"О суббота!" - читать интересную книгу автора (Калиновская Дина)

БУФЕТ С ВАРЕНЬЕМ

Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи. Саул Исаакович и не подумал, что звонит Гриша, добрил выраставшую от воскресенья к воскресенью жиденькую полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла, вытер свое сокровище, бирмингемскую бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать. И увидел Гришу. Крючковатого, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглого, как картофель, старого, нездорового, незнакомого, но — Гришу.

Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови.

«Что-то призрачно-кодымское, — наверное, подумал он, — что-то смутно знакомое, — наверное, подумал он. — Очевидно, это и есть Сулька!» — наверное, подумал он, и наверное, по-английски.

— Ты?..

— Кто же еще?..

Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении, но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину.

— О! Я его отлично помню!

Гриша подскочил к буфету, хлопнул его по дубовому боку, обрадовался, как родственнику, дернул ручку нижней дверцы:

— Здесь когда-то имелось варенье!

Там и сейчас стояли банки с вареньем.

Обнялись, хоть и неловко, но, благодаря буфету, сердечно. Вошли в комнату, сели за стол друг против друга.

— А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда, — с упреком буркнул Саул Исаакович. — Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы — и ты, и Моня, и Зюня.

Гриша вскочил, походил по комнате, оглядел фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.

— Как ты поживаешь? — с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.

— Старость! Какая это жизнь, Суля!

— Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша. Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.

— О, я узнаю — Ревекка! Она дома?

Тут вошла Ревекка.

«Рива, — подумал Саул Исаакович и встревожился. — Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива».

Рива же локтем пригнула дверную ручку, спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной — в одной руке кастрюлька, в другой — чайник, извернулась, прихлопнула дверь пяткой.

— Гриша! — крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.

И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика. Гриша подскочил, они жарко расцеловались.

«Никогда не знаешь, чго ждать!» — подумал Саул Исаакович.

Уселись снова.

— Раньше, чем идти к братьям, я пришел к нему! — Гриша ткнул через стол пальцем. — Ты думаешь, мне не страшно к ним идти?

— Идем, я могу отвести тебя хоть сию минуту, — снисходительно предложил Саул Исаакович.

— А чай? — лучезарно возмутилась Рива. Гриша поцеловал ей руку и отказался.

— Я сделаю фаршированную рыбу, слышишь, Гриша? Как хочешь, а у меня будет фаршированная рыба в твою честь! — блистала Ревекка кипучим гостеприимством. — Ты надолго приехал?

— На полных четыре дня!

— Что это — американский стиль? Исчезнуть на полвека, чтобы прилететь на четыре дня! Ты что — птица?

— Орел! — вступился Саул Исаакович.

— Но меня не касается, насколько ты прибыл! — кричала Ревекка сверху, когда они уже вышли и спустились по лестнице. — На рыбу — чтоб был!

Живописнейшей дорогой — через парк, мимо крепости и стадиона, мимо Александровской колонны и обсерватории повел Гришу Саул Исаакович.

Парк зеленел свежо и прозрачно, благоухал после дождливых дней под решительным солнцем. Даже в такой ранний час за столом, принесенным кем-то из сарая и ставшим парковым инвентарем, уже играли в домино завсегдатаи.

— Сейчас я скажу тебе, кто эти люди, которые с самого утра «забивают козла», как будто больше нечего делать. — Саул Исаакович решил объяснять Грише все, что встретится на пути. — Те два, в кепках, рыбаки, у них в Люстдорфе есть свои шаланды, — Саул Исаакович показал на море, а Гриша на море посмотрел. — А тот, что в галстуке, имеет прозвище Униженный и Оскорбленный.

— Ты очень популярный человек, — сказал Гриша, когда они прошли мимо играющих, и оба рыбака подняли над прокаленными лицами полотняные фуражки.

А когда треск костяшек по фанерному столу перестал быть слышен за кустами цветущей жимолости, когда остался позади парад лиловых ирисов, выстроившихся на клумбах набережной аллеи, когда свернули в боковую — с газоном посередине и в кружевных оборках маргариток по краям, когда самыми громкими звуками стали их собственные шаги по песчаной дорожке и жужжанье невидимых ос, Гриша сделал заявление.

— Я должен тебе сообщить, Суля, — начал Гриша и посмотрел снизу вверх с тем выражением, с каким другие смотрят сверху вниз. Тон его сделался официальным. — Я имею к тебе долг.

— Я тебе должен? — изумился Саул Исаакович.

— Наоборот! Я — тебе!

