"Чертовар" - читать интересную книгу автора (Витковский Евгений Владимирович)

14

Кончалась ночь, Черные Звери на Арясинщине готовились ко сну, Белые, напротив, лениво собирались проснуться, настропаленный в астрономической премудрости петух вот-вот должен был кукарекнуть — но это происходило на западе, в Тверской губернии. А тысячью с гаком верст восточней, в несусветно древнем городе Богозаводске младший гипофет Киммериона Варфоломей Иммер намеревался провести большой, фирменный, сугубо эксклюзивный утренник.

Во времена главенства Великого Новгорода в здешних краях старинный Богозаводск с полным правом считался хорошо укрепленной крепостью. Старая часть города представляла собою обнесенный каменной стеной распадок, во всех деталях доступный обозрению с окружающих холмов. Современного человека такое расположение города смущало: что ж это за крепость такая, которая сама себя возможному супостату как на блюде подает? Наводи пушку да стреляй. Но так казалось лишь тем, кто не знал про то, какие тяжкие ядра, да и то с трудом, были способны извергнуть старинные пушки, заряжавшиеся к тому же с дула. Этим ядрам не под силу было перелететь через стены Богозаводска, а пробить их и нынешними средствами оказалось бы непросто. Чай, шесть саженей толщиной, и не кирпич какой-нибудь, а белый камень: сложись история иначе, именовался бы на Руси Белокаменным не престольный град, где нынче белого камня днем с огнем не сыщешь — а Богозаводск. Тут, понятно, перебор: с Москвой бы и Вологда не потягалась, но вот… а ну как… ведь могло же так быть, что не Великий Устюг, а именно Богозаводск считался бы на Руси истинной родиной Деда Мороза?.. Дальше богозаводца обычно прошибала слеза, он принимал стакан-другой без закуски, а наутро спасался капустным рассолом.

Понятно, как во всяком древнерусском городе, каменные храмы некогда ставились тут тесно-претесно, все же прочее, деревянное, так и возводилось в расчете на то, что рано или поздно сгорит оно — не по воинской беде, так по праздничному ликованию. Все деревянное тут исправно горело, наращивая культурный слой почвы, а в самом слое солидно и без спешки понемногу тонули каменные храмы. Храмам тоже доставалось, особенно при буйствованиях быстро забытой к нынешнему времени советской власти, когда чуть ли не все они были снесены, а какие остались — те на скорую руку приобрели «некультовый вид», что в жизни означало снос колоколен и отрубание куполов. Жителям города все эти погибающие красоты спасать было не с руки: озабоченные сохранностью собственной шкуры, вот уже шесть или семь столетий селились они не в крепости, а по большей части на окружающих холмах и за ними, подальше от взора посадника, губернатора, секретаря губкома, райкома, — и от взора нынешнего губернатора тоже подальше. Не слишком полноводная река Преполовень, лениво петляя меж холмов, уносила холодные волны в Северную Двину, награждая раза по два в год местных жителей преотменным паводком, во время которого все то, что плохо лежало и при этом не успело сгореть в последний пожар, превращалось в доброхотную дань Богозаводчины Северному Ледовитому океану.

Однако окончательно городские стены оказались не по зубам ни пожарам, ни советской власти, ни даже горожанам, изрядно поворовавшим здесь белых кирпичей на свои нужды, — прежде всего на изготовление гнёта для бочек, где заквашивалась капуста: исконно второй основной, после водки, продукт питания богозаводцев. Да и церкви в городе частично все-таки остались целы, и уж они-то все, в свете нынешней государственной религиозной политики, спешно вместо некультового вида с помощью реставрации приобретали вид самый что ни на есть культовый, более того, культурно-культовый. Притом реставраторов просили не особо спешить: гораздо быстрее церковь строится, чем студент Державственно-Духовной Академии в далеком Сергиевом Посаде образование получает. Однако на этот счет богозаводцы всегда были спокойны: как тысячу лет тому назад, так и теперь, знали они, что Бог в их краях завсегда «в заводе» — откуда и пошло название города. Впрочем, известный академик математики Савва Морозов с пеной у рта утверждает, что построен Богозаводск только в конце девятнадцатого века, а до того это название принадлежало городу, который нынче безо всякого на то права именует себя «Симбирском», — ясно же, что Симбирском может называться только такой город, который есть исконная столица Симбири; Симбирью же, как показывают математические выкладки, могла называться в России только Старая Гвинея. Там, как всем известно, богов и впрямь куры не клюют, потому что тамошним курам это без надобности.

Кустов, да и вообще достойных упоминания лесных массивов вокруг Богозаводска на семь верст, а то и на семью семь, не имелось: все было повырублено на городские нужды в незапамятные времена. Поэтому в здешних краях проводник Варфоломея, бродячий кабинетный рояль Марк Бехштейн, томился неуютом. И это при том, что здешние места он знал как свои три ноги и двести тридцать струн. Он был хоть и кабинетный, но недоброе чуял за тысячи громобоев. Основным местообитанием Марка была Камаринская дорога, и всю ее, от Арясина до Киммериона, воспринимал он как свой личный кабинет. И поэтому Марк следил тут за порядком.

И Варфоломей, и рояль Марк Бехштейн, и спутники их, старец Федор Кузьмич и академик Гаспар Пактониевич Шерош, на эту ночь обосновались под стеной пригородной полуразрушенной церкви, до которой еще не дошли руки местных реставраторов. Больно мудреная была церковь, пятишатровая, таких на Руси две всего, эта третья, только два шатра делись куда-то, да и никто не знает, во прославление какого святого, мученика или пророка оная воздвигнута. Однако и обычной советской загаженности тут не наблюдалось: опасаясь то ли государевых тиунов в синих мундирах, то ли тиунов митрополита Фотия в черных рясах, нужду здесь нынче справить не рискнул бы даже беглый каторжник. Именно поэтому, отсчитав шагами от церковной стены положенные восемьдесят аршин, Федор Кузьмич и разложил крохотный костерок для приготовления раннего завтрака. Варфоломей, былинный богатырь, нуждался в калорийном топливе для своего неуёмного тела. К тому же нынче этому телу предстояло немалое дело.

