"Игра на выживание" - читать интересную книгу автора (Хайсмит Патриция)

Глава 4

Около одиннадцати утра Теодор вышел из такси и отнес свой чемодан, папку с рисунками и свернутые рулон холсты к воротам своего дома. Его сопровождали толстый полицейский офицер и один из детективов. Рамона увезли в тюрьму, где Саусас должен был продолжить свой допрос.

Теодора раздражало присутствие этих двоих чужаков. Они бесцеремонно вмешивались в разговор, когда он обсуждал с Хосефиной организационные вопросы предстоящих похорон Лелии, и не оказали ни малейшего содействия, в то время, как он искал на улице телефон-автомат, чтобы позвонить в похоронное бюро. Вопрос с похоронами до сих пор оставался открытым, потому что полиция ещё не закончила исследование трупа. Им нужно было определить глубину и ширину ножевых ран и помимо всего прочего произвести вскрытие.

Теодор открыл свой почтовый ящик, достал оттуда несколько писем, которые тут же не глядя засунул в карман. Всю важную корреспонденцию сеньора Веласкес, жившая по соседству, любезно пересылала ему в Оахаку.

Он заметил, что увивавший ажурную решетку ворот плющ нуждался в поливе, особенно удручающе выглядели ближайшие к дому побеги. Костансия, служанка семейства Веласкес, могла бы полить их из окна первого этажа его дома, но он не оставил ей ключа. Теодор и его двое провожатых вошли во двор, вымощенный розоватыми плитами, в дальнем конце конце которого находился гараж, над которым располагалась часть помещений второго этажа. Затем Теодор направился к боковой двери и отпер её. В гостиной царил полумрак, но Теодору было достаточно одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что все в порядке. Первым делом он взглянул на цветы — большая бегония, похоже, совсем засохла, обидно — и на мебель, которую Иносенса, как он и просил, накрыла полотняными чехлами. Затем потянул за шнур, и комнату наполнил ослепительно-желтый солнечный свет. Затем, не обращая внимания на сопровождавших его полицейских, понес бегонию на кухню, находившуюся в дальнем конце дома.

Перед отъездом он тщательно полил цветок и поставил горшок в таз с водой, но это было большое растение с мясистыми листьями, «выпивавшее» по пол-литра воды в день. И теперь, поливая пересохшую землю, Теодор мысленно укорял себя за то, что он, словно старая дева, суетится над каким-то дурацким цветком, в то время, как Лелия умерла. А ведь ещё каких-нибудь двенадцать часов назад она была жива.

Оглянувшись, он обнаружил, что полицейские наблюдают за ним с порога кухни.

— Вот, это и есть мой дом. Теперь вы видите, что он у меня есть.

— Так зачем вы все-таки поехали в Оахаку, сеньор? — лукаво поинтересовался толстый полицейский.

— Я ездил туда рисовать, сеньор.

— Вероятно, вы уезжали в большой спешке, не успев даже позаботиться о своих растениях.

— Это мое дело.

— Вы производите впечатление очень пунктуального человека, — продолжал офицер, качая головой. — Вы не стали бы уезжать из дома без должной подготовки. Очевидно, вы очень торопились.

— Рамон Отеро теперь в тюрьме. Почему бы вам не поехать туда и не допросить его? — Взяв горшок с бегонией, он направился к двери, и полицейские расступились, давая ему дорогу. Вслед за ним они прошли через столовую, снова возвращаясь в гостиную, где уже во второй раз изумленно уставились на лестницу, изящно изгибавшуюся полукругом и уводившую куда-то наверх. И это при том, что конструкция была напрочь лишена каких бы то ни было видимых опор.

— Желаете осмотреть второй этаж? — неучтиво поинтересовался Теодор.

Детектив, наклонившийся вперед, чтобы получше разглядеть небольшой рисунок, на котором Теодор изобрази обнаженную Лелию, не ответил. Толстый полицейский широко зевнул, представляя на всеобщее обозрение несколько золотых зубов. Они затопали наверх по устланной ковром лестнице, осмотрели спальню Теодора, его ванную комнату, комнату для гостей с отдельной ванной, небольшую угловую комнату, приспособленную им под студию, и под конец даже комнатку Иносенсы и её ванную комнату. Больше комнат на втором этаже не было.

— Слишком много ванн, — заметил полицейский офицер.

