"Листок на воде" - читать интересную книгу автора (Дроздов Анатолий Федорович)

6

Представьте большую калошу с острым мыском. Только калошу не резиновую, а выклеенную из деревянного шпона. Называется она "гондола". В калоше достаточно места для двух человек (второй сидит за первым) и мотора "сальмсон". Мотор позади, потому что винт толкающий. Снизу к калоше приделано полотняное крыло, еще одно парит над гондолой. Фермы из тонких труб бегут от корпуса назад и заканчиваются хвостовым оперением. Калоша имеет шасси – четыре колеса, причем, передние, как у велосипеда, со спицами. Это "вуазен" – боевой самолет Российской Империи, разведчик и "бомбоносец" в одном лице. Лучший на сегодняшний день самолет. Истребителем "вуазен" пока не считается – по причине отсутствия такого понятия как "истребитель".

Удивительно, но эта калоша летает. Сергей уверяет, что замечательно. В доказательство меня усаживают позади поручика Рапоты, он заводит мотор. Калоша, подпрыгивая, бежит по полю и взмывает в воздух. "Взмывает" – это слишком оптимистично, правильнее сказать: вползает. Крейсерская скорость чуда конструкторской мысли – сто километров час, до которых еще нужно разогнаться. Мотор за спиной ревет, радиаторы охлаждения высятся над моей головой, как крыша дома. Если в них попадет пуля, мне будет хорошо. Тепло и сыро. Даже слишком тепло…

В детстве я часто видел сон. Я на высокой фабричной трубе, на самой верхушке. Как я попал туда, непонятно, но теперь лихорадочно пытаюсь слезть. В результате срываюсь, падаю – и просыпаюсь. Примерно такое же чувство сейчас. Я не страшусь самой смерти, но мне важно, какой она будет. Падать с высоты жутко…

Рев мотора не дает возможности делиться чувствами. В гондоле летящего аппарата общаются записками. Блокнота с карандашом у меня нет, остается расслабиться и получать удовольствие. Осторожно выглядываю за бортик. "Вуазен" кружит над аэродромом. Хорошо видны огромные палатки-ангары, домики для военлетов и казарма нижних чинов. Рядовых и унтер-офицеров у нас много: механики, мотористы, водители грузовиков, денщики офицеров и просто солдаты – ставить и снимать ангары. Аэроплан положено хранить в сухом месте – от влаги намокают полотняные крылья, да и дерево обшивки коробится. Лак, которым они покрыты, не спасает. Потому аэропланы не летают в дождь, опасаются заходить в облака: крылья намокнут, аппарат упадет. Чудо техники! Другой нет. Это первая война, в которой авиация воюет.

"Вуазен" заходит на посадку. Внезапно выключается мотор, и мы планируем в полной тишине.

– Славный аппарат! – кричит Рапота восторженно. – Сам садится!

"Вуазен" и в самом деле легко касается колесами земли и после короткого пробега останавливается. К нам бегут. Не дожидаясь специальной лесенки, выбираюсь из гондолы. На мне кожаная куртка и шаровары, круглый шлем, обтянутой коричневой клеенкой. А вот сапоги свои: нужного размера ботинок не нашли. Фельдфебель обещает раздобыть в скором времени. Снимаю шлем и очки. Без них в воздухе нельзя – кабина открытая.

– Отчего заглох мотор? – это моторист. Он запыхался и дышит тяжело.

– Я отключил! – успокаивает Сергей. – Хотел показать прапорщику планирование.

– А если б ветер? – это Егоров. По нему не видно, чтоб бежал, но появился штабс-капитан одновременно с механиками. – При неработающем двигателе хватило б порыва. Сергей Николаевич, сколько можно?

– Виноват, Леонтий Иванович!

По лицу Рапоты не видно, что раскаивается. Похоже, выговоры для него привычны.

– Что скажете, Павел Ксаверьевич? – Егоров смотрит на меня. Впервые ко мне обращаются не по званию. Это знак.

– Надо оснастить сиденья привязными ремнями.

Сергей морщится, на лице штабс-капитана немой вопрос.

– Однажды поручик Рапота выпал из гондолы. Если это случится на высоте, я не смогу посадить аппарат, нет опыта. "Вуазен" сломается, а это убыток казне. К тому же аэропланов в отряде мало. Мы должны воевать.

Егоров смотрит испытующе, но на моем лице только забота о матчасти. На собственную жизнь нам плевать, что правда. Трусов в этой армии не любят, впрочем, как в любой другой, но пусть кто скажет, что Красовский трус! Про дуэль с князем знают не только в крепости.

– Резонно! – заключает штабс-капитан. – Синельников! (Немолодой механик выступает вперед). Слышали?

– Так со склада взять и поставить, – степенно говорит Синельников. – Ремни были, их благородие велели снять.

– Верните на место!

Сергей надувается. Улучив момент, отвожу его в сторону, объясняю: боюсь высоты, а просить ремень только себе – стыдно. Серега мгновенно оттаивает. Наличие ремня не обязывает пристегиваться. Подхожу к Синельникову. Выслушав мою просьбу, он задумывается:

– Винтовочку вашу можно?

