ОТ АВТОРА

В июле 1943 года мне довелось побывать на станции Шахово, освобождённой нашими танковыми частями.

Немецкие автомашины с заведёнными моторами, повозки, на которых вместе с военным имуществом лежали одеяла, самовары, посуда, ковры и прочее награбленное добро, красноречиво говорили и о панике, и о моральных качествах противника.

Как только наши войска ворвались на станцию, мгновенно, точно из-под земли, стали появляться советские люди: женщины с детьми, старики, девушки и подростки. Они, радуясь освобождению, обнимали бойцов, смеялись и плакали от счастья.

Внимание наше привлёк подросток необычного вида. Худой, измождённый, с кудрявыми, но совершенно седыми волосами, он был похож на старика. Однако в овале изрезанного морщинами веснушчатого лица с болезненным румянцем, в больших зелёных глазах было что-то детское.

Сколько тебе лет? — спросили мы.

Пятнадцать,— ответил он надтреснутым, но юношеским голосом.

Ты болен?

Нет...— пожал он плечами. Лицо его чуть скривилось в горькой улыбке. Он потупился и, как бы оправдываясь, с трудом проговорил:

Я был в фашистском концлагере.

Мальчика звали Костей. Он рассказал нам страшную историю.

В Германии, до своего побега, он жил и работал у помещицы, недалеко от города Заган. Вместе с ним находились ещё несколько подростков — мальчики и девочки. Я записал имена Костиных друзей и название города. Костя, прощаясь, настойчиво просил и меня и бойцов:

Запишите, товарищ лейтенант! И вы, товарищи бойцы, запишите. Может быть, встретитесь с ними там...

В марте 1945 года, когда наше соединение шло на Берлин, в числе многих немецких городов, взятых нашими частями, оказался и город Заган.

Наступление наше развивалось стремительно, времени было мало, но всё же я пытался найти кого-нибудь из Костиных друзей. Поиски мои успехом не увенчались. Зато я встретил других советских ребят, освобождённых нашей армией из фашистского рабства, и многое узнал от них о том, как они жили и боролись, находясь в неволе.

Позднее, когда группа наших танков с боями вышла в район Тейплица и до Берлина оставалось сто шестьдесят семь километров, я случайно встретил одного из друзей Кости.

Он подробно рассказал о себе, о судьбе своих товарищей — пленников фашистской каторги. Там, в Тейплице, и родилась у меня мысль написать повесть о советских подростках, угнанных в фашистскую Германию.

Посвящаю эту книгу юным советским патриотам, которые на далёкой, ненавистной чужбине сохранили честь и достоинство советских людей, боролись и умирали с гордой верой в милую Родину, в свой народ, в неминуемую победу.

Часть вторая

В ИМЕНИИ ЭЙЗЕН

Открытая грузовая машина мчится по широкой асфальтированной дороге. Мелькают ярко-зелёные поля, сосновые, аккуратно посаженные перелески. Воздух чистый и свежий. Ребята с наслаждением дышат полной грудью.

Хорошо!

Что ты сказала?

Я говорю, как хорошо на просторе,— мечтательно отвечает Шура. Она даже порозовела за какие-нибудь полчаса пути.

Да, хорошо!— улыбается Люся,— Я глотаю воздух, и мне всё кажется мало. Только голову немножко кружит и под ложечкой от голода сосёт. Ну хоть бы крошечку, хоть чего-нибудь поесть!

Вот приедем — и покушаем.

Сразу, как приедем, так и за стол?— лукаво улыбается Жора.

Можно и сразу,—серьёзно отвечает Вова.

Дожидайтесь!— возражает сероглазый мальчик-крепыш.

Их семь человек: Шура, Люся, Аня, Жора, Вова и двое незнакомых пареньков, отобранных из соседнего барака.

Первые километры ехали молча, отдыхая от пережитых за день волнений, наслаждаясь свежим воздухом, солнцем, а главное — кажущейся свободой: охраны в кузове не было. Потом ребята оживились, заговорили наперебой, стараясь перекричать свист ветра и рокот мотора. Только Аня держалась в сторонке. Она всё ещё не могла придти в себя от неожиданной перемены.

