"ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье." - читать интересную книгу автора (ШУМИЛОВ ВАЛЕРИЙ)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ШАБАШ

Во имя Свободы и Равенства и Братства! – Смерть!

Вот и приблизилось время вступления в Царство Божие на земле, в Царство Справедливости и Свободы, в Царство благодетельного Равенства, в общество равных друг другу братьев и сестер!

В течение тысяч лет люди, открывавшие Писание, благоговейно читали формулу: «Бог есть любовь» и тут же повторяли заповедь, стоявшую выше всех остальных заповедей, – «Возлюбите Господа Бога своего всем сердцем своим». Смысл другой заповеди, «стоявшей наравне с первой», которую вспоминали столь же бесчисленное количество раз, – «Возлюбите ближнего своего, как самого себя», ускользал от верующих, ибо целые эпохи немногие люди держали в невежестве и рабстве многих, и самая церковь, презрев всякую любовь к ближнему, оправдывала созданный на земле ад посмертным вознаграждением и посмертным воздаянием святым и грешным.

Но вот наконец-то настал час исполнения на земле заповеди любви ближнего к ближнему. А для служителей Христа, столь долго забывавших об этой заповеди, настал День Гнева, – для всех – и для праведных и для грешных. Ибо никуда не деться! – пришел век Просвещения, – и на лукавую формулу о посмертном вознаграждении прозвучала не менее лукавая фраза Главного просветителя Вольтера: «Бог нужен беднякам, чтобы забыться, если бы Его не было, Его следовало бы выдумать!»

С господствующим классом Просвещение сыграло дурную шутку – просвещенные аристократы и просвещенные буржуа, становясь атеистами, умерщвляли в своей душе Бога. На очереди оставался лженаместник Бога на земле – французский король.

Вольтер был прав: несмотря на все революции, Бог так и остался нужен невежественным беднякам. Но падение в одно мгновение тысячелетней монархии, казнь короля (цареубийство, то есть почти богоубийство!), явление Французской Республики не могли не поколебать веру во всемогущество старого порядка и старого Бога.

Новые Боги должны были прийти на место старых. Об этом писал еще Руссо, когда говорил о гражданской религии без церкви и священства. И вот книги Руссо заменили Писание, «Общественный договор» стал новой Библией, вместо Отца нации – короля – народу явилась Родина-мать – Отечество (позже во Франции даже получившее собственное личное имя – Марианна!), храмом предстала вся Природа, народные празднества (14 июля и 10 августа) превратились в новые массовые крестные ходы, где вместо икон и хоругвей несли трехцветные знамена и изображения павших героев революции. Гражданские богослужения совершались у Алтарей Отечества под Деревьями свободы у статуй Разума, одетыми в новые революционно-священские трехцветные облачения магистратами, под пение новых молитв-гимнов – «Карманьолы» и «Марсельезы». Культ христианских мучеников заменил культ мучеников революционных. Вместо торжественной латыни появился не менее торжественный революционный новояз [127]:

– Во имя Французской Республики, единой и неделимой! – Салют и братство!

Естественно, что великое действо разрушения старого католического мира должен был начать человек, вышедший из его лона. Он и появился – этот монастырский учитель из аррасской школы братьев-ораторианцев Жозеф Фуше, друг полумонаха Максимилиана Робеспьера Неподкупного. В департаменте Невере, куда он был послан проконсулом, этот достигший возраста Иисуса Христа тридцатитрехлетний представитель народа впервые во Франции публично совершает обряд гражданского крещения без какого-либо участия церкви над своей новорожденной дочерью.

Фуше, ставший материалистом и не подозревающий, что через много лет умрет как верный слуга христовой церкви герцог Отрантский, заклейменный и современниками и историками, как предатель века (вместе с Талейраном), служивший подряд восьми сменяющим друг друга режимам (и предававший их один за другим!), в этот момент, кажется, искренне верует в Евангелие Братства, провозглашенное Революцией. Здесь историки, обвинявшие его (вслед за Робеспьером) в изначальном лицемерии, будто бы «палач Лиона» Фуше, этот живой «калькулятор», по выражению Цвейга, никогда по-настоящему не верил в проповедь «общественного равенства», а просто отрабатывал «левую фразу» на службе террористического режима и, осуждая богатых, на самом деле завидовал их богатству, судят слишком прямолинейно, лишь по себе и своему времени.

К чему бы это неверскому проконсулу так неосторожно заявлять о себе перед всей Европой (с огромным риском для собственного будущего!) своими разрушениями церквей, огромными контрибуциями на богачей, а позднее и расстрелами «врагов народа» – противников Нового мира! картечью из пушек? И при этом не оставлять себе ни монеты из награбленного в церквях богатства, – нет, бывшего церковного учителя Фуше, когда он первый во Франции начал кампанию дехристианизации, могло двигать только одно – вдохновенное ощущение конца Старого мира (то есть почти что конца света!) и ожидаемое вступление страны как раз в тот самый мир, о котором вещали древние апостолы и первые христианские праведники.

Потому что санкюлот Иисус пришел в мир…

Только-только в Париже был принят декрет о новом календаре, устанавливающий начало французской эры «с основания Республики» год назад – 22 сентября 1792 года, декрет, нанесший самый сильный удар по католической религии за все время революции, как уже через несколько дней 10 октября 1793 года (декрет о новом календаре был принят 5 октября) в Невере выходит знаменитая прокламация Фуше об уничтожении крестов, статуй святых и религиозных вывесок, находящихся «на дорогах, площадях и во всех публичных местах», а также о запрещении отправления религиозных культов вне храмов. Но Фуше этого мало – в прокламации приказывается уничтожать даже надгробные памятники (вместо них будут воздвигаться статуи сна), и вот, наконец, – самое главное – у входа на кладбище должна будет помещаться следующая надпись: «Смерть – это вечный сон».