– Денщик принесет. Осторожней с прицелом – хрупкая вещь.

– А вы снимите! – советует Синельников.

Резонно. Винтовку придется заново пристрелять, но штабс-капитан обещал целый ящик патронов. Здесь говорят не "патронов", а "патрон". Откуда в авиаотряде боеприпасы калибра 7,92, остается гадать.

Фельдфебель приглашает обедать. Фамилия у него смешная – Карачун. Фельдебель заведует хозяйством отряда, тяготы и лишения военной службы отразились на нем своеобразно: за щеками Карачуна не видно шеи, вернее то, что ею считается. Тело завхоза избавилось от излишней части, прирастив голову сразу к плечам. Кормят авиаторов сытно и вкусно, я успел оценить. Солдатам тоже перепадает. Нетребка это заметил, теперь обещает за меня молиться. Он безмерно счастлив переместиться из окопов, где холодно, сыро и смерть бродит рядом, в этот рай. Однако рай здесь мнимый. Войну крепостной авиаотряд начал с десятью военлетами, остались четверо. Я не в счет. Пятеро погибли, один убыл по ранению. Среди нижних чинов тоже потери. Артиллерия противника до летного поля не достает, но аэропланы бросают бомбы. Сразу за взлетным полем – кладбище, крестов много.

Обедаем молча. Солдат в белом фартуке и белых перчатках подает блюда. Военлетам меня представили вчера. Помимо Егорова и Рапоты, в отряде еще один пилот – подпоручик Турлак. Штабс-капитан Зенько – наблюдатель, как и я. Сергей рассказал, что перед войной пилотов воспринимали, как водителей автомобилей, даже стоял вопрос: давать ли им офицерские звания? Авиация предназначалась исключительно для разведки, поэтому военлет должен был вести аппарат, высокообразованный офицер – наблюдать за противником. Первыми военными наблюдателями стали офицеры Генерального штаба. В авиаотряды они не доехали, потерялись где-то в пути. Вакантные места заняли прикомандированные от разных полков поручики и штабс-капитаны, изъявившие желание летать. С началом военных действий выяснилось: наблюдатели гибнут часто. Во-первых, с аппаратов противника первым делом бьют в них. Наблюдатель не только носитель важных сведений, но и стрелок. Обезвредил наблюдателя – делай с безоружным пилотом, что хочешь. При авариях (процент не боевых потерь в авиации велик) наблюдатели тоже гибнут. Это мне поведал Рапота. Сергей настолько рад моему появлению, что не задумывается, приятны ли новичку эти сведения.

Из-за потерь в личном составе офицерские домики пустуют, но Сергей уговорил меня жить вместе. Я не против – веселее. В первую ночь мы болтаем до петухов. Поручик настолько любит авиацию, что готов говорить о ней сутками. Теперь и я кое-что знаю. До войны русские летчики обучались во Франции, куда ехали собственной охотой. Получив "бреве" (летное свидетельство), покупали аппарат – обычно за деньги какого-либо купца, и везли его в Россию. Купцы давали деньги охотно – полеты стали выгодным бизнесом. Аппараты возили по городам России, зазывали публику. Народу собирались стадионы, как в мое время на концерты певцов. Прибыль текла в карманы владельцев аппаратов, летчикам тоже перепадало. Для привлечения внимания авиационные продюсеры устраивали всевозможные соревнования. Кто первым преодолеет маршрут, пролетит дальше, поднимется выше… В соревнованиях летчики часто падали, ломали руки-ноги или вовсе гибли. Аппараты были несовершенными (ага, сейчас чудо инженерной мысли!), к тому же на обслуживании продюсеры экономили. (Это нам знакомо). Желающие занять место погибшего находились: авиация стала популярной. Первая Балканская война 1912 – 1913 годов, в которой участвовали русские пилоты (вот, что там делал Егоров!), показала, чего стоит авиация. В Российской армии стали спешно формировать авиаотряды, потребовалось много летчиков. Знаю ли я, что наш авиаотряд был создан в числе самых первых? Теперь буду знать. На военную службу пришло много пилотов из коммерческой авиации. Полеты за деньги высшее общество России считало низким занятием, чем-то вроде цирка, титулованная знать морщилась. Дворян среди военлетов мало. В нашем отряде только Зенько, да и он из шляхтичей. Турлак намекает о своем дворянстве, но верить ему не стоит – доказательств не предъявил. По слухам, отец Турлака держит лавку в Гродно, но подпоручик в том не признается, темнит. Егоров честно сказал: происхождением из крестьян. Про Рапоту я знаю. А вот у немцев наоборот, что ни летчик, то барон. Простолюдину в офицеры там выбиться сложно. (Ну, это пока. После того, как баронов проредят на фронте…) Наших летчиков готовят в офицерских воздухоплавательных школах в Гатчине и Севастополе, при аэроклубах в разных городах, но их все равно не хватает – потери на фронтах большие. Это нам известно…

