Леонид Платов «ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ» УХОДИТ В ТУМАН

СЕКРЕТНЫЙ ФАРВАТЕР

С молоду Усов стремился попасть в истребительную авиацию, но комсомол послал его на флот. Здесь он выбрал торпедные катера, самое быстроходное из того, что есть на флоте, — лихую конницу моря.

— Люблю, когда быстро! — признавался он, показывая в улыбке крупные, очень белые зубы. — Пустишь во весь опор своих лошадей, а их у меня две тысячи [33], целый табун с белыми развевающимися гривами, — хорошо! Жизнь чувствуется!

Он даже жмурился от удовольствия. Но тотчас же подвижное лицо его меняло выражение:

— Понятно, не прогулка с девушками в Петергоф. При трех баллах поливает тебя, как в шторм. Стоишь в комбинезоне весь мокрый от макушки до пят, один глаз прищуришь, ладонью заслонишься, так и командуешь. Ведь моя сила в чем? В четкости маневра, в чертовской скорости!.. Броня? А какая у меня броня? Мой катер пуля пробивает насквозь…

Он делал паузу, озорно подмигивал:

— Но попробуй-ка: попади в меня!..

Как все моряки, Усов привычно отожествлял себя со своим кораблем: «моя броня», «я занес корму», «я вышел на редан».

Он даже внешне был чем-то похож на торпедный катер — небольшой, верткий, стремительный.

Впрочем, привязанность его, быть может, объяснялась еще и тем, что командир торпедного катера сам стоит за штурвалом.

Лихие морские коньки с «белыми развевающимися гривами», и одновременно нечто среднее между кораблем и самолетом! Недаром катер сконструирован самим Соболевым, чем на флоте очень гордятся. Но и скорость-то, дай бог, — до пятидесяти девяти узлов! Что-то около ста девяти километров в час, впору хоть бы и настоящему самолету!

Когда такой шустрый забияка на полном ходу режет встречную волну, по бортам его встают два буруна высотой до двадцати пяти метров, грозные белые стены — клокочущая пена и брызги.

Двигается он как бы гигантскими прыжками. Поэтому мотористы работают в шлемах с амортизаторами, как у танкистов. А радист сидит в своем закутке чуть пониже боевой рубки, скрючившись, весь обложенный мешками, надутыми воздухом, чтобы смягчать толчки.

Ого! Еще как кидает, трясет, подбрасывает на водяных ухабах!

И уж наверняка настоящий табун в две тысячи голов, проносясь по степи, не оглушает так, как четыре мотора катера.

В моторном отсеке объясняются больше мимикой и жестами. Нужна отвертка — вращают пальцами, нужен «горлохват» — дружеское наименование гаечного ключа — показывают себе на горло.

А наверху приходится разговаривать самым зычным голосом, хотя механик и боцман стоят тут же, рядом с командиром.

Оттого и девушки, знакомясь с Усовым, вздрагивают в жеманном испуге, а товарищи, присутствующие при этом, поясняют почтительно:

— Штормовой голосина. Любую бурю перекрывает!

Они всегда тушуются при Усове, отступают на второй план. Известно, что, вопреки поговорке, в любви ему везет так же. как и в игре, — если морские бои считать игрой.

— В сорочке родился, — говорят о нем. — Удачник! С самой судьбой, можно сказать, на ты.

Усов загадочно улыбается.

Лишь однажды, когда чересчур уж стали донимать разговорами о везении, о военном счастье, он бросил с досадой:

— Счастливчик, по-моему, тот, кто на биллиарде с кикса в две лузы кладет. А я свое счастье горбом добываю!

На него накинулись:

— Что ты! Как можно отрицать счастье на войне? Наполеон так и сказал о генерале Маке: «Вдобавок, он несчастлив».

— А наш Суворов говорил: «Раз счастье, два счастье, помилуй бог, надобно и уменье».

— Но тот же Суворов говорил: «Лови мгновение, управляй счастьем».

— Неверно! «Повелевай счастьем, ибо мгновение решает победу»…

— По-твоему: умение равно удаче?

— Умение плюс характер! Понимаете ли: настоящий военный характер!