Красный огонек электрической лампадки неугасимо горел перед изображением Пресвятой Девы, выложенным из морских раковин и розовых и белых кораллов. Это был подарок, присланный Иносенсе из Акапулько одним из её знакомых. Тут же висела репродукция с бездарно написанной картины на евангельский сюжет о Тайной Вечере, призванной служить одновременно и рекламой аспирина фирмы «Байер», под которой был помещен «именинный» календарь и праздничное пожелание всеобщего «Prosperidad y Bienestar para el Ano 1957», т. е. «Процветания и благополучия в Новом, 1957 году». Они спустились вниз.

— Вам не разрешается покидать дом, — сказал толстый полицейский, предварительно не сообщив нам об этом.

— А я и не собираюсь никуда выходить из дома, — ответил Теодор.

Они переписали номер его телефона, указанный на корпусе телефонного аппарата в гостиной, а затем направились к выходу, задержавшись ненадолго для того, чтобы разглядеть получше один из цветущих кактусов, растущих во дворе. Убедившись в том, что железные ворота заперты на засов, Теодор вошел в дом и закрыл дверь.

Он отнес чемодан наверх, к себе в спальню, и первым делом отправился в ванную, но вода была слишком холодной, так как водонагреватель так и не был включен. Тогда он спустился в кухню, включил прибор, а заодно собрал горшки с комнатными растениями и составил их в раковину и таз с водой, после чего вернулся наверх и принялся распаковывать вещи. Среди них была маленькая лошадка из черной глины, покрытой глазурью, которую он купил в подарок Лелии, а также серая глиняная русалка, перебирающая струны гитары, сувенир для Рамона. Помимо этого он купил для Лелии старинный браслет из серебра, инкрустированный гранатами, и полдюжины галстуков ручной работы для Рамона. Теперь он швырнул подарки на кровать, с горечью осознавая, что жизнь его безнадежно разбита, и все, что было в ней хорошего, навсегда осталось в прошлом, которого, увы, не вернуть. Он принял ванну, так и не дождавшись, пока вода хорошо нагреется, но ему было все равно. Затем он побрился, надел чистое белье и облачился в отглаженный серый костюм, подобрав к нему синий галстук с красными полосками.

Вышел из комнаты, спустился вниз, взял со столика связку ключей и вышел из дома. Оказавшись на улице, он остановился перед дверью соседнего дома и нажал кнопку звонка.

Ему открыла Констансия, смуглая, добродушная толстушка в розовой униформе горничной.

— А, сеньор Ши-бале-ху! — пронзительно воскликнула она. — Pase Usted! Benvenido! Com' esta Usted?[3]

По её натянутой улыбке он догадался, что она уже в курсе последних событий.

— У меня все в порядке, Констансия. А ты как?

— Спасибо, хорошо! — заученно ответила она.

— А как поживает сеньора Веласкес?

— Она в порядке, и кот тоже. Подождите, сейчас сами увидите! Лео! Лео! — Она шла впереди него через уютный, увитый виноградными лозами дворик, громко подзывая кота, вообразив себе, что несмотря на смерть друга он должен с нетерпением ожидать встречи со своим котом. — Мы не выпускаем его на улицу. Наверное, его подружки очень по нему скучают, — с улыбкой проговорила Констансия.

Дверь дома была открыта, и Ольга Веласкес бросилась ему навстречу. Ей было около сорока лет, это была невысокая, изящная женщина, особый шик внешности которой придавали коротко остриженные и выкрашенные «под блондинку» волосы и босоножки на высоченных каблуках.

— Теодор! — Она положила руки ему на плечи и сделала движение, как будто собиралась расцеловать его в обе щеки, хотя сама доставала ему лишь до середины галстука. — Я только что прочитала в газете! Какой ужас! Неужели это правда?

— Да, это правда.

— Вы говорили с полицейскими?

— Всю ночь? Я всего лишь час назад вернулся домой. — Появление же Лео из-за лежащего на земле и выдолбленного изнутри бревна, в котором теперь цвели орхидеи, тронуло Теодора до глубины души, как только может взволновать встреча с близким другом после долгой разлуки. На мгновение он залюбовался этим зрелищем: оранжевые оттенки орхидей и на их фоне рыже-палевый Лео и его ясные, ярко-голубые глаза. Теодор наклонился и почесал коту под шейкой и за ушком.

