"Человек нашего столетия" - читать интересную книгу автора (Канетти Элиас)

Масса, власть и писатель Канетти

Недавно наши читатели смогли познакомиться с четырьмя произведениями, написанными в разные десятилетия, но глубоко связанными одной темой, — романами «Мы» (1920) Евгения Замятина, «О дивный мир» (1932) Олдоса Хаксли, «Скотный двор» (1945) и «1984» (1949) Джорджа Оруэлла. Все это антиутопии, художественные прозрения, представлявшие в гротескных образах тоталитарное государство и покорное ему стандартизированное сознание. Речь шла не только о массовом производстве и технизации жизни со всеми вытекающими отсюда последствиями — речь шла о политическом строе и о тех, кому подобное стандартизированное сознание было выгодно. В конечном счете речь шла о власти. Как писал Оруэлл: «Все звери равны, но некоторые звери равны гораздо больше». Вместо процессов развития, на которых сосредоточивалась литература в других жанрах, антиутопии давали статику, неподвижность, они констатировали: так может выглядеть будущее человечества, таково его настоящее в странах с диктаторским режимом.

Трудно не вспомнить эти романы, думая о сделанном австрийским писателем, лауреатом Нобелевской премии (1981) Элиасом Канетти. Его тоже занимало стандартизированное сознание и существо власти, в нем заинтересованной. Но Канетти подходил к проблеме с другой стороны. Он хотел исследовать те причины и механизмы, которые с древних времен превращают людей в толпу. Охваченных единым порывом людей он видел не только в эпохи революций, как это привычно в нашей литературе. И не делил народные массы на революционный авангард и непросвещенные отсталые элементы по наличию или отсутствию передового мировоззрения, что и оказывалось единственной их характеристикой. Он считал сплоченные массы людей, образующиеся по различным поводам и с разными целями, частым и важным действующим лицом в любые исторические эпохи. Масса, полагал Канетти, обладала рядом обязательных свойств независимо от характера сплотивших ее идей. Глубоко занимала его и потенциальная масса, существующая до времени в рассеянном виде как отдельные, не подозревающие друг о друге индивиды.

Главная публицистическая книга Канетти, работа над которой растянулась на десятилетия, а началась на исходе 20-х годов, так и называется — «Масса и власть». Но о том же самом написаны, по сути, и его пьесы «Свадьба», «Комедия тщеславия», «Ограниченные сроком». В обезличенном, деформированном мире, мире, чреватом «восстанием масс»[1], разворачивается действие его самого знаменитого произведения — созданного накануне захвата фашизмом власти в Германии романа «Ослепление», недавно вышедшего у нас. Отношения между публицистикой и художественным творчеством у Канетти особые: они переплетены теснее, чем у многих других писателей. Больше того, без одного нельзя глубоко понять другое: публицистика и беллетристика будто делят между собой жизнь, лишь вкупе воссоздавая мир, каким его видел Канетти.

Элиас Канетти родился в 1905 году на берегу Дуная, в болгарском городке Рущук, входившем тогда в состав Австро-Венгрии. Его далекие предки переселились сюда вместе с тысячами евреев, изгнанных в XV веке из Испании. Когда уже пожилым человеком Канетти посетил Марокко (его путевые заметки «Голоса Марракеша», 1967, почти полностью включены в нашу книгу), он искал в пестроте восточной жизни следы и той древней культуры, носителями которой были его предки. В семье деда, как и во многих семьях вокруг, продолжали говорить на староиспанском. Это был патриархальный мир, верный религиозным обрядам и традициям. Но родители любили беседовать между собой по-немецки и были привержены немецкой культуре и знаменитому венскому театру. Вокруг жили болгары, румыны, турки. Мальчик навсегда запомнил внезапные появления цыган в маленьком городке. И слыша разноязыкую речь, стал обостренно воспринимать слово. Причудливый мир детства замечательно описан Канетти в первом томе его воспоминаний «Спасенный язык» (1977).

В 1911 году в связи с деловыми интересами отца семья переехала в Лондон, а после его внезапной смерти мать перевезла детей в Швейцарию. Мать, своевольная, гордая, властная, оказала огромное влияние на творчество Канетти. Именно она привила ему, мало сказать, любовь — одержимость чтением. Книга была в этой семье предметом страсти. Уже на склоне лет в записках дневникового характера («Заметки 1942–1948», 1965 и «Заметки 1973–1985», 1987, в значительной своей части вошедшие в нашу книгу) Канетти поместил почти невероятное с точки зрения многих признание: «Больше всего тебе хотелось бы — какая скромность! — бессмертия, чтобы читать». Но писатель Канетти обязан матери не только этим. Она взвалила на плечи подростка непомерную ношу — превратила его после смерти мужа в своего равноправного собеседника, интеллектуального партнера. С этих времен у Канетти осталось твердое убеждение, что каждый обязан иметь обо всем собственное мнение и что все, даже самое неуловимое, можно выразить словами, сделать понятным людям. «Немота ведет к разложению», — записал он на склоне лет.