— Из чего же складывается такой характер?

— Я считаю… — Усов рубанул воздух ладонью: — Наступательный дух, упорство прежде всего! Так?… Дерись! Во что бы то ни стало дерись, добивайся победы!.. Второе… Привычка решать мгновенно. Мозг работает в такт с моторами. Жмешь на все две тысячи оборотов и соображай соответственно, не мямли!.. Помните, был у нас медлительный, списали его на тихоходный корабль?

— Как же! С топляками не поладил…

Медлительный «не поладил» с полузатонувшими бревнами, которых не мало в Финском заливе. При встрече запаздывал с решением на какие-то доли секунды, не успевал быстро отвернуть и из-за этого доползал до базы со сломанными винтами.

— Военный моряк, — продолжал Усов, — как известно, прежде всего — моряк! Иначе он плохой военный… На суше проще. На суше как? Скомандовал своим артиллеристам: «За деревней на два пальца влево — цель! Бей!»…

— Утрируешь, Боря!

— Пусть! Но мысль ясна? А на море успевай поворачиваться. Опасности налезают со всех румбов. С воды на тебя лезут, из-под воды, с воздуха.

— Колебаться, прикидывать некогда?

— Во-во! Тут-то и вступает интуиция. А она, я считаю, производная от опыта, отваги и знаний. Чтобы перекипело, сплавилось внутри — тогда интуиция!

— Ну, все! — засмеялись вокруг. — Боря нам все расчертил. Формула военно-морского счастья ясна!

Кто-то спохватился:

— Это ты так сейчас говоришь. А что раньше говорил? Я, мол, удачник! Я, мол, счастливчик!

— Да не я это говорил. Вы говорили!

— А ты кивал.

— И не кивал я.

— Ну, помалкивал. Вроде бы молчаливо соглашался. Стало быть, темнил, туману напускал?

Пауза.

— Не то, чтобы туману, — уклончиво сказал Усов. — Просто думал: верите, ну и верьте, черт с вами… То есть, конечно, если по правде…

— Да, да, по правде!

— Мне-то эти разговоры были кстати. Очень хорошо, когда о командире слава идет: удачник, счастливчик. Матросы за таким смелее в бой идут!

— А!

— Ну да! Это же очень важно. Чем больше верит матрос в победу, тем победа ближе. А потом…

Снизу вверх он взглянул на своих слушателей и вдруг перестал сдерживаться, широко улыбнулся, с подкупающим, одному ему свойственным выражением добродушного, чуть наивного лукавства:

— Что, братцы, греха таить! Ежели все говорят «удачник», «счастливчик», ведь и сам тоже невольно… А когда очень веришь в себя, то и препятствия на своем пути легче преодолеваешь. Будто на гребне высокой волны несет!..

Но стоило ему напомнить о шхерах, как он хмурился, умолкал или же наоборот начинал пространно осуждать свое непосредственное начальство.

Еще бы! Он хочет торпедировать вражеские корабли, преграждая им путь к Ленинграду, а его, как назло, чуть не каждую ночь суют в эти шхеры. Рвется на оперативный простор, в открытое море, а должен кружить по извилистым узким протокам, с тревогой озираясь по сторонам, на малых оборотах моторов, чтобы не засекли по буруну.

Он досадливо передергивал плечами:

— Люблю, понимаешь, размах, движение, а там теснотища, повернуться негде. Вроде, как в московской квартире краковяк танцевать. Шагнул вправо — локтем в буфет угодил, налево — за гардероб зацепился…

Сравнение было удачным. В шхерах очень тесно.

Если взглянуть на карту залива, то северная часть его покажется украшенной чем-то вроде бахромы или кружев. Таков тамошний берег. Он состоит из бесчисленных мысов, перешейков, заливчиков, проток и островков, окруженных мириадами опасных надводных и подводных камней, которые в тех местах называются «ведьмами».

Это — шхеры.

