"Рождение бога" - читать интересную книгу автора (Лампо Хюберт)

4. Чудо

Каждый раз, когда я мысленно снова и снова представляю себе все, что тогда произошло, я не перестаю удивляться, в каком ошеломляющем темпе развивались тогда события… В тот же день мы возвратились сюда уже со всеми остальными членами экспедиции, причем по моей инициативе к нам присоединился и Бернал дель Энсико. Вечером по старой привычке мы держали военный совет, который еще никогда не был так необходим, как теперь. Мы бились над вопросом, как поднять крышку гроба, не нанося ущерба саркофагу огромной археологической и художественной ценности. Казалось, студенты не придавали большого значения нашим, впрочем бесплодным, рассуждениям.

Но утром, когда мы всей гурьбой направились к гробнице, Коле и Паркинсон каждый несли по автомобильному домкрату. На сей раз мы вооружились мощными бензиновыми фонарями, канатами, балками, а доктор Джонсон тащил две камеры со вспышкой, узкопленочный аппарат и портативный магнитофон.

Только теперь, Марк, я понимаю, что это была последние действительно спокойные и беззаботные часы моей жизни…

После немалых усилий дело продвинулось настолько, что мы стали осторожно поднимать домкратами гигантскую крышку. В гробнице стоял ледяной холод, но все мое тело было покрыто испариной. Коле и Паркинсон не ошиблись и на сей раз. Сантиметр за сантиметром крышка саркофага поднималась кверху, пока не соскользнула по канатам на заранее подложенные балки. Мы заорали, завизжали как одержимые.

И вдруг наступила мертвая тишина — мы направили наши фонари в глубь саркофага. В первый момент нам показалось, что там причудливо составленная, переливающаяся мозаика из золота и драгоценных камней.

Но очень скоро мы поняли, что это саван. Под ним оказался хорошо сохранившийся скелет мужчины атлетического сложения. Череп был покрыт чешуйками яшмы, а в глазницах сверкали черные алмазы. На самом скелете не было никаких украшений, зато они лежали вокруг: коралловые бусы, браслеты, серьги перемежались с миниатюрными фигурками летучих мышей, пернатых змеев и людей. Кое-где ткань савана сохранилась, и я подумал, что эти уцелевшие кусочки помогут заткнуть глотку даже самым отъявленным скептикам. Но вместе с тем, как ни странно, меня не покидало ощущение какой-то родственности между мной и этим мертвым вождем, останки которого, я понимал это, принадлежат весьма отдаленной исторической эпохе. Джонсон пробормотал сиплым голосом, что без антрополога нам тут не обойтись, но во всех случаях это важнейшее археологическое открытие с того времени, как Хоуард Картер[3] переступил порог гробницы Тутанхамона. Остальные с воодушевлением согласились с ним, да я и сам знал, что это правда.

И все же, пока мои помощника суетились вокруг, радостно поздравляя и хлопая по плечу друг друга, мой взгляд был неотрывно прикован к скромному предмету цилиндрической формы, он был сделан из белого металла и лежал в ногах скелета среди щедрых россыпей золота и драгоценных камней. Я не спускал с него глаз все время, пока Джонсон несколько часов подряд фотографировал и снимал на кинопленку гробницу и ее содержимое, категорически настаивая на том (мне это тогда казалось святотатством), чтобы как можно скорее опустошить саркофаг: воздух настолько насыщен влагой, утверждал он, что находки могут мгновенно подвергнуться порче. Вслед за этим Мэри, преисполненная глубочайшего уважения к святыням древности, записала на магнитофонную ленту все наши соображения по поводу необходимости научного анализа и реконструкции нашей находки. Я в своем выступлении ни слова не сказал о металлическом цилиндре, остальные, видимо, его просто не заметили или не придали ему никакого значения. Но мне было так неловко, будто я выставил в игре крапленую карту.

Разумеется, каждый из нас в этот день дошел до крайнего физического и нервного переутомления.

