"Аламут" - читать интересную книгу автора (Тарр Джудит)

8

Масиаф был крепостью, укрепленным замком. Деревня, поставлявшая Масиафу все необходимое, притулилась у подножия горы, лелея каждый драгоценный клочок зелени, трясясь над каждой каплей воды. Но в сердце замка, как в Аламуте, что был Масиафу родителем и господином, таился подобный радужному самоцвету сад. Он был намного меньше, нежели Сад Аллаха в Орлином Гнезде, но являл собой совершенное его подобие и полностью выполнял свое назначение. Этот сад был столь хитро обустроен, что из центра его невозможно было узреть его границы.

Там, среди летнего тепла, Повелитель Ассасинов установил свою палатку. Не огромный шелковый шатер, а простое жилище обитателя пустыни, сотканное из козьей шерсти, черное и ничем не украшенное. Внутри палатки не было ничего, кроме потрепанного молитвенного коврика и единственного одеяла, и обычно туда заходил только раб, служивший Синану.

Хозяин палатки погружался в недолгий сон после ночной молитвы, и вновь просыпался, чтобы помолиться, кланяясь на юг, в сторону трижды священной Мекки. Его молитва всегда гласила лишь одно: да сбудется то, что угодно Аллаху. И если это же угодно Рашиду аль-Дину Синану, то хвала Всевышнему!

Синан выпрямился и поднял взгляд к звездам. Вокруг него волнами плыл сладкий запах: розы, жасмин, цветы апельсиновых и лимонных деревьев. В своем укрытии среди ветвей пел соловей.

Сердце Синана запело вместе с соловьем, и песня эта была исполнена невыразимой радости.

— Хвала Господу, — произнес он, — за то, что Он послал меня в этот мир!

— Хвала Господу, — ответил голос в ночи, — за то, что ты можешь радоваться этому.

Радость поблекла и исчезла. Синан был уверен, что именно таково было намерение говорившей. Он не позволял себе испытывать страх перед этой самой странной рабыней Аламута, самой древней и самой сильной, непонятным образом попавшей в это рабство. Но он знал, что любому человеку следовало опасаться создания, подобного тому, что сейчас вступило в круг света, отбрасываемый его лампой. Телесный образ, который она ныне носила, был тем же самым, в котором она пребывала еще до времен первого из Повелителей Ассасинов, самого Хасана-и-Саббаха, да пребудет мир на имени его; а было это около сотни лет назад. Она выглядела женщиной, девой в поре своей семнадцатой весны, слишком стройной и хищноликой, чтобы соответствовать персидскому канону красоты, но при этом все же прекрасной, красотой неистовой и странной. Любой мужчина неизменно пожелал бы ее, но мало кто осмелился бы взять ее. Гурии сада Синана, как и в Аламуте, были созданы по более нежному образу.

Сейчас она была более прекрасной, чем обычно, более дикой и какой-то более нездешней. Иногда она носила тюрбан; менее часто, как сейчас, оставляла свои волосы распущенными, и они стекали по ее белым одеждам, как темная кровь.

Как обычно, она склонилась, поцеловав землю между своих рук.

— Исполнено, — промолвила она.

Синан выдохнул — до этих слов он сдерживал дыхание.

— Так. Исполнено хорошо?

Она подняла глаза. Он встретил этот взгляд, зная, что силен, что она не сможет соперничать с его волей. Эти глаза, зеленые, как изумруд, и прозрачные, как стекло, затягивали его все глубже, глубже и глубже. На дне их был свет, и из света складывалась картина: лицо, тело, на редкость красивый мальчик. Но для этих глаз мальчик был целью, и ничем более. Биение сердца. Жизнь, которую надо забрать. И Синан забрал эту жизнь, ибо в этой эфирной среде он был той, кто это свершила; и он почувствовал сладость этого деяния и его невыносимую горечь.

— Ему было, — сказала Марджана бесплотным голосом, чистым, как вода, и таким же холодным и спокойным, — тринадцать лет. Вчера он поведал своему духовнику ужасный грех: он поругался со своей сестрой и наговорил ей грубостей. Этакий нежный агнец; мне было почти жаль лишать мир его существования.

