"Аламут" - читать интересную книгу автора (Тарр Джудит)

12

Дамаск, словно мираж, вырастал на северном горизонте. Окруженный горами, осаждаемый пустыней, он тем не менее выглядел подобно мусульманскому раю. Казалось, караван скитался по голой унылой пустыне целые века, находя убежище на редких островках скупой растительности, мучимый ветром, солнцем и тучами жалящих мух. А здесь был покой. Город садов и цветников, оживляемых поющей водой; стены и минареты, купола и башни из золотистого камня, полускрытые зеленью, казалось, сами собой росли из земли. В мире не было более древнего города, более блаженного места. Здесь сходились шелковые пути, золотые пути, пути пряностей; короли избирали этот город местом своего обитания, и принцы отдыхали в садах Дамаска. Здесь, ослепленный светом Каукаба, глядящего на город сверху вниз, начал свои проповеди Павел; здесь умер от рук своего брата Авель; здесь, если верить легенде, находился когда-то Сад Эдема.

По мере приближения из города все явственнее доносился шум множества голосов и зловоние. Но все же город оставался прекрасным; и к запахам, распространяемым живыми существами, примешивался аромат зелени. Этот запах был абсолютно чуждым. И все же на какой-то миг он отчетливо напомнил Айдану глухие уголки Броселиандского леса.

В Дамаске у Дома Ибрагима был свой караван-сарай, больше напоминающий дворец. Половина его была выстроена с внешней стороны огораживающей стены, половина — с внутренней, так что сама стена была как бы частью здания. При доме имелись свои колодцы, свои сады, даже собственная протока, отведенная от реки. Даже король удовольствовался бы меньшим; на Западе зачастую так и было.

Айдан твердо решил ничем не уронить свою гордость, но ему трудно было не разинуть рот, подобно деревенскому мужику, при виде великолепия внутренних покоев. У самого Короля Иерусалимского не было и вполовину столь прекрасных ковров или украшений столь утонченно-изысканных.

Ему казалось, что здесь он, наконец, обрел свой подлинный титул. До него чертовски медленно доходило, что все это означает. Молчаливые, безукоризненно вышколенные слуги, долгое роскошное купание, изысканные яства, предложенные ему для утоления голода, и все это затем, чтобы заставить его забыть о том, что было ему запретно, о том, что с того момента, как он переступил порог, он не видел Джоанну.

Это воистину был исламский мир. Он был мужчина, и здесь было его место. Она была женщиной и к тому же важной госпожой. Ее ждал гарем. И туда его не пустили — вежливо, но твердо. Он не был ее близким родственником, ее господином или — в глазах Бога и всего мира — ее мужем, и потому лишен был чести созерцать ее лицо. Не имело значения, что он видел его каждый день со времени прибытия в Иерусалим. Здесь были иные обычаи, и даже принц не мог противостоять им.

Хозяин караван-сарая не был слугой; он сам был принцем — принцем купцов, братом матери Маргарет. Он многословно, по-восточному, извинялся, соглашался, что это неизмеримо тяжко, но тем не менее не мог отменить запрет.

— О да, — сказал он за обедом, к которому раздраженный Айдан едва притронулся. — О да, принц, я воистину понимаю. Но я смиренно молю тебя осознать, где мы находимся и какие слухи могут пойти из-за твоей настойчивости. Ты молод, и она тоже, а ее муж далеко отсюда, а среди нашего народа честь — более тонкое понятие, нежели в землях франков. Неужели ты хочешь без особой на то причины причинить ей бесчестие?

— Какая ей польза от чести, если она умрет?

Хаджи Мустафа протестующе вскинул пухлые руки, унизанные кольцами.

— Аллах не допустит! — воскликнул он. — И мы, по воле Его, тоже. Будь спокоен, о принц. Она здесь в безопасности. Ее стерегут лучшие стражи; мои жены и наложницы с радостью примут ее и присмотрят за нею. Все мы ее родичи. И если понадобится, мы защитим ее ценою наших жизней.

И это вполне может произойти. Айдан не сказал этого вслух. Этот человек, казавшийся столь мягким, имел стальное сердце, подобно Маргарет; и как он вежливо напомнил, этот мир был чужим для Айдана. Здесь у него не было своего места, только то, что было предоставлено ему Домом, и было бы глупо испытывать пределы терпения этих людей.

