"Один на один" - читать интересную книгу автора (Внуков Николай Андреевич)

БЕРЕГ ЛЕВОГО БОРТА

На Берег Левого Борта я отправился на восемнадцатый день. До этого еще ни разу не заходил за Правые Скалы — дорога туда была тяжелее, чем на Берег Правого Борта.

Я испек три десятка яиц, навялил несколько горстей кизила, отобрал крупные саранки. Все это завернул в кусок полиэтилена, который сложил пакетом и к углам привязал лямки из шнурков. Вышло что-то наподобие вещевого мешка — его можно было нести за спиной. В этот же пакет засунул огневой инструмент. К поясу шнуром привязал бутылку с водой.

Сразу же, в самом начале пути пришлось перелезать через каменный завал. Потом начался спуск по валунам до самых Правых Скал. Идти приходилось медленно и все время смотреть под ноги. Некоторые камни шатались, и при неосторожном шаге я мог сверзиться с высоты прямо в бухту. Я захватил с собою кирку, она мне здорово мешала, но оставить ее где-нибудь в расщелине я не хотел — могла понадобиться при заготовке сушняка.

Я никак не мог понять, почему этот берег такой крутой. Потом, наконец, сообразил. Остров представлял собою сопку, погруженную в море. Вернее — вершину большой сопки. Один скат, опускавшийся к Бухте Кормы, был пологим. Другой, тот, по которому я сейчас шел, круто падал в море.

За Правыми Скалами берег резко повышался. На нем почти не было никаких трав, зато не было и камней, по которым так трудно ходить у меня, в Бухте Кормы. Почва состояла из плотно слежавшегося темно-серого щебня, под которым — когда я копнул его киркой — оказалась настоящая земля.

Поднимаясь, я снова почувствовал слабость и несколько раз присел отдохнуть. Там, на материке, я мог без передыха взобраться на любую сопку. А здесь… Ноги противно вздрагивали, голова кружилась, я ловил ртом воздух.

Впереди, на крутизне, стояли большие лиственницы. Я видел их толстые корни, вцепившиеся в почву, слышал их запах, смолистый, терпкий. Хотелось скорее к ним, полежать под ветерком у их стволов, посмотреть на запад. Почему-то казалось, что оттуда я увижу берег материка.

Примерно через час я добрался до первой. Свалил свою котомку у ствола и сам свалился рядом с ней.

Передо мной открывался огромный полукруг моря. Точно такой же серый, кое-где подернутый рябью зыби, как в Бухте Кормы. Никакого материка не было и в помине. Только в левой стороне на фоне неба опять туманно рисовались три зуба какого-то острова.

Есть ли у него название на подробных лоцманских картах? И как называется мой?

Ветер шел с моря ровный и прохладный. Дышалось легко, и от этого невесомого воздуха захотелось есть. Я развязал пакет, съел пять яиц, несколько мидий, закусил ягодами кизила и запил обед нагревшейся в бутылке водой. Костер решил не разжигать — неохота было возиться с огневыми палочками, да и сушняка я здесь что-то не видел. Ствол лиственницы поднимался высоко, как колонна, и нижние ветки начинались на высоте трех или четырех моих ростов.

Неожиданно я вспомнил, что меня могут искать, и стал всматриваться в небо. Но на всем голубом размахе небесной высоты не было ни одного облачка, ни одной подозрительной точки.

Впереди, шагах в ста, росли еще три лиственницы, а дальше, на крутизне, темнел целый лес. Если бы сюда не так трудно взбираться, лучшего места для палатки и не придумаешь. Но здесь нет ни саранок, ни мидий, ни скал, на которых гнездятся чайки. Нет берега, на который прибой и штормы выбрасывают множество всякого барахла, необходимого для жизни.

Интересно, что, для того чтобы жить, человеку нужно не так уж много. Самое главное — одежда и обувь. Потом хороший нож. Если бы на острове водились звери — конечно, ружье. Топор. Ну, еще котелок, миска и ложка. Что еще? Да, пила. И напильник, чтобы ее затачивать. И все. Остальное можно сделать своими руками.

