"Игра на выживание" - читать интересную книгу автора (Хайсмит Патриция)

Глава 19

Теодор бывал в Гуанахуато три или четыре раза, но ему никогда не приходилось задерживаться там больше одного дня. Для него это был особый город, один из самых любимых, куда хотелось приезжать снова и снова. В Мексике было немало и других старинных городков с акведуками и заброшенными шахтами, где некогда добывали серебро, но в Гуанахуато все эти прелести маленьких городков сочетались наилучшим образом, как на хорошо скомпонованной картине. Когда Теодор думал о Гуанахуато, в его воображении возникал панорамный вид городка, раскинувшегося среди холмов в окружении гигантских гор; город изысканных, хотя и поблекших от времени, розовых, золотисто-коричневых и желтых тонов. Однажды он даже зарисовал этот свой воображаемый пейзаж. Получилась маленькая картина, ибо хоть город и раскинулся довольно широко, но все в нем казалось чрезвычайно миниатюрным, таким, чтобы было удобно охватить взглядом и уместить в душе и памяти. Эта картина висела в спальне у Лелии, и о её дальнейшей судьбе Теодору ничего не было известно. Возможно, никто даже не подозревает о том, что это он нарисовал. Подписывать её он не стал, так как подпись нарушила бы всю композицию.

Городок Гуанахауто находился в стороне от главного шоссе, и в нем была лишь одна-единственная хорошая дорога, по которой можно было попасть в город (равно как и уехать из него). Она делала поворот у Силао и бежала извилистой змейкой по дну узкого Каньона-де-Марфил. Затем дорога начинала постепенно взбираться вверх по склону, откуда открывалась панорама безлюдных равнин и гор, а затем снова шла под уклон, опускаясь на самое дно темного ущелья, куда никогда не заглядывало солнце. Виднеющиеся вдалеке, у самого горизонта, горы были окутаны голубой дымкой, и подобно многим другим пейзажам, которые Теодору довелось видеть в Мексике, они словно говорили величественным голосом: «Вот он я — в миллион миллионов раз больше и старше тебя. Посмотри на меня и перестань суетиться из-за своих мелочных проблем!» Этот грандиозный вид был источником меланхоличного умиротворения подобного тому, что обычно снисходило на душу Теодора при созерцании звездного неба в погожую безлунную ночь. Он начинал расслабляться, и хмурое выражение исчезало с его лица.

Они проехали мимо двух местных индейских детишек, бредущих по обочине и ведущих козла, крепко держа его за бороду. Они помахали Теодору, и он помахал им в ответ.

На повороте двое других ребятишек выскочили на дорогу, едва не угодив под колеса автомобиля. Теодор резко затормозил, вдавливая до отказа в пол педаль тормоза, отчего стоявшая на заднем сидении кошачья дорожная клетка соскользнула на пол, а Рамон ударился лбом о щиток.

— Сеньор, купите апельсины! Очень хорошие апельсины! Всего одно песо за целую коробку! — маленькая девчушка ловко просунула в окно свою коробку.

— Так же и под колесами оказаться не долго, — сказал Теодор, глядя на её растерянное личико. — Возможно, у следующей машины не окажется таких хороших тормозов! — Но он уже нащупывал в кармане песо, потому что иначе отделаться от неё не удастся. Если он не даст ей денег, она так и будет цепляться за машину, не давая ему тронуться с места, и будет продолжать выбегать на дорогу перед машинами, потому что это единственный верный способ заставить их остановиться, до тех пор, пока ей не придет пора выходить замуж.

Получив желаемое, девчушка бесцеремонно высыпала апельсины ему на колени.

— Gracias, сеньор. Может, купите ещё коробочку?

— Нет, спасибо, nina.[28] — Теодор попытался уехать, прежде, чем её младший братишка просунет ему в окно свою ящерицу, но не успел.

— Купите игуану, сеньор! Всего пять песо! Будет отличный ремень!

— Нет… нет, спасибо, — сказал Теодор, стараясь отодвинуться подальше от ужасной морды ящерицы. Он осторожно тронулся с места.

— Четыре песо! — Мальчишка держал свой товар обеими руками за толстую шею и хвост и шел рядом с машиной. Мерзкая игуана смотрела Теодору прямо в глаза, словно желая сказать: «Купи меня, и я тебе такое устрою!..»

— Три песо!

— Мне не нужна игуана!

