"Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции" - читать интересную книгу автора (Яковлев Лео)

Глава 6 Лев Ислама

В полной безопасности я почувствовал себя только на яхте Хафизы. Совершенно расслабившись, я по нескольку часов просиживал в раскладных креслах, стоявших под тентом на корме, и с удовольствием наблюдал жизнь порта Карачи. Я давно уже заметил, что в каждом порту, — а я в нашей бывшей империи видел добрый десяток различных морских пристаней, — волнующаяся вода имеет не только свои цветовые оттенки, но и по-своему отражает солнечный свет и блуждающие тени — то, что, как никто другой, умел воссоздавать в своих картинах неповторимый Альбер Марке. Я засмотрелся и задумался и не сразу заметил, что на моих плечах лежат легкие и нежные руки подошедшей сзади моей красавицы-внучки. — О чем мечтаешь? — спросила она. — Я вообще сейчас ни о чем не думаю, — соврал я, чтобы не объяснять ей, кто такой Марке. — А я думаю, что мне с этим делать? Она уже стояла передо мной, чуть-чуть пританцовывая, не отрывая ступней от палубы, и крутила кулачком с зажатым в нем конвертом. Конверт показался мне знакомым, но я не сразу вспомнил, что я видел его в руках муллы в мечети в Исфаре и что потом его к моему удивлению спрятал за пазуху Рашид. — Что это за шутка? — спросил я. — Это не шутка! — серьезно ответила Хафиза, — Здесь написано, что ты принял Ислам. — Каким образом?! — воскликнул я. — Ты говорил в мечети: «Нет Бога, кроме Аллаха и Мухаммад — пророк Его» в присутствии двух свидетелей? — спросила она. — Я только прошептал эти слова и, кажется, на арабском … — растерялся я. — Твой шепот был услышан твоими спутниками, и мулла заверил их свидетельство, приписав, что ты произвел на него впечатление достойного человека, — сказала Хафиза, и продолжила: — А теперь вот что: я могу тут же порвать эту бумагу, и с меня не спросится, поэтому решай немедленно и сразу с учетом того, что под прежними своими именами ты пока что жить не сможешь. — Как это можно сразу? — Вспомни о том, что последнее время тебе многое приходилось делать сразу и что из этого потом выходило. Меня, например, ты без колебаний и сразу забрал из Туркестана. Разве ты тогда имел время подумать? Я, конечно, ни о чем не думал тогда, потому что за меня подумали мои любимые Хафиза и покойная Сотхун-ай. И до, и после я лишь плыл по течению, повторяя его изгибы, как щепка в ручье, а вот теперь решать предстояло мне. И вдруг и прекрасная яхта, и грязно-нарядный порт, и стеклянная хмарь исчезли из моего мира: в который раз за последние годы я стал вглядываться в свое прошлое. Почти все это время, в которое сейчас был устремлен мой взгляд, я прожил среди «своих» и теперь мог подвести предварительные итоги: я работал как белый раб на свою страну и свое общество за какие-то жалкие гроши, не дающие возможности достойно жить, если поминутно где-нибудь не «доставать дефицит». А в конце этой трудовой эпопеи «свои» меня обобрали до нитки, а другие «свои», сконцентрировавшись в кощеевой прислуге, еще и собирались меня убить. И совсем иными были следы Ислама в этой моей давней и недавней прошлой жизни: мне помогли выжить, когда воевал отец, мне подарили любимую и безмерно меня любившую Сотхун-ай, а потом волею моей судьбы привели ко мне, одинокому в мире «своих», мою семью и достаток, обеспечивавший мне свободу и независимость. И в конце концов, я не имел права забывать, что мусульманин Рашид своим телом закрывал меня от убийц и не отходил от меня ни на шаг, пока я не оказался в безопасности. Получалось, что мое место в Исламе, если я не хочу выглядеть неблагодарным перед самим собой, и я решил: — Оставляй эту бумагу! Считай, что я согласен с тем, что в ней написано, и давай думать, как мне жить дальше. — Давай! — сказала Хафиза, пряча мое «свидетельство о рождении мусульманина», а затем продолжила: — Я, собственно говоря, уже об этом давно думаю и думала все время, пока тебя ждала. Возвращаться в Испанию ты пока не сможешь: «они» знают, где там стоит твой дом. Мне кажется, что с учетом твоего нового вероисповедания тебе было бы неплохо пожить в Турции пока все не станет на свои места. Ты, конечно, мог бы пожить и с нами, но быть мусульманином у нас — это тяжкий труд, особенно для такого закоренелого грешника, как ты, а в Турции на все смотрят терпимее. Да и мы с Мансуром, и другие твои внуки с правнуками будем почти рядом. К тому же и язык там тебе не совсем чужой — сможешь объясниться. Я вообще-то уже поручила найти там для тебя приличный дом, и если ты согласен, то мы сразу отсюда поплывем смотреть появившиеся предложения. Что мне оставалось делать? «Партия уже подумала», — как сказал Иосиф Виссарионович Завенягину, отправляя его строить Норильск, Дудинку и Игарку.