По приказу бывшего ученика ораторианцев присягнувшим священникам во главе с неверским епископом Толе запрещается появляться в священнических облачениях вне своих храмов, «куда отныне они заточаются», но они обязаны принимать участие в организованных Фуше гражданских празднествах.

Наконец, следует самое «иезуитское» постановление неверского проконсула: все священнослужители департамента в течение месяца должны жениться или усыновить ребенка. По всей провинции идет ограбление церквей: митры, напрестольные покровы, иконы сжигаются, изображения святых разбиваются на месте, золото и драгоценности из церковной утвари конфискуются и отправляются в Париж. Сам новоявленный первосвященник Фуше (здесь он предвосхищает роль первосвященника Робеспьера на Празднике Верховного существа через семь месяцев) разъезжает во главе огромного кортежа по городам департамента и, как и полагается «пророку от революции», неистовствует «словом и делом»: разбивает молотком многочисленные придорожные распятия и статуи, заключает гражданские браки прямо на рыночных площадях, организовывает различные гражданские церемонии (вроде шествия в честь старых людей в Мулене) и при этом беспрерывно произносит прочувственные речи о благодетельной бедности и постыдном фанатизме.

– Граждане! Стыдно сейчас быть богатым!

…Эти торжественные слова Фуше, размноженные им в листовках и прокламациях, разносятся по всей Франции. Вся страна знает и восхищенно повторяет проповедь неверского проконсула.

Фуше даже приказывает во вверенной ему провинции выпекать только один сорт хлеба – «хлеб равенства», продаваемого по мизерной цене в три су за ливр (компенсация выплачивается за счет налога с богатых). Восхищенный этим новым «революционным причастием» и другими деяниями апостола равенства Фуше, департаментский архиепископ Лоран публично отказывается от сана, срывает с себя облачение и, надев на голову красный колпак, призывает прихожан вернуться к истинной вере – свободе…

Примеру Фуше (а может быть, и по собственной инициативе) начинают следовать и другие проконсулы. Народные представители в департаменте Нижняя Шаранта Лекиньо и Леньело «совершают чудо», как они сами пишут в донесении Конвенту: они переименовывают приходскую церковь Рошфора в Храм Истины, отчего тут же на их глазах восемь католических священников и один протестантский пастор, просветившись «истиной братства», отрекаются от сана и свое отречение скрепляют клятвой сожжения «в наполненной ладаном вазе своих священнических грамот». Впрочем, как признаются далее Лекинио и Леньело, «бывшие» священники остаются и дальше отправлять свои обязанности, но только уже как проповедники великих «философских и республиканских истин». «Мы идем от одного чуда к другому, граждане, товарищи наши, – с удовлетворением завершают свое донесение комиссары, – и скоро мы будем испытывать лишь сожаление, что нам не осталось больше делать никаких чудес».

Подобное же чудо (и не одно!) совершает и народный представитель в департаменте Сомма Андре Дюмон. Священникам, которых он называет не иначе как «черными зверями», он приказывает перенести все воскресные богослужения и церковные праздники на «республиканские выходные» – десятый день декады, а нарушивших его предписание арестовывает.

Напуганные фанатизмом дехристианизатора Дюмона священники проявляют куда меньший фанатизм и соглашаются на все условия комиссара. Так, еще в начале октября в церкви Аббевиля в присутствии почти двух тысяч человек происходит трагикомическая сценка, дошедшая до нас в изложении самого комиссара. Хотя речь шла всего лишь о вступлении в должность двух конституционных священников, Дюмон пользуется «разоблачительным» моментом. Поднявшись на «кафедру истины» (бывшую церковную), он произносит гневную филиппику, направленную против двух стоявших здесь же «шарлатанов» (дальше цитируем самого Дюмона): «Я показал народу, насколько он был одурачен священниками, этими арлекинами и клоунами, одетыми в черное и разыгрывающими перед народом кукольные комедии; я вскрыл все, что они делают – занимаются шарлатанством с целью выманивать деньги. Я выразил надежду, что вскоре все исповедальни, подобно дворянским гербам, будут преданы сожжению. Я сказал, наконец, что не верю в республиканские убеждения людей, называющих себя священниками для того, чтобы обманывать народ, я смогу назначить этих двух лиц на должности только в том случае, если они последуют за мной на трибуну для изложения своего мировоззрения».

«Клоуны и арлекины» от Иисуса Христа остаются на высоте профессии (все-таки церковная школа!). Не колеблясь, они тоже всходят на «кафедру истины» и объявляют, что представитель народа Дюмон «изложил великие истины и что действительно нет никакой религии, кроме религии разума и сердца». После этого обе стороны открывают объятия друг другу, Дюмон обменивается с прослезившимися священниками братскими поцелуями. Распорядившись о переплавке всей медной церковной утвари в пушки, комиссар покинул собрание, и, как он пишет в своем донесении, весь город следовал за ним под несмолкаемый гром аплодисментов и крики «Да здравствует Конвент!» и «Мы спасены!».