Почему в городе у человека так много вещей? Целые склады белья, костюмы, всякие куртки, пальто, плащи… В квартирах уйма разной мебели. Да еще телевизор, стиральная машина, холодильник, шкафы… У многих — автомашины, фотоаппараты, магнитофоны. И все это надо обслуживать, возиться с этим, покупать все новые модели этого барахла. В конце концов получается, что человек только и работает ради вещей, а некоторые гордятся, что у них разных шмоток больше, чем у других… Неужели так устроена жизнь, что нужно этим гордиться? Или это от жадности? Из-за того, что приятно хвастаться перед другими: у меня, мол, есть то, то, то, то, а у тебя этого нет. И забавно, что увеличение количества вещей называется благосостоянием. В газетах так и пишут:

«рост благосостояния…» Не спорю, хорошо, когда у тебя телевизор, радиоприемник, автомашина, но ведь прекрасно можно обходиться и без них. Жили же без всего этого сто лет назад, и неплохо жили. И времени больше оставалось на разные другие дела. А сейчас… Или я ошибаюсь и неправильно что-то понимаю?

Да вот я сам. Дома меня не отлепить было от телевизора, я часами мог крутить транзистор. А тут о них и не вспоминаю. Значит, они и не так уж необходимы?

Кстати, кино, телевизор, радиоприемник, фотоаппарат почти не оставляли мне времени для того, чтобы самостоятельно думать. И только попав на остров, я стал размышлять о таких вещах, о которых раньше и не вспоминал…

У трех лиственниц я тоже не нашел никакого топлива. Даже прошлогодних шишек под ними не было. На почве желтел тоненький слой хвои.

Я осмотрел деревья. Толстые, правильной формы, высокие. Они росли здесь свободно, им ничто не мешало, и ветви не утолщались на южной стороне, везде были одинаковые. Вот тебе и примета о севере-юге… И ни одного сухого сучка на земле!

Здесь я не отдыхал, а начал подниматься прямо к лесу.

Карабкался на подъем в тени — солнце закрыл скат сопки. От леса тянуло приятной свежестью. И хотя крутизна склона увеличивалась, идти было нетрудно.

На материке в лесу всегда находится сушняк. Жаль, что сейчас июль и еще нет грибов. В прошлом году мы с отцом за один только поход в тайгу — и совсем недалеко от станции — набрали два ведра белых груздей. На всю зиму хватило. Какие они были, особенно со сметаной! Да и с подсолнечным маслом тоже…

А что, если на катере все сразу подумали, что я утонул? Если они так подумали, никто меня и не будет искать. И никаких вертолетов не появится в небе. И тогда мне долго, ой, как долго не видеть ни отца, ни станции, ни груздей…

Мысль эта заставила меня остановиться, но я воспринял ее спокойно, не так, как в первые дни. Я вообще ко всему стал относиться очень спокойно. Найдут — хорошо. Не найдут — ну и что? Бесись не бесись — толку от этого мало. Ничего не изменится. Надо просто делать свое дело на этой земле. Тебе дана жизнь, она тебе нравится и ты не собираешься с нею так просто расставаться. Поэтому не разменивай ее на мелочи, на всякие там ожидания, страдания и прочее, а делай все, чтобы сохранить себе жизнь. Кто у тебя может ее отнять? На острове — только природа или болезнь. А ты не поддавайся. Дерись за свое право жить. Коли ты народился на свет — значит, она же, природа, дала тебе это право. Ищи, каким способом можно приспособиться к природе или приспособить ее для себя. Конечно, у меня мало силенок, чтобы приспособить для себя остров. Вот если бы я был не один… А так — надо приспосабливаться. Надо искать то, что поможет мне выжить. Я уже нашел воду, пищу, построил жилье. Остался целым после бури. Сейчас есть шанс подать сигнал другим людям, что я нахожусь на острове. Неужели я упущу этот шанс?

Поправив на плечах лямки свертка, я направился к лесу.

Только издали он казался густым и темным. На самом деле лиственницы стояли редко, шагах в двадцати-тридцати друг от друга. Кое-где между ними росли кусты багульника. Земля здесь еще не просохла. И вообще солнца в этих местах было мало, большую часть дня оно было загорожено сопкой. Я прикинул, что этот берег тянется в юго-западном направлении километра на два. И как я обрадовался, увидев между стволами лиственниц целые валы, кучи и баррикады из бурелома! Огромный костер можно было развести здесь!

Отдохнув и слегка перекусив печеными яйцами, я сделал большой круг по лесу. Не нашел никаких груздей. Видимо, грибов здесь вообще не водилось. Весь подлесок состоял из багульника. Но зато сколько сушняка!