Через недельку неспешного плавания мы пришли в Мерсин. Хафиза хотела, чтобы я поселился где-нибудь в провинции Хатай на берегу Искендерона — в самой восточной части турецкого Средиземноморья, но мне больше понравился западный берег Мерсинского залива. Как раз там, близ городков Силифке и Ташмуджа, к востоку от плоского мыса Инджекут в долине горной речки Гексу продавалась небольшая усадьба с вместительным домом. Она и была мною приобретена. Это место мне чем-то напоминало мой испанский уголок. К долине Гексу сходились две горные гряды — Западного и Центрального Тавров. Мой дом был расположен в отрогах Западного Тавра, и я не терял надежду на то, что сумею и здесь найти уединенный уголок, откуда я мог бы видеть и морские дали, и речную долину, и разноцветные в рассветное и предвечернее время горные гряды. И что еще приковало меня к этому берегу, так это неуловимое сходство одного из его уголков с притаившимся в глубинах моей памяти силуэтом отрогов Бзыбского хребта и Пицундского мыса, возвращавшее меня на новоафонскую набережную, где в той другой, уже прожитой жизни, я и любимая «сестра моя, невеста», а потом жена провели несколько долгих счастливых сиреневых вечеров. А однажды, взглянув на карту, я вдруг увидел, что мой новый дом будет находиться на одном меридиане с моим старым добрым Энском, и я воспринял это как Знак, указующий мне мой дальнейший путь. Немаловажным было для меня и то, что мое будущее жилье и мой городок были отделены от временами переполнявшейся моими бывшими земляками Антальи труднопроходимым, вернее, «труднопроездным» Киликийским полуостровом, и «русские» пляжи начинались далеко за мысом Анамур, что сводило к нулю вероятность нежелательных встреч. Название полуострова напомнило мне о том, что в этих краях задолго до того, как они стали турецкой провинцией Ичель, проходила западная граница древней Киликии — исчезнувшей страны хеттов, а потом, кажется, армян. Ее земля не раз вытаптывалась полчищами завоевателей — греков, персов и римлян, и я чувствовал здесь жаркое дыхание былых сражений и присутствие теней воинов, ушедших в страну забвения. Земля стерла с себя их следы и осталась такой же красивой, какой увидели ее они. Хорошо, что у них не было не только атомных, но и бомб вообще. Мои адвокаты, оформлявшие сделку, следуя исламской традиции, сообщили местным стряпчим некоторые сведения о моей личности, и поскольку сделано это было с восточными преувеличениями, еще более расцвеченными ими при дальнейшей передаче информации, то в глазах моей будущей общины я стал весьма уважаемой персоной — львом Ислама, с риском для жизни вырвавшим из грязных лап неверных мусульманские святыни. Я не знаю, были ли какие-нибудь святыни в мешке с драгоценностями, награбленными в Индии завоевавшими ее кокандцами, но я помнил как меня поразила находившаяся при Хафизе служанка из Индии, упавшая ниц перед моей внучкой, нацепившей на себя какую-то диадему, взятую ею наугад из мешка. Причину такого своего поведения эта «Зита» не объяснила, и все твердила одну и ту же не очень понятную фразу: — Хозяйка стала такой красивой, что я за нее испугалась. Я же в тот момент был более обеспокоен тем, что диадема, как я где-то читал, могла иметь шипы со смертельным ядом. Золото убивает, — это я хорошо помнил. Но на этот раз обошлось. Никаких реконструкций и перестроек я в своем новом азийском доме не затевал — и ограничился небольшим ремонтом, проводившимся прямо при мне. Надира, находившаяся на заднем плане, пока возле меня была Хафиза, стала понемногу командовать рабочими и нанятой ей в помощь прислугой. Ее сына мы отправили в пансион для интенсивной подготовки к поступлению в какой-нибудь (мне хотелось — в английский) университет. Меня беспокоило чувство вины перед мальчиком — гибель его отца и вынужденное бегство вроде бы были связаны со мной, и я сказал Надире, что я могу его усыновить. Но Надира ответила, что это не обязательно, и что он и так меня любит и будет любить. «И то правда», — подумал я, — «Стоит ли ему быть сыном человека, обреченного жить под чужим именем?» Надира расположилась в двух комнатах на втором этаже. Рядом с ними были подготовлены такие же двухкомнатные апартаменты со своими душевыми и туалетами. К приезду Кристин я Надиру начал готовить давно, помня, как безумно она ревновала своего покойного Файзуллу к Хафизе, выпроваживая ее со мной куда-нибудь подальше, но я помнил и то, что благодаря этой же ее ревности мы с Хафизой тогда смогли без осложнений покинуть Туркестан, а это означало, что в нашем сегодняшнем благополучии есть и ее доля участия, и эту долю я был намерен отдать ей и Кериму сполна. Да и чувство близости к ней у меня возрастало. От рассеянных «случек» на временных ночлегах, где ее толкала ко мне неуверенность в своей судьбе, мы перешли к спокойным и размеренным отношениям — она приходила ко мне не чаще раза в неделю, и мне иногда удавалось «раскрутить» ее, как говорится, на полную катушку, когда путаются руки, губы и ноги, а слова заменяются тихим криком и стонами. Поэтому, когда вдруг интервалы между ее приходами возросли, я очень удивился и спросил, чем вызвано это охлаждение. В ответ она улыбнулась, кажется, в первый раз с тех пор, как я ее увидел, и сказала: — Будет еще одна женщина. Нужно потесниться! Получалось, что Кристин жду не только я. У меня поначалу даже возникло чувство досады: «Ну хорошо, я — старая развалина, но ты уже ко мне привыкла, так неужели в тебе нет и капли ревности?» — так думал я и не сразу понял, что она вовсе не ревнива, и та вспышка ее гнева и ненависти к Хафизе была вызвана лишь страхом за свое гнездо, а теперь, когда прежнего гнезда уже нет, а у нового очага ее положение одобрено и утверждено «самой Хафизой», ей совершенно безразлично, кто еще будет с нею делить мою постель. Тем более, что она не догадывалась о моей личной «экономической самостоятельности». Восток есть Восток. Не могу сказать, что она с особой радостью встретила Кристин. Но вскоре их взаиморасположение друг к другу стало расти не по дням, а по часам, и однажды я увидел, как Надира, подойдя к Кристин сзади, обняла ее, так что у той обе груди оказались в ее руках и, погрузив лицо в ее золотые волосы, замерла на несколько мгновений. Так я скоро останусь на голодном пайке, подумал я, но не стал нарушать эту идиллию. Теперь Кристин, легко согласившаяся на еще одну перемену в своей жизни, не заскучает; ей здесь будет лучше, чем в Испании или Дании — без меня! В моем возрасте покой важнее всех прочих земных утех, а чтобы этот покой был не только внутри моего дома, но и окружал его извне, я, когда дом уже был приведен в некоторый порядок, попросил заехать ко мне на день-два моих старших внучку и внука — Гюльнару и Абдурахмана с их семьями, и в день их приезда из Кувейта устроил прием для уважаемых соседей, чтобы те убедились, что я — глава большой мусульманской тюркской семьи. После этого отношение ко мне в окрестностях моей усадьбы стало особенно теплым.