Я тоже боялся, что не смогу все это выдержать. Поэтому за ужином, затянувшимся далеко за полночь, принял слоновую дозу успокоительных таблеток. В результате я все еще продолжал бодрствовать, когда весь лагерь уже погрузился в сон…

А теперь, мой друг, начинается самая невероятная часть моего повествования. Ради нее мне пришлось сделать такое обширное вступление. Прошу вас — выслушайте меня молча и не задавайте мне сразу вопросов. Знайте, что, за исключением аббата, вы первый, кому я после стольких лет молчания вверяю эту страшную тайну…

Цилиндрический ларец, я и теперь его так называю, стоял перед моей походной кровью. Опустившись на колени, я стал пристально его осматривать.

Полированная поверхность цилиндра с пугающей завершенностью ярко сверкала при свете лампы. Пот выступил у меня на лбу. Я уже был совершенно уверен в том, что этот предмет изготовлен с помощью наисовременнейшей техники из сплава, близкого к хромистой стали наивысшего качества. Напрасно пытался я убедить себя в том, что это какое-то наваждение и что неприлично даже говорить о таких вещах, но ведь я мог ощупать и даже определить примерный вес моего сокровища. Ларец имел около фута в длину, был с ладонь в диаметре и весил фунтов восемь. Единственное, что меня несколько смущало, никак не укладываясь в представление о современном изделии, — это выгравированное в углу ларца изображение Пернатого Змея Кецалькоатла, бога древних индейцев.

И хотя это было невероятное сочетание, я ни минуты не сомневался, что цилиндрический предмет современного происхождения и древняя гравировка составляют одно легендарное целое. Понимая вопиющую абсурдность этого, я считал, что иного толкования здесь быть не может. Полукруглая крышка ящичка не поднималась, несмотря на все мои усилия. Тогда я выбрал самый большой гаечный ключ и, не заботясь о том, что могу повредить стальной предмет, попробовал повернуть ее. Крышка поддалась и стала поворачиваться. Мое сердце заколотилось с бешеной силой. И если я еще как-то мог сомневаться в современном происхождении ларца, то теперь при виде великолепной металлической резьбы все мои сомнения исчезли.

Никаких других доказательств мне не требовалось…

Просунув внутрь цилиндра средний и указательный пальцы, я нащупал хрустящую бумагу. С помощью небольших щипцов мне удалось вытащить ее. Это оказался свернутый в трубочку листок прекрасной бумаги. Отпечатанный на портативной машинке текст хорошо сохранился. Привожу его дословно.

Вот уже двадцать лет, как я отказываюсь повиноваться внутреннему голосу, побуждающему меня вставить в мой старенький «Ремингтон» остатки бумаги, чтобы записать рассказ о своих невероятных приключениях. По правде говоря, у меня нет никаких надежд, что со временем его кто-нибудь прочтет.

Но в то же время силы мои с некоторых пор стали мне изменять, и я уже не в состоянии под разными предлогами сопротивляться своим тайным желаниям.

Смерти я. не боюсь, хотя и знаю, что она не принесет мне избавления. Возможно, я должен рассматривать себя как человека совершенно исключительной судьбы, оказавшегося причастным к тайнам мира, в котором заблуждения являются источником безмятежного покоя. Не получив религиозного воспитания, я все же верю, что после того, как закроются здесь мои глаза, я непременно должен буду возродиться вновь, но не сейчас, а через головокружительно долгую смену веков.

Возродиться таким, каким я был. И никакой мистики, ничего сверхъестественного в этом нет. Коль скоро мне выпало заглянуть в тайны мироздания, стать их соучастником, было бы неразумно не усмотреть в этом реальной закономерности. Неизбежно ли повторение Великой Катастрофы, как я со временем стал это называть, я пока не знаю, хотя все двадцать лет исступленно, до умопомрачения об этом думаю. Возможно, я напрасно тешу себя мыслью, что в одеждах Вселенной образовалась складка, которая со временем разгладится. Надежда поддерживает жизнь, даже если смерть уже занесла над жертвой свой меч…

Как меня зовут, не имеет значения. Скажу только, что я родился младшим сыном фермера в штате Кентукки 1 апреля — похоже на неуместную шутку 1965 года. В Филадельфийском университете изучал электронику и физику. В 1990 году получил диплом инженера, а через год, защитив диссертацию, степень доктора. Своими работами я привлек внимание министерства обороны и мне предложили солидное место в лаборатории на мысе Кеннеди.