Во имя Свободы и Равенства и Братства! – Спасены!

По-видимому, помраченное сознание народного представителя очень четко уловило это слово – «спасение»! Ибо в его представлении, как и в представлении всех просвещенных французов, страдающее человечество в лице французского народа обретало спасение не через мессию Иисуса, а через мессию-Третье сословие (позже – мессию-Пролетариат!), которое осененное трехцветным знаменем вместо церковных хоругвей и с пением нового религиозно-революционного гимна «Марсельеза» (вместо «Те deum!») наконец-то гордым шагом вступало в свои земные владения.

Но они ошибались – бывший галилейский плотник, на голове которого теперь красовался красный фригийский колпак, уже шел впереди них, смиренно опустив голову [128].

В ноябре 1793 года волна «дехристианизации» докатывается наконец и до Парижа. Вернее сказать, что она туда возвращается.

С самой «ночи чудес» 4 августа 1789 года в Версале, когда «святой дух» посетил депутатов первого Национального собрания и они приняли решение передать церковные земли государству, французская католическая церковь, отделенная от государства, подвергалась постоянным гонениям. Преследования неприсягнувших священников, то есть тех священнослужителей, кто не захотел признать приоритет явленной во Франции Республики Братства перед папским Римом (то есть усомнился в возможности скорого наступления земного Рая без Второго Пришествия!), начались сразу же после принятия первой конституции, но особенно усилились после 10 августа 1792 года, когда был принят декрет об изгнании их из Франции. Тогда же было решено изъять из церквей остатки ее богатств в виде золотых и серебряных изделий культа (для чеканки монеты), а все акты гражданского состояния (удостоверения о рождении, смерти и брака) передать в местные муниципалитеты. Чуть позже последовали постановления о сокращении государственного пансиона священникам (позже они вообще были его лишены) и даже о переплавке части церковных колоколов на пушки для армии.

Мир – хижинам, война – дворцам!…

Постепенно эта мысль, что войну следует объявить не только земным, но и небесным дворцам, так как свобода окончательно восторжествует лишь тогда, когда не будет больше рабов божьих, как не стало рабов земных господ, – так вот, эта мысль (сформулированная, кстати, поэтом-безбожником Шамфором) все больше начинает проникать в наиболее «просвещенные» умы последователей Руссо и в не менее «просвещенные» умы членов масонской ложи «Великий Восток».

В Париже одним из этих «передовых деятелей», кто едва ли не первый громогласно заявил, что отказаться от «монархического фанатизма» (так теперь во Франции называют католическую религию) – это лишь первый шаг, второй шаг истинного революционера – отвергнуть даже урезанную «конституционную церковь», стал председатель одной из самых знаменитых столичных секций – секции Пик гражданин Сад, бывший маркиз, пострадавший за свои убеждения при старом режиме. Сад почти перефразировал знаменитые слова Сен-Жюста о короле: «Всякий король – мятежник и узурпатор прав своего народа, неважно, где он находится, на земле или на небе! Ведь если мы не признаем господина над людьми на земле, почему мы должны признавать господина над людьми на небе? Оставив себе хозяина на небесном троне, мы очень скоро получим хозяина на троне земном! Или-или – другого не дано…»

Гражданина Сада почти невозможно было опровергнуть (да никто и не пытался), к сожалению, почтенный философ к описанному моменту уже находился в революционной тюрьме, куда попал за свою «умеренность». Но, к счастью, в Коммуне Парижа остались еще люди, могущие взять на себя инициативу разоблачения «Сна Разума» – религиозного (католического) фанатизма. Прежде всего, это признанный лидер парижских санкюлотов и член Генерального совета Коммуны журналист Жак Рене Эбер, более известный как «Пер Дюшен» (отец Дюшен) – по названию своей газеты, а также истинный глава Парижской Коммуны и ее прокурор (то есть помощник мэра) Пьер Гаспар Шометт, принявший имя греческого философа Анаксагора. Третьим в этой странной «дехристианизаторской троице» становится, кажется, совершенно неподходящая для этого фигура – прусский барон Жан Батист Клоотц, принявший имя другого греческого философа Анахарсиса, мечтатель и утопист, окруженный, как и все непрактичные мечтатели, банкирами-аферистами и проходимцами от революции. Один из двух иностранцев, избранный в Конвент как немецкий «подвижник свободы» (вторым американским подвижником был один из создателей конституции США бывший портной Томас Пейн), Клоотц за год с лишним работы третьего со времен Бастилии парламента, ровным счетом ничего не понимая в политике, ничем себя не проявил, наблюдая за борьбой политических партий с безмерным удивлением неофита.

Зато теперь с совершенно серьезным видом беглый барон, называющий себя «оратором человечества», преподносит Конвенту трактат с претенциозным названием – «Доказательства магометанской религии», в котором в действительности доказывается вовсе не истинность мусульманства, а ложность всех религиозных доктрин.

В отличие от полуграмотных санкюлотов, совсем недавно бывших вполне добропорядочными католиками, которым по душе пришлась революционная идея о «главном санкюлоте Иисусе, убитом иудейско-римскими богачами», Клоотц, называющий себя «личным врагом Господа Бога» (так, по крайней мере, написано в его визитной карточке!), не признает «галилейского обманщика», считая, что «есть только один Бог – народ». С этим тоже трудно спорить народным избранникам, до которых к этому времени, кажется, доходит, наконец, понимание того, что христианская церковь, противящаяся устройству «земного рая», враждебна революции, несмотря на все ее конституционные присяги, – и они рукоплещут неуклюжей фигуре «оратора человечества», проповедующего скорое наступление Всемирной Республики со столицей в Париже, которая, по его мнению, еще при жизни нынешнего поколения придет на смену Республике Французской.