Джоанна не печалилась. Она даже не думала о нем; она обменивалась сплетнями со старшей женой своего дяди.

Хаджи Мустафа был превосходной компанией, даже для сердито ворчащего принца. Когда это в достаточной степени дошло до Айдана, он прекратил ворчать и выдавил улыбку, стиснув зубы. Это была просто вежливость, запоздало проснувшийся придворный инстинкт. Он сослужит плохую службу Джоанне, если заставит ее дядю задуматься — а почему это ее охранник сходит с ума, будучи разлучен с нею?

Айдан распрощался так скоро, как это было возможно, со всей вежливостью, на какую был способен. Кажется, ее оказалось достаточно. Он сослался на усталость и непривычность новых мест для чувств, приученных к западной жизни. Айдан осознавал, что на него глазеют. Кое-кто из слуг выглядел разочарованным оттого, что гость выглядел заурядно, разве что отличался ростом. Они надеялись увидеть рыжие или, по крайней мере, светлые волосы и бритый подбородок.

Они удивились бы, увидев, что он расхаживает по своей комнате, словно леопард в клетке, взвешивая свои шансы проникнуть в гарем. При его возможностях это было не особо трудно. Но если за Джоанной пристально присматривают, как то должно быть, одно только проникновение туда не даст ничего.

Кто-то поскребся в дверь. Айдан хотел было крикнуть незваному посетителю, чтобы тот убирался, но тут же захлопнул рот. Потом подскочил к двери и откинул засов.

За дверь стояла Дара — лицо скрыто вуалью, страх и безъязыкое молчание, глаза как у кролика, над которым кружит ястреб. Ее недовольство было столь же отчетливым, как крик, но к нему примешивалось странное, извращенное одобрение. Она любила свою госпожу и в некотором роде гордилась сделанным госпожой выбором любовника. Демон-принц был предпочтительнее норманнского барона.

Дара указала на плащ Айдана, висящий у двери, и махнула рукой. В ее сознании был образ воды и зелени, места, укрытого от нежелательных глаз: грота в саду, явно устроенного для таких свиданий.

Джоанна сидела в гроте на траве при свете лампы. Это была не та Джоанна, которую он знал. Не франкская леди в черном платье, придающем ей столь больной вид; не всадница в мужской одежде, сидящая на лошади со свободной мальчишеской грацией. Это была принцесса Дома Ибрагима: волосы вымыты с хной, уложены в локоны и надушены розовой водой, глаза подведены краской, шелковые одеяния подчеркивают красоту тела.

Но это была Джоанна — ослепительная улыбка, руки, обнимающие его, быстрые порывистые поцелуи. И так же быстро она оттолкнула его, разглядывая его с головы до ног. Она рассмеялась легким чистым смехом, всегда изумлявшим Айдана, и чуть хрипловатым голосом сказала:

— Они сделали из тебя арабского принца!

Он даже не заметил, во что его одели, помнил только, что одеяния были пышными и многочисленными. От объятий Джоанны с его головы слетела расшитая самоцветами шапочка. Он не сделал ни малейшего движения поднять ее.

— А ты, — промолвил он, — ты стала одалиской.

Она умолкла, опомнившись.

— Ты не…

Айдан привлек ее к себе.

— Ты выглядишь великолепно. Ты благоухаешь, как небеса. Ты…

— Его руки утонули в складках ее шелков. — Ты словно аравийская королева.

— Я и есть аравийская королева.

Они сделали что-то с ее кожей. Благовонные притирания; пудра невероятной стоимости. Что-то в его душе желало ненавидеть все это; руки его наслаждались всем этим.

Джоанна показала ему, как снять одежды, его и ее. Она лежала, обнаженная, с разметавшимися волосами, в гнездышке из одежд, и была прекрасна, как сама эта земля.

— Ты гладкая, — в изумлении пробормотал Айдан. — Все тело.

Он не знал, что у женщин может проступить румянец в таких местах.

— Здесь такой обычай. Ради чистоты. Когда они начали, я… я и не подумала возражать. — Она выглядела сердитой. — Тебе это не нравится. Я могу сказать.

