"Роковой самообман" - читать интересную книгу автора (Городецкий Габриэль)

«Загадочное» предостережение

По словам Черчилля, он почувствовал «облегчение и волнение», наткнувшись на донесение, поступившее из «самого надежного источника» англичан, «осветившее всю восточную сцену, как вспышка молнии». Речь идет об информации, полученной англичанами с помощью «Энигмы», машины, созданной ими для перехвата и дешифровки немецких военных радиопереговоров. Судя по перехваченным сообщениям, трем бронированным дивизиям и другим ключевым силам было приказано выступить с Балкан в район Кракова через день после присоединения Югославии к Оси^{800}, однако они были отозваны обратно, когда немцы узнали о перевороте в Белграде. Внезапное перемещение крупных бронированных формирований на Балканы, а затем сразу назад в Польшу, по утверждению Черчилля, «могло означать только намерение Гитлера напасть на Советский Союз в мае… Тот факт, что белградская революция потребовала их возвращения в Румынию, возможно, заставил отложить это на июнь»^{801}. Но в самом ли деле Черчилля посетило блестящее озарение? Был ли этот отдельный рапорт единственной причиной, заставившей его изменить мнение о намерениях немцев и решиться послать персональное предостережение Сталину? Неужели Черчилль, в отличие от всех остальных в разведке и Форин Оффис, осознал близость подстерегавшей Советский Союз опасности? Как ему удалось предсказать вероятный срок вторжения — июнь? Ответы на эти вопросы раскрывают пагубное влияние, оказанное предостережением Черчилля на сталинскую оценку надвигающейся угрозы.

Подобно Сталину, Черчилль установил процедуру, в ходе которой первоначальные разведывательные донесения обрабатывались для него. Далее они просеивались майором Десмондом Мортоном и ежедневно представлялись Черчиллю в особой красной папке. Туда включались телеграммы посольств как враждебных, так и дружественных стран, но прежде всего — перехваты немецких военных радиопереговоров, полученные с помощью «Энигмы». В то время как военно-морской код был взломан и информация регулярно и бесперебойно поступала в Блетчли Парк, где производились многочисленные операции по дешифровке, переговоры вермахта все еще с трудом поддавались декодированию. Вплоть до начала операции «Барбаросса» к Черчиллю приходили лишь фрагментарные сообщения о наращивании немецких сил.

Ввиду драматических событий в Югославии Черчилль был поглощен отчаянными попытками Идена и генерала Дилла создать в Юго-Восточной Европе эффективный барьер против проникновения Германии на Средний Восток, и особенно отвлечь ее от Турции^{802}. Как и Сталин, Черчилль рассматривал намерения Германии относительно Советского Союза в связи с событиями в этом регионе. Поздно вечером 28 марта он передал Идену, находившемуся тогда в Афинах, подробные инструкции касательно общей стратегии Англии. Лишь последний пункт содержал беглое упоминание о гипотетической возможности советско-германской конфронтации. «Не может ли быть так, — спрашивал Черчилль, — что, если удастся создать фронт на Балканском полуострове, Германия сочтет за лучшее заняться Советским Союзом?»^{803} Другими словами, Черчилль считал Балканы и Средний Восток главными целями Гитлера, а вот эффективное сопротивление на Балканах могло бы, по его мнению, повернуть Гитлера в сторону Советского Союза.

Тем не менее, на следующее утро Черчилль вернулся к своим прежним взглядам, когда генерал-майор сэр Стюарт Мензис («Си»), шеф МИ-6, Сикрет Интеллидженс Сервис, ознакомил его с перехватом «Энигмы». Перехват заключал в себе приказы на выступление из Румынии в район Кракова трем из пяти бронетанковых дивизий, размещенных на юго-востоке, и двум моторизованным дивизиям, в том числе дивизии СС. Марш должен был начаться 3 апреля и закончиться 29 апреля. Как можно судить по донесениям разведки Черчиллю, обнародованным лишь недавно, именно «Си», в обычной своей лаконичной манере, обратил внимание Черчилля на тот факт, что директива была издана до югославского переворота и «поэтому было бы интересно посмотреть, выполняется ли она до сих пор»^{804}. Черчилль, однако, вовсе не увидел сразу же указаний на немецкие планы относительно Советского Союза. И он, конечно же, вопреки позднейшим заявлениям, не послал «немедленно эти важные известия» Сталину. Вместо этого, он поспешил передать суть информации Идену, предполагая, что тот мог бы воспользоваться ею как козырем и убедить сопротивляющихся греков, турок и югославов создать прочный фронт против Гитлера. Потому в его изложении сообщения подчеркивалось южное направление движения немцев, которое, как он полагал, отвлечет, по крайней мере временно, внимание вермахта от Советского Союза:

«Плохой дядя собрал очень большие бронированные войска и т. д., чтобы держать в страхе Югославию] и Грецию, и надеялся заполучить первую или обе без боя. В тот момент, когда он был убежден, что Югославия] — член Оси, он двинул трех из пяти Ягуаров против Медведя, в уверенности, что оставшихся хватит для завершения греческого дела. Однако белградская революция спутала всю картину и вызвала отмену приказов на выступление к северу на полдороге. Это может означать, по моему мнению, только намерение атаковать Югославию] в первую очередь или, альтернативно, начать действия против Турка. Выглядит так, будто тяжелые войска будут использованы на Балканском полуострове, а Медведя оставят на потом»^{805}.

Потребовалось время, а главное — влияние со стороны, чтобы стала ясна вся важность полученной информации, прежде чем Черчилль пустил ее в ход. Следует отметить, что Черчилль замещал Идена в Форин Оффис во время его длительной отлучки на Средний Восток и поэтому был в курсе всех важных сообщений. Как раз когда он составлял телеграмму о стратегии Идену, Кэдоган привлек его внимание к информации, подтверждающей донесения «Энигмы»^{806}. Ему показали также подробнейшую телеграмму Криппса на ту же тему; и предполагаемая дата вторжения, и решение предупредить русских соотносятся скорее с телеграммой Криппса, чем с расшифровкой «Энигмы». Явный сдвиг в политике произошел не раньше 30 марта, когда во второй телеграмме Идену о возможности немецкого вторжения в Советский Союз говорилось более отчетливо. Тем не менее, случилось это лишь после того, как и воздушная разведка, и правительственная школа кодирования и шифрования подвергли анализу сообщение «Энигмы» и пришли к такому же выводу. Даже тогда Черчилль воздержался от активного участия в долго откладывавшейся дискуссии по поводу англо-советских отношений, состоявшейся 31 марта и описанной выше^{807}.

Решение принять предложение Криппса и ознакомить русских с собранными сведениями созревало еще дольше. Скорее всего, на Черчилля подействовали дальнейшие сообщения, полученные из Белграда 30 марта и от Самнера Уэллса, заместителя госсекретаря Соединенных Штатов, 2 апреля. Они подтверждали известия из Афин, где нашел убежище после переворота принц Павел, что Гитлер открыл ему во время их встречи в Берхтесгадене 4 марта свое намерение осуществить военную операцию против Советского Союза. Как оказалось, Геринг также поведал Мацуоке, японскому министру иностранных дел, во время визита последнего в Берлин, будто Германия собирается напасть на Советский Союз весной, невзирая на исход кампании против Англии^{808}. Криппс, убежденный, что германская угроза вполне реальна, и, как всегда, обуреваемый жаждой действия, 31 марта высказал предположение, что, если эти открытия подтвердятся, ими можно будет «воспользоваться здесь с большим толком».

Следует тщательно разграничивать в этой связи доводы, приводимые против передачи информации Криппсом и Форин Оффис. Криппса главным образом заботило, как бы русские не истолковали этот шаг как попытку втянуть их в войну. Форин Оффис не ожидал нападения Германии и потому не хотел проявлять инициативу, которая могла бы сыграть на руку немцам в воображаемых переговорах. Новая информация грозила подорвать укоренившуюся концепцию, согласно которой советско-германский альянс находился в процессе создания. Если русские согласятся внять предостережению, на повестку дня встанет вопрос англо-советского сближения. Неудивительно поэтому, что в тот же день, когда Черчилль обдумывал свое предостережение Сталину, Кэдоган, при полной поддержке Лоренса Колльера, начальника Северного департамента Форин Оффис, возражал против сделанных Криппсом и Галифаксом предложений предупредить русских об опасности. Нет смысла, говорил он в заключительной записке, снова повторять предостережения русским, пока это не может возыметь «должного действия, с нашей точки зрения, то есть пока они не поймут, что на них нападут в любом случае и невзирая ни на какие уступки, которые они могут сделать Гитлеру». Короче, передача разведывательных данных бессмысленна, пока русские не будут «достаточно сильны, чтобы правильно на них отреагировать»^{809}. На данный момент политическая концепция пронизывала деятельность разведки и царила в умах. 1 апреля военная разведка пришла к выводу, что «целью передвижения германских бронированных и моторизованных войск несомненно является военное давление на Советский Союз, чтобы не допустить советского вмешательства в немецкие планы относительно Балкан»^{810}.

