Бахыт Кенжеев

ПЛАТО

Глава четвертая

- Может быть, вернемся домой? Часа за два домчим. Тебе весной гордость не позволила жить у меня, брось. Особняк мой совершенно пуст, мы поладим. Тебе и так трудно, а тут еще этот пансион. Поедем?

- Нет.

Гость тщательно счистил с одежды остатки полусгнивших листьев и приставшую землю, прислонился к багажнику автомобиля. Пламя зажигалки высветило его донельзя грязное лицо, со щеками, как-то вдруг заросшими седоватой щетиной.

- Холодно, - он передернул плечами.

- Ночью в горах всегда холодно.

- Неужели ты не мог написать мне, или даже встретиться, ведь ты бывал в Столице. Я понимаю, ты поставил крест на прошлом и все такое. Но ты же знал, как я любил ее.

- Приходившим с такими вестями в старину заливали глотки свинцом. Да и не мог я там видеться с тобою. Не мог. О чем бы я тебе рассказал?

- Повторяешься, Хозяин, и мудришь, - он тщательно затоптал окурок в сырую траву. - Где она лежит?

- В Северопольске и лежит, - торопливо заговорил Хозяин, - недалеко от колледжа кладбище, ухоженное, конечно, в Федерации все такие, чистое такое, на холме. И участок ей город подарил. Хороший участок. То есть, участков там нет, в нашем смысле. Могилы друг от друга не отделяют ничем. Я тебе покажу. - Он завел мотор и вывел переваливающуюся машину на шоссе. - Сейчас-то уже поздно, а утром непременно.

Огни погасли уже почти во всех встречных домах, но вдали уже светился шпиль военного колледжа над одноэтажным, прижавшимся к шоссе Северопольском. Путь к мотелю лежал мимо заржавевшего танка времен второй мировой, рачительно водруженного на постамент, мимо ажурной беседки на лужайке, мимо таверны, откуда еще доносились голоса подвыпивших студентов. Сонная барышня в бежевой униформе, отложив свое Евангелие в переводе на разговорный язык, выдала им ключи, пожелала спокойной ночи.

Гость лег на кровать, в чем был, и закинул руки за голову.

- Может быть, в ресторан?

- Нет.

- Хочешь своего коньяку?

- Давай. Где, говоришь, кладбище?

- В двух шагах.

- А жила она где?

- Тоже рядом. Городок крошечный. В полчаса можно пешком пройти. Неужели ты ее до сих пор любил?

- Да.

Когда Хозяин откупорил бутылку и разлил спиртное по одноразовым стаканам, Гость уже не то заснул, не то потерял сознание. С улицы до мотеля отчетливо доносилась раскатистая гитара и хохот молодых голосов.

"Господи, как далеко от дома, - Хозяин выключил свет, взял свой стакан, сел у окна. - Не Австралия, не Таити, но все-таки, как невероятно далеко. Этот, уничтоженный, похрапывающий на одеяле, когда-то давал мне уроки артистизма жизни, всегда был умнее меня, талантливее меня, потом выпустил друга, словно воздушный шар, в свободный мир. Улетел и сам, словно сказочный продавец этих самых воздушных шаров. Вот-вот шары его лопнут от падения давления, и останусь я один, как перст..."

В "Вестнике Зеленых Холмов", купленном в международном газетном киоске в центре Города, он с ужасом увидел тогда бодрую, насквозь положительную физиономию убийцы, а рядом - смеющуюся Елизавету (газеты любили выбирать для таких публикаций самую жизнерадостную карточку жертвы, а может, другой не нашлось). Потом появились и фотографии с похорон: Юсуф, утешающий дочку, могильный холм, покрытый дерном. Граждане Северопольска разделяли праведное негодование происками Отечества, возмущались гибелью пассажиров гражданского самолета, но неприемлема личная месть славянам, среди которых, тактично добавил мэр городка, многие снискали уважение коренных граждан Федерации непримиримой борьбой против утопизма.

Большеротая женщина с короткой стрижкой никогда не боролась с утопизмом. Носила ее накликанная на свою голову судьба, словно сухой листок, выдула из славянской провинции в Столицу, из Отечества в Ассирию, из Нового Амстердама к изнывающим на солнце малинникам и скрипучим снежным дорожкам над замерзшими реками Зеленых Холмов. Успокоилась ли она перед смертью? Забыла ли своего Гостя - которого, в сущности, любила еще больше, чем он ее? Все годы в Ассирии и в Федерации она хранила верность ревнивому Юсуфу, это он знал точно, не та была женщина, чтобы размениваться на встречного-поперечного.