— Это другое. Я никогда не представлял… — Он знал, как могут покраснеть мужчины. Он покраснел. Ему предлагали это во время омовения. Он с возмущением отказался. Они, должно быть, сочли его волосатым варваром.

Видимо, он произнес это вслух. Джоанна покачала головой:

— Только не ты. У тебя кожа чистая, как у младенца. Только… — Пальцы ее перебирали волосы, дразня его и доставляя наслаждение. — Не позволяй им обрить тебе голову, любовь моя. У тебя чудесные волосы.

Но ерошила она волоски в другом месте.

— Как странно. Сбривать все, кроме бороды. В то время как франки…

— Не бреют ничего, кроме бороды. — Она дернула его за бороду свободной рукой. — Не сбривай и ее. Кажется, она мне нравится. Она придает твоему лицу некую привлекательность.

— Возраст.

— И это тоже. Ты выглядишь на все двадцать три года.

— Я надеялся на двадцать пять.

— Быть может, для этого надо еще дюйм или четыре, — утешила Джоанна. Некоторые ее движения были необузданы и могли показаться даже распутными. Это было так же ново для него, как и краска на ее веках; и смущало гораздо сильнее.

— Ты научилась всему этому за день?

Джоанна была пресыщена и обессилена, но все же смогла усмехнуться:

— Тебе так хочется знать?

Его расположение духа запоздало коснулось ее. Она всмотрелась в его лицо, как обычно почти ничего не видя в полумраке. Ее пальцы нащупали сведенные брови Айдана. Он не перестал хмуриться от этого.

— Что-то не так? — спросила Джоанна. — Я что-то не так сделала?

— Нет, — ответил он. — Не ты.

Она поняла его слова настораживающе быстро. Он напомнил себе, что именно потому он и любит ее.

— Айдан, — промолвила Джоанна, наполовину смеясь, наполовину с нежностью. — Айдан, любовь моя, я должна была тебя предупредить. Но я думала, ты знаешь. Это было очевидно еще в караване.

— Не для меня. — Его тело опасно напряглось. Он с усилием расслабился. Нет, здесь не место ярости. Честь Джоанны — слишком высокая цена за это. Хотя она осмелилась — она осмелилась — говорить с ним таким тоном. Мягким. Всепрощающим. Как будто он ребенок.

Она попыталась успокоить его поцелуем. Но он сжал губы.

— Ты думаешь, это нравится мне? — требовательно спросила она.

— Все это досадно. Но ты же видишь, как легко это преодолеть. Легче, чем в караване. Здесь никто не побеспокоит нас и никто даже не заподозрит, что мы не спим в предоставленных нам постелях.

— Как ты можешь быть в этом уверенной?

— Могу. Моя дверь закрыта на засов, а возле нее сторожит Дара. И в этом гареме нет интриг. По крайней мере, таких.

— Значит, здесь, — сказал Айдан. — А когда мы прибудем в Алеппо? Там это будет легко? Или я уеду оттуда с яйцами, повешенными на шею?

Джоанна задержала дыхание. Она пыталась не рассмеяться.

— Поверь мне, милый принц, что бы из этого не вышло, такую цену тебе не придется платить.

— Ты не ответила на остальные вопросы.

Она долго молчала.

— Я… не знаю. Разве мы не можем отложить это до поры до времени? Мы пробудем здесь две недели или больше, в зависимости от того, как пойдут дела у каравана. А потом снова в дорогу. Быть может, к тому времени мы будем сыты друг другом по горло.

— Не я.

Она погладила его по щеке.

— Не я, — мягко призналась она. — Пожалуйста, любимый. Мне было так плохо, и вдруг я так счастлива. Это не может длиться долго, я знаю. Но пока это длится, я хочу наслаждаться этим. Ты позволишь мне? Я никогда ничего у тебя не попросила. И никогда не попрошу ничего другого.

Ей была дана мудрость. Удивительная, невероятная мудрость. Айдан положил руку ей на грудь. Биение ее сердца по сравнению со стуком его собственного напоминало трепет птичьего сердечка — так по-смертному быстро, по-смертному сильно.

— Я говорил тебе, что люблю тебя?

Он никогда не говорил этого. Она знала это и без слов. Но слова обладали силой; в них была заключена власть. С криком, в котором звучала почти боль, она прижалась к нему. горячие слезы обожгли его плечо. Это были не слезы горя. не совсем.