Анализируя предостережение Черчилля Сталину, следует помнить, что Черчилль до тех пор не выказывал почти никакого интереса к русским делам^{811}. Более того, его настойчивое желание предупредить русских резко контрастирует с позицией, которую он занимал раньше. В феврале, когда, казалось, перспективы у англичан были лучше, он выступил против даже половинчатых мер по предупреждению русских об опасности, «пока обстоятельства в Греции складываются не в пользу Британии»^{812}. Теперь его вмешательство мотивировалось мыслью, что Германия, возможно, изменила свою генеральную стратегию. Однако внезапный выход Черчилля на сцену несколько отдавал капризом, он не принимал во внимание хрупкую политическую конструкцию, к которой следовало приспособить его послание. Поступив подобным образом, он направил бы Москву таким курсом, который вскоре потребовал бы подготовки серьезного ответа на германскую угрозу. Послание, имеющее целью привлечь внимание Сталина к перемене ситуации, было окончательно составлено только 3 апреля и гласило:

«Я имею достоверную информацию от доверенного агента, что немцы, думая, будто Югославия уже у них в руках, скажем, после 20 марта, начали перебрасывать три из пяти танковых дивизий из Румынии в Южную Польшу. Как только они услышали о сербской революции, это движение было остановлено. Ваше превосходительство легко может оценить значение этих фактов».

Это было, по выражению Черчилля, «коротко и загадочно»; «краткость и необычный характер» послания призваны были, как вспоминал он позднее, «придать ему особую значимость и приковать внимание Сталина»^{813}. Криппса попросили передать предостережение, по возможности, «лично» Сталину^{814}.

Форин Оффис, служивший каналом сообщения между Черчиллем и его послом в Москве, придерживался своей концепции и не проявлял охоты принять новый поворот событий. Сарджент и Кэдоган, явно беспокоясь, как бы Криппс не взял на себя больше, чем следует, если получит беспрепятственный доступ к Сталину, поспешили снабдить его «руководством, что говорить». Так как Криппс не знал источника сведений, наставления Форин Оффис лишь ослабляли тот эффект, которого Черчилль ожидал от послания. Инструкции воплощали два образа мыслей: черчиллевский и скептическую позицию Форин Оффис. Кэдоган начал с переиначивания смысла предостережения Черчилля:

«Изменение военной диспозиции немцев наверняка подразумевает, что Гитлер в результате акции в Югославии теперь отложил свои прежние планы, угрожавшие Советскому правительству. Если это так, Советское правительство может воспользоваться случаем, чтобы упрочить свои позиции. Данная отсрочка показывает, что силы противника не беспредельны, и демонстрирует преимущества создания чего-то вроде объединенного фронта».

Однако документ поражал своей двусмысленностью. Во втором параграфе Кэдоган утверждал, будто, усиливая давление, Гитлер надеялся выжать дальнейшие уступки, не собираясь в самом деле нападать на Советский Союз. Первый проект оказался настолько неудовлетворителен, что Черчилль сам заменил параграф, настаивая на военном значении информации. Даже тогда инструкции не отражали черчиллевского ощущения срочности или его интерпретации новых сведений. Более того, хотя предостережение Черчилля соответствовало совету Криппса не создавать впечатления призыва помочь Британии в Юго-Восточной Европе, инструкции именно это и делали:

«…2. Очевидным путем для Советского правительства к упрочению его позиций было бы оказание материальной помощи Турции и Греции, а через последнюю и Югославии. Эта помощь может увеличить трудности для немцев на Балканах и тем самым еще отсрочить нападение Германии на Советский Союз, о котором говорят столь многие признаки. Если же теперь не воспользоваться любой возможностью вставить Германии палку в колеса, опасность может возникнуть вновь через несколько месяцев.

