широкую сильную ладонь на такую же большую ладонь Владимира, подтверждая тепло слов теплом крови. – Плохо в жизни одному: теряется её смысл. - Скоро вас будет двое. Немчин слегка тронул губы в улыбке, понимая ревность брата. - То – не то: там – женщина. Любовь никогда не заменит родственной дружбы, она – слабее. Глубокая согласная пауза подтвердила его слова. - А ещё я думал, как тебе помочь, и, к сожалению, ничего дельного не придумал. Немчин виновато убрал руку. - И не надо, - успокоил брата Владимир. – Я, кажется, знаю, что мне нужно делать. Фёдор, будто не расслышав, медленно отхлебнул из остывшего стакана, не замечая вкуса приевшегося допинга, задумчиво облизал губы и поделился своими размышлениями: - Первое, что пришло мне в голову – это ехать с тобой: напару легче прорваться, оторваться от патрулей и подстраховаться от других неожиданностей. Теперь уже Владимир поднялся и в волнении заходил по комнате. - Не хватало, чтобы нас обоих захапали гэбэшники. Исключено! - Да, - легко согласился Немчин. – Тем более что даже один день прогула на нашем номерном заводе сулит верную десятку лагерей. Или ты подождёшь, пока я попытаюсь отпроситься? - Я поеду один, - неуступчиво сказал Владимир, - и не спорь: ты должен быть рядом с Мартой, а не со мной на сибирском лесоповале. Всякие другие варианты тоже исключаются. Фёдор покачал головой. - Не спеши, брат. – Он подошёл к раковине и выплеснул остывший кофе. – Какая бурда! – и снова сел, размышляя вслух: - Всего лучше было бы рвануть на восток вместе. Как ты? У меня здесь есть хороший знакомый в милиции – любые документы за хорошие деньги сделает. Годится? Владимир молчал. Даже теперь, перед последним порогом у двери, ведущей в знакомую и одновременно неведомую послевоенную Германию, оккупированную и загаженную врагами, где будущее покрыто мраком, он сомневался, стоит ли его переступать. Может, смириться с тем, что он – русский, и остаться, положившись на судьбу? Или ещё лучше – уехать с Немчиным и начать жизнь нового русского? Он, наверное, так бы и сделал, согласился, если бы… - Не годится, - отказался привередливый брат от заманчивого предложения, разрубавшего разом все узлы. – Мне обязательно надо вернуться в Минск – там осталось одно очень важное, важнее жизни, не доделанное дело, дело долга и совести, выполнить которое обязан ради памяти человека, пожертвовавшего жизнью ради моего спасения. И он рассказал о немце Викторе-старшем и о русской Варе, венчаных и разлучённых войной и оставивших Владимиру память о себе в Вите-младшем. - Вот узнаю от Шатровой, что сын пристроен, жив и здоров, вышлю им денег с запасом, тогда можно будет подумать и о собственной судьбе. - Да, брат, - задумчиво сказал Немчин, выслушав Владимира, - счастливец ты! – и пояснил свою неожиданную мысль: - Оброс в России родственниками, а собираешься драпать от такого богатства в Германию. – Он улыбнулся от мысли, что тоже не в накладе. – Твоя родина – здесь. Там ты родился и маялся, и этого мало, чтобы называться родиной. По мне, она ассоциируется с приятно-щемящими, безоблачными, романтическими воспоминаниями детства и юности, с первой любовью, любой – взаимной или отвергнутой, с родителями, улыбающимися, любящими и справедливыми, с родными, задаривающими подарками, со знакомыми, с соседями, наконец, оставившими неизгладимый след в душе, а не с каким-то определённым местом. Женщины хорошо это понимают и чувствуют и легко приживаются везде, где хорошо их семье, а значит, и им. Пресыщенные жизнью сытые эстеты, искалеченные извращениями и славой, часто выпендриваются, выпячивая ностальгические страдания по родным местам, которые когда-то покинули без сожаления, а если сподобится вернуться, ноют и жалуются, что здесь всё не то и не так, как помнилось, и нет ничего, ради чего стоило возвращаться, а окружающие люди – вообще черствы душой и неблагодарны, не желая понять, как они облагодетельствованы возвращением гения. Разочарованные возвращенцы, которых давно никто не ждёт, даже природа, не хотят смириться с тем, что вода в реке течёт, и дважды в одну и ту же не вступишь. Не разочаруешься ли и ты? - Не знаю, - после некоторого раздумья, покачав головой, с горечью ответил Владимир. – Ничего не знаю… - Он с мольбой посмотрел в глаза Фёдору, пытаясь взглядом передать брату переживания. – Я там вырос, стал немцем, немецкий язык – мой родной, та жизнь мне понятна, привычна, я стал частью её, мне там было удобно. - Потому что был отгорожен от настоящей жизни, защищён от неё, привыкнув к регламентированным казарменным отношениям, - безжалостно определил Фёдор причину нравственного комфорта русского немца. – Ты перезрел в коконе, так и не став настоящей бабочкой. Вернувшись, увидишь, как тебе, незащищённому, в удобной Германии понятные немцы жестоко сомнут слабенькие крылья. Владимир вздохнул, не в силах объяснить того, чего сам не понимал разумом. - Однажды уже помяли – аж досюда долетел. - Добавят, - пообещал щедрый брат. – Ты не приспособлен к свободному плаванию, а время научиться ушло. Стоит ли нарываться? Здесь, вдвоём, будет легче. - Почти убедил, - улыбнувшись, согласился Владимир. – Я и сам в последнее время всё больше склонялся к тому, чтобы остаться, а порывистые желания выбраться в Германию – это, скорее, неуправляемые эмоциональные всплески, диктуемые страхом перед неведомыми переменами. Самому не хочется оставлять приличную работу, расставаться с очень хорошими людьми, с некоторыми из них почти сроднился, сошёлся близко, могу во всём положиться, опереться в трудную минуту, на тебя, например. Стыдно, что будучи, возможно, русским, воевал, выходит, против своих и продолжаю сейчас. Как подумаю, так хочется бежать без оглядки. А тут ещё Сашка… А так… - А так остаётся одно: уезжать со мной осваивать Terra Incognita – неведомую землю восточной России, где легко затеряться и начать жизнь с листа, - подсказал Фёдор. – С соседом тебе, конечно, крупно не повезло, но и там, в американском лагере, вспомни, тоже не повезло с эсэсовцами, но ведь жив! Судьба пробует тебя на зубок – терпи и не сдавайся. Никогда не поздно начать всё с начала, надо уметь и не бояться обрубать концы, не оглядываясь. Едем? Владимир как будто и не слышал всё более настойчивых предложений Немчина, не решаясь так сразу, без раскачки, без оглядки, прыжком сойти с одной дороги на другую. Если бы сейчас у него был выбор – Германия или Россия, он, наверное, вопреки разуму выбрал бы, всё же, первую. - Ты знаешь, я здесь недолго, а начал привыкать к русским. Они мне перестали казаться, как поначалу, дикими и совершенно иными, чем мы, - уговаривал он сам себя, помогая Фёдору. – Конечно, пугает их непредсказуемость, раздражает неумение и нежелание думать и жить на перспективу, но восхищает предельная открытость и готовность на любую помощь. В них совершенно нет практического эгоизма… - Не отчаивайся, - перебив, утешил Немчин, - пройдёт сотня-другая лет, и они станут такими же занудами, как твои немцы, если не вымрут под прессом европейской цивилизации, смердящей в тесноте загаженной Европы. – Немчин перешёл на раскладушку, усевшись поперёк и прислонившись спиной и затылком к стене. – Русские, верно, живут не так, как надо по понятиям всяких европейцев, а так, как хочется, ближе к законам природы, а не цивилизации, и если им чего-то не хочется – не делают, наплевав на практическую выгоду. Это-то больше всего и раздражает вас, немцев. Они, как и все народы, не поражённые насквозь заразой цивилизации, интуитивно исповедуют главный природный принцип жизни: береги себя. - Это русские-то с их наисовременнейшим оружием и технологиями не цивилизованы? Победившие самую мощную армию в мире и освободившие цивилизованную Европу? Фёдор потёрся затылком о стену, привольно вытянул длинные ноги, обутые в домашние тапочки. - Ты не замёрз? - Да нет, - поёживаясь, ответил Владимир, - ещё живой. Немчин встал, отыскал в куче сложенной на полу, на газетах, одежды пушистый серый свитер с большим стоячим воротником на молнии, кинул гостю. - На, облачайся: топить печь нечем, - а когда увидел, что тёплая одежда впору, добавил: - Носи, дарю. - Нет, - отказался Владимир, хотя свитер ему очень понравился, - тебе в морозной Сибири самому понадобится. - Тогда, вот, - Фёдор достал из чемодана небольшую коробочку, обтянутую бордовой тиснёной кожей, отщёлкнул изящную застёжку-замочек и показал внутренность, где в алом алькове покоилась бронзовая безопасная бритва с набором лезвий. На внутренней стороне крышки золотой готикой было выведено: «Sollinger». – Не вздумай отказаться: насмерть обидишь. Я хочу, чтобы она постоянно напоминала тебе о брате. Как и твои часы - мне о тебе. - Спасибо, - зарозовел брат, впервые в жизни получивший дорогой подарок, да ещё от дорогого человека. - Не томись за столом, не уведут твой «Студик», примащивайся рядом по-родственному. – Фёдор подвинулся на раскладушке, уступая место Владимиру, и когда тот осторожно сел, боясь, что деревянная времянка не выдержит, обхватил рукой за плечи. Сидеть так было не очень удобно, но очень и очень приятно. - Да, немцы, несмотря даже на нашу шпионскую помощь, бездарно проиграли главную в своей истории войну, - вернулся Немчин к прерванной теме. – А как хорошо начали! Но и русским победа досталась нелегко – впору плакать кровавыми слезами: Пиррова победа. И одолели, скорее, массой, чем цивилизованным уменьем, выучкой и хорошим оружием, которое появилось в достатке только к середине бойни, когда Гитлер потерял большую часть техники и элитных войск. Владение современным оружием и военными технологиями ни о чём не говорит – это малая толика характеристик социального развития общества. Американские индейцы очень быстро и более эффективно, чем завоеватели, овладели винчестером, конём и засадой, но от этого не стали цивилизованнее, и до сих пор в резервациях, сотрясаемых промышленным и промтоварным бумом, живут по своим обычаям, хотя и используют предметы цивилизованного быта как полезные игрушки. Фёдор убрал руку, и они сидели, тесно прижавшись плечами, и каждый хотел, чтобы так продолжалось вечно. - Внутренний мир человека, его внутреннее состояние консервативны и не способны на революционные изменения. - Ты хочешь сказать, что единожды приобретённая душа неизменна, что бы ни случилось? - Да, - с силой глубокого внутреннего убеждения подтвердил Фёдор, - гены даются человеку при рождении раз и навсегда. Во всяком случае, эволюция души происходит значительно медленнее, чем эволюция внешнего мира. И ещё: прирождённый убийца или мошенник никогда не станет праведником, как бы ни сдерживал свои страсти, как и праведник никогда не опустится до уровня негодяя, как бы ни терзали тело. Иначе нарушится гармония природы, неподвластные нам законы её развития. Всевышний с негодованием захлопнул досье подопытного, вызвав внезапные тайфуны, торнадо, землетрясения и вулканические извержения на земле и погубив массу невиновных людишек, ставших побочной жертвой небесного раздражения. Все мифологии отмечают нетерпимость, своеволие и гомерические страсти богов разного калибра. Родитель ничем не отличался от них. Да разве не обидно, что земные козявки не повинуются его воле, смеют противоречить, выдумывая свои объяснения судеб? Он нарочно дал подопытному порочного брата, а они, встретившись, договорились и смеют утверждать, что воля божья ничто по сравнению с волей природной энергетики, что раз данное – не отнимется, губят его опыт? Он даже не сразу сообразил, что пара в открытую, на его глазах и помимо его воли, меняет себя сама и не в худшую сторону, как он задумал, а в лучшую, изначально данную природой, очищая родительские гены от накипи суровой божьей жизни. - Зачем люди такие разные, - задумчиво посетовал Владимир, перебрав в памяти знакомых, - и почему душевных людей среди нас гораздо меньше, чем скотов? – вспомнил Вайнштейна. Фёдор хмыкнул, очевидно, довольный вопросом. - Зачем – не знаю, но предполагаю, что изначально в древних человеках наблюдалось большее равновесие между защитным злом и беззащитным добром. Гены добра и зла дремлют в нас, для их оживления нужен толчок. Самым мощным является какой-нибудь из природных катаклизмов – землетрясения, вулканические извержения, наводнения, тайфуны, засухи, эпидемии и т.д. Все эти и другие интенсивные природные явления не проходят для человека бесследно, возбуждая и интенсифицируя гены зла и агрессии, или по-другому – предприимчивости, оставляя в подавленной дремоте гены добра. Немчин поднялся, заходил по комнате, помогая движением, усиливающим ток крови, мыслительному процессу. - Помнишь закон сохранения энергии, придуманный русским гением Ломоносовым? - Что-то когда-то слышал. - Энергия, говорил величайший из русских, которому Эйнштейн и в подмётки не годится, не исчезает и не появляется вновь – она переходит из одного состояния в другое. Вот и физическая энергия Земли, усиливающаяся в периоды природных катастроф, не испаряется в космос, а переходит в эмоциональную биоэнергетику всего живого. Давно подмечено, что эмоциональные всплески, массовый психоз, выражающиеся в необъяснимых народных волнениях, как и беспокойство животных, предшествуют стихийным бедствиям – разрядке земной энергии, а наиболее психованные живут там, где Земля особенно неспокойна. Пока ей ломает суставы, и нам быть разными, с преобладанием не в лучшую сторону. Даже тогда, когда суровые условия сменяются мягкими, благодатными или привычными, ненужная диспропорция возбуждённых генных нервных клеток остаётся – человек не только не успевает расслабиться, но и боится меняться к лучшему, опасаясь новых трудных времён. Сверхнетерпимая диспропорция генов зла и добра выливается, в конце концов, в мгновенные катастрофические разрядки через войны, революции, восстания, расовые и религиозные столкновения, геноциды, репрессии и массовые стрессовые увечья и самоубийства. Не в этом ли секрет стадной гибели китов и дельфинов, необъяснимо выбрасывающихся на берег, и мелких зверьков, добровольно уходящих в морские волны? Фёдор встал перед сидящим Владимиром, скрестил руки на груди, всем своим видом утверждая незыблемость изрекаемых категорических утверждений. - Прошло много веков и даже тысячелетий, сменилось много народов и поколений, ослабли земные катаклизмы, природные условия стали меняться не так контрастно, а людишек с возбуждённой агрессивной психикой не убыло, а, наоборот, прибыло. Даже там, где она не нужна и опасна, не требует защитного выхода: эмоциональная энергия всё слабее поглощается ослабевшей физической энергией Земли. Всё чаще стали обнаруживаться странные феномены появления серийных убийц, патологических насильников и извращённых маньяков в добропорядочных семьях, суммирующих наследственные перевозбудимые гены агрессии многих поколений. Добряки превращаются в отмирающие реликвии, сравниваемые с дебилами. Гены добра с усилием прорываются сквозь завесу зла и только на краткое время. - Бедный озлобленный человек, с самого рождения ему приходится тащить по жизни рядом свою смерть… - вставил Владимир, недавно доказывавший Татьяне, что люди рождены для… самоуничтожения. - …и это делает его предельно незащищённым, внутренне несвободным и ещё более агрессивным, - продолжил Немчин, согласный с репликой брата. – Кого-то тревожное соседство доводит до постоянного панического страха за свою жизнь и рабского состояния, кто-то сдерживается, перебарывая страх, и всё равно закрепощён и насторожён. И только чокнутые и идиоты, не боящиеся смерти, истинно свободны, находясь во власти генов добра. Пришлось заварить свежий кофе. - Внутренняя скованность, постоянный страх, неуверенность в будущем, насторожённость и озлобленность, ненависть к окружающим, необходимость отвоёвывать и охранять место под солнцем развивают агрессивный эгоизм, а он приводит к отчуждению и разобщённости, к опасению и нежеланию связывать себя узами дружбы и, тем более, брака. Человеку, поглощённому устройством личного благополучия, любовь – серьёзная помеха, накладывающая обременительные обязанности. Не лучше ли обойтись без неё, заменив другими, мало обязывающими, развлечениями: проститутками, порнографией, алкоголем, наркотиками, кино-зрелищами и т.д.? Не надо ни с кем лаяться, отстаивать право на личную жизнь, не надо бояться сделать что-то не так или что-то не сделать, надрываться, добывая кормёжку-одёжку не себе, многое отпадает. А взамен – суррогатная свобода и обязанность только перед собой. Внешняя, показная свобода, не внутренняя. Внутри всё больше нарастает и бронируется закомплексованность, всё побеждают и всем правят страхи: как бы кто или что эту свободу не ограничил, не обкорнал в свою пользу. Самое лучшее – оградиться от всего и всех, минимум контактов – только необходимые и только в рамках делового сотрудничества. Даже с женщинами. Дети становятся обузой, бабы не хотят рожать, а мужики – заниматься сексом, каждый удовлетворяет себя более простыми способами, отмирает чувство влечения к противоположному полу и, как следствие, сокращается рождаемость и численность населения, в котором преобладают старики. А дальше – апокалипсис – глобальное вымирание и интенсивное преобразование эмоциональной энергии в электромагнитную энергию Земли, поскольку каждая смерть – это возвращение отнятого, заимствованного. Кстати, закон сохранения энергии предупреждает: если ты смеёшься, то кто-то где-то плачет, и наоборот. «Душа занимает оставленную когда-то нишу», - опять вспомнил Сашку Владимир. - Таков цикл живого в природе. На смену придёт новый, и он опять начнётся с земных или космических катаклизмов, подталкивающих живое к жизни и смерти. Их было много, но мы о них ничего не знаем. - Что будем делать? – с наигранной тревогой спросил Владимир. Фёдор остановился, оба ошарашенно просмотрели друг на друга и дружно расхохотались. Владимиру всё нравилось в Фёдоре. Нравилось, что они, не сговариваясь, одинаково домысливали саркастическую тупиковую идеологию развития человечества, нравилось неординарное юморное мышление с элементами логической игры и авантюрными выводами, нравились оптимизм и решительность, способность без страха оставить старое и начать новое, многое нравилось в Немчине, чего не было у самого. Они были схожи с Сашкой, но никак не с осторожным и оглядывающимся Владимиром. Брат был бы что надо, если бы… - Будем работать, - решил за обоих Фёдор, - ручками и ножками будем избавляться от дурных мыслей, превращать вредную эмоциональную энергию в полезную физическую и тем самым отсрочивать гибель человечества. - Тогда мне следует сдаться Вайнштейну, - откликнулся Владимир. - Не стоит, - отговорил Немчин, - эти парни из НКВД слишком превратно, упрощённо понимают закон сохранения энергии – они не только вытрясут из тебя эмоциональную энергию и довольно быстро, но и вообще всю остальную, так что - не советую. Владимир улыбнулся. - Придётся послушаться брата. Кстати, кто из нас старше? Я – с двадцатого, а ты? Немчин удовлетворённо хохотнул, вторя хорошему настроению брата. - Так мы, оказывается, не только братья, но ещё и близнецы. Он хлопнул двойняшку по плечу. - А ну, давай выясним, кто старше? – сел к столу и, поставив руку на локоть, раскрыл ладонь. Владимир, знакомый с силовой забавой, не замедлил с готовностью присоединиться, вложив ладонь в тёплую надёжную ладонь брата. - Три! – неожиданно выкрикнул Фёдор, пропустив два счёта. - Начали! Владимир еле-еле успел сосредоточиться, даже слегка подался, но, собравшись, выровнял вертикальное положение рук. Нашла коса на камень, всё решали терпение и выносливость, а их оказалось больше у Владимира, но он, по своему обыкновению, склонный к миролюбию, не спешил к реализации преимущества и вообще не хотел победы, представив на мгновение недовольное лицо Зоси. - Ладно, - сдался, покраснев от натуги, с каплями пота на лбу, Фёдор, - ничья! – и Владимир, рассмеявшись, прекратил соревнование, так и не выявившее старшего. - Могуч! – похвалил близнец, почувствовавший, но не признавший свою слабину. – Ничего не скажешь. Такие русским сейчас больше всего нужны. - Германии – тоже, - не уступил потенциально сильнейший. - Ей ничто не поможет, - не уступал, гнул свою линию Немчин. – Вспомни: немцы, как более цивилизованная нация, дальше продвинуты к гибели. Так что, не спеши с ними, притормози здесь. – Фёдор опять в волнении заходил, замаячил по тесной комнате. – Да и Германии, той, которую ты помнишь, нет. Есть колония, поделённая между победителями, с бесправными и униженными полу-гражданами, всем заправляют громилы мировой экономики и мафия. Неизвестно, когда страна оправится и станет сама собою, и неизвестно, какой будет. Не забывай, что ты – бывший эсэсовец и вряд ли будешь на равных условиях с другими. Очень многие станут сторониться и подчёркивать неприязнь. К тому же, как ты сам осознал, у тебя есть нешуточные долги перед Россией за вред, причинённый раньше ненароком и приносимый сейчас сознательно. – Фёдор остановился перед Владимиром, взял за руки. – Любые долги платить надо, чтобы не терять чувства собственного достоинства. Я понимаю: порой, бывает, чего-то очень и очень по-детски хочется, а получишь, разочарованно думаешь: стоило ли усилий? Всё это следствие взвинченной нервной системы. – Немчин отпустил на всякий случай руки неврастеника. – Давай ещё раз обнажим ситуацию до предела. Ясно как божий день, что из разведки тебя не выпустят – кому нужна свободно ходящая картотека с секретной агентурой, тем более что она направлена против недавних союзников? Следовательно, в лучшем случае, придётся батрачить под колпаком американцев против русских и, конечно, не на благо Германии. Тебе хочется этого? - Нет, - искренне ответил запутавшийся американский агент, оголтело рвущийся на родину. - Не исключено, что янки, которым чужого не жалко, попросту, чтобы не ломать голову и не иметь лишней мороки, прикончат тебя, как только выполнишь задание. Не зря же резидент подкатывался с этим ко мне. Сколько гавриков ещё осталось? - В Бресте – последний. - Его исключаем, а вот кто-то из расконсервированных, точно, может за тобой ходить, выжидая приказа. Кто? Владимир задумался. Кто? Ангел или Зубр? Вряд ли хилый юродивый Трусляк осмелится – кишка тонка да и слабая рука дрогнет. Значит – Игнатюк. Этот, не сомневаясь, за хорошие гроши кого хочешь укокошит. Для него один бог – деньги, один рай – собственная усадьба. - Есть такой, - окончательно остановился Владимир на Зубре. - Уверен? - Почти на 100. - Охарактеризуй. Владимир подробно описал внешность потенциального убийцы, не забыв про главную примету – протез. - Здоровенный, грубый, ожесточённо-озлобленный мужик, ненавидящий весь мир, в том числе и тех, кто ему платит за подлые дела. - Годится, - согласился Фёдор. – Протез – не помеха. Он, если не дурак, не будет за тобой прыгать, а подкараулит где-нибудь в глухом тёмном месте, а попадётся – отпустят, не заподозрив как инвалида. – Он толкнул Владимира в плечо: - Не ходи по тёмным закоулкам. - Зачем спрашивал? Тебе-то он зачем? Немчин ответил непонятно и уклончиво: - Для сведения. – Он продолжил анализ ситуации: - Чтобы избежать и первого, и второго вариантов, тебе, Васильеву, надо исчезнуть, поменять шкуру, скрыться от американских и смершевских следопытов, и лучше, чем затеряться на необъятных просторах необжитой восточной России, этого не сделать. Отбрось трусливые сомненья и никчемные раздумья и – со мной. Русское «авось» у тебя не пройдёт. Чёрт, как холодно, - Фёдор поёжился, - словно уже в Сибири. – Он порылся в вещах, накинул на плечи новенькую телогрейку. – Я готов. – Улыбнулся, поощряя брата к окончательному решению. - Тебе легко так рассуждать – ты в своей стране… - Да, - перебил Немчин, - ты прав: я здесь свой среди своих, хотя я и… немец. - 10 – Опешивший от невероятной новости Владимир ошалело глядел на названого брата, не в силах вымолвить ни слова. - Что ты на меня так смотришь, как будто увидел впервые? Да, я – немец. Не в пример тебе, почти уверен. У Владимира отлегло от сердца, вернулось соображение. - И зачем тебе? - Что зачем? - Хочется быть немцем? Немчин задумался, размышления опять понесли по комнате в поисках нужного ответа. - Не знаю, что и сказать. Сначала, в пацанах, очень не хотелось, потом втихаря даже гордился исключительностью, а теперь – снова не хочется. Всё ещё не пришедший в себя Владимир по-хозяйски долил воды в чайник, разжёг керосинку, поставил разогреваться и сел в ожидании допинга за стол, отвернувшись к тёмному окну. Почему-то было очень обидно, словно Фёдор, назвавшись братом, всё время обманывал. Немчин присел боком напротив. - Знаешь, у нас похожие линии судеб – обе начинаются со штрихов: неизвестных родителей и детства, продолжаются через чужих людей и казённые дома, идут почти параллельно в подневольном служении чужому дяде и, наконец, освободившись от чужого влияния, пересекаются, чтобы идти рядом, - сказал он примирительно. – Неважно, кто из нас больший немец, важно, что мы братья, так? – Он пытливо глядел на Владимира. Тот нехотя отвернулся от окна, взглянул погрустневшими глазами на брата, очень надеясь на искренность его слов. - Хотелось бы. - А кто мешает? Не будем и мы бессмысленно мешать сами себе. Подумаешь, велика беда, если волею судьбы ты, русский, оказался больше немцем, а я, немец – больше русским. Оба