— Лео… ну, как ты тут без меня?

Кот же, все ещё обиженный на хозяина за его столь продолжительное отсутствие, сделал вид, что не обращает на него ни малейшего внимания. Когда же Ольга Веласкес снова начала говорить, Лео взглянул на Теодора, открыл рот и издал протяжный монотонный вопль, старательно вытягивая ноту, словно оперное сопрано в кульминационный момент арии, в самом конце прибавляя громкости и норовя перекричать Ольгу, которая, однако, оставила этот выпад без внимания.

— Ну разве он не душка? Он тут поймал по меньшей мере шесть ящериц и одну змею! Можете себе представить! Вот такую длинную змею в нашем дворике!

— Он злится, потому что я уехал и бросил его одного, — проговорил Теодор, внезапно ощущая необыкновенную слабость во всем теле и едва не теряя сознание.

Лицо Ольги Веласкес приняло страдальческое выражение.

— Бедный дон Теодоро! Вы, наверное, устали. Присаживайтесь, пожалуйста. Хотите кофе? Я как раз собиралась выпить чашечку. Представьте себе, мне сегодня пришлось встать в восемь утра, чтобы пойти в суд дорожной полиции из-за какого-то там дурацкого нарушения правил дорожного движения, видите ли я допустила превышение скорости на автостраде по пути в Куэрнаваку. Додумаются же, штрафовать за превышение скорости на скоростной магистрали! Поэтому я и газеты прочла только что, потому что сама лишь недавно вернулась домой. Даже не верится! Вам с сахаром?

— Да, Ольга. — Он принял из её рук чашку кофе. Это была маленькая чашечка из прозрачного голубого стекла с рисунком в виде спирали. Холодный, приятный голубой цвет навевал мысли о море, в прохладные волны которого ему захотелось немедленно нырнуть. Он сидел, слушая вполуха голос сеньоры Веласкес, предававшейся воспоминаниям о Лелии. Неужели это правда, неужели правда? Неужели он в самом деле просто вошел и обнаружил её мертвой?

— По-вашему, это сделал Рамон? — сдавленным шепотом спросила она.

Констансия, оставшаяся в гостиной после того, как была принесена ещё одна чашку и блюдце, стояла чуть поодаль и слушала, разинув рот.

— Не знаю. И думаю, будет лучше не распространяться об этом. Пока ещё ничего точно не известно. Его допрашивают в полиции.

— А вы больше никого не подозреваете? Ну, кто ещё мог бы решиться на такое?

— Нет.

— Честно говоря, мне всегда казалось, что у этого Рамона не все в порядке с головой.

— Он вспыльчив, эмоционален… но не думаю, что он сумасшедший, — сказал Теодор, глядя на нее.

Ольга лишь сокрушенно покачала головой, словно говоря всем своим видом: «Что ж, как знаешь, дело твое». Вслух же она запричитала:

— Такая милая девочка! Красавица Лелия! Тео, вы же знаете, она мне так нравилась.

Теодор подумал о том, что Ольга и Лелия встречались всего несколько раз. Она знала, что Лелия была его любовницей, но, возможно, не допускала мысли о том, что он может быть по-настоящему влюблен в нее. Ольга вела себя так, как если бы Лелия Бальестерос была просто его подругой. Теодор и Ольга были хорошими соседями, но в их отношениях всегда сохранялась необходимая дистанция. Сеньор Веласкес, будучи адвокатом, вместе с тем не брезговал проворачивать всякие неблаговидные делишки на стороне, но Теодор никогда не расспрашивал о нем ни Ольгу, ни кого бы то ни было еще, и его совершенно не интересовали подробности его подпольного бизнеса.

— А супруг ваш как поживает? — привычно спросил Теодор.

— Как всегда, хорошо. И все-таки, вы что, хотите сказать, что кроме Рамона у них нет других подозреваемых? — Она даже подалась вперед, заламывая свои мягкие, ухоженные руки.

— Милая Ольга, к вашему сведению, у них есть ещё один подозреваемый. Это я.

— Вы?

— Потому что я тоже был там. И теперь я не должен выходить за порог собственного дому.

— Бросьте, если бы они на самом деле вас в чем-то подозревали, то вы уже сидели бы в тюрьме! — беззаботно отмахнулась она. — А что, Иносенса ещё не вернулась?

— Нет. Мне нужно ей позвонить.

