Герман Садулаев: «Я — ТАКОЙ ПИСАТЕЛЬ...»

Герман Садулаев, русский чеченец, живущий в Петербурге, давно уже является одним из ведущих писателей России третьего тысячелетия, наряду с Захаром Прилепиным, Олегом Павловым, Александром Тереховым, Михаилом Елизаровым, Сергеем Шаргуновым и другими. Он нашумел уже первой книгой "Я — чеченец", которую не побоялся выпустить Илья Кормильцев в своем издательстве "Ультра.Культура". Это был крик боли и возмущения от всего, творящегося на его родине. Родился Садулаев в Шали, отец — чеченец, мать — терская казачка. А кто — он сам?

     Чеченские власти отказывают ему в праве быть чеченцем, иные наши ультра-патриоты не считают его русским писателем. Кто же он — имперский писатель Герман Садулаев?

      Владимир БОНДАРЕНКО. Герман, вы приобретаете сейчас большую известность. Но сами вы то заявляете, что еще не считаете себя писателем, то после выхода романа "Шалинский рейд" говорите, что больше не будете писать. Есть ли такой писатель — Герман Садулаев?

     Герман САДУЛАЕВ. Я — такой писатель. Когда любой писатель начнет заявлять, что он — "от Бога", думаю, в тот же момент писатель в нём заканчивается. Творческим людям всегда свойственно сомневаться. То верить в себя, то не верить. Мучиться. Искать героев. Метаться. На этой энергии метания души и держится всё творчество. Как только ты успокоишься и начнешь изрекать некие истины человечеству, творчество тебя и покинет.

     В.Б. Как вы пришли к литературе? Большинство писателей вышли из врачей, архитекторов, строителей, учителей, зэков, воинов. Не каждый добирался до Литературного института. К примеру, из моих друзей, Александр Проханов закончил авиационный институт, Анатолий Ким — училище живописи, Владимир Личутин пришел из журналистики. Да и я сам немало поинженерил. А вы каким образом очутились в литературе? Когда стали писать? Помню, в советские годы писательский стаж начинался с первой публикации в газете. В десять лет напечатал стихотворение в районной газете, — вот и отсчитывай трудовой стаж. Ваш писательский стаж когда начался?

     Г.С. Прежде всего хочу сказать, что уважаю выпускников Литературного института и завидую им. У них, как правило, системное знание литературы. Стили, жанры, направления. Я плохо знаю литературу. Читал обрывочно, случайно.

     В. Б. Поступайте на Высшие литературные курсы — они именно для таких, как вы. Уже определившихся как писатели.

     Г.С. Всегда здорово получать новое образование. Но вряд ли я сейчас найду время для ВЛК. Да и деньги нужны, чтобы содержать семью, помогать старикам. Оставим это в ряду розовых мечтаний.

     А насчет писательского стажа советских времен, который засчитывался с первой публикации... Жалко, что сейчас такой стаж не идет. Первое стихотворение у меня было написано году в 1982-м. На смерть Леонида Брежнева. Оно было прочитано в кругу родных и близких. Потом я публиковался в местной шалинской районной газете "Знамя коммунизма". Лет в двенадцать. А в семнадцать лет я уехал из Чечни и долго нигде не публиковался. Писал что-то в стол. Я рос в русскоязычной среде, дома отец с матерью говорили на русском, учился в русской школе, как и все. Мама была учительницей, чеченский язык почти не знала. Она была твердых правил и устоев, оставалась во все времена православной. Кому не нравится, могут уходить на все четыре стороны. Крутая терская казачка. Чеченский я знал по улице. И тоже неплохо. Отец — чеченец, и сейчас живет в Шали. Поэтому я и переживаю сейчас, после нападок чеченского руководства, не за себя, а за отца и его родню. Созваниваемся каждый день.

     В.Б. Вы сами, Герман, православный или мусульманин?

     Г.С. Я не отношу себя ни к какой конфессии. Уважаю все религии, глубоко чту всех верующих, в сердце своем верю в Бога. Но испытываю неустранимые сомнения в самых разных официальных религиозных организациях, которые сейчас монополизировали любую веру.

     В.Б. Очевидно, вы — типичный представитель позднего советского поколения, интернационального и малорелигиозного?

     Г.С. Безусловно, я — советский человек. Считаю, что в том времени было много очень ценного, ныне утерянного.

     В.Б. Очевидно, для вас и как человека, и как рожденного и выросшего в Чечне, и как писателя мощным потрясением и стимулом была чеченская война?

