"Аламут" - читать интересную книгу автора (Тарр Джудит)

10

Караван был особым миром — движущимся, покачивающимся, многоногим городом, словно гигантский дракон переползающим от оазиса к оазису. Даже в городах он сохранял свое единство. Он уменьшался и увеличивался по мере того, как продавались старые вещи и покупались новые, но центром всего этого был трактир или караван-сарай, где останавливались охранники каравана, купцы и караван-баши, ехавший впереди всех на белом верблюде.

Здесь Джоанна была принцессой, наследницей Дома Ибрагима и тайной его королевы, в то время как Айдан был не более чем ее телохранителем. Джоанна думала, что для такого гордого человека, каким он являлся, он принял этот факт довольно хорошо. Вначале — легкое удивление от того, что эти купцы знают его титул, осведомлены о целях его путешествия с ними и тем не менее не считают нужным оказывать ему уважение. Затем — гнев, но Айдан, к восторгу Джоанны, сумел сдержаться, и наконец стал просто посмеиваться сквозь зубы.

В конце концов, он не спорил с ней, когда она отказалась ехать в носилках, как настоящая принцесса. Она, как обычно, поехала верхом, конечно же, в арабском одеянии и под вуалью, но в условиях пустыни это было и к лучшему. Ей было интересно, как скоро Айдан сменит франкский наряд на более подходящий к той местности, по которой они путешествовали. Под вечер второго дня пути, уже по другую сторону святого Иордана, на границах исламских земель, он вышел во двор караван-сарая в просторном одеянии бедуина. Казалось, он чувствовал себя в нем совершенно непринужденно; несмотря на белизну кожи, его узкое ястребиное лицо, обрамленное короткой еще бородой, выглядело скорее лицом араба, нежели франка.

Но, конечно же, только франк мог шарахнуться прочь от верблюдов и пойти седлать коня, подаренного Маргарет: большого серого мерина наполовину франкских, наполовину арабских кровей, принадлежавшего некогда Герейнту. Франки и верблюды никогда не понимали друг друга.

Джоанна, ехавшая на своей рыжей кобыле, не склонна была проповедовать преимущества путешествия на верблюдах. Когда она заняла свое место в караване, Айдан пристроился рядом с нею. Его приветствие было учтивым, но кратким. Она решила, что он, видимо, не выспался. Его все еще грызла вина за то, что он не уберег Тибо. Джоанна никому не собиралась говорить о том, что каждую ночь Айдан покидает свое место среди мужчин и перетаскивает свой матрац под дверь комнаты, в которой ночует она со своей служанкой. Джоанна слышала его легкие шаги, и знала, когда он ложится. Его присутствие было словно прикосновение незримой руки.

Это ощущение исчезло с рассветом. Джоанна почти сожалела об этом. Вчера и позавчера она так радовалась тому, что едет прочь из Иерусалима, радовалась жаре, пыли и даже мухам. Она смотрела, как Айдан присоединился к толпе паломников, охваченный благочестием, как обычный смертный на дороге к Иерихону. Вместе с ними он шел, пел псалмы и толкался в толпе, и размахивал пальмовой ветвью, входя в реку. Караван не остановился, да Айдан и не просил об этом. Он просто отделился от каравана, и Джоанна последовала за ним, сама не понимая, зачем. Возможно, какое-то смутное чувство приказывало ей приглядывать за ним. Но он не нуждался в присмотре. У него была пальмовая ветвь, символ величайшего паломничества; и когда он держал эту ветвь, лицо его было почти умиротворенным. Умиротворение могущества. Через час, когда Айдан снова присоединился к каравану, ветвь была бережно упакована в его вьюке, и сам он был таким же спокойным, как обычно — не более и не менее.

А теперь он спрятал даже крестик, и выглядел совершенно как неверный; а Джоанна чувствовала себя усталой. Тело ее болело от двух проведенных в седле дней; груди, в которых наконец-то перегорело молоко, дрябло качались под грудной повязкой; по спине тек пот, отчего спина ужасно чесалась как раз там, где Джоанна не могла достать. Но хуже всего были воспоминания.

Они выехали из Иерусалима с опозданием. Чей-то там братец загулял по тавернам; брат этого гуляки был одним из самых богатых купцов в караване, и караван-баши терпеливо ждал, пока разыскивали пьяницу. Он нашелся час спустя, и был наполовину пьян и очень смущен ругательствами, доставшимися на его долю со стороны "охотников".

Джоанна пожелала ему за это опоздание месяц-другой протомиться в чистилище. Потому что если бы он не опоздал, караван выехал бы с рассветом, и она не встретилась бы с Ранульфом.

К ее удивлению, перед визитом он принял ванну. Волосы его были подстрижены, а лицо свежевыбрито, что доказывали порезы. Он не ворвался в комнату, как ожидала Джоанна, а спросил позволения войти у привратника и позволил препроводить себя в переднюю, где уселся ждать Джоанну.

Когда Годфруа доложил ей, кто пришел, она сказала:

— Я не хочу видеть его. Скажи, чтобы он уходил.