Старец ловко орудовал ножом, отправляя в котелок мелкие куски копченой оленины, — он готовил завтрак для остальных, иначе говоря, для себя и для Гаспара. Три первых котелка уже отправились в утробу Варфоломея, который сейчас доедал обычный десерт, состоявший из трех буханок серого хлеба с кипятком. Бехштейн человеческой пищей пренебрегал, хотя его регулярно, приличия ради, и приглашали к столу. Рояль высоко ценил вежливость людей, не просящих предоставить им в качестве стола его крышку, — но и питался чем-то другим. Чем — никто не знал, и никогда у Марка не спрашивал, боясь более всего, что он, того гляди, ответит. Три дня потом не заснешь.

Двор мещанина Черепегина, провозвестника Единственно Праведной Веры, — секты, более прославленной в народе как церковь «Колобковское упование», тот самый дом, в подвале которого по свидетельству Марка Бехштейна томился плененный Веденей, — старший брат Варфоломея, — отыскался в Богозаводске почти сразу, благодаря истинно народной смекалке Марка. Бехштейн, которому бегать по городским улицам было все-таки не совсем пристойно, пустил в ход связи по музыкальной линии, через богозаводских специалистов по Шопену выяснил, кто среди местных извозом занимается, но уже до белой горячки почти дошел, да чтобы и жена была не болтливая, а всего лишь до неприличия жадная — и глухой ночью постучался в указанный дом. Тамошний хозяин говорящему роялю не удивился ничуть, к нему и не такие элегантные являлись, притом те только дрались, а этот просил о деле, да еще платил. Золотом. Профиль царя нынче на Руси ценился высоко.

Марк нанял небольшой грузовичок, владелец которого за три империала в день безропотно провез его по всему старинному центру Богозаводска, останавливаясь у каждого подозрительного дома с вопросом: «Рояль заказывали?.. Нет? Ах ты незадача какая, рояль из Барнаула привез, а название улицы не записал. Дом?.. Да сказывали, большой дом, сразу узнаю — такой, с дверью, с окнами… Так не вам рояль?.. Ну, извиняйте…» Результат поездки не замедлил проявиться: в районе скрещения улиц Святого Кукши Зырянского и Нижней Премноговозвышенной постучаться оказалось буквально некуда, все прилежащие дома пестрели вывесками булочных и кондитерских, торговавших различными видами сахарных, ванильных и других изысканных колобков. Продавались там и пряники, и печенья, и даже меренги, но более всего — колобки. Чуткий слух рояля уловил разговоры покупателей: «Дуля Колобок возрадуйся!..» — и неизменный ответ продавца: «Воистину Дуля!..»

На самом скрещении улиц вывески не было, там стоял одноэтажный дом с большим двором и грозными надписями над воротами, — мол, тут несут патрульную службу в высшей степени злобные собаки. Марк понял, что в этом доме рояль не заказывали уж точно. Получалось так, что именно туда и уходили сахарные колобки в столь невероятных количествах — как в черную дыру. Там-то и радели о приходе Начала Света сторонники Колобкового Упования. Марк Бехштейн расплатился с хозяином грузовика, но попросил по такому случаю сразу же и побольше выпить за здоровье Дули Колобка в близлежащем трактире «Мозес и Пантелей», — незаметно при этом положил его в карман кое-что, магнитофончик пусть покрутится часок-другой.

Именно часок-другой повалялся в одной из городских канав водитель грузовичка, вконец упившись то ли у Мозеса, то ли у Пантелея. Рояль отыскал его, магнитофончик изъял, отслужившего свою службу богозаводца довез на верхней деке до дома и сдал жене: слава те, Кавель, жена была глухонемая. Осторожен был Марк Бехштейн, и никогда не рискнул бы нанять себе слугу иначе как обремененного не только глухонемой женой, но и алкоголизмом, но это и все особенности на тот случай, если бы в придачу могла за слугой выявиться и репутация городского сумасшедшего, которому до всего и всегда есть дело. Марк же от своих дел решительно всех держал подальше, если уж и совпадали его интересы порою с интересами, к примеру, императора всея Руси или же с интересами Великого Змея — это была всегда чистая случайность. Такая же, как и рояль в кустах.

Магнитофончик выдал все богозаводские тайны в два счета. К мещанину Черепегину радеть без сахарного колобка никто не ходил, не богоугодно без него, не богозаводно. А радеть во имя Дули Колобка — «Я от Кавеля ушел, да я до Кавеля дошел!» — колобком заедая, наиболее удобно, ибо и сладко, и сытно, а это важно, потому как по кругу бегая — сильно устаешь. А не бегать… Да кто ж в Богозаводске не бегает во имя Дули Колобка? Все тут, все — корабельщики линейного крейсера «Колобковое упование», а ведет то судно святой человек Борис Черепегин, вон его портрет в красном углу висит.

И про содержимое подвалов Черепегина, где тот приковывал подозрительных странников, и про теологическую сущность упований Черепегина и всего Богозаводска, и даже про то, что в темном углу молельной живет у Черепегина умный бобер Дунька — про все вызнал трехногий хитроумный рояль Марк Бехштейн, из породы кабинетных кустарниковых роялей. Темной ночью через форточку выудил из красного угла «Мозеса и Пантелея» хоть и сильно подретушированный, но настоящий портрет богозаводского святого. А дальше сделал, что и собирался сначала: на трех ногах поскакал в сторону Киммерии по Камаринской дороге. Там встретил экспедицию, сообщил все необходимое киммерийским странникам, мигом опознавшим в Черепегине экс-офеню Бориса Тюрикова. Словом, можно бы и плюнуть на очередное кавелитское гнездо, мало, что ли, их во Внешней Руси — но в подвале Тюрикова определенно сидел узник, старший брат Варфоломея, гипофет Веденей. И руны это подтверждали, и китайская «Книга перемен», и невнятные пророчества предпоследней Сивиллы Киммерийской, — и неясно было лишь то, за какой неведомой потребностью понадобился понадобился Веденей, наряженный обыкновенным офеней, каковых на Камаринской дороге три тысячи, Тюрикову и его Колобковому упованию: чай, даже не Кавель. Но это предстояло узнать потом, а пока что одной из целей путешествия киммерийцев было как раз его освобождение.