— Тогда на сегодня я могу прислать к вам Костансию, чтобы она обо всем позаботилась. Ну, в смысле покупок, уборки, короче, все, что нужно сделать по хозяйству! Вам необходимо отдохнуть после всего этого кошмара!

— Спасибо, Ольга. И отдельное огромное спасибо вам за то, что вы взяли на себя труд и позаботились о моей корреспонденции.

— Да, кстати, хорошо, что напомнили. Здесь осталось ещё много вашей почты. Я же пересылала вам лишь самое важное. — Она вскочила с дивана. Хотя, это может подождать, — спохватилась она, снова опускаясь на диван. — Ведь Рамону она тоже очень нравилась, да?

— О, да. — Теодор провел рукой по спине Лео. Кот сидел у него на коленях, беспокойно переминаясь с лапы на лапу, безуспешно стараясь устроиться поудобнее и как будто все никак не мог решить, то ли ему продемонстрировать расположение к Теодору и улечься или же, наоборот, выказать ему свое раздражение и решительно спрыгнуть с хозяйских коленей.

— А вы, вроде, тоже были с ним очень дружны?

— Да, был. Я считал его своим самым лучшим другом… по крайней мере, до последнего времени.

— Значит, вы все-таки допускаете, что это его рук дело! — воскликнула она.

— Не знаю. Но я не могу не подозревать его. Факты…

— Вот и я о том же, дон Теодоро.

Она приготовила для него ещё одну чашку растворимого кофе, щедро насыпав целых три десертных ложки из стеклянной емкости, заключенной в серебряный футляр ручной работы, выполненный в технике филиграни, что всегда стоял на её кофейном столике. Кофе оказался ароматным и гораздо более крепким американского растворимого кофе, но все же Теодору казалось странным, что в стране, в огромном количестве экспортирующей натуральный кофе в зернах, подавляющее большинство населения не только отдает предпочтение растворимому кофе, но и более того, обожает его настолько, что для обычных стеклянных банок с растворимым кофе серебряных дел мастера изготовляют разные изысканные подставки и ковчежцы, настоящие произведения ювелирного искусства, которые со временем перейдут в разряд фамильных ценностей.

В гостях у радушной соседки Теодор задержался ещё на четверть часа, успев за это время позвонить по настоянию сеньоры Веласкес в Дуранго и оставить сообщение сестре Иносенсы — сама Иносенса, как объяснила её сестра, была в гостях у соседей — что он вернулся домой и просит её вылететь обратно как можно быстрее, первым же рейсом. Он был рад, что сестра Иносенсы не стала его расспрашивать о Лелии. Вероятно, они ещё не успели прочесть газеты. Теодор вернулся домой в сопровождении Костансии. Он нес кота, а ноша Костансии состояла из блюда с парочкой запеченных голубей, литра молока, и запеканки из баклажанов с сыром. Ольга Веласкес настояла, чтобы он принял от неё это угощение. Костансии было велено вернуться домой лишь к четырем часам, где она должна была подготовить все необходимое для небольшой вечеринки с коктейлем. Разумеется, Теодор был тоже приглашен на коктейль, но вежливо отклонил приглашение.

Отдав необходимые распоряжения Костансии, Теодор переоделся в пижаму и халат, после чего заварил чай и отнес чайник к себе в комнату. Он чувствовал себя слабым и больным. Очень хотелось есть, но кусок не лез в горло. Он выдал Костансии десять песо и отправил её за покупками, наказав купить свежих булочек, фруктов и газеты, попросив по возвращении не беспокоить его, ибо к тому времени он мог заснуть. Она ещё не ушла и прибиралась внизу, вполголоса напевая за работой популярную песню.

… мое сердце… так грустит… и тоскует по твоему сердцу… как ты могла оставить меня… мое сердце… когда я принесу тебе мое сердце… мое сердце… в своих руках…

Мое сердце. Mi corazon. Слово corazon постоянно звучит и повторяется снова и снова в мексиканских песнях. Теодор старался не прислушиваться и думать о чем-нибудь другом, но всякий раз, когда Костансия доходила до последней строки — очевидно, из всей песни она знала лишь один этот куплет — Теодор представлял себя с большой кровавой раной в груди, протягивающим кому-то свое истекающее кровью сердце. Он принялся просматривать почту, переданную ему Ольгой. Банковские уведомления. Счет за телефон. Приглашения на различные художественные выставки и сообщение о премьере «Лисистраты» в университетском театре, постановка Карлоса Идальго, декорации Лелии Бальестерос. Все это было и прошло. Он достал из кармана пиджака письма, пришедшие с утренней почтой, и заметив среди них продолговатый голубой конверт, поспешно вскрыл его, забывая обо всем и не обращая внимания на разлетевшуюся по полу корреспонденцию.