мы, как ни крути, застряли промежду, и оба, ты – по инерции и равнодушию, а я – по глупости и обиде, встали на одну сторону – против русских. Я больше не хочу быть против кого бы то ни было. Только – за себя. И за тебя, брата. В конце концов, не важно, какой ты нации, важно – какой человек, а мы оба оказались людьми никудышными, не людьми, а подвластными шавками. Пора становиться взрослыми и отдавать долги за подлую жизнь. Не будем ни немцами, ни русскими, а станем патриотами Германии и России. Поработали против России, но никак не во благо Германии, поработаем на благо России, но не против Германии. Пивное германофильство ничем не лучше квасного русофильства. Вода в чайнике забурлила, Владимир экономно всыпал русский молотый кофе пополам с цикорием и стоял, сторожа, чтобы не убежала пена. Смирившись с прискорбным фактом, он недовольно буркнул, скривив губы в брезгливой гримасе: - Чего-чего, а пить русские мастаки – и не квас, не то, что работать. - Пьют и немцы не меньше, - справедливо возразил Фёдор, - если не на свои. – Он хмыкнул, вспомнив что-то занятное: - Здесь квасом называют всё, что не водка. А шампанское – вообще кваском. В народе, бахвалясь, говорят: пока Россия квасит по-чёрному, она непобедима. Знаешь, почему? - Противно побеждать. Владимир перенёс готовый кофе на стол. - Потому что водку в таких количествах может потреблять физически здоровая и неугомонная нация, крепкая на голову. Русских трудно расшатать, но ещё труднее одолеть. Бисмарк – едва ли не самый мудрый из германских вождей – настойчиво предупреждал, чтобы не ввязывались в бесплодную драку с бездонной Россией. Его убедил в этом Наполеон. Был бы жив, после Гитлера ещё больше утвердился бы в незыблемости постулата. Не тому богу мы служили. Я начал это понимать после Сталинграда, но по инерции продолжал шпионить, вяло и с огрехами. Если бы Гевисман не заморозил, я бы сбежал сам. - Зачем тогда согласился работать на американцев? – спросил Владимир, наливая себе осевший кофе. - Затем, что пришёл ты. Владимир в недоумении поднял от стакана голову. - Не по-о-нял. - Всё просто: если бы пришёл другой, я бы спустил его с лестницы, - улыбаясь, объяснил Фёдор. – Не мог же я поступить так с братом. И потом: ты очень понравился Марте. - Ты серьёзно? – не поверил Владимир. - Ещё как, - убеждал брат. – Ты не веришь в любовь с первого взгляда? - Причём здесь это? - Мне вдруг так нестерпимо захотелось встретиться с тобой ещё раз, и ещё, и ещё… и вообще не расставаться, что я согласился бы взорвать завод, если бы ты попросил. - Баламут! – наконец-то Владимир заулыбался по-настоящему, забыв обиду. – Как такому довериться в пустынной ледяной Сибири? - Не прогадаешь, - заверил Немчин. – Решился? Владимир, не отвечая, отхлёбывал горячий кофе, бережно откусывая от небольшого кусочка желтоватого рафинада. - Расскажи о себе, - попросил он, - как ты попал к Гевисману? Фёдор сердито засопел, затягивая ответ, тоже налил себе кофе, подул, сгоняя пену к краю, отставил стакан в сторону. - Ничего интересного не услышишь. В отличие от тебя, у меня нет смягчающих обстоятельств – я сам навязался немцам. Он всё же взял стакан, жадно отпил три глотка и опять отставил, собираясь с мыслями, а может быть, фильтруя их, чтобы не выглядеть очень неприглядно. - Детство моё прошло на окраине Самары, недалеко от вечно грохочущего, коптящего и смердящего завода, в бедной семье, ютившейся в покосившейся хибаре времён казацкой вольницы. Отца помню плохо, он в ту пору социалистической индустриализации страны вкалывал согласно общенародно-партийного решения по десять часов, да ещё добавляли сверхурочные, подгоняя постоянно горевшие плановые показатели, приходил домой поздно, кое-как отмывался, что-то ел и падал как убитый на кровать до утра. Если выпадало свободное от индустриализации время, то, сгорбившись, сидел в углу комнаты за расшатанным верстаком и что-нибудь паял, чинил, строгал, латал, подбивал, в общем, подкалымливал на соседях, потому что жили голодно. От него постоянно пахло железом, машинным маслом, гарью, стружками. Поседевшие до времени усы пожелтели от махры снизу у губ, а на глаза, весёлые и одновременно печальные, понятливые и умные, нависали такие же седые и густые брови. Редко-редко он ронял слово-другое, а то всё молчал, и всё равно с ним рядом было покойно. Я любил его, и он ко мне относился по-доброму. Фёдор глубоко вздохнул и с усилием потёр лоб ладонью, словно очищая память от наслоения поздних лет. - Другое дело – его жена, моя мать. Она работала на том же заводе, но приходила почему-то значительно раньше отца, и лучше бы совсем не приходила. С грохотом открыв пинком сапога болтающуюся на одной петле ненужную калитку, она сразу же начинала орать, что её замордовали, заездили, угробили, что она больная, ничего не в состоянии делать, и пусть дармоеды не надеются, что станет их обслуживать. Поорав вдоволь и разрядившись, валилась на кровать, не умывшись и не переодевшись, и преспокойно дрыхла до прихода мужа. Фёдор отхлебнул кофе, поморщился то ли от воспоминаний, то ли от остывшего пойла, пошёл к раковине, выплеснул и налил горячего. - Дармоедов в семье было трое: Иван, совсем шкет, младше меня на 4-5 лет, естественно, я и сестра Настя, старше меня тоже на 4-5 лет. Она-то и воспитывала, и обихаживала нас, как умела, обстирывала и готовила неприхотливое варево, тем более что и варить-то было не из чего – картошка, гречка, пшено, капуста, редко что-либо рыбное и мясное вдобавок. Хлеба не хватало, он был по карточкам. Мать детей не любила, особенно меня. Где бы ни увидела, сразу начинала шипеть, если отец был дома, и орать, когда его не было, что навязался на её голову фриц окаянный. А почему – фриц, не объясняла, спросить я боялся, терпел, хотя и знал, что имя моё – Федя, так и отец звал, и Настя. А вот уличной босоногой оборванной шпане, не признающей христианских имён, прозвище с подачи матери понравилось, и никто меня по-другому не называл, приучив со временем откликаться на него. Дальше настали для нас совсем тёмные времена. Немчин подошёл к окну, внимательно вглядываясь в темноту, как будто высматривая там беспросветное прошлое. - Однажды отца принесли днём. Грязного и окровавленного, с посиневшим лицом и обгоревшими усами и бровями, с плотно закрытыми глазами, уложили на длинный обеденный стол, и вся улица приходила в открытые настежь двери, крестилась на тёмный пустой угол, внимательно всматривалась в лицо погибшего, будто примеряясь к своей судьбе, и тихо исчезала, надеясь на поминки. Кто-то пытался утешить безутешно рыдающую вдову, прикрытую чужим чёрным платком, стыдливо совал в подол деньги, а некоторые, особенно сердобольные, гладили детей по нечёсаным вихрам и давали нам с Иваном задубевшие пряники, слипшиеся конфеты, чёрствые пироги, а то и просто горбушки хлеба, но Настя отбирала и складывала всё в мешочек. Фёдор вернулся к столу, залпом допил остывший кофе. - Потом были хмельные поминки в складчину, с дракой, и мать, расхристанная и вдребезги пьяная, в рёв проклинающая день, когда родилась, другой, когда вышла замуж, и все остальные, когда рожала сирот. Забыв христианский обычай, осатанело кляла молчуна, оставившего семью подыхать с голоду, а заодно и меня, невзначай попавшегося на глаза, Фрица окаянного, из-за которого, оказывается, все беды. Даже замахнулась, норовя съездить по макушке, но впереди встала, защищая, Настя, и мать угомонилась, отступила: она не то, чтобы боялась дочери, но стыдилась, понимая, что та тянет на своих полудетских плечах семью, и без неё всем нам будет хана и, в первую очередь, беспомощной матери. Немчин встал, пересел на раскладушку, чтобы Владимир не видел его глаз и страдальческого от давней боли выражения лица. - Если с отцом жили голодно, то после его кончины – впроголодь. Мать частенько стала возвращаться с работы под газом, а вскоре и вообще перестала работать. В дом приходили мужики с водкой, оставались ночевать, а нас выгоняли на улицу. Мы ютились в щелястом сарае, соорудив там из обрезков досок и выброшенной одежды и другого хлама общее логово, согреваясь больше теплом друг друга. Чуть в доме затихало, Настя пробиралась туда и забирала оставшуюся еду, но больше кормились подачками соседей, пока им не надоела бесконечная благотворительность, и промыслом на базаре. Если бы не сестра, мы бы с Иваном быстро окочурились. Фёдор, закинув руки за голову, лёг, устремив взгляд в потолок. - Когда ухажёры, поощряемые матерью, начали назойливо приставать к Насте, нас пустил в котельную, где работал кочегаром, брат отца. Кое-как одел, чем мог подкармливал, и зиму мы провели сносно. Но хорошо в жизни, сам, наверно, знаешь, долго не бывает. Немчин вернулся к столу. - Зима кончилась, котельную закрыли, дядька ушёл куда-то на заработки, а мы пошли проситься в дом беспризорников, в колонию лишённых родительской любви, которую обходили за версту самые зачуханные сироты и изголодавшаяся до рёбер свободолюбивая шпана. Но мы пошли, потому что больше идти было некуда. Мать мы не видели всю зиму. Может быть, она и приходила к котельной, но отцов брат отшивал, не желая показывать детям, не желая бередить неокрепшие души. Как часто потерянные люди завидуют тем, у кого есть мать, а я всегда хотел одного – чтобы её не было. Фёдор встал, снова сел, задёрганный воспоминаниями. - Настя сказала, что у нас никого не осталось, все умерли, и нас приняли в колонию. Тебе ещё не муторно? - Рассказывай, - попросил Владимир, переживая вместе с братом его тяжёлое детство. - Детколония жила по макаренковской идее: армейская дисциплина с карцером, подневольный физический труд, учёба шаляй-валяй, самообеспечение и дутое самоуправление. Всем заправлял штаб, образованный из великорослого жулья, отсиживающегося на казённых харчах в промежутках между воровскими и бандитскими делами, а истинным всемогущим диктатором-наблюдателем был начальник – бывший командир конной сотни и бывший судейский сквалыга. Он появлялся всегда неожиданно, в военной форме с портупеей и английским стеком, которым умело и беспощадно прикладывался не к конскому крупу, а к нашим худым спинам. Нас с братом засадили за сколачивание деревянных ящиков, а Настю отправили в прачечную, обстирывающую городских мещан. Спали на койках с постелями, ели регулярно и, по нашим понятиям, довольно сытно, а на уроках сидели чурками, с трудом удерживаясь, чтобы не заснуть. Мы ещё не успели избаловаться улицей, и на волю от тепла и хлеба не тянуло. Фёдор на минуту примолк, собираясь с мыслями, а Владимир сидел, не шевелясь, боясь ему помешать. - Однажды, - продолжал Немчин, - как скучна и сера была бы жизнь, если б не было этого «однажды». Так вот, однажды во дворе появилось пьянющее женское чучело с одутловатым лицом, в котором с трудом можно было узнать мать. Шатаясь из стороны в сторону и нелепо рубя воздух ватными руками, она, узнав от какого-то доброхота, что мы здесь, сиплым пропитым голосом орала-гнусила, чтобы отдали её детей, а Фрица окаянного пусть оставят себе. На бесплатное представление высыпала вся колония, как нарочно не угнанная в тот день на овощную каторгу, вышли скучающие штабники, никогда и нигде не работающие, появились заспанные учителя и нарисовался сам директор. Увидев нас, мать ринулась к нам неверными ногами, падая и петляя, но мы убежали в дом и с ужасом наблюдали за ней через окно в коридоре. Не удержав равновесия, она упала, с трудом приподнялась на карачки, но один из штабных подошёл и ткнул сапогом в бок, заставив принять прежнее положение. Так продолжалось долго, пока ржущим парням не надоела игра, и они позволили ей подняться, науськивая подлипал. Тех, обрадованных возможностью поиздеваться над существом, павшим ниже, уговаривать не пришлось. Они дёргали её за руки, за драное платье, добавляя дыр, сквозь которые стало видно грязное нижнее бельё, больно щипали, уворачиваясь от замедленных защитных ударов, пинали под зад и перепихивали друг другу, с восторгом встречая рулады отборной матерщины, извергаемые разъярённой обессиленной женщиной. Мы с Ваней, прижавшись лицами к стеклу, заплакали. И тогда Настя опрометью выскочила во двор, растолкала шпану и под громкое улюлюканье перевоспитавшихся колонистов увела плачущую мать на улицу. Сцена эта запечатлелась у меня в памяти на всю жизнь и сейчас как живая. Он перевёл дыхание, прогоняя жестокое видение. - Когда Настя вернулась, поджидавший верховный воспитатель поманил пальцем к себе и, раскачиваясь с пятки на носок и похлопывая стеком по голенищу, вынес непререкаемый вердикт без права обжалования: «В советском воспитательном учреждении для подрастающего поколения мировых революционеров лжецам не место. Сегодня, так и быть, переночуйте, а завтра с утра чтобы и духа вашего не было». Повернулся и ушёл, уверенный в справедливости воспитательного урока. Слава богу, своих детей у него не было. Фёдор улыбнулся Владимиру, словно прося прощения за тоскливый рассказ. - Сели мы с ней на скамеечку, одинокие и отверженные в снующей туда-сюда толпе колонистов, обняла она меня за плечи, притянула к себе, размышляя, куда бедным деться, а я вдруг спросил о том, что давно хотел знать: «Зачем она меня Фрицем окаянным зовёт?», и помню, даже всхлипнул судорожно от несправедливой обиды. Прижала Настя меня ещё крепче, помолчала, соображая, наверное, что и как сказать, и как громом поразила. «Мы», - говорит тихо и раздумчиво, - «раньше, ещё до рождения Вани, дружно жили. У отца был хороший заработок, а мама прибиралась у немцев, и ей тоже хорошо платили. Только однажды прибежала она с тобой на руках, говорит, что немцев арестовали как шпионов и вредителей, а хозяин тайком отдал ей тебя, попросил позаботиться и обещал, когда вернётся, хорошо заплатить». «Вернулся?» - с надеждой вскричал я, но Настя отрицательно покачала головой: «Нет, Федя, нет. Ты не настоящий нам братик, ты – немец, вот и зовёт она тебя по-немецки – Фрицем. А по-нашему ты – Федя». Она рывком повернула меня к себе, словно окончательно что-то решив, и, сурово и требовательно глядя в глаза, наставительно и строго наказала: «Запомни: ты – немец, здесь немцев много, они хорошо живут, за рекой у них целые деревни, пробирайся туда, не живи на улице, живи с ними, они тебя примут, когда узнают, что ты – сын немца. Понял, Феденька? Сделаешь?». «Да», - выдавил я из себя, заливаясь слезами и не понимая, зачем она так настаивает. Поднялась Настя с лавки, разом посерьёзнела, посуровела. «А теперь», - приказывает, - «иди в дом. После отбоя, когда все уснут, выходи сюда снова и обязательно, слышишь: обязательно! – прихвати зажжённую лампу, что у дежурного на столе. Его, как всегда, не будет, а ты приходи, не проспи, я буду ждать». И сама ушла в дом. Вот откуда мои 100%, - усмехнувшись, объяснил Фёдор-Фриц. Он встал, опять подошёл к окну, разглядывая далёкий детдомовский двор. - Не раз, вспоминая впоследствии Настин рассказ, я задумывался: правду говорила она или хотела так меня спасти? Владимир не понимал тем более, но молчал, боясь сбить брата с остро режущей мысли, терзающей все годы. - И, отбросив романтику, пришёл, в конце концов, к другому неутешительному выводу, простому и обыденному как настоящая правда. Немчин снова сел, налил чуть-чуть остывшего кофе, выпил, чтобы смочить пересохшее от неприятной исповеди горло. - Она, конечно, была моей матерью. Немец, в доме которого она прибирала – тогда их понаехало в Россию на дурные заработки тьма-тьмущая – заделав ей ребёнка и боясь огласки – жена, наверное, была и киндеры – выставил за дверь, как обычно поступают с забрюхатевшей прислугой в цивилизованных странах, наказав и близко не появляться и духом не напоминать. И ей ничего не оставалось, как смириться, потому что жаловаться на иностранца бесполезно – самой во вред, покаяться перед мужем и ожесточиться на судьбу. Отец по доброте своей, наверное, тоже смирился, простил как мог, но отделился и замолчал, стал уставать на работе, всё валилось из рук, заработок падал, а она кляла свою женскую слабость, подлого немца и… меня, лишившего семейного мира и лёгкой жизни в прислугах. - Ты её видел потом? – не удержался от вопроса Владимир, не знавший матери и сразу решивший, что он-то непременно увидел бы, и они простили бы друг друга. - Нет, - покачав отрицательно головой, ответил не так, как хотелось, Фёдор. – И не хотелось, - добавил он жёстко. – А вдруг опять бы услышал: «Фриц окаянный!» - Он тяжело задышал, беспокойно задвигался всем телом. – Надеюсь, что так, как жила, долго не протянула. – Сразу же усмехнулся, прогоняя недобрые мысли. – Так что во мне немецкой крови от 50 до 100%, но и та давно расквашена русской жизнью, поражена русской психологией, и я давно не чувствую себя и наполовину немцем. Братья посидели молча, думая каждый о своей несхожей судьбе, хотя линии их и шли параллельно. Наконец, Владимир, осмелившись, спросил: - А что было дальше? Пришёл ты ночью с лампой? Фёдор, возвращённый к прошлому, задумчиво посмотрел на любопытного, вспоминая недетские годы своего детства. - А как же! «Ты помнишь», - спрашивает Настя строго, - «что я тебе наказывала?». Я, подтверждая, кивнул головой, больше заинтересованный тем, что она собирается делать с лампами. А Настя выкрутила фитили побольше, так, что в округе всё осветилось, взяла по лампе в каждую руку и, подступив к окну комнаты колониального правителя, забросила в открытую форточку сначала одну, а следом и другую. Ночи стояли жаркие, душные, огонь внутри разом вспыхнул со звучным хлопком и побежал по комнате, отражаясь мятущимися радужными сполохами на стёклах окон, не затенённых вмиг сгоревшим тюлем. Фёдор встал, заходил по комнате, будто опять увидел тревожное пламя. - «Беги, Федя, беги!» - закричала Настя, и я, охваченный животным страхом от бушующего пламени, стремящегося вырваться через форточку наружу, побежал на улицу, надеясь, что сестра догонит, а когда обернулся у ворот, то увидел, что она и не думает бежать, закидывая красно-оранжевое окно камнями. Треснули рассыпавшиеся со звоном стёкла, ворвавшийся внутрь воздух добавил стихии энергии, и огонь, облизывая наличники, стал перебираться под козырёк крыши. Старое деревянное здание, напичканное пиломатериалами, щепой и стружками, было обречено. Самое время было смыться, но Настя, забыв обо всём, словно в ней проснулись бунтующий дух матери, ярость и ненависть к несправедливому миру, не отступала, не замечая из-за ослепляющего огня, что к ней бегут выскочившие из дверей колонисты. «Настя!» - отчаянно закричал я, но было поздно: её схватили и повалили на землю, а я в страхе и ужасе побежал в темноту улицы, спотыкаясь и падая, пока не свалился где-то в спасительном закоулке под забором и, всхлипывая, забылся. Немчин и сейчас успокоился, сел на раскладушку, сцепил пальцы за головой, прислонился к стене и продолжал рассказывать, глядя мимо Владимира в то страшное время. - Ночи той не помню – выпала из памяти, словно и не было. Помню, что перед рассветом выбрел к вокзалу, где ко мне подошли два оборванца и, увидев моё печальное состояние и поняв, что не претендую на территорию, пожалели, дали краюшку хлеба и огрызок колбасы и отвели в какую-то сараюшку на отшибе, в которой хранился всякий ненужный железнодорожный хлам и лежала приманчивая охапка сена. На ней я заснул как убитый и проспал до вечера. Вернувшиеся с промысла блатняки с восторгом рассказывали, приукрашивая и не ведая, что перед ними свидетель, что какая-то шалопутная деваха-бикса спалила колонию, но никто из огольцов не пострадал, кроме обожжённых начальника и его бабы, а поджигательницу крепко отметелили и уволокли в милицию. Фёдор сглотнул подступивший к горлу ком. - Больше я ни сестры, ни брата не видел. - И не искал? – вырвалось у Владимира, подумавшего, что он-то потратил бы все силы и время на поиски. - Понимаешь, какое дело, - невнятно объяснил Немчин, - как поищешь, когда я не знаю фамилии? - Как не знаешь? - Да так! Может, когда и слышал, да забыл. Не было причины пользоваться – всё Фриц да Фриц, и этого для моего определения было достаточно. С Настей исчезла и фамилия. - Прости, - повинился Владимир. - Пустяки, - успокоил Немчин, - давно пережито. Но не забыто! Может, когда-нибудь при нечаянной встрече интуиция подскажет, что это они. Очень надеюсь. – Он немного помолчал, возвращаясь к рассказу о жизни бесфамильного Фрица. – А тогда, попрошайничая и воруя на привокзальном базаре, я прокантовался с парнями несколько дней, ни на минуту не забывая наказа Насти. Подельники надоумили поискать немцев с того берега на пристани. К вечеру я был там. Ноево столпотворение! – ждали парома. Среди серой толпы, неказистых русских телег и двух АМО выделялись три огромные фуры на высоких красных колёсах и с брезентовыми тентами, выжженными солнцем до белизны, запряжённые парами здоровенных битюгов, каждый размерами, наверное, с две крестьянские лошадки. Я сразу решил, что они немецкие, и не ошибся, спросив у какого-то мужика. «Давай», - подначил он, - «пошарь у куркулей – не убудет». У передней фуры задний полог был откинут, виднелись гладкие как поросята мешки, заполненные под завязку мукой или крупой. Немцы, как сейчас думаю, возвращались с городской мельницы. Тут и паром ткнулся тупой кормой в причал-съезд, народ зашевелился, готовясь к десанту, который всегда происходит скопом, сколько бы ни было желающих, навалом, без всякой разумной очереди. Двинулись и фуры, тесня передних и не давая обойти задним, и я за ними, подбираюсь ближе. У каждой по два возчика, с двух сторон сдерживают битюгов за узду и не забывают оглядываться, зная воровской характер местных. Передняя фура подступила к мосткам, но один из битюгов, наверное, молодой и неопытный, заартачился, стал сдавать назад, кося глазами на близкий край деревянного настила и колеблющуюся воду, задние возчики бросились на помощь, ослабив бдительность, чем я не преминул воспользоваться. Не медля и не размышляя, ринулся под полог последней фуры, как кошка вскарабкался по мешкам наверх и, распластавшись, затих, сдерживаясь, чтобы не чихнуть от попавшей в нос мучной пыли. Скоро въехали на паром, немцы совсем рядом переговаривались по-своему, вероятно, обсуждая случай, а я потихоньку-полегоньку стал обустраиваться, вминаясь между мешками, чтобы не увидели, если откроют полог. Потом была долгая и тряская дорога. Хорошо, что у фур колёса большие, и она не так сильно ощущалась, а то придавило бы мешками и пришлось бы с позором обнаружить себя, взывая о помощи. Я тебя не усыпил? - Нет, нет, - ответил Владимир, - я слушаю. - А меня тогда, в конце концов, укачало, я задремал и очнулся от толчка остановки и зычного голоса возчика, окликающего кого-то. Полог откинули, стащили маскировавший крайний мешок, а потом и зайца. «Смотри-ка», - удивился один из немцев, - «кто-то вместо свиньи подложил нам драный мешок с дерьмом», и оба рассмеялись, рассматривая чучело, сплошь покрытое мучными пятнами, с лицом, на котором затвердела клоунская маска из теста, замешенного на поте. «Ты зачем залез?» - строго спросил возчик помоложе. – «У нас попрошаек и воров не жалуют». Я, торопясь, пытаясь сказать сразу всё, забормотал, захлёбываясь словами и сам себя перебивая, что – немец, что – Фриц, что хочу здесь жить, что попрошайничать и воровать не буду, что… Молодой достал кошелёк, аккуратно отсчитал деньги и, протянув мне, посоветовал: «Мотай на берег, вот тебе деньги на проезд, ещё успеешь на последний паром». Они мне не верили! Фёдор заходил по комнате, переживая давнюю детскую обиду. - Да и немудрено: не таким замухрыгой в их представлении должен быть нормальный немецкий парень. «Кто это?» - вмешалась в выяснение отношений высокая стройная женщина в облегающем сером платье и белом переднике, вышедшая из дома, у которого они остановились. Ничем не примечательное лицо оживляли яркие голубые глаза, с любопытством переводящие взгляд с возчиков на меня и обратно. «Бесплатная прибавка к муке», - ответил молодой, - «врёт, что немец». «И ничего не вру!» - завопил я по-мальчишески и в негодовании хлопнул себя руками, окутавшись мучным облаком. Они отступили и добродушно засмеялись, а я успокоился и внятно рассказал историю своего происхождения, услышанную от Насти. Внимательно выслушав, женщина, обращаясь к возчикам, раздумчиво сказала: «Обычно желание поменять себя возникает у достаточно пожившего и основательно запутавшегося в жизни человека, а здесь – мальчик. Уникальный случай: душа, не выдержав грязи, взбунтовалась в очень раннем возрасте. Растущий человек заблудился и пытается выйти на верную дорогу. Мы не имеем морального права отказать ему в помощи. Пусть поживёт у меня несколько дней, а там видно будет. Несите муку в кладовую, а ты… как тебя зовут?» «Федя», - с дурацкой готовностью ответил я, ещё не веря, что Настино желание сбылось, - «то есть, Фриц» - поправился смущённо, и даже слёзы навернулись на глаза от собственной глупости. Все трое снова рассмеялись, и, знаешь, я вдруг почувствовал, что нравлюсь ей, и от этого чувства готов был заплакать, но сдержался, уже ощущая себя немцем. «Ладно», - говорит, продолжая улыбаться, - «Федя-Фриц, иди за мной». И мы пошли в дом и в новую жизнь. Немчин рухнул на жалобно скрипнувшую раскладушку, вытянул, скрестив, ноги, сцепил руки на груди, перенеся ту давнюю улыбку женщины на сегодняшние свои