"Ночь Веды" - читать интересную книгу автора (Крапп Раиса)

Глава тринадцатая о мучительных сомнениях Ивана и о его твердом решении

— Вот, Иванко, я все рассказала, ни единой капельки не утаила… Сам видишь теперь — рано обеты да клятвы раздавать, может, я вовсе не той окажусь, с кем захочешь ты судьбу свою воедино слить.

Молчит Иван за спиной у Алены, ни словечка ни молвит, будто и нет его. Алена обхватила колени зябко, голову на них положила. Каждое мгновение Иванова молчания душу ей выстуживало. Вот зашелестел сухой травой — на Аленины плечи вдруг свитка легла, теплом его угретая. Иван за спиной глухо проговорил:

— Нет, не все… Еще одно скажи… Я-то нужен ли тебе буду?

— Иванко!..

— Нет, погоди. Не торопись. Хоть я, хоть другой кто-то… Нужен ли? Страшно мне, что я — только забава на время. Об чем говорила ты сейчас… Слаб я пред этим, мал… Хотел быть тебе опорой, заслоном пред бедой всякой… А тебе оно и не надобно… Потешишься любовью моей, как цацкой дешевой, да и уйдешь не оглянувшись…

Помедлила Алена, потом заговорила:

— Не по кому никогда не тосковала я. Не знала, что такое одиночество: если не с людьми вместе, так вот с этим, — повела Алена рукой. — Оно такое же живое. А потом ты пришел. Еще в лесу поняла, что я одна — всего-то половинка от целого. А ты — вторая половина. Правду ты сейчас сказал — не нужен мне кто-то, другой. Не будь тебя — ни к кому бы не кинулась от одиночества. И об ущербности своей не ведала бы. На беду себе.

Смолкла Алена. Иван тоже молчал, смотрел в ожидании. И Алена снова заговорила:

— Беда, коль человек любви не знает. Тогда ее место займет бесстрастность, потом равнодушие, а потом и сердце зачерствеет, бесчувственным станет. — Подняла лицо к Ивану. — Понимаешь ли ты теперь, что в тебе спасение мое? Твоя любовь не даст мне ожесточиться, от того как раз сбережет, чего Велина опасалась.

Иван за плечи ее взял, к себе поднял, долгие мгновения глядел в глаза близкие. Потом вдруг обхватил руками своими, прижал крепко, зашептал с горячностью торопливой:

— Аленушка, лада моя… И ты знай… сладкое, горькое ли, все делить с тобой хочу. Я ведь тоже до тебя не знал, как пуста и безрадостна жизнь моя была. Любил ли кого — не знаю. А теперь любви во мне столько, что весь мир обнял бы. Вынь из меня ее опять — чем жить останется? Хоть увечные тоже живут ведь, да разве жизнь это? Доживание сирое. Да… правда… думал я, что по-другому у нас будет. А теперь ровно облако нашло, и не знаешь, чего ждать от него — уйдет без следа иль ненастьем обернется. Только ничего оно не переменит. Ты мне еще дороже стала. А ненастье — переживем. Только вместе чтоб…

— Спасибо тебе, Иванко…

— За что меня-то благодаришь? — искренне удивился Иван.

— Будто не знаешь?

— Не знаю!

— А я и не скажу тогда, — улыбнулась Алена.

— Почему?

— А загордишься сверх всякой меры! — рассмеялась Алена и хотела ускользнуть из кольца рук Ивана, да он проворнее оказался, «захлопнул ловушку».

— Э-э, нет! Отпущу, когда захочу.

— Не губи, человече. Сгожусь еще.

— Скоро ты по-другому запела, хитрюга! Сперва скажи, чем гордиться мне, потом уж и пой. Тогда, может, отпущу.

— А я передумала — не хочу, чтоб отпускал.

— Ох, и лукавы же вы, Евины дочери!

Иван упал на спину, Алену на себя уронил — встать не дал, руки за ее спиной в замок сцепил.

— Жди завтра сватов, Алена.

— Нет, Иван!

— Да, люба моя. Не стану я тебя слушать, да сроки надуманные выжидать. Раз нужны мы друг другу — чего же боле? Дурак бы я стал, коль ждал да опасался — кабы чего не вышло. С любой заботой вдвоем легче расправляться, вот мы и будем вдвоем, не по одиночке. Не перечь мне, ладно?

Отстранилась Алена, хотела сказать что-то, да поглядев в лицо его, в глаза, только вздохнула тихо и счастливо, и опять щекой к груди его прижалась. Потом вдруг рассмеялась негромко своим мыслям.

— Об чем ты?