— Ну хотя бы два! — Мальчишка вынул ящерицу из окна, но продолжал бежать рядом с машиной. — Сделаете ботинки! Или ремень! — Он говорил по-английски. Игуана же внезапно резко дернулась, пытаясь вырваться, но мальчишка крепко держал её.

Теодор прибавил скорость.

— Одно песо! Купи-и-и-те! — донесся до него уже издалека отчаянный вопль.

Теодор взглянул на Рамона.

— Рамон, ты ушиб голову? Извини.

— Это был мой нос, — с улыбкой ответил Рамон.

GUANAJUATO CON RUIZ CORTINES![29] гласила огромная надпись, намалеванная белой краской на склоне скалы вдоль дороги. Еще один поворот, крутой спуск, и они неожиданно оказались в городе, среди розоватых фасадов домов и домиков и в самой гуще толпе уличных мальчишек, которые хватались за окна и ни за что не хотели отцепиться.

— Мистер, вам нужна гостиница?

— Пожалуйста, не открывайте двери! — взмолился Теодор. Теперь ему приходилось ехать медленнее, и мальчишки бежали рядом с машиной.

Теодор остановился на площади, вышел вместе с Рамоном из машины и закрыл её на ключ. Здесь тоже их окружили мальчишки, и среди них был один карапуз лет пяти, который не сводил с Теодора угрожающе-пристального взгляда, словно желая загипнотизировать его, и сказал:

— Вам нужен отель с горячей водой? Идемте со мной, я покажу! Отель «Санта-Цецилия»!

— Не-а, там сейчас все занято! — возразил мальчик постарше. — Вам лучше пойти в пансион, мистер!

— Нам не нужен отель, — добродушно сказал Теодор, ибо это был единственный способ отделаться от них. — Мы здесь не задержимся. — Он взял Рамона за руку.

Еще какое-то время мальчишки бежали за ними, крича наперебой, а затем, в конце концов, отстали. Было уже около пяти часов, и начинавшее клониться к закату солнце едва коснулось крыш домов. Теодор шел медленно, наслаждаясь ощущением, которое должно было скоро исчезнуть, будто бы все окружающие его люди участвуют в некоей постановке, действие которой разворачивается на городских улицах, превратившихся в декорации. Казалось, что здесь нет ни одного случайного движения, что каждое из них несет свою смысловую нагрузку. Они вышли на другую площадь, где высилось величественное здание «Театро-Хуарес», фронтон которого украшал частокол гладко отполированных каменных колонн бледно-зеленого цвета и аляповатая лепнина, сохранившаяся с прошлого века. Все это было привычно взгляду и хорошо знакомо, отчего казалось ещё привлекательнее.

— Пантеон находится на холме за городом, — сказал Рамон.

— Да, я знаю. — Пантеоном называлось местное кладбище, где и находились мумии. — Сегодня уже поздно, тебе так не кажется? Думаю, будет лучше отправиться туда завтра с утра.

— Ладно, — с готовностью согласился Рамон.

Теодор спросил у Рамона, в какой гостинице он бы предпочел остановиться. Рамон сказал, что обычно он снимал номер в очень дешевом отеле «Ла-Пальма».

— Тебе там будет некомфортно, Тео.

— Это не важно. Если тебе там нравится, то давай поселимся там.

Они вернулись обратно на площадь, где оставили машину, и где находился отель «Ла-Пальма». В воздухе пахло древесным углем, и над площадью витал аппетитный аромат жареной кукурузы и маисовых лепешек. Уже зажглись уличные фонари. Вечер вступал в свои права.

Широкие створки дверей отеля «Ла-Пальма» были распахнуты настежь, и в то время, пока они ожидали, когда хоть кто-нибудь из служащих объявится за обшарпанной стойкой портье, в холл, выложенный кафельной плиткой, с улицы заехала легковая машина. Автомобиль проехал мимо них, направляясь в гараж, находившийся в дальнем конце отеля. Свободным оказался лишь один номер за восемнадцать песо на третьем этаже. В гостинице был лифт, но он не работал. Временно, если верить словам человека за стойкой. Видя нерешительность Рамона, портье бесцеремонно заметил:

— Все остальные гостиницы в городе забиты до отказа. Если не верите, то можете сами позвонить и убедиться. — Он указал на стоящий перед ним телефон.

— Очень хорошо, мы берем этот номер, — сказал Теодор.

Свои чемоданы наверх они отнесли сами. Их номер оказался похожим на больничный бокс, вся обстановка которого состояла из простой двуспальной кровати с продавленной сеткой, жесткого стула, шаткого столика и пары вешалок для верхней одежды, болтавшихся на прибитом к стене крючке. Больше в комнате не было решительно ничего: ни картины на стене, ни корзины для мусора, ни даже пепельницы. Такое положение вещей показалось Теодору забавным.