Официальность соскочила с Гриши, он сунул руки в карманы брюк и, заглядывая снизу и сбоку в лицо Саула, глядя хитро и хихикая, спросил:

— Тебе неожиданность? Сюрприз?

— Любопытно, конечно, но невероятно. Долг? Мне? Нет!

— А! Я так и знал, что тебя заинтересует! Ты считаешь невозможно? Но — так! Я тебе должен немаленькую сумму и уплачу. И уплачу сейчас! И уплачу долларами! Двести долларов — хорошие деньги, как ты скажешь? — Гриша при каждом восклицании подпрыгивал от воодушевления. — И за что я буду давать тебе двести долларов?

— Ты не шутишь?

— Не знаешь, за что? Давай, давай, вспомни!

— Что вспомнить? Гришенька, мне кажется, ты хочешь сделать мне подарок и придумываешь деликатный способ…

— Сулька, ты не помнишь, как мы купили жеребенка?

— Новости! Я прекрасно помню, как мы купили жеребенка!

— А ты не помнишь, на какие деньги мы купили жеребенка?

— На какие деньги мы купили жеребенка?.. Мы хорошо умели клянчить деньги на «хоны-ки», и после праздника мы купили жеребенка.

— На твои и мои?

— Нет. На твои и мои и на некоторую долю покойного Лазаря.

— Лазарь умер?

Гриша вытащил руки из карманов, Гриша стал печальным.

— Лазарь умер, Гришенька, что тут странного… за то время, пока ты отсутствовал, про многих можно сказать, что они умерли. Я могу тебе назвать двадцать имен одних только погибших на войне и не остановиться ни разу, чтобы подумать, и не меньше чем пятьдесят, если хорошенько вспомнить.

— А кто еще, Суля?

— Ну кто, Семка Фрумкин, например.

— Семка Фрумкин!

— Соня Китайгородская. Вся семья, все четыре брата Волоценко. Давид — помнишь Давида? Арончик — помнишь его? Бася и Гитя Годович…

— Хватит, подожди! Кто такая Соня?

— Соня? Шошоночка с родинкой, они жили за железной дорогой возле пруда, вспомнил?

— Нет.

— Как тебе не стыдно! Она дружила с Ревеккиными сестрами! Соня, ну? Смугленькая, дом у них был под зеленой крышей!..

— Нет, не помню.

— Ах, нехорошо, что ты забыл Соню!.. — Саул Исаакович расстроился.

— Да, да… Когда умер Лазарь?

— Не так давно.

— И от чего он умер, Суля, от болезни?

— От сердца, Гриша.

— Сейчас на всей земле умирают от сердца или от рака. Но от сердца больше. В Советском Союзе тоже так?

— В Советском Союзе так же.

— О, да, да! Везде так!..

И тут, как назло, плоский и ленивый голос прокашлялся на весь парк по радио и просчитал:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.

Гриша остановился и испуганно-вопросительно посмотрел на Саула.

— Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, — считал голос, как на некой зловещего значения перекличке.

Гриша чуть-чуть изменился в лице. Он прислушивался не то к считающему, не то к самому себе, скосив сердито глаза на то место на груди, где из кармана торчал малиновый платочек.

— Зачем он считает? — тихо спросил он.

— Это? Чинит радио. Нас не касается! Что ты так разволновался? Гриша, тебе, кажется, нехорошо?

Гриша выдернул из кармана брюк малиновый платок, обтер слегка вспотевшую лысину и немного побледневшее лицо. Из другого кармана вынул узенькую оранжевую коробочку и съел из нее оранжевую таблеточку.

— Нехорошо? Нет! Тебе показалось!

Он спрятал красивый платок и коробочку, быстрым стряхивающим движением пальцев расправил платочек в кармашке, прищурился, будто знал секрет, иронически поднял брови на Саула, будто не себя, а его поймал на слабости, сорвал веточку, сунул в угол рта, фатовато усмехнулся.

— Будем жить, пока живется, а?

Закинул руки за спину под расстегнутый и щегольски скомканный сзади пиджак.

— Почему мы стоим?

Саул Исаакович сцепил сзади руки по-своему — большой палец одной в кулаке другой, и они пошли дальше, мимо стадиона, в высокие ворота которого входили парни в спортивных костюмах.

— А жеребенок ведь пропал, Суля?

— Ой, да! Откуда ты знаешь? Он пропал. Как только ты пропал, и он куда-то делся. Ты помнишь, — Саул Исаакович ткнул локтем в Гришино плечо, — ты не забыл, как он с твоей помощью катал мою Ревекку? Я думал, она потом тебя отравит! Техас! Мы назвали его, как ты хотел, Техас! Скорее всего, его украл Матвейка. Он любил крутиться возле нашего жеребенка.