Письмо было датировано лаконично — «пятница».

Письмо было отправлено первого февраля. Сегодня пятое. Он принялся снова вчитываться в строчки, ища какой-либо намек или подсказку, но в тексте не было ничего подобного. Просто у Лелии было хорошее настроение, и именно на это указывал летящий, энергичный почерк, повторявший непринужденное легато её речи. Теодор отнес письмо к своему письменному столу и бережно положил его. На стене над столом висел рисунок, выполненный тушью и акварелью, зарисовка девочки из Пье-де-ла-Куэста, качающейся в гамаке, она болтает босыми ногами в воздухе, а на коленях у неё лежит связка зеленых кокосовых орехов. «Просто девочка-индианка, продающая кокосовые орехи. Благодарствую, сеньор, но эта картина не продается. Она обещана другу.» И Лелия рассмеялась. Теодор помнил этот смех, выражавший удовлетворение оттого, что её работа была по достоинству оценена знатоком, дружеское расположение и извинение одновременно. Теодор с грустью разглядывал рисунок, пока у него на глазах не выступили слезы, заслонившие пеленой и голубую воду, и небо, и наконец, все остальное, и тогда он обессиленно опустился в кресло, стоявшее у стола, и горько заплакал. Он плакал, как плачет ребенок, испытавший внезапное и незаслуженное разочарование.

А ещё Теодор думал о том, как воспримет эту страшную новость маленький Хосе. Ему должно было скоро исполниться девять лет. Лелия написала четыре или пять его портретов, хотя он имел обыкновение таскать у неё украшения или мелочь, которую она порой оставляла на столе. «Тео, ну он просто не может удержаться. А мне эта заколка все равно совсем даже не нравилась!» Лелия говорила так всякий раз, когда Теодор предлагал задать пацану трепку и вернуть безделушку владелице. Лелии обожала в людях наивность, и поэтому любила большинство детей и лишь нескольких взрослых. Она всегда говорила, что мир стал бы гораздо лучше, если бы с возрастом люди становились наивнее, а не мудрее, и когда Теодор по рассеянности делал что-нибудь не так, или же позволял какому-нибудь пройдохе-торговцу обсчитать себя, Лелия не упускала случая подшутить над ним и заметить, что он становится наивнее день ото дня. Он видел, как сейчас, как она, сияя от счастья, широко распахивает перед ним дверь своего дома, видел её в слезах, безутешной от того, что работа целый день не ладилась, видел, как она наклоняется, чтобы поговорить с ребенком, живущим в её квартале, покупает для другого малыша конфету и целует третьего в щеку, как если бы это был её собственный сын, потому что тот ей позировал. Теперь Теодору казалось, что и её одинаковая любовь к нему и Рамону, над чем он часто размышлял раньше, пытаясь придумывать какие-то сложные объяснения, тоже была вполне в характере Лелии. В её понимании, принадлежать одному мужчине означало бы отказаться ото всех остальных.

Он подошел к постели и медленно растянулся на ней, принимая напряженную позу каменного изваяния на средневековом надгробии. Теперь уже больше никогда не будет ни бесед с Лелией, ни тех счастливых мгновений радостного ликования по поводу того, что ей удалось продать картину, или же критик опубликовал положительный отзыв. О художественном таланте Лелии отныне будут судить по тому, что она успела сделать до вчерашнего дня, за тридцать лет и один месяц своей короткой жизни. В душе Теодора закипала ярость, и вскоре он уже не мог думать ни о чем, кроме мести. Тот, кто совершил это мерзкое преступление, заплатит за это собственной жизнью. Уж он об этом позаботится, даже если в Мексике и отменена смертная казнь. Это было не обычное убийство — при помощи пули или удара ножа. Он слышал, как Лео скребет когтями, карабкаясь по побегам плюща, и вскоре кот взобрался на подоконник и сел, обвившись хвостом, глядя в комнату, пока его глаза привыкали к царившему в помещение полумраку. Теодор провел рукой по кровати, и кот тотчас бесшумно подбежал к нему, принимаясь тереться мордочкой о его пальцы, а затем растянулся у него на груди. Лео громко мурлыкал и так пристально глядел Теодора, как будто тот был картиной на стене.