После обеда учусь читать авиационные карты (они отличаются от обычных), делать нужные пометки, сбрасывать бомбы и флешетты. Флешетты – стальные дротики размером с карандаш. Нижняя часть заостренная и круглая, в верхней – ребра-стабилизаторы. Очень похоже на "дартс" моего времени, только без острия-иглы. Флешетте она не требуется: при падении с высоты "карандашик" пробивает толстенную доску. Стальную каску тоже пробьет, если не соскользнет с округлых боков. Изобрел флешетты француз, но применили немцы. Французское правительство новинку не оценило, германцы купили патент. На своих флешеттах они так и пишут: "изобретено во Франции, сделано в Германии". По окопам флешетты применять бесполезно, а вот по противнику на открытой местности получается славно… Флешетты загружают в деревянные ящики, при атаке открываем крышку и сыплем супостату на голову. С бомбами сложнее. Их кладут наблюдателю в гондолу или развешивают за проволочные ручки по бортам – выбор способа зависит от калибра. Бомбы бросают вручную. Попасть трудно, но важен не прямой результат, а психологический эффект. В войсках не любят, когда бомбят с воздуха. (В сорок первом мы тоже не любили).

Готовят меня усиленно, что объясняется просто: вылет завтра. Егоров ставит задачу: уничтожить или хотя бы повредить германский аэростат. Его используют для корректировки артиллерийского огня. Осовец держится не только храбростью защитников. Крепость, слава Богу, не в кольце, тыл открыт, в Осовец потоком идут подкрепления, оружие и боеприпасы. Немцам это очень не нравится. Они ведут огонь по подъездным путям, отчего снабжать крепость приходится ночью. Это вызывает затруднения. Без корректировщика немецкая артиллерия ослепнет.

Сбить аэростат, как выясняется, чрезвычайно сложно. Наши шрапнельные снаряды к нему не долетают – немцы все просчитали. К тому же пули, как шрапнельные, так и обычные, аэростату не опасны. Дырки в оболочке команда заклеит, подкачает баллон водородом – и корректировщик снова в воздухе. Нужны зажигательные пули, но их у нас нет. Союзники бросают на аэростаты специальные флешетты, рвущие оболочку – их тоже не имеется. Лучший способ уничтожить аэростат – разбомбить его на земле. Близкий разрыв не только посечет баллон осколками, но и подожжет газ. Однако аэростат поднимают с рассветом, спускают в сумерках. Ночью аэропланы не летают, бомбить в темноте трудно. Остается атаковать аэростат днем, бомбами и флешеттами. Сообщая это, Егоров морщится. Попасть в подвижный объект, да так, чтоб бомба не скользнула по округлой оболочке, практически невозможно. Противопехотные флешетты аэростату как слону дробинка. К тому же немцы прикрыли корректировщик воздухобойной артиллерией и пулеметами. Плотно прикрыли. Словом (штабс-капитан это не произносит, но все понимают), в бой идут смертники. Ничего не поделаешь, приказ. Военлеты встречают сообщение молчанием. Ерзаю на стуле. Неприлично новичку лезть с советами, но дело требует.

– Надо заставить немцев спустить аэростат!

– Как? – Егоров смотрит на меня.

– Убить наблюдателя!

Штабс-капитан кивает: аэростат без наблюдателя врагу не нужен. Но попасть в человека в корзине… Пока будем кружить и стрелять, немцы внизу дремать не будут. Пулеметные очереди превратят аэропланы в решето. Целиться легко – аэростаты не поднимают высоко. Погибнем попусту. Нападение должно быть неожиданным, тогда есть шанс.

– По своим самолетам немцы стреляют?

Все смотрят недоуменно. Объясняю. Штабс-капитан качает головой:

– Хитрости на войне дозволяются, но менять опознавательные знаки… Это пиратство! Нас осудит мировая общественность! Как хотите, господин прапорщик, но…

Господин прапорщик хочет, чтоб летчики вернулись из полета. Лично ему не обязательно. Чистоплюи! Война на уничтожение, а они играют рыцарей. Ладно, есть еще вариант.

– Можно пробовать! – светлеет лицом Егоров. – Только все просчитать.

Считаем, согласовываем. Очень важно выдержать время. Штабс-капитан Зенько и я сверяем часы. Совещание закончено, иду к "вуазену". Синельников демонстрирует работу. К цевью винтовки прикручен штырь-шкворень. По обоим бортам гондолы – петли-упоры. Просто и со вкусом: сунул шкворень в гнездо – и целься. Но главное даже не это. Стальные дуги, идущие от бортов, держат третий упор над головой пилота. Стрелять теперь можно не только в стороны, но и прямо по курсу. Упор, как и на бортах, подвижный: вверх-вниз, вправо-влево. Забираюсь в гондолу, испытываю. Красота! Мой "маузер" стал авиационным. Время пулеметов на аэропланах еще пришло, так хотя бы винтовка. Механик предусмотрел и походное крепление для "маузера", не все ж наизготовку держать. Ставить удобно, достать легко – все под рукой. Кулибин!