губы. - Впервые на мне были по-настоящему чистые и удобные бельё, одежда, а самое главное – абсолютно целые ботинки. Нисколько не смущало то, что всё это богатство перешло ко мне по наследству от утонувшего год назад на Волге сына фрау Марии. Я был безмерно, безоглядно счастлив и горд собой, и такие тонкости меня не трогали. Не исключаю сейчас, что тоска по сыну, душевное одиночество и гнетущие воспоминания помогли мне утвердиться в опустевшем доме и в жизни учительницы немецкого языка и литературы, а не выдуманная Настей жалостливая история Фрица. Фёдор сел, обхватив поднятое колено руками. - Собственно, дальше и рассказывать-то нечего: о счастливом времени много не расскажешь – слов не находится. Почти три года она, не щадя меня, не жалея времени и истощаясь в терпении, обтёсывала абсолютного дикаря-невежду, вдалбливая в закостенелого тупицу азы человеческого поведения и знаний, известные всякому нормальному сверстнику. И преуспела: я не только приобрёл человеческий облик, стал соображать, что хорошо, а что плохо, но и довольно успешно разбирался в физике и математике средней школы, грамотно и бегло писал по-русски, много читал и был в курсе основных исторических событий в мире. Сложнее обстояло с родным немецким языком. Я всё понимал, правильно читал, но разговаривал… как она выражалась, щадя моё самолюбие – с неистребимым волжским акцентом, грубо ворочая во рту твёрдым языком согласные и «о» как какие-нибудь округлые камушки, стукающиеся друг о друга и не притирающиеся как следует. Шипящие мне вообще были не подвластны. В общем, в полной мере проявилось преобладающее расейское нутро. Помучившись, она смирилась, успокаивая меня и себя тем, что не каждому дано быть настоящим полиглотом. Я, к сожалению, и двоеглотом не стал. Фёдор рассмеялся, подсел к Владимиру, налил кофе, чтобы смочить пересохшее горло. - Ты её очень любил? – спросил Владимир, позавидовав названому брату в том, что тому посчастливилось встретить женщину, похожую на мать. - Не то слово, - ответил счастливец, - я её обожествлял, она для меня была настоящей Марией. Жили очень дружно, не помню, чтобы кто-нибудь вызвал у другого серьёзные огорчения. Я, во всяком случае, старался угадать каждое её желание, с прилежанием выполнить каждое её требование. Всю мужскую работу по дому делал без напоминаний. - А она? – не удержался от неизбежного второго вопроса Владимир. Фёдор задумался. Оно и понятно: отвечать за другого всегда трудно, тем более – за любимого и дорогого человека. - Пожалуй – нет, - вздохнул он, переживая с запозданием осознанное прохладное отношение к себе боготворимой женщины, выведшей уличного оборвыша на широкую ровную дорогу. – Она и не могла меня любить, потому что никогда не забывала сына. Подозреваю, что и за меня взялась ради его памяти, поставив целью воспитать если не похожего, то равного. – Фёдор удручённо вздохнул. – Но не получилось: слишком неблагодатный попался материал. - Немцы тебя приняли нормально? – задал ещё один неприятный вопрос въедливый неравнодушный слушатель. Фёдор даже не задумался. - Они меня никак не приняли, никогда не забывали, как я появился и кто есть на самом деле, мирясь с причудой уважаемой учительницы. Терпели, оглядывали равнодушно, но никто, даже сверстники, не говоря о девчатах, не делал попыток к сближению, к доверию. Нет, они не сторонились меня, не чурались, не гнали и не выказывали пренебрежения, но и не подпускали к себе, всегда выдерживая дистанцию, раз и навсегда определив чужаком. Я остро чувствовал их скрытую отчуждённость, невольную антипатию, и находил отдушину дома с фрау Марией, всё больше прилепляясь к ней и душой, и сердцем. В общем, попав к немцам, я не стал им, а застрял между русскими и немцами, где благополучно пребываю и поныне. Фёдор весело рассмеялся, нимало не смущаясь затянувшимся перепутьем. - Поздним летом 36-го всё разом оборвалось. – Он опять встал и заходил по комнате, приостанавливаясь, когда надо было вытянуть из растревоженной памяти глубоко затаённое. – Однажды в конце душного августа – опять это «однажды», ломающее жизнь, но уже не то – я вернулся с уборки кукурузы зверски усталым, с удовольствием поплескался под прохладным душем, сели ужинать – а мы всегда, что бы ни случилось и как бы ни задерживался один из нас, ужинали вместе – она и говорит: «Пора, Федя, тебе определяться на самостоятельную жизнь. Здесь оставаться не стоит,» - умалчивает из приличия, что они меня не приняли, - «лучше вернуться в город». Я обомлел и низко опустил голову, боясь, чтобы не брызнули непрошенные слёзы, слушаю дальше, привыкнув во всём доверять ей, как когда-то Насте. «Пора», - продолжает, - «становиться полноправным гражданином страны. Мы в общине прикинули и решили, что родился ты не позже 20-го года, а потому, сославшись на то, что документы сгорели в колонии, оформили паспорт со слов липовых свидетелей, завтра сходим в милицию, получим. Не удивляйся, что он выписан на имя русского Фёдора Фёдоровича Немчина». И объясняет: «Наступает смутное время, грозное для всех русских немцев, и лучше тебе формально быть русским, а чтобы не забывал, что ты немец, я выбрала тебе такую фамилию». Я сидел молча, убитый вдвойне. «И ещё», - говорит, - «я записала тебя на вступительный экзамен, поскольку у тебя нет документа об образовании, в приличное городское техническое училище. Если сдашь, а я в этом не сомневаюсь, будешь осваивать на полном государственном обеспечении очень приличную и перспективную электротехническую специальность. Я узнавала: у них есть радиотехническое отделение для особо одарённых учеников, твоё место – там. Я обещаю регулярно навещать и поддерживать и морально, и материально. Запомни: если спас человека, то в ответе за всю его последующую жизнь. Надейся на меня – что бы ни случилось, я твой верный друг и помощник». Дальше – совсем не примечательная, скучная история. Терпи, скоро кончу. - Ладно, потерплю, - поощряющее улыбнулся Владимир. - Так я стал фэзэушником, кандидатом в привилегированный класс. Естественно, втиснулся на радиотехническое отделение и так увлёкся, что спокойно терпел неудобства пролетарского общежития, скрашиваемые воскресными встречами с фрау Марией. Через полгода до того намайстрячился, что собрал первый допотопный радиоприёмник, исчезнувший через неделю ночью с прикроватной тумбочки. Потеря не остановила, и я с упорством, даже радуясь, что избавился от первого блина комом, взялся за второй, более совершенный. Учителя поощряли, помогая деталями и гордясь талантливым самоучкой. И в учёбе я был если не первым, то в числе первых, и директор не раз намекал на то, что после окончания училища вполне могу претендовать на льготное место в техникуме, а там, глядишь, и в институте. В общем – захватывающие перспективы, больше меня радующие Марию, видевшую осуществление своей мечты. Договорились в первые летние каникулы спуститься по Волге до Астрахани, и она будет рассказывать о Германии, которая запомнилась в молодости, когда они с мужем, увлечённые революционным движением, приехали в Россию строить первое социалистическое государство. Муж умер от воспаления лёгких незадолго до гибели сына. Не вышло! Фёдор опять побежал по комнате, выплёскивая ожившую старую досаду и новую боль. - Перед самыми каникулами, уже сданы были основные профилирующие экзамены, в воскресенье пришла не она, а молодой учитель из той же школы. «Фрау Мария больше не придёт – её арестовали», - сообщил ошеломляющую в своей неправдоподобности невероятную новость. «За что?» - закричал я, не сразу опамятовавшись от оглушающей беды. – «Когда вернётся?». Учитель поправил очки, пошмыгал бледным, почти прозрачным, носом и сухо разочаровал: «Боюсь, что никогда. Арестована за антигитлеровскую, антинацистскую агитацию и злостную клевету о человеконенавистничестве руководителей дружественного нам государства. Она была организатором и вдохновителем антифашистского движения среди немцев Заволжья. Ты разве не знал об этом?». Конечно, не знал! Я, тупица и себялюбец, ничего, оказывается, про неё не знал и знать не хотел, кроме того, что меня обихаживала, откармливала и обучала. А она, наверное, не спешила вовлекать меня в серьёзные взрослые игры. Да и чем я, не признанный немцами, мог помочь в национальном немецком движении? «Её депортировали в Германию», - добавляет учитель, - «и вряд ли нацисты простят». Я был так раздавлен и растерян, что не нашёл ничего лучшего, как плаксиво посетовать: «А как же каникулы, Волга?». Учитель, не зная наших планов, не отвечал, давая возможность и мне успокоиться. Потом сказал: «Ещё фрау Мария просила передать: когда между Россией и Германией начнётся война, тебе следует очень серьёзно подумать, чью сторону принять. Она надеется, что твоего благоразумия хватит, чтобы, как бы ни было опасно, останешься на нейтральной полосе. А на каникулах советую подыскать хорошую работу, чтобы подзаработать на новый учебный год. Я буду приходить к тебе, как и она, каждое воскресенье. Надеюсь, мы подружимся». Он изобразил подобие улыбки и крепко пожал мою руку, как окончательно повзрослевшему и равному человеку. Так я опять остался один. Фёдор замолчал, отделяя один абзац жизни от другого. - Сначала сильно тосковал, всё валилось из рук, мысли путались, ничего не хотелось делать. Я возненавидел власть и вождей, примелькавшихся на плакатах. Потом увлёкся организацией и устройством радиоузла, внутренней телефонной сети и конструированием радиолы, втянулся, и постепенно боль притупилась, остались только тоскливые ночные воспоминания, но и они со временем утихли. Приходилось много читать, добывать, переделывать, времени не хватало. Ребята липли ко мне, я стал непререкаемым авторитетом, а вот девчата почему-то обходили стороной. Наверное, казался слишком умным и бездушным. Немчин ухмыльнулся, нисколько не жалея о давней девчачьей прохладе. - Обычная трагедия трудоголика: успехи в работе и полное фиаско в личной жизни. Тогда мной овладела новая блажь, посильнее любовной: я пристрастился вечерами, закрывшись в радиостудии, слушать берлинскую станцию. Сначала, чтобы совершенствоваться в языке, не забыть его, потом с юношеским любопытством, сменившимся неподдельным интересом, и, в конце концов, с полным доверием и согласием с тем, что упорно вдалбливали. Зажигательные речи Гитлера и Геббельса убеждали, что я, какой-никакой, а – немец, потомок древнейшей и благороднейшей арийской цивилизации, достойный жить в империи, обслуживаемой славянскими варварами. Осталось дождаться, когда германские войска дойдут победным маршем до Урала, чтобы оказаться в числе избранных в благословенной стране, красиво именуемой Третьим Рейхом. Фрау Мария ошиблась в оценке фюрера, я не принял совета остаться нейтралом и готов был переметнуться на ту сторону. Учитель, как и обещал, приходил несколько раз, но потом я перестал к нему выходить, и он, решив по-мужски, что насильно мил не будешь, прекратил посещения, а я окончательно вышел в самостоятельное плавание, закончившееся, как видишь, полным крушением. Фёдор встал, вымыл стакан над раковиной, вернулся на место. Видно было, что ему нелегко далось признание поражения. - Второй и последний учебный год проскочил незаметно, пора было задуматься о выборе техникума, но пока мы с учителями и директором соображали, какой лучше, за меня выбрали другие, и с осени 37-го я загремел в армию. Немчин поднялся и нарочно промаршировал по комнате, печатая шаг. - Но я и там не потерялся. Армия усиленно оснащалась радиосвязью. Сначала попал в полковую школу радистов, а когда там убедились в моих знаниях и способностях, перевели в дивизионную, где представилась возможность изучить не только советскую, но и немецкую радиоаппаратуру. Не прошло и полгода, как я прочно обосновался на армейском узле связи, претендуя на комсоставскую вакансию. Наконец-то ты услышишь то, чем заинтересовался. Ещё по стакану осилим? Он унёс греть кофе и, занятый керосинкой и чайником, продолжал: - Летом 39-го у нас проходили совместные с немцами крупные штабные учения с выездом на полигоны и показом новой советской техники. Мы с унтер-офицером Брауном сидели за рациями в блиндаже, оборудованном не хуже приличной дачи, и осуществляли дублированную связь генеральских шишек с подчинёнными подразделениями и штабами. Через пару дней освоились, познакомились, пообтёрлись рядом, и я, улучив момент, когда наш наблюдатель, а вернее – надзиратель, удалился в сортир, показал немцу зажатую в ладони короткую записку на немецком языке: «Я – русский немец, хочу помогать Германии». Он коротко кивнул головой, и мы, как ни в чём не бывало, продолжали терзать эфир двуязычными лающими командами. Прошло два дня и – ни ответа, ни привета. Я уже стал подумывать, что оказался не нужен Великой Германии, когда на третий день недалеко от полевой казармы в сумерках перед отбоем столкнулся нос к носу со старшим политруком, который на моё запоздалое приветствие чуть слышно приказал: «Следуй за мной». Это был Гевисман. Выдохшийся Немчин пил, шумно отхлёбывая, неизвестно какой по счёту стакан кофе, давно ставшего невкусным и переставшего бодрить, а Владимир, перебирая в памяти услышанное, не знал, кому из них двоих больше не повезло. - Мы с тобой прожили не менее трети жизни, а зачем? Взвинченный тягостными воспоминаниями Фёдор поперхнулся, отставил недопитый стакан и ответил чересчур резко и даже враждебно: - Прости, но ты задал дурацкий вопрос. Ему снова пришлось подняться, чтобы в ходьбе умерить излишне жёсткие и несправедливые эмоции. - Кстати, у верующих он считается самым грешным, непростительно греховным, а они-то за тысячелетие разобрались в теме. Оставим её говённой интеллигенции, по определению Ленина, хорошо знавшего соратников по выгребной фекальной яме. Это они в подпитии любят со слезами на глазах бить себя в тщедушную грудь и взывать о смысле жизни в перерывах между разработками самых человеконенавистнических и человекогубительных идеологий фашизма и коммунизма и оружия массового убийства. Это им не хватает рабской жизни, чтобы всех предать ради собственного благополучия. Талантам и гениям тоже стоит призадуматься – им много природой дано, многое и спросится, им светить не только при жизни, но и после смерти, а нам, простым смертным, не стоит ломать голову над проблемой, касающейся всего человечества, а не одного серого индивидуума. Надо просто жить, жить сейчас, сегодня, не оглядываясь назад и не заглядывая вперёд. Самое замечательное, самое главное и самое трудное дело – просто жить. Не каждый способен, мы с тобой сплоховали, а большинство, не понимая простой мысли, не живёт сегодняшним днём, бездумно откладывая жизнь на будущее. Многие хорошо знают, зачем дана жизнь человечеству, но путаются в собственном предназначении. Владимир тоже знал про человечество, но ничего не знал про себя. Особенно сейчас, сегодня. Ему стало смешно и грустно: в полутёмной комнатке, захламлённой отъездом, в спящем литовском городе гигантской коммунистической империи сидят, затаившись, двое из самых презренных представителей рода человеческого – шпионы, то ли немцы, то ли русские, согласившиеся работать на американцев, и, не в силах разрешить трудную для них задачу о смысле собственной жизни, пытаются решить аналогичную, но более лёгкую, как им кажется, для всего человечества. - Ого! Скоро три, - посмотрел на часы Владимир. – Мне пора. - Всё же едешь? - Надо, - поднялся несговорчивый брат. – Ты знаешь, я ехал к тебе в полной растерянности, готов был в панике бежать не только в восточную Россию, но и на любой другой конец Земли. А послушав, понял: от себя не убежишь. Ты напомнил о самых главных достоинствах настоящего человека: чувстве собственного достоинства и чувстве долга. От них никуда не денешься, не убежишь и не спрячешься. - Не помню, чтобы я так глубоко копал. - Тебе и не надо было говорить прямо. Ты расшевелил их во мне, и я рад, что они сохранились, и не всё потеряно с определением цели жизни. - Давай, объясняй, может, и меня из тупика выведешь. - Всё просто. – Владимир слегка разгорячился, воодушевлённый вниманием – ему тоже была приятна логическая игра. – Ты убеждаешь, что нам не следует знать, зачем мы живём. Согласен. Но знать, как надо жить сейчас, сегодня, не откладывая на завтра, мы обязаны. Вот и объяснение, простое и понятное. Сейчас я твёрдо знаю, что должен, обязан, чего бы мне ни стоило, обеспечить Вите, сыну Виктора, подарившего мне жизнь ценой собственной, нормальное детство – не уличное, как у тебя, и не казарменное, как у меня. А потому надо вернуться, хотя бы на короткое время, и убедиться, что Шатрова согласна стать доброй мачехой, или подыскать новую семью, и она есть на примете. Есть и другие долги, но они мельче, и если меня возьмут, не буду отчаиваться, что остался должником. - Согласен. Шпарь дальше, дальше должно быть занятнее. - Ты про чувство собственного достоинства? Без него долгов не отдашь – захочется увильнуть, простить себя за слабость. Мой домохозяин, бывший партизанский комиссар, а с недавнего времени и бывший член партии, убеждённый коммунист и не менее убеждённый атеист, определил его, однако, по-христиански коротко и доходчиво: если уверен, что невиновен и прав – иди на крест, иначе потеряешь душу. Я решил идти. - Для меня не подойдёт – слишком заковыристо. Желаю тебе лёгкого креста. - И потом: для меня Германия – единственная родина, вне зависимости от того, русский я или немец, и её никакими удобствами не заменишь. И ещё: я не до конца разуверился в американцах – а вдруг не обманут? - Лучше скажи: авось. - Ладно, не придирайся и не кипятись. Ты ведь мне брат? - Не сомневайся. Дай-ка мне адреса в Минске, где я могу узнать о тебе, когда поеду мимо. Владимир назвал адреса автобазы, порекомендовав обратиться к Ирине, Сергея Ивановича и ресторана Марины. - Точнее узнаешь у Вайнштейна, - пошутил невесело. - Надо будет, узнаем и у него, - пообещал Немчин. Владимир достал из мешка несколько толстых пачек денег, полученных от махинаторов, положил на стол. - Досталось по случаю, возьми, пригодятся там, пусть они будут свадебным подарком. - Спасибо, - не церемонясь, поблагодарил Немчин, обрадованный, конечно, такой неожиданной и нужной родственной поддержкой. Они нерешительно посмотрели друг на друга и в едином порыве обнялись, постояли с минуту, ощущая дружеское тепло, и бережно, с неохотой отстранились. - Я тебя провожу, - сказал Фёдор охрипшим голосом. Отдохнувший студебеккер, соскучившийся по движению, завёлся сразу, несмотря на ночной холод. Владимир напоследок помахал Немчину рукой из кабины, увидел поднятую в ответ руку и тронул машину, наблюдая в зеркальце за оставшимся братом, пока он не растаял в темноте. - 11 – Зрительная память не подвела, и он без проблем выбрался по слабо освещённым улицам на загородный большак. Встречный патруль, нахально ослеплённый светом фар, подумал, вероятно, что студебеккер принадлежит воинской части, и не остановил. А может быть, замёрзших стражей ночного города убаюкало однообразное шатание, и пока они сообразили, что предпринять, загораживаясь от света, машина проурчала мимо. А возможно, им не захотелось тревожить лениво-сонное равновесие… Как бы то ни было, Владимир без помех оказался на дороге, знакомой в дневном свете и совершенно незнакомой ночью, памятной недавними трагическими событиями. Для него дорога стала Таниной. Этой ночью ему несказанно повезло: так же, как когда-то Виктора, сегодня он нашёл брата. И как тогда, в Берлине, потерял одного, так теперь потерял другого. Причём по собственной инициативе, возместив тяжёлую потерю находкой самого себя. Нашёл ли, и равнозначна ли цена? Он очень надеялся, что – да. Человеку, раздираемому противоречиями инстинкта и разума, свойственно ошибаться, особенно в критических ситуациях, когда ценой ошибки становятся свобода и жизнь. И далеко не каждый готов даже при долгом размышлении пожертвовать ими ради чистой совести и успокоенной души. Предложив два заведомо тупиковых варианта, Немчин очень надеялся, что Владимир выберет третий – дорогу на восток, но тот выбрал свой, четвёртый и самый простой – плыть по течению, вверив паруса судьбе, а руль удаче. Но если судьба направит паруса с выбранного пути на первый или второй, он не станет пассивно ждать крушения, а будет отчаянно сопротивляться встречным и боковым ветрам, ловя рулём удачу. Ну, а если плавание прервётся пиратским абордажем вайнштейновской команды, он стойко примет свой крест, перекладинами которого стали судьбы Вити, Шатровой, комиссара, Сашки, Зоси, Немчина. Он будет вместе с ними до конца, до Голгофы. Может быть, и Всевышний лоцман поможет в штормовом плавании. А тот, на верху самой высокой мачты, согласно захлопнул досье, одобрив выбор подопечного. Но в народе не зря говорят: на бога надейся, а сам не плошай. Хотелось бы посмотреть на самодовольные физиономии янки, когда узнают, что живой спецсейф попал к чекистам и молчать, наверное, не будет, а вся даром доставшаяся агентурная сеть похерена. Ради этого удовольствия, может, и стоило бы сдаться. Машина продвигалась в слабо пробиваемой светом фар тьме тоннеля. Сверху, скрывая небо, низко нависали дождевые тучи, снизу стелилась серая дорога, а по бокам плотной стеной стояли тёмные хвойники. Свет фар беспомощно метался внутри, высвечивая то угрюмо надвигающиеся на повороте деревья, то упирающиеся в тучи вершины вековых сосен и елей, то неровную дорогу, качающуюся перед кабиной. Порой казалось, что машина вообще стоит, а прыгающие вверх-вниз стены тоннеля убегают мимо, что во всём затемнённом, провалившемся в тартарары, мире они со студебеккером одни, и конца дороге не будет. Мёртвые, серые в цвет дороге селения, съёжившиеся и затаившиеся в темноте, мрачно отсвечивающие пустыми окнами домов, ещё больше усиливали ощущение единственности. Было не только страшно, но и жутко: за каждым деревом чудились если не бандиты, то всякая лесная нечисть. Хотелось выключить фары и тоже спрятаться в темноте, продвигаясь наощупь. И совсем не хотелось оставаться в такой пустынной, лесной, необъятной и неуютной стране. Каково же там, на заснеженном морозном Востоке? Когда деревья и кусты закачались так, что потеряли чёткие очертания, размазываясь скопом в однородное тускло светящееся месиво, он понял, что вот-вот заснёт за рулём. Миновав какой-то подновлённый мост, свернул на первую попавшуюся колею вдоль ручья, выехал на поляну и, высветив берёзовую рощицу, остановился, выключил мотор, уютно устроился на сидении под заветным одеялом и сразу под тихий скрип, треск и шелест старых ревматических деревьев заснул всем чертям назло. Проснулся в серой мути начинающегося ленивого осеннего рассвета, сдерживаемого густым туманом, плотно завешанным тучами, небом и густыми лесными тенями. Поёжившись от сырой прохлады, быстро поднялся, протёр отпотевшие стёкла, огляделся, выскочил из кабины и сразу узнал место, на которое загнал сон. Совсем недавно и в то же время очень и очень давно под бесстыдными взглядами столпившихся на берегу ручья берёзок они с Таней предавались чувственной плотской любви, напрочь уйдя из обыденного мира с приземлёнными заботами, отдаваясь друг другу подобно молодым, потерявшим голову и чувство реальности. И он, размякнув от благодарности и доверия, очертя голову, предлагал руку и сердце. Было много солнца, радующей жизни в природе и надежд на будущее. Сейчас он видел поникшие от влаги чахлые искривлённые берёзы, потерявшие половину листвы, плешивую поляну, засорённую сухими ветками, с пожухлой травой и сорняками, изборождённую тележными колеями со скопившейся в них водой, грязный ручей, затянутый у берегов тиной и ряской и густо засыпанный полузатонувшими жёлтыми листьями. Невозможно представить, чтобы в таком распахнутом неуютном месте можно было испытать хотя бы малое эротическое наслаждение. Тогда было хорошо, сейчас стыдно. Он нарвал чахлый букетик цветов и положил на то место. Было около семи. Несмотря на неимоверное количество выпитого кофе, он заснул сразу, проспал более двух часов и, наверное, если бы не холод, прихватил ещё часок. Пора навёрстывать потерянное время. Кто знает, когда у лесных бандитов и истребителей начинается рабочее время, хотелось бы проскочить в Гродно раньше. Они со студебеккером резво начали и ходко продвигались, наматывая мокрую дорогу на колёса километр за километром, то ныряя в подвижный туман, то выныривая и заставляя дворники беспрестанно трудиться, пока за непроснувшейся Радунью не выбежала на дорогу из леса женщина и отчаянно замахала обеими руками. Размётанные по плечам непокрытые мокрые волосы, полупальто нараспашку и до предела забрызганные грязью сапоги не оставляли сомнений в том, что она долго бежала и готова лечь под колёса, чтобы остановить машину. Приближаясь, Владимир в боковое окошко увидел, как по просёлочной дороге вдогонку спешит мужчина в одной рубахе и с ружьём в руке. - Давай! Гони!!! – закричала, заторопив, неожиданная пассажирка, ловко вскочив в кабину. Сзади, подстёгивая, прогремел выстрел. Владимир невольно пригнулся и даванул на газ, а женщина засмеялась, освобождая лицо от мокрых прядей. - Не бойсь: у него – холостые. - Уверена? – засомневался пугливый водитель. - Сама учора разрядила, - опять засмеялась беглянка. Овальное чистое и довольно симпатичное лицо веселуньи очень красили сине-пресиние