Трудность состояла в том, что беглый и преступный Борис Черепегин, в прошлом офеня Камаринской дороги Борис Тюриков, наверняка помнил в лицо известного всему Киммериону академика. Неровен час, мог он знать и старца Федора Кузьмича. Но крайне маловероятно было то, что в молодом бородатом богатыре сумеет он распознать младшего брата своего пленника. В те времена, когда не разжалованный еще офеня бродил по Киммериону и скупал вырезанные из кости шахматы, чесалки для спин и бильярдные шары — вместо того, чтобы покупать молясины, как делает это любой уважаемый и себя уважающий офеня — Варфоломей пребывал в блаженном состоянии домашнего рабства в доме камнереза Романа Подселенцева на Саксонской набережной, носу со двора почти не высовывал, бороды не брил, — не росла еще, — а главное, находился он тогда в совершенно иной весовой категории. Пудов семь тогда весил мальчонка, никак не более. А теперь давно уже зашел за двенадцать — иначе говоря, тянул в старой, давно упраздненной метрической системе мер больше чем на двести килограммов — без единого грамма жира. Сплошные мышцы да борода — чем не богатырь? И сердце какого ересиарха не дрогнет от мысли заполучить эдакую силищу себе в телохранители?

Варфоломей богатырски засопел, забулькал, выхлебывая единым духом последний котелок кипятка: доел, стало быть, теперь по киммерийской привычке нужно было запить еду и помолиться, хотя бы коротко, хотя бы Святой Лукерье, недавно, сказывали, в Греции причисленной к равноапостольным — потому как привела она в лоно православия целый народ. Ну, к делу. Дальше предстояло идти в незнакомый город и пробовать наняться на службу. Однако во всем плане имелся существенный изъян, ибо пальцы рук у Варфоломея были киммерийские, а это уже сколько тысяч лет означает, что они в полтора раза длиннее общегражданских российских. Случалось, бывали и длиннее — к примеру, академик Гаспар Шерош нашел в деревне Большие Бедолаги, что против острова Криль Кракена на правом берегу Рифея ютится, целую семью с такими пальцами, что «Вечерний Киммерион» и фотографию-то печатать боялся. Потом всю семью взяли в новосозданную гильдию игроков на фисгармонии, — один офеня, умом повредившись, две принес из Внешней Руси. Офеню отдали на лечение, а фисгармониям нашли применение. Постановили считать их национальным киммерийским инструментом. И архонт печатью скрепил. Всё! Есть такая гильдия! Были б руки, а к делу привыкнут — дела-то у всех одни, киммерийские дела. Их без длинных пальцев не своротишь.

У половины населения Киммериона пальцы были — жуть глянуть. И, что скверно, Борис Тюриков-Черерепегин, много раз бывавший в Киммерии, прекрасно знал об этом. Поэтому предстояло сперва очень ненадолго втереться к нему в доверие, используя способность пальцев складываться в кулак — ну, а затем работать кулаками и всем, что (или кого) Бог пошлет под горячую руку. В оковах Варфоломей и сам сиживал, было дело. И знал, что оковы — не курорт.

Варфоломей поглядывал на белокаменную стену Богозаводска и думал, что нет, стену такой толщины и ему не прошибить. Аршин, ну, два аршина — а дальше никак. Легко Уральский хребет было бы своротить, он древний и сыплется, а тут добрые мастера трудились, клеевито клали белый кирпич к белому кирпичу на желтках утиных яиц… или гусиных? Издали и на глаз Варфоломей сразу сказать не мог. Стенам было не меньше пяти столетий, хотя горожане твердили, что их стены стоят «тыщу лет», но академик объяснил, что «тыща лет» в России означает просто «давно», а времени толком никто считать никогда не умел и теперь не умеет. Почему? А вот нет на Руси архонтов. Варфоломей с самого выхода из Киммерии размышлял — как же это так, что государство есть, а архонтов нет. Вроде бы не должно такое государство устоять. Однако ж Русь стояла, и вместо архонтов имела императора. Варфоломей утешал себя выношенной в собственном уме гипотезой, что каменную кладку можно делать на желтках утиных яиц, а можно — гусиных. Так вот, наверное, и с архонтами: император тоже для государства годится. Клеевито при нем страна держится. Вот брата вытащить из беды, в которую он неизвестно за каким лешим угодил — и совсем хорошо на Руси будет. Но только ведь еще надо вызволить! Интересно все-таки понять: зачем беглому отщепенцу гипофет. Только и имелось при гипофете ценностей, что два мешка разнообразных молясин да почти свободное знание старокиммерийского языка. Молясины в «корабле» Тюрикова были вполне живые, бегают люди по кругу — вот тебе и Кавели. Нет, просто грабеж — это вряд ли. Неужто понадобился экс-офене старокиммерийский язык? Может, сила какая-то в этих почти забытых, лишь в базарной брани выживших словах проступила? Слыхал Варфоломей про это сказку, но, вполне прилично зная древнее наречие, мог сказать — ничем оно не сильнее российского общегражданского мата.

— Пора, Фоломеюшка.

Богатырь почувствовал, как легла ему на плечо простая русская рука старца Федора Кузьмича, с пальцами обыкновенной длины, с кожей, немного тронутой коричневыми пятнами возраста, но тонкая и аристократическая, истинная рука вельможи, но и врача: в Киммерионе именно познания в этой последней области ценились высоко. А Варфоломей на собственной шкуре знал, что ломать кости легче, чем сращивать. Сейчас предстояло заняться первым. Но приятно было думать, что и второе умение — рядом.

Богатырь встал, перекрестился на шатровую церковь без единого креста, и широко зашагал к Богозаводску.

О том, что было дальше, остались тысячи легенд — и ни единого достоверного свидетельства. Даже участники событий не смогли реконструировать их картину целиком, причем чем «центральней» была роль этих участников, тем менее они моли поведать внятного. Но обратимся сперва к народным источникам — наиболее ярким, но и наименее претендующим на историчность.