– Как вас по батюшке, Синельников?

– Аким Савельевич!

– Спасибо, Аким Савельевич!

Достаю бумажник. Синельников качает головой.

– Похлопочите, чтоб пустили в увольнение, ваше благородие!

– Зазноба?

Он кивает и смеется. Седина в голову, а бес в ребро. Обещаю. Синельников уходит, появляется Рапота. Егоров задержал его по окончании совещания. Демонстрирую новинку. Сергей кивает, но мысли его далеко.

– Павел! – Сергей мнется. – Откуда знаешь, как сбивать аэростаты?

Просто нужные книжки я в детстве читал… Мальчишки моего времени знают о воздушных боях больше нынешних асов, которых, к слову, еще нет. Само понятие "ас" появится позже. Разница в том, что летчики пишут наставления кровью, а мальчишки получают готовенькое. Как объяснить это Рапоте? Развожу руками.

– Леонтий дивится: вчера из пехоты, а такое придумал! Я напомнил, что ты в Англии летал.

Как хорошо, что есть Англия…


* * *

Нас будят затемно. Стакан горячего чая (кусок в горло не лезет) – и путь! "Вуазен" отрывается от земли, когда над летным полем светает. В предрассветных сумерках кружим над аэродромом, набирая высоту. Линию фронта надо перейти как можно выше и не там, где нас ждут. Наконец, Сергей ложится на курс. Земля едва просматривается. Мы летим над своей территорией, и только затем поворачиваем к северу. Над линией фронта проходим без выстрелов. Нас не заметили или приняли за своих. Сергей делает вираж и летит на восток. Солнце выкатилось из-за горизонта, но не слепит – ярость лучей смягчает дымка. На всякий случай на диск не смотрю. В нашем плане это самый уязвимый момент – целиться против солнца. Слава Богу, что на дворе апрель, светило пока не яркое…

Наблюдаю за землей. Леса, поля, дороги, деревни. Сергей снижает аппарат, но внизу ничего интересного. Ни воинских колонн, ни обозов. Даже паровоз, тянущий состав по рельсам-ниточкам, движется от линии фронта. Внезапно Сергей протягивает через плечо блокнот. "Приготовься!" – читаю на бумажном листке. Уже? Только-только к высоте привык…

Гляжу вперед: ничего! Может, Рапота ошибся? Внезапно замечаю в серо-голубом небе черную точку, вернее запятую. Только у этой запятой хвостик прямой. Зрение стоит тренировать.

Достаю из крепления "маузер". Магазин я снарядил вчера, но на всякий случай проверяю. Снимаю защитные крышки с трубы прицела, смотрю, не сбились ли установки. Привычные движения помогают успокоиться. Я почему-то волнуюсь, даже странно. Когда стрелял из печки, подобного не было. Надо собраться. Втыкаю шкворень в отверстие упора, встаю и заглядываю в окуляр. Аэростат едва вмещается в поле зрения, кажется, что он совсем рядом. Из-за того, что смотрю против солнца, аэростат видится черным, хотя на самом деле оболочка светлая. Плавно скольжу прицелом вниз. Вот и корзина. Голова и плечи наблюдателя едва заметны, но с каждой секундой все более различимы. Мне предстоит убить человека, который не вооружен, причем, застрелить его в спину, внезапно. Не самое приятное занятие, но от этого выстрела зависят жизни сотен солдат. Корректировщик – злейший враг пехоты, в 1941-м мы люто ненавидели фашистские "рамы". Наш замысел прост. Мы летим из немецкого тыла, откуда нападения не ждут. Аэроплан со стороны русских позиций заметят издалека, наблюдатель сообщит по телефону зенитной батарее, пардон, воздухобойной. Она встретит врага шрапнелью. Но мы не оттуда, мы свои. В нас не нужно стрелять.

В перекрестии прицела голова наблюдателя. Я просил Сергея вести аппарат как можно плавно, но "вуазен" все равно покачивается. Целиться трудно. При обсуждении плана подразумевалось, что я убью наблюдателя первым выстрелом. В противном случае – второй заход. Зенитчики очнутся, мало нам не покажется.

Бах! Мимо! Наблюдатель дернул головой; наверное, пуля пропела над ухом. Господи, зачем в голову, она же маленькая и твердая! Лихорадочно дергаю затвор. У меня несколько секунд. Сто километров в час немного, но каждая секунда – тридцать метров. Аэростат уже занимает полнеба. Смотрю в прицел. Наблюдатель подбежал к ближней стороне корзины, и смотрит на нас. Не в бинокль, тот уже не нужен. Хватает телефонную трубку… Бах!