— Наверное, это самый худший номер, — извиняющимся тоном проговорил Рамон.

— Ничего, мне тут даже нравится!

Теодор вынес Лео на площадь и выпустил его из клетки. Кот привык к частым переездам, и ему уже довелось побродить по многим площадям в Мексике и Южной Америке. И неизменно Лео привлекал всеобщее внимание, люди подходили к Теодору и спрашивали, какой породы его кот и удивлялись тому, что кот, подобно собаке, подбегает по команде к хозяину. Даже полицейские, направлявшиеся к нему возможно с намерением выполнить свой служебный долг, в конце концов не могли удержаться от того, чтобы не наклониться и не погладить Лео и восхититься его размерами и голубыми глазами. Уличные мальчишки Гуанахуато оказались на редкость болтливыми. Теодор непринужденно отвечал на их вопросы, но в конце концов ему все же пришлось спасать Лео от мальчишек, задумавших его утащить. К тому же он заприметил нескольких подростков с откровенно разбойничьими физиономиями, ошивающихся неподалеку. Теодор подумал о том, что мальчишка, попытавшийся украсть Лео уже очень скоро крепко пожалел бы об этом.

Вода в душе — ванны в номере не было, а душ даже не был отгорожен занавеской — оказалась прохладной, и это было неприятно вдвойне, потому что Теодор уже успел замерзнуть. Приняв душ, он энергично растерся маленьким полотенцем, но Рамону ничего про воду не сказал. На кровати лежало единственное одеяло, и было совершенно очевидно, что вдвоем они им не обойдутся. Теодор взял на заметку и это, подумав, что нужно будет достать плед из багажника автомобиля.

Они поужинали в дешевом ресторанчике, располагавшемся напротив отеля. Это было простенькое заведение без претензий устроенными вдоль стены кабинками, музыкальным автоматом и маленькими бумажными салфетками в пластиковых стаканчиках на столе. Затем они бродили по тихим улочкам, залитым желтоватым светом уличных фонарей, похожих на стеклянные шары. Теодор чувствовал необъяснимое спокойствие и умиротворение, ту открытость духа, что часто приходила вместе с вдохновением, когда он работал и был доволен результатом своих трудов. Сейчас же, казалось, сам город навевал на него это состояние. В руке он держал завернутое в три салфетки угощение для Лео — кусочки курицы с двух из трех заказанных им enchilados suizos.[30]

Про плед Теодор вспомнил лишь тогда, когда пришло время ложиться спать. Мыться пришлось все той же прохладной водой, и теперь у них зубы стучали от холода.

— Я попрошу принести ещё одно одеяло, Рамон.

Но телефона в комнате, естественно, не было, а он уже был в пижаме. Теодор уже было почти решился на то, чтобы сойти вниз в халате, но… Он посмотрел на Рамона и рассмеялся.

Рамон не смеялся. Возможно, головная боль снова начинала знать о себе и путала мысли, или же ему просто хотелось, чтобы Теодор поскорее вышел из комнаты, чтобы он мог остаться с одиночестве и прочитать свои молитвы.

Теодор надел костюм поверх пижамы. В просторном коридоре свет почти не горел, но зато он выбивался из открытых дверей. Проходя мимо и равнодушно скользя взглядом по проемам распахнутых настежь и приоткрытых дверей, он видел людей, лежащих в постели, раздевающихся, зевающих, почесывающихся, и даже заметил одного гражданина в пижаме, настраивающего гитару. Другой мужчина, облаченный в домашние шлепанцы и халат, в гордом одиночестве медленно прохаживался по коридору второго этажа. Внизу за стойкой портье опять никого не оказалось. Теодор спросил у одного из мальчишек, сидевших на скамейке в холле, можно ли у кого-либо попросить ещё одно одеяло.

— Не-а, сеньор. Одеяла хранятся в кладовке под замком, а сеньор, у которого ключи, уже ушел домой.

— Ясно. Спасибо. — Он подошел к закрытой двери гаража в дальнем конце холла. И там на цепи тоже висел большой амбарный замок. — Вы можете это открыть? — спросил он у мальчишек.