— Ради этого я буду весел, — пообещал Айдан, обнимая ее. — Ради тебя.

Она подняла залитое слезами лицо.

— Со мной?

— С тобой.

Она улыбнулась сквозь слезы — светлой и безмерно счастливой улыбкой.

Бедный принц, размышляла Джоанна. Он сходит с ума не только от страха за нее. Он ревнует; и он вырван из привычного ему окружения. Он привыкнет к этому. Для мужчины столь высокого положения и отваги этот мир был широко открыт и полон чудес.

Для женщины это было иначе. Странно, более тайно. Однако вместе с тем это не было клеткой, как мог бы подумать непосвященный. Замки были позолочены, и ключ от них находился в женских руках, если она знала, как мудро распорядиться им.

У мужчин был мир под солнцем, блистающие мечи, войны и подвиги. Большинство из них не знало, или предпочло забыть, что существовал и другой мир, внутренний мир, мир вуалей, решеток и занавешенных носилок. Там не блистали мечи; свет солнца был затенен или пойман в ловушку стен. Но королевство могло расцвести или пасть из-за слов, произнесенных в этих укромных местах.

Джоанна не была госпожой внутреннего королевства. Для этого надо было родиться и вырасти здесь, к тому же она имела огорчительную склонность к мятежным порывам. Но все же ее мать научила ее всему, чему могла, и она провела два года в гареме в Алеппо. Она знала, как идет эта игра, хотя и не знала все ее правила.

Франкская кровь и воспитание могли послужить оправданием некоторым ее промахам, а все остальное должно было довершить ее пребывание в Доме Ибрагима. По крайней мере, она понимала кое-что в торговле и знала правила вежества.

Джоанна всегда ходила к колодцу вместе с женами дядюшки Мустафы, в частности, с Умм Джафар, которая была старше своего мужа и ощутимо выше его по положению. Она сделала так же много, как и он, для процветания Дома Ибрагима в Дамаске.

Именно она представила Джоанну женщинам своего круга. Не все из них были купеческими женами. И не все были арабками или сирийками. Женщины сельджуков, в отличие от франкских леди, не были заносчивы в вопросе различия войны и торговли. В последнее время в их компанию вошла одна или две курдских хатун — новый султан происходил из этого народа, и как всякий другой, стремился поставить на высокие посты своих сородичей.

Это было разумно. Кому еще можно доверять, как не своей семье?

У всех возбуждала интерес франкская женщина, говорящая по-арабски, словно благородная жительница Алеппо. Однако обитательницы Дамаска были учтивы. Они прилагали все усилия, чтобы она не чувствовала себя здесь неловкой чужеземкой. Они не задавали ей неделикатного вопроса, почему она путешествует без мужа. Они желали, даже жаждали, услышать о ее сопровождающем, франкском рыцаре, о котором их мужья толковали с неменьшим интересом.

Ей надо было подготовиться получше. Она краснела и заикалась: эти глаза, искушенные в интригах, наверняка подмечали каждый промах, каждую запинку и точно знали, о чем эти промахи говорят.

И что, если так? Что они могут доказать? И для чего им это? Джоанна могла бы поспорить, что она не единственная женщина в Дамаске, ищущая удовлетворения не на супружеском ложе.

Она по-прежнему краснела, но голос ее стал тверже.

— Красивый? — переспросила она. — Если вам по вкусу персидская красота, все округлое и нежное — нет, совсем некрасив. Но если вам нравятся мужчины высокие и худые, как охотничьи коты — о да, он красивый мужчина. Как молодой месяц в Рамадан. Как пустынный сокол. — Она улыбнулась, озорно сверкнув белыми зубами. — Нет, он совсем не похож на франка. Он действительно выглядит цивилизованным человеком.

И все они засмеялись, и сласти снова пошли по кругу, и Джоанна порой вступала в разговор и рассказала одну-две наименее вызывающих истории, услышанных от Герейнта. Но по большей части женщины сами рассказывали истории о красивых мужчинах, которых они видели, или о которых слышали или мечтали. Кое-какие из этих историй, дойди они до мужских ушей, заставили бы эти уши запылать. Женщины гаремов хранили стыдливость для того, чтобы демонстрировать ее мужчинам.