3. Вам, конечно, не стоит намекать, что нам самим требуется какая-либо помощь от Советского правительства или что они будут действовать в чьих-либо интересах кроме своих собственных. Тем не менее, мы хотим, чтобы они поняли, что Гитлер намерен напасть на них рано или поздно, как только сможет…»^{815}

Черчилль вводит читателей в заблуждение, уверяя, будто ничего не слышал от Криппса до 12 апреля^{816}. Столь же сбивает с толку его намеренное умолчание о драматической истории подписания советско-югославского договора в тот же день, когда его предостережение дошло до британского посольства в Москве, в результате чего оно сразу устарело. Соглашение ясно показывало, что Сталин знает о германской угрозе на горизонте, боится любых попыток спровоцировать немцев и в равной мере подозревает англичан в намерениях втянуть его в войну^{817}.

Еще 5 апреля Криппс сообщил Черчиллю, что «в настоящих обстоятельствах не может быть и речи о том, чтобы вручить какое бы то ни было послание лично Сталину». Ему, как он напомнил Черчиллю, не давали увидеться со Сталиным со времени их первой и единственной встречи в июле 1940 г. Убежденный этими доводами, Черчилль согласился на то, чтобы послание вместо этого было вручено Молотову^{818}. Его телеграмма, однако, разминулась с другой, посланной Криппсом. Развитие событий в Югославии породило серьезные сомнения в мудрости такого шага, как передача предостережения. Криппс информировал Черчилля о мерах, принятых русскими, чтобы сделать достоянием гласности соглашение с Югославией и то, какое значение они ему придают. Ввиду несомненного осознания русскими германской опасности Криппс настаивал, чтобы Черчилль не отправлял свое послание. Они вместе с греческим, турецким и югославским послами уже снабдили Сталина подобной информацией. «В данных обстоятельствах, — подчеркивал он, — я считаю, мудрее было бы не вмешиваться больше, пока все и так идет в нужном нам направлении, насколько возможно». Форин Оффис, также не желавший предупреждать русских, хотя и по совершенно иным причинам, поспешил согласиться с убедительными аргументами Криппса в пользу того, чтобы отозвать послание^{819}.

Дело спускали на тормозах. Нежелание Форин Оффис изменить свои взгляды даже в результате событий на Балканах было слишком очевидно. Вмешательство Черчилля вызвало предложение снабдить Криппса подборкой новых донесений, которые могут оказаться бесценными, если русские будут склонны пойти навстречу. Однако никем не оспариваемое предположение о скором советско-германском соглашении по-прежнему не давало прийти к взвешенным суждениям. Ввиду значения, придаваемого Черчиллем необходимости предупредить русских, стоит подробнее процитировать оценку этих донесений Объединенным комитетом разведки, суть которой в следующем:

Кэвендиш-Бентинк в конце концов отклонил идею передачи материала в Советский Союз, так как эти донесения не более чем «мешанина в значительной степени неподтвержденной и, вероятно, недостоверной информации». Политическая концепция, заставлявшая отвергать свидетельства близящегося германо-советского столкновения, вынуждала всячески цепляться за неподтвержденные фрагменты сведений, указывающие на грядущий советско-германский альянс^{820}.

В то время как в Лондоне имела место подобная оценка событий, Криппс воспользовался благоприятным климатом, чтобы передать Сталину через Гавриловича информацию, полученную от принца Павла. Телеграммы Актая, турецкого посла, перехваченные НКВД, удостоверяли сведения, полученные через шведов, и откровения Гитлера в беседе с Павлом. Фактически большинство источников, служивших англичанам, кроме «Энигмы», существование которой в любом случае не могло быть раскрыто, были к услугам русских^{821}. Добиваясь особой беседы с Молотовым, объяснял Криппс, он вызвал бы у того неверное предположение, «будто я пытаюсь доставить ему неприятности с Германией. Это серьезно уменьшило бы сильный эффект от рассказа принца Павла». Неожиданно Черчилль отмел доводы Криппса, настаивая, что его «долг» заставить Сталина, даже если у него есть информация из других источников, задуматься о том, что «участие немецких бронетанковых дивизий в боевых действиях на Балканах отдалило эту угрозу и дало России мирную передышку. Чем большую помощь оказать Балканским государствам, тем дольше войска Гитлера останутся связаны там». Вновь предостережение явно связывалось с ожидаемой поддержкой Сталиным англичан на Балканах^{822}.