Всего час назад, проводив Шуру и Люсю, Аня упала ничком на нары с горьким рыданием, вздрагивая всем телом. Ей хотелось кричать от обиды на самоё себя, и Аня шептала, стиснув зубы: «Ну почему я такая слабенькая, робкая?.. Они вот добились, ушли на волю, а я так и останусь в этом страшном бараке...» Потом Аня нервозно поднялась, вытерла слёзы и, не соображая, зачем она это делает, начала лихорадочно запихивать в мешок свои вещи.

Внимание её привлёк спор за дверью барака. Слышался неуверенный голос коменданта и гневный бас толстой немки.

О чём они?— торопливо спросила Аня тоненькую, с белокурыми косичками девочку, стоявшую у самых дверей.

Девочка приложила палец к губам: — Они сейчас драться, наверное, будут! Фрау, эта туша проклятая, выбрала трёх наших девочек. Они стояли на самом солнцепёке, пока она считала им зубы, одна в обморок упала, наверно, от жары. Комендант доказывает: «Это случайно, все пройдёт» и предлагает её взять, а немка отказывается и просит другую... Я по-немецки всё понимаю, ты только никому не рассказывай об этом.

Аню словно вихрем подняло. Она бросилась к выходу и почти столкнулась с комендантом. Немец даже отступил от неожиданности.

Толстая дама прищуренными свиными глазами ощупала Анину напряжённую фигуру и раскрасневшееся лицо. Она что- то сказала Штейнеру, указав рукой на девочку.

Штейнер обрадовано улыбнулся и чуть ли не на ходу втолкнул Аню в грузовик. Так Аня снова оказалась с Шурой и Люсей.

Ребята принялись знакомиться.

Тебя как зовут?

Юра.

А тебя?— Вова дёрнул за рукав сероглазого паренька, сидевшего рядом с Юрой.

Меня — Костей,— с достоинством ответил крепкий широкоплечий паренёк. Он сразу понравился Вове.

Лагерь давно исчез из виду, и ребята быстро освоились. Каждый рассказывал о себе: кто он, откуда и как попал в Германию.

Костя вспомнил, как они с товарищами готовились к побегу. Но кто-то сказал им, что, если они убегут, фашисты сообщат на родину, и там могут посадить в тюрьму, а то и расстрелять родных, и побег не состоялся.

Дорога была длинной, и ребята, неожиданно оказавшись без постороннего наблюдения, дали волю своим воспоминаниям и мечтам. Разговор начался такой, какого они долго не вели, находясь в лагере, под полицейским надзором.

Девочки, несколько стесняясь ребят, сидели у самой кабины особнячком и разговаривали между собой.

Вова, прислушиваясь и ловя отдельные слова их разговора, понял, что Люся и Шура что-то пылко доказывали Ане, точно хотели её в чём-то убедить, но она отвечала сдержанно и неохотно.

Люся рассказывала о доме, о школе, о друзьях и своих планах. Её слова долетали до слуха Вовы отчётливее и потому вызывали наибольший интерес.

Я бы после десятилетки обязательно пошла в железнодорожный институт,— говорила Люся,— Мой папа — старый железнодорожник, лучший машинист и так любит своё дело, что мне хочется быть похожей на него, и я так же люблю железную дорогу, как и он.

А я бы пошла в театральное училище,— высказалась Шура.— Так мне хочется играть на сцене. В школе, в кружке самодеятельности, я играла старух. Наряжусь по-старушечьи, загримируюсь, да так, что все говорят: «Вот здорово у тебя выходит». А играла этих старух так, что один раз меня похвалил артист драмы, он у нас был на школьном вечере для родителей.

Вова из-за плеча Жоры глядел на Шуру и думал: «Какая она живая, весёлая и, наверное, действительно, когда-нибудь артисткой будет».

Но в это время Шура умолкла, задумалась, и на её лице весёлость сменилась грустью и тоской. Она вдруг сказала:

Всё теперь пропало... Вот мы едем, а куда, что будет с нами через час, вечером, завтра?.. Как это плохо, девочки.

Люся молча кивнула в знак согласия, но Аня сидела задумчивая, с поникшей головой, будто ничего не слышала и потому совсем не реагировала на слова Шуры.

Вова не утерпел и, пытаясь развеселить, подбодрить девочек, громко сказал:

Ничего, Шура, ещё будешь играть на сцене.