     Г.С. О Чечне я сначала писал как бы для себя, переживая случившееся, писал в стол. Я даже не верил, что такие тексты пригодятся в России. Мне кажется, с такой любовью о Чечне мало кто писал. И с такой болью. Меня даже зачислили в чеченские националисты. И вдруг нашелся смелый человек Илья Кормильцев, который их опубликовал. Он и придумал заголовок "Я — чеченец". Я считаю его как бы своим соавтором. Потом появились публикации в журналах "Знамя" и "Континент". Для меня эти публикации были в какой-то степени неожиданными. Я не сразу поверил в них.

     В.Б. И все же, скажем честно, не на улице подобрал ваши тексты Илья Кормильцев, да и в журналах они оказались не случайно. Вы писали о наболевшем, о самом серьёзном в своей жизни, в жизни своего народа и своей страны, и вы наверняка искали издателя, искали журналы.

     Г.С. Да, я обращался в несколько журналов, где-то получил отказ, кто-то отмолчался. Скажу честно, посылал наобум. Мало ли молодых талантов бродит по редакциям. Я рад, что "Знамя" откликнулось. На сайте издательства "Ультра. Культура" меня привлек девиз: "Все, что ты знаешь, ложь". И какой-то инопланетный человечек рядом с ним. Даже не знал, что это издательство Ильи Кормильцева, не знал о журнальной войне. Я переживал иную, настоящую войну у себя на родине, гибли мои друзья и родные, во время бомбежки была ранена сестра. Я переживал трагически развал моего Советского Союза. И сейчас считаю, что это была великая катастрофа. Все мы родились в Советском Союзе. И не думали, у кого какой отец, какая мать. Русские, чеченцы, грузины, евреи — все росли вместе. Грозный был культурным центром Северного Кавказа. Все мы родились в каком-то селе, в каком-то городке, на севере или на юге, любили свои родные места, но любили и нашу огромную могучую большую родину. Если это и есть империализм, то я человек имперской культуры.

     В.Б. Думаю, ваша открытая социальность, своеобразный национализм вряд ли привлек бы журнал "Знамя", будь вы чисто русским писателем. Но вы подняли знамя чеченских героев — и вас полюбили наши либералы. Позже, после выхода книги "Я — чеченец", вы стали внимательно вглядываться и осмыслять как бы заново своих героев. И уже в "Шалинском рейде" вы вывели Тамерлана, который скорее похож на толстовского Хаджи Мурата, или на шолоховского Григория Мелехова своей неоднозначностью и обреченностью. Его уже не признают своим ни русские (хоть он и сдал им сведения о местонахождении президента Масхадова), ни чеченцы. Изменилось и отношение к вам. Чем глубже погружаетесь вы в эпоху, тем более взрывоопасной становится территория вокруг вас.

     Г.С. Для меня вхождение в мир литературы было подобно вхождению в сказку. Все конфликты я решал внутри своих романов и повестей. Влезать уже в литературные конфликты я не хотел. Не делил никого по лагерям. Я восхищался талантливыми людьми, восхищался их знанием литературы, я любил всю русскую литературу. А Льва Толстого и Михаила Лермонтова вообще считаю чеченскими писателями. Кто еще был ближе к нам, чем они? Я вижу искренних патриотов России и среди либералов, и среди почвенников. Они немножко по-разному видят будущее России, но на то и существует интеллигенция, чтобы сомневаться и задавать вопросы, чтобы по-разному осмысливать окружающий нас мир.

     В.Б. У вас уже вышло пять книг, от "Я — чеченец" и "Таблетки" до "Шалинского рейда" и сборника рассказов "Бич Божий". Вас приглашал к себе на встречу премьер-министр Владимир Путин. Вас уже успешно переводят на все главные европейские языки. Как воспринимает ваши книги читатель? Числит он вас в ряду русских писателей? Или же считает вас представителем кавказской литературы? Как вы сами воспринимаете себя? Или конфликт внутри вас даже шире и глубже, чем все внешние конфликты? Надрыв и боль первых повестей сменились анализом всей нынешней России как некой разрушаемой Хазарии. От офисного мира "Таблетки" вы вновь вернулись к теме Чечни в "Шалинском рейде". Что движет вами: литературная игра, экспериментирование с материалом, или же вы всерьез хотите рассказать человеку и миру правду о том, что видите и чувствуете? Вы воспринимаете литературу всерьёз? Вы считаете литературу имперским делом?

     Г.С. Да. Всегда и во всем. Вспомним, какое острое противостояние было между западниками и славянофилами. Позже оказалось, что они делали одно общее дело. Они любили Родину и страдали за Россию. Это прекрасный порыв русского интеллигента. Всю жизнь посвятить своему народу, своей стране. Иногда это оказывались лишь благие помыслы, иногда они приводили и к катастрофам. Но без интеллигенции нет и русской культуры. Конечно, Советский Союз был по духу своему империей. Третьим Римом. И культура наша имперская. И не случайно мое поколение оказалось последними защитниками этой имперской культуры.