Выбрав завал побольше, я начал подтаскивать к нему сучья, с которыми мог справиться. Через некоторое время под двумя лиственницами образовалась порядочная груда всего, что могло гореть. Вынув из свертка огневой припас, я добыл огонь.

С палочками и луком я научился обращаться не хуже первобытного. По цвету дыма сразу определял, что на конце появился уголек. И просто чутьем улавливал, когда палочку надо выдергивать из гнезда, чтобы уголек не раскрошился в пыль. Ну, а уж раздуть огонь из самой крохотной искорки для меня вообще не составляло труда. Делал все это не задумываясь, так же, как дома чиркал о коробку спичкой. Я понял одну интересную штуку. Каждая работа, когда ее не знаешь, кажется сложной и трудной. Сначала всегда обдумываешь любое движение, часто делаешь то, что не нужно. И это получается не так, и то — не этак. Несколько раз испортишь работу. Это правильно, потому что ты еще учишься. Зато через некоторое время руки так привыкают, что уже не задумываешься, в каком порядке что нужно делать. И тогда все становится вовсе нетрудным.

Иногда мне казалось, что будь у меня не маленький перочинный нож, а топор, я смог бы построить себе настоящий дом.

Через полчаса костер разгорелся. Я наломал тонких веток багульника и бросил большую охапку в огонь. К вершинам лиственниц поднялся столб плотного голубого дыма.

Есть сигнал!

Я сел у огня.

И тут вдруг снова увидел дырку на джинсах под самым коленом. Кажется, она стала больше…

Там, на станции, в школе, я очень гордился своим джинсовым костюмом, особенно штанами. Костюм мне привез отец из Владивостока. Настоящий «Ли» с двойными крупными швами, с молниями на задних карманах, с фирменными пуговицами. Все ребята умирали, когда я в первый раз пришел в нем в школу, а я чувствовал себя самым счастливым человеком. Штаны сидели, как положено настоящим «Ли», на самых бедрах, куртка приятно и плотно обнимала плечи, и все было сделано из блекло-синей ткани, жесткой, как жесть. Я даже начал бояться, что когда немного подрасту, костюм станет тесен и в нем будет трудно передвигаться. Но этого не случилось. Я действительно подрос, но и костюм вроде бы подрос вместе со мной — и в седьмом классе он сидел на мне так, будто я в нем родился. Джинсы и куртка слегка потерлись па локтях и коленках, побелели на швах и стали еще моднее. Чудесный «Ли», казалось, ему сносу не будет! Ведь там, где он шился, он предназначался для работы на фермах, скачки на диких мустангах, тяжелых походов и вообще для полной приключений жизни настоящего человека. И вот на тебе — неполных три недели на острове и уже дырки, и ткань начала расползаться у прочных двойных швов… Нет, уж лучше бы сюда морскую робу из настоящей парусины, такую, какую носят рыбаки.

Будь у меня иголка, я поставил бы на джинсы заплатки из кусочков палаточной парусины. На нитки можно распустить капроновый шнурок от сети. Но иголки не было, а сделать ее из булавки или из проволоки моими инструментами невозможно.

День проплывал над островом тихий, безветренный. Море лишь кое-где морщилось волнами, в лесу стояла хвойная тишина.

Мне не хотелось возвращаться в свою бухту. Яиц и мидий хватит до завтра. Ночь можно скоротать у костра.

В самом деле — что меня привязывает к месту? Разве что палатка да запас продуктов в ней. А так весь остров — мой дом. Огонь я могу добыть в любую минуту. Все необходимое мне — со мной. Могу идти, куда захочу, и ночевать, где захочу.

Что на земле заставляет человека жить на одном месте? В основном — земля, которая его кормит. Потом дом и барахло, которое он в нем накопил. Друзья, к которым привык. И еще работа. А так, если ты сам по себе, если у тебя минимум вещей — самое необходимое для жизни, — ты абсолютно свободен. Ходи хоть по всему земному шару, и каждый угол, в который забредешь, будет твоим домом…

Хорошо пообедав, я поднялся еще выше, но везде было одно и то же — сухая почва, покрытая желто-бурой лиственничной хвоей, и кусты, самые высокие из которых доходили мне до груди. Воды не нашел.

Солнце, обогнув сопку, начало спускаться к юго-западному краю горизонта. Его лучи пробили гущу леса и легли на стволы лиственниц темно-желтыми отблесками. Стало очень красиво. Я наслаждался теплом, тишиной и бездельем. В эти часы на моем склоне, у источника, уже тень. Только перед самым закатом она уходит на северо-восток. А здесь совсем другой мир.