Синан пошатнулся. Он был свободен, он был самим собою, в своем саду, где не было иного господина. Его рабыня стояла перед ним на коленях, глаза ее были вновь опущены долу, и мощь их сокрыта, как будто ее не было вовсе.

Возможно, это и грезилось ему. Она была ифритой и не ведала смерти, была духом воздуха и огня, но при этом она принадлежала ему. Его рабыня, в полной его власти, не имеющая иной воли, кроме его воли, не имеющая иного "я", кроме того, что он даровал ей.

Или так должно быть. Не так давно она восстала, и это было таким потрясением, словно сам Масиаф зашевелился, поднялся и заговорил. Она заявила, что больше не будет проливать мусульманскую кровь. В ответ на вопрос о причинах этого отказа она молчала. Синан, ошеломленный, послал ее убивать христиан, и она, казалось, удовольствовалась этим.

Но теперь он был близок к мысли, что душа ее полна горя, что глаза ее блестели от слез. Может ли ифрита плакать?

Она вновь подняла взгляд. Синан отшатнулся; но в этом взгляде не было силы. Глаза были усталыми и безжизненными, в них мерцали зеленые блики, словно в зрачках кошки.

— Это было последнее убийство, совершенное мной, — сказала Марджана. — Ныне ты дашь мне свободу.

На какой-то миг Синан разучился понимать арабский язык.

— Дам? Я? Свободу тебе?

— Освободи меня от клятвы. Отпусти меня.

Да. Она сказала так.

— Но это еще не последний из их семьи, — возразил Синан. — Остались еще дочь и сама мать.

— Это была последняя жизнь, которую я забрала. Я пресытилась убийством. Освободи меня.

Синан безмолвно застыл перед лицом такой дерзости. Она даже не склонила голову, обращаясь к нему без обычной глубокой и смиренной почтительности. Она изъяснялась по-мужски прямо, чистым негромким голосом выражая в простых словах свои требования.

Он владел ее именем, а его собственное имя было начертано на печати на ее шее, на Соломоновой Печати, что связывает все племена джиннов. Он не боялся ее. Так он сказал самому себе, бесстрашно встретив ее взгляд и промолвив:

— Нет. Ты еще не выполнила всего.

Она побледнела — Синан никогда не думал, что может существовать такая бледность. Он напрягся. Печать или не Печать, но она всегда была смертоносна, и сейчас — как никогда. Но она не шевельнулась. Она была невероятно недвижна.

— Когда завершится эта игра, — сказал он, — я обдумаю твою просьбу. Ты долго трудилась на наше благо, и я не забуду это.

— Память еще не освободила ни одного раба.

Синан поднялся. Он был в гневе.

— Ступай, именем Сулеймана, да пребудет с ним мир, кем было связано твое племя. Не возвращайся до тех пор, пока я не призову тебя.

Даже в этой недвижности скрывалась покорность его приказам. Она не поклонилась, но повиновалась.

Синан вздрогнул. Смерть не была ему незнакома, и во имя своей Веры он был безжалостен; как бы то ни было, это была его Вера. Но это было больше, чем то, к чему он стремился. Ифрита исчезла. Но не исчезло лицо, которое она запечатлела в душе Синана. Мальчик, которого она убила — смерти которого пожелал Синан.

Синан спокойно разглядывал его, отбросив страх, отбросив жалость, собрав всю силу воли. Мальчик был моложе, нежели думал Синан. В донесениях говорилось, что это вполне взрослый юноша, хотя и низкорослый для франка, что он подавал надежды на поприще военных искусств. В его годы прокаженный король принял корону и правил при минимальном вмешательстве регента, которое вскоре было отменено. Маргарет де Отекур, видимо, готовила сына к тому же.

Сильная женщина, хотя ее красота, к несчастью, давно ушла. Если бы только она узрела здравый смысл в предложении Синана… но нет. Она должна сопротивляться. Отход ее матери от ислама в ее душе претворился в христианское рвение.