— О, ты несправедливо обижаешь честного цыгана, Суля! Он не украл жеребенка, он самым благородным манером купил его! Купил! Что ты скажешь, ну? А я продал!

— Что я скажу? А что можно сказать? Надо подумать! Значит, ты нас надул, ты неплохо обвел нас вокруг пальца, неплохо, Гришка, сукин ты сын!

Гриша на ходу потирал руки и хихикал.

— Мне нужны были деньги для моего путешествия, и я решил — черт с ним, с жеребенком! Ты хочешь сказать, что я мошенник?

— Откуда ты знаешь, что я хочу сказать? Может быть, я хочу сказать, что ты как раз и был прав, и черт с ним, с жеребенком? Нам он нужен был для баловства, а тебе — для жизненно важного предприятия. Объективно, тоже гораздо лучше, что Матвей его честно купил, чем если бы украл. Так? Ах ты, мошенник! А мы были уверены, что коня увели цыгане! Мы даже хотели заявить в полицию! Прямо-таки ковбойский анекдот! — говорил Саул Исаакович, купаясь в воспоминаниях.

— Теперь понимаешь, Суля, какой долг я имею тебе заплатить? — опять взглядывая снизу вверх с выражением смотрящего сверху вниз, спросил Гриша. — Тебе и Лазарю, но если Лазарь умер, значит, одному тебе.

— Ковбойская шутка, Гришенька? — растерялся Саул Исаакович, потому что понял, что Гриша и в самом деле не шутит. — Я знаю один американский анекдот про лошадь на крыше…

— Да, — с иностранной улыбкой сказал Гриша. — Немножко смешно, но я не шучу, я именно так хочу сделать. Что здесь удивительного, Суля?

— Да, да, — заволновался Саул Исаакович, — что здесь удивительного — лошадь на крыше… — Он почувствовал себя деревенщиной, совершенно не представляя, что уместно сказать в подобном случае, и только старался, сколько мог, быть легким и разбитным. — Ты дал жеребеночку экзотическое имя Техас! Приобрести коня — тоже была твоя инициатива, кому бы в голову пришло? Он на сто процентов твой, Гришка, и прошу тебя, оставь меня в покое! — Так он сказал и для прочности сказанного похлопал Гришу по плечу.

Гриша упорствовал.

— Даже если ты хочешь возражать, Суля, я буду искать способ расквитаться с тобой, — так ответил Гриша, не глядя на Саула, а глядя прямо перед собой на куст шиповника, и можно было поклясться, что он не видел этого большого куста с крупными малиновыми, как чудный его платок на груди, цветами.

— Слушай, перестань! Нет у тебя никакого долга! — Саул Исаакович рассердился. — Нет у тебя передо мной долга! Я о нем не знал и знать не желаю. Что ты выдумал, что за комедия?!

— Америка — добропорядочная страна, — заявил помрачневший Гриша. — Американцы — добропорядочный народ, Суля, и я, Суля, уплачу, хоть лопни!

«Кажется, он на что-то намекает, наш Гришка, — бдительно подумал Саул Исаакович, — и, кажется, на что-то международное!..»

— Оставь, Гриша, я списываю твой долг. Имею я право, в конце концов, делать с моими деньгами, что захочу? Так я — списываю. И потом, Гришенька, какой ты американец? — Саул Исаакович старался и впредь быть дипломатом. — Ты наш, кодымский! Мне, извини, даже неудобно слушать от тебя про какие-то деньги!

Лучше бы я предложил поехать тебе на день-два в Кодыму, а ты бы согласился на мое предложение. Как ты смотришь?

— А что там есть, в Кодыме? Там есть кто-то из наших? Кто-то остался?

— Никто не остался. Из наших — никто. Но вполне вероятно, что цел еще тополь в нашем дворе. Тот самый тополь, на котором, ты помнишь, мы с тобой ночевали? Дом наш сгорел, я слышал, но тополь навряд ли, так я думаю.

— Ночевали на тополе? Я и ты? — Сентиментальные воспоминания были Грише неинтересны, и он не скрывал этого, поскучнел.

— Ну как же! Был такой эпизод! Мы, как циркачи, сидели наверху и любовались, как нас ищут по местечку! Неужели ты забыл? — старался растормошить Гришу Саул Исаакович, как бы извиняясь за сорванный номер с жеребенком. — Мой папа кричал: «Сулька, ужин холодный!» А тебе Моня кричал: «Гришка, иди не бойся!»

— И зачем мы там сидели?