8 апреля в ответ на предложение обратиться к Молотову Криппс повторил свои прежние аргументы, подкрепив их известием о том, что русские уже осведомлены о содержании беседы принца Павла с Гитлером, «чему они явно поверили и чем сильно заинтересовались». Затем действительно поступили сведения от военных атташе в Москве и Анкаре о проводящейся в Красной Армии частичной мобилизации. Если он будет добиваться особой беседы со Сталиным, утверждал Криппс, тот обязательно свяжет это с событиями в Югославии и заподозрит, что англичане «стараются доставить ему неприятности с Германией»^{823}.

Поскольку Криппсу не дали точных инструкций в ответ на его первое сообщение, Кэдоган теперь склонялся к тому, чтобы совсем отменить передачу предостережения. Тем временем Иден вернулся в Англию из затянувшейся поездки по Среднему Востоку. Давно пора было решиться признать советскую аннексию Прибалтики. «Теперь уже трудно что-либо сделать», — признал Иден, но вскоре он попал под влияние общего мнения, царившего в Форин Оффис, что под тяжким прессом Германии Сталин «скорее предпочтет уступить угрозам и посулам Гитлера, чем рискнет пойти на открытый разрыв, который повлекла бы за собой подобная политика». Потому уступки по прибалтийскому вопросу должны были служить «знаком сближения, но ни в коем случае не попыткой купить такое сближение». По этой причине он склонен был согласиться с Криппсом, что предостережения дадут обратный результат^{824}.

Однако неожиданно вмешался Черчилль. Игнорируя доводы Криппса, он вновь заявил, что его «долг» — сообщить все факты Сталину. Если они или его послание «встретят плохой прием», это несущественно в сравнении с важностью сведений. Соответственно Криппсу были посланы инструкции в этом духе, подчеркивающие военное значение передышки, которую получит Советский Союз, пока Гитлер будет привязан к Балканам. Хотя инструкции Черчилля являлись обязательными, Иден в свой первый день в Форин Оффис после миссии на Среднем Востоке просмотрел материал и в последнюю минуту внес изменения, поручая Криппсу дать ход посланию, однако оставляя окончательное решение на его усмотрение. Любопытно, что все эти очевидные нестыковки полностью отсутствуют в изложении Черчилля^{825}.

Хотя Черчилль приписывает своему предостережению исключительное значение, не стоит забывать, что долгие споры по поводу его передачи являлись лишь побочной линией в интенсивной деятельности на международной арене, затушеванной в черчиллевских мемуарах. Криппс тщетно нажимал на правительство, чтобы оно определило свою политику в отношении Советского Союза на случай, если рисунок международных созвездий переменится. После подписания советско-югославского пакта, совпавшего по времени с черчиллевским посланием Сталину, Криппс вновь принялся вербовать сторонников признания de facto советского контроля над Прибалтикой. В своих мемуарах Иден оспаривает у Черчилля первенство в деле закладывания фундамента Большого Альянса. Свидетельства о замыслах немцев и различные действия Советского Союза по предотвращению германской агрессии, как уверяет нас Иден, показали, что «пришло время поправить отношения» с Советским Союзом, и это заняло главное место в списке приоритетов^{826}. Все, однако, было не так. Кэдоган легко убедил Идена отклонить предложения Криппса. События, на которые ссылается Иден в своих мемуарах, не были сочтены «вескими доказательствами» отказа русских от политики сотрудничества с Германией. Напротив, Иден полагал, что Сталин скорее уступит угрозам Гитлера, чем решится на открытый разрыв, и не собирался «делать бессмысленные жесты». Роль Криппса была сведена к пристальному наблюдению за ходом событий, чтобы не пропустить поворотный момент, когда можно будет добиться перелома в отношениях.

