"Один на один" - читать интересную книгу автора (Внуков Николай Андреевич)

ДРЕВНЕЙШИЙ СПОСОБ

Проснулся я сухой, и подстилка подо мной тоже была сухая, и выспался я в эту ночь на славу. Палатка не промокла от тумана и росы!

Конечно, если бы у меня имелось какое-нибудь одеяло, спалось бы еще лучше. Но какое уж одеяло на необитаемом острове!

Для разминки я полез на дерево, к которому привязал палатку. Добрался до вершины, до самой тонкой развилки, и посмотрел на море. Оно лежало внизу серо-стальной пустыней. Солнце еще не взошло, но туман растаял, только в кустах кое-где запутались его белые полосы.

Волны все так же вспенивались, и вдали, у самого горизонта, синела какая-то штука — то ли облако, то ли другой остров.

…А ведь меня, наверное, вовсю ищут…

Я представил, как проснулся в каюте отец, окликнул меня, а я не ответил. Он подумал, конечно, что я на палубе. Я всегда крутился около лаборантов, помогал им поднимать из-за бортов заброшенные на ночь сетки вроде огромных сачков и вытряхивать в ящики.

Чего только не попадалось в эти сетки!

Маленькие кальмары с пучком щупалец на голове и с плоским хвостом, похожим на наконечник копья. Креветки с длиннющими усами и маленькими клешнями, которыми они часто-часто щелкали. Водоросли, в которых копошились морские блохи. Один раз подняли даже осьминога. Он выкатился на палубу, как мяч, распластал на досках щупальца, а потом быстро подобрал их под себя и приподнялся на них, как на ногах. Прямо уэллсовский марсианин! Один из лаборантов поддел его сачком и выбросил в море: «Иди и не попадайся больше!»

Конечно, отец подумал, что я с лаборантами. Но когда не увидел меня на палубе, тоже не стал беспокоиться. Я мог находиться в машинном отделении. Механик Федор Иванович пускал меня к дизелю, и я любил смотреть, как работает машина, занимающая чуть ли не треть катера.

Не увидев меня на палубе, отец, конечно, спустился в машину.

А меня и в машине не оказалось.

И тут я снова пережил то, что случилось.

Я проснулся оттого, что стоял на голове. Макушку ломило от удара о переборку. Одеяло сползло на грудь, закрыло лицо душными шерстяными складками. Я отбросил его и оно полетело к двери. В следующий момент я встал на ноги. И не успел еще ничего сообразить, как снова стоял на голове.

Катер крутило на волнах, валило с борта на борт, как бочку.

Вцепившись левой рукой в бортик койки, правой отдернул шторку иллюминатора, чтобы посмотреть, что творится на море, но ничего не увидел. За толстым круглым стеклом летела желто-зеленая мгла, прерываемая струями пены.

Снова ноги пошли вниз, и в то же время меня крепко прижало к стене каюты.

Я взглянул на отца.

Он храпел, как ни в чем не бывало, совершенно не замечая качки! Только борода и растрепанные волосы торчали из-под простыни…

Я скатился с койки на пол и, ползая на четвереньках по полу, начал собирать свою одежду. Кеды как живые летали от двери к столику и обратно. Сидя на коврике на полу, поминутно цепляясь то за стул, то за бортик койки, оделся.

Я решил не будить отца, просто выглянуть на минутку на палубу и снова вернуться в каюту.

С трудом пробрался по коридору к маленькому салону, где наши ихтиологи собирались по вечерам, разговаривали и курили. В салоне никого не было. Круглые хромированные часы над дверью показывали без десяти шесть. На четвереньках я подполз по трапу к двери на палубу, с трудом отворил ее и сразу увидел небо. Оно было чисто-голубое — ни единого облачка. Почему же тогда так качает?

Я выскочил на палубу и вцепился в поручень надстройки. Катер опять начало заваливать на левый борт. За спиной гулко захлопнулась дверь.