Возникли они в результате торжественно-медленного прохождения древних ледников. Когда-то грозный ледяной вал прокатился здесь, вздымая водяную пыль, гоня перед собой множество камней и обломков скал. Пробороновав северный берег Финского залива, он спустился на юг и растаял там. А шхеры — след его пути — остались…

Во время Великой Отечественной войны они, как никогда, напоминали шкатулку с сюрпризами. Надо знать, что балтийская вода была круто замешана тогда на минах.

Мины, мины! Куда ни шагни, всюду эти мины. Покачиваются на минрепах, как поганки на тонких ножках, лежат, притаясь среди донных водорослей и камней, наконец, носятся туда и сюда по воле волн, избычась, грозя встречному-поперечному своими коротенькими рожками.

— Не Балтика — компот, сваренный из одних косточек, — с неудовольствием говорил Усов.

Еще бы! Мины здесь ставили и русские, и финны, и немцы. Немалая толика осталась также после прежних войн — 1914–1918 и 1939–1940 гг. И каждый из противников желал, чтобы «косточками» из компота подавился другой.

Кстати сказать, война на море обычно начинается с минных постановок. Рано утром 22 июня 1941 года немецкие мины были сброшены с самолетов на Севастопольском рейде и на выходах из Кронштадта. Немцы хотели закупорить Черноморский и Краснознаменный Балтийский флоты.

Это не удалось. Летом 1942 года советские подводные лодки прорвались из Финского залива в Среднюю Балтику и потопили там уйму транспортов. Тогда немецкое командование перегородило Финский залив плотными минными заграждениями, а между Наргеном и Порккалаудом поставило два ряда сетей. Сами же фашистские корабли начали передвигаться тайными проходами, а чаще всего вдоль северного берега, шхерами, продольными фарватерами, прячась за многочисленными островками и перешейками.

Теперь советским морякам полагалось донять врага и в этом укромном местечке. По ночам начали пробираться в шхеры торпедные катера и ставить там мины.

Вообще-то не дело торпедных катеров ставить мины. Есть для этого специальные корабли — минзаги, минные заградители. Но торпедные катера — верткие, коротенькие, с малой осадкой — пролезали там, где не удавалось кораблям покрупнее. А главное, благодаря большой скорости они поспевали с вечера сходить в шхеры и до рассвета вернуться на свою базу.

Особенно дались Усову минные постановки этой осенью (он шутливо называл их «осенней посевной кампанией»). За август и сентябрь 1942 года он побывал в шхерах тридцать шесть раз!

«Как на службу хожу, — сердито улыбаясь, говорил он. — Только и разницы, что ночью и без портфеля».

С великолепной небрежностью забывал добавить: «И под дулами вражеских береговых батарей».

Ночи для минных постановок выбирались потемнее. Дождь или туман были весьма желательны.

Иногда катера сопровождал самолет, скромный работяга «У-2». Его назначение было тарахтеть, что он и проделывал со всей старательностью. Тарахтение авиационного мотора, заглушая рокот усовских моторов, вводило в заблуждение противника. Настороженные «уши» шумопеленгаторов, похожие на гигантские граммофонные трубы, отворачивались от моря и обращались к небу. Суматошливую трескотню поднимали зенитки. А тем временем катера потихоньку проскальзывали в глубь шхер к месту своего назначения.

Мины полагалось ставить строго в указанной точке, обычно на узле фарватеров, то есть там, где движение вражеских кораблей всего оживленнее. Дело, заметьте, происходило в темноте, да, вдобавок, еще и без подробных карт.

Вот почему усовскую работу уважительно называли в штабе «ювелирной».

Но Усов отмахивался от похвал. Он ведь не видел, как на его минах рвутся вражеские баржи, транспорты, «шюцкоры». Они ходили днем, а он бывал в шхерах только ночью. О том или ином потоплении узнавал уже из штабных сводок — спустя некоторое время.

И от этого победы его казались ему какими-то отвлеченными, неосязаемыми, в общем ненастоящими.

С чего же ему было любить шхеры?…

Естественно, что весь экипаж усовского катера разделял антипатию своего командира.

Радист Чачко перед очередными минными постановками принимался нервно зевать, моторист Степаков протяжно, со стоном, вздыхал, боцман Фадеичев, приземистый коротыш, еще молодой, но уж по-гвардейски пышноусый, начинал «непутем» придираться к матросам.