Еще до того, как я закончил университет, — ученые пришли к выводу, что будущее межпланетных сообщений и других космических полетов в гораздо большей степени зависит от данных многомерной математики с вытекающими из нее философскими идеями, чем от самых усовершенствованных достижений «баллистики», как мы их тогда иронически называли.

Короче говоря, в центре внимания оказалась пресловутая формула уроженца Америки физика Майкла Ко-Минг-Вея. Согласно его гипотезе, в основе которой лежит эйнштейновская теория растяжения времени, для любого тела можно рассчитать некую траекторию его движения в пространстве, способную вызвать трансформацию того, что он назвал «полем хронополяризации».

Таким образом, прежней методике познания Вселенной был нанесен сокрушительный удар. Человечество пришло к убеждению, что до сих пор ошибочно находилось во власти картезианского комплекса, не принимая во внимание всех аспектов теории относительности Эйнштейна. Проще сказать: настало время, когда сделалось очевидным, что между скрупулезной разработкой космического полета в звездную бесконечность и составлением графика движения пассажирского поезда существует громадная разница. Как это ни невероятно, но блестящие гипотезы Эйнштейна десятилетиями отчасти сознательно, отчасти случайно оставались в тени и рассматривались как фантастические заблуждения гениального физика…

В течение пяти лет я работал в чине полковника над космическим проектом высшей степени секретности… На мой взгляд, широкие круги нашей общественности к тому времени тихо примирились с мыслью о том, что табачные плантации, пластиковые города или урановые залежи на Марсе или Венере, равно как и аптеки и бензоколонки по пути туда па Луне, пока еще не вышли из области фантазии. Мы же в то время лихорадочно работали над тем, что я назвал бы первой ступенью в подлинно грандиозной задаче, которую предстояло решить человечеству. Необходимо было коренным образом пересмотреть все соотношения, все расчеты, ибо то, чем мы занимались, оставляло далеко за собой все предыдущие эксперименты. И в самом деле, нам не на что было опираться в прошлых изысканиях. Новая математика и не менее новые воззрения легли в основу теории, которую мы держали в строгой тайне. Нашей задачей было исследование таинственного туманного пятна в созвездии Рака, которое, согласно концепции англичанина Фреда Хойла, одного из крупнейших астрономов предыдущего поколения, является демаркационной линией между материей и антиматерией.

Я добровольно присоединился к экипажу космического корабля, специально сконструированного для этого полета, и немало был удивлен, узнав, что мне отведена роль командира…

Уже много дней, как я не прикасался к моему старенькому «Ремингтону». Здоровье мое пошатнулось и с каждым днем ухудшается. Мне придется сократить свой рассказ, опустив второстепенные детали, без которых можно обойтись…

После того как четырехмерная ракета типа «Атлантис» вынесла нас за пределы земного притяжения и все указывало на то, что самочувствие членов экипажа вполне удовлетворительно, мы включили электронную аппаратуру и получили с Земли команду значительно увеличить скорость. И вдруг что-то произошло.

Мы ведь двигались вперед с помощью совершенно новых средств. Я вовсе не собираюсь делать секрета из того, что эти средства не имеют ничего общего ни с заимствованной от четырехмерной ракеты движущей силой, ни с каким-либо видом двигателя в общеупотребительном значении этого слова. Движение было обусловлено теми возможностями, которые предоставили силы, открытые хронофизикой Ко-Минг-Вея.

Пусть то, что тогда было в секрете, в секрете и останется, я имею в виду далекое будущее. Смею ли я вдаваться в подробности нашего полета? Если бы я даже это сделал, мне все равно пришлось бы уничтожить свою рукопись.