Чувствуя, как ускользает благоприятная возможность, Криппс горько сетовал, что у него «немного было козырей для игры, да и те по большей части отобрало Правительство Его Величества». Предоставленный самому себе, Криппс вознамерился, как он писал домой, «сделать все возможное по собственной инициативе, чтобы заставить этих людей прислушаться ко мне»^{827}. Легче сказать, чем сделать: теперь, когда Югославии грозила гибель, русские стали еще чувствительнее к любой попытке втянуть их в войну. Ни один из предлогов не помог Криппсу встретиться с Вышинским. Наконец, после «довольно жесткого письма» Вышинскому его вызвали в Наркомат иностранных дел посреди ланча, устроенного Ассарассоном 9 апреля. Однако Криппсу не позволили завести беседу на политические темы; Вышинский словно спрятался в раковину. Возвратившись в посольство, Криппс написал ему личное письмо^{828}. Это письмо, длиной более 10 страниц, порицало обычное для Советского Союза стремление создать зоны безопасности для своих границ, вместо того чтобы обеспечить нейтралитет на Балканах в целом. Хотя письмо предшествовало крупным поражениям английских войск в Греции, рассмотренное на фоне постигшего их там несчастья, оно, разумеется, усугубило сталинские подозрения насчет попыток вовлечь его в войну, чтобы ослабить натиск на Англию. Потому больше всего в письме Криппса поражают его рекомендации:

«…Настоящий момент — решающий для Советского правительства, так как неизбежно возникает вопрос: что лучше — ждать и встретиться со всей мощью немецких армий в одиночку, когда они выберут время и проявят инициативу, или немедленно принять меры для объединения советских войск с еще не разгромленными армиями Греции, Югославии и Турции плюс некоторая помощь Британии в людской силе и технике. Эти армии насчитывали бы свыше 3 млн человек и могли бы заманить большое количество немецких войск в труднопроходимую местность».

Криппс фактически выявил суть послания Черчилля, говоря, что, «вероятно, это — последняя возможность для Советского правительства предпринять какие-то действия для предотвращения прямого нападения немецких армий на свои границы»^{829}.

Лишь после отправки собственного предостережения Криппс получил от Идена инструкции заняться передачей послания Черчилля. Он взорвал одну из своих обычных бомб, признавшись, что только что передал Вышинскому свое личное предостережение. В его ушах еще звучало заявление Вышинского о позиции британского правительства, исключающей дискуссии политического характера, и он утверждал, что «более краткое и менее выразительное» послание Черчилля не только «не возымело бы действия, но и стало бы серьезной тактической ошибкой». Как он опасался, в новых обстоятельствах русские не поймут, «почему им столь официальным образом передают столь краткий и фрагментарный комментарий к фактам, которые им, разумеется, прекрасно известны, без отчетливо выраженной просьбы разъяснить позицию и предполагаемые действия Советского правительства». Выразив глубокое изумление по поводу необъяснимого поведения Криппса, пославшего от себя политическое письмо чрезвычайной важности Вышинскому, в Форин Оффис пришли к выводу, что нет смысла заниматься этим делом дальше. 15 апреля Иден ознакомил Черчилля с ответом Криппса, присовокупив в короткой записке, что «доводы сэра С.Криппса против передачи вашего послания обладают известной убедительностью». Однако Черчилль не признавал никаких оговорок. Как он сообщил Идену, «особенно важно, чтобы это личное послание от меня Сталину было "передано. Не могу понять, почему оно вызвало такое сопротивление. Посол не понимает военного значения данных фактов. Прошу, сделайте мне одолжение». Последовала еще одна короткая отсрочка, пока Идена не было в Лондоне, прежде чем Криппс, наконец, 18 апреля получил инструкции передать послание без всяких оговорок. Он должен был использовать любые каналы и прибавить те из дополнительных комментариев Форин Оффис, какие «сочтет подходящими»^{830}. В конце концов, предостережение нашло дорогу в Кремль к Сталину лишь 21 апреля.

Заявления Черчилля и Идена задним числом, будто предостережение органически связано с закладыванием основ Большого Альянса, представляются спорными. Руководящую политическую установку Форин Оффис не поколебали ни драматические события, ни накопленные донесения разведки, ни вмешательство Черчилля. Ярко выраженная позиция «строгой сдержанности» и отказ от новых переговоров оставались признанной политикой правительства. Подстрекаемый Криппсом, Иден сообщил кабинету 21 апреля о своем намерении приступить к новым переговорам, но добавил, что «не слишком уверен в хороших результатах». Он не надеялся, что из попыток «вызвать расположение Советов» к Англии «что-нибудь выйдет»^{831}. Черчилль, словно забыв о мотивах, побуждавших его настаивать на передаче его предостережения Сталину, не одобрял возобновления «безумных усилий» выказать «любовь» и стоял за «угрюмую сдержанность»^{832}. Иден поспешил согласиться со словами премьер-министра: «Сейчас от России больше ничего не добьешься»^{833}.