Острее же всех переживал это юнга Ластиков. Он кривил в недовольной гримасе рот и, сдвинув бескозырку набок и чуть назад, говорил ломающимся голосом:

— Опять шхеры эти, шхеры! Нитку в иголку вдевать, да еще в темноте. Брр!

— Обезьянничаешь? — останавливал его боцман и предостерегающе поднимал палец. — Вот я тебя!

А юнга вовсе не обезьянничал. Просто преклонялся перед своим гвардии лейтенантом и невольно подражал ему — в интонациях, походке, пренебрежительном отношении к шхерам. И очень любил его цитировать, впрочем, не указывая автора.

С этим была связана одна особенность усовского катера: на нем почти не ругались.

Сам командир когда-то считался виртуозом по части специальной военно-морской колоратуры. Но однажды, проходя по пирсу, он услышал хрипловатый мальчишеский голос: «Торпедные катера — по мне! Эх, и люблю же я скоростёнку!» Затем — затейливое ругательство. И хохот, подобный залпу.

Усов миновал группу матросов, вскочивших при его приближении (среди них восседал и Шурка), рассеянно ответил на приветствие. Где он, черт побери, мог слышать эти странно знакомые выражения: «катера — по мне», «люблю скоростёнку»? Позвольте-ка! Он сам говорил так!

Поразмыслив, Усов рассердился. Ведь мальчишка и «колоратуру» заимствовал! А уж это было зря. Сдуру, верно, посчитал за военно-морскую романтику.

Так возник выбор: либо юнге продолжать ругаться, либо его командиру перестать. Усов, скрепя сердце, выбрал последнее…

Команда гордилась тем, что «наш Шурка и дня сиротой не был».

В дивизион взяли его этой зимой. Катера тогда стояли на заводе, а матросы жили в казармах. Вот раз, в обеденный перерыв, вышли усовцы за ворота, а там — мальчонка, крест-накрест, поверх пальто, закутанный в шерстяной женский платок. Стоит, не шелохнется, будто поджидает кого-то, и к груди пакетик притиснул, видно, хлеб, только что полученный.

Кто-то вытащил кусок сахару, дал ему. Он принял, но продолжал молча смотреть чуть исподлобья, темно-карими глазами — одни огромные страдальческие глаза на худеньком лице.

— Весь сахарок, брат, — сказал боцман извиняющимся тоном. — Теперь домой топай.

— А нету дома, — тихо ответил мальчик. — Полчаса назад разбомбило.

— Как же ты жив остался?

— Мамка за хлебом послала. Пришел из магазина, и нету дома.

Тягостное молчание.

— И… мамку?

Можно бы это и не спрашивать. Достаточно посмотреть в его глаза.

— А отец где?

— Еще в июле под Нарвой…

Сгрудившись, стоят матросы перед тощеньким подростком, заботливо, материнскими руками, укутанным в платок, молчат, угрюмо глядя себе под ноги.

— Ну вот что! — сказал решительный Чачко. — Давайте мы его обедом накормим, а? Лейтенант — свой, не заругает.

— Точно! Где шестеро не сыты, там и седьмой с голоду не помрет!.. Тебя как звать-то? Шурка? Топай с нами, Шурка!

А еще через месяц или полтора боцман-придира уже отчитывал его, причем «с упором на биографию»:

— Ты зачем с береговым юнгой подрался? Я, что ли, приказывал тебе драться? Ты теперь кто? Беспризорник? Нет. Пай-мальчик? Тоже нет. Ты — воспитанник гвардейского дивизиона Краснознаменного Балтийского флота. Значит — из хорошей морской семьи!

Правда, на Шуркиных, недавно полученных, погончиках вместо двух букв «БФ» — Балтийский флот — светлела лишь одна буква «Ю» — юнга. Погончики были узенькие — под стать плечам. Матросы шутили, что из пары погонов гвардии лейтенанта Усова можно свободно выкроить погоны для десяти юнгов.