В довольно позднем, популярном у северян сборнике «Богозаводские сказы» есть длинное и назидательное прение Очевидца и Сивого Мерина — обоим довелось, как они утверждали, созерцать то, что история назвала «Богозаводским крушением», — короче, гибель молитвенного корабля Бориса Черепегина, в прошлом Бориса Тюрикова. Поскольку оба персонажа в сказе — заведомо фольклорные, то целиком цитировать оный сказ тут не стоит. Много ли доверия может вызвать свидетельство, к примеру, о том, как подъехали к стене Богозаводска сорок танков, топнули гусеницами, грянули «Ура!» — и с воплем «За родину! За Кавеля!» — пошли в штыковую атаку на каменную стену?

«Нет, не так все это было, совсем не так — сокрушенно качал головой Очевидец: прилетел из аравийских пустынь ледяной антициклон, грянулся оземь, рассыпался богатырем Али-бабой и как метни в стены сорок горшков с горючей смесью, вот, помню, ее еще называли «коктейль Молотова», вырви-глаз штучка, особенно если без закуски… Стена и охнуть не успела, как ноги сделала прямо в Китай, до сих пор там теперь стоит…»

«Протри глазенапы пьяные, запей капустным рассолом, — трезво возражал ему Сивый Мерин, — куда ж она убежала, когда вон с трех сторон стоит?»

«А с четвертой? А с четвертой?»

«А с четвертой… Ну, богатырь и впрямь набежал с вилами, кладку раскидал, что твою кучу навоза…»

«МОЮ кучу навоза? Ты на свою кучу оглянись!» — рассвирепел Очевидец

«… Ну, а потом Али-баба этот как встанет во весь свой рост о семи саженях, да-а ка-ак за-а-апоет дурным голосом: «За-ачем Герасим утопил сва-аё Муму?… Как там дальше?»»

«Было, — не стал спорить Очевидец, — а дальше так: «Ну что пла-ахого оно сдела-ал-о ему-у?..» Песня известная, волжская. Степана Разина сочинение, очень он по княжне убивался и какую суку ни увидит — ту и утопит, а Муму, она ж сука, да еще спаниель, господина Тургенева сочинение, его за эту книжку из России во Францию к господину Виардо выслали, а Разину и утес поставили, и памятник, и еще певицу его именем назвали…»

«Было, — подхватил Сивый Мерин, — а тот Али-баба, — говорят, он-то и был Герасим, только скрывал, чтобы тоже к виардовой матери не выслали, — идет себе по нашим улицам, орет дурным голосом, рояль под мышкой несет, играет на нем, словно гусли это какие, и медленно эдак прет в сторону трактира нашего, «Мозес и Пантелей», сам знаешь, семь звездочек трактир в память о том событии… и пять еще по рогам. Выпить хочет, мало ему коктейлю Молотова…»

«Было, — продолжил Очевидец, — а потом, как прошел он мимо трактира, лакированной спиной сверкнул да за угол свернул — ясно стало: он прямо на храм Дули Колобка посягает…»

«Было, — прошептал Сивый Мерин, — посягает… Ну ничего ему святого, как поднял колено — так во храме ворота и пали… А он ногу на них задрал, пометил, и ну по двору гарцевать на трех ногах…»

Здесь нам приходится расстаться с «Прением»: совершенно очевидно, что вышибить ворота молельни Варфоломей и вправду мог, а вот гарцевать по ее тесному двору на трех лакированных ногах (да еще «подковами прицокивая ЭДАК», как выражается в «Прении» Сивый Мерин, показывая, видимо — как это ЭДАК) наверняка не мог, ибо принадлежал к иному биологическому роду и виду. Видимо, здесь налицо древнерусская, иудейского происхождения легенда о китоврасе, он же кентавр, — а поскольку в тех же «Сказах» есть и «Сказ о закладе Богозаводска», который был произведен именно Китоврасом — окончательно не стоит выбрасывать и эту теорию. Кто знает, какие глубинные силы просыпаются в русской земле в ответ на проявление исконно богатырских сил иной (в данном случае киммерийской) силы? Хотя, к сожалению, оный «Сказ» повествует о закладе города ростовщику из Ломбардии, легендарному Джудео Окаянному, в другой же версии — процентщице-старушке Алёне Ивановне… но это уже совсем, совсем другая история, да и ближайший к Богозаводску ломбард спокон веков располагался в Вологде и работал только под кружева, не принимая даже золота и брильянтов.

Народные сказания неизменно повествуют чаще всего о напавшей на молельню дружине, армии, иногда о группе вооруженных богатырей, притом часто усиленных летучими подразделениями ниндзя и камикадзе — и лишь в «Прении Очевидца с Сивым Мерином» можно проследить отголосок истины — ибо штурмовал Варфоломей пресловутую молельню именно в одиночку. Ему и одному-то на узких древнерусских улицах было тесно, известняк крошился почем зря, хуже родного точильного камня — из которого сложен родной для Варфоломея Киммерион — про деревянные части говорить нечего, про несмысленную человечью биомассу тем более: все это лезло под ноги, толклось и мешало, — а в Варфоломее, взведенном стариной сицилийской мелодией из кинофильма «Крестный отец» и ее пронзительным русским текстом, уже проснулся берсерк. Хотя никаких теорий о том, что киммерийцы могли бы оказаться выходцами из Скандинавии, где этот вирус еще в средние века успешно расцвел, нет — но уж больно противен был уроженцу берегов вольного отца русских рек, Рифея, спертый дух кавелитской молельни. К тому же обострилось обоняние, и чуял Варфоломей, что пахнет тут — во-первых, всякой сволочью; во вторых, почему-то бобром; в третьих, родным братом Веденеем.