Но когда сенешаль начал кланяться с абсолютно безучастным выражением на лице, Джоанна остановила его со словами:

— Нет. Подожди. — Она задрожала. Идиотка. Чего бояться? Ранульф не ассасин. — Скажи ему, что я сейчас выйду.

Годфруа вышел из комнаты. Джоанна оглянулась. Комната была пуста, багаж уже отправлен к каравану. Сама она уже была облачена в дорожную одежду. Дара заплела ее волосы в косы и уложила их вокруг головы. Озноб снова накатил на Джоанну, потом унялся. Холодный комок давил на желудок.

Она сглотнула. "С этим надо встретиться лицом к лице, — сказала она сама себе. — Встретиться и прогнать это." Она вытерла вспотевшие ладони об одежду и вышла.

Она оказалась в прихожей до того, как успела понять, кто находится там. Ранульф даже не посмотрел на нее. Он был увлечен разговором с Айданом, и выглядело это так, словно они успели быстренько подружиться.

— …да, Клюни, — говорил Айдан. — Вы охотились в шварцвальдских пущах, в Аллемании? Я однажды завалил там кабана — во имя тела Господня, я никогда до тех пор не видел такого. Скажу вам прямо, он был…

Он прервал разговор почти сразу, осознав ее присутствие, поднялся, поклонился и отступил в сторону так, что Ранульф смог видеть Джоанну. Но Ранульф даже не встал. Он не был обучен хорошим манерам, и гордился этим. Да, он просто грубый вояка из Нормандии. Рядом с райанским принцем он выглядел еще более грубым и неотесанным, глядя на Джоанну из-под насупленных бровей. Какая-то маленькая часть ее души затрепетала, мечтая поддаться. И этот трепет заново укрепил ее решимость.

Ранульф даже не поздоровался с ней. Он сказал:

— Я пришел забрать тебя домой.

— Мой дом здесь, — ответила она.

Он покачал головой, упрямо, как бык, и столь же тупо.

— Ты пойдешь со мной.

Она устремила взгляд на Айдана. "Скажи что-нибудь, — приказывала она ему. — Сделай что-нибудь."

Приподнял ли он слегка брови или это ей показалось? Он снова поклонился. Надежда ее расцвела пышным цветом.

И тут же увяла. Он повернулся. И вышел. Бросил ее.

Она ненавидела его. Она послала ему вслед ненавидящий взгляд. Он даже не помедлил.

Ранульф не видел ничего этого.

— Ты моя жена, — сказал он. — Ты пойдешь со мной.

Джоанна с трудом подыскивала слова. Они были ничем, пустым звуком. Она была одна по ту сторону ненависти.

— Где ты был, — спросила она совершенно спокойно, — когда умер мой брат?

Лицо Ранульфа было обожжено солнцем до цвета римского кирпича. Возможно, сейчас оно и покраснело. Челюсть го выдвинулась вперед.

— Далеко, — ответил он, словно выплюнув это слово.

— И ты думаешь, что я вернусь к тебе. — Губы Джоанны растянулись, открывая зубы. И это не была улыбка. — Я не вернусь.

Ранульф смотрел на свои кулаки, лежащие на коленях. Грубые кулаки, покрытые волосами и следами старых ссадин. Мысли Джоанны помимо ее воли обратились к длинным белым рукам, прикосновение которых было легким и мягким, как ветер, и жарким, как пламя. Она едва расслышала слова Ранульфа:

— Я был далеко. — Он произнес это грубо, словно бы в гневе. — Нарушая договор. Если ты вернешься, тебе отдадут ребенка.

Она застыла, не в силах шевельнуться.

— Аймери?

— Аймери. — Его ответ едва не лишил ее сознания.

Джоанна расхохоталась, громко и дико:

— Торг! И как долго он будет со мной на этот раз? День? Неделю? Две недели? А затем, когда я успокоюсь, его снова заберут, чтобы удовлетворить тягу его отца к власти.

Ранульф не ответил ничего. Плечи его поникли; теперь он больше, чем обычно, напоминал быка: большого, медлительного, косматого зверя, слепого и глухого к человеческой боли.

— Нет, — сказала Джоанна. — Нет, милорд. Я не вернусь.

Он внезапно встал; так внезапно, что его стул опрокинулся. Она отпрыгнула, как заяц. Но он не попытался схватить ее. Лицо его не выражало ничего, даже гнева. С неуклюжей осторожностью он поднял стул. Установив стул попрочнее, Ранульф положил руки на его спинку, его широкие пальцы, покрытые шрамами, сжимались и разжимались, сжимались и разжимались. Ногти были обкусаны под корень. Были ли они всегда такими?

— Ты не хочешь получить назад своего ребенка?

Сердце ее остановилась. Часть ее души рвалась наружу с криком. Другая часть, холодная и спокойная, сказала:

— Не за такую цену.

— Что же ты хочешь тогда?

— Ничего из того, что ты можешь дать.

Ранульф стиснул челюсти.