Сергей успел: "вуазен" проскакивает над аэростатом. Рапота закладывает крутой вираж. Не думал, что калоша на такое способна. Ремень я расстегнул перед стрельбой, иначе не встать, меня швыряет к левому борту. Вцепившись в край, вижу, как отвесно падает на землю нечто похожее на куклу. Внезапно над куклой распускается белый купол – наблюдатель выпрыгнул с парашютом. Я не убил немца, только напугал. Ну и славно, нам без разницы.

"Вуазен" ложится на боевой курс, хватаю ящик с флешеттами и высыпаю "дартс" на аэростат. "Карандаши" тяжелым облаком ухают вниз, большая часть пролетает мимо. Не страшно… Новый вираж, во всю мощь нашего "сальмсона" улепетываем к своим. Вслед запоздало тявкает зенитка, другая, но поздно. Спать не нужно! Через прозрачный круг винта наблюдаю: аэростат пополз вниз. Все плану: первый акт марализонского балета завершен. Антракт, зрители выходят в буфет…

Достаю часы – мы слегка опаздываем. Вот и "фарман" Турлака. Он выписывает круги, поджидая нас. Сближаемся, Сергей делает знак. Тулак кивает, и мы ложимся на обратный курс. Летим рядышком. В гондоле "фармана" наблюдатель сидит впереди. Вижу сосредоточенное лицо штабс-капитана Зенько. По плану он бомбит первым. Все правильно: Зенько опытный летчик, наверняка прицелится точно. У первого самолета больше шансов уцелеть в зенитном огне – артиллерия не успеет пристреляться. Все счастье шрапнели перепадет нам. Ну и ладно, свое дело мы сделали.

Наш план построен на отрицании. Аэропланы противника прилетают от линии фронта, мы зашли с тыла. Авиационный налет скоротечен: сброшены бомбы и флешетты, аппарат улепетывает домой. Никому не охота летать под шрапнелью. Второй налет на одну и ту же цель в течение короткого времени невозможен по определению: враг настороже, ждет. Это знают летчики, к этому привыкли зенитчики. А мы ломаем представления…

"Фарман" прибавляет газу и вылетает вперед. Время! "Вуазен" занимает позицию чуть выше – Сергей читает мои мысли. Даже спустя тридцать лет будут бомбить по лидеру. Тот открыл бомболюки, ты – следом! Я гляжу не вниз, а на Зенько. Штабс-капитан свешивает руку за борт. Рука в кожаной перчатке сжимает кольцо стабилизатора бомбы. Снимаю с крюка свою. Тяжеленная – долго не подержишь. В налет мы взяли пудовые, крупнее нет. Снизу стреляют пушки, но разрывов не видно: трубка установлена на высоту первого налета. Сейчас мы выше, это тоже предусмотрено.

Зенько бросает бомбу, я – свою. Разворот. На черной земле хорошо видна светлая туша аэростата. Он похож на кита, выброшенного на берег, только хвост у кита другой. Разрыв, другой! Далеко! Твою маковку!

Вновь "фарман" впереди, вновь я слежу за Зенько. Зенитчики поправили трубку. Шрапнель рвется на одной высоте с нами, совсем рядом, но мы пока целы. "Фарман" ныряет вниз, "вуазен" – следом. Не ждали? Снижение опасно тем, что становится эффективным огонь пулеметов. Зато так лучше целиться, а зенитчики не успеют высчитать трубку снарядов.

Бомба пошла! Вторая! Изо всей мощи моторов летим обратно. Бомбы кончились, флешетты тоже, пора спасать души. Становлюсь с ногами на сиденье и смотрю назад. Есть! Кто попал, не разберешь, но там, где мгновение назад был аэростат, вспухает облако огня. Водород горит красиво. Финал второго акта марализонского балета. Публика стоя приветствует артистов, кричит "Браво"! Господи, да я влез на сиденье! Стоит "вуазену" качнуться…

На летном поле нас ждут. Чуть ли не весь отряд сбежался, впереди Егоров. Выбираемся из гондол. Штабс-капитан, улыбаясь, жмет каждому руку.

– Крепость дала радио: аэростат сгорел! Новый у немцев не скоро появится. Велено благодарить вас и представить к наградам. Поздравлю, господа!

Механики считают пробоины в плоскостях. У "вуазена" находят одну в гондоле – рядом с бензобаком. Если б попали, бензин в лучшем случае вытек бы. Но обычно в таких случаях аппарат загорается. Пронесло. Рапота ревностно следит за подсчетом, облегченно вздыхает, когда выясняется: у нас на две дырки больше. Интересуюсь причиной такого внимания.

– У кого пробоин больше, тому награда выше! – поясняет Сергей.

Странный подход, но от комментариев воздерживаюсь. Сергей сияет: он единственный в отряде не имеет наград, теперь получит. Турлак – обладатель ордена Святой Анны IV степени, на армейском жаргоне – "клюквы". У Зенько – "Станислав" и "Анна", у Егорова – Святой Георгий IV степени. Высшим военным орденом штабс-капитана наградили за разведку, Егоров вовремя обнаружил немецкое наступление. В этом полете штаб-капитана ранили, он и сейчас прихрамывает. Доктора запрещают ему летать. Зато Леонтию Ивановичу можно не беспокоиться о происхождении – кавалер ордена Святого Георгия автоматически становится потомственным дворянином. Получить орден Егорову помогло ранение, объясняет Рапота. Начальству нравится, когда герои льют кровь – свою и чужую. За сражение малой кровью награда выйдет скромной, а то и вовсе не дадут. "Нет потерь, не было и дела!" – считают в Ставке.