Ключ от гаража надлежало искать в ячейках, расположенных за конторкой портье. В конце концов он все же был найден, дверь открыта, электрический выключатель нашарен и повернут, и протиснувшись бочком вдоль переднего бампера чьей-то машины, Теодор добрался-таки до багажника своего автомобиля и достал из него плед. Его машина была буквально втиснута между двумя другими машинами, и разделявшее их расстояние было столь мало, что, казалось, между ними было невозможно просунуть даже палец.

— Я не хочу, чтобы вот эту серую машину передвигал кто-либо, кроме меня, вам ясно? — сказал Теодор мальчишкам. — Если её нужно будет отогнать, то зовите меня в любое время.

— Si, сеньор.

Ключи были у него, а автомобиль был поставлен на тормоз, но он уже не однажды видел своими глазами, как машины переносили на руках или просто таранили, убирая с дороги, если не удавалось найти владельца. Преодолев три крутых лестничных марша, миновав два этажа, обитатели которых каждый по-своему готовились к отходу ко сну, он, в конце концов, добрался до третьего этажа, где повернул налево и направился к своему номеру.

Рамон стоял у окна и глядел на улицу — хотя никакого особого вида из него не открывалось.

— Рамон, я принес одеяло! — сказал Теодор, расстилая плед на кровати. Он бы с радостью предложил почитать газеты или взглянуть на книги, привезенные им с собой, но тусклого света единственной лампы, стоявшей на тумбочке у кровати, было явно не достаточно для того, чтобы сразу двое людей занялись чтением. Собравшись с духом, Теодор положил руку Рамону на плечо. — Идем спать. Ты простудишься, стоя здесь на холоде. Ведь мы все-таки в горах, на высоте семи тысячи футов. — И когда Рамон с готовностью обернулся, добавил: — И, ради Бога, выпей ты эту дурацкую таблетку. — На этот раз Теодор держал таблетку наготове.

— Нет, Тео, спасибо. У меня не болит голова.

— Но я же вижу, что это не так. Ты ляжешь в кровать, и за всю ночь не сомкнешь глаз! Рамон, что ты пытаешься доказать?

В воздухе повисло тягостное молчание. Рамон отправился в ванную чистить зубы. Затем он вернулся, неслышно ступая в своих стоптанных серых шлепанцах, и растянулся на кровати поверх одеяла. Создавалось такое впечатление, будто бы он специально старается простудиться, или же намеренно добивается для себя ещё большего физического дискомфорта.

— Давай, Тео, продолжай. Скажи, о чем ты думаешь, — проговорил Рамон.

Теодор думал о многом, но ему было непросто подобрать нужные слова, чтобы выразить переполнявшие его чувства.

— Я думал об одном нашем разговоре на тему религии, как… организованного притворства. Рамон, ты помнишь?

— Нет, не помню. — безразлично отозвался Рамон.

Теодор засунул руки в карманы своего халата и поежился.

— Это было тем самым вечером, когда мы с тобой прогуливались вокруг Центральной площади, а потом поднялись на крышу отеля «Мажестик». Ну там, выпить кофе и чего-нибудь покрепче. — Но, похоже, и этот эпизод Рамону тоже ни о чем не говорил. — Послушай, а вот это твое безразличие к собственному физическому благополучию… Кого ты пытаешься ублажить? Собственное самолюбие или Бога? Ты должен определиться, чего тебе больше хочется: жить или не жить. Третьего просто не дано.

— Это мое дело. Никого не касается.

— Ну разумеется. Но… я просто вспомнил о том нашем разговоре о религии и её аспектах организованного обмана. В тот вечер ты понял, что я имел в виду. И ты со мной согласился, хотя сам я вовсе и не пытался убедить тебя в чем бы то ни было.

— Да, что-то припоминаю. Кажется, речь шла об обрядах. К таким вещам следует подходить серьезно, Тео. Возможно, ты и не веришь в них. А я верю.

— Отчего же, я согласен с тем, что они важны. Но вот во что я не верю, так это в их практическую действенность, и ты, кстати, в тот вечер согласился со мной.

— Но это было давным-давно. Года два назад, что, впрочем, одно и то же.

Теодор уже предвидел свое неминуемое поражение в этом разговоре, но, тем не менее, продолжал:

— Мы говорили об обычном притворстве, об обрядовости, короче, можешь назвать это как хочешь. Обряд поста после карнавала, возможно, и полезен, но сам по себе он не имеет никакого смысла. Это просто условность. Твое же тело не условно, оно вполне реально и осязаемо. Взять, к примеру…

— Значит, Бог — это тоже обман?

Теодор смутился.