— Вижу. У меня нет эльфийского золота.

Смысл этих слов, произнесенных Ранульфом, с трудом дошел до нее.

— Ты думаешь… ты…

— Они, это племя, обольстительны. Они, по большей части, не хотят этого. Такова просто их природа. Но потом они уходят своей дорогой, и что остается?

— Больше, чем ты оставил мне.

Ранульф выпрямился, поведя широкими плечами. На миг Джоанне показалось, что он сейчас схватит ее. Но он и не собирался этого делать. Он просто стоял и смотрел на нее. Глаза его были глазами быка, полными животного бесчувствия. Если в них и был гнев или какое-либо другое выражение, то оно исчезло прежде, чем Джоанна смогла увидеть это. Ранульф открыл рот. Джоанна презрительно скривила губы. Его голова качнулась, словно под тяжестью ярма.

— Что же мне делать, если ты умрешь?

На какой-то миг она лишилась дара речи.

— Делать? А что ты всегда делал?

Он стоял неподвижно. Казалось, он обдумывал ее слова. Или, быть может, ждал, что она разразится яростью или слезами, или же подчинится ему.

Она не собиралась доставлять ему такого удовольствия.

— Прошу прощения, — сказала она с ледяной любезностью, — но мне пора идти. Годфруа проводит тебя.

Глаза Ранульфа пылали. Сейчас он должен был бы поступить, как мужчина: схватить ее за руку, заставить ее подчиниться. Она почти — почти — хотела этого. "Аймери, — рыдало ее сердце. — Аймери."

Ранульф содрогнулся. Зубы его неожиданно громко лязгнули.

— Возвращайся живой, — сказал он. И все.

— Вы знаете, он любит вас.

Джоанна вздрогнула; ее лошадь шарахнулась. Айдан смотрел, как Джоанна подбирает поводья и возвращает на лицо выражение достоинства. В этих одеяниях он воистину был больше арабом, нежели франком, и казался более чужим, чем всегда.

— Вы подслушивали, — сказала она зло и тихо.

— Чтобы не услышать ваш разговор, надо было быть глухим.

Джоанна фыркнула.

— Вы слышите только то, что хотите слышать.

— Или то, что имеет для меня значение.

Щеки ее горели, и не только от солнца. Он сводил ее с ума, но не так, как это делал Ранульф. Он отдавал ровно столько добра, сколько получал. Он будет спорить с нею, если она захочет этого, и с превеликим удовольствием.

— Он любит вас, — сказал Айдан. — И ему очень больно оттого, что он никак не может показать этого.

— Любовь? Это любовь — забрать ребенка от материнской груди?

— Любовь, и ревность, и огромная необходимость завоевать себе место в этом мире. Вы знаете, у него есть брат-близнец, как и у меня. Но если мой брат, родившийся на несколько минут раньше, был достаточно добр и богат, чтобы одарить меня наследственным владением, то у него… Ранульф — выходец из дома, богатство которого заключается только в титуле, а еще он — норман, и живет по норманнским законам. Его брат унаследовал все. А Ранульфу не оставалось ничего, только уехать. Он даже не был бы рыцарем, если бы не завоевал на войне богатства.

Джоанна все это знала. Она не желала знать значения всего этого.

— Он добрее к своей собаке, чем ко мне.

— Конечно. Его собака не сомневается, что он любит ее. Она просто знает это, — ответил Айдан. — И любит его тоже.

— Он сказал, что я уродлива.

— Он сказал один раз, будучи вызван на это, что вы некрасивы. Это и в самом деле так. Но временами вы очень хороши собою.

— И когда же?

— Не тогда, когда даете волю гневу.

Она плюнула в него и промахнулась. И быстро пожалела о своем поступке. Горячий воздух сушил рот; и она не могла освежиться глотком воды, пока Айдан смотрел на нее с таким вызывающим злость выражением.

— Зато вы, — сказала она с отвращением, — невыносимо хороши собой.

— Увы моей мужественности.

— Чем это ей повредит?

— Ничем, — ответил он.

Неожиданно Джоанна почувствовала, что устала. Устала вспоминать, раскаиваться, думать, что могла бы получить своего сына, если бы не ее ядовитый характер; устала ссориться; устала быть самой собой. Она хотела, чтобы Тибо был жив, и Герейнт тоже, и чтобы на руках ее была теплая тяжесть — Аймери, и чтобы Ранульф…

Нет, не вспоминать об этом. Изумление, когда он увидел своего новорожденного сына; легкое недоумение при лицезрении красного, похожего на обезьянку существа на руках матери; и неожиданная, удивительная мягкость, с которой эти большие грубые руки покачивали маленькое изгибающееся тельце, а в холодных глазах теплилось что-то похожее на нежность. И он смотрел на нее и улыбался, и да, это была нежность; нежность к ней и к сыну, которого она подарила ему.

Та минута прошла. Он снова был Ранульфом, грубым, как старый камень, словно бы она никогда не была для него Джоанной, а не кобылой в его стойле.