На палубе тоже никого не было. В ходовой рубке стоял рулевой. Я увидел его плечи и спину через стекло. Мы шли полным ходом, огибая какую-то землю, а впереди виднелся еще один остров. Море волновалось так, что моментами все скрывалось за водяными буграми. Иногда нос «Буруна» так зарывался в волну, что лебедка у форпика скрывалась в пенном водовороте. Потом он снова взлетал вверх, по палубе неслись кружева пены, упруго ударял в лицо ветер, и все тело катера вздрагивало, как натянутая струна.

Наш курс лежал на юг, к бухте, где находилась станция. Программу исследований закончили еще вчера, и я знал, что все будут спать до девяти, до самого завтрака. Я силился разглядеть того, кто стоит у руля. Мне показалось, что это сам капитан, Владислав Евгеньевич. Он относился ко мне дружески-снисходительно и во время своей вахты позволял заходить в рубку и разглядывать лоцманские альбомы, своды сигналов и курсовые карты.

Сейчас спрошу его, где мы находимся.

Отцепившись от поручня, пробежал на корму, и тут катер зарылся в воду до половины. Послышалось длинное шипенье, я оглянулся, успел заметить, как вскипела пена у основания рубки, в следующий миг меня оторвало от палубы и я нырнул с головой в холодный клокочущий душ. А потом…

Я слез с дерева, подобрал свою кирку и направился к поляне саранок. Нужно было завтракать.

Почему на острове по утрам такой туман? Или это всегда на островах? Попадешь в молочное облако, запутавшееся в кустах, и сразу становишься влажный, сразу тебя прохватывает погребной сыростью.

Я уже протоптал тропку к своей плантации и теперь джинсы не так намокали от росы.

Накопав целый мешочек саранок, съел несколько луковиц и почувствовал себя крепче. Идя назад, к палатке, увидел в траве темно-зеленые круглые стрелки — как заостренные проволочки. Я чуть не заорал от радости: это же мангыр — дикий лук!

Когда ходили с отцом в сопки, он показывал мне много всяких растений, часть из них я позабыл, но съедобные хорошо запомнил, потому что пробовал. Мангыр мы всегда собирали к обеду. Вкусом он был лучше огородного лука и витаминов, как говорил отец, содержал больше. Правда, он никогда не встречался зарослями: два-три перышка из земли — и все. Его нужно искать.

Так и здесь. Я отыскал всего пять стрелок, но зато узнал, что на острове он водится.

Теперь нужно было заняться огнем.

Еще вчера решил, что постараюсь добыть его палочкой и лучком. Значит, нужно подобрать очень сухую дощечку, тонкий шнурок для тетивы и хороший, упругий прут для лука.

Прут вырезал из рябины — ее много росло на острове. Я помнил, как отец говорил, что рябина — самое упругое дерево на свете. Не зря из него делают рукоятки для молотков — они никогда не трескаются. Шнурков у меня сколько угодно. А вот сухой мох и сухие дощечки…

Э, да ведь сухой мох я видел на тех деревьях, которые растут на горе, у вершины!

Я полез в гору.

Солнце взошло, началась жара. Рубашка и брюки, сыроватые после ночи, просохли еще до того, как я добрался до первого дерева.

Так и есть — одна сторона ствола обросла бледно-зеленым мхом. Я оторвал от дерева большой пласт и размял его пальцами. Мох состоял из массы длинных и тоненьких, похожих на елочки волоконец и вовсе не был таким сухим, как казалось. Однако высушить его на солнце ничего не стоило. И дощечки, которые я вчера разложил на камнях на берегу, тоже, наверное, уже высохли.

Вообще мой остров был странным местом — ночью на нем некуда было деться от сырости, днем же, особенно во вторую половину, стояла такая жарища, что голова звенела и золотые круги плыли перед глазами. И трудно ходить из-за камней. До берега вроде совсем недалеко, а ползешь туда чуть ли не целый час.

Дощечки, которые я разложил на камнях, действительно подсохли. Выбрал одну и начал стругать. И сразу увидел, что высохла она только снаружи, тоненьким слоем. Внутри древесина была влажная и плотная. Вторая дощечка, потоньше, высохла лучше. Я отколол от нее длинную лучину и обстругал так, чтобы получилась круглая палочка. Таких палочек я сделал шесть. Пока возился с ними, мох высыхал на солнце. Он стал белесым, похожим на вату и таким же пушистым.