глаза с лёгким прищуром или, как часто говорят, с лукавинкой, свойственные цельным натурам, знающим себе цену. Большущий фингал под глазом нисколько не стеснял её и не мешал чувствовать себя уверенно и независимо в тесной кабине со случайным спасителем. - Кто это? – спросил Владимир про облапошенного стрелка. - Муж, - коротко ответила синеглазка и улыбнулась, гордясь собой и радуясь удачному побегу. - Застукал? – предположил шофёр самое простое, глядя на синяк. - Ага, - опять коротко подтвердила улыбчивая беглянка, обозначив в новой беззастенчивой улыбке симпатичные ямочки на щеках. «За такой стоит гнаться с ружьём», - искоса разглядывая спутницу, решил Владимир. - «Чем пристальнее такую разглядываешь, тем сильнее притягивает. И не столько лицом и фигурой, сколько спокойной уверенностью в себе». - Всё равно придётся вернуться на расстрел, - попытался он из мужской солидарности с рогатым мужем умерить её самоуверенность. – Куда денешься? - Ну, нет! – решительно возразила неверная жена. – Вось – бачишь? – и, достав из кармана, торжественно показала почти новенький паспорт. – Куды хочу, туды и пойду, а назад – ни-ни, не возвернусь ни за якие гроши, кукиш вам! – и она выставила впереди себя внушительную дулю, сложенную из трудовых мозолистых и потрескавшихся пальцев с обломанными ногтями, но любоваться ею пришлось абсолютно непричастному к семейной сваре шофёру. Владимир вспомнил, что у здешних колхозников, чтобы не сбежали с земельной каторги и не вздумали бастовать и ерепениться против начальства, паспортов не было – они хранились новенькими у председателя. Сельскохозяйственным рабам вообще запрещались самостоятельные передвижения за пределы района без разрешительной справки от председателя и участкового милиционера. А без паспорта ни прописаться на жильё, ни на работу устроиться, ни железнодорожного билета купить. Нарвёшься на милицию – в лучшем случае вернут в родную деревню, а скорее всего, отправят на настоящую каторгу, хотя она порой и не хуже колхозной. - Как тебе удалось? – Владимир спрашивал о паспорте, оказавшемся в руках явной колхозницы. Та, довольная собой, засмеялась грудным воркующим смехом – веселье не покидало её с тех пор, как она оказалась в спасительной кабине убегающего от мужа грузовика. - Вумная жанчина, кали захочет, усё сможет. Улыбнулся и Владимир, явно симпатизируя вумной жанчине. - Похвались, если не секрет. - Ниякого секрету няма. Кали мужика вельми раздражить, ён усё отдаст, дабы добраться до полюбившейся бабы. Вось и весь секрет. Председатель у нас вельми охоч до молоденьких баб, хотя и женат, и жонка стерегёт кажны шаг, и народ глумится, а усё неймётся, зудит в паху у кобеля. Конечно, кажны дзен сытый и хмельной, што ещё бугаю надо? Як появилась я у сяле, так и до мяне прилип што слепень. За каждую случку по двадцать палок обещал. - Каких палок? – не понял Владимир. - Ну, працодзён. А што з их проку? Усё едино ничога не дают. Потым злобиться стал, грозиться, што замордует на самых тяжких работах, ни зерна, ни овоща, ни бульбы, ничога по осени не даст, и дров – тоже, из хаты выгонит з мамкой. Што робиць? Упёрлась я, противно, узяла и выскочила замуж за нелюбого фронтовика без трёх пальцев на левой длани. Спервоначалу он мяне заборонял чуть не до драки, да скоро спился с дружками и председателем, и стал тот донимать пущей прежнего – заела яго моя неподатливость, да и мужики подзуживают, насмехаются. Мужа загонит куды подале, а сам прёт нахрапом у хату, еле отбиваюсь, сижу взапертях, а народ глядит, радуется, чакает, кали сдамся, на спор бьются. Да не на ту напал, кобелина паршивый! Она потрясла со стороны на сторону головой, разлохмачивая и подсушивая пышные русые волосы, поправила, поглядев в зеркальце. И столько было уверенности и спокойствия в её движениях, что Владимир даже посочувствовал председателю. - Креплюсь, креплюсь, а сама думаю: надо тикать, иначе али я яго зашибу, али ён мяне знасилует и придушит. Думала, думала и надумала. «Ладно», - говорю яму, - «твоя узяла. Отсылай мужа подале и приходи на ночь, но тильки отдай паспорт – хочу съездить и в Гродно, и в Минск, торговать буду». Он задумался тож, сверкнул на мяне исподлобья звериным взглядом и пообещал: «Принесу. Если ублажишь добре, отдам». На том и сговорились. А я бегом к председательше, рассказываю о сговоре и предлагаю, как только лампа у мяне в окошке загаснет, пусть ломится что есть мочи у дверь, шумит на усё сяло, народ собирает, пусть полюбуются на блудня-председателя. Можа, тады угомонится. Согласилась она. «Тильки» - говорит, - «не вздумай загасить лампу апасля – рёбра обоим кочергой пересчитаю». Другая блудня достала из кармана большой старинный костяной гребень, каких Владимир никогда не видел, и старательно расчесала почти высохшие волосы, тяжёлой волной опавшие на плечи пальто в пятнах влаги. И, пока не закончила, часто взглядывая в зеркальце, шофёру пришлось терпеливо ждать самого интересного продолжения. - Учора сам талдычит, еле языком ворочая, што едет на дальнюю просеку за брёвнами и заночует, а возвернётся и уведает, што пала под председателя, застрелит, и угрожающе посмотрел на висевшую у двери старую зброю. Як тильки ушёл, я перш-наперш собрала усе пули и выковыряла з их дробины и жаканы, потом сгоняла к самогонщице, отоварилась бутылкой зверобойного первача, выставила на стол скудную закуску – бульбу да огурцы, переоделась у платье з тесными пуговками, штоб трудно расстегнуть, и стала ждать коханого. Сидеть спокойно не можу – сердце як у колгоспного трактора молотится, бегаю по хате, углы сшибая, скорее, думаю, стямнело бы да усё разом, пропади оно пропадом, и кончилось, як выпадет. И яму невтерпёж – ещё тильки вечернее марево сяло накрыло, а ужо стукается у дверь и слышно: дышит як запалённый зверь. Жутко и противно. Она поёжилась, вспоминая вчерашнее свидание, и потуже запахнула пальтишко, словно защищаясь. - Як адчынила дверь, так и набросился, тискает усю, лапищами лапает игде попадя, перемогаю, думаю, не убудет, альбо своё трымать. Отбиваюсь, як можу, отпихиваю от себе, отдираю цепкие и липкие руки, почти кричу – и так хочется вцепиться в жирное горло! «Погодь, зазря истратишься и на ночь не хватит, уймись, давай выпьем за мир да любовь». Успокоился враз, обмяк, а от самого самогонкой так и несёт, видать, приложился для храбрости перед приходом. И я успокоилась, вельми добра, думаю, сейчас добавим тебе моего зверобойчика, ты и с копыток, не до любви будет, заборонюсь от гада. А ён господарём за стол, налил себе по привычке стакан до краёв и мене у другий плеснул, як привык собутыльникам-прихлебалам. В пасть вылил як у вядро, помотал башкой, гыкнул от нежаданной силы водки, кинул у рот огурец, давясь и истекая слюнями, зажевал, не соображая враз забалдевшей головой што робить далее, як знов идти на приступ. А я ему для смелости ещё подлила, не жалея, пей, родной, за любовь и ласку, за ночную таску. Вылакал, но держится – здоровый кобель: не працуе и ест от пуза. Говорю, штоб не тянуть время: «Давай, коханый, раздевайся и у постельку, а я – потым». И сама со страху чуть не полстакана выпила. Прояснилось у голове, осмелела. «Кажи», - гуторю, - «пашпорт, давай мяне». Ён пошёл к печи, выпил полведра воды через край, очухался, достаёт из кармана председателевой шевиотовой гимнастёрки пашпорт, повертел у руке, баит з усмехом: «Як договорились: ублажишь – получишь». Снова запрятал заветный документ у карман, повалился на кровать и стал раздеваться, падая со стороны на сторону и путаясь в одёжках. «Дапамаги», - приказывает и ноги в сапогах протягивает. Цягну сапожищи и портки, приговаривая, яки ладненьки и справненьки, и як у нас усё будет ладком, завешиваю яму ухи лжой, штоб про карман гимнастёрки запамятовал. Сопит довольный, грозится: не пожалеешь, я добрый, кали со мной по-доброму, и гимнастёрку дал снять. Воркую, хвалю, яка одёжа справная, як я аккуратно уложу на лавку, штоб не помялась, а сама повернулась к яму спиной, загородила одёжу, выцягнула пашпорт и под скатёрку сунула. Сердце зусим заходится, стукотится бешено от страха, и от радости готова расцеловать пьяную гадючью рожу, пригладить чужую наглую тушу, разлёгшуюся на супружеской кровати. Сейчас, обещаю, приду, ублажу родненького, и дунула со всей силы в лампу, аж яна щёлкнула пламенем и загасла, завоняв керосином. «Давай», - еле плетёт языком, - «иди…» Дозвался, скотина! Она тихо засмеялась, снова приблизившись к заветному финалу. - У дверь загрохали с такой силой, што вось-вось выбьют начисто. И председательша за ей визжит, матом кроет и яго, и меня, не забывая и божью мать, и святых. Полюбовник мой испужался, лезет на карачках з кровати, на пол упал, еле сел, ногой в штанину не попадёт, орёт: «Не адчыняй! Усех кончу!» Зверобойчик-то оказался настоящим. Глядя на яго потуги, меня в хохот не ко времени ударило. Штоб ещё смешнее было, зажгла лампу, занавески на окнах сдвинула, а там стёклы снизу доверху залеплены рожами со сплюснутыми носами и жадными глазами. Хохочу, не можу, а ужо не до смеху – дверь не выдержала напору и рухнула у хату, сорванная з петель, а по ей упереди ватаги потоптанных сама прёт с коротким дрыном, и выпученные глаза як у ведьмы зыркают по хате, ищут изменника. Увидела – бросилась к яму, а бабы – ко мне: «Ну як, уставил?» - спрашивают з надеждой, што у их стае прибыток. «Не, – отвечаю громко и со смехом, - «он не можа». «Як не можа?» - взвилась, надвинувшись на мене, ведьма с клюкой, обиженная за мужа. Убачила на столе бутылку, узяла, понюхала и ещё громче: «Опоила! Отравила колгоспное руководство!» - хрясь посудиной об пол – стёкла во все углы брызнули. – «Здоровья лишила мужика, стерва! У Сибир упеку!» - и про сговор забыла: своё завсёды дороже, даже дерьмо. Завыла у голос, жалеючи скота, кормящего вдосыть, сдёрнула одетую штанину и поволокла вон из хаты напрочь отключившегося любимого супруга с дапамогой двух клунь. А я, разъярившись, тоже ору: «Усе вон! По выям вмажу!» - подгоняя ухватом любопытное бабьё, торопящееся вывалиться через лежащую дверь и злобно огрызающееся за то, што не сдалась я. - Ты и вправду что-то в самогон подмешала? – полюбопытствовал Владимир, не сомневаясь в этом. - Да чуток травки-сонника, - созналась рассказчица и продолжала, как и не было отравы: - Ушли усе, прибралась я, навела порядок, прислонила дверь к косяку, припёрла доской, собрала узелок вещей, оделась потеплее, приготовила плат, проверила пашпорт у скрыни юбки, грошей трохи, задула лампу и, сомлев, прилегла, не раздеваясь, на застеленную кровать. Разбудил грохот знов упавшей двери и рёв мужа – якая-то сорока у юбке успела на хвосте принести яму весточку о свиданке, не поленилась, подруга. «Игде ты? Убью, сука!» Руками шарится у темноте, пакуль глаза не привыкли, натыкается на лавку, к кровати ломит. Подхватилась я и, как была простоволосая и без котомки, з другой стороны стола мырзнула у дверной проём и побёгла по вулке. Ужо зорится, прохладно, бежать легко, а куды? Сзади: хрясь! – выстрел, ещё пуще подогнал, народ стал выходить, с интересом наблюдая за соревнованием. Опять: хрясь! И ведаю, што патроны порченые, а усё равно боязно. Соображаю, што у сяле заступы не знайду, выдадут с радостью кату, и побёгла по дороге к шляху, в чащобе за им думала сховаться. Бягу, сердце и лёгкие разрываются, мужик догоняет. Слышу – машина шумит, припустилась из апошных сил, и ты, спасибочки, запынился, спас, слава боженьке. Она насторожённо замолчала, уставившись на пустынную дорогу и ожидая мужской реакции на не безобидную женскую хитрость ради свободы, готовая ко всему, лишь бы только не возвращаться. - Куда ты теперь? – спросил Владимир, прерывая тягостное неопределённое молчание. Беглянка оживилась, улыбнулась, поняв, что если и осуждает, то не высадит, не оставит на дороге среди леса. - Назад, у Германию. Опешив от несуразности услышанного, Владимир судорожно вдавил педаль стартёра, мотор верного друга взвыл от незаслуженной обиды и вернул водителю самообладание. - Куда, куда? Эмигрантка, удовлетворённая произведённым эффектом, рассмеялась и по-свойски подтвердила: - Не, не ослышался. Владимир не знал, что и сказать, о чём спросить, как отреагировать на невероятное сообщение колхозной бабы, сбежавшей от мужа и вольготно разместившейся у него в кабине. - Ты что, была там? - А то! – утвердительно с торжеством воскликнула непонятная женщина. – Усю войну пробатрачила на ферме. Владимир с любопытством оглядел бывшую соотечественницу, стараясь угадать её истинное отношение к вынужденному рабству. - Неужели понравилось? Она чуть-чуть усмехнулась, не то с горечью, не то с приятными воспоминаниями. - Ништо. Лепш, чем у колгоспе. Працы, конечно, богато, но дурной, як у нас, няма. Строго, но справедливо, без самодури. Лодырей не держат, а у нас нахлебников больше, чем работников. Воровства нет зусим, а у нас тащат усё, надо и не надо. Пьянства тож няма, а хочешь выпить – иди апосля працы у пивную, у нас же самая пьянь на работе. Это она верно подметила, зло, но верно. - А чистота какая… У животины справней, чем в наших больничках. Дома каменные, под черепичными крышами, на века стоят. Ходят усе у шляпах, при галстуках, здороваются. Кажны день кофе з булочкой, сосиски или колбаса, а то и свинина з овощем на обед, а вечером – пиво з рыбой, а здесь? Бульба да бульба! Самогон и то из бульбы. Опухнуть можно. Никакой здравомыслящий фермер в голодное военное время не кормил, конечно, прислугу, тем более русскую рабыню, сосисками и не поил пивом. Врёт баба, а слушать приятно. По-женски ляпнула сиюминутную правду-выдумку, которая со временем непременно станет ложью. Насмотрелась, намечталась, самой захотелось стать самостоятельной фермершей без наглеца-председателя и придурка-мужа. Нахваталась бабьего лиха, хочется умотать куда-нибудь подальше, хотя бы в коротких мечтах. Типичное безобидное русское враньё - мечта, выдаваемая за реальность. А, в общем-то, и сама не знает, куда податься, где затеряться, чтобы не сыскали и не вернули председателю и мужу. А ведь так и будет. Ещё и засудят за похищение паспорта. - Не далеко ли собралась? Чем дальше уедешь, тем дольше возвращаться. Заскучаешь на чужбине, саму домой, на родину потянет. - Николи, - решительно отрезала беженка, - тильки у кандалах. «Тому и быть», - опять пришла невесёлая и самая верная мысль. По паспорту сыщут, которого так добивалась. Желанный, он стал для неё сыскной метой. - Родина всё же, - тянул своё шофёр. - Ну? – она повернулась к нему в недоумении. – Я и не отрекаюсь. Радзима, она и ёсць радзима. Я там родилась, там жила. Так што? - Тебе больше не хочется там появляться? - Не хочется, - опять решительно ответила беглянка. - А потом, когда-нибудь? Женщина, убегающая из дома навсегда, надолго задумалась. - Можа быть. – Она уточнила: - Ради любопытства, да и то у глубокой старости, кали время свободное будет. – И ещё уточнила: - Были б живы матка с батькой, али остались бы добрые подружки, но няма ни тех, ни других, а радзима дорога любимыми людьми, не так? Владимир не знал для себя точного ответа. В её уточнении он услышал недавние доводы Фёдора, которым внутренне сопротивлялся, не имея на родине ни родственников, ни даже более-менее близких знакомых. - Остались же какие-то памятные природные места, которые захочется снова увидеть, чтобы вспомнить детство, юность? – повторял он Фёдора. - Яки-таки места? – неподдельно удивилась она, привыкшая к дикой природе. – Вспомню, кали захочется, зачем бачить-то? Як у зверушек и птах? - Как? - Усе торопятся скорее покинуть логовище али гнездо и зажить на новом, на своём месте, и николи не вертаются на старое. Тильки слабые долго остаются с родителями. И у людей так: молодых не удержишь, разбегаются, куды вочи глядят, и редко кто возвертается, даже немощные старики не упросят. Если бы нашим селянам дозволили уехать, в три дни никого бы не осталось, и память о колгоспе вытравили бы. Так устроено у Бога: каждый человек, як зверь али птаха, должен освоить, обжить новое место, и оно очень часто, если жизнь сложится, становится роднее того места, где народился. К нему притягивает, там не памятная природа, а памятные добрые люди и дела. Простая приземлённая женщина говорила то же, что и образованный, окультуренный городом, Фёдор. - В опостылевшем родовье слабых удерживает страх перед неведомым, страх и вертает таких на радзиму. Сильному человеку нужны новые места, просторы. А ещё вертается тот, хто, испоганив на новом месте душу безбожной жизнью, страшится потерять её и возвертается в надежде обновиться. Умная женщина попала точно в цель. Она угадала: его тоже гонит всё усиливающийся страх, что он почти утратил немецкую душу и не приобрёл русскую. Всевышний экспериментатор довольно потирал пухлые руки, не знавшие ни лопаты, ни молотка, ни топора. - Неужели и из Германии не захочется вернуться когда-нибудь в родную Белоруссию? Она опять недоумённо посмотрела на него. - То – другое, обязательно захочется. - И вернёшься? Патриотка рассмеялась, не понимая цели расспросов. - Ня ведаю. У неё не было обязательств перед «радзимой», она воспринимала её как нечто данное с рождения, обыденное и не требующее глубокого обсуждения, как «место нарождения». Почему же его мучают обязательства? Лжепатриотка, смущённая непонятными допытками шофёра, опасаясь скрытых насмешек, замкнулась, широко, всласть зевнула, стыдливо похлопав ладонью по раскрытому рту, и раздумчиво сказала, словно попросив разрешения: - Чтой-то я утомилась, можа, соснуть десяток-другой хвилин? - Сосни, если сможешь, - разрешил водитель, спеша к Гродно на предельно возможной тряской скорости. Пассажирка, не чинясь, припала плечом к дверце кабины и, ненароком закрывши лицо рассыпавшимися волосами, затихла, но, конечно, не спала и даже не дремала, беспрерывно встряхиваемая на бесконечных выбоинах дороги. Наверное, пришла пора ей подумать, куда податься и что делать дальше. Владимира такие мысли больше не мучили. Он беззлобно позавидовал неженскому самообладанию сбежавшей рабыни, у которой нет и тени сомнения, что поступила правильно, хотя и оказалась в результате вне закона. Она, конечно, понимает, но держится, не канючит, надеется избежать расплаты и просто не боится, считая, что лучше так сдвинуть постылую бесправную жизнь, чем тянуть её дальше до очередных случек с председателем, пьянок-дебошей мужа, драк и ругани, бесплатной работы и, в конце концов, рокового выстрела. Вот с ней у него действительно одинаковые судьбы, не то, что с Фёдором. Приятно, что решился, как и она, передвинуть стрелку и съехать с выверенной другими колеи. Лучше самостоятельно, не обращая внимания на предупреждающие светофоры, съехать под откос, чем безвольно тянуться по накатанной колее. Кажется, он уже съехал: машину резко тряхнуло, качнув с боку на бок, и он обернулся посмотреть, как там прикорнувшая Таня. Выровняв студебеккер и чуть сбавив скорость, невольно покачал головой от непроизвольно возникшей ассоциации, а разобравшись, понял, что она закономерна: обе женщины, непохожие внешне, обладали одинаковой энергетикой и сильным лидерским характером. А ещё: материнской уравновешенностью, женской самоуверенностью и девичьей целеустремлённостью. Да и та же самая дорога помогла увидеть в этой ту, потерянную неожиданно и страшно. - Ого! – подпрыгнув, откачнулась внутрь кабины неудавшаяся засоня. – Я уже напугалась, что мы едем по нашему колгоспному полю. - Извини, - повинился шофёр, - проморгал канавищу. - Ничога, - успокоила спутница, - спать неколи: считай, доехали. Показались знакомые необжитые пригороды, а справа от дороги незнакомый поднятый полосатый шлагбаум и дощатая будка с окошком. Видимо, заслышав шум мотора подъезжающей машины, из будки вышел военный в распоясанной гимнастёрке, потянулся всем телом, подняв руки за голову, и хотел было направиться к шлагбауму, чтобы закрыть, но его остановил весёлый звонкий окрик женщины, высунувшей голову из окошка машины. - Эй, красавчик, не потеряй штаны. Приходи на базар, я буду жадать. Ты – мой коханый. Встречный ветер размётывал длинные красивые волосы, то скрывая, то открывая симпатичное лицо, а ярко-синие глаза озорно блестели, заворожив не до конца проснувшегося стража. Машина проехала мимо, женщина прощально помахала озадаченному служивому рукой, вернула голову в кабину и, возбуждённая, улыбаясь, объяснила: - Проскочили. Ведаю я этих плюгавых вояк-лодырей: прицепится – не отцепится. Документы проверяет, а сам вочами обшаривает: у тебя курить будет просить, а у меня чего-нибудь пожрать. Для этого, наверно, для экономии у войска и поставили. - Ты так и через обе границы проскочишь, - подначил Владимир нахалку, тоже довольный, что задержки не произошло. – Едем на базар, ждать коханого? Она засмеялась. - Кали у Германию ехать не хочешь, высади там, - не поняв, почему добрый шофёр, услышав безобидную шутку, враз засмурнел, и решив, что не одобряет даже шутливой тяги в неметчину, огорчённо отвернулась и стала смотреть в окно. В прошлый раз они с Таней проезжали мимо базара, и Владимир знал, куда ехать. Базары в послевоенное время в голодных городах начинали жить с чуть забрезжившего рассвета, а то и до него. Сплошь работающие женщины спешили до начала смены добыть что-нибудь съестное подешевле и посвежее, потому, что после смены, в шесть-семь часов вечера, и выбор беднее, и цены подрастут, и свободного времени жалко, и сил после работы не остаётся. А ещё надо отоварить карточки, умудриться из ничего сварганить ужин, сварить завтрашний обед, постирать по мелочам, наспех прибраться в комнате или доме, накормить поросят, коз и куриц, если есть – а у большинства были, постараться не рассердить угрюмого уставшего замордованного мужа, повоспитывать утомившихся, голодных и на всё согласных детей, да и с соседкой поболтать – выпустить пар. Утром – самое подходящее время для базара. К тому же милиция, заботясь о благе трудящихся, нещадно сокращала вечернюю торговлю, ещё засветло разгоняя спекулянтов по соседним улочкам и закоулкам, где находишься, налаешься и ничего толком не приобретёшь. На здешнем базаре-толкучке в пиковую половину восьмого было не густо. Вероятно, город, образованный почти сплошь частным жильём, жил натуральным хозяйством, надеясь в торговле только на приезжих чиновников и военных. На длинных полупустых деревянных прилавках, открытых ветрам и осадкам, сгорбились в дремоте укутанные в старьё торговки с каким-то варевом в кастрюлях, чугунках и мисках, накрытых полотенцами, а большая часть вынужденных завсегдатаев диффузорно слонялись рядом, изредка сталкиваясь парами в коротких переговорах, редко приводящих к взаимно удовлетворяющему согласию. Остановились. - Не злобись: грошей няма – не успела прихватить, - зайчиха виновато покраснела и хотела быстренько выскочить. - Как же ты без грошей-то? – остановил шофёр, лишённый законной платы. - Руки ёсць – зароблю, - беспечно ответила полуодетая беглянка без вещей и с дыркой в кармане и снова взялась за ручку дверцы. - Стой, - Владимир придержал её за рукав, - посмотри на меня и хорошенько запомни, - он вынул из кармана деньги и отсчитал 500 рублей. – Возьми, когда встретимся в следующий раз, отдашь. Она вся зарделась, непривычная к таким деньгам и к тому, что дают в долг без отдачи, да ещё даёт совершенно незнакомый парень. Но взяла – куда деваться! Быстро наклонилась к нему, жарко поцеловала в небритую щеку, прокричала: - Спасибочки! – и, не оглядываясь, выскочила резвой девушкой и исчезла за машиной. - 12 – Можно было по случаю что-нибудь купить поесть – живот основательно подвело, подсасывало так, что не заглушала и ноющая боль в уставшей мокрой спине. Однако сизые драники, синяя картошка и серые пирожки с картошкой не привлекли, и он, не солоно хлебавши, повернул было к студебеккеру, когда подошёл наблюдавший издали за привередливым покупателем базарный ханыга в стильных хромовых сапогах гармошкой и в помпезной восьмиклинке с малюсеньким козырьком, из-под которого свисала жидкая пегая прядь. В углу рта торчала обязательная для шика обслюнявленная до предела «беломорина», а маленькие глазки, утопленные под крупными надбровьями, смотрели нагло и пусто, безразлично к нуждам окружающего мира. - Чё ищешь? – просипел прокуренно-пропитым голосом, не надеясь на выгодную спекуляцию с затёртым шоферюгой. - Хлеб и тушёнку, - потребовал работяга на колёсах не дешёвенький по рыночным ценам харч. Маленькие глазки насторожились, окурок переполз в другой угол рта. - Буханка и кило-банка – 300, - назвал ханыга для начального торга полумесячную зарплату строителя или заводского рабочего. Недооценённый шофёр, не торгуясь, согласно сказал: - Давай. Насторожённость в пуговичных глазах сменилась сначала испугом, а потом болью и сожалением, что бездарно ошибся в покупателе и продешевил. - В придачу расскажешь, как выбраться на дорогу на Мосты и Слоним, - добавил шофёр. – Торопись, а то найду другого, - и ушёл к студебеккеру, не сомневаясь, что спекулянт придёт. Единственную хорошо накатанную полевую дорогу на юго-восток он и сам бы нашёл, тем более что на въезде торчал покосившийся, написанный корявой рукой красной краской, указатель: «На Слоним!». Так что придача оказалась лишней. Дорога устойчиво петляла в широкой долине Немана вдоль железнодорожной одноколейки, но за всё