     Хочу привести историческую аналогию. Древний Рим постепенно стал могучей и великой империей. Объединяющей многие народы. Небольшие народы именно через Рим обрели свое историческое бытие. До Рима они жили вне истории. Не знаю, хорошо это или плохо, но они веками жили в своих традициях, в своих обрядах. Веками ничего не менялось, их как бы не существовало в мире. Попав в орбиту Римской империи, они попали в историческое время. Очень много варваров вокруг Римской империи обрели свою историчность через Рим. У них отношения с империей были сложные. Они то воевали против неё, то воевали в союзе с ней. Ходили на Рим, ходили вместе с Римом. Кое-кто из варваров приходил к власти в Риме. Прошло несколько веков. Они уже считали Рим своим больше, чем считали его своим пресыщенные римские патриции. Эти патриции на самом деле уже давно стали космополитами. Они были, как в сегодняшней московской элите, окружены импортными заморскими товарами, напитками, яствами, они увлекались экзотическими женщинами, Клеопатрами и иными красавицами из дальних стран. Они стали гражданами мира. Им стало всё равно, где жить, что будет с Римом. Они заводили неведомых импортных богов. Римские патриции стали чужими в своем городе, в своей империи. Такими космополитами всегда и везде становятся очень богатые, пресыщенные люди. Именно варвары были последними патриотами Римской империи. Последними воинами Рима уже были варвары. Почти все известные римские полководцы последних веков были отчасти варвары, с варварской кровью. В их крови был Рим и были дальние окраины, благодарные Риму. Эти полуварвары стояли на стенах Рима, когда империю атаковали другие варвары. И с той стороны, и с другой стороны были варвары. Патриции были в стороне от защиты Рима. Впрочем, и те варвары, которые штурмовали Рим, — они мстили римлянам за предательство имперской идеи. За предательство их империи.

     Варвары уже считали Рим своей империей и не хотели её крушения. Рим падает, скукоживается, не может подняться. И тогда варвары в отчаянии стремятся завладеть Римом, чтобы создать новый Рим. Варвары уничтожили Рим пресыщенных космополитов. Затем те же германские племена, разорившие растекшийся, утопавший в роскоши Рим, создали новую священную Римскую империю во главе с германским народом. Оказалось, что главная цель варваров — не разрушить и пограбить, а возродить могущественный Рим.

     До сих пор вся старая Европа движима этой идеей. В подкладке любой европейской идеологии, европейской философии спрятана идея Рима.

     В.Б. Так же, как в подкладке Российской империи хранилась и хранится Византия. И возродилась Византия могучим Советским Союзом.

     Г.С. Мы все сейчас — варвары Советского Союза. Полукровки, метисы с окраин империи, мы — последние римляне, последние советские люди. Не московская пресыщенная элита, а мы — окраинные варвары, готовы защищать и возрождать Советский Союз.

     В.Б. Может быть, и Дудаев с Масхадовым вели бой за Советский Союз? Они же оба были опытные советские военачальники, неплохо показавшие себя в Афганистане. Может быть, они мстили за развал Советской империи? И возможно ли возрождение былой империи? Как восстановил Иосиф Сталин былую Российскую империю. Как бы ни вопили либералы, ничего чужого Сталин после своих побед не брал. Он вывел советские войска из Австрии и Норвегии, из Ирана. Он всего лишь частично восстановил границы Российской империи. И то без Польши и Финляндии. Может, у России еще хватит сил на новое возрождение империи?

     Г.С. Во-первых, по поводу Дудаева и Масхадова. Они оба скорее эксплуатировали идею Советского Союза, которая была чрезвычайно популярна среди чечен. Дудаев постоянно повторял, что он хочет быть в составе единого Советского Союза. Позже пришла волна исламизации, чеченского национализма. Вместе с наемниками, с проплаченными идеологами. Вначале большинство мечтало о Советском Союзе.

     Интересный реальный факт. Во время первой чеченской войны и с той, и с другой стороны танки шли под красными знаменами. И с лозунгами "За СССР!" Безусловно, люди в большинстве своем не хотели разрушения Советского Союза. Оно сыграло на руку только узкому кругу национальных элит, которые и приватизировали все ресурсы своих территорий.