Палочки я разложил для просушки и начал искать дощечку, которую нужно сверлить палочкой, чтобы получить огонь. Не нашел ни одной подходящей. Все они были внутри сырые. Вероятно ящик, от которого я их отбил, долго плавал в воде и дерево пропиталось насквозь.

Долго ходил по кромке берега, но так ничего путного и не нашел. И вдруг понял: а ведь ничего и не найду здесь, у самой воды. Во время прилива всю эту полосу берега затапливает море. И здесь все всегда мокрое. Надо искать выше, куда не доходит приливная волна. На том, примерно, уровне, где я разложил свои палочки.

Прилив… О нем я совсем позабыл. Два раза в сутки, утром и вечером, он затапливает все низкие части острова. Меня еще удивило, почему я не вижу тех камней, которые торчали из воды вчера днем, и почему поплавок, лежавший вчера довольно далеко от берега, теперь почти у самой воды. Да просто я сейчас нахожусь на берегу во время прилива. Потом, часов в одиннадцать, вода начнет отступать. А часов в шесть вечера снова зальет все старые места.

Я поднялся выше по берегу и почти сразу наткнулся на здоровенное бревно с большими, обглоданными водой сучьями. Воткнул в него нож. Оно, конечно, оказалось, сырым. Однако концы сучьев звенели, когда я ударял по ним черенком ножа.

Я подрезал один сучок, налег на него и он отломился с сухим треском.

Перетащил сучок к месту, где подсыхали палочки, и принялся мастерить из рябиновой палки лук. Утончил ее к обоим концам, сделал зарубки для тетивы. Затем привязал один конец заранее приготовленного шнурка к одной зарубке, несильно согнул палку и захлестнул тетиву за другую зарубку. Теперь нужен был камень со впадинкой, чтобы придерживать вертящуюся палочку сверху.

Отложил лук в сторону, поднялся с колен, взглянул на море и замер.

К острову шел катер.

Он был еще очень далеко, маленький, светло-серый, и почти сливался с фоном неба, но я различил знакомый обвод корпуса, ходовую надстройку и позади нее невысокую мачту с грузовой стрелой.

На мачте трепетал флаг.

Наши всегда поднимали флаг рыбной промышленности, когда выходили в море. Белый, с красной окантовкой, в левом верхнем углу серп и молот, а под ним две скрещенные красные рыбы.

Вот и кончилось мое приключение…

Они, конечно, побывали на нескольких островках, высаживались на них, искали меня. Потом, убедившись, что остров пустой, шли на следующий. Они знали, что я не могу разжечь костер и подать сигнал — у меня не было спичек. Да если бы и оказался в кармане коробок, все равно размок бы, пока я плыл к острову. Отец никогда не подумает, что я мог утонуть. Он сам учил меня плавать, и уже в пятом классе я свободно проплывал при любой волне два-три километра, если, конечно, вода не холодная.

И вот, обыскав несколько островов, они направляются к моему.

Ура! Значит, через час я буду на борту, среди своих, в уютной каюте, в чистой сухой одежде, и первый раз за эти дни поем по-настоящему.

Катер шел быстро, становясь все четче и больше в размерах. И чем ближе он подходил к острову, тем тревожнее мне становилось. А потом радость и вовсе исчезла, будто ее ветром сдуло. Неужели все кончится так быстро и неожиданно, как началось? Ведь я только начал устраиваться на этой земле, у меня появился дом, теперь нужно добыть огонь, потом я займусь рыбалкой, чтобы не хрумкать больше опротивевшие до тошноты саранки. Попробую на этом острове, на что я способен в жизни, и вообще испытаю, может ли современный человек выжить, попав на необитаемую землю без всего — кроме ножа. И вдруг все в один момент кончится…

Нелепо и даже обидно! Упустить такое приключение!..

Но я тут же оборвал себя. Все это глупости.

Сколько времени они потратят, осматривая остров за островом, как будет волноваться отец, как будут злиться на станции из-за того, что вместо научной работы приходится искать какого-то мальчишку!