— Кто знает зачем? Так!.. Подумать только, ты забыл!.. И Соню Китайгородскую забыл…

— Столько лет прошло, столько событий! Как можно не забыть?

— Да, да, столько лет, столько событий!.. Обрати внимание, Гриша, мы вышли на центральную аллею.

— Куда это все идут?

— На пляж, Гриша, на пляж, а как же! Лето!

— Кому сделали памятник, Суля?

— Сложный вопрос! Говорят, что сам император Александр, большой путешественник, прямо на этом холме, даже не слезая с лошади, подписал разрешение на строительство нашего парка, так что очень может быть, что памятник — ему. Говорят, перед тем девятнадцать лет шла переписка между нашим градоначальством и Петербургом на предмет: быть парку или не быть. Так что очень похоже, что памятник императору, а заодно и тем злосчастным бюрократическим годам переписки. Советская власть предпочитает считать сию торжественную колонну памятником поэту Тарасу Шевченко. Имеешь представление?

— О, да-да, Тарас Шевченко!

— Правда, есть еще третье мнение, к нему тоже многие склоняются. Пусть считается, говорят они, что памятник в честь фельдмаршала Суворова. Здесь, говорят они, на месте парка был когда-то бастион, огромное военное сооружение, грандиозная крепость, им задуманная, Суворовым, и при нем построенная, при Суворове. Ты видишь, вопрос сложный, и спорить можно долго. Но поскольку памятник стоит во всем своем великолепии, то и спорить мы можем сколько угодно в свое удовольствие. «Джон, у нас лошадь на крыше!» — «Ну и что?» Джон говорит «ну и что», типичный американский анекдот! Вон туда держи направление.

— Что там, Суля? — несколько раздраженно спросил Гриша, он не примирился с упрямством Саула Исааковича в вопросе о жеребенке. — Там тоже памятник?

— Нет, Гришенька, — ответил Саул Исаакович, — там живет Моня.

Гриша все-таки засмеялся.

— Ты не поверишь, Гриша, но я уверяю, я счастлив, что мои полжеребенка, не считая хвоста, который, очевидно, принадлежал Лазарю, тебе пригодились! Мужской, ковбойский поступок! Надо — и продал. Но как же ты не запомнил, что мы ночевали на тополе? А сад наш помнишь? Орехи, сливы «ренклод»? А наши качели? А наш чердак? А малокровную Сарочку, которая за нами вечно шпионила?

— О, да, да! Отлично, очень хорошо, все помню! Жалко, что я не имею возможности ехать в Кодыму! Однако, Суля, почему бы тебе не взять деньги за жеребенка? Я ведь вижу, ты небогатый, мне непонятно твое возражение.

— Какой ты упрямый! Я ведь тебе объясняю русским языком. Продать общего жеребенка — грех, я не возражаю, тут я не возражаю, разве я возражал? Но отдавать мне за него деньги сейчас, через пятьдесят лет, свинство. Неужели ты не согласен?

— Я хочу заплатить мой долг независимо, что он давний. Это и есть — порядочность! — У Гриши возвысился и сорвался голос, он закашлялся.

«Опять! — воскликнул мысленно Саул Исаакович. — Опять политические намеки!»

— Отнюдь, Гришенька, — сказал он с тонким сочувствием к Гришиному непониманию. — Отнюдь!

— Я не хочу быть тебе должен, Суля. Я вполне состоятельный человек, я не хочу наживаться на моих друзьях… — В Гришиных словах уже брезжило смирение.

— Главное, не волнуйся! А так — мало ли чего мы не хотим! Одни не хотят одного, другие другого. И потом, дорогой мой, сколько ты мне можешь заплатить, по какому тарифу? Полжеребенка в четырнадцать лет, согласись, все равно что — полцарства. А полцарства в нашем с тобой червивом возрасте — это не больше, чем дачка с абрикосовым деревом. И о чем мы говорим? Полжеребенка, другими словами — большой кусок конины! Тьфу! Давай-ка лучше я спрошу тебя, чем ты занимаешься в этой своей Америке? У тебя есть дело или магазин, или ты служишь?

— О, Суля, теперь я только старый человек, больше ничего!.. А раньше — у! — я неплохо крутил педали!..

— Ты работал на машине?

— Чем я не занимался, скажи мне? Я был гонщиком — и не из последних! Потом я починял велосипеды и неплохо зарабатывал, мог спокойно учиться, я ведь кончил университет! Стажировался в Париже. Но скоро я понял, что велосипеды починять выгоднее, чем преподавать студентам персидский язык. Я женился! И у меня появились деньги! Ты думаешь, приданое? Нет. У меня умница-жена! Я купил у хозяина мастерскую. В три года мы из нее сделали мебельную фабрику, а?