В Швейцарии мать с тем же страстным напором преподавала сыну немецкий язык (до восьми лет, кроме языка детства, староиспанского, он говорил по-английски). С тех пор немецкий стал языком его жизни и творчества. Канетти не отказался от него и в Англии, куда судьба эмигранта привела его в 1939 году, после насильственного присоединения Австрии к фашистской Германии; в Англии он прожил долгое время, пока не перебрался в Швейцарию. Годы спустя, после окончания мировой войны, он произнес в Баварской академии искусств благодарственную речь немецкому языку, особенно глубоко открывшемуся ему в эмиграции, среди чужой языковой стихии.

Но мать не только обучила сына немецкому. Она сочла необходимым втолкнуть его в гущу культурной и политической жизни. С этой целью семья переехала из тихой Швейцарии в Вену. Еще гимназистом Канетти был знаком с текущей литературой и венским «Бургтеатром». Здесь же, в 1924 году он впервые попал на лекцию знаменитого публициста Карла Крауса, страстным поклонником которого остался надолго.

С жизнью же политической Канетти впервые столкнулся 1 августа 1914 года. В курортном парке под Веной дирижер вдруг прервал музыку, и нарядные, беззаботные люди услышали, что Германия объявила войну России. Гуляющие запели австрийский, а потом и немецкий гимны. Тут-то на фоне «великого события» произошло и другое, маленькое. По старой привычке, а может, из чувства противоречия мальчик Канетти запел гимн английский. Лица вдруг исказились ненавистью. Мальчика и его брата принялись нещадно избивать. Занятые до этого своим люди внезапно превратились в единый кулак — это была микромодель агрессивной толпы, массы.

В дальнейшем Канетти столкнулся с единой волей сплотившегося множества еще дважды. В 1922 году в Германии он видел демонстрацию рабочих, возмущенных убийством министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Это была масса иного, интернационалистического настроя: Ратенау только что заключил договор с Советской Россией. Юноша Канетти сочувствовал рабочим, вышедшим на улицу. Но его взволновало не только это, а — как когда-то — и само явление массы. На этот раз масса притягивала его самого, притягивала почти физически. То же самое, но только еще сильнее, Канетти пережил в июле двадцать седьмого года. Австрийский суд оправдал тогда монархистов — убийц безработного инвалида войны и маленького мальчика. Чувство справедливости было попрано. На улицы Вены спонтанно, вопреки воле социал-демократического руководства вышли рабочие. В едином порыве толпа двинулась ко Дворцу правосудия, предав его огню.

Демонстрация и поджог описаны Канетти во второй части воспоминаний «Факел в ухе» (1980). И еще раз в статье, посвященной истории создания романа «Ослепление». Это событие занимает важное место и в книге «Масса и власть». Когда и каким образом, без всякого руководства кристаллизовалась воля толпы? Почему она двинулась в определенном направлении? Как возникла идея поджога? Что представляло собой это гигантское шествие, внутри и вместе с которым двигался будущий писатель? Он все время чувствовал размеры происходящего. Масса людей ощущалась как целое, единым были ее дыхание, ритм движения, один источник имели звуки, доносившиеся с разных сторон. Канетти отчетливо замечал все вокруг. Но направление и воля к движению принадлежали не ему.

До 1927 года Канетти-писатель не существовал. Он был автором нескольких так и оставшихся неопубликованными пьес. Перевел ради денег несколько романов Эптона Синклера. В Венском университете изучал химию.

В 1927 году с химией было покончено. Началась работа над главными произведениями его жизни — романом «Ослепление» и книгой «Масса и власть».

Шел конец двадцатых годов. Пережитое Канетти то и дело обнаруживало себя в самых различных проявлениях. Как разделенную на две враждебные группировки бушующую массу он впервые воспринял теперь рев болельщиков на стадионе под окнами его жилища. (В книге «Масса и власть» толпе, делящейся на две части, посвящен раздел, «Двухголовая масса».) Но взбудораженная толпа появлялась на улицах и не в столь мирном обличье. Особенно очевидно это было в Германии, в Берли не, где Канетти жил по нескольку месяцев в 1928 и 1929 годах. Впечатления от бурной, противоречивой жизни Берлина, культурного центра мирового значения, где все яснее обозначалась в то время опасная близость фашизма, а демагогия Гитлера имела широкий успех, Канетти выразил впоследствии в одной фразе: «Все было возможно».

В книге «Масса и власть» (опубликована в 1960 г.) Канетти говорит не только об очевидных внешних признаках массы: эмоциональной перевозбужденности, поразительном единомыслии, стирании различий между людьми в неделимом «мы». Из множества примеров он выводит общие законы ее существования: потребность в росте, которому трудно положить преграды, необходимость «направления», сразу объединяющего людей, и, наконец, жажду «разрядки». Он делит массы на виды, отличает, например, массу «медленную», когда цель отодвигается в далекое будущее и «разрядка» не наступает. Путь такой массы, пишет Канетти, — это история ее веры. Главная задача власти — сделать так, чтобы сцепление не распалось. Дальние цели должны сиять все ярче, тяготы настоящего — замалчиваться.