Другое понимание, что в ряды контрреволюции перешло слишком много «попов», которые для разжигания гражданской войны использовали в том числе и различные поддельные чудеса и явления (особенно в Вандее), дискредитировавшие тем самым в глазах многих «предавшихся свободе» французов самый христианский культ, – накладывается также на понимание того, что хочешь – не хочешь, а придется, разоблачая поддельные чудеса вроде «явления святой крови», разоблачить и самую церковь и противопоставить католическому культу очищенный культ первых христиан, или того лучше – «культ Республики», или даже «культ Разума и природы» – в точности по завету Руссо.

Во имя Свободы, Франции и Республики – с нами Бог-Разум!

12-го числа «туманного» месяца брюмера II года Республики до Конвента доходит еще и понимание того, что «контрреволюцию в рясе» следует лишить не только «голоса» (идеологического оружия, как бы мы сказали сейчас), но и «кошелька», которым она щедро оплачивала услуги врагов Республики, чем заодно можно значительно

пополнить скудный бюджет страны… Именно в этот день посланцы Фуше втаскивают в зал заседаний Дворца Равенства 17 ящиков, битком набитых сломанными серебряными подсвечниками и распятиями, золотыми дароносицами, драгоценностями из церковных облачений. Посланцы Фуше передают послание проконсула, в котором он торжественно рапортует, что «насмерть поразил «фанатизм» в департаменте, а «черные» священники и их идолы заточены в храмах»…

Глава неверской депутации, присланной Фуше, гордо обращается к депутатам:

– Представители народа! Я говорю вам от имени санкюлотов Невера, которые попирают ногами жезлы, митры и прочие поповские погремушки. Они передают в казну Национального конвента эти постыдные реликвии фанатизма и шарлатанства. Жители неверских деревень сами приносят золото и серебро с алтаря изгнанного бога, полные презрения к желтому и белому металлу. Они изгоняют служителей католического культа из своих убежищ и просят прислать вместо них учителей морали. Даже женщины сняли с себя нательные кресты. Нам нужны только хлеб и железо…

Восхищенный Конвент, который сначала рукоплещет странной фигуре барона-космополита, теперь приветствует своего неверского коллегу Фуше и решает взять на вооружение его «антихристианские» действия, которые прокурор Коммуны «Анаксагор» (бывший «Гаспар») Шометт даже называет «чудесами». Депутаты полностью соглашаются с Шометтом: разве не чудо добыть в провинции фактически на пустом месте целые груды золота, не оставив при этом себе ни гроша!

Не успев опомниться от «провинциального чуда в Неверском департаменте», всего через 5 дней депутаты становятся свидетелями уже «парижского чуда». Утром 17 брюмера с трибуны Конвента зачитывается необычное письмо некоего Парана, священника-патриота из Буасси-де-Бертрань, в котором он признается, что ему наскучило «жить по лжи», которую он проповедовал всю свою никчемную жизнь, и что теперь «патриот Паран» сбрасывает с себя рясу викария Парана и просит высокий Конвент дать ему какое-нибудь другое дело, которым можно было бы жить.

Удивленные депутаты не успевают прийти в себя от изумления, как в этот же день престарелый конституционный парижский епископ Гобель во главе всего своего капитула, словно черный призрак умирающей религии, возникает в дверях Конвента, чтобы последовать примеру, к которому только что призывал Паран – отказаться от звания «паразита» и сбросить с себя «облачения, навязанные ему суеверием»…

– Я родился плебеем, и поэтому рано проявил любовь к свободе и равенству, – заявляет шестидесятишестилетний епископ парижанам. – Воля народа была для меня верховным законом, а подчинение этой воли – моей первой обязанностью, народная воля возвела меня в сан парижского епископа. Но теперь, когда приближается конец революции, когда свобода идет быстрым ходом, когда все чувства объединяются в одно целое; теперь, когда не должно быть никакого другого национального культа, кроме культа свободы и равенства, я слагаю свой сан служителя католического культа.

Пусть этот пример упрочит царство свободы и равенства. Да здравствует Республика!

Конвент аплодирует Гобелю, который снимает с себя крест, передает его председателю Конвента и заключается депутатами в братские объятия, но его слова о личном примере оказываются пророческими: примеру бывшего парижского епископа немедленно следуют огромное количество французских священников, которые сбрасывают с себя опостылевшие рясы и подаются кто куда: в чиновники, в школьные учителя, в торговцы и даже в военные. Множество кюре и викариев по всей стране спешат вступить в брак, некоторые даже со знакомыми монахинями. Впрочем, «республиканская зараза» почти не коснулась женских монастырей, чего нельзя сказать о священниках-мужчинах.

Эмигранты-современники, а позже буржуазные историки объясняли наступившее антицерковное безумие «республиканского священства» его страхом перед земными муками, которыми ему приуготовляли озверевшие от раскрытия «многовекового обмана выкачивания денег церковью у бедняков» революционные санкюлоты. На самом деле, большинство несчастных расстриг, подобно Фуше, по-настоящему «заразились» верой в «пришествие Республики Царства Божия», о которой они когда-то мечтали, становясь служителями Бога.