Если бы не застила богатырю глаза берсеркерская ярость, он, может быть, разглядел бы, как малозаметные людишки, числом то ли пять, то ли десять, но никак не более двух десятков, повели себя для толпы (в которой были рассеяны, как изюм в твороге) нетипично: они по одному стали выскальзывать из ворот молельни, по дороге с омерзением отбрасывая огрызки сладких колобков, коими еще миг назад наслаждались: на дворе у Тюрикова паслась не только его собственная паства. Эта паства была чужая, и ей было не впервые драпать. Их путь лежал за Карпогоры, в трущобы Истинного Кавеля Адамовича Глинского, их жертвенный час не настал еще — и менее всего хотелось погибать им в битве, в которой даже неправильного Кавеля никто не убьет: у них-то списки Кавелей с фотографиями всегда были под рукой, они видели, что безумный богатырь — никак не Кавель, — зато по голове если даст, то это как раз и окажется для оной головы бой «последний и решительный». Эта песня — как и песня про несчастное Муму — была не для них. Почтения к старинной песне Дуле Колобка они не знали, — и это временно их спасло.

Между тем, толпа во дворе молельни была к такому вторжению не готова. При этом — еще менее готова к бегству. Тут каждый верил, что ничего плохого случиться не может: явись чужак со злыми намерениями — шаровая молния, или Дулина Дуля, как называл ее в проповедях Борис, немедля должна была испепелить злого татя. Так что происходящее сложилось в совершенно иную схему, которой не предвидел ни атакуемый экс-офеня, ни сам Варфоломей, — толпа приняла гостя за своего, и пошла за ним, все более закипая под грохочущий псалом на мотив из «Крестного отца».

Варфоломей тем временем уже высвободил из-под киммерийского плаща-балахона всё необходимое: нож-пилу для разрезания слишком твердого металла и пудовый кистень, с цепью, с шипастой гирей на цепи. Отбиваться, пока не нужно было пока ни от кого, толпа приняла его налет за новое, самим же навигатором корабля Борисом Черепегиным организованное радение. Под бесконечные повторы «Своё-о-о Му-Му-у-у!..» — богатырь высадил дверь молельни, и ввалился в нее вместе с толпой.

Дальше достоверных сведений в документах императорских архивах нет, поэтому нам снова приходится предоставить слово старым знакомым — Очевидцу и Сивому Мерину.

«Было, — сказал Очевидец, — и тогда воздвигся на грозного пришлеца из глубин корабля охранный дух, приявший на тот миг облик ужасной спаниели женского полу…»

«Врешь, — ответил Сивый Мерин, — это подбежал дух ужасной спаниелью, а дальше, по приказу отца нашего Бориса Навигатора, восстал как животная именуемое Грозным Вельблудом, ибо послушание отцу нашему от сотворения мира иметь был должен».

«Было, — не стал спорить Очевидец, — хоть не совсем так, да было. А страхолюдный Али-баба тогда вопросил у духа голосом прегромче небесного грома: «Которое сегодня число? А? Говори!..»»

«Было, — но вовсе не так, не так, — сказал Сивый Мерин»

«Было, — согласился Очевидец, но ведь и в самом корабле, когда крушил его лютый Али-баба, Сторож Врат находился, Подкавель его чин был, и никто не знает, кем он и откуда при отце нашем Борисе состоял, сказывали, что для печения колобков самых сладостных он в радениях употребляем бывал, если уж свет гаснул, а это при нашей подстанции совсем не редкость и ныне…»

«Все ты врешь, — не согласился Сивый мерин, — Это не Подкавель был, это государь Мускарито из земли взошел…»

Дальше ничего ценного в «Прении» для нас не содержится. Дьявол-спаниель (если он и не померещился толпе), очевидно, не устоял перед песней о спаниельке Муму, принявшей горестную гибель от рук глухонемого дворника, высланного за такие дела позднее к своей матери во Францию. Когда же дьявол попытался перекинуться исходным своим, верблюжьим обликом — то был немедля укрощен с помощью заклятия, без которого не обходилось в Киммерионе ни одно явление отца-основателя города, Конана Варвара. После этого лжеверблюд с визгом исчез, а из глубин молельни вынырнуло существо, всем видом своим схожее разве что с летучей мышью, — и потому немедленно принятое некоторыми особо темными прихожанами за вампира-кровососа. Был это старый мещанин Черепегин, усыновивший беглого офеню, и ныне переименованный им в «Подкавеля», или «Младшего Кавеля». Он, быть может, и хотел броситься на грудь Варфоломею, быть может, он и в ноги бы ему одновременно хотел броситься — но гипофет не позволил.

Взмахнув кистенем, грохнул он в подвернувшуюся поверхность — попросту говоря, в стену, и отломил тем самым приличный кусок белого богозаводского известняка. Камень рухнул без видимых последствий, но громко, и бобер-зубопротезист Дунстан помолился сразу обоим Бобберам, и убитому, и убившему, возблагодаряя их за то, что не угораздило его в том углу возле входа в молельню прикорнуть.

Дунстан, он же в далеком прошлом Дунька, седеющий и жизнью битый бобер, был некогда первейшим мастером по съемным протезам среди полногражданственного, равнодельфинного народа бобров, второй после людей разумной расы Киммерии, и принадлежал к богатому и многочисленному клану Мак-Грегоров. В результате сложных козней своих же сородичей по клану, враждовавших с другим богатым кланом, Кармоди, а уж заодно и с третьим — кланом озерным бобров о'Брайенов, был он выдан головою людям на судилище, побитие и побритие; был осужден и переправлен в закрыто-режимый монетный двор Римедиум Прекрасный, что располагался на правом берегу Рифея за довольно широкой протокой, отделявшей его от Земли Святого Эльма, самого восточного из сорока островов древнего града Киммериона; именно ссылкой в Римедиум обычно заменяли в Киммерионе смертную казнь. Там он влачил жалкое существование, лишь смутно, хотя правильно догадываясь, насколько скверным стало существование самих бобриных кланов, сдуру лишивших себя единственного протезиста-виртуоза. Из прозябания в пустом, давно ничего не чеканящем Римедиуме Дуньку почти случайно вызволил офеня-ренегат Борис Тюриков, тоже загремевший в узилище из-за коварства, да и из-за безумия Золотой Щуки, пообещавшей офене исполнить девять его желаний; считать щука так долго не умела, офеня же не мог толком ничего сформулировать и тратил чудеса впустую, покуда на самом последнем излете не догадался заставить щуку выполнить последнее его хотение (кто его, знает — может, это глупая рыба сочла их и за два последних, этого никто не понял): груженная серебряными монетами лодка «Кандибобер» посуху вывезла Тюрикова из Римедиума, из Киммерии — и доставила на скотный двор мещанина Черепегина прямо в Богозаводск, где у бывшего офени имелись и кредит, и солидное влияние на хозяина. В той же лодке почти случайно оказался и Дунстан; хотя проклятие Бориса и уморило все человеческое население Римедиума, но бобер-то человеком не был.