В это утро Умм Джафар особенно настаивала на том, чтобы Джоанна уделила самое тщательное внимание своему туалету. Джоанна по утрам никогда не была в хорошем состоянии, даже если ей разрешали валяться в постели, пока солнце не встанет совсем высоко. К тому же прошлая ночь была более обессиливающей, чем обычно. Ей хотелось полежать в саду и подремать, а не играть в политику под видом гаремных сплетен.

Она неохотно подверглась умыванию, причесыванию и накрашиванию. Для нее были приготовлены новые одежды, от нижнего белья до накидки, еще более великолепные, чем те, которые были на ней. Расшитые золотом края, верхнее платье и накидка того же грозового синего цвета, что и ее глаза. Алия настояла, чтобы Джоанна — Джахана, как произносили здесь — надела ожерелье из ляписа, и конечно, серьги в тон ему, и обруч, удерживающий вуаль. Когда все было завершено, Джоанна была увешана самоцветами, как султанша, и ее настроение, несмотря ни на что, стало улучшаться.

Если бы он мог видеть ее сейчас…

Сегодня ночью.

Умм Джафар ждала ее. Ездить в носилках было тяжелым испытанием, они тряслись и раскачивались в зыбком ритме, и женщины делали все, чтобы не повалиться друг на друга. Умм Джафар, даже в ее возрасте, сохраняла равновесие, как танцовщица, Она ни разу не потеряла его.

Джоанна научилась относиться к езде в носилках, как к путешествию на лошади или на верблюде. Отвлекая себя болтовней. Неистово сопротивляясь желанию раздвинуть занавеси и спрыгнуть на улицу.

— Куда мы направляемся сегодня? — спросила она, когда они отъехали от дома, носильщики шагали своей привычной тряской поступью, а евнух расчищал путь впереди, крича: "Дорогу!" — голосом, подобным звуку боевой трубы.

Умм Джафар была плотной уютной женщиной, фигура давно оплыла

— она выносила немало сыновей, — но дух ее был силен. Он сверкал в ее черных глазах.

— Во дворец, — ответила она.

Джоанна выдержала положенную паузу.

— У тебя там друзья?

— Родня, — сказала Умм Джафар без особой гордыни. — Ты не знаешь мою двоюродную сестру Рашиду, которая вышла замуж за эмира из Баальбека. Ее дочь вышла замуж за эмира из Дамаска, которому посчастливилось быть родственником Муина аль-Дина, который правил городом до того, как его захватил старый султан. Муин аль-Дин — это, конечно, отец эмира Масуда и Исмат аль-Дин-хатун.

Джоанна пыталась не потерять нить рассуждения в этой куче имен. Это было легче, чем неделю назад: она быстро училась.

— Исмат аль-Дин? Вдова старого султана?

— И жена нового султана. Они поженились незадолго до твоего приезда.

Джоанна отодвинулась чуть назад. Это действительно была удача.

Умм Джафар улыбнулась выражению ее лица.

— Мужчины могут годами ждать личной аудиенции султана. Мы — зачем же, мы ищем хода через семейные связи, делимся сплетнями, рассказываем историю-другую, пока не перевалит за полдень. Что может быть проще?

Джоанна засмеялась, аплодируя ей.

— Просто, как восход солнца. Тебе следовало стать императрицей.

— Да, и оставить Мустафу управляться самому? Он распродаст золото по цене ячменя, и что тогда будет с Домом?

При навыке можно было рассмотреть город через занавески и посредством уха, и посредством спины. Джоанна знала, что ей это не по силам. Скорее всего, она не увидела бы ничего, кроме потных плеч носильщика впереди. Но она осознавала, что шум города изменился, стал глуше, стало возможно различить кое-что. должно быть, миновав базарную толкотню, они подошли к воротам цитадели. Где-то орал верблюд. Стучали копыта: это лошадь, у осла никогда не получится такой быстрый высокомерный перестук. Они не вошли во внутренние ворота, предназначенные для мужчин. Женщины входили сквозь другие, меньшие и тайные, и стражи у этих ворот переговаривались высокими голосами евнухов.