Мне светит Святая Анна, полагает Рапота. Солдатский Георгий по статусу предназначен нижним чинам. Прерываю мечтания о раздаче слонов. Надо б смотаться в Белосток. Город рядом, полетов больше не будет. Аппараты берегут. Продолжительность жизни аэроплана – сто летных часов. Французский выдерживает сто пятьдесят, но у нас аппараты русские. Почти все на грани износа. Пополнения просят давно, но аппаратов не хватает: выбывают из строя чаще, чем прибывают новые – так по всему фронту. Что аэропланы? На фронте не хватает винтовок, пушек, снарядов… Перед войной уничтожили миллион винтовок Бердана, снятых с вооружения, однозарядных, но вполне исправных. С началом мобилизации выяснилось: солдат нечем вооружать. Один воюет, другой ждет, пока того убьют – иначе без винтовки. Господи, как все знакомо! В сорок первом повторилось одно к одному. Ничего в стране не меняется…

Сергей с радостью соглашается. Подхожу к штабс-капитану – машина с водителем в моем распоряжении. Кто ж откажет герою? Прошу разрешения взять Синельникова.

– Зачем он вам? – морщится Егоров.

– Обещал.

Штабс-капитан смотрит пристально.

– Он сделал в гондоле упоры для винтовки. Без его помощи аэростат не сбили бы.

– Зачем Синельникову в город?

– К женщине.

– У него четверо детей!

– Это не помеха.

– Павел Ксаверьевич! – Егоров наклоняется. – Я знаю, какой Синельников замечательный механик. Но я не хочу, чтоб в отряде появилась подрывная литература.

– Он большевик?

– Если б выяснили, то – в арестантские роты! Но подозрения имеются. Ко мне приезжали из жандармского управления…

– Я обещал ему, Леонтий Иванович!

– Под вашу ответственность… – соглашается он.

В Белосток едем на "полуторке". Это я ее так назвал. На самом деле – "Руссо-балт" петербургского разлива. В кузове, закрытом тентом, Рапота, я и Нетребка; поручик своего денщика не взял. Синельников в кабине с водителем. Рапота охотно согласился ехать в кузове – с водителем не поболтаешь, офицеру не к лицу. Поручик в кожаной куртке, на боку – кортик. Сергей и меня уговаривал кожу надеть, еле отбился. На околыше фуражки поручика – летные очки. Очень нужная вещь в городе… Сергей переживает, что не имеет мягкой шапки – еле догадался, что речь о пилотках. В Российской армии это новинка, их носят только летчики. Даже без пилотки Рапота смотрится орлом: Белосток узрит и вздрогнет. Трепещите женские сердца! Нетребка взят нами для единственной надобности – носить покупки. Российскому офицеру со свертками ходить не положено. Офицеру нельзя заходить в рестораны ниже первого класса, передвигаться пешком, когда есть извозчики… Я знаю это со слов Сан Саныча – мы о многом говорили в белорусских лесах…

Белосток – заштатный городок, преимущественно деревянный, с кривыми улицами. Но после окопов – столица. Здесь расположен штаб армии, множество тыловых учреждений – на улицах военных больше, чем штатских. Тормозим на центральной площади. Синельников почти сразу убегает.

– Не везите в отряд лишних бумаг! – говорю на прощание.

На мгновение лицо его вытягивается, затем унтер-офицер кивает. Умному достаточно. Поход по магазинам. Бритва, помазок, стаканчик мыльный порошок – есть! Зубная щетка, мыло, зубной порошок – заверните! Комнатные тапочки, халат, носки (ботинки носят без портянок)… В полку мне выдали жалованье за два месяца – денег много. Наплыв военных оживил местную торговлю, конкуренция велика, цены божеские. Рапота находит их высокими, но поручик не знает об инфляции. Через год-другой освоится. Сергей убегает по своим надобностям, продолжаю поход. Уже ничего не покупаю, просто глазею. Взгляд отдыхает от оружия и защитной формы. Когда надоедает, подхожу к машине. Является Сергей со свертками, передает их Нетребке. Оглядываюсь. На двухэтажном кирпичном здании красуется вывеска "Ръсторанъ". Время обеденное. Вручаю водителю и Нетребке по рублю – им тоже есть хочется, сами берем курс на вывеску.

Ресторан полон людьми, но столик находится. В зале много офицеров, но нас смотрят. Не заметить Сергея в его хромовом блеске невозможно. Официант приносит меню. Сергей открывает и свистит.

– Сегодня мой первый боевой вылет! – говорю, забирая меню. – Я угощаю!