Очень скоро Борис Тюриков прибрал к рукам все хозяйство Черепегина: заставил его себя усыновить, передать первородство и все имущество, сделал двух младших по возрасту сводных братьев фактическими рабами своего сектантского толка «Колобковое упование»: доктрина в нем была обычная, кавелитская (Кавель Кавеля), но мифология восходила к наиболее укорененной офенской, к образу хитромудрого офени Дули Колобка, ничего не оставившего в веках, кроме нехитрой песенки — «Я от дедушки трах-бах, и я от бабушки трах-бах». Изобретение же формальной, обрядовой стороны для своего «корабля» взял Борис Тюриков, теперь уже Борис Черепегин, на себя. И, как всякий основатель религии, быстро разбогател, — хотя, понятное дело, до Поликрата Кальдерона Хаппарда ему было далеко, но он к этому и не стремился, ибо, как всякий опытный купец, опасался избытка везения.

Молясину Тюрикова не опознал бы и сам Кавель Адамович Глинский, бывший следователь Федеральной Службы и все еще несравненный по квалификации эксперт в данной области. Молясину Тюрикова трудно было бы поставить в коллекцию: она была живая, если не вдаваться в подробности, то составлялась она из двух человек, бегущих по кругу, придерживающихся при этом за два конца здоровенной перекладины, — и оба человека, и все присутствующие в исступленном темпе повторяли: «Я от Кавеля ушел, да я от Кавеля дошел!» Первую такую молясину составили родные сыновья Черепегина-старшего. В обязанности привезенного случайно Дунстана как-то незаметно вошла смазка центральной оси, подметание помещения радельни и множество мелких услуг, которые он оказывал неуклонно растущему числу адептов колобковского учения. Поскольку колобковцы, бегая по кругу, тратили много сил, требовалось подкрепление оных. А что же лучше годилось для этого, как не свежий, духовитый сахарный колобок, съеденный прямо во время радения? Крошки колобков доставались Дунстану, он теперь, если и не бывал сыт, то не голодал, в отличие от времен Римедиума, когда его единственным пропитанием порой служило дерево подгнивших свай причала. Чтобы совсем не впасть в безумие, Дунстан помаленьку стал делать зубные протезы людям, — по бобриной, конечно, технологии. В частности, именно Тюриков-старший, он же нынче Подкавель, носил именно его протезы, выточенные из драгоценного рога нарвала, который невежественные люди Европы многие столетия считали рогом сказочного животного единорог — невозможного уже потому, что питался этот легендарный зверь чужой невинностью, притом ее никак не употребляя в дело. Бобер в такие сказки не верил, но с Ледовитого океана рог нарвала иной раз привозили, а хозяину дома это было по карману, благо весь труд мастера Дуньки обходился бесплатно.

Дунька прибыл в Богозаводск прямо на черном «Кандибобере», и своими глазами наблюдал, как последовательно Борис Тюриков прибирает к рукам и лодку с серебром, и хозяина дома со всем его добром, как строит живую молясину, допускает к ней первых прихожан, как у прихожан меняется цвет лица, — Борис вместо привычного рациона (водки под кислую капусту) заставил народ вкушать сахарные колобки с пряностями, чем, кстати, повысил в городе рождаемость, — наконец, осознал Дунька, что забирает Борис в свои руки власть, простираемую далеко за пределы Богозаводска, о расширении ее радеет и все его последователи радеют вместе с ним. Однако сейчас Дунька раньше всех понял, что могущество, нажитое годами, рушится в один миг. Он уже некогда пережил подобное из-за межклановой склоки, ввергнувшей его из уютного зубопротезного кабинета в адские бездны монетного двора. Тогда сгинул Римедиум. Сейчас пришла очередь Колобкового Упования.

Тюриков сейчас уже был далеко; вообще-то предполагал он нападение на свой корабль со стороны сектантов-конкурентов, возможно, даже со стороны союзников, а дождался просто разъяренной толпы, требующей ответа на тургеневские вопросы; как человек опытный и к тому же потомственный архангелогородец, он знал, что в такой ситуации надо сперва делать ноги, а потом все остальное. Путь для отступления у него был плохой, строительство второго корабля в городке Малое Безупречье он едва успел начать, так что отступать оставалось только под защиту ненадежного союзника — Кавеля Адамовича Глинского. Того самого. Истинного. Ересиарха.

Погубила его между тем не столько жадность, сколько офенская любовь к порядку. Ну зачем было призывать дьявола, подчинять его, заставлять оборачиваться сукой спаниельной породы, — ведь требовалось Борису всего-то три-четыре аршина нерезаной чертовой жилы, дабы укрепить корабельную молясину! Зачем долго ловил он на Камаринской дороге ничего худого не ждущего от жизни офеней, отбирал молясины, бывших владельцев хоронил как усопших на пути, точно соблюдая обряды — а потом подолгу ругался над каждым добытым мешком, ибо то вместо молясин доставались ему трофейные японские телевизоры, то и просто пшеничная мука, то все-таки молясины, но таких видов, где чертова жила не нужна, то такие, где ее чуть: самый большой из добытых за несколько лет грабежа цельный кусок составил немногим более чем поларшина. Ну, а дьявол, которого он послал к Богдану за ненарезанной чертовой жилой, раз за разом честно возвращался, едва уклонившись от попадания в автоклав к Богдану. Дьявол был связан клятвой добыть и вернуться, однако слова «а без добычи не возвращаться» Борис произнести не догадался, и теперь дьявол знал, что покуда не исполнит он приказа и не добудет кусок жилы — да хоть из самого себя — так и будет он мотаться между Богозаводском и Арясином, словно маятник… в проруби.