Все оживились. Люся и Шура улыбнулись, а Жора, как всегда бодрый, добавил:

Мы обязательно придём смотреть спектакль и будем кричать «бис» и «браво» Александре Трошиной.

Все засмеялись, хотя и не было сказано ничего смешного. Смеялись ребята потому, что чувствовали себя свободными хоть на час.

Костя, Жора и Юра разговаривали бурно, громко и совершенно беззаботно. Только Вова мало принимал участия в их разговоре и больше прислушивался к беседе девочек.

Жора серьёзно и убеждённо доказывал:

Вот если бы я был старше, я бы уже был танкистом... Да, танкистом. Я бы на своём танке пришёл вас освобождать. Ух, и дал бы я жару этому Штейнеру... повесил бы его...

А ты хоть танк-то видел?— спросил Костя с недоверием.

Видел, даже в танке сидел,— с гордостью ответил Жора.

В танке совсем нет руля, там рычаги, и так ими легко управлять, будто вожжами.

Все засмеялись, а Юра вдруг сказал:

Жора, а ты знаешь, я тоже хочу танкистом...

Честное слово... Потянешь левый рычаг на себя — танк влево пойдёт, правый — вправо,— с жаром продолжал Жора, так как почувствовал, что все поверили ему.

Только Вова в эту минуту думал о Толе. Ведь он, как и его школьный друг Витя, собирался быть летчиком, хотел походить на Валерия Чкалова, и вот нет с ними Толи. «И кто знает,— думал Вова,— кто из нас осуществит свою мечту?»

Вове было очень грустно, но он не высказывал своих чувств товарищам. «Пусть они хоть сейчас,— думал он,— немножко поговорят, ведь им так мало приходилось быть свободными в своих разговорах и поведении».

Он снова, прислушался к разговору девочек. Они тоже чувствовали себя по-иному, чем в лагере, уже привыкли к ребятам и непринуждённо разговаривали между собой. Только Аня ещё оставалась такой же, как всегда,—хмурой и расстроенной.

Что же ты ничего о себе не рассказываешь?— спросила Люся и обняла Аню.

Мне особенно нечего рассказывать,— Аня растерялась и покраснела.

Ей стало неловко. Ведь и в самом деле так получилось, что ей нечего рассказывать. Она и бежать не собиралась, как эти мальчики, она и девочкам не решалась помогать, когда на кухне работала. Действительно, не о чем ей рассказать.

Только под вечер прибыли ребята в какое-то местечко с узкими улицами и каменными, удивительно одинаковыми одноэтажными домами, крытыми черепицей. Солнце уходило за гору, отбрасывая золотые лучи на верхушки остроконечных крыш. Улицы были безлюдны. Где-то мычали коровы, лаяли собаки, похрюкивали свиньи.

Машина остановилась. Ребята смолкли. Вышел шофёр, посмотрел назад на дорогу и закурил сигарету. Через несколько минут проехала легковая машина, в которой сидела толстая фрау. Шофёр быстро залез в кабину, мотор заурчал, и грузовик с ребятами помчался вслед за легковым «Оппелем». Скоро обе машины свернули на просёлочную дорогу, обсаженную серебристыми тополями. В конце тополевой аллеи показалась усадьба: слева — большой из красного кирпича господский дом, увитый плющом; справа — невысокие постройки, тоже каменные, но с узкими окнами и белыми шиферными крышами.

Кажется, приехали,— сказал Жора.

Всех давно уже мучил голод. Аня сказала:

Ах, если бы раздобрилась толстуха да покормила нас!

Конечно, покормит, а как же! Если нас не кормить, так мы и работать не будем. Она, пожалуй, это понимает, хотя и немка,— рассуждал Вова.

Машина въехала на широкий длинный двор. Посредине, обнесённая дощатым заборчиком, виднелась большая навозная куча. Напротив — скотные сараи, амбары с окованными железом дверями, а чуть в стороне — небольшое кирпичное здание с грязными маленькими оконцами. Возле амбара бродили белые куры. У чуть дымящейся навозной кучи хрюкали большая свинья и штук двенадцать поросят.

Ребята стояли, озираясь, оглушённые неожиданной тишиной. Кроме них, во дворе никого не было. Хозяйка вошла в большой дом. Машины скрылись за воротами.