Некоторое время спустя в далеком от древней Киликии городе Энске в один из «новых» (по меркам шестидесятых годов) «микрорайонов», из-за полного отсутствия фантазии у местных властей так и называвшемся «Новые дома», благообразный пожилой мужчина, с трудом отыскавший среди беспорядочно расставленных «детских садиков» и жилых зданий некий «корпус Г», зашел в пахнущий овощами, жареными на постном масле, один из двух подъездов уже довольно обшарпанного пятиэтажного дома и, поднявшись на третий этаж, позвонил в первую по ходу лестницы квартиру. После долгих расспросов женским голосом через закрытую дверь: «Кто?», «От кого» и уклончивых ответов посетителя, обладательница этого голоса, наконец, решилась впустить незваного гостя в свою квартиру. Тот вошел в «переднюю», если так можно было назвать полтора квадратных метра между внутренней и входной дверьми, и, оглядевшись, увидел все признаки увядающего в беспросветной бедности человеческого жилья: потемневшие обои, истертый линолеум, шум воды из неисправных кранов и тому подобное. Увиденным он, казалось, остался доволен, и спросил: — Вы Надежда Я.? — Да. — Чем бы вы могли это доказать? Видимо, сил сопротивления у Надежды хватило только на оборону двери от неожиданного вторжения, и теперь она легко подчинялась тихому, но уверенному в своем праве спрашивать голосу вошедшего. Поэтому, пожав плечами, она ответила: — Вот удостоверение с работы… И она взяла синюю книжечку на маленьком столике с телефоном, стоящем в углу коридора-«передней». Посетитель внимательно рассмотрел «пропуск» с ее фотографией и только после этого представился сам. Оказалось, что он является представителем одной из туристических фирм города, название которой часто мелькало в рекламных телепередачах и потому было знакомо Надежде. Он достал визитную карточку и положил на стол рядом с телефоном, и только после этого приступил к делу: — Один наш клиент, пожелавший остаться неизвестным, заказал вам путевку для отдыха на Кипре. Его пожелание мы выполнили и просим вас принять эту путевку, — сказал он, передавая Надежде конверт. Она машинально взяла конверт, но тут же положила его на столик со словами: — У меня даже нет загранпаспорта! — Это тоже предусмотрено нашим клиентом. Срок действия путевки начнется через три недели. Наш клиент оплатил нам срочное оформление для вас загранпаспорта. Поэтому мы сейчас заполним вот эту анкету, вы мне дадите свои фотокарточки, и на этом для вас все проблемы закончатся. Паспорт будет у вас через десять дней. — Но я же не готова! — возразила Надежда. — Думаю, что двадцати дней на подготовку вам хватит. Кроме того, на всякие расходы связанные с этой поездкой, наш клиент попросил выделить вам пятьсот долларов. Распишитесь здесь и получите, — сказал таинственный посетитель протягивая ей конверт и квитанцию, и добавил: — Прошу учесть, что перелет в оба конца вам оплачен. На следующий день Надежда позвонила в названную ее вчерашним гостем туристическую фирму по телефону, записанному ею с телеэкрана, и попросила, чтобы ее связали с человеком, чья фамилия была на визитке. Это было немедленно исполнено, она услышала уже знакомый голос и повесила трубку. В положенное время Надежда заняла свой номер в одной из скромных гостиниц в Лимасоле. Она все еще не знала, кто ее благодетель, и была в напряжении до тех пор, пока однажды вечером ее пригласили к телефону, и она услышала в трубке мой голос. В то время кощей еще был жив, и я хотел, чтобы она побывала у меня в пределах срока своей путевки. Через день ее «близкие друзья» пригласили совершить трехдневное путешествие на быстроходной яхте под египетским флагом, и она, оставив часть вещей в своем номере, покинула гостиницу, а еще через три часа я встретил ее в Мерсине. Ко мне приехали поздно, и я, показав ей ее комнаты, ушел спать, оставив разговоры на утро. Утром мы завтракали вчетвером — Надира, Кристин, Надежда и я. Потом мои женщины деликатно оставили нас с Надеждой вдвоем, и я без очень многих подробностей рассказал ей обо всем, что со мной произошло за четыре года, прошедшие со дня нашей последней встречи. Она слушала в полном изумлении, не перебивая меня, а поскольку я опустил большинство драматических моментов, когда моя жизнь подходила вплотную к своим краям и когда я терял веру в свою судьбу, то моя история выглядела волшебной восточной сказкой, и это впечатление усиливалось реалиями, составлявшими фон моего повествования: роскошный дом с бассейном, красивые горы, окаймлявшие долину, мой вполне субтропический сад и лазурное море, каплей которого, брошенной к нашим ногам, был водоем с причудливо изогнутыми бортами. Рассказав ей о себе, я приступил к изложению своего взгляда на ее дальнейшую жизнь: учитывая, что ее сын уже взрослый, имеет собственную семью, и она, Надежда, ему не так уж нужна, она переезжает ко мне, сохраняя свою квартиру и гражданство. В ее распоряжении находятся две комнаты — гостиная и спальня, где она ночевала, ей предоставляется полная финансовая самостоятельность, обеспечивающая свободу передвижения по земному шару. От обилия впечатлений скорость восприятия деловых предложений в ее мозгу — в обычной жизни, насколько я помнил, довольно практичном — несколько замедлилась, и она не сразу поняла, о чем идет речь, а когда поняла, то стала надуваться, как индюк, — ее прямо распирала православная добропорядочность: — Ты мне предлагаешь стать твоей третьей женой? — гневно сказала она, кивнув головой в ту сторону, куда ушли Надира и Кристин, — и участвовать в свальном грехе? Для свального греха я уже слишком стар, а появление третьей жены здесь никого не удивит, поскольку я — добропорядочный мусульманин, а в Коране сказано: «женитесь на тех, что приятны вам, женщинах — и двух, и трех, и четырех». Четырех я уже, как и свальный грех, наверное, не потяну, а тебе предлагаю быть третьей, но не старшинству и не по номеру, а просто в порядке поступления, — спокойно сказал я, улыбаясь, потому что моя Надежда своей внезапной напыщенностью напомнила мне предводителя дворянства Кису Воробьянинова, кричавшего, что «никогда Воробьянинов не протягивал руки». Она замолчала надолго, и, подумав, я задал ей провокационный вопрос: — А разве когда мы только стали близки, я у тебя был один, или ты у меня была одна? — Что ты сравниваешь, — как-то сникнув после первой вспышки, ответила она, — То был мой тайный грех, и я его старалась замолить… Слово «тайный» напомнило мне, что передо мной дитя режима, основанного и семьдесят пять лет управлявшегося конспираторами и подпольщиками, наводнившего страну опять-таки конспираторами-стукачами и соглядатаями. Она не могла представить себе возможность такого бытия, где все желанное, если оно не запрещено, — законно, и где любовь и близость не уходят в подполье, потому что никто не сует свой нос в личную жизнь других и не бежит «сигнализировать» в разные парткомы-шмаркомы, как называл эти общественно-фекальные «органы» один мой кавказский приятель. Но я понимал, что свобода, хоть и приходит нагая, но понимают и принимают ее не сразу, и поэтому, не собираясь вступать с Надеждой в продолжительные объяснения и дискуссии, ограничился бесстрастной информацией о том, что если она надумает, то ей нужно будет подойти в любое турецкое консульство — в Киеве, в Одессе или Симферополе, и ей выпишут визу и снабдят деньгами на проезд — об этом условлено. Много вещей брать с собой не нужно — все, что потребуется, будет приобретено здесь. — И на этом — точка! — закончил я диктовать свои условия. — Теперь только отдых. Оставшиеся два дня ее пребывания у меня я наблюдал за ней. Рано утром, когда я вышел окунуться в бассейне, я взглянул на ее комнаты: она сидела в кресле у открытого окна в гостиной, смотрела в морскую даль и курила. Мне показалось, что на ее лице блестели слезинки. Потом мы завтракали все вместе, и она с Надирой и Кристин пошли гулять вдоль Гексу. Я смотрел им вслед: две обнявшиеся фигурки и в полшага от них третья. Черные, золотые и русые волосы. Перед обедом, улучив момент, когда возле нас никого не было, она спросила: — Они что — лесбиянки? Все время обнявшись … — Не знаю, — соврал я. — Со мной они обе — нормальны, а в остальном у нас здесь полная свобода любви. Может, они просто любят друг друга? — Ко мне они, кажется, хорошо относятся, — в раздумьи сказала Надежда. — Еще раз повторяю: каждая из них свободна во всех отношениях и в любой момент может покинуть мой дом. У Кристин, например, и сейчас есть свое ранчо в Испании. А если они здесь, значит, здесь им лучше, и ни ты, ни кто-нибудь другой помешать им не могут, — объяснил я. Когда я провожал ее в Мерсине, она поцеловала меня так, как она одна умела. — Спасибо за радость — за Кипр, — сказала она, прощаясь, а потом еле слышно шепнула, — и не только за Кипр…