Сквозь дрему Теодор думал и о Рамоне, и его снова начало одолевать сомнение, как это уже бывало во время допроса. Все-таки такая черта, как жестокость Рамону не чужда, думал Теодор. Он никак не мог забыть об этом, и был не в состоянии контролировать свою ненависть к Рамону и свой страх перед ним, ибо это тоже имело место. Взять хотя бы того длиннохвостого попугая, которого Рамон держал у себя в квартире! При одном лишь взгляде на бедную птицу сердце Теодора разрывалось от жалости. Ему хотелось броситься к клетке и освободить её, а потом открыть окно, чтобы она могла улететь но он так никогда и не решился на это. Насколько ему было известно, Рамон никогда не позволял птице даже полетать по комнате, так что несчастное создание постоянно билось о прутья, пытаясь открыть дверцу клетки. Рамон же даже не удосужился дать птице имя. По характеру Рамон больше походил на испанца, чем на индейца. Рамон обвинял его в том, что он смотрит на испанцев свысока, но Теодор никогда ни на кого не смотрел ни сверху вниз, ни снизу вверх, он просто пытался понять их, и эти люди привлекали его именно тем, что ему этого не удавалось. Рамон также поражал его своей неоднозначностью, выражавшейся в смести набожности и жестокости и некоторой странности, что появилась в его поведении после тех четырех или пяти дней побоев и издевательств, что ему довелось пережить в тюрьме города Чиуауа. Для него это было не просто ошибкой полицейских, назвавших его убийцей: в представлении Рамона те побои вписывались в концепцию наказания за все его прошлые «прегрешения», как тех, что были взвалены на него католической церковью, так и тех, что существовали лишь в его воображении. Можно сказать, что в каком-то смысле Рамон был даже рад пережить побои и унижение, хотя после случившегося его отношение к полиции стало резко враждебным, ибо инициаторами экзекуции стали именно полицейские. Теодору совсем не хотелось думать, что это Рамон убил Лелию, но, к сожалению, имеющиеся факты и характер Рамона отнюдь не исключали такой возможности.

Эта неопределенность стала причиной того, что Теодора стало клонить в сон — такое с ним иногда бывало. Иногда подобная сонливость раздражала его, особенно, когда он сосредоточенно раздумывал над чем-то, и тогда он начинал расхаживать по комнате или пил кофе, чтобы её побороть. А порой с радостью отдавался во власть сладкого послеобеденного сна, смиряясь со своей неспособностью принять хоть какое-нибудь решение. (Ради чего все-таки стоит жить: для себя или для окружающих? Есть ли обществу от него какая-нибудь польза, помимо его картин, любоваться которыми могут лишь немногие, и тех денег, что он жертвовал школам, больницам и нуждающимся семьям, вроде семьи Иносенсы, живущей в Дуранго? И поможет ли уже пришедшее к нему признание его художественного таланта стать ещё лучшим художником? Возможно, ему стоит попробовать себя в политике, даже если мексиканцы при этом поднимут его на смех? Или, может быть, все-таки стоит послушаться совета Рамона и съездить в Гуанахуато и собственными глазами увидеть хранящиеся там мумии, вместо того, чтобы отнекиваться и нести всякую чушь, типа: «Чего я там не видел?». И интересно, хуже ли жилось бы в Мексике, если бы она была протестантской, а не католической страной? Иногда случалось, что он просыпался оттого, что находил, как ему самому казалось, блистательные ответы на эти и тому подобные вопросы, но все-таки чаще всего ему этого не удавалось.)

Его разбудил стук в дверь и голос Констансии — именно то, что ему хотелось слышать меньше всего — громко сообщавшей, что уже почти четыре часа, и ей пора уходить. Теодор поблагодарил её, и его голова снова упала на подушку. Затем он внезапно вскочил с кровати, и прежде, чем туман в голове успел рассеяться, решительно подошел к телефону и набрал номер своего адвоката, Роберта Мартинеса. Теодор рассказал ему о Рамоне и попросил порекомендовать ему надежного адвоката, который смог бы ему помочь. Сеньор Мартинес заверил его, что знает такого специалиста и даже вызвался сам ему позвонить.