Сергей, помедлив, кивает.

– Растратился: матери и младшим подарки купил, – он краснеет.

Господи, этот парень сегодня вел аппарат сквозь шрапнельные разрывы, а потом радовался, что пробоин много! Откуда робость?

Внимательно оглядываю столы. Водочных и коньячных бутылок не наблюдается. Но офицеры за соседним столиком разливают прозрачную жидкость из какой-то бутылки, а разлив, чокаются. Та-ак…

Официант приносит закуски. Указываю на соседний столик.

– Это что?

– Вода, зельтерская! – отвечает, не моргнув глазом.

– Нам можно?

– Извольте! Три рубля бутылка.

Сергей тихонько ахает.

– Не вонючая?

– Что вы?! – официант притворно обижен. – Смирнов и сыновья, довоенная. Мы жидовской не держим.

Вот вам следствие сухого закона. Уже дымят подпольные винокурни – Сан Саныч рассказывал. Откуда в девятьсот пятнадцатом "довоенный" Смирнов? Россия занимает деньги за границей, просит подданных жертвовать на войну, сама же отдает доходы мафии. Конец 80-х, один к одному.

Официант приносит бутылку и рюмки, разливает. Чокаемся.

– За удачный вылет!

Правильней: за то, что живы! Но мне это без нужды, а Сереге двадцать один. В этом возрасте все мнят себя бессмертными. Пьем.

Водка не плоха, хотя, конечно же, не довоенная. Соленый огурчик, ветчинка… На столе появляются зажаренные до коричневой корочки пожарские котлеты. Бутылка "зельтерской" пустеет быстро.

– Официант, еще одну!

– Павел! – Сергей смотрит укоризненно.

Боится поручик. В зале полно офицеров, наверняка и князей встретишь. Вдруг прапорщик задерется… Чудак! Задираюсь я трезвый, пьяный я добрый. Если б застал Бельского трезвым, дуэли бы не было. Я б его придушил…

– Заверните с собой!

Официант хоть бы глазом моргнул: с собой так с собой. Закуриваем.

– Ну что, к девочкам? В веселый дом?

Сергей снова краснеет. Ну что ты станешь делать?! Послал Бог красну девицу. Отбой…

Выходим на площадь. До вечера уйма времени. Куда податься?

– Съездим к Розенфельду? – предлагает Сергей.

Почему бы и нет? Но не с пустыми же руками? Заскакиваю в кондитерскую. Покупаю все пирожные, какие есть на прилавке (их складывают в большую коробку), и огромный кулек шоколадных конфет. Несколько пирожных в маленькой коробочке – лично Розенфельду. Доктор, как я успел заметить, сладкоежка. Остальное сестричкам.

Знакомая ограда, входим во двор. Нетребка с водителем тащат следом коробку и кулек. Гостинец Розенфельду несу сам. Во дворе госпиталя обычная суета: повозки, возле которых суетятся санитары и сестры. Одна поворачивается к нам и вдруг с визгом бежит в здание. Не проходит минуты, как на крыльцо высыпает стайка женщин в белых передниках с красными крестами.

– Павел Ксаверьевич!.. Сергей Николаевич!..

Сестры обступают нас. Это с чего такой прием?

– Вы вправду государя видели?

Ага!

– Видел! Вот как вас!

Ахают.

– Крестик государь самолично приколол?

– Собственноручно!

Руки, красные от постоянного мытья и карболки, тянутся к Георгию, осторожно трогают серебро. Боже! Сельский учитель с грустными глазами отжалел солдатику крестик, а у них благоговение на лицах. Да это он руки целовать вам должен! Подзываю Нетребку с водителем.

– Вот, милые барышни! Угощайтесь!

Самая шустрая заглядывает в коробку.

– Ой, девочки, "безе"!

На мгновение меня забывают. Пирожные расхватывают и немедленно поедают. Конфеты рассовывают в карманы фартуков. Прожевали, я снова в кольце.

– Какой он, государь?

– Ростом пониже, – показываю ладонью у глаз, – борода, усы. Глаза усталые…

Многозначительно кивают. Ну да, государь, он же денно и нощно…

– Расскажите про свой подвиг!

До Розенфельда я так не дойду. Пора переводить стрелки.

– Что я, милые барышни! Вот поручик Рапота. Не далее как сегодня его аэроплан разбомбил и сжег аэростат противника. Враг вел огонь, по возвращению насчитали в аэроплане восемь пробоин. Поручика за подвиг представили к ордену.

Сергея обступают и засыпают вопросами. Рапота охотно рассказывает, лицо его сияет. Здесь не принято скромничать. Обо мне забыли, шныряю дверь и едва не сталкиваюсь с коллежским асессором.

– Ба! Я-то думаю, где персонал? – он жмет мне руку. – Рад видеть, Павел Ксаверьевич!

– Это вам! – сую гостинец. – Пирожные, "безе".

– Знаете, чем угодить старику! – он смеется.

Поднимаемся в кабинет. Достаю из кармана и ставлю на стол "зельтерскую".