     Во-вторых, что касается будущего нашей империи, я уверен: почти все народы, населяющие её пространство, в той или иной форме хотят возрождения былой империи. И все границы Советского Союза были естественны. Это не что-то придуманное Лениным или Сталиным. И даже не что-то, придуманное династией Романовых. Это — объективное историческое пространство народов, тянущихся друг к другу, поддерживающих друг друга. Народы, живущие в этом пространстве, должны быть вместе. Евросоюз — это Рим, и там нечего делать Украине или Белоруссии, грузинам или молдаванам. Все наши народы, уверен, будут образовывать некий новый Союз. Для собственного блага. Советский Союз — это естественное геополитическое образование народов Евразии.

     В.Б. Кризис нашей страны и был связан с крушением имперского сознания. И чеченские войны были связаны с крушением этого связующего народы единого духа.

     Или мы все поймем, что нужны друг другу, или все располземся под иных правителей мира. Маленькая Россия для русских, Чечня для чечен, Татарстан для татар, и так далее. Только кто позволит даже маленькой России быть для русских? Кто позволит развивающейся Чечне быть только для чечен? Ненужные пустующие земли, может быть, еще и оставили бы в покое. Но и на этих землях можно установить чьи-то ракеты, построить военные базы, как в Косово или Киргизии. К примеру, как существовала бы маленькая независимая Чечня? Или при поддержке Турции, или США и НАТО, или под крышей арабского Востока? И чем в таком варианте хуже Россия?

     Г.С. Я тоже не понимаю. С точки зрения экономической, социальной, политической, существование маленьких государств, не входящих ни в какие большие союзы, невозможно. Самим чеченам будет скучно. Они сами уже давно стремятся к более широким горизонтам. Русские уже давно заявили о себе как о великом цивилизаторском народе. Как об одном из осевых народов мира. И теперь самим русским отстраниться от всех других народов, даже щедро одаривая их территориями, невозможно.

     В.Б. Но можно ли создать великую литературу, скажем, описывая бабочек? Мой друг Александр Проханов очень любит бабочек, описывает их в полете, любуется ими. Но это бабочки, сидящие на краю воронки от бомбы. Он ловил их сачком и в Афганистане, и в Никарагуа. Он сам был в этих военных поездках как бы бабочкой, изящной, элегантной, на краю воронки от бомб или ракет.

     Г.С. Писатель этим всю жизнь и занимается. Он ловит бабочек и собирает полевые цветы по краям воронок.

     В.Б. Кого из писателей нашего времени вы больше всего цените? Кто повлиял на вас в молодости? Чьи книги читаете?

     Г.С. Одна моя любимая линия русской литературы — это Иван Бунин. Другая линия — Михаил Булгаков. Я выделяю их для себя. Из современников с большим уважением отношусь и к Проханову, и к Маканину. Много читаю книг писателей своего поколения. Я рад, что мы по всей стране нашли друг друга, мои сверстники, которым надоели постмодернистские игры, коммерческие проекты. Мы тоже по-разному, но воспринимаем и жизнь, и нашу прозу всерьёз. Когда я начинал писать, мне казалось, что нахожусь в космической пустоте, что я — последний русский писатель в этом мире тупиковых пустых литературных экспериментов. Никого не осталось, один я. Наверное, так же думали и другие. Жестокое, трагическое время и фальшивое наигранное телевидение, отвлекающая игровая литература. Я не мог понять — неужели эти трагедии миллионов людей никому не видны, никому не интересны? Думаю, поэтому и книги перестали читать. Мы по вине властей и этих игровых постмодернистских писателей потеряли великолепного советского читателя. Мы остались и без литературы, и без читателя. Кругом издавали Пелевина, Сорокина, какого-нибудь Пеперштейна. И где-то в глубине, в тиши писали такие великолепные писатели, как Юрий Мамлеев, Владимир Личутин. Я о них долгое время не знал. И потом как-то одновременно появились первые книги моих нынешних друзей. Плохо или хорошо, но они вернули серьёзность литературе: Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Михаил Елизаров, Роман Сенчин, Сергей Самсонов, Андрей Рубанов. У нас разные стили, разный подход, разное слово. Я думаю, мы уже повлияли на постмодернистов каким-то образом. И путь того же не бездарного Сорокина к "Сахарному Кремлю" — это уже путь к большой серьёзной литературе.

     Если постмодернизм был отрицанием классической русской литературы —мы стали отрицанием отрицания. И мы искренне считали себя спасителями литературы. Ведь, к примеру, я был простой читатель. Ничего не знал о литературных боях. Нам преподносилось всё так, что навязывающийся постмодернизм и есть вся русская литература. И мы, как русские партизаны, тайком писали, каждый в своем углу, своё отрицание отрицания. А когда нас стали печатать, я узнал, что не один такой. Вот недавно узнал еще об одном замечательном русском писателе — Андрее Иванове, живущем в Эстонии. Кстати, я и сам сейчас хочу купить там небольшую дачу. Нас всех уже называют маленькой литературной мафией. Хотя среди нас нет ни издателей, ни начальников, но мы смело поддерживаем друг друга.