— Это страх, — сказал Айдан, бесстыдно влезший не в свое дело. — Страх показать истинные чувства. Страх перед болью.

Она выставила его прочь. Это было невероятно тяжело сделать — выкинуть его из ее сокровенного нутра, но она сделала это. В конце концов ей помогла его собственная натура, когда он помчался, крича, как безумный, вслед газелью, выскочившей из ложбины. Джоанна даже не подозревала, что у него есть лук, пока с тетивы не сорвалась стрела, с невероятной точностью поразившая цель.

Эту газель они съели той же ночью, остановившись в караван-сарае и приготовив мясо во дворе, под открытым небом. Костерок Джоанны был разложен несколько в стороне от остальных, отчасти из-за ее положения, отчасти из-за того, что она была женщиной. Она была весьма рада этому. В тарелке Дары оказались лакомые кусочки; Джоанна обнаружила, что может съесть кусочек, потом другой. И прежде, чем она опомнилась, она уже опустошила половину тарелки.

Айдан сидел на корточках рядом с нею. Зубы его сверкали белизной, когда он улыбался. Он был в чудесном веселом настроении: он успел потолкаться среди охранников каравана и попрактиковаться в боевом искусстве с одним из мечников. Джоанна наблюдала за ним, тщательно скрывая это. Охранник учил Айдана сарацинским приемам с более легким и гибким оружием, чем то, каким владел Айдан.

Теперь у него в руках было это оружие, и он легко вертел его, подставляя клинок под свет костра. Волнообразные узоры переливались на лезвии.

— Они продали вам его? — спросил Джоанна.

— Одолжили, — ответил он. — Это великая честь. Я хотел бы…

— Вы хотели бы иметь такое.

Сабля в его руках казалась живой. С любовным сожалением он вложил ее в ножны.

— Я должен отдать ее.

Но не двинулся с места. Глаза его смотрели на огонь и были полны огня.

Джоанна придвинулась к нему так близко, что смогла бы коснуться его, но не коснулась. Она боялась Дары, скрывающейся в тени, и самой тени, темноглазой и безмолвной. Вокруг слышались голоса, смех, негромкое протяжное пение.

Джоанна моргнула.

— Вы, — сказала она, — с ними… Вы говорили по-арабски.

Айдан взглянул на нее.

— Да?

— Вы даже не знали этого?

Он пожал плечами:

— Таков мой дар. Я не задумываюсь об этом.

Так просто!

— Любой язык? — спросила она. — Любой из всех?

— Любой, на котором люди говорят в моем присутствии.

Джоанна негромко присвистнула.

— Герейнт никогда не говорил об этом.

— Я сомневаюсь, что он знал. Этот вопрос никогда не всплывал. До того, как я прибыл сюда.

Он едва ли понимал все значение этого, этот дар не был для него источником гордости: странный и удивительный дар, свобода от вавилонского проклятия.

— Это ничто, — сказал он. — Фокус.

Скромность. Действительно. Джоанна засмеялась, удивленная. Он не мог бы быть менее человеком, нежели сейчас. Или более.

Она сделала это прежде, чем успела подумать. Она склонилась к нему и приложила ладонь к его щеке.

Он чуть пошевелился.

Она отдернула руку и ухватила ее другой рукой, ненавидя ее себя, все, кроме него. Его она не могла ненавидеть. Его она…

Его она… почти… любила.

Это было то, против чего наставляли священники. Похоть. Грешное вожделение. Эта боль в ее теле. Этот огонь, вспыхивающий, когда она смотрела на него, думала о нем или просто была поблизости. Она хотела касаться его снова. И снова.

Она обхватила себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Ну почему он сидит там? Как он может не знать? И жалеть ее, и презирать ее. Ему неведома такая слабость. Он мужчина, он королевской крови; он может получить любую женщину, которую захочет. Люди говорили, что принцесса Сибилла положила на него глаз. Он никогда не захочет иметь дело с таким несчастным созданием, как Джоанна, с женщиной, выданной замуж за мужчину… который…

Который считал ее способной только рожать ему сыновей. Джоанна резко поднялась на ноги. Айдан что-то сказал. Она даже не пыталась понять.

Она плакала, пока не уснула. Плакала по всем. По Аймери, Герейнту, Тибо. Даже по Ранульфу. Но больше всего по себе самой. Она должна была забрать ребенка, что бы ни творилось. Если уж она родила его, она должна была сохранить его. Но гнев предал ее. Гнев оттолкнул Ранульфа. И привел ее сюда.

На смертный грех, если правы были священники. Греховно было даже просто желать того, кто не был ее мужем; и не иметь сил и даже желания прекратить думать о нем. Может быть, она слегка сошла с ума.

Джоанна проснулась посреди ночи, зная, что он здесь, у ее двери, охраняет ее. Боль, оставленная рыданиями, тяжесть во всем теле не значили ничего. Она могла бы подняться, если бы посмела. Выйти. Коснуться его.

И быть отосланной на место. Справедливо, пристойно, даже мягко. Это было в его характере — проявлять мягкость, когда он того желал, хотя он скорее умер бы, чем допустил такую мысль.