— Я говорю об обрядах и ритуалах, придуманных для Его. Когда внешняя сторона обряда ставится превыше всего, то это уже не вера, а самое настоящее суеверие, и это может привести даже к психическим отклонениям.

Рамон промолчал.

— Я недавно читал о племени, обитающем на одном из островов Океании, где принято считать паранойю нормальным состоянием рассудка, а потому все стремятся культивировать в себе данное состояние, и это всячески поощряется. В нашем обществе паранойя не принята, и человек, ею страдающий, так или иначе оказывается в затруднительном положении. У нас так не принято, общество этого не приемлет. А вот у тех папуасов из Океании наоборот, человек без признаков паранойи считается ненормальным и может быть даже изгнан из племени. Там женщины не могут угостить друг друга даже миской супа, потому что они должны изначально подозревать, что он отравлен. И рациональность тех или иных поступков ни у кого не вызывает сомнения, потому что все были воспитаны одинаково, в одной и той же системе ценностей. — Теодор замолчал, чтобы перевести дух, дрожа от холода.

— Ну и что ты этим хочешь сказать? — спросил Рамон, приподнимаясь и опираясь на локоть.

— Лишь то, что все мы подчиняемся разным дурацким ритуалам. И никто или очень немногие осмеливаются подвергнуть их критике, боясь обидеть чувства большинства.

— Но ты же осмелился.

— Да, я осмелился. Потому что такова моя точка зрения. — Теодор закурил сигарету и несколько мгновение подержал пальцы над пламенем зажигалки, стараясь согреть их. В соседней комнате за стеной ругались мужчина и женщина, пытаясь выяснить, кто виноват в том, что полный горячего кофе термос был забыт в гостинице, где они останавливались до этого. — Возможно, Рамон, тебя удивит то, что я хочу сказать. Некоторое притворство или ритуал может пойти на пользу личности или характеру человека…

— Ты только о выгоде и думаешь!

— … при условии, что это не противоречит общественным устоям, как, например, не противоречит им христианская вера. Однако, это даже совсем необязательно должно иметь отношение к религии. Любой обман способен обнадежить и воодушевить, но только прежде всего человек должен признать тот факт, что это всего лишь обман. Никто не может запретить человеку самообольщаться.

— Ты говоришь так, как будто у людей есть выбор!

— Конечно, есть.

— Но у искренне верующих людей нет никакого выбора, Тео. Для тебя это всего лишь часть твоего экзистенциалистского словаря. Выбор — решение однако при этом даже самое простое решение дается тебе с огромным трудом!

Теодор улыбнулся, ибо Рамон не знал и даже не догадывался, как мучительно и тяжело далось ему решение остаться другом Рамона. Принять твердое и бесповоротное решение, продолжая признавать в душе, что Рамон мог оказаться убийцей Лелии.

— Рамон, я лишь хотел сказать, что отдельные, разрозненные элементы любой религии лишены смысла, и люди ясно или подспудно сознают это, и тем не менее продолжают упорно цепляться за них, считая, что хуже от этого не будет, а пользу какую-никакую может принести.

— Опять выгода.

— Ладно! Сформулируем иначе. Потому что они боятся не следовать им, что, на мой взгляд, несколько хуже! Или просто не имеют привычки. Что практически одно и то же.

Рамон нахмурился.

— Знаешь, Тео, иногда мне кажется, что для тебя нет ничего святого.

Теодору стало жутковато, и он почувствовал, как у него по спине пробегает странный холодок. Он распрямил плечи и приосанился.

— Это к делу не от носится. Тебе так не кажется? Ты всегда злишься, когда я произношу слово «выбор». Я прекрасно понимаю, что после того, как ты сделал этот свой шаг — я имею в виду религию — никакого выбора уже нет и быть не может. Может быть, у тебя его не было изначально. Ты кинулся в этот омут с головой, подобно тому, как иные люди влюбляются. Конечно, теперь тебе жить собственным умом вроде бы как и не к чему. Но разве это грех, согласиться с тем, что самоистязание, жертвенность и прочие обряды являются не более чем организованным и одобренным обществом обманом? — Он взмахнул рукой, отчего таблетка вылетела из его окоченевших пальцев и ударилась о стену. Лео спрыгнул со своей подстилки и забрался в чемодан Теодора, чтобы выяснить, в чем дело. Теодор вздохнул. И все это лишь ради того, чтобы уговорить этого чудака принять маленькую таблетку!

Рамон встал с кровати.