Месяца через три Надежда позвонила из Антальи. — Я здесь, — только и сказала она. Я также обыденно поинтересовался, откуда она звонит. Она сообщила, что из отеля, так как самолет прилетел вчера, но полет был трудным, ее укачало, и она была рада любой кровати, а позвонить мне вечером у нее не было сил. Я отправил за ней яхту, зафрахтованную мной в Мерсине, и на следующий день к обеду она уже была у нас. За эти месяцы она похудела, и в глазах светилась тревога, — мне ее предстояло рассеять. Надира и Кристин встретили ее приветливо, как сестру, и на сей раз показали ей дом, усадьбу и ближайшие окрестности со всеми подробностями. Конечно, при взгляде изнутри мой дом не был домом ортодоксального мусульманина. «Женская половина» в нем была чисто условной: просто «двухкомнатные квартиры», как сказали бы в моем родном Энске, принадлежавшие женщинам, были сгруппированы так, что приходящие в дом гости-мужчины не видели их дверей. Да и сам уклад жизни женской части населения дома тоже не отвечал буквально ни Фикху, ни Шариату. В доме не было «старшей» жены, и моей жизнью и жизнью каждого из них руководили личные желания и уважение к желаниям других. В этом доме просто жили четверо взрослых людей, которых под его кровлю свела жизнь, добрая воля и те неожиданные возможности, коими судьба наделила меня в конце моего Пути. В большом зале на первом этаже был уголок для молитвы — михраб, сориентированный на Каабу, и перед ним — коврик. Но я, веря в Единого Господа, старался держать Его в сердце постоянно, и мое постижение Его уже давно опиралось на суфийские принципы, так блестящие изложенные великим Руми в одной из газелей из «Дивана Шамса Тебризского»:

Вы, взыскующие Бога средь небесной синевы, Поиски оставьте эти, вы — есть Он, а Он — есть вы. Если вы хотите Бога увидать глаза в глаза — С зеркала души смахните сор смиренья, пыль молвы. И тогда, Руми подобно, Истиною озарясь, В зеркале себя узрите, ведь Всевышний — это вы.