Упорство, с которым Черчилль цеплялся за свое предостережение, легко понять, если рассмотреть его в контексте сокрушительных военных поражений, понесенных Англией. Необходимость заручиться поддержкой Советского Союза диктовалась отражением этих событий как внутри страны, так и на статусе Британии на Балканах и Среднем Востоке. Не случайно интерес Черчилля к перехвату «Энигмы» возрос 1 апреля, как раз когда он получил депешу от генерала Уэйвелла с описанием успеха наступления Роммеля в Киренаике, осуществленного «гораздо скорее и с большими силами», чем ожидалось, и вынудившего его отступить. Черчилль мгновенно оценил все последствия поражения и поспешил предупредить Уэйвелла: «Гораздо важнее потери территории сама мысль, что мы не можем противостоять немцам и одного их появления достаточно, чтобы отбросить нас на многие мили. Это пагубно скажется всюду на Балканах и в Турции… Любыми средствами придумайте маневр получше и как-нибудь сражайтесь»^{834}. Первые разногласия по поводу передачи предостережения совпали с решением временно приостановить захлебывающееся наступление в Западной пустыне, повернув войска к Греции. Данное решение скорее призвано было как-то поднять дух в обществе, нежели вытекало из тактических или. стратегических соображений. Совершенно очевидно, единственным шансом остановить немцев в Греции, особенно после открытия югославского фронта 6 апреля, было бы появление советской угрозы у них в тылу^{835}.

Уэйвелл оказался не в состоянии стабилизировать линию фронта и 7 апреля признался, что опасность нависла над Тобруком. Черчилль немедленно отреагировал, обвиняя Уэйвелла в неумении «взять верную ноту перед нашим обществом»; Лондон — место, где «создается общественное мнение». Атмосфера в стране стала столь гнетущей, что Уэйвелл получил от Черчилля инструкции биться за Тобрук «насмерть, не помышляя об отступлении»^{836}. Краткость и загадочность формулировок послания Сталину Черчилль объяснял желанием привлечь внимание последнего и установить доверительный контакт с ним. После 10 апреля, когда события в Греции обернулись к худшему, он как будто уже не придавал большого значения этому доводу. В тот день Иден вернулся со Среднего Востока с пустыми руками, а находящийся в подавленном настроении кабинет узнал о том, что 2 000 человек, в том числе три генерала, попали в плен в Ливии. Царившее кругом отчаяние усугублялось возобновившимися бомбежками Лондона. Единственным лучом надежды оставалась перспектива внезапного крутого поворота событий на восточном фронте. Учитывая это и совершенно не заботясь о том, какой эффект среди русских произведет обнародование предположительно секретной информации, Черчилль в речи по радио 9 апреля и затем 27 апреля в парламенте высказал мнение, что Гитлер может повернуть свою кампанию на Балканах на захват «украинской житницы и кавказской нефти»^{837}. Этот вывод, сделанный на основе предположительно секретного послания, полностью перечеркнул возможный эффект от него.

15 апреля Черчилль признал: наступление немцев оказалось столь успешным, что представляет теперь серьезную угрозу Египту. Он не мог одновременно оборонять Египет и продолжать сопротивление в Греции^{838}. К моменту передачи предостережения положение сложилось крайне тяжелое: Черчилль всерьез задумался о «судьбе войны на Среднем Востоке, потере Суэцкого канала, расстройстве и смятении в огромном войске, собранном нами в Египте, исчезновении всяких перспектив на сотрудничество с американцами через Красное море». Наконец, 22 апреля Уэйвелл с прискорбием известил Черчилля, что «пришло время с помощью официального коммюнике подготовить общество к скорому падению Греции»^{839}. Для Черчилля возможная потеря Египта и Среднего Востока равнялась «катастрофе первостепенного значения, уступающей лишь успешному вторжению и окончательному завоеванию». Ситуация так обострилась, что Уэйвелл получил приказ: в предстоящих боях «никакой сдачи в плен офицеров и солдат, пока речь не идет по крайней мере о 50 %-ных потерях в соединении или подразделении… Генералам и штабным офицерам, застигнутым противником, использовать для самообороны свои пистолеты»^{840}.