Различает Канетти массу и по аффектам. Он пишет, например, о преследующей массе. Подобное сообщество отличается непременным численным превосходством над жертвами, что обеспечивает ему безопасность, а кроме того, жаждой убийства, в котором хочет принять участие каждый: «Соблазн безопасного, разрешенного, рекомендованного, разделенного со многими убийства непреодолим для большинства людей». Психологические законы, управляющие людьми при преследовании и травле, полагает Канетти, имеют древние истоки — они восходят к психологии своры, гонящейся за добычей. Закрывать на это глаза, полагает писатель, — значит предаваться добровольному ослеплению.

Канетти будто принимает участие в веками идущем споре о злой или доброй природе человека. Чем ближе к XX веку, тем меньше веры в гармонию изначального природного состояния, которое воспевал Руссо. Но и на разум рассчитывать все труднее. Ницше считал темную стихию инстинктов единственной силой, правящей человечеством. Как бы ни относиться к его философии, каким бы односторонним и страшным ни был этот ее тезис, Ницше был и великим пророком — он предвидел разгул темных инстинктов, сопровождающий историю нашего века.

Книжника Канетти трудно заподозрить в неуважении к интеллекту. В своих статьях он обращается к разуму и совести человечества. Но как бы ни возрастал технический прогресс, как бы ни расширялись знания, элементарное, природное, видел он, живо в людях. Канетти не теоретизировал. Он хотел обнаружить те психологические структуры, которые оказывали непредусмотренное влияние на широком поле политической жизни.

С простейшего, элементарного он начинает и в анализе власти. Писатель призывает задуматься, например, над тем, почему нам так неприятна давка в автобусе. Кроме сдавливающей тесноты, полагает он, пугает еще близость чужого, память о хватающей тебя руке, о посягательстве на нетвердую твою свободу. Обращаясь к древним временам и в то же время нуждаясь как художник в неких обобщающих символах, Канетти видит и во власти прежде всего потребность в захвате, поглощении, «насыщении». «Поглощая» других, власть имущий получает иллюзию неприкосновенности. Ему будто обеспечивается возможность пережить свое окружение. Его могущество тем тверже, чем больше он убивает, как бы поглощая свои жертвы (по поверию древних, в убийцу переходят силы съеденного им убитого). Но действуют и другие мотивы: «До тех пор пока они позволяют себя убивать, он может спать спокойно. Но если кто-нибудь избежит приговора, он в опасности».

Большая работа Канетти, из которой в настоящее издание включены два раздела, вырастает из основательных этнографических, исторических, социологических знаний автора, собственных его наблюдений над тем, что мы назвали бы социальной психологией. Она охватывает материал от давних времен до современности. Канетти описывает обычаи древних, дошедшие до нас в мифологической оболочке, и обычаи современных индейцев и африканских племен. Но и в современной двухпартийной парламентской системе он видит характерное для «двухголовой массы» противостояние противников. Примеры же агрессивной толпы, преследующей жертву, в современности столь вопиющи и многочисленны, что Канетти умалчивает о них, упоминая лишь суд Линча.

Для публицистической работы, какой она, несомненно, является, книга Канетти на удивление спокойна. В этом одно из ее отличий от незаконченной книги другого крупнейшего австрийского писателя, Германа Броха, само название которой говорит о ее накале — «Теория массового безумия» (1938–1948 гг.). Канетти же будто не хочет апеллировать к чувствам читателей, превращать их самих в возбужденную массу. Задачи у него другие. На великом множестве примеров он стремится показать, как происходит мгновенное объединение людей в единое, неделимое целое и по каким законам оно, это целое, начинает действовать.

Богатство материала и спокойная объективность давали основания для сопоставления книги Элиаса Канетти с известными научными трудами на близкую тему. Если у нас в прошедшие десятилетия психологией массы предпочитали не заниматься, то на Западе появились сотни работ, рассматривающих эту проблему. Некоторые из них были знакомы Канетти.

Еще в 1921 году была опубликована работа Зигмунда Фрейда «Психология масс и анализ человеческого „я“». Как вслед за ним Канетти, Фрейд исходил из первостепенной роли инстинктивного и бессознательного в поведении толпы. Но важны и отличия. В центре внимания Фрейда остается личность. Пружиной поведения массы является отношение ее членов к вождю, лидеру, строящееся по модели отношения ребенка к отцу. Масса складывается как сумма стремлений ее членов. Каждый желает максимально приблизиться к лидеру, идентифицироваться с ним. Знаменитое фрейдовское «либидо» реализуется в обожании вождя, стоящего во главе массы, в почитании идола. Поведение объединившихся индивидов обретает при этом черты инфантильности, безответственности.

Канетти гораздо более социален. Сама сфера инстинктивного и бессознательного у него несравненно шире и включает все природные импульсы, сохраняющиеся в человеке: инстинкт самосохранения, обороны, нападения, преследования слабого и т. д. Роль такой массы в общественной жизни, ее динамика, рост и распад — центр интереса Канетти.