И все же я не могу умолчать о том, что мы развили скорость, почти равную скорости света. Эта подробность, конечно, не раскрывает технические тайны, а вся научно-фантастическая беллетристика предшествующих десятилетий и эмоционально, и интеллектуально подготавливала к этому событию.

Но вот произошла катастрофа… Двадцать лет после этого я ломал себе голову над тем, как это могло случиться. Годами я старался использовать каждую свободную минуту для вычислений, которые были заранее обречены, поскольку я не располагал теперь электронно-вычислительной машиной. И все же по поводу катастрофы у меня сложилось определенное мнение.

Майкл Ко-Минг-Вей думал, что открытая им плоскость хронополяризации разрешит все сомнения относительно скорости и времени. Никто тогда не принимал всерьез, что после уже вычеркнутых, казалось, последних знаков вопроса могут возникнуть новые.

Впрочем, Ко-Минг-Вей был единственным, кто мог довести свои расчеты до окончательных выводов… Короче говоря, подобно тому как пятьдесят лет назад первые примитивные реактивные самолеты взрывали звуковой барьер, что в то время рассматривалось как нечто почти невероятное, так и теперь мы в определенный момент (собственно о «моментах» не могло быть и речи, но объяснить это без математических формул невозможно) пробились через так называемую вершину Дельта уравнения Ко-Минг-Вея.

Как это ни невероятно, но нас сбил с толку в первую очередь выход из строя почти единственного на нашем корабле механизма старинного происхождения, и это при том, что мы обладали точнейшей аппаратурой, по сравнению с которой прежняя атомная станция кажется не более чем игрушкой.

В паническом страхе глядел наш радист на свои карманные часы — большой белый циферблат с великолепными римскими цифрами и головкой для завода над ним. Над этим подарком деда мы нередко подтрунивали. Чтобы доказать превосходные изоляционные свойства своей луковицы, радист повесил часы на магнитную стенку, на которой они висели как чуждый современности, но одновременно внушавший уважение анахронизм. Некоторое время они шли с перебоями, но мы это связывали с недостаточной антимагнитной защитой. Однако то, что мы увидели потом, потрясло нас настолько, что мы на какое-то время даже забыли о своем трагическом положении: с размеренной регулярностью, но в то же время так быстро, что это сразу же бросалось в глаза, стрелки стали вращаться в обратном направлении! Как это ни парадоксально, но хотя этот феномен мог быть в тысячу раз точнее зарегистрирован бортовыми инструментами, обратный ход старинной луковицы стад последней каплей, переполнившей чашу наших опасений. Нас снабдили четкими инструкциями, согласно которым в случае возникновения непредвиденных осложнений, не согласующихся с теорией и вытекающей из нее практикой, мы должны тут же возвратиться на Землю. Приняв все необходимые меры предосторожности, мы нажали на соответствующие кнопки. Убедились в том, что включили обратный ход. В поведении хронометрических инструментов не наступило никаких перемен, а часы радиста, хотя и неровно, но все так же весело крутились в обратную сторону.

Шли дни, и мы продолжали пребывать в состоянии полной растерянности. Когда же наконец в поле зрения наших телескопов появилась Земля, контрольная аппаратура стояла на положении «нормально». Нам только казалось странным упрямое молчание всех каналов радиосвязи. Радист был совершенно убежден, что на корабле все в порядке, а не откликаются радиостанции всех четырех частей света. И даже когда стали смутно различимы контуры континентов, в эфире продолжала царить зловещая тишина. Между тем появилась возможность с помощью специального электронного приспособления вычислить нашу траекторию и установить тормозной механизм таким образом, чтобы автоматически опуститься в Карибском море к юго-западу от осиной талии Американского континента.

До меня донеслись безбожные ругательства моего коллеги, стоявшего у телескопа, — его возмущало, что треклятый Панамский канал как бы начисто исчез с карты Земли. Я тогда не придал его словам большого значения, ибо напряженно ожидал, когда включатся тормозные ракеты.