Потерлась Алена носом, сказала с улыбкой:

— Муженек-то у меня строг будет — не приведи Господь!

Неправду сказала. Рассмеялась она из-за того, что вспомнила, как заявила Ярину, что никому не будет покорна, кроме воли Божьей.

— А ты думала! — самодовольно проговорил Иван. — По струнке ходить выучу!

И расхохотался, как встрепенулась Алена, разрывая его объятия, забилась — да не тут-то было. Руки у Ивана и не шелохнулись, ровно каменные.

— Что, птица-синица? Раньше думать надо было, а теперь уж не трепыхайся.

Перевернулся, навис на Аленой, оказавшейся внизу.

— Не заметила птица-синица, как ее в клетку заманили. А завтра я на эту клеточку еще и замок повешу. И никуда ты от меня не денешься, ведовочка моя. Будешь мне щи варить, дом прибирать, рубахи полоскать. Сознавайся немедля будешь?

— Ой, буду! — с притворным сожалением соглашается Алена.

— То-то! Гляди у меня, жонка!

И тут, исхитрившись, плененная Алена куснула Ивана в шею! Охнул Иван:

— Да кого же это я словил? Птицу-синицу аль змеюку подколодную?!

— Вот-вот, гляди хорошо. Может это как раз ты ровно слепой в ловушку идешь?

— Может и иду. Да приманка больно заманчива, я в ловушку за ней согласный. — Иван взял в ладони ее лицо. — Как же хороша ты, любушка моя! Гляжу на тебя и наглядеться не могу. Всему дивлюсь, не уставая — и как брови хмуришь, и как смеешься… Ты, как ларец с сокровищем, который судьба вдруг послала нищему и сирому. А он и глазом охватить все сразу не может, и дух захватило от вида богатства такого несметного. Вот так же и у меня дыхание перехватывает от глаз твоих дивных, от губ, от кудрей непокорных. И поверить не могу, что мое это…

Склонился Иван низко, дыханием трогает щеки Аленины, глаза… а она, словами его околдованная, уж и не знает, дыхание это или теплые губы Ивана.

И хорошо ей, как никогда в жизни не было, закрыла глаза в сладостной неге, отдаваясь ласкам его бережным.

Уже потом, позже, у самой калитки Алениной, Иван сказал:

— Постой… Все спросить хочу… Ты вот рассказала, что Велина тебя от силы твоей остерегала, а ты ей ответила, что никакой силы за собой не чуешь. Но с той поры много прошло… Дала она знать себя?

— Да, — уронила Алена коротко и замолчала. Иван ждал терпеливо.

— Нежданно вырвалась, — медленно заговорила Алена. — И испугала.

— Как оно было?

— Помнишь, драку разнимали? Ярин тогда при всех упрекал, что присушила, мол, его.

— Как не помнить. Говорил он про Велинину избушку что-то. Давно у меня на языке вертится — спросить, про что это было говорено, да неловко, — вроде обидное для тебя.

— Да нет, какая обида? В другой раз не держи на сердце. Охота спросить — спрашивай. А с Ярином… Случилось это в день похорон Велины… — начала Алена пересказывать ее встречу с Ярином, воспоминание о которой и до сей поры тревожило, как болезненная заноза, задетая ненароком.

— Вот вроде бы, на сторонний взгляд, и все, — закончила она недолгий рассказ. — Но Ярин не понял тогда, как близко смерть к нему подходила, я же его едва не спалила. А ведь вовсе не желала ему погибели, ничего не сделала для этого. Единственное — впервой лютой ненавистью к человеку переполнилась, и этого оказалось больше чем надо — темная сила во мне поднялась, разум затмила. Как опамятовалась, удержалась — не знаю. Отпустила его, прогнала. В тот день было мне сильно страшно. Я, всегда цельная, понятная самой себе, будто разломилась на две части. И поняла, что другую часть себя — темную, опасную, совсем не знаю. Это все равно, как иметь внутри себя врага. Знать, что он могуч и страшен, и только и ждет, когда слабину дашь. В тот день я поняла, про какую узду Велина говорила. — Алена усмехнулась: — К чести сказать, с того случая воли этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.

— И я тоже, — виновато сказал Иван, обнял Алену, прижал. — Бедная ты моя, Аленушка. Чем больше узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел помощником тебе быть и надежой в деле любом! Если б мог под твой крест свое плечо поставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным наблюдателем?

— Ой, и глупый ты, Иванко! Любовь никогда не беcсильна. И твоя доброта, свет души твоей моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против того зла! Вот и за это тоже говорила я тебе спасибо там, у озера, — широко улыбнулась Алена. — А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты «бессильный наблюдатель»?