А потом, если меня здесь не найдут, катер сюда больше и не придет, так и останусь на острове, может быть, даже на осень и на всю зиму. А вдруг я не выдержу холодной зимы, и тогда никто никогда не узнает, где я погиб…

Все это, пронеслось в моей голове, пока я глядел на катер, а он становился все больше и больше.

Жаль, нечем подать сигнал, но они обязательно будут осматривать берег в бинокль и заметят меня, если я никуда не скроюсь. А еще лучше, если я буду прыгать по берегу и махать курткой.

Я сорвал с себя куртку, залез на самый высокий камень и начал прыгать, крутя куртку над головой и крича во все горло. Не знаю, для чего я орал, они все равно не могли меня услышать, но мне казалось, что так лучше.

Катер приближался. Он шел к острову наискось и я мог одновременно видеть его нос и левый борт.

Но ни на крыльях ходового мостика, ни у бортового ограждения я не заметил ни одного человека! Странно… где же они? Может быть, в рубке и наблюдают за мной оттуда?

Я еще сильнее запрыгал на камне и завопил, пока вдруг не оступился и не загремел вниз, на булыжники, здорово ударившись боком и чуть не сломав руку.

Ну, неужели они меня не увидели? Ведь до берега каких-нибудь сто метров!

Я уже готов был кинуться в воду, как вдруг катер резко направился вправо и, описав бурунный полукруг, стремительно помчался прочь.

Я опустился на камни.

Катер скрылся за левым мысом, а я все еще сидел на камнях, и внутри меня звенела пустота.

Погоревав, я пошел искать камень со впадиной.

Гальки на берегу было сколько угодно. Попадались очень красивые камешки, полупрозрачные, как бы светящиеся изнутри, или полосатые, разных цветов и оттенков, ровно окатанные водой. Плоские, похожие на медальоны, кругленькие, как яички, продолговатые, как сигарки. Попался даже куриный король — с дырочкой на краю.

В конце концов я нашел камень наподобие шляпки гриба, с небольшим углублением с плоской стороны, и часа два потратил, чтобы углубить эту впадину. Я долбил ее заостренными концами других камней, пробовал сверлить концом кирки, но дело подвигалось очень медленно.

Как же управлялись с камнями первобытные? На один наконечник стрелы или копья у них уходило, наверное, несколько дней!

Мне все-таки удалось углубить ямку так, чтобы конец палочки из нее не выскакивал. Я отшлифовал углубление тонким длинным камешком.

Теперь можно было приступать к главному.

Выбрав самое сухое место на сучке, я проковырял в нем концом ножа лунку, обложил вокруг сухим мхом и мелкими щепочками, наструганными от того же сучка. Обернул тетиву лука вокруг палочки два раза, наложил сверху на палочку камень со впадиной, а конец палочки вставил в лунку сучка. Придерживая ногой сучок, совсем как первобытный человек на картинке (кстати, это было удобнее всего), я осторожно повел лук сначала вправо, потом влево. Палочка завертелась, как сверло.

Убедившись, что конструкция работает, начал водить лук все быстрее и быстрее. Конец палочки углубился в лунку, а вокруг нее появились тонкие коричневые опилки. Чем глубже сверлил сучок, тем темнее становились опилки. Скоро они стали совсем черными, сильно запахло паленым и из лунки выбился синий дымок.

Я выдернул палочку из сучка.

Она обуглилась на конце и слегка дымилась. Опилки вокруг лунки тоже дымились, но никакого уголька ни в лунке, ни на палочке не было. Ни единой искорки! Наверное, рано выдернул палочку.

Я снова вставил веретено в лунку.

Теперь я более смело водил лучком. Веретено и сучок дымились все сильнее, и вдруг дымок стал не синим, а белым и плотным, и опилки вокруг лунки вспыхнули маленьким красным пламенем, которое тотчас погасло.

Я выдернул палочку, придвинул к тлеющим опилкам мох и слегка подул в черную с красными искорками кучку.

И увидел огонь!

Бледный, почти незаметный на солнце, он разом охватил мох, а я, замерев, не дыша, смотрел на это и не верил глазам — так быстро и так просто все произошло!

Огонь съел мох и опал, но я успел подсунуть в него стружки и они загорелись сначала нехотя, а потом все веселее и больше.