Как-то ещё тут будет? — вздохнула Аня.

Ничего, Анечка, здесь мы будем жить дружнее,— ответила Люся.

Вскоре немка вышла на крыльцо с девочкой — ровесницей ребят. Хозяйка уже успела переодеться. В сером домашнем платье, в соломенной шляпе, она выглядела куда старше и мрачнее. Подойдя к ребятам, фрау, к их большому удивлению, заговорила по-русски, но безбожно коверкая слова:

Рапотать у мине путут фее, жить у мине путут фее. Карашо рапотать — карашо жить. Сфать меня Эльза Карловна. Ти што умейт рапотать? — обратилась она к Люсе.

Я умею мыть полы, убирать комнаты, мыть посуду, — ответила Люся, растягивая каждое слово, как бы боясь, что Эльза Карловна не поймёт её.

Гут, карашо,— сказала фрау.— Ти путит рапотать кухня... Ти што умейт рапотать?

Я умею всё,— отчеканила Шура.

Гут. Ти путит короф...— Фрау не знала русского слова «доить» и пыталась объяснить его значение при помощи пальцев.— И упирать короф... мыть короф... Ти путит тоже короф,— указала она на Аню.

Мальчики нетерпеливо ожидали, когда, наконец, дойдёт очередь до них.

Вы путить стесь,— кивнула фрау Эльза и повела девочек к пристройке большого дома, дверь из которой выходила прямо во двор.

А девчонка-то — вылитая фрау,— заметил Жора.— Такая же толстомордая, пучеглазая. Только нос поменьше и облезлый.

Вова не мог удержаться от смеха:

Ты уже всё рассмотрел?

— Рассмотрел.

Долго ли мы ещё будем нюхать навозную кучу?— вздохнул Костя.

Это уж как фрау Карловна захочет,— ответил Жора.

А, может, здесь всё-таки будет вольнее, чем в лагере?

Жора задумался и ответил:

Это ещё неизвестно. Ты не смотри, что она начинает так важно и тихо. Как возьмёт нас в работу, только успевай оглядываться.

Ну, бить-то она, может, и не посмеет,— медленно произнёс Юра.

— А почему?— с любопытством повернулся к нему Вова.

А подожжём! Скот потравим! Вот почему! — с неожиданной для такого хрупкого мальчика ненавистью сказал Юра.

Ребята переглянулись. «А, может быть, и в самом деле здесь нам будет легче защищаться, чем в лагере?» — подумал Вова.

Все сошлись на том, что здесь, наверное, будет лучше, чём в лагере, но особенно хорошего ждать не приходится: привезли работать — значит, будут драть три шкуры.

Ребята не заметили, как на дворе снова появилась Эльза Карловна, рядом с ней — седой старик с трубкой во рту, а немного поодаль — какой-то хромоногий человек помоложе. Старик внимательно оглядывал ребят старческими мутными глазами. Его мясистый нос с горбинкой свисал над верхней губой и, казалось, касался мундштука трубки.

Вы путит рапотать фсё, што покажет мой папа. Жить путут фее там,— Эльза Карловна указала на высокое, типа каланчи, каменное здание в глубине двора и, повернувшись, направилась к дому.

Хромоногий светловолосый человек, которого Эльза Карловна назвала Максом, тоже вглядывался в лица ребят. Одет он был бедно: тёмно-синий сильно поношенный костюм, разбитые грубые ботинки и смятая кепка.

Макс — батрак Эльзы Карловны. Несмотря на высокий рост, широкие плечи и крепкие, узловатые руки, он похож на человека, только что вышедшего из больницы. Морщинистое, бледное и унылое лицо, усталые глаза, согнутая спина — всё это говорило о непомерном, изнурительном труде, сломившем былую силу.

Старый немец сказал что-то Максу, и тот с охотой обратился к ребятам по-русски, правильно выговаривая слова:

Хозяин велит передать, что вы будете жить все вместе на чердаке. Он предупреждает, чтобы вы соблюдали порядок, бережно относились к имуществу и после одиннадцати вечера не зажигали свет.

Макс говорил старательно, словно боялся упустить хотя бы одно слово, сказанное хозяином. Ребята смотрели на него с удивлением.

Вову подмывало заговорить с Максом, разузнать, кто он, но старик, нетерпеливо подталкивая ребят, повёл их через скотный двор к воротам, над которыми торчала каланча.