— У тебя есть ее фото? Жены, я имею в виду.

— Да, да! Давай где-нибудь сядем, ты посмотришь!

Они нашли скамейку под глухим забором обсерватории, и Гриша достал несколько фотокарточек.

— Мой автобус! Я сам доставлял мебель своим покупателям. «Harry Stein» — на нем написано мое имя! Мое имя читали по всему городу, меня хорошо знают там, где я живу! Моя жена Нэнси и дети Майкл и Роза.

— Веселая жена. Симпатичные дети.

— Ты знаешь, ведь я взял их маленькими из концлагеря, они почти умирали. Не было болезни, чтобы они пропустили мимо, пока выросли. Но теперь, Суля, это хорошие дети. Майкл — инженер в солидной фирме, женат, имеет ребенка. Роза — талант, художница… как это… для фарфора. Имеет приз за работу!

— Замужем?

— А, разве легкое дело выдать замуж дочь, Суля?

— Смотря где, Гришенька, смотря где. У нас, например, даже слишком легко. Мои девчонки успели по два раза каждая, так что я имел при двух дочерях четырех зятьев, и все четыре мне нравились, славные хлопцы. А это твой дом, я понимаю?

— Да, у меня дом, восемь комнат. У меня много места, приезжай, посмотри. Сад, два автомобиля. Теперь, когда я продал дело, я свободный человек, ничем не занят. Приедешь, мы совершим путешествие, — говорил Гриша. — Я зимой отдыхаю во Флориде. Захочешь, поедем во Флориду, весной я путешествую по Европе, захочешь, едем в Европу: Рим, Париж, Швейцария!

Саул Исаакович решил, что дипломатичнее не говорить Грише, что на подобную поездку у него нет, никогда не было и не будет денег, и он понятия не имеет, зачем без специальной командировки советским гражданам шататься по загранице. И он сказал так:

— А ты мне лучше ответь, мы едем в Кодыму или нет, я не расслышал твоего ответа. Я, может быть, плохо слышу?

— Я не могу ехать в Кодыму. — И они засмеялись, и встали, и пошли дальше, два старых хитреца. — Моя путевка не содержит Кодыму, такой маршрут.

— Значит, в Кодыму ты ехать не можешь? Сочувствую тебе. Что ж, поеду без тебя. Я могу ехать, Гриша, когда захочу, хоть сию минуту я могу отправиться в нашу дорогую Кодыму, — говорил Саул Исаакович с нежной улыбкой. — Я в любой момент могу проверить, цел ли наш тополь, проверить, как там идет новое строительство, какая станция, какой теперь вокзал. Я поеду, Гришенька, и все тебе опишу в письме, если тебя интересует, конечно.

— Да, да! — отвечал Гриша. — Но ты мне скажи про себя — какой у тебя капитал, как ты жил все годы? Ты ничего не говоришь про себя, и я могу думать, что тебе нечего сказать, а? — задирался Гриша.

— Мне нечего?! Как это, мне нечего?! Когда ты придешь к нам на фаршированную рыбу, прочисть хорошенько уши, Гришенька, и приготовься долго слушать. Я расскажу тебе такую историю, что ты останешься под впечатлением. Но смотри, Гришенька, смотри, мы пришли к Моне.

— Где живет Моня?

Ах, какая же это чудная улица, где живет Моня, где трамвайная колея течет зеркальными ручьями в густой нетоптаной траве, где бугель бренчащего бельгийского трамвая пробил в непроницаемых кронах тополей зеленый и высокий свод, где старые дома больны надменностью!.. О, блеклые фасады! О, выпавшие кое-где балясины балконов!..

— Где, где живет Моня, покажи мне!

— Вон, где открытые ворота, — поднял руку Саул Исаакович. — Где дикий виноград полез на крышу, где маленькая девочка играет со скакалкой, где выщерблен асфальт, где красная звезда прикреплена к подъезду, означая, что этот дом — образцового порядка и высокой культуры!

— Слушай, ты поэт!

— Ты думаешь?

Саул Исаакович довел Гришу до самой двери, показал белую кнопку звонка.

— Ну, давай!

Гриша не звонил, Гриша переводил дыхание.

— Почему ты не идешь со мной? — Гриша вытирал затылок малиновым платком.

— Так будет лучше, — сказал Саул Исаакович.

Почему?

— Гриша, ты можешь подарить мне свой платок? Он мне страшно нравится, я хочу иметь от тебя на память…

— Я принесу тебе полдюжины или дюжину, у меня много! — воскликнул Гриша и, бледнея, позвонил.