Джоанна лежала лицом вниз, хотя грудь болела. Она была рада этой боли. Боже милостивый, чего же она хочет? Горячее дыхание, сильные руки, тяжесть чужого тела поверх ее; старый языческий танец, огромное удовольствие для мужчины, но для женщины только томительное испытание. И все-таки она желает этого. Ее тело желает этого. И она готова подчиниться безумию этого желания.

Она забылась беспокойным зыбким сном. Она знала, что видела сны, но после не могла вспомнить, что ей снилось. Утро было благословением и освобождением.

И все же ночь, даже такая отвратительная, странным образом очистила ее. Джоанна встала со спокойствием на душе и ясным рассудком. Яснее, чем была до рождения Аймери. Она снова осознавала себя. Ни горе, ни вина, ни стыд, ни даже гнев не стали меньше, но она снова была Джоанна; она могла перенести все это.

Даже Айдан в своих бедуинских одеяниях, которые были словно нарочно скроены для его дикой красоты, — даже это она могла перенести. Она не смогла скрыть краску на лице, но все-таки улыбнулась ему. Он подарил в ответ куда более щедрую улыбку.

— Для меня счастье видеть вашу радость, — сказал он.

Его слова нашли отклик в душе Джоанны. Она попыталась играть роль его госпожи, вся милостивое снисхождение, и это заставило Айдана рассмеяться. Он смеялся великолепно, от всей души. И это заразило ее, наполнило ее безумным счастьем.

— Что?! — крикнула она. — Смеяться надо мной? Это ваш рыцарский подвиг?

— Нет, госпожа моя, — ответил он.

— Ну что ж. Вы заплатите за это. Вы назвали меня вашей госпожой. Будьте моим рыцарем. Служите мне со всем смирением.

Его глаза заблестели, выдавая очень мало смирения.

— Могу ли я и петь для вас тоже, быть вашим трубадуром?

Джоанна всплеснула руками, забыв о роли госпожи:

— О, а вы будете петь?

Но Айдан не на миг не переставал быть рыцарем:

— Ma dama, каждое ваше желание — приказ для меня.

На секунду она задержала дыхание. Это было опасно. Он знал ее, она видела это. И в этом он преуспел. А она?

Было утро; на душе у Джоанны было легко, и взгляд Айдана был обращен на нее. Она подала ему руку истинно королевским движением, не выдав себя даже легчайшей дрожью. Он принял руку, как истинный рыцарь, запечатлел на ней поцелуй, а потом еще и галантно прижал к губам ее пальцы. Он, казалось, сам удивлялся тому, что делает. На миг, когда он встретился взглядом с Джоанной, ей почудилось, что он почти… испуган?

Нет, только не он. Он был трубадуром еще в ту пору, когда мир был моложе. Она прижала руку к сердцу и вскинула голову.

— Ну что ж, мой рыцарь. Едемте.

Айдан знал, куда они направляются, и ни делал ни малейшей попытки остановить это. Она думает, что повелевает она. Отважное дитя. Были дамы красивее ее, но не было никого отважнее.

Он мог принять это, в том мраке, что царил в его сердце. Он был влюблен в нее.

Никакого значения не имели ее многочисленные несовершенства. Она была некрасива на человеческий взгляд. Она была слишком молода, слишком мало обучена манерам, слишком смертна. У нее был муж, которого Айдан, даже ради спасения своей жизни, не хотел бы оскорбить; муж, на котором лежало проклятие быть непроходимо глупым в величайшей любви. У нее была мать, перед которой даже Айдан испытывал почтительный трепет. И к тому же Джоанна была приемной дочерью Герейнту, по отношению к которому даже эти немые мысли были предательством.

Не имеет значения. Айдан смотрел на это лицо — ширококостное, с упрямым подбородком, невыразимо франкское лицо — и терял всю волю и разум.

— Это все ее дух, — говорил он своему коню, расседлывая и чистя его вечером. — Ее высокое сердце. Ее алмазно-твердое сопротивление всем ударам и препятствиям судьбы. Скорбь только делает ее сильнее. И все же, — задумчиво добавил он, — это еще не все. Ее мать тоже такова; но леди Маргарет хватает самой себя. Можно уважать ее, преклоняться перед ней, служить ей. Но любить ее… нет. Не я. Ее круг замкнулся. В нем нет места для меня.

Мерин мягко уклонился от всех этих глупостей. Он ухватил последние вкусные зернышки ячменя и оттопырил ухо. А не дадут ли еще корма?

— Чревоугодие есть смертный грех, — наставительно сказал Айдан. Он прислонился к теплому плечу мерина, расчесывая пальцами спутавшиеся пряди светлой гривы. — Да, друг мой, я глупец, и отлично это знаю. Она видит это проклятое лицо, слышит все эти проклятые сплетни обо мне, и конечно же, полагает, что любит меня. Я втрое старше нее, мои года, мое положение и мое могущество могли бы дать мне мудрости в девять раз больше… мне следовало бы знать это лучше! Бог мой, я несу тяжесть множества клятв, я должен свершить месть, я должен возвратиться, чтобы служить королю, иначе я стану клятвопреступником, и при этом я изнываю по ее прекрасному юному телу. Как ты думаешь, не признак ли это старости? Не впадаю ли я в старческое слабоумие?