Бога внутри каждого из нас видел, судя по его сочинениям и дневникам последних лет, и старый Лев Толстой — человек, искавший Его всю свою долгую жизнь и вышедший в конце концов на суфийский Путь. И для меня, как для человека Пути, общепринятый ритуал был всего лишь формальностью, но я счел своим долгом соблюсти его хотя бы внешне. Что касается моих интимных отношений с «женами», то в связи с отсутствием в моем штате евнуха я поручил решение этих вопросов им самим. Обычно за общим ужином время от времени какая-нибудь из них говорила, что она вечером ко мне зайдет. Эта «гласность» исключала всякие накладки, но когда Кристин впервые сказала эту условную фразу при Надежде, я увидел как та напряглась, а потом наутро пытливо разглядывала наши лица, ища следы ночной «оргии». В дневное же время я более всех уделял внимание Надежде. Я хотел изгнать из нее рабство, отравившее души всех тех, кто прожил большую часть своей жизни при нашем старом имперском режиме, так сильно, что даже распад империи их не вылечил. Одну милую мне душу я был обязан вырвать из когтей этой нравственной проказы. Учитель сказал:

Прекрасно — зерен набросать полям! Прекрасней — в душу солнце бросить нам! И подчинить Добру людей свободных Прекраснее, чем волю дать рабам.

Прежде всего я объяснил Надежде, что я ее не покупаю роскошью, и все то, что отныне ложится на ее счет и поступает в ее полное распоряжение не превышает суммы, которую, живя в нормальной стране и проработав четверть века инженером-конструктором, автором более тысячи листов чертежей, она могла бы скопить без особого труда. Я всего лишь восстановил справедливость в одной отдельно взятой небезразличной мне человеческой судьбе. Потом я объяснил ей механизм существования и использования банковских вкладов. Через некоторое время ей выпала возможность попрактиковаться в таких делах: ей позвонил сын и сказал, что у него окончательно вышел из строя холодильник. Надежда под моим руководством заполнила чеки и поручение «Вестерн Юниону», и через два дня сын сообщил, что новый холодильник у него уже включен и работает. Надежда была потрясена простотой, удобством и быстротой этих операций. После этого я выдал ей кредитную карточку на один из своих счетов, сказав, что кредит для нее не ограничен. Я настоял также и на том, чтобы она научилась водить автомобиль, и на ее вопрос, зачем ей все это, я ответил прямо: — Я хочу, чтобы тебе было легко в этом мире, когда меня в нем уже не будет. Она посмотрела на меня с тревогой, и мне показалось, что она только в этот момент окончательно поняла, что перед нею стоит старый и хорошо обмолоченный этой жизнью человек. И, кажется, именно в этот день за ужином она вдруг сказала: — Я приду к тебе сегодня вечером … Я так давно хотел услышать от нее эти слова, что когда они прозвучали, оказались для меня неожиданными. А она резко повернула головку к Надире и Кристин, но те были заняты каким-то своим разговором, наполовину состоявшим из междометий, и не обратили на нее никакого внимания. Один из раввинов, составлявших Талмуд, вписал туда фразу, встреченную мною в качестве эпиграфа к чему-то прочитанному в той — иной жизни: «Многому научили меня мои учителя, еще больше сведений я получил от своих коллег, но более всего я узнал у своих учеников». Мои «ученицы», пришедшие ко мне после расставания с Надеждой, тоже внесли в мою интимную жизнь немало нового, а новое, если оно приятно, скоро становится привычкой, и теперь Надежде предстояло со всем этим познакомиться. Я не был обеспокоен опасениями, что ей что-то может не понравиться: все-таки в моих руках находилась не девственница, а «женщина с прошлым» (галантный заменитель слова «шлюха»!). В ее «мессалинском» (по аналогии с пушкинским «донжуанским») списке было по моим подсчетам от пяти до десяти мужиков, кроме меня и ее бывшего собственного супруга, и среди ее подвигов, описанных ею мне в минуты крайнего откровения, был и такой, вселивший в меня особое к ней уважение: во время туристической поездки в Тбилиси, чтобы наказать опьяневшего до потери сознания мужа, она дала возможность одному из двух спаивавших его грузин из гостиничного начальства унести себя на руках в соседний номер. Трахнул ли ее потом и второй «гиви», поскольку у грузин принято делиться радостью, если она на всех одна, мне выяснить не удалось — по этому поводу она молчала, как партизан. И вот в эту ночь выяснился удивительный факт: оказывается, бывшей «советской» женщине труднее дается свободный и спокойный сексуальный выбор, чем спонтанное решение трахнуться где-нибудь по случаю и по-воровски, посматривая при этом на часы и обдумывая, что сказать дома. Но мы эти трудности преодолели, и после получасового стеснительного узнавания друг друга после долгой разлуки в ход пошли вперемешку прежние и новые ласки, и не осталось на всем, еще упругом и совершенном, теле Надежды ни одного не обласканного мною уголка. Утром за столом она смущенно посматривала на Надиру и Кристин, но те опять были безукоризненно деликатны, и когда завтрак близился к концу, пригласили ее съездить вместе в Мерсин. Она с радостью согласилась: ей нужно было немного побыть вдали от меня. Я остался за столом и смотрел вослед трем своим любимым женщинам, любуясь их поздней и недолговечной красотой. Мне показалось, что даже полузабытый английский язык кое-как выученный Надеждой на платных курсах еще во времена «перестройки», после сегодняшней ночи стал менее робким. Во всяком случае, я слышал, не разбирая слов, как она что-то бойко говорила Надире и Кристин, а те, почти не переспрашивая, смеялись в ответ. Женщины были украшением моего дома, а то, что их было трое, довершало его мусульманский облик. Мусульмане вообще, а особенно тюрки, очень чутки к женской красоте. В их отношении к ней нет европейско-христианского рационализма, следуя которому всякий раз при виде живой красоты или в разговоре о ней «западный» человек, подобно Бэкону, обязательно скажет пару слов о ее недолговечности или тленности. Мусульманин же всей душой уходит в бесконечное мгновенье созерцания красоты, и это мгновенье для него соизмеримо с жизнью. Объяснение этому феномену нашли суфи: по их убеждению поклонение красивой женщине есть поклонение Господу, поскольку Он создал этот совершенный облик, и Он жив в этом облике, как и в любом другом человеке, уверовавшем в Него. «Требуйте все, что вам нужно, у красивых лицом», — сказал Пророк от Его имени, и эти слова означают, что красота есть Божья благодать, и красивые — ее носители — одарены способностью дарить благодать другим. Фразу эту я встретил в замечательной прозе великого и несравненного суфи Омара Хайяма, да освятит Аллах его душу, содержащей вдохновенный гимн красивому лицу: «Красивое лицо обладает четырьмя свойствами: оно делает день созерцающего его благополучным, оно делает человека великодушным и доблестным, оно увеличивает богатство и высокое положение». Мне трудно судить, проявили ли себя в моей новой жизни два последних свойства, но что касается первых двух, то мои ежедневные утренние встречи за столом с тремя красивыми, каждая по-своему, женщинами действительно порождали во мне ощущение благополучия и вносили в мое существования истинное наслаждение.