Пахло сеном, навозом и затхлой пылью, которая бывает только в старых овинах и скотных дворах.

Поднявшись по высокой лестнице на чердак, ребята очутились в полутёмной каморке с крохотным окошком, выходящим во двор. В каморке не было ни стульев, ни стола, ни кроватей. У тесовой перегородки стояла старая, поломанная кушетка с вылезшими наружу ржавыми пружинами, а у противоположной стены — такой же старый диван с торчащими из пыльной обшивки кусками пакли. В углу валялась старая обувь, какие-то тряпки и прочий хлам.

Указав мальчикам на разбитый диван, старик приложил ладонь к виску и наклонил набок голову. Мальчики поняли: здесь им придётся устраиваться на ночлег.

Старик ушёл. Ребята расселись. Вова и Жора — на диване, Юра и Костя — на кушетке.

Голубятня! — развёл руками Жора.

Юра кивнул:

Только грязнее.

Куда там! У меня дома голубятня была — вся на солнышке. Мама её называла Костиной дачей,— вздохнул Костя.

То — дома, а то — здесь,— примирительно заметил Вова.— Диван наш, а кушетка — ваша. Согласны?

Согласны!.. Ну, так давайте хоть приберёмся.

А чего тут прибираться! — удивился Юра.

Как чего? Подмести пол, пыль с окна стереть, все это барахло убрать подальше и то лучше будет.

Давайте!—и Жора первый принялся за уборку.

Поздно вечером Люся позвала мальчиков ужинать. В клеёнчатых фартуках, засучив рукава, девочки хлопотали у стола и болтали без умолку, стараясь казаться бодрыми.

Ты уже хозяйкой стала? — пошутил Костя.

Почти! — Люся покраснела.

Ты завтра тоже хозяином станешь. Заставят навоз скрести, сено возить, скот поить,— сказал Вова, — вот ты и хозяин.

Над накрашенным маленьким столом тусклым желтоватым светом горела электрическая лампочка.

Ребята сидели, тесно прижавшись друг к другу, не зная, куда девать локти.

Люся подала три эмалированные миски:

Две — для мальчиков, одна — для нас.

Она поставила на стол медную кастрюлю, из которой валил нар. Запахло картофелем. Все невольно открывали рты и облизывали сухие губы, жадно глядя на миски, в которые Люся начала разливать приготовленный ужин. Похлёбка была тёмная, жидкая. Хлеб, к удивлению всех, оказался не чёрным, каким кормили в лагере, а тёмно-жёлтым. Твёрдую, как кирпич, крохотную буханку разрезали тонкими ломтиками и положили на середину стола. Вова, рассматривая кусок хлеба, удивился:

Почему он рассыпается, как песок?

Ты, Вова, ешь! — посоветовала Шура.

Да я ем. Только хлебушко-то, кажется, из дерева.

Правда, хлеб ненормальный,— съехидничал Жора.

А я хотел бы ещё кусочек получить,— серьёзно сказал Костя.

Шура посмотрела на него с сочувствием. Хлеб исчез необычайно быстро, будто его и не было.

Может, хоть похлёбки добавишь? — попросил Жора.

Это можно,— ответила Шура за Люсю.— Пока что фрау гнилой картошки не пожалела.

Люся налила мальчикам ещё по черпачку и остаток опрокинула в свою миску.

Нет,— заключил Жора,— в Германии, наверное, кругом все фашисты и гады подлючие...

Ребята рассмеялись.

«Может быть, и не все»,— подумал Вова, вспомнив почему-то внимательные глаза Макса. Вот Макс — он не похож на Эльзу Карловну и её папашу, на тех немцев, которых они видели в лагере. Чем не похож — Вова сказать бы не смог и с товарищами об этом говорить пока не решался. Мало ли, как они поймут его... Макс, хоть и батрак, а немец. Интересно, почему он так хорошо говорит по-русски?

Только ребята разговорились, покончив со скудным ужином, как на- пороге бесшумно появился старик. Он дважды повернул выключатель. Свет погас и зажёгся вновь. Указав мальчикам на дверь, старик подождал, пока они вышли, и повелительно показал на девочек, а потом на стол. Девочки заторопились убирать со стола и мыть посуду.