– В ресторане брали? Охота деньги тратить! Кто же едет с водкой в госпиталь? У нас спирт! Разбавить до нужной пропорции и очистить от сивушных масел врачи умеют – этому нас в университете учили, – Розенфельд смеется. – Забирайте, не то обижусь! Хватит мне пирожных, – он открывает коробку. – Свежие?

– Сестрам понравились.

– Вы их угостили? Славно! Второй случай на моей памяти, чтоб выздоровевший не забыл.

– Я приехал с поручиком.

– Рапота? Славный мальчик.

– Нас здесь так встретили!

– Ничего удивительного! Герой, у нас лечился. Газету с описанием вашего подвига до дыр зачли.

– Вранье там! Не лобызал я руку да еще со слезами.

– Жаль! Сестрам как раз понравилось.

– Что?

– Разжалованный покаялся в преступлении, а государь простил. Душещипательная история, сестры такие любят. Сами знаете, какой здесь труд. Кровь, грязь, боль, смерть. Ледник для трупов никогда не пустует, умерших хороним чуть ли не ежедневно. Кладбище за парком уже в три десятины. Ваш приезд для них праздник.

Приносят чай. Коллежский асессор ест пирожные, я просто прихлебываю. С гостинцем покончено, доктор вытирает пальцы салфеткой.

– Как здоровье? Головные боли не мучают?

– Нет.

– Слава Богу! Память восстановилась?

– Частично. В каком родстве мы знаю.

Он смеется и машет руками.

– Замечательно! Вы по-прежнему в полку?

– Перешел в авиацию, летаю с поручиком. Были в Белостоке, решили заглянуть.

Он кивает и задумывается.

– Как Ольга? – проявляю взаимную вежливость.

– Учится, собирается сдавать экзамен экстерном. Обещает к новому году получить свидетельство.

Молчим. Пауза затягивается. Сергея до сих пор нет.

– Где поручик? – изображаю озабоченность.

– Не беспокойтесь! – смеется доктор. – Он в надежных руках. С женщинами ему интереснее, чем со старым доктором.

– Не такой вы и старый.

– Не льстите! Старый! В моем возрасте на многие вещи смотришь иначе. Не удивляйтесь, но мне жаль покойного князя.

– ???

– Смелый мальчик! Он лечился у нас после ранения – какая-то безумная атака в конном строю. Его в штаб перевели, потому как строевую службу медицина запретила. Знаю, что скажете! Гадкий, избалованный, заносчивый… Все правда, но ведь мальчик! В штабс-ротмисты произведен за храбрость. Щедрый. Первым, кто догадался сестер угостить. Тысячу рублей пожертвовал на госпиталь. Понятно, пыль в глаза пускал, перед Ольгой старался, но сестрам-то без разницы. В происшедшем Ольга виновна. Он днем с цветами приехал – предложение делать. Умолял. Дочь, понятное дело, отказала – у нее жених. Князь уехал, напился с горя и решил еще раз объясниться. Угрожал, что покончит с собой. Ей бы прогнать, знаем мы такие угрозы, но Ольга повела его в парк. Отчасти из-за вас.

– ???

– Она привыкла к вниманию мужчин, вы ей в нем отказали. И разговаривали не слишком вежливо. Дочь прознала, что вы в парке с поручиком, и решила продемонстрировать, какие блестящие офицеры за ней ухаживают. Глупая, взбалмошная девчонка! Как с ней сладить?

Пороть не пробовали? Очень помогает…

– Поступок князя, конечно же, мерзкий, но стоит признать: его спровоцировали. Он был пьян и безумен от неразделенной любви. Дальнейшее поведение безумие подтверждает. Вместо того чтоб на следующий день приехать, стать перед Ольгой на колени и просить прощения, он задумал убить свидетелей. Как будто ваша с поручиком смерть что-либо решала! Я первым бы шум поднял! В России насиловать женщин не дозволено даже князьям! Совершил мерзость – покайся, тебя простят. Ольга – девочка добрая, к тому же сама виновата. Я бы, конечно, князю выговорил, но дела заводить бы не стал. Князь избрал другой путь. Что в итоге? Погиб сам, как будто мало людей на фронте гибнет, трех офицеров подвел под суд. Вас и вовсе разжаловали. Хорошо, что государь случился, не то остались бы рядовым. У Бельского влиятельная родня… – Розенфельд встает. – Извините, раненые ждут. Благодарю за угощение и визит. Всегда рад вас видеть!

В задумчивости спускаюсь вниз. Странный человек этот доктор! Ему бы в проповедники. Священник и доктор всегда рядом. Первый завершает, что не вышло у второго…

Сергея нахожу в парке. Он гуляет по аллее с какой-то сестричкой, они весьма мило беседуют. Действительно, не скучал. Зову, прощается, едем. На площади забираем Синельникова, механик выглядит довольным. На обратном пути Сергей молчит. Смотрит в брезентовый потолок и улыбается. К девочкам его я все же свозил…