Думаю, что именно эти мои размышления о человеческой красоте заставили меня, с чувством вины за свою короткую память, вспомнить еще об одном красивом лице — о Мунисе. И во время очередного приезда Хафизы я попросил ее, «освежив» свои туркестанские «каналы связи», выкупить для меня Муниса. Выслушав меня, она с нарочной грубостью спросила: — Тебе мало трех баб? На мальчика потянуло? Я попытался объяснить ей, что я хочу сделать для него то, что сделал для меня когда-то Абдуллоджон: вернуть ему право сознательного выбора своего места в интимной вселенной человечества, но не был убежден в том, что она поверила моим несколько взволнованным словам. — Ладно! — сказала она. — Связи мои еще не рассыпались, и я попрошу доставить ко мне мальчишку, но учти, что его перемещение будет организовано попримитивнее, чем твое, и, следовательно риска для него будет больше. Готов ли ты рискнуть его жизнью? Ответ на этот вопрос у меня был давно готов: — Я не вижу смысла в той жизни, которая там его ждет, и если Господь не поможет мне в том, что я задумал, то так тому и быть. Будет еще один грех на моей несчастной душе! И Хафиза не подвела меня, и Господь помог, и женственный Мунис оказался еще смелее, чем я думал, и через полтора месяца после этого разговора я тайком любовался им, а он пытался воспроизвести свой загадочный взгляд, брошенный им мне в день нашей первой встречи. Но, в отличие, от моего хозяина и первого любовника Абдуллоджона, я дал себе зарок, как писали в постсоветских частных объявлениях, — «интим не предлагать». Это оказалось проще сказать, чем сделать, потому что стоило мне забыться и отечески, без задних мыслей, приобнять его за плечи, как его гибкое и упругое тело каким-то непонятным образом возбуждающе обвивало меня так, что сам воздух вокруг меня начинал излучать жар желания и страсти. Я сдерживал себя и ломал голову над тем, как мне все-таки применить рецепт Абдуллоджона. И в конце концов в моей голове созрел еще один рискованный план. Я отважился в межсезонье, когда вероятность ненужных мне встреч была практически равна нулю, съездить на два дня в Анталью. Там мой весьма сластолюбивый и опытный в любовных делах шоферюга стал приводить ко мне на прием профессионалок, изнывающих от зимнего безделья. Я остановился на четвертой и объяснил ей, что я от нее хочу. Я до сих пор не могу забыть ее изумленные глаза, но, порасспрашивав меня о том, о сем, она согласилась. Через пару дней я прислал к ней, как к квартирной хозяйке, Муниса, сказав парню, что ему, чтобы побыстрее привыкнуть к новой жизни, будет полезно пожить месяц-другой на почти безлюдном большом курорте, побродить по кафе и прочим увеселительным заведениям. Одним словом, освоиться. Он еще не вышел из оцепенения, вызванного переменами в его жизни, не чуял подвоха и легко согласился на это предложение. Не могу сказать, что я не беспокоился о нем: в зимней Анталье могли в это время на его пути оказаться несколько тоскующих голубых, и он бы с его красотой и нежностью мог стать бесценным товаром, пойти по рукам. Но Бог миловал, и через полтора месяца я получил от жрицы любви совершенно другого человека, которого не нужно было держать от себя на расстоянии вытянутой руки. В нем остались и нежность, и готовность к ласке, но душа его уже парила в двух мирах, и, уловленные мною его взгляды на ноги Надиры, мысленно раздевая мою красавицу, явно скользили вверх по этим двум «бесконечно длинным дорогам, ведущим в заколдованный Дамаск», как говорил Вертинский. Я решил сам рассчитаться с его наемной «подругой-учительницей»: ведь, в отличие от Абдуллоджона, следившего за моей с Сотхун-ай любовной игрой, я не подсматривал за Мунисом и мне было интересно хотя бы услышать рассказ о том, как все это было. Но его учительница проявила неожиданную скромность, и как только я осторожно приступил к расспросам, она, потупив вздор, оборвала их одной своей фразой: — Мне неудобно брать у вас деньги, эфенди. Это я должна была бы заплатить вам: счастье, которым вы меня наградили, даже самым благородным женщинам выпадает один раз в жизни и то не всегда, а такие, как я, не могут о нем и мечтать … И я понял, что Мунис открылся ей и дал волю всей своей нежности. Выходит, я не ошибся. Через некоторое время меня приехала навестить моя четырнадцатилетняя правнучка Мехрабон. Она была рядом со мной, когда я заметил, что к нам подходит Мунис. Но меня он, казалось, не замечал. Его глаза был устремлены на девушку, и я опять, как когда-то при первой встрече Хафизы с ее Мансуром, увидел тот мимолетный лазерный лучик любви, соединивший их взгляды. Великий царь Сулайман говорил об огненных стрелах ревности, но огненны и стрелы любви. Путь их друг к другу будет еще долгим, но я был уверен, что они его пройдут. — Что ж, — подумал я. — Круг замкнулся: когда-то мой Абдуллоджон подарил мне любовь и душу своей дочери, а теперь я дарю моему Мунису любовь своей правнучки. Во всем этом я увидел еще один великий Знак Господа, принявшего меня и мои дела под Свое высокое покровительство. По своей энской привычке я, подумав о Нем, взглянул в небо, но тут же опустил очи долу, вспомнив уже звучавшие здесь вещие строки Руми:

Вы, взыскующие Бога средь небесной синевы, Поиски оставьте эти, вы — есть Он, а Он — есть вы.

Бог был во мне, и из глубин моей грешной души Он все время старался направить меня на истинный Путь. В случае с Мунисом это Ему удалось.

Начало две тысячи третьего года внесло некоторые изменения в расстановку сил в моей вселенной, однако все возможные последствия этих событий мне еще не были ясны. Суть же их была в следующем. В конце января я совершенно случайно слушал по радио какие-то российские известия. Вдруг голос диктора стал несколько торжественнее, — так всегда бывает, когда готовится сенсационное сообщение, — и он объявил, что «вчера в Санкт-Петербурге совершено дерзкое преступление: на Московском проспекте в районе парка Победы из двух минометов была обстреляна проезжавшая машина. При взрыве погибли пассажир — депутат Государственной Думы М. и водитель». А ехавшая в этой же машине известная шансонетка Жося (вероятно, Жозефина) Говзония, — то ли из «лиц кавказской национальности», то ли из новых выкрестов, — доставлена в больницу в тяжелом состоянии. Я помнил эту Жосю: однажды, когда она пела «под фанеру» на стадионе, порыв ветра сдул с нее парик, и она оказалась лысой, реализовав в моем представлении фантазии Эжена Ионеско. Слова диктора вызвали в моей памяти и другое видение прошлого: золотая питерская осень, роняющий листву парк Победы, шорох падающих листьев, смешанный с шорохом капель моросящего дождика, и я, еще молодой, спешу, чтобы не промокнуть от метро к гостинице «Россия», забегая по пути в продуктовый магазин: впереди вечер с доброй женщиной, и без шоколада и коньяка не обойтись. Одним словом, как пел великий русский бард, будучи в эмиграции, то есть примерно в моем нынешнем положении:

Принесла залетная молва Милые и нежные слова: Летний сад, Фонтанка и Нева…

С трудом вернувшись в реальный мир, я, наконец сообразил, что это, казалось бы, не касающееся моих дел известие имело ко мне самое прямое отношение. Дело было в том, что погибший депутат М. и мой «кощей» — оказались одним и тем же лицом. Следуя «демократической традиции» в части «предельной гласности», русские «средства массовой информации» услужливо сообщали и его известную мне с тех пор, когда я его знал, как скупщика краденого, кличку — «Шанхайчик», которая всегда меня удивляла, ибо в его облике китайского всего-то и было, что едва заметный прищур глаз, значительно меньший не только, чем у штабс-капитана Рыбникова, но и чем у меня самого после солнечного туркестанского детства. В том же, что человек с блатной кличкой стал депутатом Государственной Думы, я не находил ничего удивительного — таким, по моим представлениям, был весь «новый русский истэблишмент», в коем, как говорят, оперативную кликуху «Максим» имел и недавно почивший в бозе бывший стукач из имперских евреев, перекрасившихся в «русских государственников», достигший вершин светской власти, а оперативная кликуха «Антонов» была присвоена другому стукачу — обрусевшему немцу, считавшему себя «духовным лидером» русского народа. Экзотическая же кличка моего кощея «Шанхайчик», закрепившаяся за истинно русским человеком с московским выговором, как бы уравновешивала эту бессмыслицу. А принципиальной разницы между стукачами и уголовниками я, ей-Богу, не видел. Понятно, что, не имея результатов тщательной разведки ситуации, сложившейся после гибели депутата М. в возглавлявшейся им банде, я мог только строить свои догадки: означает ли эта неожиданная, но желанная для меня смерть, конец или распад империи кощея, или выпавшее из его рук знамя сразу же подхватит его «наследник», и принцип «король умер, да здравствует король» восторжествует. Я, конечно, был заинтересован в полном распаде кощеевой империи, но даже и в случае ее сохранения у меня оставалась бы надежда на то, что хотя бы мой «вопрос» похоронен вместе с самим кощеем. И для такой версии у меня были свои основания: когда меня «готовили» к отправке в Туркестан, мной, да и всей подготовкой «экспедиции» занимался только один Паша, и еще тогда у меня создалось впечатление, что захват ценностей Абдуллоджона кощей планировал сам, не ставя в известность остальной «директорат» своей банды. В этом втором случае, так же, как и в первом, все концы этого неудавшегося предприятия полностью исчезали. Мне оставалось только все это проверить и убедиться в своей безопасности. Подумал я и о том, насколько эффективен в этой жизни слишком поздно усвоенный мною принцип «ничего не предпринимать». Надо же: всю жизнь я, как говорят, крутился, пытался что-то сделать, что-то кому-то доказать, почти как еврей у Розанова — «постоянно что-то делает, что-то предпринимает», и как только я прекратил суетиться и покорился судьбе, она, судьба, сама, безо всякого моего участия принялась «решать» мои вопросы. Может быть, скоро она «окончательно решит» и мой собственный вопрос, и я буду не в обиде. Раз уж я «зацепил» Розанова, то закончу эту неглубокую философию его же словами: «Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира. И вот когда настанет это „нужно“, я умру». Я давно уже был готов и к такому поводу событий. Поэтому я не очень торопился с изучением московской уголовной конъюнктуры, сложившейся после кончины кощея. Тихая и размеренная жизнь за каких-то несколько месяцев незаметно внесла в мое бытие, — вернее, в мое мировосприятие, — какие-то еще непонятные, но, как мне кажется, необратимые изменения. Я отдавал себе отчет, что причины моего столь легкого вхождения в этот удивительный и неповторимый мир Ислама во времени лежат далеко за пределами этих нескольких месяцев, проведенных у подножия Центрального Тавра. Они, безусловно, имеют прямую связь и с моей жизнью в доме Абдуллоджона, где для меня более чем на год остановилось Время, и где я делал свои первые шаги навстречу этому волшебному миру, незаметно менявшему мою кровь и растворенную в ней душу.