Я бросил в красные язычки все, что заготовил.

Кучка огня свалилась с сучка на камни и разгорелась ярко и хорошо, а я лихорадочно щепил дощечки ножом и подбрасывал все новые и новые лучинки.

Когда огонь набрал силу, я сунул в него несколько больших досок. Концы их почернели, обуглились и, наконец, загорелись.

Вскочив на ноги, я закрутился вокруг костра в индейском танце.

Вот тебе и первобытные! Так просто и так хорошо! Только нужны сухие палочки, мох и лук!

Костер разгорелся и затрещал.

Я пошел по берегу, собирая доски, обломки ящиков, палки. Сейчас уже не страшно, что они сырые — подсохнут в огне.

Скоро костер полыхал вовсю. Большая часть палок и досок пропиталась мазутом — горели они жарко и дымно.

А солнце опять пекло так, что казалось, весь остров оплывает, как свечка. Купаться!

Надо же хоть раз искупаться в своей бухте!

Сбросив кеды и одежду, я осторожно пошел по камням к воде.

Камни здесь ноздреватые, изъеденные волнами, похожие на стеклистые губки или на огромные куски пемзы. Они здорово царапают пальцы. Если волной ударит о такой камешек, весь обдерешься до крови. Между крупными камнями — россыпи гальки. По гальке бегают крабики. Их очень много у кромки воды. Подходишь, и они прыскают от тебя, подняв над головой крохотные клешни. Несутся к морю и боком сваливаются в воду. Сколько этой мелкотни у скал! А вот крупных что-то не видно.

Скользя по гальке, я вошел в воду. Шесть-семь шагов вперед — и уже глубина.

Я оттолкнулся от дна и поплыл.

Прохладная вода приятно омывала горячее тело.

В несколько гребков я добрался до зубчатых скал, через которые меня перебросило, когда я подплывал к острову. Здесь и сейчас кипела пена и я побоялся сунуться на большую воду. Лучше не рисковать.

Перевернулся на спину, закинул руки за голову и лежал, слегка пошевеливая ногами, чтобы поддерживать тело на плаву.

Отличное место эта бухточка между берегом и рифами! Тихо, как в озере. Над головой ярко-синее небо, такое огромное, что чувствуешь себя мухой, заброшенной в космос. Вода то поднимается, то опускается. А у рифов шумит, как водопад.

Теперь у меня есть костер, сырость мне не страшна. Я буду жарить рыбу, и вообще приятно сидеть вечерами у потрескивающей груды хвороста, смотреть на языки пламени и мечтать. Крючки для рыбалки можно сделать из проволоки ящиков и тех двух булавок, которыми я закалывал брюки. Для лески расплести капроновый шнур…

Интересно, есть ли здесь рыба?

Я перевернулся на живот, опустил лицо в воду и открыл глаза. Подо мной качались разноцветные пятна и длинные космы водорослей, растущих на камнях. Все было мутным, нерезким. Эх, сейчас бы какую-нибудь простенькую маску на лицо!

Вглядывался в дно до ломоты в глазах, но ничего, кроме хвостов водорослей, не увидел.

Воздух в груди кончился, я поднял голову, чтобы передохнуть. Рядом плавала медуза, с чайное блюдце величиной, с четырьмя кружками на зонтике, похожими на глаза. Края зонтика медленно раздувались и опадали, и по его окружности волновалась рыжая бахрома. Из-под бахромы свисали студенистые щупальца, покрытые ржавым налетом. Неподалеку колыхалась еще одна медуза, поменьше.

В следующий миг я изо всех сил рванул к берегу. Разом забыл о рыбе, об удочках и крючках. Греб, теряя дыхание, стараясь поскорее нащупать ногами дно. Мне казалось, что медузы гонятся за мной, что еще момент — и я почувствую острое прикосновение зонтика к пяткам.

Наконец я выскочил на берег и несколько минут лежал на камне, вздрагивая и приходя в себя. Мерзкая дрожь пробегала по спине. Вот тебе и тихая бухточка! А если бы медуза подвернулась под руку?

Нет, теперь меня купаться в тихую воду ни за что не затянешь!