Неоднократно сопоставлялась работа Канетти и с книгой французского этнографа и социолога-структуралиста К. Леви-Строса «Печальные тропики» (1955). Но Канетти не только не обладает научным потенциалом Леви-Строса, строившего свою картину социального устройства и культуры первобытных племен на основе методологии структурной лингвистики и теории информации. У художника Канетти в сравнении с Леви-Стросом иные задачи.

Леви-Строс противопоставляет современному сознанию силу «дикарского» мышления, естественно объединявшего рациональное и чувственное начала. Канетти же намеренно избегает противопоставлений и оценок. Развернув длинный ряд примеров из истории разных эпох и народов, он видит многочисленные совпадения и повторы. Читателю обрисована конфликтная ситуация, в которой и он находится. Развитие событий — поле его жизни. Не случайно масса и власть не приведены у Канетти в столкновение. Каждому предложено понять, в какой мере он свободен или, напротив, угнетен властью, свободен или, напротив, захвачен массовым сознанием, а может быть, и эмоциональными порывами масс. «Она бурлит во всех нас, огромный, дикий, объевшийся, пышущий жаром зверь… Мы ничего не знаем о ней. Мы живем до поры до времени как предполагаемые индивиды», говорится по этому поводу в романс «Ослепление». Что это? Реальность или измышления беллетриста? Наш читатель имеет возможность убедиться в первом на примере не только чужого (фашизм), но и нашего недавнего прошлого, а кроме того, и сегодняшней нашей действительности с ее внезапно вышедшими на поверхность национальной рознью и ненавистью, приведшими к кровавым столкновениям.

Как же возникает агрессивная толпа? Что так привлекательно в скоплении, множестве, единомыслии? Что заставляет забыть собственное лицо, убеждения и намерения?

Пытаясь осветить подобные вопросы, Канетти занимается тем, что как будто бы прямо противоположно массе, — одиночеством.

На последних страницах романа Достоевского «Подросток» есть мысли, имеющие некоторое отношение к проблемам, ставшим через много десятилетий предметом пристального интереса Канетти. Достоевский писал о появлении «случайных семейств». Имелось в виду не только происхождение героя, но и явления широкие — утрата молодым поколением связей с устоявшимся культурным слоем, пошатнувшиеся представления о ценностях, людская неприкаянность и всеобщее смешение. Вскоре после мировой войны и революционных потрясений подобных «случайных семейств» стало великое множество. Вместо четко очерченных сословий появились потерявшиеся люди. Произошла стремительная нивелировка не только сословий, но и классов и даже стран и континентов (эти процессы также рассмотрены в книге «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета, многие идеи которого близки Канетти). Результатом массового производства (в непрестанном увеличении количества Канетти видит один из фетишей XX века) стало отчуждение человека от труда и его продуктов, а значит, и появление людей, лишь механически связанных со своей работой. Корней нет, связи ослаблены. Каждый сам по себе. Объединение в любые сообщества и группы поэтому гораздо легче.

В каждой стране, тем более в странах с разной политической системой подобные процессы имеют свои причины и идут по своим законам. В нашей литературе обывательскую массу с крайне эгоистическим и замкнутым сознанием описал М. Зощенко. Всем известные персонажи Зощенко наверняка не чувствуют своего одиночества. Но каждый замкнут на своих интересах, обращен внутрь себя. Откуда пришли они? От капитализма, из прошлого? Или это продукт переворотившейся жизни, революционной действительности? Как бы то ни было, у этих людей, решившихся жить, как выразился однажды Зощенко, «без всяких особых намерений», валентности свободы — опасно свободны.

Свой роман «Ослепление» Канетти написал о подобных людях. Написал с графической четкостью и жесткостью. Автор не комментирует и не вмешивается в события. Царит деловитая объективность, характерная для многих романов двадцатых — начала тридцатых годов (Дос Пассос, Дёблин, Кестнер). Правда, объективность эта включает в себя вещи немыслимые и фантастические. Недаром любимейшим русским писателем у Канетти был Гоголь. Да и действительность была, хоть это не замечалось многими, зловеща и фантастична.

Не стоит возражать Канетти, доказывая, что его мысль верна не для всех. Он ведь писал о себе и думал о своем творчестве. Что же касается его романа, то идея о распавшемся мире тесно связана с убеждением автора в одиночестве человека, в том, что каждый сам по себе, и единая точка зрения, точка зрения автора, не должна создавать видимость исчезнувшей цельности.

Канетти был уверен, что его роман не возник бы не только без впечатлений от массовой демонстрации 1927 года, но и без комнаты, которую он снимал на окраине Вены, и без квартирной хозяйки. Ее речь сама по себе уже была исчерпывающей социальной и психологической характеристикой, или, как выражался Канетти, «слуховой маской». С нее и списан главный женский персонаж «Ослепления». Лексикон Терезы, нанятой в прислуги ученым-синологом Кином, книжным червем, усохшим над своими рукописями, не превышает словарного запаса Эллочки-людоедки. Но у Канетти эта фигура страшна и монументальна, как, впрочем, страшны и другие персонажи романа.