Какой бы из нее вышел ассасин, если уж она ради своей веры принесла в жертву своего единственного сына! Молю Аллаха, чтобы теперь она вняла рассудку, пока у нее для утешения осталась хотя бы дочь. И, как говорили, внук. Первый внук должен быть драгоценностью для вдовы, потерявшей сына.

Мертвое лицо смотрело прямо в лицо Синана, называя верность одержимостью, казнь — убийством, а веру — просто жадностью. Синан противопоставил этому истину. Вера требовала того, чтобы любой противостоящий ей получал за это смерть. Цель не будет достигнута, пока мать этого ребенка хранит свое упорство.

"Что я сделал, кроме того, что я существовал и был сыном своей матери?"

Его слова, но произнесенные голосом ифриты, чистым и усталым.

"Ты не сделал ничего для Цели. Ты желал женщину, а она отвергла тебя. И за это ты мстишь, насколько позволяет твоя власть. В этом нет святости. Только алчность."

Синан вскинул руку, дав волю белому свирепому пламени гнева.

— Замолчи, во имя Печати, что сковывает тебя!

Она смолкла, вовне и внутри. Лицо мальчика исчезло. Синан дрожал от предрассветного горного холода; но сердце его было еще холоднее. Холоднее и неумолимее. Он делает то, что делает. И никакие отродья демонов не смогут заставить его раскаиваться в содеянном.

Марджана удивлялась сама себе. В замке у нее была комната, размещенная высоко и отдельно от других женскими покоями, но сама комната была отмечена печатью человеческой мужественности. Но даже эта комната сейчас не была Марджане убежищем. Стена давили на нее. Узкое окно дразнило ее призраком свободы.

Марджана сорвала свои одежды, пропитанные смрадом смерти. Кое-что она изорвала так, что зашить уже было невозможно, но это не заботило ее. Избавиться от кровавой печати на душе было не так легко. Она в припадке отвращения вонзила ногти в собственную плоть.

Последний проблеск здравого ума высветил в ее сознании образ бань в Алеппо, где обслуживали безупречно и молча, и где банщики были воплощенная услужливость. Именно они всегда очищали ее от крови казненных; они знали ее и знали, кто она такая.

И они боялись ее и молча ненавидели, как все они, как все смертные, с кем связала ее клятва. Только Хасан, Хасан-и-Саббах, мудрый в своем белоснежном сиянии веры — только он не испытывал страха перед нею. Он по-своему любил ее. Он не просил клятвы или залога — только преданности Цели, которую Бог столь ясно обрисовал в душе его. Она сама, слепая безумица, настаивала на клятве; она, охваченная пламенным рвением, уговорила его сделать ее своей служанкой. Рабские оковы появились позже, когда он умер, и она была подавлена горем. Она положила свою свободу на его могилу, свой последний дар ему, и позволила сковать себя телом и духом. В этом была неимоверная чистота помысла, абсолютная самоотдача, благословенное совершенство. Она была ничем, не существом, не созданием, вольным над собою, — лишь Рабыней Аламута.

Она стояла на голом каменном полу в келье, которая служила ей приютом на недолгие часы сна, и разглядывала окружающую обстановку, как мог бы разглядывать чужак. Голый камень, простой сундук для ее вещей, свернутый спальный коврик в углу, Эта келья лишена была даже самой незамысловатой прелести. Она была пуста, как душа Марджаны.

Она явилась сюда тем путем, который ведом был ей одной: жуткий водоворот сознания и силы, пронзающий мир, как игла пронзает шелк, шаг от вдоха в Масиафе до выдоха в ином месте. Здесь, в ее собственном уголке, в ее сокровенном покое.

Когда-то, давным-давно, это была келья отшельника. Когда Марджана отыскала это место, кости его были здесь, нагие, чистые и какие-то благорасположенные. Хотя он был христианином и уже поэтому врагом, она похоронила их с честью на вершине холма подле пещеры, подле источника, подле древней скрюченной смоковницы. Отсюда его пустые глазницы могли озирать угрюмые бесплодные пространства, пустыню, лишенную воды и жизни, сохранившихся только здесь. Должно быть, он здесь питался миражами: кроме смоковницы и полоски-другой травы здесь не росло ничего; а ящерицами и случайно пойманными песчаными мышами не прокормишься.