Это было в прошлом году. Отец взял меня с собою на «Бурун» на ловлю планктона. Мы шли вдоль берега малым ходом, в некоторых местах останавливались, просматривали планктонные сетки и снова шли дальше.

Кто-то на носу крикнул:

— Ребята, в воде цианеи! Я бросился к борту.

Катер плыл в сплошном месиве из медуз.

Планктонные сетки подняли и вытряхнули все, что в них было, в море. Капитан катера скомандовал повернуть назад.

Отец закинул сетку в воду и выбросил на палубу одну из медуз.

— Посмотри, Сашка, на нее и запомни, — сказал он мне. — Если тебе в море попадется такая — никогда не дотрагивайся до нее. Уплывай поскорее. Это — цианея дальневосточная. У нее очень опасный яд. Если обожжет и поблизости нет лаборатории, тогда — смерть. Сначала, после ожога, ты почувствуешь боль в костях. Потом у тебя закружится голова. Начнет схватывать сердце. Ну, а потом ты потеряешь сознание и — конец.

— Папа, — спросил я, — а тебя цианея обжигала?

— Нет, — ответил он. — Но я видел смерть от этой медузы и больше не хочу видеть. Хорошо еще, что они не любят холода. Они появляются только в теплой и тихой воде, в хорошо прогретых бухточках. Иногда их пригоняет к берегу теплыми течениями, как этих.

Я прекрасно запомнил цианею.

И сейчас, когда снова взглянул на тихую бухточку, меня передернуло. Ну и гадость!

Потом пошел проверить костер.

Он почти прогорел. Среди камней тлели угли и на них корчилась последняя доска.

Нужно было перенести огонь к палатке.

Оторвав от обломков ящика несколько проволок, я скрутил их вместе и приспособил к концам алюминиевую банку. Получилось что-то вроде черпака. В банку я наложил углей и бросил туда же несколько щепок. Затем подхватил свой лучок, огневые палочки, остатки ящика и кирку и пошел к своему дому.

У палатки расчистил место для огня, наколол щепочек, положил на землю несколько сухих сучков, которые нашел под деревом, на них — дощечки, на дощечки — стружки и вывалил на все это угли из банки.

Костер разгорелся сразу же.

Надо было заготовить топливо на ночь.

Я поднялся к тем деревьям, с которых обрывал мох. Еще тогда заметил на них сухие ветки.

Скоро у меня оказалась такая куча хвороста, которую не перенести к палатке за один раз. Сделал три рейса.

Сушняк вспыхивал в огне и сгорал почти без дыма. Я заметил, что доски, побывавшие в морской воде, хотя бы и хорошо высушенные, загораются плохо. Зато горят, как каменный уголь — без пламени.

Перед заходом солнца я понял, что моего запаса не хватит на ночь.

Снова пришлось подняться к деревьям и обломать с них все нижние ветви.

Зато как приятно было сидеть у теплого оранжевого островка света, кормить огонь сучьями, слушать их треск и видеть, как они рассыпаются жаркими малиновыми угольями!

Была уже третья ночь на острове, и чтобы не потерять счет дням, я выстругал из дощечки палочку и сделал календарь — совсем, как у Робинзона.

Меня смыло за борт в пятницу, это я отметил на палочке самой большой зарубкой. В субботу ходил по берегу и искал в полосе прибоя разные вещи для своего житья — тоже зарубка, маленькая. Воскресенье — зарубка поглубже. Сегодня я добыл огонь. А завтра уже понедельник.

В этот год я упросил отца, чтобы он не отправлял меня в пионерский лагерь.

— Что будешь делать? Болтаться по станции, мешать людям и таять от скуки? — спросил отец.

— Зачем таять? — обиделся я. — Устроишь меня на работу.

— Это на какую же работу? — воскликнул отец. — Ведь ты ничего не умеешь.

Это меня задело.

— Почему не умею? В школе я в радиокружке. Смонтировал уже три транзистора. Схемы знаю. Могу лодочный мотор собрать, разобрать, отрегулировать. Электричество наладить…

Отец улыбнулся.