Гость продолжал лежать недвижно, закинув руки за голову. Из таверны тянулась компания студентов во главе с пошатывающимся, по-обезьяньи приземистым джентльменом. Сюзанна без стеснения поддерживала его под локоть. Коган был в ударе.

- Вот еще, погодите, - говорил он, задержавшись под уличным фонарем, - остановитесь-ка, я не умею на ходу...

- Стоп, ребята, - выкрикнул кто-то, - еще один бесплатный урок славянского стихосложения.

- Долинный человек с младых ногтей утешен беспамятством чего-то там...

Коган запнулся. Пока он, кружась на месте, хватался за голову, студенты мало-помалу разбредались, в счастливой уверенности, что уходят незамеченными.

- Беспамятством листвы! - воскликнул Коган с торжеством. - Долинный человек с младых ногтей утешен беспамятством листвы, и дым его костра полвека рвется вверх, безудержен, замешан на ветре и огне. Ты говоришь, пора: и утром дорогим дыханье - пеплом, сажей - взлетит и ослепит осенний небосвод. Проснется человек, и неохотно скажет: Я царь, я раб, я червь. И медленно уйдет туда, где от ночной, от снежной глаукомы, наследственным лучом спускается река в стеклянные края, друг с другом незнакомы зеленые холмы, и левая рука, оканчивая взмах, дрожит и леденеет, а правая летит к ушедшим временам без всякого стыда, как будто ей слышнее железная струна, невидимая нам.

Кроме Сюзанны, только две жалостливые девицы в джинсах остались под равнодушным фонарем, да молодой человек, по-славянски явно не понимавший. Все трое смотрели на читавшего старика с добросовестно-туповатым выражением. Сюзанна обняла его за плечи.

- Спать пора, Коган, - сказала она так, что Хозяин от ревности побагровел. - Идемте. Слушатели ваши разошлись, час поздний. Мы постояльцам гостиницы спать не даем.

Улыбнувшись, Коган зашаркал по обочине, щедро посыпанной гравием.

- Ты извини меня, девочка, - бормотал он, - видишь ли, они, быть может, плохо знают язык, но все-таки слушают. И потом, звезды. Сколько их здесь. Ты вообще понимаешь, как я люблю звезды?

- Помолчи, - перебила Сюзанна. - Не забывай, что знаменитому Когану не пристало напиваться и нести околесицу. Они тебе, конечно, дают порядочную скидку, но все-таки помни, что ты профессор, а не только писатель. Хорошо?

- Хорошо, - смеялся Коган, роняя очки, спотыкаясь, тяжело опираясь на руку Сюзанны, - отлично. Твой муж меня экипировал, а ты обучаешь манерам? Кстати, он нас с тобой не пристрелит?

- На это его не хватит, - сказала Сюзанна,. - Он, вероятно, веселится где-то с какой-нибудь продавщицей или секретаршей. Больше ему от жизни ничего не нужно.

Хозяин отступил вглубь гостиничного номера, где в беспамятстве лежал его друг. Парочка мерзавцев, обнимаясь, уже уходила по дороге вверх, к общежитиям колледжа, выстроившимся по обочине огромной квадратной лужайки. Он снова чувствовал себя обиженным подростком, которого не взяли в компанию.

- А это уже неблагородно, - доносился до него слабеющий голос Когана, - он по-своему замечательный человек...

Когда они скрылись из виду, Хозяин побрел по шоссе к зданиям училища. Вот здесь, вспомнил он, надо свернуть на внушительную гранитную лестницу, сооруженную за счет выпускников, за каковое благодеяние имя каждого жертвователя было выбито на ступенях - по ступеньке на человека. Здесь будут ворота с надписью: СВОБОДА ЕСТЬ ПОСЛУШАНИЕ РАЗУМНЫМ ЗАКОНАМ и еще одна: УМЕРЕННОЕ ВОЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ НАСЕЛЕНИЯ ЕСТЬ ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ УСПЕШНОЙ ЗАЩИТЫ РОДИНЫ. Он миновал ворота и направился в гору. За обладание тишиной на кампусе спорили гитаристы, любители рока и просто подвыпившие студенты, которые на испанский манер перекликались с девицами в окошках. Коган с Сюзанной пристали к компании у одного из толстенных дубов. Свежело. Огромная кирпичная луна молчаливо зависла над горами. Собравшиеся, уже не по испанской и не по федеративной, а по самой что ни на есть славянской традиции, передавали по кругу галлоновую бутыль водки с двуглавым орлом, и пение в стиле кантри сопровождалось бульканием и кряканием.