Но узкий зев его пещеры таил очарование. Ход внутрь был темен и негостеприимен, просто расщелина в скале, но за ним открывалось высокое сводчатое пространство, похожее на королевский зал. К нему примыкала меньшая пещера, а за ней таилась как бы комната со стенами из разноцветного камня, и посреди нее, подобно алмазу, лежал бассейн с теплой и вечно переливающейся водой.

Марджана, которой достаточно было ступить шаг, чтобы из пещеры перенестись в центр любого базара, сделала из этой пещеры приют для себя. Каменный пол устлали ковры, ковры скрыли грубые стены. Сундуки, богато украшенные резьбой и отделанные серебром, хранили сокровища, принесенные ею из странствий. У стены стоял диван со множеством шелковых подушек, возле него стоял стол, на столе — медная горелка и все необходимое для того, чтобы приготовить и подать кофе. Украшенная орнаментом шкатулка хранила самое большое сокровище Марджаны — список священного Корана.

Она вошла осторожно, словно зверь, словно чужак в жилище, что принадлежало ей самой. С тех пор, как она последний раз была здесь, прошли годы. Около ее ноги прошмыгнула ящерица. В подушках свила гнездо мышь. Но остальное сохранилось, как было, покрываясь вуалью пыли, пропитываясь воздухом пустоты.

Это место подходило к состоянию души Марджаны. Она отвергла тепло скрытого бассейна и предпочла вымыться в источнике, приветствуя боль, протесты кожи, привыкшей к теплой воде и ароматическим маслам. Она обсушилась на ветру, на холодном рассветном ветру. Какое имеет значение, насколько он холоден? Она рождена демоном. Она не может заболеть и умереть.

Так она молилась, склоняясь перед своим Богом. Ее молитвы были бессмысленны. Она где-то потеряла свою веру. И даже не могла вспомнить, где, чтобы найти ее и вернуть.

Когда молитва была сотворена, Марджана осталась стоять на коленях у источника. Взгляд ее, блуждая, упал на ее собственное тело. Она забыла прикрыть наготу. Ужасно; противно всему учению Пророка.

Он был мужчиной. Святым, осененным Богом. Но все-таки мужчиной. Мужчины считали ее красивой. Ее это не касалось. Она была собой, не женщиной, не из тех, кто ищет мужских объятий.

Она провела ладонями по бедрам, обхватила груди. Нет, она не принадлежит к мужскому роду. Она достаточно высока, чтобы в широких одеждах и тюрбане сойти за мужчину, достаточно стройна, достаточно быстро ходит; и сильна она более чем достаточно, сильнее любого мужчины. И все же она, несомненно, принадлежала к женскому роду.

А он, тот, был мужчиной. Марджана вздрогнула, но не от холода, а от воспоминания о том, как он лежал на своей кровати, такой беззащитный во сне. Он был молод, она точно знала это. Его мощь все еще возрастала, но уже сейчас, в столь молодом возрасте, была велика и хорошо отточена, хотя и умерялась беспечностью и высокомерием.

Марджана предполагала, что он не использовал ее там, где считал достаточными свои телесные чувства. Так же как, живя среди смертных, пытался быть похожим на них.

Это был странный вид смирения. И он был так прекрасен, весь из лунного света и тьмы, пробудившийся, чтобы узреть ее лицо. Она подняла руку, чтобы заслониться. Он улыбнулся ей. Тело его от ее присутствия излучало почти зримый жар, как тела обычных мужчин. Он не испытывал от этого ни стыда, ни смущения, одно лишь желание.

— Я получу его, — сказала Марджана ветру, камням и орлу, кружащему высоко в утреннем небе. — Он мой. Он явился на землю для меня.

Враг. Христианин.

— Ифрит для ифриты. Он увидит. Он полюбит меня. А я… — голос ее прервался. — А я полюблю его.