Вряд ли мерин мог дать ответ на это. Он потерся о руку Айдана зудящей щекой и вздохнул. Айдан прижался лицом к теплой атласной шее животного и тоже вздохнул. В эту ночь караван остановился на ночлег на каменистом плато, поскольку караван-сарай был полон народу, а о разбойниках в округе слыхом не слыхивали. Ни один грабитель не бродил близ дороги, словно все они удалились в пустыню и там пожрали сами себя. И он сейчас занимается примерно тем же самым.

Айдан почувствовал, что на него смотрят. Он знал, чьи глаза уставились ему в спину. Ясные зеленые кошачьи глаза, воплощение образа, рожденного в его душе. Он выдержал этот взгляд так долго, как только мог, а потом ему оставалось только обернуться или бежать прочь, не разбирая дороги. В какой-то момент ему казалось, что бегство — лучший выход.

Он обернулся.

Она была прекрасна в сумеречном свете, более реальная, чем сама реальность, более настоящая, чем конь рядом с ним. Она была ростом до подбородка Айдана.

Она заметила, что он был одет иначе. Он почувствовал, что это удивило и обрадовало ее. Почему бы и нет? Она была его мечтою.

Ее губы дрогнули, словно собираясь расцвести улыбкой. Должно быть, ей нечасто приходилось улыбаться; она медлила, вспоминая, как это делается. Улыбались ее глаза, они просто искрились улыбкой.

Эти чувства ударили Айдана с такой силой, что он пошатнулся.

— Ты есть, — промолвил он. — Ты есть.

Он стремительно шагнул к ней. Руки его ощутили ее плоть, ее гибкость, ее нечеловеческую силу.

Она попробовала высвободиться и тут же прекратила сопротивляться. Застыла, напряглась, глаза ее были огромными и безумными. Айдан коснулся рукой ее щеки и ощутил подавленную дрожь. На него потоком хлынул запах ее тела. Сладкий, невыразимо сладкий: запах женщины его народа, не имеющий подобия в подлунном мире.

Ее руки сомкнулись вокруг его шеи. О, она была сильна; удивительная, великолепная сила. Голова Айдана склонялась все ниже и ниже. Глаза женщины заслонили весь мир. Еще миг, и он будет втянут ими.

Но они закрылись, не впустив его. Она отпустила его, даже оттолкнула.

— Боже, — произнесла она. Голос ее был сладок, но в нем звучало отчаяние. — Боже, Боже, Боже…

Аллах, Аллах, Аллах.

Арабский язык.

Айдан настроил мысли и речь на этот язык, как никогда остро сознавая свой дар.

— Скажи мне, госпожа. Кто ты?

Шаг за шагом она отступала прочь. Он схватил ее за руки. Она напряглась, но не стала сопротивляться.

— Госпожа… — Теперь слова приходили на язык быстрее. — Госпожа, постой. Скажи мне свое имя. Как ты пришла сюда? Куда уходишь? Как ты нашла меня?

Ее губы сжались. Она покачала головой, рванулась.

— Прошу тебя, госпожа моя. Твое имя. Только это.

Она вырвалась из его хватки, повернулась. Потом бросила через плечо одно-единственное слово:

— Марджана.

Воздух был пуст. Сердце Айдана кричало, не в силах вынести эту пустоту.

Марджана.

Она была живым созданием. Она не была мечтой, не была даже полночным призраком. И все же, эта ее возможность, быть здесь, а потом исчезать…

Айдан повторил ее имя среди ночного безмолвия:

— Марджана.

Сарацинское имя, сарацинские черты лица, проступающие сквозь облик его расы. Его тянуло к ней, но в глубине души он боялся ее. В ней было что-то неистовое, великая древняя сила. Он был наполовину смертным человеком. В ней не было ничего от человеческого рода.

Быть может, его мать была безумной, но даже она не была столь безумной, как эта женщина. Это ли истинная древняя кровь? Наполовину безумица, наполовину демон: дух воздуха и огня.

Как ни напрягал Айдан свои силы, он не мог найти даже следа ее. Она исчезла, словно ее никогда не было. Это могущество, и более великое, чем его собственное.

Он дрожал на своей лежанке подле шатра Джоанны, и не только от холода пустынной ночи. Раньше он думал, что достиг в чародействе предела возможного. Но перед этой женщиной он был не более чем ребенком, слабым недоучкой, играющим в могущество.

И она тоже играла с ним, изображая робость, притворяясь призраком. И теперь она, конечно же, смеялась над ним. Народ афаритов был холоден и вероломен. Их честь была честью демонов.

Но как же она была прекрасна!