     В.Б. Есть еще проблема — писатель и власть. Когда власть подчиняла художника, поэта, он негодовал. Когда власть покинула, отвернулась от художника, от поэта, искусство начинает вымирать. Все же необходимо какое-то взаимодействие между писателем и властью его страны, его народа. Вечный разговор царя с поэтом, как Пушкина с Николаем Первым, как Сталина с Пастернаком, как Солженицына с советским руководством. Его "Письмо вождям" — ведь это было предложение к сотрудничеству. Или письмо Бродского Брежневу перед отъездом из России, прагматически ненужное ни с какой стороны. Вот и ваш напряженный заочный разговор с Рамзаном Кадыровым тоже несет некий мистический заряд. Писатель ответственен за свой народ, за свою страну — так же, как и царь, как президент. А может, даже более.

     Г.С. В маленьком, уютном европейском буржуазном государстве литература вполне может быть аполитичной, неидеологичной. На досуге пописывают, на досуге почитывают. Литературные пристрастия президента не имеют никакого значения. Маленькое уютное государство может быть построено на идее всеобщего буржуазного благополучия и стабильности. Империю на такой идее никак не построишь. Россия не является и никогда не будет являться маленьким, уютным буржуазным государством. И не сможет стать таким, даже если очень будет стараться. Россия либо будет империей, либо исчезнет в хаосе смуты. Империи нужна идеология, а идеология — это слово, это литература. Писатель отвечает за свое слово, иногда и жизнью своей.

     В.Б. Думаю, после Иосифа Сталина в России не было и нет ни одного политика, особенно сегодня, — кто бы знал современную литературу, следил за новинками. И всё же, более всего меня поразила травля вас чеченскими чиновниками. Я бы хотел узнать, как согласуется с российскими законами фраза Уполномоченного по правам человека в Чечне, господина Нухаджиева: "А шариат в брачно-семейные отношения вводить в Чечне нет никакой необходимости — он действует у чеченцев с момента принятия Ислама. Испокон веков брак, не оформленный по мусульманским канонам, являлся незаконным, а дети, рожденные от этого брака, считались незаконнорожденными. Этого правила в Чечне неукоснительно придерживались даже в самый пик пропаганды атеизма, когда людям запрещали молиться и соблюдать Уразу. Не знаю, правда, было ли оно соблюдено в случае с семьей нашего героя".

     Г.С. Если тот или иной чиновник не согласен с моими словами, выходи на свободную дискуссию. Пусть общество само оценит, кто прав, кто не прав. У нас люди не дураки. Вся эта развязанная против меня кампания служит только на руку врагам и Чечни, и России. Высказывание Нухаджиева — это верх цинизма. Это его понимание прав человека, продемонстрированное всему миру. Мол, вот какая Чечня еще нецивилизованная страна. Все дети от смешанных браков — незаконнорожденные. И это говорит официальный чиновник. Это заявление против прав человека. Всё-таки я юрист, я нашел в его заявлении нарушение тринадцати статей уголовного кодекса России. Но на него подавать в суд нельзя. Он, как уполномоченный по правам человека, пользуется полным иммунитетом от судебного преследования. Я вызвал его на публичные дебаты. Он трусливо отказался. Звал меня не в Москву на дебаты, а в село Шали. Какие публичные дебаты в Шали? Это всё равно, если бы я вызвал на дуэль на Черной речке. Человек якобы принял вызов, но… "только я на Черную речку не поеду, никаких секундантов, никаких пистолетов. Приходи ко мне вечером на задний двор, с завязанными руками, и я тебе всажу нож в спину".

     Мой вызов на открытые публичные дебаты в прессе, в той же "Комсомольской правде" или в "Завтра", или на телевидении остается в силе. Любое центральное независимое СМИ. Публичные дебаты на всю страну. Чтобы дурость и дикость каждого видна была. Он отрицает действие российских законов в Чечне. И с этим все наши власти соглашаются. Такое недопустимо.

     В.Б. Вы побаиваетесь после таких заявлений за себя и свою семью?

     Г.С. Естественно я беспокоюсь за жизнь и здоровье — и своё, и своей семьи, и больше всего за своих родственников в Чечне. Я принимаю разумные меры предосторожности. Но я верю в законы Российской Федерации. Верю, что Россия мне поможет.