- Добрый вечер, Хозяин, - кто-то взял его под локоть. - Почему вы скучаете тут один? Приехали навестить жену?

Старая знакомая из Нового Амстердама глядела дружелюбно и весело. Он пожал плечами, изобразил подобие улыбки.

- Мы, кажется, наконец разойдемся, - сказал он.

- А, - собеседница понимающе понизила голос, - то-то Сюзанна неравнодушна к чарам нашего писателя. Об этом судачит вся школа.

- Бог с ними, - сказал Хозяин. - Как вы живете здесь в этом году?

- Как всегда. Преподаем грамматику, сражаемся с настоящими хозяевами школы, то бишь с военными, и уже поднимаем бунт против армейского рациона. Зато ездим купаться на водопады. Днями стоит жара, ночи, сами видите, холодные. Что вы здесь делаете?

- Через два дня на Зеленых Холмах научный съезд, мне кое-что нужно для бизнеса. Кроме того, привез своего лучшего друга поплакать на могиле Елизаветы. И еще: у меня долгожданный подарок для вашего обожаемого писателя. Только не спрашивайте, какой. Это секрет и от него, и - пока - от всего славянского сообщества. И уж тем более от Сюзанны.

- Пристроили постылую? - хохотнула приятельница. - Кажется, и Коган увлечен.

- Бог с ними, - повторил Хозяин. - Знаете, за моими хлопотами и разъездами остается мало времени на всякие там возвышенные чувства. Мы приехали на деловой континент, и я искренне рад, что могу более или менее честно зарабатывать, двигая при этом вперед международную торговлю.

- Говорят, вы едва ли не единственный славянский миллионер.

- Что вы. Я президент компании, не более.. Сам себе отчисляю скромную зарплату.

- Представляю, что вы называете скромной зарплатой. Кстати, Хозяин, у нас организуется небольшой альманах...

- Сочинительством не балуюсь.

- Я не об этом. Вы не заинтересованы пожертвовать немного денег? Сто процентов списывается с налогов. Участвуют лучшие литературные и художественные силы рассеяния. - Она перечислила несколько фамилий. - Вашу фамилию напечатаем на титульном листе. А? Сотен пять-шесть? Поощрите развитие славянской культуры в изгнании.

- Увольте, - сказал Хозяин. - Я готов выделить требуемую сумму на помощь, скажем, сиамской культуре. Корейской. А еще лучше - какому-нибудь честному гражданину Федерации, из тех, что изготовляют гипсовые раскрашенные копии своих соплеменников в натуральную величину и выдают их за произведения искусства. За ними будущее, за нами - только прошлое.

- Вы неисправимы, - усмехнулась приятельница. - А знаете, мне и самой иногда приходит в голову, что мы - вроде астронавтов, которые столкнулись с высшей цивилизацией. Не в силах понять ее, они держатся за свою, обреченную. Или вы уже и не держитесь?

- Не держался бы, - поправил ее Хозяин, - если б новая цивилизация не была еще скучнее прежней. Здешние приемы, с чинными беседами о процентах на займы и правах гомосексуалистов, еще тошнотворнее вечеринок с чтением запрещенной литературы в Отечестве. Та серьезность, с которой местные жители относятся к своим домам и автомобилям, умилительна, но и смехотворна. Неужели это завтрашний день нашей родины? А ведь сомнения нет. Переменится власть - кровавым ли, бескровным ли образом - и придавленные массы начнут открывать для себя прелести общества потребления. Хитрая, развращенная, униженная нация рабов превратится в нацию мелких торговцев, по-обезьяньи скопировав внешние приметы здешней жизни, но не понимая ее сути.

- А вы ее понимаете?

- Да. Это хорошая основа - честное, достойное существование имени господина Лютера. Но они не смогут научиться ей. Ей-Богу, я не хочу, чтобы в Отечестве прибавлялось свободы. Они сами не знают, чем рискуют.

- До чего же вы умозрительны, дорогой Хозяин, и несправедливы. И свободы там не прибавится - где вы видели утопистов, добровольно отдающих власть? - да и какое у нас право судить об их заботах. Бросьте. Смотрите, какая замечательная ночь. Мои друзья уже на водопадах, а я опоздала. Вы на машине? Вот и отлично. У меня в комнате найдется кое-что, захватить с собой для поддержания компании.