— Было бы очень хорошо, — сказал Теодор, — если бы вы могли немедленно с ним связаться. — Теодор также сообщил сеньору Мартинесу, в какой тюрьме находится Рамон — в той большой, что недалеко Центральной площади — и затем положил трубку. На часах было уже пять минут пятого. Теодор сожалел о том, что не сделал этого сразу. Вне зависимости от того, виновен Рамон или нет, он имел право на защиту. И у него должен быть хороший адвокат.

В течение следующего часа телефон звонил два или три раза. Сначала позвонил Антонио Кортес, чей дом находился по соседству с домом Теодора в Куэрнаваке, потом звонила Мейбл ван Бларком из Койоакана, что в пригороде. Третьим оказался звонок Элиссы Стрейтер, незамужней американки, с которой Теодор время от времени встречался на различных вечеринках, и которую он, честно говоря, недолюбливал. Все они задавали одни и те же вопросы: как он себя чувствует; не могут ли они что-либо сделать для него; и не хотел ли он приехать к ним в гости? К Мейбл ван Бларком и её мужу-голландцу Теодор испытывал самые добрые чувства, но только в данный момент ему было решительно не до гостей. Элисса же, которая частенько напивалась, но на этот раз, судя по её голосу, была совершенно трезвой, сообщила ему в присущей ей спокойной, вежливой манере о вечеринке, что должна была состояться четвертого марта, во время карнавальной недели в Педрегале, престижном районе, находившемся к северу от города.

— Конечно, я понимаю, что тебе сейчас не до веселья, — сочувственно проворковала Элисса в трубку, — но может быть, через месяц… это вечеринка у Джонни Дулитла, и он сказал, что я могу пригласить на нее, кого хочу. Разумеется, это вовсе не означает, что ты должен весь вечер меня сопровождать, но если бы ты пришел, то мы все были бы очень рады. И особенно я.

Теодор поблагодарил её за приглашение и сказал, что постарается не забыть и, может быть, даже найдет время прийти.

Он сошел вниз, налил себе целый стакан виски с содовой, намереваясь напиться и попытаться снова заснуть, но даже после этого снадобья сна не было ни в одном глазу, и тогда он снял трубку и набрал номер телефона тюрьмы.

— Могу я поговорить с капитаном Саусасом? — спросил он.

В трубке слышался статический треск помех и какие-то щелчки. Он слышал переговоры о каких-то велосипедах, оставленных на площадке, зарезервированной для мотоциклов дорожной полиции. Один из говорящих был очень недоволен и зол на своего собеседника.

— Капитана Саусас здесь нет, — в конце концов сказал голос в трубке.

Наверное, пошел спать, подумал Теодор.

— А могу я поговорить с Рамоном Отеро?

— С кем?

— С Рамоном Отеро. О-те-ро. Его доставили к вам на допрос по делу Бальестером — по делу об убийстве Лелии Бальестерос, — нервно пробормотал Теодор, зная наперед, что это бесполезно.

— Заключенным не разрешается пользоваться телефоном, сеньор, — с улыбкой в голосе ответил человек на том конце провода.

— А вы не могли бы мне сказать, как у него дела? Я бы подождал у телефона…

— Нет, сеньор, таких справок мы не даем.

Тогда Теодор отыскал домашний номер телефона своего адвоката — было уже почти семь часов вечера — и позвонил по нему. Сеньор Мартинес заверил его, что адвокат, с которым он связался по телефону, немедленно поехал в тюрьму, но пока ещё от него не было никаких известий. Теодор записал рабочий и домашний телефоны адвоката по уголовным делам, сеньора Пабло Кастильо С., после чего позвонил по обоим номерам, но ни на работе, ни дома его не оказалось — в конторе никто не брал трубку, а дома к телефону подошла служанка.

Теодор открыл банку рыбных консервов для Лео, покормил его в кухне, а затем отправился спать. Он чувствовал чудовищную усталость, но ему не спалось, к тому же было что-то пугающе-зловещее в рассеянном свете медленно сгущавшихся сумерек, пробивавшемся сквозь опущенные жалюзи. Его тело словно налилось свинцовой тяжестью, думалось же, напротив, легко, вот только жаль, что ни одной дельной мысли ему в голову так и не пришло, и зацепиться было не за что.