Содержание втиснуто в бытовую историю. Заметив страстную любовь Кина к книгам, Тереза, несмотря на свое скудоумие, хитро играет на этой страсти и становится его женой, чтобы тут же приняться выживать мужа. История банальная, но с самого начала все в ней доведено до крайности, с самого начала тут пахнет кровью.

Образы, социально и психологически точные, лишены глубины. Внутренний мир героев до крайности беден и не знает нюансов. «Меня интересуют живые люди и меня интересуют фигуры, — замечает Канетти, — гермафродиты меня отталкивают». В романе, как и в пьесах этого автора, действуют «фигуры» (человек и человеческое оставлены им, заметим, забегая вперед, а долю публицистики — статей, воспоминаний, дневниковых заметок). Такой подход позволял добиться обнажения примитивных скрытых желаний людей, их неартикулированных стремлений. Тайные (постыдные) порывы, скрытые (преступные) страсти выведены наружу, видны в поступках, реакциях, положениях, в размеченных с театральной отчетливостью мизансценах, во «внутренних монологах» героев, оформляющих смуту желаний.

Такой подход к человеку жесток. Он не дает сказать всю правду о нем. Но позволяет зато резко осветить правду, обычно «нормальным» человеком скрываемую, правду, распространенную, и с немалыми следствиями для жизни, в XX веке.

В дневниковых заметках писатель сказал как-то о неприязни ко всякого рода беспамятству. Напротив, он хочет, чтобы люди знали и помнили. Знали и помнили в том числе о себе, включая и то, в чем человеку никак не хочется признаваться.

В мире романа встречаются любящие жены (женщина с городского дна, проститутка, содержит и любит, к примеру, своего мужа — горбуна Фишерле). Но когда муж исчезает, тут не печалятся, а вздыхают с облегчением: «Мне больше достанется».

Сосредоточенность на своих интересах, в свете которых и муж — «не-я», выражена в структуре романа чередованием внутренних монологов то одного, то другого персонажа (Канетти многому научился у Джойса с его «Улиссом»). Каждый ведет свою партию, никто не слышит другого. Каждый исходит из своих стремлений, «идею» другого никто не понимает. Мастерство Канетти в разработанных им «слуховых масках», напоминающих речь персонажей Зощенко, заключается, в частности, в том, как слаженно катятся диалоги «глухих», где каждый понимает реплики партнера по-своему, как ему надо.

Приблизительно в те же годы Канетти написал две пьесы — «Свадьба» (1932) и «Комедия тщеславия» (создана в 1933–1934 годах, напечатана в 1950 г.). Обе пьесы кажутся предвестницами послевоенного «театра абсурда». В каждой в гротескном, невероятном заострении представлено по одной человеческой страсти: инстинкт владения, собственничества — в первой, инстинкт самоутверждения во второй. (По тому же, собственно, принципу построена и не имеющая подобий в литературе книга Канетти «Недреманное ухо. 50 характере», 1974. Характеров в привычном смысле тут нет, в персонажах книги их поглотила одна какая-либо черта, или даже и не черта, а привычное проявление человека: Своеподарочница это та, которая забирает свои подарки, и этой идеей, этой своей деятельностью и жива; Недреманное ухо — тот, от которого, кроме уха, и не осталось-то ничего: он существует, чтобы подслушивать и доносить.)

Герои комедии «Свадьба» все душевные силы кладут на то, чтобы чем-нибудь завладеть, будь то чужое имущество или чужой жених (ласками жениха спешит воспользоваться мать невесты). Коллизия второй пьесы строится на том, что в некой стране под страхом сурового наказания запретили смотреться в зеркало. Зеркала изъяты. И оказалось, что люди не могут жить без того, чтобы постоянно, изо дня в день, не любоваться собой, стоишь ты этого или не стоишь. Человеку свойственно создавать свой — как можно более привлекательный — образ.

В книге «Масса и власть» есть раздел, не вошедший за ограниченностью объема в нашу публикацию. Это раздел о приказах. Приказы и их исполнение, настаивает Канетти, оставляют болезненные следы в душах людей, ибо разрушают положительные представления человека о себе самом. Приказ — это насильственное вторжение в твою жизнь чего-то постороннего и чужого. Приказ, как пущенная стрела, и человек, привыкший исполнять приказы, ходит по земле с покачивающимися на нем, как перья, стрелами. От унижения, которое большинство людей испытывает, исполняя приказы, человек освобождается, присоединившись к массе, где он наконец среди равных. Или когда в свою очередь отдает приказы. Исполнившему приказ нужна какая-то компенсация. Послушание рождает агрессивность. Какими тесными узами они связаны, показал еще Генрих Манн в своем «Верноподданном», герой которого Дитрих Геслинг — покорный слуга и жестокий тиран одновременно. Элиаса Канетти поражали сходные типы и явления.

В романе «Ослепление» у глазка, просверленного на лестницу в подъезде, где живет Кин, часами стоит на коленях консьерж, шпионя за жильцами дома. Это бывший полицейский на пенсии. Чревоугодник и садист, он своими руками загубил жену, а потом дочь. Но этих жертв ему мало. Он жаждет власти хотя бы над нищими, которых то пускает, то не пускает в подъезд.