Неожиданно стало тихо. Носилки опустились на землю. Джоанна прищурилась от блеска двора, удивленно вдыхая запах солнца и струящейся воды, и тяжелый, сладкий аромат роз. Их уже ожидал слуга, черный евнух, который с безупречным достоинством поприветствовал их и пригласил к ритуальному бассейну — омыть лица и руки. Джоанна видела, что Умм Джафар довольна. Это был слуга для лиц определенного положения; его присутствие означало, что гостей здесь считают важными персонами.

Джоанна двигалась осторожно под бдительным оком Умм Джафар. Гарем султана отличался даже от гарема великого эмира. Неизмеримо богаче, больше, хотя, казалось, предметом гордости здесь было скорее количество свободного места, нежели обитательниц. В этом дворце Саладин жил недавно; он был султаном Египта до того, как взял Сирию. Большая часть его семьи жила в Каире; здешнее же обиталище было предназначено всего лишь для удовлетворения гордости его жены-сирийки.

С точки зрения этой дамы, это была не столь уж плохая сделка. Она была военной добычей, но она была королевой. Она имела положение; муж принадлежал ей, без вмешательства остальных жен.

Джоанна слегка вздрогнула от холодка в галерее. Когда она жалела себя, ей следовало подумать, что она могла бы родиться в исламском мире.

Строгость, о которой так радел султан Нур аль-Дин, и которой Саладин велел подражать, была здесь незаметна. Жилища мусульман глазу франка всегда казались пустыми из-за скудости обстановки: подушка или две, стол, иногда диван — но эта скудость искупалась великолепием отделки стен и пола. При виде ковров даже привычная к виду торговых рядов Джоанна расширила глаза; золото, зелень, белизна и чистая, пронзительная синева Исфагана; и повсюду изречения из Корана, превращенные в искусные узоры.

Королева приняла гостей в комнате, похожей на павильон, открывающейся в сад и на журчащие фонтаны, которыми славился Дамаск. Сегодня здесь были еще одна или две приглашенных, знакомых Умм Джафар, которая была принята с выражением всяческого восхищения. Она почтительно поклонилась, Джоанна последовала ее примеру; Исмат аль-Дин приняла это как должное, но дальнейшие знаки почтения отклонила взмахом маленькой руки, окрашенной хной.

Исмат была маленькой, даже для сирийки: немногим выше ребенка. Джоанна не могла решить, была ли жена султана красива. Чрезвычайно искусна, пожалуй, в умении одеваться и в подчеркивании того, что даровал ей Аллах, она полностью соответствовала образу, столь излюбленному поэтами: полные груди, тонкая талия, широкие бедра, изящные ступни. Франк счел бы ее облик гротескным. Мусульманин загорелся бы вожделением к ее телу, но счел бы, что у нее, быть может, немножко чересчур острый подбородок, слишком большой рот, глаза достаточно велики и черны, но отнюдь не томные газельи глаза, которые положено иметь совершенной красавице. У нее был прямой смелый взгляд, в нем читался приводящий многих в замешательство ум, и сияние этих глаз отнюдь не свидетельствовало о смиренной покорности.

Кажется, она не собиралась держать неловкую франкскую гостью в сторонке.

— Сюда, — приказала она. Голос у нее был чистый, даже, пожалуй, пронзительный. — Садись рядом со мной. Я уже несколько лет не видела нового лица.

— И даже вашего мужа?

Джоанна спохватилась, пожалев, что не откусила себе половину языка. Исмат рассмеялась, весело и свободно.

— Не считая него! Но он не новый знакомый. Его сестра вышла замуж за моего брата много лет назад, и он навещал ее, когда ему позволяли его войны.

По кругу прошелестел вздох. О да, говорили взгляды. Долгий роман, любовь, трагически оборванная ее государственным браком со старым султаном.

— Он был сумасбродным юнцом, — сказала Исмат.

— Я надеюсь, что он вырос, — промолвила Джоанна.

Королева улыбнулась. У нее были прекрасные зубы: нелегкое достижение среди сахарного безделья гарема.

— Он вырос, — подтвердила она, — воистину вырос. — На миг ее взгляд стал мягче. — У девушки нет выбора. У вдовы он есть. Даже у вдовы, которая является военной добычей. Я приняла его ради моей семьи. Я осталась с ним для себя самой.

Это была исключительная прямота — ведь Исмат говорила с чужеземкой, но, казалось, таков был ее обычай: никто не показал хоть сколько-либо заметного потрясения. Джоанна напомнила себе, что она говорит не с франками.