Это рысьи глаза твои, Азия, Что-то высмотрели во мне…

Потом были многие годы жизни в мире почти цивилизованном, на который хоть и с большой натяжкой можно было распространить европейское понятие «нормальный мир». Но теперь, вглядываясь в свое прошлое, я видел: то, что моя Кристин почувствовала во мне и назвала «ядом Востока», и в эти долгие годы оставалось моей сущностью. Я жил в двух вселенных — внешнем мире «советского» провинциального технаря-полуинтеллигента и в мире «Тысячи и одной ночи» и Корана, поскольку эти книги в течение нескольких десятилетий постоянно были у меня под рукой, и в них я уходил от своих вроде бы родных, но по существу чужих мне реалий. А потом я открыл для себя суфийские дали с их несравненной поэзией. Я увидел и обрел себя на Пути в одной из семи долин Фарида ад-Дина Мухаммада ибн Ибрагима Аттара из Нашапура — аптекаря, врача и одного из величайших поэтов Земли. И я смотрел на этот теперь уже свой Путь не извне, как Хорхе Луис Борхес в «Приближении к Альмутасиму», а как путник, меряющий там свои версты и оттуда взирающий на остальной мир. Можно сказать, что я внял предупреждению Саади, поставленному эпиграфом к этому повествованию, и через Туркестан все-таки пришел к своей Каабе. А теперь этот мой Путь и окружающий меня мир, наконец, совместились. Я еще не знаю, какой по счету долиной Аттара является урочище быстрой речки Гексу, разделяющей Западный и Центральный Тавры, но надеюсь, что я успею это узнать. А пока, опять оказавшись в исламском вечном безвременьи, я с легкостью исполняю все действующие в нем правила, и, когда призыв на молитву совпадает с велением души, я с удовольствием читаю сто тринадцатую или сто четырнадцатую суру Корана, и если на меня в этот момент посмотреть со стороны, то никто не отличит меня от любого другого правоверного. Я с удовольствием сижу в кофейне и легко вступаю в беседы с такими же, как я, уважаемыми людьми. И мои синие глаза не препятствуют искренности нашего общения. Память заботливо подсказывает мне забытые тюркские слова из моего детского лексикона, и мои собеседники лишь посмеиваются, улавливая в моей речи туркестанский акцент. А на днях я поймал себя на том, что, вспоминая о каких-то своих врагах из не очень далекого энского прошлого, я мысленно назвал их «неверными свиньями». И глядя на волны Мерсинского залива, я никогда не думаю о других берегах, потому что я здесь у себя дома. И все же я обязательно наведу справки о судьбе империи кощея после его смерти и оценю, насколько она, оставшаяся без хозяина, мне опасна. И если я буду убежден, что опасность миновала, то, может быть, когда-нибудь, если Господь даст мне силы, я побываю в Энске, пройдусь запоздалым благодетелем по старым адресам и по дорогам, исхоженным моими младыми отцом и матерью, вдохну пьянивший их воздух и, припадая к стволам, послушаю песню деревьев, потому что Восток овладел только моей душой, а мое бренное тело было создано здесь по воле Господа из этого воздуха, этих вод и этой земли и до конца жизни пребудет их неотъемлемой частью. Но еще раньше я, конечно, побываю на своем испанском ранчо, находящемся во владении «законных наследников» безвременно и неизвестно где погибшего «гражданина государства Израиль Якова Андерзона». Это ранчо с его уединением, с моей чудесной скамьей, открывающей дали земли и моря, с моим кабинетом, — его здесь мне не удалось воссоздать, — часто снится мне по ночам, и просыпаюсь я от совершенно явственного ощущения, что мой кот фыркнул мне в левое ухо. — Тигруша! — иногда, еще окончательно не проснувшись, зову я его. — Дай ответ! Не дает ответа …