У каждого персонажа Канетти сильнейший напор желаний. Но желания эти срезаны жизнью, осуществляются урывками и не полностью. Карманный вор и пройдоха Фишерле желает стать чемпионом мира по шахматам, для чего собрался за океан. Он даже ставил свои башмаки на первую ступеньку лестницы «поближе к Америке». Но его тут же убивают.

Невинная девушка, дочь консьержа Паффа, почти не смеющая выходить из дома, мечтает, как Полли в «Трехгрошовой опере» Брехта, что однажды за ней прибудет если не трехмачтовый бриг, то коляска с возлюбленным, и она гордо скажет: «Это за мной». Но возлюбленного, впрочем даже не подозревающего о ее мечтах, вскоре сажают за воровство.

Копится неудовлетворенность, кипит злоба. Но однажды кое-какие желания все же осуществляются.

Ближе к концу романа герои случайно встречаются, как у Достоевского, на площади. Пошатнувшийся в разуме, бездомный, еле живой Кин стоит на часах перед ломбардом, на последние деньги скупая приносимые сюда книги, чтобы тут же вернуть их владельцам. Ему мерещится, что люди исправятся, будут читать и больше уже никогда не расстанутся со своим Шиллером. Разумеется, его тут же надувают. На лестнице появляется Тереза, пришедшая в сопровождении Паффа закладывать фолианты мужа. Разыгрывается скандал, привлекающий общее внимание.

Это и есть момент счастья. Толпа, в том числе каждый из главных героев, может наконец взять свое, разрядиться. Люди легко заражаются безумием. Ищут вора, убийцу. Несмотря на разницу версий, толпа легко превращается в одно ревущее целое. Изоляции больше нет. Наступает восторг сообщества, единства желаний и равной для всех возможности показать себя. Выбор жертв очевиден. Это уродец-карлик и усохший интеллигент Кин, не знающий ничего, кроме своих книг. Его-то и берут под руки и, раздев догола, допрашивают в полицейском участке.

Так связаны в романе изоляция и тяга к общности, одиночество и масса. С самого начала речь ведется о невидимой, рассеянной массе, людях, тайные стремления которых, скрытые под разными масками (Тереза — «порядочная женщина», консьерж — «бравый служака»), поразительно совпадают, о едва сдерживаемой психической энергии, готовой вырваться наружу. Ведь и нежная дочь консьержа по ночам грезит не только о женихе, а еще и о том, как он отрежет ее отцу голову и с этой-то окровавленной головой они на свадебной коляске отправятся на могилу матери, чтобы порадовать и ее.

Фантастическая и страшная картина. Но так ли уж лишена она бытовой, психологической, социальной достоверности? Человеческое и бесчеловечность, изоляция и сообщество — два полюса, между которыми в романе напряженные связи.

Так же опасно сближаются огонь и книги. Им, однажды заговорившим с Кином человеческими голосами, все время грозит смертельная опасность. О возможном пожаре говорится на первых же страницах. На последних — Кин видит из окна пламя Дворца правосудия. И сам в панике и в помутнении разума жжет свои сложенные у дверей штабелями, как баррикада, книги. Огонь и сожжение книг в романе Канетти будто предсказали костры, на которых горели книги в фашистской Германии в мае 1933 года.

Но есть тут и еще один пласт значений. Огонь, пламя, напоминает Канетти в книге «Масса и власть», — это распространенное в фольклоре символическое изображение воинственной толпы, массы. Как огонь, она всюду равна себе. Как пожар, возникает внезапно и в любом месте. Огонь разрушителен, агрессивен. Как и масса, он пытается разрастись, переброситься, захватить близлежащие территории. Пожар в романе Канетти не только реальность, но и предостерегающий знак, сгусток смысла. Такой же значительный, как «слепота», «ослепление».

Синологическая ученость Кина, подвергнутая, как и все в романе, злому осмеянию за свою совершенную беспомощность, позволяет однажды автору привести для читателя сентенцию из древнего китайского мудреца Монга: «Они действуют, но не знают, что творят; у них есть привычки, но они не знают, что их породило; они всю жизнь движутся и все же не знают пути; таковы они, люди массы». Эти люди — убеждает Канетти — слепые. Их легко ослепляет любая принесенная со стороны, чужая идея. Массовое сознание легко поддается манипуляциям.

В пьесе «Ограниченные сроком» (написана в 1952 г., издана в 1964-м) Канетти нарисовал сообщество, членам которого вешают при рождении на шею ладанку с запиской об отпущенном им сроке. И люди принимают это как непреложность. По земле ходят те, кому, как они заранее знают, суждено прожить двенадцать, тридцать, восемьдесят лет. Люди с большим сроком обращаются с остальными с высокомерной снисходительностью. С меньшим — тушуются и робеют. При этом о тайне срока знает только сам человек. Но когда ладанку усопшего вскрывает священнослужитель, каждый раз подтверждается, что смерть наступила в назначенное время. Взбунтовавшийся герой обнаруживает, что ладанка на самом деле пуста. Но и это не может раскрыть людям глаза. Внушение усвоено. Жить по-заведенному, как оказывается, удобнее.