И вдруг мне захотелось, чтобы кто-нибудь еще вместе со мной сидел у костра. Лаборант Гриша, Виктор Иванович, а еще лучше отец. Мне не хватало сейчас человека, которому я мог бы все рассказать и послушать, что скажет он. Я уже заметил, что, работая, часто говорю сам с собой вслух. Раньше этого никогда не было. А тут мне просто необходимо было слышать человеческий голос. Он как бы подбадривал меня, помогал думать, создавал впечатление второго человека, который в трудные минуты помогал мне советом.

В этот вечер у костра я впервые за все время тосковал от одиночества. Я громко рассказывал сам себе, что завтра поднимусь еще выше по лесу, может быть, по этому трудному склону доберусь до самой вершины сопки и увижу катер или корабль, который меня спасет.

Вспоминал ребят и девочек нашего класса. В школе я ни с кем крепко не дружил, кроме Васи Короткова, сына завхоза нашей станции Петра Алексеевича. Васька был самым надежным человеком — спокойным и неболтливым. Если обещал что-нибудь — обязательно выполнял. Был готов к чему угодно. Если я звал его куда-нибудь, он собирался и шел со мной, не спрашивая — куда. Если мне хотелось сгонять пару партий в шахматы, лучшего партнера было не отыскать. А как он умел рассказывать разные истории! Когда я потом шел на пересказанный им фильм, он казался мне не таким интересным, как в передаче Васи. И если он звал меня, я тоже не спрашивал — куда и зачем. Знал, что зря он не позовет.

И еще я дружил с Таней Нефедовой, дочерью машиниста нашего катера Федора Ивановича. Она жила в поселке океанологов с девяти лет. Когда я приехал с отцом и матерью на станцию и поступил в четвертый класс, первый человек, с которым я познакомился, была Таня. Вернее, познакомился не я с ней, а она со мной. На второй день после уроков ко мне подошла маленькая черноволосая девчонка и спросила:

— Ты откуда?

— Из Ленинграда, — сказал я и в свою очередь спросил, откуда она.

— С Амура, — ответила она. — Раньше мы жили в Хабаровске. Ты будешь рассказывать мне про Ленинград, хорошо?

— Чего рассказывать? — растерялся я.

— Все, — сказала она. — Про Ленина расскажешь. Про ваши улицы. Про твой дом и про пароходы. Про девочек и ребят твоего класса. А я тебе расскажу про Хабаровск и про Амур. И про Волочаевскую сопку, на вершине которой в царское время жил главный шаман.

— А кто это — шаман? — спросил я.

— Колдун, — сказала она. — Ты где живешь?

— Во втором бараке.

— Э, почти у пирса, — сказала она. — А мы в пятом, у гаража. Я к тебе сегодня приду.

Вечером она действительно пришла и заставила меня рассказывать про Невский проспект и про памятник Ленину у Финляндского вокзала.

— А броневик, на котором он стоит, настоящий? — допытывалась она.

Я сказал, что ненастоящий, из камня, а настоящий находится в другом месте, во дворе музея, и около него всегда принимают в пионеры.

— Жалко, — сказала она. — Если бы настоящий, было бы красивее.

Она сама познакомилась с моими родителями и сказала, что им придется плавать на катере, который водит Федор Иванович.

— Он гоняет его от Шантар до Владивостока. Как уйдет в море, так на неделю.

— А ты остаешься с мамой? — спросила моя мать.

— Зачем с мамой? Одна. У меня нет мамы, — сказала Таня.

— Кто же тебе готовит обед? — удивилась моя мать.

— Что я сама не умею? — сказала. Таня. — Я могу все — мясо варить, рыбу жарить. Пирог испечь тоже умею. Мне отец деньги оставит, я и веду хозяйство.

Мои родители переглянулись, и я заметил, что мама бросила многозначительный взгляд на меня. Когда Таня ушла, мама воскликнула:

— Поразительная самостоятельность в двенадцать лет! Прямо не верится. Эта Татьяна — настоящая маленькая женщина!

Через день Таня снова пришла и принесла большой рыбный пирог.

— Сама? — спросила мама.

— Сама. Папка пришел с моря. Я всегда пирог стряпаю, когда встречаю.