Вера эта продержалась всего несколько месяцев, потом наступила трагедия разочарования в испорченности «города и мира», но пока новые апостолы были уверены: несмотря на исчезновение католицизма, не исчезли идеи главного санкюлота Иисуса, а значит, и Он сам был не со священством римского папы, – Он был с теми, кто во имя «братства бедняков» врывался во дворцы и соборы.

Это не могло пройти бесследно: люди, внезапно осознавшие возможность земного рая уже завтра, но которое даже сегодня, кажется, уже можно было потрогать рукой, переполнились неистовым гневом против проповедуемой официальной веры о посмертном воздаянии за мучения всей жизни. И этот гнев был тем сильнее, что прежняя религия государства олицетворялась в глазах прозревших бедняков с разряженными в золотые одежды жрецами, которые, суля людям из лачуг Рай на небе, строили себе дворцы на земле. Полторы тысячи лет подавляя совсем не «по-христиански» – огнем и мечом – «ересь Божиева Царства», дряхлеющая Церковь, дождавшись Революции, получила то, что должна была получить своим забвением истинного христова учения (бедняка для бедняков!) – отмщение…

Как и положено, на третий день вслед за «чудом явления Гобеля» столица становится свидетелем еще одного чуда – Праздника Разума, устроенного 20 брюмера Парижской Коммуной в соборе Нотр-Дам, переименованного по столь торжественному случаю «на вечные времена» в «Храм Разума»…

Это было странное торжество, третий по счету главный праздник Революции после Праздника Федерации 14 июля 1790 года и Праздника Единения 10 августа 1793 года: если первый отмечал торжество победы над феодализмом (средневековьем), второй – над монархией, третий пытался восторжествовать над самим Богом Старого мира…

Соответственно, если два прежних шествия возглавляли такие вполне реальные фигуры, как генерал Лафайет и депутат Эро-Сешель, во главе третьего, как не вполне «земного», а «духовно-мистического», встала фигура самой Богини Разума (ее воплощала одна из наиболее привлекательных оперных примадонн гражданка Кандейль).

В белом платье и голубом плаще, в сандалиях и фригийском вязаном колпаке, с римской пикой Юпитера-Народа она гордо шествовала впереди огромного кортежа, несомая на паланкине дюжими носильщиками в римских торгах, сопровождаемая, как писал один из английских историков, «духовой музыкой, красными колпаками и безумием человечества». Впереди «богини», направившейся после посещения дворца Тюильри, где санкюлоты станцевали перед депутатами «карманьолу», к собору Парижской Богоматери, шла ее свита – молодые женщины в белых платьях с трехцветными поясами (непредусмотрительно легко одетые, несмотря на совсем не летнюю погоду), позади следовали украшенные цветами колесницы с детьми, Конвент в полном составе, Коммуна, представители всех секций, народных обществ и большая толпа горожан, спешивших на невиданное в истории столицы «богослужение».

Перед самим собором прямо на площади была сооружена огромная символическая «гора» (из размалеванного холста), на вершине которой помещался греческий храм. Именно туда поднялась, а затем спустилась богиня Разума, призываемая всеми депутатами Конвента, дружно исполнившими у подножия «горы» гимн Свободе. «Освободив» от цепей прикованного к «горе» чернокожего раба, «богиня» села на свой трон, построенный на высоком алтаре собора…

До самого утра следующего дня санкюлоты танцевали вокруг костров, разожженных прямо у «храма Разума» на Гревской площади, пели и поднимали бокалы за новую гражданскую религию – Культ Разума. В огонь между тем летели атрибуты прежней религии – деревянные статуи, иконы, облачения, священные книги, Библии…

Ведь истинным республиканцам нужны только хлеб и железо…

Вместе с погибшими церковными кое-где по стране серьезно пострадали или вовсе были уничтожены и некоторые исторические реликвии. Так, безвозвратно погибла рака святой Женевьевы, «небесной» патронессы Парижа, вытащенная из собора Парижской Богоматери и сожженная на Гревской площади. В огне сгорела и рубашка святого Людовика. В Реймсе, этом городе королей, комиссар Конвента пятидесятишестилетний Филипп Рюль, бывший протестантский пастор с мрачным лицом и длинными спадающими на плечи белыми волосами, подняв над головой знаменитый священный сосуд с «неисчезающим елеем», из которого вслед за Хлодвигом были помазаны на царство все французские короли, считавшийся драгоценнейшей реликвией Франции, назвал этот «дар небес» ничего не стоящей бутылкой с маслом и на глазах огромной толпы горожан с силой швырнул его себе под ноги на мостовую.

Некоторым реймским старейшинам, присутствовавшим при этом зрелище, стало дурно, и они предрекли старцу Рюлю нехорошую смерть в скором времени. Пастор только рассмеялся в ответ на зловещее «карканье» защитников фанатизма, не предполагая, что всего через полтора года будет вынужден под угрозой ареста и гильотины покончить с собой, заколовшись кинжалом. Верующие французы в своих рассказах о смерти беглого пастора немедленно переиначат способ смерти Рюля, вложив в руку самоубийцы вместо кинжала пистолет, из «которого он вдребезги разнес себе череп так же, как разнес на куски «священную чашу Хлодвига»…

В самый день Праздника Разума в Париже в «Освобожденном городе» Франции, который совсем недавно назывался Лионом, «делатель чудес» Жозеф Фуше, продолжая свои неистовства, провел атеистическую панихиду «незабвенному революционному мученику» и главе лионских якобинцев Жозефу Шалье, павшему от рук злодеев-федералистов.