время до Мостов Владимир не встретил ни одного поезда. Проехав с четверть часа, остановился на возвышенном берегу худосочного притока Немана. Пройдя немного вверх по его течению, нашёл стекающий в приток ручеёк, скрытый ярко-зелёной травой, попробовал воду – слегка отдавала болотиной, но пить, за неимением другой, можно. «Подхватить дизентерию, что ли, назло Вайнштейну?» Чуть прогретое утреннее солнце холодно и матово желтело за завесой поднимающегося туманного марева. Кругом было пустынно, голо и неуютно. Купа старых вязов низко склонилась к притоку, о чём-то сговариваясь с тёмной холодной водой, а больше – ни деревца. Набрав во фляжку воды, Владимир постоял, оглядывая пустынные окрестности, такие же бескрайние, как и тревожные лесные, поёжился от туманной сырости и мизерности своего существования и потопал в обжитую, нагретую и уютную кабину. Кроме неё, у него не осталось надёжного жилья. Он прикончил бы банку, если бы сам себя не притормозил, с усмешкой попеняв, что никаких тысяч не хватит, если привыкнет к таким роскошным завтракам. А деньги нужны, они, собственно, уже не его, и он не вправе их транжирить. Можно было двигать дальше. Он залил баки бензином из бочки, а радиатор – водой из притока. Друг не будет в претензии, что она слегка припахивает гнилью. Стоит ли торопиться? Финишный судья не торопит, терпеливо ждёт. Подложив под голову телогрейку, Владимир удобно вытянулся уставшей спиной на сиденьи и изнеможённо закрыл глаза. Недолгий раннеутренний отдых дал о себе знать, и он неожиданно заснул. И проспал-то недолго, всего какие-то полчаса, а полегчало, освежило, и сразу заторопился в дорогу, подстёгиваемый въевшейся немецкой привычкой делать порученное дело быстро и основательно. Машину на мягкой земляной пыльной колее плавно раскачивало как на волнах, не было раздражающей тряски на мелких ямах насыпного шоссе, и мотор студебеккера ровно и удовлетворённо урчал, подгоняя водителя. От далеко и широко открытого горизонта, без сдавливающего леса, на душе стало привольно и даже радостно. Жизнь продолжается, и, может быть, тупик ему только кажется. Посеревшие и пожелтевшие осенние поля вокруг томились под кое-где неубранными свёклой и капустой, протянувшимися длинными полосами зелени разных оттенков, разделёнными подъездными межами. Кое-где на межах сохранились бедными чахлыми семейками, а то и бобылями, клёны, тополя и берёзы, оставленные, очевидно, для затенённого отдыха во время знойных полевых работ. Освободившееся от тумана солнце тоже повеселело и гнало на землю яркие и жаркие лучи, прогревающие кабину так, что пришлось открыть окно и впустить освежающий ветерок. Даже увядшие травы оживлённо заблестели остатками росы, шлейф пыли за студебеккером распушился, а вода в речушках, которые почти сплошь приходилось преодолевать вброд, побежала быстрее. Нет, внезапно подумал он, ничего с чистого листа начать нельзя, и тем более жизнь. Всегда остаются не выбеленные пятна прошлого – одни потому, что слишком тёмные, другие потому, что жаль уничтожить. Селение Мосты проскочил, не останавливаясь и не разглядывая, переехал реку по шаткому и скрипучему деревянному мосту, выстланному досками, шевелящимися как клавиши рояля, и дорога стала подниматься, петляя между рощами лиственных деревьев и каких-то высоких кустарников. Впереди за коротким крутым поворотом, в неглубокой распадинке показался полускрытый деревьями хуторок. Когда почти подъехал, из-за избы резво выехала и нахально встала поперёк дороги старенькая полуторка, из кабины вылез офицер с неразличимыми издали погонами, но ясно синеющий тульей фуражки, и застыл в ожидании студебеккера. «Вот», - подумалось, - «сейчас и узнаем, с какого листа предстоит жить дальше. Прорваться не удастся – изрешетят, не задумываясь». Он, слегка побледнев, плавно остановил машину, выключил мотор, достал паспорт, водительское удостоверение, путёвку и пропуск в погранзону и деланно неторопливо вылез из кабины. Подошёл к лейтенанту, одетому строго по форме, и молча подал документы, глядя мимо черноволосого сверстника, хлебнувшего воинского лиха, судя по орденской колодке с шестью разноцветными ленточками. Стали подходить и подчинённые, располагаясь сзади полукругом и поодаль. Вдруг в спину упёрлось что-то твёрдое, и хриплый простуженный голос приказал: - Хенде хох! Не прошло и пары секунд, как шутник, схваченный за руку и брошенный через плечо, оказался на земле, а смущённый Владимир подавал руку, помогая подняться донельзя сконфуженному пожилому коробейниковскому старшине. - Ну и ловок, чертяка! – пробормотал тот, жалко улыбаясь и потирая ушибленное бедро. – Проучил старого дурня. Поделом! – Отряхнувшись, повернулся к лейтенанту, застывшему с рукой на кобуре. – Это Володя Васильев, проверен в бою, крестник ястребков и друг Паши Коробейникова. Отдай документы, не позорь нас. Лейтенант убрал руку с кобуры, внимательно посмотрел на старшину, прилюдно нарушившего субординацию, помедлил, но документы отдал и, улыбнувшись с азартом, попросил по-мальчишески: - А ну, покажи ещё разок, - и сам зашёл за спину Владимира, ткнул пальцем в спину и тоже, хоть и ожидал, мгновенно оказался на земле. – Здорово! – вскочил сам, без помощи, будто ничего не случилось, и он специально поддался для наглядности солдатам. – Давай ещё, только помедленнее. На этот раз Владимир применил другой, более сложный и более неожиданный приём дзюдо с тем же результатом. Солдаты осторожно засмеялись, с уважением поглядывая на достойного крестника, и больше всех радовался его успеху забывший собственный позор старшина. - Хватит, - решительно остановил он показательные выступления заезжего борца. – Дайте и отдохнуть рабочему человеку. Пойдём, Володя, я тебя свежим чайком напою, - дружески взял парня за плечи и повёл в дом, разгорячённого и обрадованного тем, что удалось размять тело, и тем, что не ударил лицом в грязь перед крёстными, а больше всего тем, что не арестован ими позорно. Он не ошибся, предполагая, что вайнштейновские сети ожидают на южной дороге. В избе временный хозяин застелил часть стола чистой полотняной скатёркой, поставил две жестяные кружки, обтерев их внутри полотенцем, закрытую тряпочкой и накрытую деревянным кружком пол-литровую банку с тёмно-бордовой заваркой и деревянную миску с колотым сахаром. - Он – ничего, лейтенант-то. Молодой ещё, сильно старается. Невидимый из-за печи старшина посетовал на бедность: - Разносолов заграничных, которыми ты нас потчевал, нет, коньяка – тоже, но свежую разварную картошечку со шкварками и тушёнкой предложить могу. - Нет, не надо, - поспешно отказался гость, - я недавно завтракал, только чаю, и обязательно с вами. - Ну и ладно, - удовлетворился, вздохнув, старшина, появляясь у стола с горячим закопчённым чайником. – Чаёк у нас редкостный, краснодарский. А на закуску вот ещё что, - он сходил за печь и принёс мешочек с крупными жёлто-красными яблоками. – Не отказывайся, обижусь. Владимир взял обеими руками весь мешок, поднёс к лицу, вдохнул, зажмурившись, ароматы позднего лета, замер, удерживая запахи яблочного нектара, и бережно отложил себе, не выбирая, два яблока, а остальные, чтобы не смущали, отодвинул подальше. - Два возьму, больше не надо – не маленький. Домой отправьте. Привыкший подчиняться старшина, не возражая, предложил: - Командуй сам. Самозваный командир налил из банки заварки побольше, долил крутым кипятком и стал медленно, обжигаясь, смаковать допинг, редко откусывая от маленького кусочка дефицитного голубоватого рафинада. Старшина дождался, когда он начнёт, и присоединился сам, изредка взглядывая на парня и деликатно ожидая инициативы на застольную беседу. - Расскажите, как погиб Павел. Старшина осторожно отставил недопитую кружку, повернул лицо к окну, раздумывая, что и как сказать и надо ли говорить, решил, что надо – друг должен знать, и, глубоко вздохнув, сообщил: - «Пал смертью храбрых при уничтожении фашистских недобитков» - так было написано в нашей ведомственной газете. А на самом деле всё случилось гораздо проще и обиднее. – Он отхлебнул чаю, чтобы смочить запершившее от горечи горло, и продолжал: - Заехали мы как-то в небольшое сельцо с почти нашенским названием «Варёна», а у них – свадьба, танцы. Наших не приглашают, дают понять, что гости – незваные. Только одна молодая деваха, одетая и по-городскому, и по-местному, подошла, назвалась учительницей, объяснила, где найти председателя сельсовета. Назавтра Паши целый день не было, а вечером рассовал по карманам банку сгущёнки да чекушку, говорит, до утра не ждите, и ушёл. Известно, дело молодое, да и не впервой, поэтому никаких тревог не вызвало. Только утром он к подъёму в 6.00 не пришёл. – Старшина дал себе передышку, скрутив и закурив огромную «козью ножку». – Когда мы буквально ворвались в её дом, то было поздно: Паша лежал в одних трусах на полу, весь в крови, истыканный и изрезанный ножами, лица не разобрать. – Рассказчик затянулся так, что из табачного сопла полетели искры, надсадно закашлялся до слёз то ли от табака, то ли от воспоминаний. – В хате ничего не нарушено, и никого нет – ни хозяев, ни учительши. Скорее всего, он и не сопротивлялся, захваченный во сне, или был перед тем одурманен. Так и следователи НКВД рассудили. – Старшина вздохнул, посмотрел на Владимира повлажневшими глазами. – Не пришлось Паше ввести хозяйку в строящийся дом: если б знать, где поскользнёшься. Оба молча допили чай. - Нашли их? - Нет, - сжал обветренные и простуженные губы старшина, - но найдём – мы клятву дали. Пока не найдём, сам не демобилизуюсь. Хватит об этом. Ты-то как живёшь? - А никак! – вырвалось у Владимира, хотя он и не собирался жаловаться. – Жизнь кончилась. - Не шуткуй так – ещё не доставало! Что стряслось-то? Владимир, сам себе надоевший, рассказал историю Сашки и безвинно страдающих соседей. Внимательно выслушав, нахмурившийся старшина, хорошо знающий организацию, в которой служит, тяжело поднялся из-за стола и подошёл к окну, наблюдая за солдатами, весело, как дети, резвящимися в подворье. - Ничего, - наконец, выдавил он из себя не то, что хотелось, - обмелется. Владимиру знакома была эта раздражающая русская привычка мириться с любыми неприятностями и трудностями, спуская на тормозах и апатично не прикладывая усилий к преодолению. - Там не все Вайнштейны, - продолжал неубедительно уговаривать себя и шофёра старшина, - разберутся. В конце концов, нельзя награждать орденами и сразу судить! Вот увидишь – ещё поживём! – сказал деланно бодро, повернувшись к Владимиру. Чем мог помочь какой-то старшина – мельчайший винтик в туго закрученной болтами репрессивной системе? Владимир поднялся. После его ненужного нытья они оказались по разные стороны внутреннего фронта, усиленно выстраиваемого в стране НКВД-шниками. По одну сторону – всё увеличивающаяся безоружная армия репрессированных - на каторгах, в тюрьмах, в ссылках или под гласным надзором – и подозреваемых, под негласным наблюдением. По другую – тоже безоружные, мнимо-свободные, испуганно-лояльные к власти люди, загнанные в контролируемые партийные, комсомольские и профсоюзные организации – неорганизованным работы нет, а значит, нет и жизни. А позади и со всех сторон, кроме открытого фронта – вооружённые до зубов заградотряды и –организации, караулящие каждое неверное движение и слово, и нет нейтральной зоны. Один робкий шаг, нечаянно, в порыве милосердия, протянутая рука через узкую, но жёсткую границу к тем, к первым - и ты сам среди них без права возвращения. Знал многоопытный старшина, повидавший и услышавший немало, что, протяни он руку шофёру, и тот утянет за собой не только его, но и его семью, согласно новаторской идее бдительных защитников трудящихся, знал и потому молчал, трудно глотая душившие слёзы бессилия и вынужденной лжи. Бездарно и обидно погиб Паша Коробейников, и так же погибает его друг, и ничего нельзя поделать. - Мне пора, - сказал Владимир. - Счастливо, - попрощался старшина, но руки не подал. У крыльца лейтенант, подперев руками голову, корпел в окружении подчинённых над партией в многомудрые русские шашки, явно проигрывая оживлённому сержанту, истекающему победным потом. - Я поехал, - предупредил Владимир. Лейтенант, не оборачиваясь, протянул через плечо раскрытую ладонь, вяло ответил на пожатие шофёра и огорчённо пожаловался: - Вот, понимаешь, в сортир влез. Солдаты негромко и деликатно рассмеялись, радуясь успеху своего. - Ты, если встретишь бандюг, всех не колошмать, - весело попросил один из них, обращаясь к шустрому шофёру, - оставь и нам на маленькую медальку. И опять все рассмеялись, согласные на медаль, благодушно отдавая орден удачливому водителю, давно сидящему в сортире. Владимир улыбнулся в ответ, прощально поднял руку и, стараясь не глядеть на старшину в окне, ушёл к студебеккеру. Было нестерпимо стыдно и гадко, с каждой жалобой всё больше обволакивало чувство неполноценности и вины, которой нет. Очевидно, хитрый смершевский психолог рассчитывал именно на это, на внутренний слом подопечного, и потому не торопился с арестом. Скорей бы уж оказаться за решёткой, а не раскачиваться в подвешенном состоянии от одного хорошего человека к другому, причиняя всем одни неприятности. Учил ведь оптимист: не лезь со своими болячками и неприятностями, если не хочешь оказаться в изоляции. Как никогда, он рывками включил зажигание, скорость, газ и, взвыв мотором студебеккера, поехал дальше в свой выбранный тупик. Испортилось не только настроение, но и дорога. Она превратилась в типичную лесовозную времянку с глубокими шатающими колеями и ямами, коварно заполненными водой, присыпанной сверху жёлтыми листьями. Вряд ли кто здесь в ближайшее время ездил. Но выбора не было, да и молодчага студебеккер подбадривал, сильно, без срывов гудя мотором, осторожно постукивая рессорами и поскрипывая кабиной и кузовом, не допуская сомнений, что они выберутся. Промаявшись с полчаса, и на самом деле выползли у городка Волковыска на нормальную полевую дорогу, резво и облегчённо побежавшую по равнинной луговой местности, заставленной ещё не выцветшими стогами сена. Наконец-то, можно стало и посмотреть, что такое твёрдое давит в кармане при каждом крутом вираже. Вынув, обнаружил быстро забытые красавцы-яблоки, поднёс к носу, глубоко вдохнул яблочный дух и без сожаления, брезгливо, выкинул оба за окно. Даже улыбнулся, ободрившись неожиданным поступком. Скоро переехали речку, потом железную дорогу и запылили плавно, не хуже, чем по асфальту, оставляя слева скошенные луга, стога и кустистые болота с ярко-зелёными островками и теснящимися на них, спасаясь, чахлыми искривлёнными осинами и ольхами. В Слоним въехал в половине первого, то ли через полчаса после обеда, то ли за полчаса до него. Слабо затронутый войной город, часто уставленный почти сплошь оштукатуренными коттеджами, двухэтажными, с мансардами, с мезонинами, с большими остеклёнными верандами, цветниками в палисадниках и яблонево-грушевыми садами с сохранившимися на ветвях крупными бледно-зелёными и жёлто-зелёно-розовыми плодами поздних сортов, с акациями, сиренью и каштанами вдоль улиц, приятно отличался от виденных ранее белорусских селений. Здесь даже домашняя птица была полна чувства собственного достоинства и священной неприкосновенности. На обочинах дороги, лениво отбегая в сторону, копошились золотисто-оранжевые куры под предводительством задиристых петухов с мясистыми ярко-красными гребешками, семенящие вперевалку утки трусцой, не торопясь, бежали перед машиной, не желая уступать колею, а жирные статные гуси отважно бросались на студебеккер, защищая подруг и исконную территорию. Приходилось, не расслабляя внимания, маневрировать, чтобы кто-либо из хозяев улицы ненароком не попал под неуклюжее колесо. Приостановившись около черноволосой черноглазой стройной женщины, явно не белорусских корней, в простом облегающем платье, Владимир спросил, как найти торговую базу. Она улыбнулась приезжему и сказала, что все торговые организации города расположены в костёле, а он на берегу реки, чуть дальше и налево, на площади, сразу видно. «Здешние фарисеи одолели истинную веру», - подумал Владимир, двинувшись дальше по направлению к торгово-божьему дому. Костёл, конечно, нельзя было не заметить. Массивное приземистое здание с вздёрнутым аркообразным фронтоном стояло в глубине мощёной булыжной площади и было расцвечено разнокалиберными вывесками оккупировавших храм новейших антихристовых сект: «Загоскот», «Промкооперация», «Потребкооперация», «Торгово-сбытовая контора», «Овощесклад» и ещё не различимыми издали. Территория торговой обители по-советски была ограждена тесовым забором. У распахнутых ворот, ведущих ко всем нечистым, сидела святая баба с дрыном и поминутно вскакивала, отгоняя безрогий молодняк и коз, почему-то упорно стремящихся проникнуть на священную, но, увы, запретную территорию. Подъехав к воротам и распугав агрессоров, Владимир через окно спросил, где ему найти Мрачновского. - Гэта який? – подумав, спросила стражница, подходя к машине. – Довгий, што ль? - Начальник торговой базы, - уточнил шофёр. - Здесь усе начальники, - разъяснила женщина, - усех забороняю. – Подумала ещё и решила: - Та довгий. Няма яго – пошкандыбал на цвыркулях до хаты, на снеданне. Хата по гэтай вулице, - она показала рукой, - пятая али шостая, а можа, и сёмая, та, у якой забор выкрашен у синий колер. Хошь – шукай, а хошь – дремли здесь, а у ворота не пущу. - Поищу, - успокоил шофёр, не пожелав присоединяться к бычкам и козам. – Слушай, - спросил с замиранием сердца, - к вам вчера или сегодня военные на легковушке не приезжали, не видела? Баба, пережившая войну и нашествие всяких военных, от которых добра не жди, насторожённо посмотрела на него. - Не… а зачем? Или не видела, что маловероятно при её привратной бдительности, или вайнштейновцев здесь действительно не было. Ждут в Барановичах. - За яблоками, - пошутил невесело и поехал искать синий забор. Приметы оказалось достаточно. Он остановился у добротного, недавно отремонтированного двухэтажного особняка и длинно посигналил. Из дома вышел, вернее, выпал очень высокий, очень худой и очень нескладный белобрысый мужчина с заметной пролысиной и длинными висячими усами, закрывающими рот. - Мне нужен Мрачновский. - Нужен – бери, вот я, - добродушно ответила басом человеческая оглобля, приветливо улыбаясь глазами. - Вам ящик от Сосновского. - Вываливай, если сможешь. Владимир осторожно, стараясь не запачкаться, открыл задний тент, влез в кузов и в разбросанном за ухабистую дорогу грузе с трудом отыскал небольшой продолговатый ящик с пометкой «С». - Вот, - он поставил ящик на задний борт. - Жмотина жидовская! Пся крев! – негромко выругался неблагодарный адресат, взял ящик сильными руками и небрежно бросил к забору. – Ты куда едешь? - В Брест. - Возьмёшь с полтонны бочек, я заплачу? Владимир не сразу сообразил, что директор торговой базы в открытую предлагает ему, шофёру, левый груз. Почему и не взять? Пусть достанется смершевцам, будет ещё одна улика против врага народа. И тут ему на ум пришла неожиданная дельная мысль. - Возьму, а вы мне устроите телефон с минской автобазой – я должен сообщить, что задерживаюсь в рейсе. Вот и будем в расчёте. Каланча опять приветливо посветил водянистыми голубыми глазами и согласился, донельзя обрадовав вымогателя. - Добре, езжай к конторе, я через 10-15 минут буду. Раньше часа звонить бесполезно – там обедают. Снова разогнав настырный молодняк, Владимир спросил у сторожихи: - Воюешь? – настроение улучшилось достаточно, чтобы поболтать с алебардницей. – Чего они лезут-то? - А свалка-помойка там дармовая, чуют скоты. Владимир заглянул в ворота, но увидел не свалку, а старенький «газик», возможно, со свалки, с откинутыми крышками капота. Положив толстую ногу в грязном кирзаче на крыло, подложив её под себя и выставив из-под задравшейся, видавшей виды, спецовки жирный мощный зад, в моторе копался невидимый спереди хозяин, пожертвовавший ради любимицы обедом. Не удержавшись, как сделал бы любой шофёр, Владимир подошёл полюбопытствовать и поздоровался в зад: - Привет. Барахлит? Смолкли хорошо слышимые вблизи сопенье и всхлипы, показался верх ремонтника, и на Владимира неприязненно глянули влажные от слёз голубые девичьи глаза, полузавешенные пшеничной чёлкой, измазанной машинным маслом. - Сам ты барахлишь, проваливай давай! – Но занять прежнее рабочее положение не спешила, вглядываясь в незнакомого симпатичного парня. - Твоя? – спросила с завистью, кивнув на студебеккер, тоже заглядывающий в ворота. - Мой, - гордо подтвердил Владимир, в который раз радуясь железной дружбе. – Давай, твой вместе посмотрим: две головы лучше. Он не очень надеялся на свой теоретический багаж и мизерную практику, но в преддверии телефонного звонка очень захотелось сделать что-нибудь доброе, чтобы фортуна в ответ повернулась, наконец, лицом. Покопавшись в свечах – счистив нагар и отогнув клеммы, в карбюраторе, загрязнённом и замасленном до предела, в генераторе – зачистив клеммы и тщательно прикрутив винты, в бензонасосе – промыв и продув трубки, подёргав за провода и восстановив оголённый надрыв, ещё раз проверив все соединения и крепления, он влез в тесную кабину-конуру, попросил мысленно: «Боже, дай искру!», и тот не отказал – машина завелась с первого качка стартёра, заколотилась износившимся скелетом. Деваха завизжала, запрыгала, тряся жирными телесами, вырвала кудесника из кабины, насела, расцеловала, измазав не губной помадой, а тавотом, и бросилась к подходившему Мрачновскому. - Казимирыч, завелась! Тот понял, кто виновник девичьих и газиковых восторгов, улыбнулся, чуть приподняв усы, и пообещал: - Ещё побегает старушка. Пошли, мастер, - обратился к имениннику. Внутри костёл был разгорожен на множество чиновничьих келий. Пройдя в одну из них и шагнув к столу прямо с порога, Казимирыч поднял телефонную трубку и попросил в неё: - Марыся, дай мне Минск по срочному, - он подвинул карандаш и листок бумаги Владимиру, и тот, поняв, написал крупными цифрами телефонный номер подполковника. Мрачновский продиктовал номер и положил трубку на место, сказав: - Жди, вызовут, а я пойду пока насчёт бочек. Телефон громко и настойчиво заверещал минут через пять, заставив вздрогнуть. Владимир поспешно снял трубку: - Да! - Говорите: Минск на связи. - Алё, - заторопился Владимир, - Ирина? - Слушаю, - глухо донеслось из-за тридевять земель, - кто это? - Это я, - по-дурацки ответил растерявшийся абонент и исправился: - Васильев. - Володя? – слегка ожил далёкий загробный голос, нисколько не похожий на Иринин. – Где ты? Что с тобой? – заволновалась далёкая подруга по поцелуям. - Я в Слониме, - Владимир убавил голос, сообразив, что кричать ни к чему, - скажи моему начальнику, что задержусь. Пришлось менять два колеса. Поняла? Слышишь? - Скажу, - пообещала исполнительная секретарша. Чуть выждав и ощутив биение сердца в висках, он бросился в омут: - Меня никто не спрашивал, не искал? - Нет, - без задержки ответила она, и это больше, чем слова, убедило, что так оно и есть: не искали. – Стой! Подожди, - сердце упало, виски похолодели, - тут какой-то чокнутый просил обязательно передать тебе, что почтовый ящик пустой, а себя не назвал, идиот. - Ириша, - он впервые назвал её уменьшительно-ласково, потому что в душе ширилась и рвалась наружу безудержная радость и любовь ко всем, и, чтобы не разорвалось сердце, надо было излить на кого-нибудь часть её. – Свадьба была? - Какая свадьба, – огорчилась будущая подполковница, – когда нет подходящих колец! - Не торопись, - пел Владимир, - приеду, в последний раз расцелую и кольца найду. - Не обманешь? - Разве на меня это похоже? - Ой, сам вызывает. Всё у тебя? Приезжай скорее. Щёлкнула положенная трубка, наступила шуршащая далёкой далью тишина, и близкий голос, напугав, сухо оповестил: - Разговор окончен, - и, не удержавшись, добавил: - Зачем дуришь голову невесте? – и отключился. - Ну, что, сообщил? – спросил вошедший Мрачновский, усаживаясь за столом так, что колени остались на стороне. - Ага, - глупо улыбаясь, ответил счастливый Владимир, возвращаясь из тупика. - Я тебе дам накладную, одну, - не обращая внимания на младенческую радость, разлитую по лицу шофёра, сказал нескладный директор, что-то быстро заполняя на бланке, - на случай, если будет дорожная проверка. - «Ага», - подумал Владимир, возвращаясь к естественному состоянию, - «и чтобы я ничего не спустил на сторону и не заначил, как здесь говорится». - Но ты её отдашь только в руки Обидчука, тамошнего директора, и никому больше, договорились? - Ага, - опять возвратился к затихающей радости Владимир. - Там, у ворот, ждёт кладовщица. Поезжай и загружайся на накладную и – с богом! В следующий раз привози ящики побольше, - Казимирыч улыбнулся на прощанье, провожая оценивающим взглядом нового подельника в мафиозной кооперации, и уткнулся в бумаги. На выезде встречала умытая и причёсанная, сияющая молодостью и радостью коллега. Когда он остановился, она открыла дверцу со стороны пассажира и с трудом подняла на сиденье внушительную корзину, переполненную теми самыми, жёлто-красными, крупными яблоками. - Вось, трымай. Встала на ступеньку и добавила большую стеклянную банку с каким-то тёмно-коричневым варевом. - А гэта ад Казимирыча – джэм земляничны, - сунула руку в карман объёмных штанов и протянула бумажный