Едва мы приводнились, как страшный толчок потряс наш корабль. Через толстенные, раскаленные снаружи до бела стены капсулы было слышно, как кипит вода. Струя пара высотой не менее километра взметнулась к небу. Корабль медленно поднимался кверху в кромешной водной тьме.

Я уцелел каким-то чудом. И мне стоило огромного труда взять себя в руки. Электропитание вышло из строя. Наконец, сквозь стекла иллюминаторов брызнули солнечные лучи. Я увидел бездыханные тела моих спутников — кровь шла у них из носа и ушей…

Все мои попытки установить связь с какой-нибудь радиостанцией с помощью коротковолнового передатчика оставались безуспешными. Мне пришлось подключить гидравлические прессы, чтобы открыть люк с верхней стороны моего вращающегося отсека. Я так и ахнул от удивления, когда увидел, что нахожусь всего лишь в километре от окаймленного высокими пальмами песчаного берега, на котором теснились тысячи пестро одетых людей. За ними на фоне нежно-голубого неба и смарагдовой зелени я мог без труда рассмотреть город. Его терракотовые, белоснежные, серые, словно из обсидиана, дворцы и храмы…

…Морской ветер резко подталкивал капсулу к берегу. Я уже находился метрах в двухстах от суши, но все еще не слышал ни звука. Со всех сторон к берегу молча стекались люди в пышных и ярких одеждах, украшенных золотом и сверкающими камнями, в головных уборах из пестрых перьев…

Мне вдруг вспомнилось одно письмо, которое уже лет сорок хранилось в архиве нашей лаборатории.

Даже я долгое время не имел к нему доступа, и только накануне, отлета мне показали его фотокопию. Письмо пришло в адрес лаборатории от одного монаха-трапписта из какого-то европейского монастыря. Монах этот, обладавший, по его словам, даром предвиденья, с неслыханным фанатизмом предупреждал отступиться от дерзкого познания миров за пределами нашей Вселенной. Тогда я принял это письмо за последний психологический тест и не придал ему никакого значения.

Теперь я понял его смысл… Но это «теперь» уже не было моим временем, моей эпохой. Я вступил в мир, тысячелетиями принадлежавший к прошлому, к прошлому человечества.

Наверное, никогда человек не испытывал того чувства одиночества, которое охватило меня. Потерпевший крушение на корабле, который налетел на коралловый риф, изнемогая от голода и жажды вдали- от морского пути, все еще сохраняет крупицу надежды, веры в свою счастливую звезду и пристально вглядывается в горизонт, не появится ли там парус или дымок. Мне же не на что было надеяться, не было той былинки, уцепившись за которую я смог бы возвратиться в свою прежнюю жизнь…

Тысячи глаз неотрывно следили за мной. Голова у меня кружилась, словно во хмелю. И все же я смело выплыл из неглубокой, воды и пошел прямо на ожидавшую меня толпу. Моя жизнь могла быть в любой момент прервана отравленной стрелой, бумерангом или просто острым камнем. Но мои опасения были напрасными. Я почувствовал, что мой переливающийся всеми цветами радуги комбинезон оказывает магическое действие на туземцев, охраняет от всякого нападения.

Когда я добрался до берега, толпа расступилась передо мной и опустилась на колени. Было невыносимо жарко, раскаленный воздух шевелил верхушки пальм.

Я сорвал с головы шлем и швырнул его на песок в груду засохших морских звезд. И тогда по берегу прокатился легкий стон. Медленно нарастая, он перешел в ликующие возгласы, своим плавным ритмом напоминавшие грегорианские песнопения. Из коленопреклоненной толпы выделился мужчина в великолепном уборе из перьев и длинном лиловом одеянии. Извиваясь в танце, он стал выкрикивать повторяемое тысячами голосов слово, которое отныне стало моим именем: «Кецалькоатл, Небесный Пернатый Змей.»