Борис даже не мог выгнать дьявола, ибо в тоннах книг по наложению разных чар и наваждений не находил ни единого заклинания, которое заставило бы призванного им черта стать либо безопасно умнее, либо безвредно для хозяина сильнее, либо, на худой конец, убраться к своей собственной матери. Проще говоря — Борис не владел каталитической силой. Ни сила неверия, ни запах жареной рыбы не способны были даровать ему того, чего в нем не было изначально. Призванный им дьявол-спаниель, сам назвавший свою кличку, — почему-то звали его Выпоротком, это имя свело бы с ума Давыда Мордовкина, но тот, к счастью, не был в курсе дела, — находился вне привычной среды обитания, как бы в вечной командировке.

И однажды случилось так, что косорылые мужики-ловцы, выставленные Борисом близ Камаринской дороги в том месте, где от нее было рукой подать до Богозаводска, поймали вовсе не офеню. Наживку они использовали традиционную: ловили, что называется, на живца, точней, на голую бабу. В каменный мешок в подвале черепегинского дома был водворен бесчувственный, однако вполне живой главный гипофет Киммерии Веденей Хладимирович Иммер, которого Борис, покопавшись в памяти, вспомнил по имени. Пальцы выдавали в нем киммерийца. Мешки — офеню. Молясины при нем были почти обыкновенные: щеповские, влобовские, китоборские, еще с десяток разновидностей. Чертову жилу добыть опять не удалось. Но зато удалось добыть живого киммерийца, удалось приковать его к стене тремя цепями, за пояс и за руки, и не дать ему увидеть себя. Борис не стал убивать гипофета, как без размышлений убил бы офеню или десяток таковых. Он полагал, что держит в темнице человека, способного видеть будущее — а когда богозаводские мастера пыточных дел сказали, что ничего добиться от пленника не могут — все равно оставил в живых. Ибо полагал, что на крайний случай гипофет сгодится как заложник.

Попался Веденей на совершенной глупости, сгубила его задумчивость. Мешки его за время более чем тысячеверстного перехода, заметно полегчали. Да и странно было бы здесь, на предпоследнем отрезке Камаринской дороги, тащиться с полными мешками. Раскупали у него, точней, конечно, выменивали на общерусские деньги товар все больше недорогой: медвежатничьи молясины, стреляные, дуболомовские, богатырские, дружбонародные, словом, те, которые при обыске можно выдать за причудливую богородскую игрушку. Редко, трясясь от своей же смелости, обменщик рисковал спросить молясину еретическую, разнофигурную — живоглотовскую там, сволочанскую, китоборскую. Один раз сменяли даже щеповскую, было это у реки Суды, Веденей очень порадовался: весила подлая молясина чуть не пуд. Веденей был бы рад сбыть и вторую, но следовал офенскому закону: ничего не предлагать, чего не просят, а то предложишь человеку бумерасину, скажем — он же тебя ею по кумполу и огладит.

Устал Веденей. Пройденный им кусок России — и Великое герцогство Коми, и Архангельская губерния, и часть Вологодской, какую повидать пришлось — ничто из этого сердца его не пленило: холодно после Киммерии с непривычки, везде сплошная джипси-кола с марсианскими шоколадками, компьютерная игра в «армянский марьяж», ранняя черемша и домашняя лапша, и молясины, молясины, под каждым телевизором, в каждом школьном ранце. Переполнена была эта не очень-то перенаселенная страна нерешительными и малодушными людьми; здесь жили и не мучались, но радоваться жизни тоже не умели, здесь молились Богу и Кавелю, ждали Конца Света, Начала Света, а также и просто света — если на снабжающей электростанции случалась авария и его отключали.

В непонятное Веденей вляпался на окраине крошечного городка Нечаево-Кирилловска, в непосредственной близости от Богозаводска. За малые деньги пустила его к себе переночевать молодая вдова, малорослая, но крепкая женщина. Уложив спать обеих дочек, она погасила свет в избе, заложила ставни на костыли, умылась в сенях и через миг в чем мать родила нырнула под одеяло к Веденею. Вдова была женщина опытная, понимала, что человек с дороги и устал, даже предложила шепотом что-то насчет того, что, мол, поспи часок, все потом и вообще все путем. Гипофет хотел принять это предложение, но человек он был живой и достаточно еще молодой, хозяйка своего добилась очень быстро — и не раз. Умотала она киммерийца на совесть, особенно ее пленяли лапищи киммерийца и то, что вся она, вдова, в любой из них умещается.

Проснулся умотанный ночными кувырканиями гипофет, как можно это было предвидеть, уже в кандалах, в плену у «Колобкового упования», верной почитательницей какового ловкая вдова была уж который год. Борис Черепегин, некогда Тюриков, счел, что своего офени не бросят, что явятся его спасать — а тут-то он их и подловит.

В чем, кстати, был совершенно прав, ибо младший брат явился сюда именно за старшим — за Веденеем. Ошибался Борис лишь в оценке сил противника. О том, что без этого пленника Тюриков никаких нежеланных гостей мог бы не ждать еще десятилетия, он так и не узнал. Но родной город Бориса, Архангельск, был заложен царем Иваном Четвертым, с которого нынешний император как бы сорвал погоны — лишил почетного воинского звания «Грозный». Ибо довел тот страну до опричнины, до разрухи, до седьмой жены и до Бориса Годунова, чтобы не сказать хуже. Однако ни царю Ивану, ни экс-офене Борису не было свойственно думать о далеких последствиях принятых решений. Поэтому последствия обычно превращались в недальние и неприятные.