свёрток, - и гэта ад яго. Владимир покраснел как яблоко, поняв, что в свёртке деньги. - Вот что, - сказал он решительно, - за яблоки огромнейшее спасибо, и джем возьму, а это тебе, - и отдал свёрток обратно в руки растерявшейся девушки, отступившей с подножки на землю, закрыл дверцу, посигналил прощально и укатил, довольный своим спонтанным поступком. По хорошей дороге ехать было одно удовольствие, и через полчаса он выбрался на магистральное шоссе и повернул по указателю на Барановичи. Что-то ждёт там? Пора подумать, убавив русской эйфории и добавив немецкого скепсиса. Ясно одно: если в Барановичах не ухватят за шкирку, значит, вайнштейновская система на самом деле дала какой-то непонятный сбой. Спросить бы у молодчаги Марлена, но придётся маяться в неопределённости до возвращения. Ничего, перетерпим, это он умеет, научен жизнью. В принципе, ничего существенного пока не произошло, и радоваться рано: волею всевышнего он оказался в раскрытых ножницах судьбы, и они не убраны. Нижнее лезвие, пусть будет американское, замерло в ожидании реставрации последнего агента, верхнее, Вайнштейновское, приостановилось по неизвестной причине, и надо так извернуться, чтобы потерять минимальный клок шерсти, а не голову, не дай бог. Пока едем дальше. К Барановичам подъехал около двух. Большой, широко разбросанный, неуютный город потребовал долгих поисков торговой базы, которая оказалась затиснутой за территорию железнодорожного вокзала. После долгих и нудных переговоров с вахтёром, появился пузатый начальник. Владимир, не вдаваясь в разговоры, с трудом вытянул предназначенный ему ящик, поставил у ног пузача и сел за руль, коротко отказавшись от дополнительного груза и не слушая угроз «показать кузькину мать». Он хотел успеть в Брест до конца рабочего дня, чтобы разгрузиться и иметь свободный вечер для встречи с агентом. И вообще он торопился в Минск. Время стало дорого: назрела необходимость не тянуть его, а торопить. Итак, Барановичи он проехал. Чем-то крепко заело вайнштейновскую половину ножниц, а в далёком Бресте вряд ли следует ждать ареста. Он неожиданно поймал себя на тлеющей мысли о том, что жалеет, что этого не случилось здесь. Люди, избежав беды, часто хорохорятся, вслух отважно жалея, что не пришлось с ней встретиться. Избави бог! Владимир даже замурлыкал наиболее понравившуюся русскую песню про синий платочек, хотя ни одного куплета толком не знал, но для выражения хорошего настроения достаточно и незатейливого сентиментального мотива. Правда, особо отвлекаться не следовало: на стратегической магистрали наблюдалось непривычное интенсивное движение, и приходилось быть предельно внимательным, чтобы избежать столкновения. Некоторые нетерпеливые лихачи пытались обогнать студебеккер, но Владимир никому не позволял этого, удерживая стрелку спидометра на отметке не ниже 70 км/час. А навстречу, мешая обгону, торопливым потоком бежал авто-интернационал, образованный русскими, немецкими, чешскими, итальянскими и даже шведскими грузовыми и легковыми автомобилями. Такой же интернационал густо громоздился по обочинам дороги, выставляя то развороченные башни и гусеницы танков, то обгоревшие остовы машин, то днища опрокинутых броневиков, то торчащие обрубленные или изогнутые дула пушек, а то и взывающие к потерянному небу крылья и хвосты самолётов с крестами или звёздами. Русским надолго хватит железного лома войны вместо железной руды. Два часа пролетели напряжённо и незаметно. Сразу за Кобрином он нагнал воинскую колонну и сообразил, что под её прикрытием сможет без проверки миновать вероятный въездной патрульный пост. Это была перестраховка на случай, если Вайнштейн всё же дал сюда сигнал на него. Лучше поостеречься. Не зря говорят, что у страха глаза велики. Он остановился, обрызгал задние номера водой из фляжки и густо закидал пылью, потом догнал колонну и, выдерживая дистанцию, чтобы быть надёжно прикрытым пылью от идущего впереди грузовика, двинулся последним. Потребовалось плотно закрыть окна, и всё равно в кабине удушливо запахло едкой пылью. Надо терпеть. На самом въезде в город сзади пристроился, приняв Владимира за своего, замыкающий русский джип – карикатурная копия на виллис, - прозванный в армии за невероятную тряску или неожиданные подскоки «козлом» или, уменьшительно, «козликом». Когда пропылили мимо равнодушно глазеющих патрульных, Владимир резко свернул на боковую улицу, увидел в зеркало, как озадаченно приостановился «козлик», но следом не поехал. Можно приступать к любимому занятию в этой стране – поискам торговой базы. Использовав внушительный наработанный опыт и умело отсекая неизбежные ложные и запутанные наводки аборигенов, он нашёл её, изрядно поплутав по сильно разрушенному городу, медленно и нехотя восстанавливаемому энтузиастами удвоения пятилетних заданий. И здесь им помогали немцы, хорошо заметные по обветшалым мундирам. Обновлённая и хорошо обустроенная кирпичная торгбаза с трёхэтажной конторой свидетельствовала о понимании властями, что есть главное в городской инфраструктуре. Ничего удивительного: положение пограничного города на основных автомобильной и железнодорожной магистралях, связывающих интенсивно обираемую Германию, а заодно и остальную оккупированную Европу, с Москвой и центральной Россией, обязывало крутиться всех в городе, чтобы не сдерживать грузопотоки с Запада, в которых заинтересованы не только Союзные власти, но и всесильные Органы. От них не отговоришься, не сошлёшься на дядю и бога, они за своё глотку вырвут. Здесь шла колоссальная, ответственная, безалаберная и мафиозная сортировка награбленного и переадресовка его в соответствии с запросами авторитетных государственных личностей и учреждений. Всем было известно, что директору торгбазы легально отведён трёхлетний срок свободы и бесконтрольной деятельности, после которого следовал обязательный пятилетний срок лёгкого заключения с возможной реабилитацией до истечения срока отсидки. Вахтёрша, шевеля посиневшими губами, внимательно со всех сторон изучила путёвку и накладные, подозрительно оглядела водителя и, вздохнув, с лязгом отворила металлические ворота. Директор базы демократично разместился, в полном смысле слова, внутри коллектива – его кабинет был на втором этаже по центру здания. В небольшой приёмной очень красивая, с очень пышной и замысловато уложенной причёской, сверхнедоступная смертному секретарша, когда Владимир попросился к шефу по делу, сухо порекомендовала явиться завтра, а когда узнала, что лично для директора есть бумага и груз, протянула руку, чтобы самой отнести документ, когда же и это сорвалось, и нахал стал грубо настаивать на немедленном личном рандеву, зло вспыхнула, став сказочно прекрасной злой феей, и фурией промчалась в кабинет начальника, обдав еле уловимым тонким ароматом духов. Обидчук не заставил себя ждать. Он оказался плотным мужчиной с абсолютно голой головой, выбритой повсюду, исключая кустистые брови, по которым можно было отнести его к русичам. Не здороваясь, что уже стало привычно, он взял у Владимира накладную и пошёл на выход, буркнув невнятно: «Пошли». Дальнейшее показало, что украинский дядька на месте: Владимир и оглянуться не успел, как был разгружен и освобождён. Может быть, потому, что практичный хозяин базы держал в грузчиках непьющих и покладистых женщин, а кладовщиком – расторопного молодого парня-инвалида, припадающего на левую ногу. - Утром к восьми подкатишь сюда же под загрузку. Не опаздывай, - предупредил напоследок не склонный к лишним разговорам кладовщик. - Не подскажешь, где найти ночлег? – на всякий случай обратился к нему Владимир и не напрасно. - У нас на первом этаже есть комнаты для приезжих, обратись, может, повезёт, - и окончательно ушёл по эстакаде в дальний склад. Везение продолжалось, и Владимиру досталось местечко в опрятной комнатке с тесно поставленными четырьмя никелированными кроватями, по-солдатски застеленными новым бельём и шерстяными одеялами, поверх которых возвышались остроугольными пирамидами подушки, уложенные на ребро. На выбеленных стенах висели красочные литографии с картин русских художников и непременный портрет генералиссимуса. У стола испуганно толпились четыре венских стула, эмигрировавшие, очевидно, не по доброй воле с недалёкого Запада, а на подоконнике полыхала революционным цветом мещанская герань, балдеющая в двухлитровой банке из-под свиной тушёнки. Оформившись и выслушав от дежурной обязательные наставления о том, что мусорить, валяться на кровати в верхней одежде и пить водку в номере нельзя, Владимир забросил мешок под кровать, так как для шкафа места в комнатке не осталось, и облегчённо вышел наружу с огромным желанием где-нибудь и чем-нибудь подзаправиться. Здесь говорят: «язык до Киева доведёт», ему надо было ближе, и скоро он добрался до столовки, пропитавшей запахами горелого жира, лука и капусты тесовое общепитовское строение с беспрерывно хлопающей дверью, впускающей и выпускающей потребителей нехитрой послевоенной снеди с резко ограниченным меню, стандартным, пожалуй, для всех русских забегаловок: борщ или щи с пятном нефтяного жира и без мяса, или рассольник с не проваренной перловкой и разлезшимися огурцами, водянистое картофельное пюре или пшёнка, разваливающиеся котлеты с запахом мяса, недоваренная треска, пойло под названием чай или компот из стратегических запасов сухофруктов – говорят, совестливые повара отчерпывали из навара всплывших червей, а нормальные давали им благополучно утонуть, – бывали ещё винегрет или селёдка со вкусом проржавевшего железа. Все кулинарные недостатки и скудость рациона покрывала водка. Она, дешёвая и доступная, и утоляла голод, и разнообразила рацион, и отвлекала от радостей трудовых будней, и устанавливала равноправие. Из-за неё частили посетители, и на ней наживались столовские, и все были довольны. Однако, и голодные по-настоящему, вроде Владимира, тоже уходили довольные, временно обманув желудок. Тылы обеспечены, пора и на схватку с последним агентом. Владимир помнил о нём очень мало: кличка Пономарь, средний рост, средний возраст, среднее телосложение, усреднённая внешность без примет, разве только убегающий взгляд – даже на фото смазан, страдает скрытым ревматизмом ног, полученным в лагерях, и – всё. Забрасывался руководителем небольших диверсионных групп и всегда удачно. Очень ценился Гевисманом. Законсервирован одним из первых, ещё до полного освобождения Белоруссии. Улицу Локомотивную нашёл там, где ей и должно быть – вблизи вокзала и недалеко от торговой базы и столовки, и плутать в сумерках по городу почти не пришлось. Неприметный деревянный дом, подстать хозяину, был запрятан за плотно пригнанными тесовыми воротами и высокой глухой калиткой. Только фасад за палисадником из частого штакетника насторожённо глядел двумя слабо освещёнными окнами на незваного гостя, вором прокравшегося по незнакомому городу и незнакомой улице к незнакомому дому с незнакомым хозяином, для которого пришелец явно был хуже татарина. Владимир не очень громко постучал в калитку, потом погромче, пока из-за откинутой занавески в окне не показалась физиономия сталинского облика – с широкими тёмными бровями и густыми усами, не принадлежащими бесприметному агенту. Скоро послышался скрип входной двери, грузные шаги по скрипучему крыльцу и глухой неприветливый голос: - Чё надо? - Здесь живёт Дьяков? – приблизив лицо к калитке, громко спросил Владимир. - Жил. Незваный гость предполагал такой ответ и сразу задал новый вопрос: - Не знаете, куда переехал? - Милиция тоже хотела бы это знать. Щёлкнула задвижка, калитка открылась вовнутрь, и в проёме, не выходя, показался широкоплечий шатен с милицейским кителем внакидку. «Старшина!» - увидел Владимир мятые погоны. – «Вот влип!» - Тебе он зачем? – запоздало поинтересовался новый хозяин дома. - Должок взять, - ляпнул первое, пришедшее в голову, Владимир, не чаявший как уйти по-хорошему. Милиционер сытно рыгнул, испустив почти ипритовую волну удушливого запаха самогона, и довольный, что облапошили не его, самодовольно посоветовал: - Пиши в расход. Когда он тебя уделал? Вопрос был остро опасным. Для ответа на него надо было знать, когда взяли Пономаря. Владимир, нащупывая, сказал осторожно, с запасом времени, оставляя пути для отступления: - Я был здесь в середине мая, - и попал в точку. - Ага, перед тем как его повязали, субчика. - Вы же говорите, что милиция ищет его? – встречным вопросом отвлёк от себя внимание Владимир. - А он, гад, шмыганул с пересылки, - старшина в сердцах смачно сплюнул под ноги. – Так что – ищи, может, и воротишь должок, - он загоготал, довольный собственной остротой. – Не забудь нам сообщить. Бывай, у меня гости, - с треском захлопнул калитку, защёлкнул задвижку и ушёл в дом к более интересному занятию, чем пустые разговоры с объегоренным простаком. Ещё до того, как захлопнулась входная дверь в дом, Владимир шагал далеко от него, опасаясь, как бы стража порядка не одолела профессиональная подозрительность, и он не захотел бы поближе познакомиться с непрошеным татарином. Если бы не самогон и гости, возможно, так бы и было. Гимнастёрка неприятно липла к мокрой спине, а ноги в ускоренном темпе несли к спасительной опрятной комнатке, где ждала успокоительная чистая постель. Итак: последнего агента, слава богу, нет. Как бы то ни было, а Владимир своё дело сделал, осталось отослать последнее сообщение и ждать обещанной награды или… пули в спину. В последнее не хотелось верить. Почему Пономаря арестовала милиция, а не СМЕРШ? Не имеет значения – Васильев выполнил свою работу, пора ему снова стать Кремером. И тот, и другой неимоверно устали и пока мечтали только об одном: завалиться на чистую простыню под чистое одеяло, положить голову на мягкую подушку и забыться, наконец, праведным сном, навёрстывая две бессонные ночи. Однако не удалось. В опрятной комнатке на противоположной кровати у окна, тщетно пытаясь защититься подушкой от шума и запахов, ворочался под одеялом один из постояльцев, мелькая седой шевелюрой и младенчески розовой тонзурой, а за столом, вольготно развалясь на изящных хрупких стульях, неопрятно гужевали двое других. Заводилой был рыжий, патлатый и конопатый, а второй, мышевидный и пригнутый к столу, подыгрывал, очевидно, старшему в паре. На мятой газете поверх белой скатерти лежали надкусанные куски раскрошенного чёрного хлеба, крупно нарезанная не вычищенная селёдка, небрежно искромсанная большая луковица в шелухе, несколько крупных яблок, и стояли пустая чекушка и початая поллитровка. - Дербалызнешь? – предложил рыжий Владимиру угрюмо, не отвечая на приветствие. - Не пью, - коротко ответил тот, с трудом протискиваясь к своей койке. - Больной, что ли? - Просто не пью. Рыжий поиграл желваками, пошатал из стороны в сторону узкой спиной. - Учти: два раза не предлагаю. - Учёл, - опять коротко и отчётливо неприязненно ответил Владимир, не желая ссоры. Рыжий засопел, зашатался теперь взад-вперёд. - Во, Митюха, влипли. Один без причины не хочет – а хорошая компания не причина? Другой - больной, как будто я не предлагаю подлечиться. Мышевидный подлипала захихикал, вытирая тыльной стороной грязной руки селёдочный жир с небритого подбородка. - Не уважаешь, - начал заводиться рыжий, - не надо. Взаимно, и – срака об сраку. А мы будем! – повысил голос. – И петь будем, и бухарить будем, а смерть придёт – подыхать будем! – он грохнул жилистым кулаком с чистыми конторскими пальцами так, что жалобно звякнула подпрыгнувшая пробка графина, и запел-заорал, юродствуя: - Папаня – пьяница, за рюмкой тянется, а мать – уборщица: какой позор! Постучав в дверь, вошла дежурная. - Я предупреждала… - начала она. - Да пошла ты… - грубо оборвал рыжий. – У меня дома осталась такая предупреждала… Закрой дверь с другой стороны и не вякай, когда не просят. Наливай, Митюха, засосём за милых дам, чтоб им… Окончания Владимир не слышал, выйдя вместе с дежурной, спросил, где можно умыться и вымыть ноги, долго плескался под краном, а когда вернулся, застал милицейский патруль из трёх милиционеров. - Пошли, красавчик, - предложил рыжему пожилой лейтенант. - Мне и здесь лафа, - отказался тот, ухватившись для верности обеими руками за стол. Лейтенант кивнул сопровождавшему молодому сержанту, они вдвоём умело завернули строптивцу руки и, наклонив вперёд, поволокли на выход. - У-у, суки! – захрипел рыжий. – Не дают рабочему человеку как следует отдохнуть. - Это ты-то рабочий? – усмехнулся лейтенант. – Гнида спекулянтская! Топай, не задерживайся. - Да вы без меня все сдохнете! – ещё хрипел, не сдаваясь, рыжий. – Митяй, за мной! - Не-е, - бодро отказался от завидной роли напарника в кутузку собутыльник, уже успевший раздеться и влезть в постель, укрывшись с головой одеялом. – Я – спать. - Скотина! – последнее, что услышали оставшиеся в комнате. Дежурная, поморщившись, окинула опытным взглядом поле сражения, толкнула рукой съёжившегося дезертира и непреклонно, на правах победителя, приказала: - Вставай, убери за собой, тогда и дрыхни. Тот молча и послушно выполнил приказание и снова затих под одеялом. Поднялся тонзурный, попил воды из графина, предварительно обнюхав стаканы и выбрав сухой, перезаправил скомканную постель и улёгся на спину, покойно вытянув волосатые руки поверх одеяла. Не понимая рыжего, Владимир спросил старшего русского, глядящего в потолок: - Зачем он так? Неужели не понимал, чем кончится? - Расе-е-я, - непонятно протянул сосед, не поворачивая головы. – У нас всегда больше всех почитали юродивых: чем дурнее, наглее и безобразнее себя ведут, тем святее. Вот пьяный и копирует богу и народу угодных мучеников, изображая святого борца за собственную веру под названием дурость. На костёр пойдёт, кол на голове теши, а будет, злобясь, переть своё, даже заходясь в смертной кровавой пене, убеждённый, что так надо. Чем круче нагрешишь, тем сладостнее потом каяться, вываливаясь в грязи и предвкушая новое прегрешение. От привычки бесстыдно каяться идёт и постоянное привычное самоуничижение. Не пьянство русских губит, а оно – самоуничижение, неверие в свои силы и способности. От этого и пьянство. – Он повернулся набок, приподнялся на локте, чтобы лучше видеть молодого. – Ты воевал, вижу? - Да, - уже не смущаясь, ответил Владимир. - Тогда помнишь, как в атаки шли: до последнего. Чего жалеть-то – народу дурного много, чего думать-то? Так и победили: не умом, а скопом. В бога верим, а в душе бога нет. Сосед замолчал, опять перевернулся на спину и печально уставился в потолок. «Хочу домой, в Германию», - истомно подумал Владимир и мгновенно заснул. - 13 – - Мы тебя загрузим ящиками с тушёнкой под завязку, - сообщил утром вчерашний кладовщик, - сопровождающего дать? Владимир не придал значения серьёзности скрытого предостережения и шутливо согласился: - Дай, только – автомат. Улыбнулся в ответ и заботливый отправитель, отрицательно покачав головой. - В штате не держим. Винтовку в придачу к солдату могу. - Не надо, - отказался Владимир. – Наверное, старичка? - А тебе – солдатку с двустволкой? Оба посмеялись, но кладовщик предупредил: - На Минском шоссе редко, но случаются нападения на ценный груз, а ты повезёшь такой, что поважнее боеприпасов на фронте – вся ответственность ложится на тебя. Держи, - он протянул небольшой чёрный чемоданчик с металлическими уголками и замком, - это Сосновскому. А это тебе, - и подал вслед килограммовую банку говядины, баночку сгущёнки и белый батон, - хозяин распорядился. – Старайся идти в колонне или хотя бы напару с кем-нибудь. - Ладно, - пообещал Владимир, нисколько не обеспокоенный предупреждением. Пока женщины, смеясь и переговариваясь, с одышкой от тяжёлых ящиков, плотно укладывали их в кузов, не забывая постреливать глазами на молодого симпатичного шофёра, он внимательно осмотрел друга, подкрутил гайки на колёсах, дозаправил баки, долил масла и воды, вычистил стёкла и кабину. Лихим грузчикам как раз хватило времени, чтобы кончить и подступить, улыбаясь, к завидному жениху: - Какую возьмёшь? Место у тебя есть. - Боюсь остальных обидеть: побьёте, - отшутился Владимир, забрал у кладовщика накладную, услышал напутственное: «Счастливого пути!», забрался в родную кабину, прощально посигналил и тронулся, наконец, восвояси, туда, где должна решиться его русская судьба. Небо некстати захмурилось, упало на землю, перемешав воздух с водяной пылью, стало зябко и неуютно, как будто всевышний темнил радужные надежды, настраивая на худшее. В мутной пелене за 100 метров ничего не было видно – пришлось включить ближний свет и продвигаться на низкой скорости, сдерживая нетерпение. Он так и не увидел города. Патрульные, запрятавшись в караулку, и не думали кого-либо досматривать, сберегая здоровье и отогреваясь у чадно дымящей буржуйки. Было 9 утра и почти четыреста километров впереди. Изредка в мутной дисперсно-влажной мгле нарождались смутные встречные тени, которые с приближением прорисовывались во встречные машины, блестевшие от стекающей с них влаги. Стеклоочистители, как ни торопились, не успевали очищать стёкла от водяной плёнки, периодически открывая осунувшиеся мрачные лица затосковавших водителей. Очень редко теням предшествовали прыгающие размытые огни фар, но большинство шоферов пренебрегало этой несолидной трусливой мерой предосторожности, больше полагаясь на свои утомлённые глаза. Вода была сверху, вокруг и снизу: то и дело приходилось проскакивать через мосты и мосточки, оседлавшие бесчисленные речки и речушки, не видимые в густом туманном смоге. Так пришлось плыть целых два часа до городка с настоящим русским названием Берёза. Правда, на улице, по которой Владимир пересекал вымокший до последней доски город, берёз не было. Возможно, когда-то и росла одна, по которой назвали город, но со временем за ненадобностью срубили. За Берёзой шоссе приблизилось к железной дороге, и стали слышны заполошные гудки паровозов, заплутавшихся в тумане. А он стал светлеть, разрежаясь в белые клочья, уходящие с дороги на окрестные болотисто-луговые низины. Небо, темнея, потянуло на себя мокрое кисейное покрывало, открывая насквозь промокшую землю, и сразу пошёл дождь. Сначала пробный. Крупные редкие капли гулко ударили по капоту и по крыше кабины, потом заколотило по-настоящему, часто и беспорядочно, добавочно заливая и без того ослепшие окна, подул слабый ветерок, быстро перешедший в резкие порывы, сносившие водяные струи, которые с маху ударили в лобовое стекло, заставив захлебнуться бедных «дворников» - пришлось проворачивать их вручную. Колёса встречных машин добавляли струи снизу, выбрызгивая грязную воду, скопившуюся в дорожных канавах. И всё равно настроение выправлялось, предчувствуя улучшение погоды. В Барановичи привёз солнце. Промытое, оно ослепило и вызвало добрую улыбку, и не столько само, сколько его осколки в лужах. Дорога вывела к вокзалу. Рядом оказалась непременная принадлежность привокзальной площади – чайная с широкой лужей перед входом, которую некоторые обходили, а большинство старались преодолеть подобно Иисусу. Владимир подъехал к забегаловке, заглушил мотор, взял флягу и, обойдя лужу, отважно вступил в сивушно-щёвый смрад, сдобренный прогорклым чадом. По низкому залу плавали в несколько этажей, сталкиваясь, табачные дымы и носились стаи ошалевших злых осенних мух, ожесточённо стукавшихся о запылённые окна и головы посетителей. Подойдя к сидящей официантке, Владимир отдал десятку и попросил налить во флягу чаю. Та, поморщившись, сделала. Больше ему здесь ничего не требовалось. Уже на выходе увидел, как типичный урка в блатной униформе старается отогнуть задний полог студебеккера и разглядеть внутренность кузова. - Ты что-то там потерял? – издали спросил Владимир. Урка оставил полог, обернулся, осклабившись, и тоже спросил, не отвечая на ехидный вопрос: - Один едешь? - Попутчиков не беру, - сухо отрезал Владимир, идя прямо на него. Парень демонстративно цыкнул тонким плевком через плечо, повернулся и, глубоко засунув руки в карманы, вихляя задом, не торопясь, пошёл к вокзалу. Эта русская шваль, густо облепившая базары, вокзалы, поезда, напоминала только что виденные стаи столовских липких и злых мух: и те, и другие – отвратительны и привычны. Он по-русски разложил на сидении «Правду», вскрыл ножом тушёнку, нарезал половину батона, подержал в руках сгущёнку и положил обратно в мешок. Бездумно наблюдая за хаотичными перемещениями привокзального слоняющегося люда, незаметно для себя опорожнил всю банку мяса и съел полбатона, умял бы и ещё, но умерил себя, напился тёпленького пойла из фляги, взял пару яблок из подаренной корзины, полюбовался ими, тщательно обтёр носовым платком, надкусил одно, посмаковал скопившийся во рту кисло-сладкий сок, завёл мотор и поехал дальше, жуя яблоки на ходу. На выезде из города дорога сразу пошла пологими волнами на подъём. Простучали колёсами по короткому мосту и стали подниматься на взгорок с крутым внешним скатом, внизу которого сгрудились, навалившись друг на друга и сцепившись гусеницами и пушками, сгоревшие танки. Мотор работал ровно, внатяг, Владимир не форсировал его, жалея. Бедному железному другу и так вчера досталось сверх меры! Сам он расслабленно смотрел вперёд, обдумывая, что и как сделать в Минске в первую очередь. Неожиданно слева, обгоняя, показалась русская полуторка, и сидящий в кабине типичный блатарь, улыбаясь, показывал