— Просто поразительно, Тео, как это тебе всегда удается легко и безболезненно примазаться к тому, что другие старательно готовили для тебя, хотя им это и стоило больших трудов и страданий. Ты же приходишь на все готовенькое, берешь лишь то, что тебе хочется, а остальное просто отбрасываешь за ненадобностью.

— Я ни к кому и ни к чему не примазываюсь.

Рамон сделал несколько неуклюжих шагов, останавливаясь у спинки кровати.

— И верить ты предпочитаешь исключительно истине.

— Ах, это… — Теодору внезапно очень захотелось сесть, но кроме кровати сесть было некуда. — Истина важна для всех людей, хоть ты, наверное, и назовешь это экзистенциализмом. Ее не существует, вот почему мы продолжаем неустанно искать её. Если бы ты уверовал в то, что твоя религия есть ничто иное, как хорошо организованное притворство, то сейчас ты бы просто стоял здесь, мучаясь от головной боли, до которой ни Богу, ни кому-либо еще, кроме тебя самого, нет ровным счетом никакого дела. Но и дальше от Бога или угождения Ему ты тоже не стал бы.

— Не стал бы, и, наверное, я не почувствовал бы ничего, — сказал Рамон, опускаясь на кровать. — Но что бы ты смог предложить мне взамен, Тео? Пустоту? Небытие? Это все, чем ты располагаешь?

— По-своему, я верю в Бога, Рамон, но, если уж быть совершенно откровенным, я и сам не знаю, верю ли я в Него по-настоящему, или же лишь делаю вид. Может быть, я так этого никогда и не узнаю, но какая разница? О человеке судят по его поступкам, а не по тому, какие ритуалы он совершает. Ведь есть же и другие сферы бытия — например, надежда. Наверное, я и здесь лишь делаю вид, но это ложь во благо. Я мечтаю о чем-то несбыточное и люблю эту свою мечту просто потому, что она не сбудется никогда. Благословен тот момент, кода человек решает, что ему ещё есть на что надеяться! — сказал Теодор и затянулся сигаретным дымом. — Да, решает, — повторил он, заметив улыбку на лице Рамона. — Я думаю, что именно это имеют в виду, когда говорят об откровении, но и это ещё нельзя считать примером. Напротив, ничто не станет тебе ближе того, чем то, во что ты сам решил уверовать. И тогда уже никакие врачи не смогут лишить тебя этого. Откровение есть осознание того, что если человек решил быть счастливым, то так оно и будет. Для христиан истина заключается в следующем: «Христов воскрес. Он умер за мои грехи. Поэтому мне уготована жизнь вечная, а также все права и основания для того, чтобы быть счастливым. Я могу стать частью этой правды.» Все эти разрозненные сентенции собраны вместе и отмечены ярлыком «истина». А ведь это лишь освященная временем традиция, которая может привести как к хорошему, так и к плохому.

Рамон растянулся на кровати, положив голову на подушку.

— Ты отстаиваешь лишь свою собственную точку зрения о том, что правда у каждого своя.

Теодор отнес окурок сигареты — которая сгорела до основания и уже начинала обжигать ему пальцы — в ванную и бросил его в унитаз. Сидения на унитазе не было, а внутри, чуть повыше уровня воды было написано: ГЛОРИЯ. Когда он вернулся обратно в комнату, Лео с довольным видом лизал лапку, и Теодор вдруг подумал о том, что ему самому тоже не помешало бы принять таблетку.

— Скажу тебе по совести, Тео, — подал голос Рамон, — я тоже не имею никакого понятия о том, что такое правда.

Это можно было считать самым обнадеживающим утверждением изо всех, которые ему пришлось услышать от Рамона после смерти Лелии. Теодор достал из коробочки ещё одну таблетку и налил в стакан воды из графина, стоявшего на столики у кровати.

— Рамон, если ты не будешь читать, то я, с твоего позволения, выключу свет.

— Ладно, Тео.

Рамон не спал, Теодор чувствовал это, лежа рядом с ним в темноте. В конце концов Теодор заснул, но вскоре проснулся от легкого движения продавленного матраца, в то время, как Рамон очень осторожно выскользнул из-под одеяла и встал с кровати. Рамон принялся медленно расхаживать взад-вперед по комнате, время от времени касаясь рукой левого виска, но не обхватывая голову руками и даже не шепча проклятия, которые он иногда бормотал во время приступов головной боли. Рамон говорил, что эта боль похожа на острый железный крюк, пронзающий его мозг, на некий инородный объект, и это сравнение неизменно напоминало Теодору о том железном пруте, которым его когда-то избивали.