Тело Шалье, казненного 16 июня, в день похорон другого революционного мученика Марата, было вырыто из могилы и сожжено, а пепел собран в урну, которую вместе с бюстом самого Шалье поместили на носилки, покрытые трехцветными знаменами. Несколько прибывших в Лион парижских якобинцев в красных колпаках, сопровождаемые пестрой толпой горожан, понесли эти носилки на главную площадь «Освобожденного города» – площадь Терро, где был установлен большой Алтарь Свободы из дерна. Погребальному шествию придали ярко выраженный антиклерикальный характер, может быть, потому, что Шалье был, как и Фуше, священником-расстригой: из всех лионских церквей были выброшены остатки церковной утвари, священные книги и покровы. Саму похоронную процессию замыкал осел, наряженный в церковное облачение, на уши которого была напялена епископская митра, а к хвосту привязаны Библия и распятие, которые на потеху ревущей толпе волочились по уличной грязи.

У алтаря, на котором были торжественно установлены бюст Шалье и урна с его прахом, Фуше произнес необычную речь, в которой стандартные патриотические выражения перемежались со странными формулами, что «дымящаяся кровь аристократов станет для тени Шалье, принесенного в жертву кровожадному католическому богу, ладаном…». Вскоре проконсул исполнит свои обещания картечными залпами из пушек в упор по безоружным связанным контрреволюционерам, а пока республиканская месса по Шалье завершилась большим костром прямо у алтаря, куда под одобрительные крики патриотов «Смерть аристократам» и «Месть! Месть!» полетели церковные облачения, дароносицы, распятия и отвязанное от ослиного хвоста евангелие. Затем осла на глазах у всей толпы «причастили» из освященной чащи в награду за его кощунственные заслуги, а бюст Шалье отнесли в ближайшую церковь, где водрузили на алтарь вместо разбитого изображения Христа…

Кроме того, заспиртованную отрубленную голову Шалье второй лионский проконсул Колло д’Эрбуа отвозит в Париж, где торжественно преподносит ее скорбящим в своем праведном гневе якобинцам, и, таким образом, с убиенными прежде Лепелетье, заколотым слугой короля Пари, и с Маратом, зарезанным аристократкой Корде, главных официальных мучеников революции во Франции становится трое, – весьма подходящее число для устанавливаемой в Республике новой гражданской религии. И вот новая «республиканская троица», состоящая к тому же из представителей всех трех сословий (дворянина, врача и священника!), совсем уже готовится вытеснить обманный культ святых христианских мучеников, убитых не за божий народ, а всего лишь из-за упорства в вере! И кто теперь скажет, что вера в Республику Жан-Жака слабее?!

Во имя революционных мучеников – Марата, Лепелетье и Шалье – истинно!

Вслед за мессой бывшего священника Фуше, которую даже современники называют «черной», по всем центральным департаментам Франции прокатывается подобная же волна «республиканских месс» и «праздников Разума».

Наблюдая их, остатки «партии философов» только протирали глаза от удивления, видя, куда завел культ Энциклопедии и незабвенного Жан-Жака неграмотных бедняков.

…Санкюлоты в отрепьях или вырядившиеся в священнические одежды, но предводительствуемые обычно вполне прилично одетыми гражданами с трехцветными перевязями (депутатами, комиссарами и местными магистратами), держа в руках кадильницы и чаши для причастия, восседали на этих шествиях на ослах или управляли повозками, в которые были запряжены козлы и свиньи, увешанные крестами и молитвенниками. «Главные» ослы с митрами на головах изображали епископов. На повозках везли статуи святых, оставшиеся не уничтоженными дворянские гербы и скульптурные изображения королевских лилий, а также чучела чужеземных монархов и папы римского. Участники процессии, размахивая кадильницами и крестами, «благословляли» прохожих и, распевая громкие песни, останавливались у дверей каждого трактира, протягивали чаши и дароносицы, и хозяин с бутылью трижды наполнял их доверху «святой водой республиканцев» – вином. Добравшись до ближайшего «храма разума», санкюлоты устраивали в нем необычное «богослужение»: разыгрывали шутовские сцены и пантомимы. Завершался карнавал бесплатным «пиром равенства», в котором ели прямо на клиросах, закусывали на дискосах и пили из потиров, а вокруг разожженных на церковной площади из храмовых скамеек, икон и балюстрад приделов костров до самого утра танцевала обезумевшая чернь. Сбрасывались с колоколен последние колокола, сдирались напрестольные пелены и плюшевые стихари, которые шли на тряпки или даже на брюки «бесштанных». Те церковные книги, которые не сгорали в пламени костров, издирались на бумагу для патронов, а оловянная посуда грузилась на повозки для «пулевых» нужд армии.

Под покровом ночи наступало и братство в любви… Что дало позже историкам, сравнивавшим совершающиеся мистерии с античными культами (киберического, пифийского и даже фаллического характера), ехидно написать, что праздновавшие равенство «всех во всем» просветившиеся санкюлоты вернулись к добрым «вакхическо-либерическим традициям древних республик Греции и Рима». Впрочем, эти шутовские карнавальные шествия не были чем-то новым во Франции, которая помнила и еретиков-катаров, стремившихся разрушить до основания «дома молитв», построенных человеком, и тоже сжигавших статуи святых и иконы, и религиозные войны католиков

с протестантами-гугенотами, продолжавшиеся полстолетия, ставшие как бы предтечей Революции, и, наконец, знаменитые средневековые мистерии. Притом что некоторые обряды новых «республиканских мистерий» поразительно напоминали старые обряды так называемого «ковена» – средневекового шабаша ведьм, как его описывала официальная церковь, что втайне было отмечено многими очевидцами.