Слепота не просто жалкое состояние. Это еще и прибежище. И результат насильственного воздействия, ослепления.

С юных лет Канетти не уставал рассматривать картины Брейгеля, и ныне висящие в Венском художественном музее. Его поражали на них маленькие фигурки суетящихся, бессильных перед близящейся гибелью людей. На краю гибели видит Канетти и современное человечество.

Чему же при таком мрачном взгляде на жизнь, при таком безжалостном ее изображении мог посвящать этот автор свои многочисленные публицистические выступления? О чем он писал свои статьи? К чему призывал? Что заносил и заносит в дневниковые записи? Он надеется. При этом — удивительное дело! — его публицистика парадоксальным образом богаче полнотой человеческого, снисходительней, добрей, мягче, чем его художественные произведения, в которых автору важно было обнажить пружины, правящие нашим сознанием.

В «Ослеплении», как говорилось, Канетти обнажил, например, жесткую зависимость подчиненности и агрессии. Он, как под лупой, показал происходящее при этом в душах. В мемуарах он и не думает говорить о шипах, оставленных в собственной его душе приказаниями матери. Одно ее качество он видит в слиянии с другими, одно объясняет и извиняет другое. Канетти больше не препарирует — эта задача выполнена его художественным творчеством: мать, обронил он однажды, должна узнать в Терезе собственную свою властность. Фигуры романа концентрируют в себе то, что — как ни отмахиваемся мы от подобных признаний — в той или иной степени содержится в каждом из нас.

Все, написанное Канетти, помимо романа, пьес и книги «Масса и власть», вряд ли нуждается в комментариях и объяснениях. Статьи, воспоминания, путевые заметки, дневниковые записи читатель воспримет с той же непосредственностью, с какой они были написаны.

Многие его записи и статьи посвящены коллегам-писателям. Часто о них говорится прежде всего как о людях, потому что именно как люди, личности, а не только своим творчеством они оставили след в душе автора.

Нашему читателю будет интересно прочесть о встречах Канетти с Бабелем в Берлине 20-х годов. Канетти пишет, что знал и любил тогда две его книги (на немецкий язык были уже переведены «Конармия» и «Одесские рассказы». «Конармия», несомненно, была близка нашему автору изображением революционной массы).

Канетти писал о Конфуции и о Толстом, о классиках Гёте и Георге Бюхнере и о знаменитых своих современниках — австрийских писателях Германе Брохе, Карле Краусе, Франце Кафке, Роберте Музиле. Во всех случаях он писал еще и о самом себе.

Из необозримых богатств культуры, созданной человечеством, далеко не все, полагал Канетти, может сказать что-то нам, детям атомного века. Выбираешь то, что жизненно необходимо.

Творчество Германа Броха, автора романа «Смерть Вергилия», близко Канетти пониманием роли писателя в современном мире. Об этой роли больше, чем о Брохе, говорится в речи, посвященной его пятидесятилетию. Писатель, полагал Канетти, — это слуга своего времени, его измученный пес, тыкающийся мордой во все его углы. Свободы от времени он не знает. Главная его обязанность — присутствовать. Присутствие и участие его, однако, особые: писатель противостоит времени. Преданный пес, он одновременно и непримиримый его противник.

Какой резон был переводить на русский язык статью Канетти, посвященную Карлу Краусу? Блестящий публицист и драматург, интеллектуальный властитель Вены конца 10-х — 20-х годов, Краус у нас едва известен. Не лучше ли было начать с перевода самого Крауса, чем давать очерк о его творчестве? Лучше, если очерк был бы таким, что помещают в справочниках и энциклопедиях. Канетти же пишет об оказавшем на него огромное влияние человеческом и творческом подвиге Крауса, не потерявшем и сейчас значение примера.

Люди, полагает Канетти, обладают удивительной способностью отодвигать опасность в будущее и не желают увидеть катастрофичность настоящего. Огромное влияние Крауса объяснялось, как полагает Канетти, не только его демократизмом и ненавистью к войне, но и как раз тем, что не давалось большинству, — его способностью ужаснуться, соединенной с «абсолютной ответственностью». Обладавший особым ораторским даром, Краус заставлял сотни людей, постоянно собиравшихся на его лекции, ужаснуться окружающей жизнью, с совершенной отчетливостью увидеть, но еще в большей степени услышать (этой слуховой восприимчивостью Канетти не в малой мере обязан ему же) их город, их собственную страну и мир. Краус, пишет Канетти, был «мастером ужаса» и мастером решительно реагировать на ужаснувшие его явления. В статье «Первая книга — „Ослепление“» Канетти вспоминает, как на следующее утро после расстрела демонстрации 1927 года, в минуту глубокой душевной подавленности он увидел расклеенные по городу плакаты, требовавшие, чтобы полицей-президент Вены, давший приказ о расстреле рабочих, подал в отставку. Плакат был подписан единственным человеком — Краусом. Один, от своего лица, он потребовал справедливости.