высунутой рукой с зажатым в ладони пистолетом, чтобы Владимир остановился. Из кузова свешивались такие же, заглядывая в окно студебеккера, раззявив мокрые рты с золотыми коронками в неслышном крике. Мгновенная злость и ярость пронизали мозг. Что за страна! С самого въезда он только тем и занимается, что счищает с неё бандитскую плесень. Правая рука сама нашла вальтер между сиденьем и спинкой, и Владимир, не раздумывая, дважды выстрелил через левую руку в открытое, слава богу, окно. Продолжая в недоумении улыбаться, блатарь нелепо взмахнул рукой, выбросив пистолет вверх, и завалился в кабину на водителя. А Владимир, не медля, чуть отвернул направо и сразу круто налево, саданув высоким мощным бампером студебеккера в верхнюю часть переднего колеса и хилое крыло полуторки. Лёгкий газик, не выдержав натиска, заелозил к опасной обочине и, не удержавшись, ринулся вниз, одновременно переворачиваясь и подминая под себя людей в кузове. Затормозив, Владимир видел, как он, разбросав нападавших, врезался мотором в танк, приподнял задний мост и со скрежетом и грохотом добавленного металлолома застыл, только переднее колесо отчаянно вертелось. Виновник катастрофы с дрожащими руками и ногами вылез из кабины, слыша крики боли и видя, как из-под машины выползал раненый, а другой, зажимая левое плечо и шатаясь, поднимался с пистолетом по откосу, надеясь на отмщение. Но Владимир не дал ему этой радости, выстрелив, не целясь, ещё дважды, и мститель, соскальзывая, побежал назад к груде тел и металлолома. С трудом унимая противную нервную дрожь, Владимир обошёл студебеккер, увидел слегка помятые и оцарапанные бампер и крыло, серую полосу, прочерченную углом кузова полуторки по борту студебеккера, трижды глубоко вздохнул, не обращая внимания на крики о помощи, поднялся в кабину, поднял стекло и сосредоточенно тронулся дальше, снова и снова переживая недавнюю автосхватку, в которой одержал лёгкую победу, но от этого не было ни радости, ни печали, а только тянущее отвращение. С памятного отныне взгорка дорога покатилась вниз, он хорошенько разогнался и отвлёкся от стычки, удерживая приличную скорость до самого Немана. А после него – опять вверх, на возвышенность, и всё глубже в глухой хвойный массив. Как ни странно, но больше до Минска с ним ничего не случилось, несмотря на удобные для засады мрачные дебри. Так, отгоняя гнусные воспоминания скоростью, нигде не останавливаясь, он в половине шестого въехал в столицу. Только здесь, в знакомом и обжитом городе, душу заметно отпустило, и Владимир смог спокойно наблюдать городскую жизнь, привычно выруливая по объезженным улицам к торговой базе. Избежав бандитской расправы, он направлялся к не менее отвратным спекулянтско-воровским мафиози, обсевшим народную кормушку. Рабинович в шкуре Сосновского рад был возвращению Кремера в шкуре Васильева и, особенно, - чёрному чемоданчику, который без промедления поместил на стол, открыл ключом, извлечённым из внутреннего кармана пиджака, заглянул в приоткрытую щель, ещё больше обрадовался и, захлопнув тайник, похвалил: - Молодец! Мало того, что без проблем доставил ценный груз, так ещё и порадовал меня, старика. - Порадуйте и вы меня, - обратился Владимир вслед. - Чем? – насторожился Яков Самуилович, ожидая настырной просьбы об оплате услуги. - Мне нужны кольца. - Те, что отдал? - Нет, обручальные. Рабинович-Сосновский облегчённо вздохнул и, улыбнувшись, заговорщицки подмигнул: - Влип? Женишься? Владимир не стал разубеждать, поскольку обоим была безразлична личная жизнь партнёра по мошенничеству. Директор с лязгом отпер сейф, достал аккуратную картонную коробочку, открыл и поставил перед шофёром. - Выбирай, вовремя успел: завтра должен отдать. В коробочке лежали навалом самые разнообразные кольца и перстни, в том числе и те, что перешли от Владимира. Он мысленно представил себе тоненькие пальчики Ирины и выбрал одно из наименьших, но массивное. Потом, сомневаясь, прибавил похожее для подполковника. - Эти, - положил перед владельцем. Тот взял оба, повертел, рассматривая, и неожиданно бросил назад, в коробочку. - Не советую: подделка – дутыши. Возьми эти: своих не дурим, - и подал, порывшись в коробочке, тоньше и изящнее, к тому же с непонятной гравировкой, явно старинные и благородные. Владимир, уличённый в дурном вкусе, слегка покраснел, спросил, доставая рабиновичевы деньги: - Сколько? Тот, не церемонясь, назвал приличную сумму, Владимир отсчитал, положил на стол мятый шевелящийся эквивалент золота, опустил кольца в карман гимнастёрки и, не поблагодарив, ушёл. К родному шлагбауму подъезжал в самом конце рабочего дня. Посигналил, оповещая нерасторопного вахтёра о радостном событии, но тот и сам не замедлил появиться, но, вместо того, чтобы поднять преграду, направился к Владимиру. В ожидании очередной неприятности, которыми по хилософии Серёги-оптимиста, не следует делиться ни с кем, по спине пробежал холодок, а бедное сердечко участило ритм. - Здравствуй, - вахтёр протянул узкий газетный оборвыш с написанным карандашом номером телефона. – Просил, как приедешь, немедля позвонить, хоть днём, хоть ночью. – Отошёл, открыл шлагбаум и приглашающе махнул рукой. Владимир рывком въехал и резко затормозил у конторы. Сейчас всё разъяснится: до какой степени пуст почтовый ящик и надолго ли. Навстречу спешили, торопясь к магазинно-домашним хлопотам, конторские дамы, приветливо улыбаясь загадочному и потому привлекательному шофёру, на которого положила глаз сияющая рубинами невеста директора. Он, предупредительно здороваясь, бочком, по стенке пробрался к рабочей обители новобрачных, открыл дверь и, увидев предостерегающе прижатый к ярко накрашенным губам миниатюрный наманикюренный пальчик, подумал, что, выбирая кольца, преувеличил его толщину, на цыпочках подступил к столу Ирины, достал и положил перед ней кольца и спросил громким шёпотом: - Можно, я позвоню? Она не слышала, примеряя и любуясь своим кольцом, которое, слава богу, оказалось впору. - Слушаю, - немедленно ответила телефонная трубка, едва он набрал номер, как будто там давно ждали звонка. Владимир не подготовился к разговору и не знал, как начать и что сказать, опасаясь, что смершевские телефоны прослушиваются, как это было с телефонами в Абвере, и можно неосторожным словом навредить абоненту. - Меня просили позвонить, как только приеду, - глухо сказал, изменив голос. Там мгновенно поняли. - Жди, через полчаса буду, - и телефон, щёлкнув, отключился. Владимир аккуратно положил на рычаг трубку, повлажневшую от вспотевшей ладони, и замедленно вернулся к сияющей невесте. - Ну, как? - Теперь не отвертится, - пообещала невеста, всё ещё любуясь мечтой многих послевоенных женщин. - А он ещё вертится? – вознегодовал добровольный сват. - Говорит, что партийным неудобно ходить с кольцом. Сводня фыркнул и иронично посоветовал: - Скажи ему, что неприлично зачерствелому солдафону жениться на молодой и очень красивой девушке и ещё неприличнее жалеть для неё приличные украшения. У приличной девушки расширились неумеренно подведённые глаза, и приоткрылся кровавый ротик, а на бледном припудренном лице проступили чуть розовые пятна возбуждённого румянца. - Я не могу тебя чмокнуть, - осторожно указала оттопыренным мизинцем-шилом на помаду, - завтра утром приду. Искуситель чуть слышно рассмеялся, с любопытством разглядывая ребёнка, неведомо как собирающегося жить по-взрослому. - Учти: если ты будешь ему изменять, я перестану с тобой встречаться. Она ещё больше округлила глаза и раскрыла рот, пытаясь освоить непостижимую мысль о совмещении несовместимого, и, наконец, сообразив, что он шутит, задорно рассмеялась, прикрыв рот узкой ладошкой и ощущая себя матёрой, развратной и привлекательной. - Что там? – спросил Владимир, указывая на дверь директора, чтобы отвлечь её от скользкой темы, для которой не было вдохновения. Она сразу сделалась секретаршей и вполголоса выдала административную тайну: - Вместе с Поперечкой и Филоновым готовят списки передовиков и награждённых премиями к празднику, - и, не удержавшись, выдала самый важнейший секрет: - Ты там тоже есть. Потенциальный передовик не ожидал, что ему будет приятно об этом услышать, и мысленно посмеялся над собственным дегенеративным честолюбием, зародившимся вдруг непонятно из чего, а Ирине, выдавшей тайну, пообещал: - Пожертвую на свадьбу. Ему не удалось услышать бурного ликования и потока благодарности, так как дверь тайного кабинета приотворилась, и в щель выставилась голая голова Емели, подозрительно оглядела парочку водянисто-голубыми глазами и небрежно кивнула везде и всюду сующемуся не к месту шофёру. Затем над головой просунулась рука с бумагами, рассыпавшимися веером, и строгий начальник ОК распорядился, прекратив неуместный адюльтер в приёмной директора, решающего с помощниками важнейшую задачу обновления клока сена, повешенного впереди напрягающейся упряжки трудящихся: - Срочно, в трёх экземплярах. Посторонним делать нечего. Сообразительный шофёр понял намёк и, попрощавшись с невестой, вышел. Бедный одурманенный директор! Если бы он догадывался, какой обманчиво красивый и ядовитый сорняк собрался пригреть. Таня обязательно отговорила бы, а больше некому. Два взрослых ребёнка. Интересно, кто первым разобьёт хрупкую игрушку под некрасивым названием «брак». Пора было отметиться у майора. Тот не считал для себя возможным оставить рабочее место раньше руководителя предприятия и, конечно был на месте, в бывшей фирсовской каморке. - Здравия желаю, - бодро поздоровался Владимир. Начальник был явно не в духе – вероятно, не попал в тайный список. Кивнув – везёт сегодня Владимиру на кивки – сухо похвалил: - Хорошо, что сообщил о задержке: дисциплина - прежде всего, - протянул руку, требуя путёвку. Поощрённый водитель подал документ, отмеченный Сосновским. - Туда-сюда под завязку. Прекрасно, - снова похвалил начальник. – Сосновский не зря тебя нахваливает… или не даром? – угадывающе исподлобья посмотрел на расторопного и умного шофёра, может быть, подозревая, что не всё чисто в успешном альянсе торгового директора и рядового перевозчика. Но успокаивали, умиротворяли весомые тонно-километры, одинаково нужные и шофёру, и майору, и бригаде, и автобазе в целом. - Однако придётся вас разлучить. – Он откинулся на спинку расшатанного стула, устремил строгий взгляд на подчинённого. – Организуется колонна из 15-ти машин за мукой в Харьков. От нас пойдут пять машин, ты – старшим. Столичному городу нужен хлеб, чтобы в праздничные дни не было очередей, драк и слёз. Задание чрезвычайное, срочное. Невыполнение в срок приравнивается к преступлениям против советского государства и грозит самым суровым наказанием всем, включая директора. Выезд завтра в 12.00. До этого времени – самая тщательная подготовка. Вопросы тоже завтра. Свободен. Владимир вышел. То, чем пугал начальник, мало волновало. Больше всего тревожила непонятная заминка с арестом. Что-то скажет Марлен? Запросто может отменить участие передовика производства в чрезвычайном государственном мероприятии по причине перевода в разряд врагов государства. Придётся тогда подполковнику с майором снова уходить в отставку, а то и куда подальше. Марлен застал Владимира за выправлением крыла и бампера. Был он в новенькой, ладно подогнанной к фигуре форме, длинной шинели и гладких сверкающих сапогах, на каблуки которых так и напрашивались серебряные шпоры. Прыщавое лицо под пугающей сине-малиновой форменной фуражкой излучало самоуважение и уверенность в значимости обладателя почти гвардейской формы элитных войск. Они молча поздоровались за руку, и Владимир ощутил несолидность ладони щуплого народоохранителя, решившего противостоять московскому следовательскому молоху. - Залезем, чтобы не маячить, - предложил слишком яркий смершевец, и первым влез в кабину студебеккера, тщательно расправляя шинель, чтобы не помять. Уселись. - Дело против вас с хозяином закрыто, ты – чист, - обыденно сообщил защитник о том, что занимало дни и ночи, бросало в холод и в жар, в панику и в прострацию. И говорить больше было не о чем. - Как это тебе удалось? – выдавил из себя Владимир ненужный вопрос вместе с жалкой улыбкой, а в душе нарастало, ширясь и заполняя всего, великое чувство освобождения и возрождения, хотелось затормошить доброго вестника, но… останавливала форма и спокойное отвлечённое лицо соседа. - До генерала допёр, до начальника Управления, - не удержался от хвастовства прежний друг. – Дал неопровержимые доказательства. – Последние два новых для себя слова произнёс с явным удовольствием, наверное, хранил всю дорогу до базы, стараясь не забыть, и дотерпел. Выходит, Владимир недооценил новоиспечённого стажёра-следователя. - Ты спас меня, спас мне, может быть, жизнь, понимаешь? – сказал он чуть дрогнувшим от волнения и благодарности голосом. На строгом лице Марлена ничего не отразилось. - Ты – меня, я – тебя: квиты, - как будто подытожил их прежние взаимоотношения. И добавить, и возразить было нечего. - А что Вайнштейн? – чуть не забыл поинтересоваться Владимир судьбой главного режиссёра в его драме, едва не кончившейся трагедией. - Хана Вайнштейну! – и опять нечистое лицо то ли знакомого, то ли ещё друга стало прежним – мальчишеским, задорным и нагловато-жестоким. – Який-то жмурик мастацки продырявил яму печёнку, - от волнения он стал вставлять родные слова. – Гэта цябе не Москва! – похвастался своей малой столицей, не удержался и удовлетворённо хохотнул, ничуть не жалея о нелепой и безвременной кончине наставника. – Больно был вумный, но нашлись и вумнее. Так вот почему прекращено дело, а не потому, что прыщавый хвастун убедил генерала неопровержимыми доказательствами. Не верилось сразу, что недоучке, не осилившему средней школы и чуть не свихнувшемуся на стрельбе по живым мишеням, удалось облапошить профессионала. - Слухай, нам нельзя больше ручкаться на людях, - огорошил вдруг старый друг. – И вообще лучше стать незнакомыми, - ещё больше удивил странным пожеланием. – Я теперь следователь. И опять Владимир недооценил следовательского самородка, практично отказавшегося от дружбы с недавним подследственным. Так просто следователями в любых контрразведках не назначают. Что-то там у них случилось экстраординарное, о чём новоиспечённый следователь распространяться не хочет. И не надо, главное он сделал, и за это ему огромное спасибо. - Понятно, - коротко согласился Владимир. - Бывай, - сразу заторопился бывший друг, ставший незнакомцем, открыл дверцу, и руки на прощание не подал. - Бумагу отдай, - попросил вслед униженный шофёр. Осторожно поставив блестящий сапог на подножку, смершевец обернулся: - Какую такую бумагу? – но было хорошо видно по лицу, что знает, о чём речь. – А-а, эту? – улыбнулся, широко растянув лягушачий рот и глядя прямо в глаза шофёра. – Так она уже проштемпелёвана и подшита. – Он аккуратно опустился на землю обеими ногами и прежде, чем захлопнуть за собой дверцу, приказал, чувствуя неизмеримую силу за узкой спиной: - Будешь раз в месяц присылать донесения о контриках в вашей организации, - резко хлопнул дверцей и пошёл, прямой и почти не хромающий. «Вот так», - горько подумал Владимир, провожая его глазами, - «мало того, что сижу на американском крючке, так ещё и на русский попал». - А что с Сашкой, то есть, со Слободюком? – крикнул он вслед, высунувшись в окно, спросив, наконец, занятый своей судьбой, о ком обязан был узнать с самого начала разговора. Остановившийся Марлен повернулся вполоборота и внушительно ответил: - Понесёт заслуженное наказание. - Так он невиновен. - Невинных не держим, - авторитетно просветил невежду опытный юрист, - ты сам убедился, - и пошёл дальше, ускорив шаг и дав понять, что разговаривать больше не о чем. От разговора, ожидавшегося с таким нетерпением и надеждой, остался постыдный, мерзкий осадок. Впрочем, он получил, что хотел – свободу, и если бы не Сашка… не обязательство в стукачестве… не уклончиво-обманчивое поведение теперь окончательно бывшего друга, не позволяющее надеяться на полную реабилитацию… Ничего делать не хотелось, и он не стал, попросив прощения у самого верного железного друга и впервые оставив его неухоженным на ночь. «Утро вечера мудренее» - оправдывают русские вечернюю физическую и умственную лень. Последовав их удобному примеру, он захватил тяжёлую корзину с дарами, прикрытыми от чужих завистливых глаз газетой, и тоже пошёл на выход. Пошёл для начала к Марине, решив не мешать жизни старичков и временно обосноваться у старой подруги, вернее, в доме тёти Маши с дядей Лёшей и, по возможности, отдельно от подруги. - Няма, усе уехали, - встретила хозяйка у калитки. - Кто усе? – не сдавался поздний гость. - Яна з им и Жанка тож. На эмке, - разъяснила тётя Маша. - Ничего не понимаю, - начал раздражаться усталый Владимир, обманутый в ожиданиях. – Кто ён-то? - Так Маринка замуж выскочила! – оглушила тётя Маша радостно. - Когда успела-то? – не придал значения новости Владимир, решив, что старая практичная подруга нашла нового благодетеля. - Сённи и порешили, - ябедничала хозяйка, взбудораженная невероятным событием больше, чем счастливая постоялица. – Завтра у Москву уезжают. - Куда-а-а? – недоверчиво протянул Фома неверующий. - Ён там працует, - продолжала выдавать тайны тётя Маша, - помощником самого министра. Сам важный такой, у бурках с коричневой облицовкой, у кожаной пальте и кубанке з ягнятки с синим верхом, - она быстро утёрла концом платка слюну, выступившую от торопливости изложения и усердия. – Убачил учора у рестаране, гаварит ей: али сама поедешь со мной, альбо я цябе силком увязу. Вось яка любовь! Делать нечего – согласилась она. Вокруг яго так и вьётся, так и ластится, и Жанке машина нравится. Рваный, короткими фразами, эмоциональный разговор утомил. Ясно стало, что места ему в этом доме нет, и что Марина, наконец-то, нашла удовлетворяющего её сильного мужчину, и дай им бог трудного семейного счастья. - Ладно, тётя Маша, передавай привет дяде Лёше. И эта ниточка жизни оборвалась. Он не жалел о ней, подгнившей, как не жалел и о Марине, но всё равно стало тоскливо и одиноко. Хотел оставить немного фруктов для Жанны, но передумал, решив не напоминать о себе. Куда теперь свободному и неприкаянному? Пойти, что ли, к Лиде, а вдруг зря он грешит на комиссара, и она у себя дома? Правда, там Зося, но он только узнает, и не обязательно рыжей быть в доме. Однако, не повезло: Зося была дома. - Здравствуй…те, я – к Лиде, - смущаясь, объяснил свой неожиданный приход, да ещё с дурацкой корзиной. - А она у Сергея Ивановича, - увеличила невезение Зося. - Извините, - совсем растерялся Владимир и повернулся, чтобы уйти не солоно хлебавши. - Постойте, - окликнула Зося, - я пойду с вами: Лидия Николаевна просила под вечер зайти, чтобы возвращаться вдвоём: хулиганья развелось много. Вот и снова они идут рядом, а не вместе, разделённые стеной непонимания. Ломать стену пришлось слабой девушке. Она решительно крепко взяла парня под руку и, прижавшись плечом, пошла рядом, впервые соразмеряя девичий шаг с мужским, а он вдруг ощутил такую нестерпимую нежность и такое сильное душевное влечение к ней, что выступили слёзы на глазах. Чтобы немного опомниться, освоиться обоим с новым состоянием, она глухо спросила: - Как съездил? – она сама перешла на «ты». - Нормально, - по-мужски ответил он, мысленно поблагодарив за отвлекающий вопрос. – Правда, опять нарвался на бандитов, везёт мне, - и, не вдаваясь в кровавые подробности, скупо рассказал о несчастной полуторке. Она ещё теснее прижалась к нему так, что идти стало труднее, да ещё мешала корзина, но он терпел и готов был идти так хоть до утра. - Я очень боюсь за тебя, когда ты уезжаешь, мне почему-то кажется, что с тобой должно случиться что-то ужасное, и некому будет помочь. – Она тихо рассмеялась. – Знаю, что страхи глупые, а ничего с собой не могу поделать. «Уже почти случилось», - хотел сказать он, но промолчал, побоявшись вызвать кучу нелёгких вопросов, на которые правдиво ответить будет трудно. - Я долго размышляла после конференции, всю ночь, - начала Зося о другом, тоже волнующем, - и, в конце концов, поняла, что ты был прав, когда, невзирая на общее неприятие, отстаивал свою точку зрения, - она слегка отстранилась, заглядывая в его лицо, затенённое сумерками. – Ты поступил как настоящий борец, революционер. Секретарь понял это и потому пригласил в горком. Я была не права, извини, - и снова прижалась к устойчивому плечу. До чего же, на самом деле, она беззащитна и слаба с цельной природной душой, изъязвлённой идеологической ржавчиной, как бы он хотел заменить жестокие героические идеалы, которым она поклонялась, на духовные романтические. Но не успеть. И надо ли? - Не за что, Зосенька. Ты не притворялась, и это самое главное. Труднее всего всегда оставаться самим собой, не оглядываясь на то, как к тебе относятся товарищи и друзья. Поддаваясь чужому влиянию, особенно коллективному, легко сломаться, стать игрушкой обстоятельств. – «Если бы наши мысли и слова сочетались с делами», - с горечью подумал Владимир. – Вспомни: настоящие герои за свои идеалы идут на смерть, но никогда не используют их для уничтожения врагов. Быть человечным и милосердным намного сложнее, чем жестокостью внедрять среди людей добро. Стать примером – не это ли судьба героев? Для этого не обязательно быть вождём. - Ты говоришь, я заслушиваюсь, забывая обо всём прочитанном, и почему-то мне кажется, что ты страшно одинок. Я не права? Тяжело быть одному, ведь не зря говорят, что на миру и смерть красна. – «Мне и этого не дано», - тоскливо подумал Владимир. – В тебе совсем нет коллективизма. - Да, пожалуй, ты права: стадное чувство во мне угасло. Мои ошибки мне дороже успехов, достигнутых с чужой помощью. Такой уж уродился, что делать. Она засмеялась, радуясь и такому. - Человеческое притворство хитро и многогранно, - дополнил он, - но кто сумеет избавиться от него, тот станет истинно свободным. Я очень стараюсь быть таким. - Ты хочешь быть свободным в коллективе? Разве это возможно? Не лучше ли, когда твоя маленькая мечта совпадает с огромной, величавой целью всего общества? Они опять начали спорить, воздвигая стену. - По мне, - продолжала каменщица, - удобнее шагать вместе со всеми, единой колонной, шаг в шаг… - Даже если ведут в пропасть? – не удержавшись, подкузьмил он, огорчённо недоумевая, почему часто два нормальных человека, более чем симпатизирующих друг другу, вынуждены спорить и расходиться, недовольные больше всего собой. Он не понимал, что так, высекая искры, сильные характеры обтачиваются, чтобы теснее слиться в одно целое, не подверженное никаким внешним испытаниям. Обидчиво помолчав, она невыразительно уронила в темноту: - Не каждому дано знать об этом. - Потому и надо всегда и во всём иметь собственную, обдуманную точку зрения, - не уступал он, проклиная несдержанность, постыдную по отношению к неопытной девушке. Она тяжело вздохнула, чуть сбилась с шага не колонны, а двоих, и, выправившись, миролюбиво, как он хотел, попеняла: - Нет, ты всё же очень трудный человек. - А ты путаешь понятия мечты и цели, - понесло философа на стену. – По мне мечта – чувство сугубо личное, потаённое и неопределённое, романтическое и духовное, никогда не знаешь, свершится ли оно, и тем привлекательно и дорого. А цель – категория коллективная и приземлённая, материальная и прагматичная. Правда, существуют личные цели, но они недостижимы без коллективных усилий, все о них знают, и их нередко специально выпячивают, чтобы выглядеть успешным и перспективным. Цель – всего лишь материальная веха на пути достижения мечты. Мечта уводит за цель и, по сути дела, недостижима. А если они совпадают, то это тупик жизни. Например, мечтой может быть счастье и благоденствие близких, а целями-вехами для этого – устройство близких на хорошую работу, приобретение для них приличного жилья и т.