Так что среди полностью одуревшей толпы, которую мощными аккордами сицилийской музыки продолжал взбадривать из переулка стоявший на грузовичке кабинетный рояль, холодных голов имелось ровным счетом две, одна принадлежала Варфоломею, другая — бобру Дунстану из клана рифейских Мак-Грегоров. Среди бобров умение говорить человеческими словами не встречается, они общаются посредством свиста или языка жестов, а пишут зубами, используя как кириллицу, так и несколько собственных алфавитов, притом созданных на основе древнекиммерийского слогового письма. Однако Дунстан провел полжизни в таких небобриных, таких неожиданных обстоятельствах, что в нужный момент мог кое-что крутое и сказать. Так человек иной раз может правильно залаять, уместно мяукнуть, пронзительно красиво замычать. Но на долгую речь его, конечно, не хватит.

Дунька прибился под ногами буйствующих, обогнал Варфоломея и встал на задние лапы перед Черепегиным-старшим, он же Подкавель, коему, похоже, теперь доставалась роль козла отпущения.

— А ну вынь зубы, гад! — истошно тонким голосом заорал бобер. Ему и впрямь было жаль собственной резьбы по рогу нарвала, а тут предстояло наскоро измыслить для себя еще и доказательство того, что есть у него в жизни и ремесло. Черепегин покорно вынул изо рта обе челюсти — и это его спасло. Легким движением руки Варфоломей отбросил старика в дальний угол, где он уже не интересовал никого, а битый жизнью Дунстан убежал вместе с челюстями в противоположный, ибо торопился спрятать обе. Варфоломей поворотил перекладину молясины, стукнул лбами оцепеневших младших и движением приказал — мол, бегите по кругу.

И братья побежали. Толпа ревела и качалась, кто-то терял сознание, а Варфоломей бросился в жилую часть дома, разыскивая дорогу в подпол. Богатырей в этом доме не водилось, иначе на люке стоял бы тяжелый сундук. Варфоломею случалось еще до свадьбы носить на руках лошадей, а сил у него с той поры только прибавилось. Люк нашелся у того самого черного хода, через который четвертью часа ранее бежал в далекие трущобы к своему чудовищному покровителю экс-офеня.

Варфоломей рывком откинул люк, а потом сорвал его, как крышку с майонезной банки, и бросил за спину. Раздался чей-то вопль, но Варфоломей уже спускался в погреб. Фонаря у него не было, поэтому на втором шаге пришлось остановиться. Кто-то, — если быть точным, то академик, — богатыря подстраховывал; мощный киммерийский «дракулий глаз» лег в щепоть гипофету, и тот помчался вниз по жалобно скрипящей спирали: погреб был на редкость глубоким. Академик с интересом что-то вытащил прямо из штабеля, сложенного возле входа в подпол. Это были дорогие, тяжелые, чуть ли не лакированные дубовые вилы.

— Вилы — оружие кавелита… — пробормотал Гаспар.

Варфоломей уже грохотал по сырому полу подземелья. Здесь, конечно, была не Киммерия, подвал оказался глубоким, но отнюдь не просторным, в трех шагах младший гипофет обнаружил старшего брата, утомленно храпящего на ворохе гнилого сена. Обнаружив цепи, Варфоломей собрал все три в один узел и разом вырвал из стены. С непроснувшимся, почти раздетым, все еще закованным в рваные цепи братом на руках Варфоломей поднялся по лестнице, оборвал не особенно прочные цепи и бросил обратно в погреб.

— Чертовую жилу я сшивать не умею, — слабым, но ясным голосом сказал Веденей, кусая брата за бороду, однако не просыпаясь. — у меня другая профессия.

— У меня тоже другая, и я тоже не умею, — буркнул младший брат, вышиб дверь черного хода и вместе с академиком бросился в переулок. За углом на грузовичке их поджидал рояль. Грузовик уже отъезжал, когда прыжком дельфина через борт в кузов его прыгнул еще кто-то маленький, — понятно, бобер-зубопротезист.

Через час грузовик уже сгрузил пассажиров у трехшатровой церкви далеко за городской чертой, и Федор Кузьмич занялся бедами Веденея. Тот был истощен, на шкуре его имелись следы умелых пыток, причиняющих максимум боли и минимум вреда: именно таких мастеров экс-офеня одалживал у Кавеля Адамовича Глинского, «Истинного», именно с ними бежал Тюриков, надеясь, чьл попадет в тайные Карпогорские дебри, где сейчас размещался боевой штаб ересиарха и его основной жертвенный камень.

— А, это вы, — сказал Веденей Федору Кузьмичу, — мне сивилла так и говорила. А я не понял. Заскучал я тут что-то…

Федор Кузьмич не успел ответить: гипофет снова спал, усыпленный всего-то чистым воздухом. Все облегченно вздохнули, и все перекрестились — кроме рояля, конечно, который тихо и тактично стоял в стороне. Но долго оставаться тут было нельзя: младший брат взял уснувшего старшего на руки, и экспедиция продолжила путь на запад.

Ровно через двенадцать часов, повинуясь личному предсказанию главного предиктора Российской Империи графа Горация Аракеляна, в Богозаводск вступили отборные части 35-й Вологодской мотострелковой дивизии имени Св. князя Михаила Ярославича Тверского (того самого, от которого некогда натерпелся Арясин) и окружили центральную радельню колобковцев. Поскольку, как и предсказывали инструкции, никого из важных зачинщиков бунта захватить не удалась, то из рядовых был выбран наиболее значимый, им как раз и оказался мещанин Черепегин-старший, более известный в хрониках и сказаниях как Подкавель Богозаводский. Бунтовщик был закован в железа, в никели и самолетным этапом отправлен в Москву для срочного дознания.

Следует отметить, что введение в Богозаводск специальных частей мотострелковой дивизии, носящей имя как раз обидевшего Арясин князя, в Арясине никого не заинтересовало.

Там об этом событии так никто и узнал. А если б узнал, так перекрестился на ближайшую церковь, помянул бы всю кротость царя Давида, да и пошел бы спать. Очень уж давно была битва за Накой. Да и угробил князя Михаила все-таки не столько московский князь, сколько ордынский хан Узбек, введший для своих подданных ислам в качестве обязательного вероисповедания. Тот хан Узбек, чью мечеть лишь недавно разрешил царь восстановить в городе Старый Крым Таврической губернии. Словом, богозаводские дела почти никого не коснулись. Мало ли чего бывает на Руси в любой день.