В статье о Краусе есть и еще одна тема, важная и мучительная для Канетти. Правда, решение этой темы у Канетти и у Крауса разное. Дело в том, что в интеллектуальной публике, собиравшейся слушать Крауса, он видит две стороны: это и просвещенное собрание, это и одержимая толпа, готовая к травле. Канетти настораживало, что все здесь заранее готовы согласиться с оратором, что симпатии и антипатии поделены, что говоривший обладал даром бесконтрольно увлекать слушателей. Масса не противостояла у Канетти интеллектуальной элите, как это обычно для тривиального восприятия. Элита — и это важнейший вывод Канетти — сама способна превратиться в массу. Синдромы массового сознания вездесущи. Опасность омассовления всеобща. Каждому полезно сказать себе, в какой мере зависим он от тех или иных расхожих идей и стандартов. Идеи не только служат интеллектуальному освоению жизни. Под их флагом, слепо их разделяя, люди сбиваются в кучки. В записях 1979 года Канетти говорил о дурной заразительности веры и убеждений, убеждений, как определял их Достоевский, «не выдуманных, а предварительно данных». Против этой-то широко практикуемой слепоты, против «массового сознания» протестовал писатель.

И «Ослепление» и «Масса и власть» не раз откликаются в статьях и «Заметках» Канетти. Порой в этом есть даже некоторая навязчивость.

Естественно было включить в русскую книгу Канетти статью о Толстом. Но сопоставление семейных отношений Толстого в последние годы жизни с пружинами борьбы между Терезой и Кином кажется невозможным. Пропорции неповторимого и общего в человеческой психике столь подвижны, что рискованно видеть всюду одни и те же законы, тем более когда речь идет о гении.

Другое дело, когда речь заходит о политике.

Статья «Гитлер по Шпееру» могла бы быть просто рецензией на книгу воспоминаний гитлеровского архитектора. Но для Канетти воспоминания Шпеера — важный материал, свидетельство, подтверждающее многие наблюдения, высказанные на страницах «Массы и власти». Личность Адольфа Гитлера целиком строится как раз по общим законам, претерпевшим гротескные и страшные превращения в его ненормальном, параноическом сознании. В воспоминаниях Шпеера подробно описана владевшая Гитлером мания строительства грандиозных зданий, способных вместить огромные массы народа. Такие постройки будто и созданы были для того, чтобы держать в сплоченном единстве людей, слушающих фюрера. Они непременно должны были превзойти монументальностью, площадью, высотой соответствующие постройки в других странах. Гитлер был захвачен идеей числа, ненасытным интересом к количеству (без миллионных чисел, замечает Канетти, он говорить вообще не умел). Еще до начала второй мировой войны, в как будто бы мирном деле — строительстве реализовалась идея захвата. В конечном итоге, заключает Канетти, суть сводилась к одному: к власти.

Предваряя сборник своих статей «Совесть литературы», большинство из которых вошли в нашу книгу, Канетти каялся перед читателем в странной их разнородности. Высоты духа — Конфуций, Гёте, Бюхнер, Толстой, выдающиеся писатели XX века — и тут же речь заходит о Гитлере и нравственном ослеплении, захватившем народ Германии, или о трагедии Хиросимы (статья «Дневник доктора Хасия из Хиросимы»). Но оправданий не надо: в книге все так, как в жизни. После атомного взрыва над Хиросимой и Нагасаки Канетти считает главнейшим долгом писателя заставить людей понять реальную близость грозящей им катастрофы. Выдвигая особые требования к реализму в условиях современности, Канетти пишет о новом характере будущего: оно «не такое, как раньше, оно надвигается быстрее, и мы сознательно его приближаем». От расщепленного лица будущего — спасения или атомного уничтожения — не может отвернуться ни один человек (статья «Реализм и новая действительность»). В угрозе атомной катастрофы проявилась высшая бесчеловечность власти: властитель может порешить всех на Земле, власть имущие — остаться без уничтоженных ими народов. (Именно такой образ будущего мелькает и в последнем романе швейцарца Фр. Дюрренматта «Правосудие».)

В поздних записях Канетти много печали. Как замечает автор, он стал скромнее: мечтает не о лучшем, а о том, чтобы по крайней мере все осталось как есть. «Хорошо спокойно жить на старом месте, хорошо побывать и на новых местах, о которых давно мечтал. Но лучше всего быть уверенным, что они не исчезнут, когда тебя не будет».

Но не таков Канетти, чтобы отчаяние и печаль стали главными в его творчестве. «Моя тоска полна гневом. Я из тех писателей, которые негодуют», — говорит он о себе в записи 1973 года. А в статье «Призвание поэта» он с глубоким сочувствием приводит слова неизвестного, произнесенные накануне второй мировой войны: «Будь я и в самом деле поэт, я должен был суметь помешать войне». Наивная вера! Но какая в ней сила! Как важно людям рассчитывать на себя и свое разумение, чтобы не массовое ослепление было нашей судьбой, а каждый влиял на движение жизни.

Н. Павлова