Ко всему прочему созданная 5 октября в Париже семитысячная Революционная армия (аналог «продотрядов» в нашей революции!), посланная в окрестности столицы для сбора хлеба голодающим предместьям, кроме своего прямого дела в виде реквизиций приступает к повсеместному разрушению свидетельств «постыдного культа» там, где они еще сохранились. Туда же, куда парижские санкюлоты не доходили, атеистическое знамя подхватывали местные «народные общества» (аналог наших «комбедов»), которых по Франции насчитывалось аж 44 тысячи! Главной «антицерковной» добычей всей этой армии оборванцев-атеистов служили медные колокола, за которыми, как утверждают злопыхатели, отряды «ревармейцев» зачастую даже не удосуживались подниматься на колокольню, а просто «снимали» их пушечными выстрелами, стреляя в основание самой колокольни. Правда это или нет, но так, по крайней мере, жаловались в Конвент напуганные буржуазные жители тех поселений, через которые проходили отряды Революционной парижской армии.

«Огонь тлеет под пеплом и в ближайшее время может привести к ужасному взрыву», – доносили в Комитет общественного спасения секретные осведомители. Становилось ясно, что большинство простых французов, которые вначале никак не выразили свое отношение к введению новой «религии Разума» (видимо, из-за ее неожиданности), теперь начинали приходить в себя и открыто высказывать возмущение вандалам «от просвещения». Во многих департаментах мозолистая рука крестьянина, при виде разграбленной церкви, арестованного священника и сожженных икон, уже начинала поглаживать деревянную ручку топора…

– Если бы Бога не было, Его надо было бы успеть выдумать!

…С тревогой повторяли про себя эти слова разумные последователи Руссо и, прежде всего, сам Неподкупный Робеспьер, который сначала с недоумением, потом с настороженностью, а потом с открытой враждебностью следил за действиями дехристианизаторов.

Еще в самый день отречения от своего сана парижского капитула Робеспьер с упреками обрушился на Клоотца в правительственном Комитете общественного спасения: «Затрагивая предрассудки людей, гражданин оратор человечества, вы только отдалите от нас эти самые ваши «братские» народы, которые теперь подумают, присоединиться ли им к Франции или нет!» – «Дело уже сделано, гражданин Робеспьер! – ответил бывший барон. – А чего нам бояться? Нас уже тысячу раз называли нечестивцами!» – «Да, но тогда у них не было к этому оснований, а теперь есть!» – отрезал Робеспьер, и «нечестивец» Клоотц поспешно ретировался из Комитета. Через три дня он принял самое активное участие в Празднике Разума в Нотр-Даме.

На следующий день 1 фримера Робеспьер обрушился, наконец, в Якобинском клубе на «атеистическую революцию», обвиняя ее вождей в связях с заграницей, контрреволюции и просто в безнравственности. Справедливо указывая на то, что «торжество Разума над жреческим культом» разрушает попутно и все остальные «культы» – предков, семейного очага, традиций и обычаев древнего народа Франции, но, что хуже всего, приводит к одичанию нравов и даже моральной деградации участвующих в этих маскарадах народных толп, Робеспьер высмеивал тех «республиканских вождей», которые темный религиозный фанатизм хотят заменить атеистическим фанатизмом,

в сущности, таким же темным, так как дикие разрушители храмов – санкюлоты – так же далеки от истинного просвещения, как и неграмотные крестьяне.

– Кто это выдумал, что главной причиной наших бед является фанатизм и религия? – повторял Робеспьер и в последующие дни. – Стало быть, это недобитые священники виноваты в войне, голоде, инфляции и мятежах?! Говорить это – и есть самая настоящая контрреволюция! Вера в бога есть самая настоящая народная идея, ибо она дарует сладкое утешение сердцу угнетенного в этой жизни. Если уж вы не сумели создать бедняку более-менее приличное настоящее, зачем вы хотите отнять у него и будущее за гробом? Что ему еще тогда останется делать, как не восстать против невыносимого настоящего, так как будущего он лишился? Атеизм аристократичен – его выдумали дворяне, которым слишком хорошо жилось и в этой жизни, и кому, скажите, не по вкусу народная идея Верховного существа вселенной, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление? – только врагам революции…

Сам того не замечая, Робеспьер слово в слово повторял дореволюционные аргументы королей и церковных иерархов о полезности веры, которая учит неграмотных бедняков добродетели и повиновению властям, разве что слово «монархия» в его речах было заменено «революцией». Но логика в его речах была: народ сам откажется от жестокого бога угнетателей (каким все-таки Робеспьер был склонен видеть старого католического бога), если будет просвещен; непросвещенный народ лучше «держать в вере»; слепая вера (в лучшую жизнь за гробом) предпочтительнее, чем полное безверие, «которое развращает, заставляя человека стремиться лишь к земным удовольствиям».

Именно в этот момент Неподкупный начинает обдумывать свою «народную идею Верховного существа», новую гражданскую религию, которую следовало бы ввести вместо действительно устаревшего (для себя Робеспьер этого не мог не признать) католического культа, во главе которого следовало бы поставить главного народного представителя французского народа, чтобы сосредоточить для пользы дела в одних руках и материальную и духовную власти.