Айдан вздрогнул. Кто-то стоял возле него. Какое-то мгновение он надеялся, боялся…

Нет. Запах был человеческим запахом, резким и острым. И в нем всегда присутствовал намек на увядание, привкус смертности, хотя этот привкус редко был достаточно сильным, чтобы безошибочно выделить его. Но сегодня от него першило в горле.

Джоанна присела возле него на корточки, ее лицо было смутным пятном, лишенным всякой красоты, волосы выбились из-под капюшона. Она была абсолютно человеком, абсолютно смертной.

— Я не могу уснуть, — сказала она. Грубый, немузыкальный, чертовски человеческий голос. — Я разбудила вас?

— Нет.

— Хорошо. — Она опустилась на пятки. Суставы ее хрустнули; она засмеялась — смех был похож на кашель — и пристроилась на краешке его матраца. — Наверное, я кажусь вам ужасно неуклюжей?

— Нет, — ответил он. Это была правда. Она не была неуклюжей, она внушала нежность. Словно жеребенок или щенок волкодава.

— Я не изящная дама. Я жирная франкская корова.

Айдан приподнялся на локте.

— Кто так говорит?

— Я говорю. — Она отбросила волосы с лица. — Это действительно так. Тибо унаследовал всю красоту. Я же родилась похожей на норманнских пиратов. Я должна была родиться мужчиной.

— Я все же рад, что вы не мужчина.

— Сегодня ночью вам не нужно быть вежливым. Я могу выдержать правду.

— Это правда. — Он помолчал. — Меня не тянет к мужчинам. И даже к красивым мальчикам.

— Я надеюсь, что нет.

Джоанна не могла видеть в темноте выражение его лица, но для него темнота была преградой не большей, нежели легкие сумерки. И то, что он видел, заставило его притянуть ее к себе. Он сделал это словно бы помимо своей воли.

И так же, помимо своей воли, она подчинилась ему, словно ища прибежища. Она была теплой и большой, почти столь же высокой, как он, и никак не меньше него в обхвате. В Райане сказали бы, что у этой женщины чудесная фигура.

Они лежали обнявшись, словно дети, наслаждаясь просто ощущением присутствия, теплом тела другого. Джоанна гладила бороду Айдана, играла с ней, испытывая удовольствие от прикосновения волос к ладони. В душе Айдана это удовольствие порождало трепет, даже больший, чем дрожь от прикосновения ее руки к его щеке.

Она засмеялась, пряча лицо у него на плече:

— Ты мурлычешь!

— Да. — Он был удивлен. — Я не знал, что умею это.

Он считал, что не умеет. Она устроилась поудобнее, мягкие округлости ее тела словно заполняли предназначавшиеся для них места на его теле. Это было изумительно, насколько совершенно мужчина и женщина были созданы друг для друга.

Но не он для нее. Айдан прекрасно знал это. В глазах Бога и человека она принадлежала Ранульфу.

Сейчас, под покровом ночи, было так трудно удержаться. Джоанна изумилась бы, узнав, как близок он был к полной невинности; как редко он желал женщину настолько, чтобы сделать то, что делают мужчины и женщины. Принадлежавшие к его народу воспламенялись медленно. Но стоило им зажечься…

— Мы должны… — попытался он возразить. — Мы не должны…

Ее глаза, большие серо-голубые глаза смертной женщины, впитали его слова, опустошив его мысли. Айдан и Джоанна уже не лежали, а стояли, обнявшись. Он не помнил, как они встали.

Джоанна поцеловала его в щеку, туда, где прежде лежала ее ладонь, и поцелуй был целомудренным, словно сестринский. Он безмолвно смотрел на нее, а она повернулась и вошла в шатер. Мудрая женщина.

Более мудрая, чем он. Он не смог бы стоять в ее шатре во весь рост. Она могла, но едва-едва.

Ее служанки в шатре не было. Случайность? Заранее продуманный план? Айдан сомневался, что Джоанна знает ответ.

— Это безумие, — прошептал он.

Она кивнула. Плащ ее упал с плеч, она осталась в одной сорочке.

Чудесная женская фигура. Не девичья, уже не девичья. Зрелое тело; оно потеряло твердость, взамен обретя привлекательность. Ни одна женщина из его расы не могла быть такой — в полном расцвете преходящего лета, хранящего свежесть весны и омраченного тенью от тени грядущей зимы.

Она дрожала. Айдан привлек ее к себе, чтобы согреть. Сердце ее неистово колотилось. Она отшатнулась; она прижалась к нему.

— Здесь, — прошептала она, — здесь, проклятье… Мы должны… прекрати… Обними меня!

Он был ее рыцарем. Он не мог сделать ничего — только повиноваться ей.

— Мне все равно, — шептала она, словно в горячке. — Мне все равно. — Она откинула голову и посмотрела в лицо Айдану. — Ты презираешь меня?

— Я… — Он с трудом сглотнул комок в горле. — Я думаю, что люблю тебя.

Она застыла. Но не ее язык.

— Не смейся надо мной. Пощади меня хотя бы в этом.