И снова мои отец и мать переглядывались и отец сказал матери перед сном:

— Вот тебе дети восточной окраины Союза. Даже у тебя так вкусно не получается.

— Не получается, — согласилась мама. — Да я вообще плохо готовлю. Просто не представляю, что из Татьяны получится, например, в девятом классе.

Скоро Таня сделалась необходимым человеком в нашей семье. Когда Федора Ивановича не было дома, она проводила вечера у нас, помогала маме убирать комнаты и готовить, а после школы мы вместе делали домашние задания.

Во многих случаях, даже в решении арифметических задач, Татьяна оказывалась сообразительнее меня. Сначала это меня злило. Какая-то пигалица, а мальчишеские дела может делать лучше любого мальчишки, да еще какого мальчишки — ленинградца! Но Таня никогда не заносилась. Все у нее выходило как бы случайно, она даже сама удивлялась, как это у нее выходит.

— Хозяйка, — говорил Федор Иванович. — Нигде не пропадет.

Мне нравилось, что Таня плавала ничем не хуже меня, любила походы в сопки, а в находкинском пионерлагере была единственной девчонкой, которая взяла все три приза на соревнованиях по бегу, по умению стряпать и по быстроте разжигания костра. В шестом классе она уже сама себе шила платья и ухитрилась сшить даже джинсы, ничем не хуже моих знаменитых «Ли».

А в седьмом она здорово подросла и стала делать взрослую прическу. Смотрела она на все вокруг, немного прищуривая глаза, и это было так красиво, что я просто с ума сходил. А потом оказалось, что прищуривается она не нарочно, а оттого, что плохо видит вдаль. Мой отец посоветовал ей носить очки, но она отказалась.

— Я хочу стать художницей, — сказала она, — и близорукость мне даже помогает: я вижу все не детально, а обобщенно. А читаю я и без очков свободно.

Рисовала она здорово, учителя говорили, что у нее прирожденный талант. И где только она находила время на все?

Мы как сдружились с четвертого класса, так и не расставались до сих пор. Отец говорил, что после смерти моей мамы Татьяна оказывает на меня благотворное женское влияние. Действительно, при Тане я чувствовал себя более взрослым, находчивым и умным.

Часто мы собирались втроем — Вася, Татьяна и я, — и нам было хорошо вместе.

Эх, если бы сейчас Таня сидела со мной у костра!

Два дня я прожил в лесу.

Прошел его весь насквозь до северо-западного склона сопки. Видел с высоты Форштевень. Но добраться до него с этой стороны я бы не смог — в конце леса путь преграждал распадок с такими обрывами, через которые могла перелететь только птица. Зато здесь, на краю распадка, я нашел воду.

И все это время я поддерживал костер.

Как я ни экономил еду, утром третьего дня продукты кончились. Новых добыть было негде. Пришлось возвращаться в Бухту Кормы.

Перед уходом я построил новый костер — настоящую таежную нодью. Меня научил ее складывать Федор Иванович.

Для нодьи нужны прямые длинные сучья. Сырые или сухие — не имеет значения. В землю наклонно вкапываются две жерди метра по полтора длиной. Жерди надо выбирать гладкие, чтобы сучья, которые на них уложишь, свободно сползали по уклону вниз. Потом укладываешь на жерди эти самые сучья. Получается что-то вроде наклонной стенки. Стенку располагаешь так, чтобы ветер дул под нее со стороны наклона. Это делается для того, чтобы нодья не загорелась вся сразу. У самых нижних сучьев выкапываешь ямку. В ней будут накапливаться уголья. Потом в ямке раздуваешь огонь. Нижние сучья понемногу горят, и когда сгорают, по жердям сползают верхние. Чем выше нодья, тем дольше она будет гореть. Конечно, лучше всего складывать ее из гладких бревнышек, но таких у меня не было.

Я провозился с нодьей почти весь второй день. Зато все вышло как надо. Утром третьего дня, съев последние три яйца и семь саранок, я поджег нодью. Сверху на сучья навалил сырого багульника. Дождался, когда в ямке накопится довольно углей. Теперь даже в сильный ливень нодья ни за что не погаснет. Если зальет внешнюю, наклонную сторону нодьи, то часть горящих углей останется под навесом, и они понемногу будут подсушивать сучья.

Жаль, что у своей палатки я не могу построить такой костер — там мне не попадалось ни одного прямого сучка. Вот если бы какой ни на есть топор…