Итак, Верховное существо едино и неделимо, и гражданин Робеспьер – пророк его!

Лишь через шесть месяцев Максимилиан Робеспьер воплотит свою мечту о новой «очищенной» религии в жизнь, введя во Франции культ Верховного существа и встав во главе этого культа. А сейчас его не поняли даже коллеги по правительственным Комитетам – все они пока приветствовали «Разум». Что же касается соратников по «триумвирату», Робеспьер мог быть доволен лишь Сен-Жюстом: как доносили из Страсбурга собственные агенты Неподкупного, наблюдая провинциальный «дехристианизаторский карнавал», устроенный местным антирелигиозным деятелем – общественным обвинителем департамента Нижний Рейн расстригой Шнейдером, Сен-Жюст, этот истинный ревнитель «слова и дела Божиего», не удержался от слез (и очень вскоре послал Шнейдера на парижскую гильотину). Понятно, что Робеспьер, ни разу не видевший на лице Антуана не то что слезинки, но даже сильного проявления чувств, этому сообщению не поверил. Но остался доволен: слухи о духовной сентиментальности его помощника, которого все почитали истинно «железным человеком», были весьма полезны самому Неподкупному. В противоположность этому рассказы о религиозной деятельности Кутона в Пюи-де-Доме совсем не радовали: верный соратник Робеспьера играл там (к ужасу последнего!) роль одного из самых активных дехристианизаторов!

…Сразу же вернувшись из Лионской экспедиции, Кутон, празднуя взятие «Освобожденного города» в Иссуаре, распорядился сжечь двести статуй святых из церквей этого города. В письме ошеломленному Робеспьеру от 26 брюмера он с удовольствием описывал разоблачение им обмана «святой крови» в другом городишке департамента Бийоме, где два века хранилась склянка якобы с кровью Иисуса Христа. «Приехавший со мной опытный химик в присутствии народа, – хвастался Кутон, – произвел анализ находившейся во флаконе жидкости, и оказалось, что это окрашенный спиртовой раствор терпентинной камеди. Подобный эксперимент рассеял заблуждения и возбудил негодование народа против жуликов, так долго злоупотреблявших его искренней верой. Надеюсь, до моего отъезда в данном департаменте будет покончено с господством шарлатанов!»

За два дня до этого в Клермон-Ферране Кутон издал постановление о запрете всех культов и званий священников, позднее, явно подражая Фуше, опубликовал декрет о переименовании всех кладбищ в «поля вечного покоя», а 30 брюмера провел в центральном городе департамента большое антиклерикальное мероприятие – официальное торжество в честь памяти трех революционных мучеников – Марата, Шалье и Лепелетье.

Во имя святой революционной троицы – вперед, к победе Республики!

Так же как и везде, не обошлось в Клермон-Ферране без непременного огромного костра на центральной площади города, в котором сгорели изображения святых и церковная утварь, а вокруг до самого утра танцевала чернь, обряженная в священнические ризы. Обычно сдержанный Кутон на этот раз превзошел самого себя, исполнив песню «О глупом почитании святых» и разрешив местным санкюлотам «разрушать церкви, признанные совершенно бесполезными, и по своему усмотрению распоряжаться их содержимым»!

Здесь же Аристид-Кутон, то есть «справедливый Кутон», как его по имени древнегреческого философа назвали восхищенные местные народные общества [129], подтвердил дарованное ему прозвище, объявив о разовом (но гигантском!) налоге на «богатых эгоистов» в размере одного миллиона двухсот тысяч ливров, которые должны были пойти на нужды неимущим департаментам.

5 декабря наступил апофеоз кампании дехристианизации в Сен-Дени, или во «Франсиаде», как теперь именовалось это место (согласно декрету об уничтожении королевских гробниц, принятого по докладу Барера еще летом), были вскрыты и осквернены многие «аристократические» могилы, которые разрывала и грабила Революционная армия. Одновременно толпа санкюлотов ворвалась в церковь Сорбонны и разломала гробницу с прахом кардинала Ришелье. Уличные мальчишки с радостными воплями, словно мяч, гоняли по улице мумифицированную голову великого кардинала. Останки его найти так и не удалось (позднее оказалось, что все-таки голова и один палец руки уцелели).

Это событие переполнило чашу терпения Конвента и испугало самих дехристианизаторов. 17 нивоза [130] Конвент по докладу Робеспьера принял закон о свободе культов, запрещавший насилие и угрозы по отношению к церкви. Дехристианизаторы в своем большинстве отреклись от «разума» и осудили крайности «нереспубликанского атеизма», что, впрочем, их не спасло. Весной 1794 года под ножом гильотины скатились головы Шометта, Эбера, Клоотца, Шнейдера, бывшего епископа Гобеля, командующего Революционной армией Ронсена, одного из главных проповедников атеизма в Конвенте Моморо, его жены, бывшей одной из главных «богинь Разума»…

Боги (теперь уже новые революционные боги!) жаждали крови так же, как и прежние. И лучше всех это понимал Робеспьер, провозгласивший свободу культов, но вовсе не желавший возвращения старой «испорченной» религии (как никто не думал после декрета о свободе культов открывать церкви и давать волю священникам) и уже втайне от всех обдумывавший сотворение собственного чуда – явления французам «пророчества новой веры – Верховного существа»…