— Я не лгу. Никогда. И не шучу. По крайней мере, когда люблю.

— Но ты не можешь… Я даже не привлекательна!

— Это имеет значение?

— Ты, — сказала она, подавляя дрожь в голосе, — ты красив так, как не бывают красивы смертные. А я…

— Я просто таков, каким меня сотворили. А ты есть ты и никто более, и я полюбил тебя в тот же миг, как впервые увидел тебя, сердитую и взъерошенную, словно раненая орлица. Госпожа моя, твоя душа — это белое сияние, и моя перед нею — тусклый колеблющийся огонек.

— Ты мог бы приманить птицу с дерева. — Голос ее дразнил и ласкал его. Ее пальцы нащупали узел его пояса. Она хотела видеть. Просто видеть. На самом деле.

И было на что посмотреть. Он знал это; и никогда не стыдился этого. Стыдливость — удел монахов. Он был рожден в королевской семье, и он не был смертным.

Теперь, когда она могла видеть все его тело, он был еще более чужим. И более красивым. В свете лампы его бледность была подобна сиянию, казалось, такая белизна не может принадлежать плоти живого существа, а лишь камню, оживленному чарами: лунному камню, алебастру, мрамору. Грубая человеческая кожа не бывает столь белой и столь гладкой. Эта плоть — словно атлас поверх стали, более гладкая, чем у любого мужчины, но отнюдь не детская. О, нет. Это не ребенок.

Он не был мужчиной из смертного племени, но был достаточно мужественен. И это не ужасало, вопреки всем легендам об ифритах. Он был скроен по человеческим меркам; и возбуждение делало его более похожим на человека. Джоанна смотрела, словно зачарованная. Ранульф никогда не давал ей времени посмотреть. Посмотреть, увидеть, попытаться понять эту загадку, эту вторую половину рода человеческого.

Она зажмурилась. Щеки ее пылали. Господи, что же она делает?

И он ей позволяет.

— Не просто позволяю, — возразил Айдан мягким, восхитительно глубоким голосом. — Желаю.

Горечь наполнила сердце Джоанны.

— Желаете. Какую-нибудь женщину, да? Любую самку человеческого рода.

— Нет.

Она открыла глаза.

— Нет, — повторил Айдан. — Я не желал женщину дольше, чем ты живешь на свете.

Джоанна скривила губы.

Он не был Ранульфом. Он не отступил перед ее презрением.

— Верь мне или не верь. Это ничего не меняет.

Джоанна склонила голову. Половина ее существа была болью. Другая половина — холодным белым гневом.

— О, не надо. Я не нуждаюсь в сладкой лжи. Кто она была, той ночью в Аква Белла? Скрывалась ли под вуалью красота? Доставила ли она вам удовольствие?

Айдан рассмеялся, повергнув ее в немое изумление. Он смеялся долго, а когда смог говорить, то выдохнул:

— Ты… она… Джоанна, любимая, это была не она, а он.

Сердце ее сжалось, словно от мороза. Он видел это. Проклятье, он видел, о чем она думала. Он взял ее за плечи и с силой встряхнул.

— Джоанна! Ты думаешь, это был любовник?

— Откуда мне знать, что это не так?

— Твое сердце знает. — Он приподнял ее подбородок пальцем. — Моя милая Джоанна, то, что видела твоя доверенная подруга — это маленький детский розыгрыш. Тот, кого она видела — не любовник ни мне, ни кому-либо из смертных. Это был король.

Джоанна приоткрыла рот от изумления, щеки ее вспыхнули. Руки Айдана легко лежали на ее плечах, но она не могла вырваться, как будто они были железными оковами.

Он поцеловал ее, легко и быстро. И, вопреки всем его уверениям, очень умело.

Она смотрела на него с чувством, близким к отчаянию. В этом она была не более искусна, чем во всем остальном. Она желала его, всего его; но его было так много! Она была словно дитя. Словно маленькая девочка, которая хочет съесть все конфеты в вазе, и объедается ими, и болеет от этого, и плачет, потому что конфет так много, а она такая маленькая!

Умереннее, подумала она. Сдержанней. Он здесь. Бог ведает, почему, Бог ведает, как, но он избрал ее. Или был избран ею. Он не выглядел древним, величественным или мудрым. На вид он был просто молодым мужчиной, который… о святые, который думает, что любит ее.

Сердце ее было холодным комком, кусочком льда. И теперь, пока она стояла и смотрела на Айдана, этот лед таял, холод уходил, сердце раскрывалось. Переполнялось чувствами, цвело и пело. Джоанна не могла дышать. Она едва могла смотреть.

Счастье. Это было счастье. Она засмеялась — словно зажурчала вода, словно в пустыне открылся родник.

Айдан понимал это. И в этом была прелесть. Он всегда мог понять ее душу.

Они упали на ее постель. Он смеялся вместе с нею, так же безудержно, как она, и так же восхитительно безумно. Это была величайшая шутка во всем мире. Он и она, и грех, и святость, и здравый рассудок, и как мало, как ничтожно мало все это значило.