— Таково же было и второе замужество моей матери. Первый муж для семьи, сказала она. Второй — для себя.

— И она довольна.

У Джоанны встал комок в горле.

— Она была довольна.

Умм Джафар обеспокоенно зашевелилась. Кто-то из женщин склонился к Исмат аль-Дин. Джоанна опередила их обеих.

— Он умер. Он был убит. Ассасинами.

Неожиданно павильон затопило безмолвие. Даже здесь это слово не произносили так легко. Мусульманки не крестились. Они бормотали слова охранительной молитвы.

— Расскажи мне, — повелела Исмат аль-Дин.

Если бы она была мужчиной, она стала бы грозным воителем. Рассказывая, Джоанна не переставала удивляться, как быстро они коснулись главного. Для жителей Востока было более естественно ходить вокруг да около целый день, прежде чем подойти к сути дела с мучительной неторопливостью.

Исмат аль-Дин решила говорить напрямоту. Как франк. Быть может, это доставляло ей удовольствие — так потворствовать варварке.

Нет, думала Джоанна, глядя в лицо Исмат по мере повествования. Ничего столь мелочного. Это была вежливость; учтивость — в том смысле, в каком понимают ее люди Запада. И — да — капелька удовольствия от игры в западные обычаи. Для сирийки это, должно быть, похоже на скачку неистовым галопом вниз по склону горы, когда одному Аллаху ведомо, что поджидает всадника внизу.

Остальные, даже Умм Джафар, казалось, испытывали головокружение от такой быстроты. Но Исмат была настойчива. Вопросы, которые она задавала, были точными.

Рассказывать было не так тяжело, как ожидала Джоанна. Она могла отстраниться от этого, рассказывать это, как историю, произошедшую давным-давно в дальних краях. Ей пришлось включить в рассказ Айдана и Ранульфа, и, из-за Ранульфа, Аймери.

— Это варварство, — сказала одна из женщин. Джоанна пообещала себе, что позже не поленится узнать ее имя. — Они забирают у нас наших деток, да, так предписано. Но не от груди. Йа Аллах! Этот мужчина безумен.

Исмат долгим пристальным взглядом заставила ее умолкнуть. И обратилась к Джоанне:

— Ты храбро поступила, оставив его. Это правда, что у христиан не существует развода?

— Не для женщины. Мужчина может отослать ее прочь, если она не родит ему сыновей и если он сможет купить себе разрешение на развод. Но если она родит ему сыновей, то закон не позволяет развестись. Хотя, если мужчина достаточно могуществен, чтобы упрятать епископа в карман и заморочить голову Риму…

Исмат покачала головой. На ее головном обруче заискрились камни, яркие, словно брызги фонтана в солнечном свете.

— Этого может быть достаточно, чтобы подвигнуть женщину принять ислам.

— Или мужчину, — отозвалась Джоанна. — Одна жена — это прискорбно тяжко.

— Даже для жены?

— По крайней мере, твой муж не будет лгать и скрывать, когда получает удовольствие у другой. Он приходит, получает удовлетворение, и если ты хорошо сделала свое дело, приходит к тебе снова.

— А если не приходит, то значит, того пожелал Бог, и пусть Бог рассудит, — заключила Исмат, блеснув глазами. — Я сочувствую тебе, Джахана. Я дивлюсь твоей смелости. Мой муж не обойден вниманием смерти, приходящей из Масиафа. Дважды на него нападали посреди его армии; последний раз чуть больше месяца назад, когда он взял в осаду саму крепость. Увы, по воле Божией он потерпел неудачу. Горный Старец — нелегкий противник.

— Я тоже, — ответила Джоанна. — Как и принц, который едет со мною. Мы поклялись отомстить Синану. И видит Бог, мы это сделаем.

Должно быть, она выглядела более грозной, чем осознавала сама. Женщины, казалось, были потрясены и даже испуганы. Исмат посмотрела на Джоанну с некоторым уважением.

— Я желаю тебе удачи, — произнесла она.

— Вы делаете мне честь, — ответила Джоанна.

И снова Исмат отмела церемонии взмахом руки.

— Мы друзья. Я просто воздаю тебе должное. Не желаешь ли пройти и посмотреть мой сад?