д. Когда говорят, что нашей целью является построение коммунистического общества равных и всем довольных, то намеренно подменяют понятия: неопределённую мечту выдают за реально достижимую цель. Запутавшись в собственном словоблудии, Владимир разозлился и на себя, и на неё за то, что почему-то обязан так говорить. Чутко уловив его раздражение, Зося перебила: - Володя, зачем ты разговариваешь со мной, как с девчонкой-несмышлёнышем? Сам-то далеко от меня ушёл? Опомнившись, он примирительно покаялся: - Отстал, Зося, безнадёжно отстал. - Давай тогда пройдёмся молча. Но молча не получилось. Они опять говорили много и горячо, стараясь не касаться болезненных тем его индивидуализма и её коллективизма, привыкая друг к другу, и учась быть терпимыми, особенно пылкая и категоричная Зося. Это была встреча сближения, а не разлада, как прежние. - Мы будем дружить? – снова отстранившись и заглянув ему в лицо, спросила Зося, постеснявшись просить большего. - Обязательно, - а ведь он не хотел обнадёживать. Показались до боли знакомые затемнённые забор, калитка и дом с ярко освещёнными, живущими окнами. - Ой! – по-девчоночьи вскрикнула она, с сожалением отпуская руку Владимира. – Уже пришли. Так ско-о-ро! Ему-то не показалось, что уже и так скоро: обе руки отваливались от напряжения, и он с облегчением опустил корзину на землю и пошевелил затёкшими плечами и пальцами. - Я провожу вас с Лидой обратно, - благородно пообещал он огорчённой девушке. Как не хотел, а всё-таки вернулся. Вернулся не только из дорожной командировки, но и из душевно-нравственной. Как-то его встретят? Отметят командировку или выставят вон? - 14 – В кухне, почти соприкасаясь головами, сидели над выставленным ведром и чистили картошку Сергей Иванович и Лида. По ясным и спокойным лицам было видно, что им всегда хорошо вдвоём, даже за таким прозаическим занятием, и ничто и никто не смогут помешать обретённому покою. Вайнштейн для них – всего лишь досадная временная помеха. Владимир с Зосей встали в проёме двери и смущённо, каждый по своей причине, поздоровались. - Наконец-то, - выпрямился Сергей Иванович, доброжелательно глядя на красивую пару и дольше всего на чуть не потерянного постояльца, - некоторые тебя совсем заждались. Мягко поднялась Лида, всплеснула полными руками, по-домашнему оголёнными по локоть: - Совсем измученный и, конечно, голодный. Зосенька, поставь, голубушка, чайник на керосинку, а я приготовлю на скорую руку что-нибудь вкусненькое. - Да вы не беспокойтесь, - ещё больше засмущался Владимир, не ожидавший такого радушия, отступил в коридор, взял оставленную там корзину, перенёс на середину кухни, снял газету и опять отступил к двери. - Какая прелесть! – снова всплеснула руками впечатлительная учительница младших классов. - Пахнет так, как будто вернулось лето, - улыбаясь, высказал и комиссар своё восхищение. – А это что? – он вытянул из корзины банку с джемом. - Земляничный джем, - с гордостью пояснил фруктовый джинн. - Правда? – округлились от удивления глаза Лиды. – Как хорошо! У нас есть мука, сделаем сладкие пирожки. Зосенька, вы поможете? Та, не любившая кухню, унижающую женщину, неопределённо кивнула и независимо встала у стены, равнодушно глядя на покрасневшие здоровым румянцем яблоки. - А кто меня заждался-то? – осторожно спросил кудесник, которого абсолютно некому было ждать – не мог же открыто явиться связник? - Мы, - послышалось за спиной. Владимир резко повернулся и замер, не веря собственным глазам: из двери его комнаты вышел… Фёдор, а на руках у него слева и справа сидели… Витя и Алёнушка. - Этого не может быть, - прохрипел мгновенно севшим голосом не ожидавший такого чуда Владимир. – Сон! Счастливый сон! Сейчас упаду. – Он, не спуская глаз с невозможного видения, бессильно прислонился на ослабевших ногах спиной к стояку, тяжело дыша и обливаясь жарким потом. – Я, кажется, схожу с ума. – Повернулся, обхватил стояк руками и в изнеможении стал биться об него головой, издавая глухие жуткие стоны. С ним случилась давно нараставшая нервная истерика, прорвавшаяся сквозь вскрытую радостью рану. Первой опомнилась Зося. Стремительно рванувшись к страдальцу, она опрокинула и разбила чашку, звякнувшую тревожным набатом, наткнулась на корзину и высыпала часть яблок, замелькавших тревожным красным цветом, подбежала и повисла у Владимира на плече, отдирая от стояка, стараясь повернуть к себе лицом и причитая со страхом и слезами: «Володя, не надо… Володя!». С другой стороны то же делал Фёдор, спустивший детей на пол и уговаривавший брата: «Кончай, брат, возьми себя в руки». Наконец, двое справились с одним. Открывшееся лицо Владимира было искажено гримасой внутренней боли, на глазах выступили слёзы. - Если бы вы знали, как я вас всех люблю! – сказал он с надрывом, невидяще глядя в расплывшееся кухонное пространство и думая о том, что никакая Германия ему не нужна. – И как я подл перед вами, - и опять попытался отвернуться, чтобы спрятать глаза, но друзья не дали, сильно и надёжно сжав с боков. - Успокойся, мужик, - намеренно грубовато уговаривал Фёдор, не ожидавший такой реакции Владимира на появление детей, иначе не устроил бы ненужного спектакля, и догадываясь, что причина не только в этом, а в общем разладе жизни названого брата. – Посмотри: здесь все свои, всё будет хорошо. «Очень хотелось бы верить», - успокаиваясь, подумал неврастеник, с трудом выдавливая стыдливую улыбку и по-мальчишески вытирая слёзы рукавом. - Радоваться должен, - продолжал Немчин, воодушевлённый просветлением Владимира. – Говорил, что один в мире, а у самого вон сколько родственников: двое прекрасных детей, два брата, - он выдвинул из-за себя скромно таящегося в темноте коридора настоящего героя массовой сцены – Шныря, - замечательные родители, - заставив улыбнуться Лиду и одобрительно кхекнуть Сергея Ивановича, - и красавица девушка, - метнул восхищённый взгляд на вспыхнувшую от похвалы и приятного намёка Зосю. Совсем освоившийся с новым положением многодетного отца, счастливого родственника и любимого сына Владимир отступил в коридор, сел на корточки перед забытыми и прижавшимися в испуге к стене детьми и, протянув руки, позвал: - Витя, ты помнишь меня? Иди сюда. Мальчик выкрикнул: «Нет, не хочу в детдом!» и, оттолкнув призывно протянутые руки, вбежал в кухню, бросился к Сергею Ивановичу и прижался к боку, надёжно защищённый широкой ладонью комиссара, прикрывшей остриженную голову мальчика. Алёнушка, как и подобает женщине, последовала за ним, но укрылась от страшного дяди, кричащего и плачущего, в коленях Лиды, обнявшей девчушку тёплыми материнскими руками. Побледнев от неожиданной пощёчины, отвергнутый отец медленно поднялся, подумав, что не всё будет хорошо. - Не переживай, - обнадёжил мудрый полит-целитель атрофированных душ с собственным больным сердцем, мягко поглаживая мальчугана по отросшему пушистому ёршику слабых беленьких волос, - подзабыл парень. Боится дядей в военной форме, а ты в ней. Со временем привыкнет. Правда, Витёк? - Да, - согласно ответил из-под укрытия беляш. - А ты, - обратился названый отец к Владимиру, - присаживайся, наконец, к столу, попей чайку в охотку и расскажи нам между делом, не торопясь, откуда такое богатство, и почему скрывал, словно мы чужие. - А вот и оладушки, - встрепенулась Лида, осторожно отставляя Алёнушку, и поставила на тарелке на стол горку аппетитных серых оладий. – Правда, холодные, но с горячим чаем хорошо пойдут. – Она налила и добавила к оладьям стакан горячущего чая. – Он у нас с мятой, заваристый и душистый, веселит и успокаивает. Пейте, Володя, кушайте на здоровье. Ой! – приятно было смотреть, как она всплёскивает полными руками, округляя при этом выразительные добрые глаза, - а джем? Совсем забыла. - Не надо, - отказался великовозрастный сынок, с удовольствием наблюдая за хлопотами очень молодой матери, - я люблю его только в пирожках. Лида звонко рассмеялась, и все, даже дети, заулыбались, счастливые тем, что родственнику полегчало. Но прежде, чем подойти к столу, он подошёл к Шнырю, скромно у порога отиравшему спиной стену, взял за плечи, вгляделся любовно, обнял, прижал к себе впалую грудь, сызмальства прогнутую несоразмерными взрослыми мужскими заботами, горячо и искренне поблагодарил: - Спасибо тебе, брат Пётр. Век не забуду, до конца жизни должник. - Да ладно, чё ты? – уклонялся парень, не привычный к телячьим нежностям. – Пацанов жалко стало. А Шатрова окочурилась от тифа, - разом объяснил быстрое и неожиданное появление втроём. - Хватит вам, - опять вмешался старший, - ещё успеете выяснить отношения. - Остаёшься? – радостно догадался Владимир. - Уже уговорились, - подтвердил хозяин. Можно было и приняться за чай. Он привычно уселся на привычное место за знакомым столом, будто и не было панического бегства, отхлебнул чаю, откусил оладушка, глубоко и освобождённо вздохнул. Улыбнулся, оглядывая всех. Так приятно быть в центре внимания, он и не помнит, когда такое было раньше, пожалуй - у Марины, но не то и не так. Немчин принёс из комнат два стула – один для Зоси, другой для себя, Шнырь устроился на пороге, подперев несчастный стояк, все уселись и притихли, тактично не обращая внимания на хлюпающего чаем героя: внимающий зал подготовился и замер в ожидании повествования. А рассказчик лихорадочно собирался с прыгающими из одного времени в другое мыслями, не зная, с чего начать и что сказать, чтобы не выглядеть чересчур жалким и сентиментальным. Однако, начал, и пошло на удивление легко и гладко, словно оживая, самому стало интересно и даже не верилось, что это было. Рассказывал о том, как встретились немец Виктор и русская Варя, как родился мальчик Витя, и мать с сыном стали изгоями, как забрали Варю, и он нашёл Витю у трупа бабушки, узнал об убийстве Вари. Рассказал о встрече с Шатровыми и предательстве Кулика… - Тот самый? – жёстко перебил комиссар. - Тот, - подтвердил Владимир. Рассказал о подвиге Горбовой, узнавшей новые имена и адрес увезённых малышей, о её трагической смерти… Ещё многое не рассказал, не разрешая себе останавливаться на деталях и оценке событий, но и без того лица слушателей стали сумрачными и сосредоточенными, а жалостливая Лида откровенно плакала, роняя крупные слёзы на руки, безвольно опущенные на колени. Даже Зося, не по-девичьи жёсткая и волевая, без бабских, как она считала, сантиментов, сидела с покрасневшими от боли и печали глазами, пристально и страстно вглядываясь в того, кого считала мямлей, недостойным шеренги героев-революционеров. - Несчастные сиротки, - почти простонала Лида, утирая слёзы и тяжело, с надрывом, вздыхая. - Да-а-а, доста-а-а-лось, - согласился Немчин. – Ничего, у новых родителей оживут, возьмут своё. А те, которых жалели, не ведая взрослых переживаний, уселись на пол у щедрой корзины, усердно грызли молочными зубами красивые и вкусные шары и, радуясь забаве, катали их друг другу. На фоне раскиданных райских яблок они, беленькие и воздушные, казались ангелами с мещанской лубочной картины, принёсшими безмятежность, согласие и любовь в настрадавшийся дом. - Это невозмо-о-жно! – голос железной Зоси дрогнул, а расширенные глаза неотрывно и недоверчиво глядели на развеселившихся малышей. – Такого даже в книгах нет. - В книгах много чего нет из того, что есть в жизни, - глухо обронил потрёпанный жизнью комиссар, и его голубые девичьи глаза потемнели от тяжких воспоминаний о человечьей подлости. – Сироткин – твой родственник? – вдруг спросил, казалось бы, ни к селу, ни к городу. Зося вся вспыхнула, сразу вспомнив подзабытые не книжные истории дяди и тёти, отвернулась и ничего не ответила. А комиссар и не ждал ответа: он давно привык не получать их, внятных и правдивых, на свои ясные и прямые вопросы, заданные бывшим товарищам по партии. Начавшую было сгущаться атмосферу разрядил Шнырь. Он встал с порога и задумчиво, разгладив мальчишеские черты лица, огрубевшие от уголовщины, табака и пьянства, произнёс мечтательным голосом, заставив всех обернуться: - Может, и у меня не своя фамилия… я тоже из детского дома…может, и меня родственники ищут, а новой фамилии не знают… Владимир быстро поднялся, подошёл к нему, осторожно минуя детей, положил братскую руку на плечо. - Мы обязательно узнаем твою настоящую фамилию и обязательно найдём родственников, верь мне, брат Петька. Шнырь смущённо шмыгнул носом, опустил голову. - Да я – так… - Вот что, - взял инициативу в свои руки комиссар, не дав никому расхлюпиться, - детишки сильно ослаблены и запуганы, того и гляди занедужат. – Он обращался к Владимиру, и тот понял, о чём пойдёт речь. – Им нужен постоянный материнский уход, и никто, кроме Лидуши, его не даст. Да и я, - Сергей Иванович невесело усмехнулся, - с некоторых пор перешёл в разряд наблюдателей жизни, так что постоянно буду на подхвате. Куда тебе с ними, неустроенному, с длительными командировками и без женщины? Загубишь! Короче, - он повысил голос, перейдя к самому существенному, - мы забираем детей себе, и не спорь! – остановил поднятой рукой встрепенувшегося в протесте несостоятельного отца. – У тебя ещё будут, а мы малость припозднились с Лидой, нам они в самый срок. Ну, а если у нас свои родятся, дай бог, - Лида стыдливо отошла к кухонному столику, - то, слово коммуниста, все будут одинаково родными. Не беспокойся, - остановил рукой Владимира, хотевшего сказать, что им будет трудно, что он обязательно будет помогать материально, - вырастим и воспитаем как надо, стыда за них не будет. Я всё это говорю для случая, если ты вдруг захочешь уйти от нас – жениться, - комиссар стрельнул быстрым взглядом в порозовевшую, внимательно слушающую, Зосю, - или надоедим. А лучше нам вместе, одной семьёй, так, Лидушка? - Господи! – тихо воскликнула Лида. – Да я всей душой! Комиссар прав – лучшего варианта для детей не придумать. Владимир и сам совсем недавно мечтал о нём. И самому, напоминая, кто они и как появились, рядом быть ни к чему. Старички добры, и не следует эгоистично использовать бескорыстную доброту. Но сразу согласиться на очевидное предложение как-то неудобно, могут подумать, что он спешит избавиться от обузы. - Поживём – увидим, - пробормотал неопределённо, не показывая глаз. - Вот и прекрасно, - заключил настоящий, достойный отец детей, - время всё расставит по своим местам, ты прав. - Лидия Николаевна, что делать-то? – поднялась со стула противница кухни, подходя к новоиспечённой матери. Та тихо плакала, не в силах сдержать радостных слёз. - Сначала мы с тобой накормим и уложим спать ребятишек, - еле выговорила она. – Если бы ты знала, какая я счастливая! – и, не сдержавшись, поцеловала девушку в щёку, а та, смягчаясь, улыбнулась неприхотливому женскому счастью. Поднялся и Фёдор. - Надо бы по русскому обычаю отметить знаменательное событие. Как предложение? - Организуй, - разрешил Сергей Иванович. - Я смотаюсь, - обрадовался Шнырь, чувствующий себя неприкаянно в непривычной сдерживающей обстановке домашнего уюта. - Не лезь поперёд батьки, - отрезал организатор, - я сам. Ты принесёшь не то, что надо, а у нас дамы, - взял лишние стулья и ушёл собираться, а за ним и Шнырь, надеясь составить компанию. Четвёрка взрослых затихла: женщины возились за кухонным столиком, а мужчины наблюдали за детьми, продолжающими игру с яблоками. За всё время не было сказано ни слова о Сашке, словно и Владимир, и Сергей Иванович уговорились не бередить ещё одну рану, откладывая консилиум на потом, когда останутся вдвоём. - Пойду, вымоюсь хорошенько после поездки, - поднялся Владимир. – Петька, поможешь? – предложил развлечение отвергнутому Немчиным парню. Окончательно стемнело. На небе высветились первые немигающие бледные звёзды, ночь обещала быть прохладной и ясной. Он разделся до пояса, набрал ведро холодной колодезной воды, вылил в таз, отнёс на лавку поодаль, где обычно взбадривал себя утром и вечером, вымыл с обильным мылом лицо, шею, руки, сполоснулся, покрякивая и разогреваясь, потом принёс ещё ведро воды, попросил ёжащегося от чужой процедуры парня: - Слей, - и наклонился, подставив покрытую пупырышками спину. Когда перехватило дыхание, а следом от тела к голове поднялась волна жара и бодрости, понял, что окончательно пришёл в себя, и может быть, всё и на самом деле будет хорошо. Не вытираясь, надел нательную рубаху, гимнастёрку, расчесал мокрые волосы, облегчённо вздохнул, улыбнулся посеревшему от холода Петьке и спросил: - Трудно было? - Не, - соврал тот искренне, - пацанята молотки, не рюмили. - Расскажи всё, - попросил Владимир, присаживаясь на лавку. Шнырь потоптался, пока нашёл устойчивое положение у колодезного ворота, закурил. Рассказчиком он был никудышным. Из всех частей речи он признавал существительные да глаголы, сдабривая их вспомогательными частицами. Воровской сленг приходилось переводить и додумывать, что там случилось в Оренбурге. - Ну, прикатил в Оренбург. На вокзале надыбал шпану. Сказали про улицу Шатровой и детдом. Холодно, солнце садилось в степь. Хозяйка накричала, чтоб все сдохли, как поселенка от тифа. Посидел, покурил. Пацанят стало жалко. Знаю я эти детприёмники. Нашёл детдом. Деревянный забор с колючкой поверху и длинные бараки. Походил вдоль, подёргал доски, нашёл лаз. Сижу, жду. В сумерках вылезли двое. Дал в зубы, чтоб дым пошёл. Столковались за двести. Жду. Приволокли пацанят. Понимают, молчат. Руки в ноги и на вокзал. Боялся погони и шухера на вокзале. Забрались в товарняк с паровозом, что на север. Поехали. В Магнитогорске обходчик дал молока и хлеба, не тронул. В Челябинске фраерами сели на поезд, лафа. Бабы уступили полку, кормили, жалели. В Москве всё знакомое, почти дома. Утром были в Минске. А тебя нет. Старики фартовые. Такого подвига от урки Владимир никак не ожидал. И что его подвигло? Наверное, недобрая память о собственном детдомовском детстве. - Я бы не смог, - искренне сказал он. – Ты просто молодчина! Теперь заживём вместе. - Не-е, - лениво процедил Шнырь. - Что «не»? - Не хочу кантоваться по-вашему, - он пренебрежительно цыкнул через плечо. – Ещё вкалывать заставите, а то и учиться. Воспитывать будете. Я волю люблю, когда сам по себе – что хочу, то и ворочу. Не, - решительно отверг притязания на свободу, - не останусь, - и без задержки: - Денег дашь? Поиздержался. И на зиму одёжку надо. Есть, пить тоже, пока не возьму где. Владимир подошёл к нему, чтобы лучше видеть лицо. - Дам, обязательно дам, дам, сколько возьмёшь. Бросай своё подлое занятие, бери только у меня. Всегда, когда надо, приходи: всё, что у меня есть – твоё. Ночёвка – в любое время. Ты – брат мой. Шнырь ловко сплюнул окурок. - Приду… когда-нибудь, пацанов поглядеть. - А то – оставайся? – с надеждой ещё раз попросил Владимир. Шнырь отлепился от ворота, словно намереваясь уйти сейчас. - К Пономарю подамся, он звал. - К кому? – Владимира как током ударило: он вспомнил, как, уезжая, Бунчук наказывал своим временно податься к конкурирующему на толчке воровскому авторитету Пономарю. А сам Владимир перед этим слушал ночную исповедь сторожа торговой базы, бывшего дьячка или пономаря, укравшего стразы с церковной иконы, и удивился совпадению клички уголовника с кличкой, которую сам дал сторожу. Совпадение больше насмешило, чем удивило, и сразу забылось потому, что был сильно пьян, да и занят другими агентами и о пятом не вспоминал. Теперь вспомнил. Удивительным образом оказалось, что одинаковые клички носят трое: сторож, уголовник и агент. – К тому, что сторожем на торговой базе работает? - Я тебе этого не болтал! – зло взвился Шнырь. - Я и без тебя знаю, - успокоил Владимир, довольный тем, что интуиция и логика не подвели. Значит, остались двое: сторож и агент. Старшина обмолвился, что агента взяла милиция как простого уголовника, но он сбежал. А если… - Ты хорошо знаешь Пономаря? - Не-е, - неохотно ответил Шнырь. – Он не здешний, с запада, недавно объявился, злой, дьявол, крови не боится, и все под ним такие. Есть: с запада, недавно здесь, не боится крови. Пономарь-агент вполне мог, сбежав, осесть здесь, на хлебном столичном базаре-толчке и изменить внешность так, что, не приглядевшись хорошенько, не узнаешь. Убегающий взгляд… точно! – сторож ни разу не взглянул в глаза. Ревматизм… и здесь в цель: бывший сельский дьячок часто жаловался на ноющие колени. Как же Владимир сразу не дотумкал? Захотелось немедленно побежать и проверить догадку. - Вы что здесь уединились в темноте? – послышался весёлый голос Фёдора, звякнувшего бутылками. – Замышляете ещё кого-нибудь притащить? Шнырь, привези мне Марту. - А где она? – без энтузиазма спросил Шнырь. - Во Владивостоке, наверное. - Не-е, далеко ехать, спать много надо. Владимир с Немчиным рассмеялись, Владимир хлопнул Петьку по плечу, и все трое пошли в дом. На входе Фёдор отдал тяжёлую авоську Шнырю, велев тащить к женщинам, а они с Владимиром направились в холостяцкую келью наводить марафет, да и переговорить отдельно было о чём. - Ты чего примчался-то? – начал Владимир, сбрасывая рабочую форму, напугавшую Витю. - Отпросился, думал, помощь понадобится. Не надо? Владимир рассказал о встрече с Марленом. - В рубашке ты родился, - обрадовался Фёдор. – Тогда завтра отчаливаю обратно, ждать дальневосточной весточки и дорабатывать. Даст бог, ещё встретимся, когда поеду. - Ты веришь в бога? – впустую спросил Владимир, критически разглядывая помятый костюм, висящий на спинке стула. - Нет, конечно, - засмеялся безбожник, - но заповеди приемлю, кроме одной. - Какой? - Если дадут по морде, обязательно дам сдачи, - он опять засмеялся. – Вообще-то, думаю, пока есть необъяснимое, будет и вера в бога, а это значит, что он вечен. Хотя и бракодел, и нелогичен: создал нас разными и требует, чтобы мы любили друг друга, вопреки себе же. Естественно, это невыполнимо, что и подтверждают тысячелетия человеческого существования. Каждый из нас – язычник, носит своего бога в себе и поклоняется ему, то есть, себе. – Увидев Владимира в костюме, ещё больше обрадовался: - Красавец! Не зря рыжая пламенные стрелы мечет. У вас серьёзно? Чуть задумавшись, Владимир ответил: - Мы абсолютно разные для серьёзного. - Правильно, - одобрил брат, - разные характеры легче сходятся, но труднее уживаются. Ну, что, пошли показываться? В кухне Шнырь, брезгливо сморщившись, мыл посуду, повторяя, наверное, в душе, что ни дня больше здесь не останется, Сергей Иванович выпекал остро пахнущие сладкой земляникой пирожки, Лида, проворно мелькая ямочками на открытых локтях запылённых мукой рук, лепила сырьё, а Зося, повторяя выражение Шныря, обрабатывала селёдку. - Присоединяйтесь, лодыри, - пригласил комиссар, - дело найдётся. - Я полнейший неумеха, - начал отпираться Фёдор, - из рук так всё и валится. - А мне надо отлучиться минут на 30-40: забыл выполнить поручение, срочное, - привычно по-русски незлобиво врал Владимир, решив окончательно очиститься от грязных долгов и сесть за стол абсолютно новым. – Ей богу, я быстро, надо, - он умоляюще глядел на комиссара. - Раз – дело и надо, значит – иди, - разрешил тот. – Постарайся не задерживаться. - 15 – Шёл как скороход-олимпиец, ничего кругом не замечая и ни на что не обращая внимания, жалея, что переоделся. До базы было верных минут двадцать ходьбы, и он надеялся сэкономить в один конец хотя бы минут пять. Народ с тёмных улиц убрался по светлым домам, затих, не торопясь переварить скудный карточный ужин, и только редкие гуляки вышагивали посередине, представляя себя ненадолго властелинами собственных судеб. Чуть не наткнулся на одну такую пару, торопливо вывернув из-за угла дома: один шёл почти твёрдо, выпятив грудь в наполовину расстёгнутой рубашке – душа нараспашку, другой, спотыкаясь и шатаясь, сутулился, пряча душу. Не подходя к проходной базы, Владимир остановился в тени противоположной улицы, прячась от яркой лампы, освещавшей сторожку, ворота и пространство перед ними. - Пономарь! – намеренно громко заорал он. – Пономарь! Тот, немного погодя, вышел, покрутил лохматой головой во все стороны, никого не увидел и зло крикнул в пространство: - Кто? Чего орёшь? - Я, - выступил Владимир на свет, не сомневаясь больше, что догадка оказалась правильной, - шофёр Володя, что чай у тебя пил. Вглядевшись, сторож протянул недоверчиво: - А-а, чего, шофёр, на своих двоих прикатил? - Разговор есть, - Владимир медленно и осторожно приближался, готовый в любую минуту использовать вальтер, зажатый в боковом кармане пиджака. Осторожничал и Пономарь, сжимая винтовку и не догадываясь о цели позднего визита непонятного шофёра. - Начинай оттуда. - Можно, - согласился непрошеный визитёр. – Не правда ли сегодня приятный вечер? Сторож громко хмыкнул в библейскую бороду: - Так ты, оказывается, залётная птаха? Ворон! Мало вам наложили, опять бучу затеваете? Там стой, так будем говорить. – Он поставил винтовку прикладом на землю, оперся руками на ствол. – Я не забыл ответа, но не скажу, потому что выбыл из вашей компании по собственному желанию. У меня своя шарага и своя война с партийной мразью и советским государством, поставившим меня вне закона. Мне терять нечего, ясно? Так и скажи там и проваливай, пока я добрый. Он взял винтовку в руку и повернулся, чтобы уйти. - Слушай, - остановил Владимир, - ты врал тогда про стразы? Бывший пономарь или дьячок оглянулся, глядя мимо любопытного шофёра, ответил, снова усмехнувшись: - Всё так и было, только камушки я взял настоящие. И опять хотел уйти. - Полуторка сегодня с твоими с обрыва в танк врезалась? – остановил неугомонный шофёр. – Знаешь уже? - Ты-ы? – угрожающе спросил уголовный авторитет, опять останавливаясь. - Где ты набрал таких идиотов? Разве можно лёгкую полуторку с людьми ставить на обрыве против тяжело гружённого студебеккера? А они ещё и пистолетами размахивали. Подумав, сторож кивнул: - Разберусь, - и открыл дверь вахтёрки. - Постой! – обнаглел шофёр. – Я тебя не видел и не знаю. Побереги Шныря: он мой брат. Не оглядываясь, Пономарь коротко бросил: - Учту, - и с силой захлопнул за собой дверь сторожки. Всё: он закрыл счёт чужих дел, можно… В спину дважды так сильно ударило, что, не удержавшись, нелепо дёрнувшись верхней половиной тела, он под резкий двойной пистолетный выстрел упал на правый бок, на руку, оставшуюся с вальтером в кармане, и, не ощущая боли, ясно увидел, как из темноты улицы торопился к нему Трусляк, чтобы добить. Но не добежал, остановленный яркими вспышками из той же темноты, и сам упал с размаху лицом в землю, а бежал уже Фёдор, но так ме-е-дле-ен-но, е-еле пе-е-ре-е-став-ля-я но-о-оги и не успел… Откуда-то возникла старая карга-предсказательница, и он не услышал, а понял по губам, как она прокричала: «Бойся пули у спину!»… «Gott sei Danke» - прошептал непослушными губами, сознание закрутилось, убыстряясь в ослепительно светлую воронку и исчезло в тёмной бездне небытия. Оглавление Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 |
|
|