— Ну, механиков-то и электриков у нас и без тебя хватает. Вот биологов…

— А если к планктонщикам, па? Что с тобой на «Буруне» ходят, я буду все, что скажут, делать. И никакой зарплаты не нужно…

— Так вот ты куда прицелился! Вольной жизни захотелось? — рассмеялся отец. — Романтика: ходят ребята на катере по морю, сеточки за борт забрасывают, в тине морской ковыряются, на палубе загорают. Надоест — акваланг на плечи и — в воду. Не жизнь, а сплошной отпуск… Да знаешь ли ты, какая у них работа? Они ж на станции самые каторжные трудяги. И зарплата у них…

— Да знаю, па! Виктор Иванович давно меня посвятил. И про трудности тоже. Он же мне и сказал: «Дуй к нам на каникулах, Сашка. Решишь — с отцом твоим потолкую».

— Посмотрим, — сказал отец.

На следующий вечер Виктор Иванович пришел к нам.

Пили чай. Виктор Иванович говорил о чем угодно, только не обо мне, а я все ждал, ждал… В девять часов стал прощаться и уже в коридоре сказал:

— Послушай, Владимир, дай нам твоего Сашку. На три месяца, на каникулы. Чем в лагере в организованные походы с малышней ходить, он с нами к настоящей работе и к морю привыкать будет.

— На какую ж должность? — спросил отец. — Ведь он, кроме рыбалки, об ихтиологии ничего не знает.

— У нас образуется. Я к нему давно присматриваюсь. Голова у него ясная, руки на месте. Я уже все прикинул. По штату положен нам младший лаборант. А у нас в группе его отродясь не было. На восемьдесят «рэ» кто пойдет? А Сашке твоему и интерес и эти восемьдесят рублей…

Я затаился.

Отец посмотрел в мою сторону, поморщился.

— Рано его еще рублями баловать. Да и по штату он не пройдет, ему ведь всего четырнадцать, паспорта еще нет. Директор не утвердит.

— А в виде исключения? — сказал Виктор Иванович. — Я директору личную докладную — так, мол, и так, очень способный, нужный в отделе парень…

— Пустое дело, — сказал отец.

— Под мою личную ответственность!

— То есть — на свою шею?

— Зачем на шею? — сказал Виктор Иванович. — Ведь он у тебя не шалтай.

Он обернулся ко мне.

— Ты ведь не шалтай, Сашка? Не подведешь? Тогда буду рисовать докладную.

Всего девять дней я проплавал с ихтиологами и планктонщиками на «Буруне».

И вот — на острове, у костра, и не знаю, что там на катере. Конечно, они не работают, а ищут. Вся программа исследований — к черту. Катер впустую перегоняет горючее. Виктор Иванович… Мне даже плохо стало оттого, что думает сейчас Виктор Иванович. А отцу, наверно, и вовсе стыдно поднять на него глаза.

Эх, лучше бы сидел я в пионерлагере!..

Черт, как быстро прогорают ветки! Огонь просто жрет их. Определенно и этого на ночь не хватит. Надо бы найти не таких сухих.

Я выполз из палатки и пошел ко второму дереву, выше источника. Его ветви нависли над самой землей, до них легко дотянуться и, наверное, нетрудно сломать.

Я заметил, что сегодня смерклось раньше обычного, и посмотрел па гору. Облака у вершины не было, и ветра сегодня тоже не было, зато все небо затянуло темно-серой мглой.

У самого дерева я провалился в какую-то яму. Ну и остров! Весь из ям и камней.

Ухватив руками один из нижних сучков, я попытался отломить его от ствола. Не тут-то было! Сучок сгибался, как пружина, и ни за что не хотел отламываться. Вот если бы топор…

Другие ветки, потоньше, отламывались, но с трудом. Да еще на них были какие-то колючки, которые неожиданно втыкались в ладони. Смерклось так, что я не видел, что ломаю и где. Дурак! Надо было собрать все доски на берегу, вытащить из водорослей тот бочонок, расколошматить его камнями и тоже высушить.

Я отломил с десяток тонких ветвей и потащил их к костру. Он красновато светился сквозь кусты.

У огня ножом накромсал ветки на короткие палки, сложил все у входа в палатку. Подбросив на угли несколько штук, я буквально свалился на матрац и заснул.