Чаще всего называли его помощником моториста, иногда сигнальщиком, хотя такой должности на катерах нет. Сам Шурка с достоинством говорил о себе: «Я при боцмане».

В сущности и с береговым юнгой он подрался из-за того, что тот смеялся над ним и сказал, будто он служит за компот.

Ну уж нет! Все на дивизионе знали, почему и зачем он служит. Конечно, присягу на флоте принимали только с восемнадцати лет. Шурке было тринадцать.

Но в Ленинграде в ту пору мужали рано. И он, тринадцатилетний, не ропща и не хвастаясь, наравне со взрослыми, делал эту трудную, мужскую, не слишком приятную и очень хлопотливую работу — воевал…

Что же касается шхер, то с ними отчасти примиряло одно обстоятельство. Иногда там удавалось сделать какое-нибудь удивительное открытие. Шхеры — это была страна неизвестного…

Ставя мины в расположении противника, Усов мимоходом любил заняться разведкой.

Уже на отходе, освободившись от своего опасного груза, он позволял себе слегка поозорничать.

К примеру, заметит на берегу вспышку: зажжется — потухнет, зажжется — потухнет. Это налаживают прожектор. Стало быть, там прожектор? Очень хорошо!

Усов увеличивал обороты моторов. За кормой появлялся бурун — катер обнаруживал себя по буруну. Тотчас берег оживал. Метались длинные, простертые к Усову руки прожекторов. Тукали крупнокалиберные пулеметы, ухали пушки.

Ого! Островок-то, оказывается, с огоньком!

Но это еще было полдела. Выбравшись на плес, Усов сбрасывал за борт дымовые шашки и проворно отскакивал на несколько десятков метров. А пока береговые артиллеристы с тупым усердием молотили по дыму, расползавшемуся над водой, моряк, стоя в стороне, наносил на карту расположение батарей, подсчитывал по вспышкам огневые точки, уточнял скорострельность и калибры орудий.

С пустыми руками не возвращался никогда.

— Там мины выгружаем, — небрежно говорил он, еще круче сдвигая набок фуражку. — Оттуда кой-какие пометочки доставляем. Порожняком чего же ходить? Расчету нет. Как говорится, бензин себе дороже…

Наиболее важную «пометочку» прихватил он из шхер уже под самый конец кампании.

Как-то, разгрузившись от мин, заметил Усов красный огонек над водой. Он был вертикальный и узкий, как кошачий зрачок в ночи. Чуть поодаль возник второй, дальше третий, четвертый. Ого! Да тут целая вереница фонариков! Это фарватер, огражденный вешками с фонариками на них!

Такого Усов еще не видал никогда.

Он прижался к берегу, продолжая наблюдать.

Вдруг огоньки закачались, потревоженные волной, потом начали последовательно исчезать и снова появляться. Какая-то длинная тень бесшумно скользила вдоль фонариков, заслоняя их. Еще мгновение — и снова темно, огоньки потухли.

Что это было? Баржа? Катер с низкой осадкой? Или, быть может, подлодка?

Странно! Судя по тени, она двигалась, выставив над водой только часть рубки. Зачем было принимать такие предосторожности в шхерах, в расположении своих частей, тем более ночью?…

На штабных картах остро отточенным карандашом нанесены ломаные линии. Против каждой из них стоит: ФВК № 1, ФВК № 2… [34] Ведь и среди своих собственных минных банок, сетей, бонов приходится передвигаться с опаской, бочком обходя их. Это как бы ход конем, многократно повторенный. И для разведчика всегда соблазнительно разгадать этот ход, понять тайну зигзага — число и порядок поворотов.

Вновь обнаруженный ФВК был не только секретным, он был необычным. Его, для вящей безопасности, даже обвеховали плавучими огоньками!

Что же это за цаца такая передвигалась по нему?

Усову, конечно, захотелось немедленно приспособить аллею фонариков для себя, для своих секретных прогулок по тылам врага. Лихая была бы штука, и как раз в его вкусе!

Но фонарики больше не зажигались. Светящаяся тропа в шхерах поманила и мгновенно исчезла, будто и не было ее вовсе.

«Ничего, — утешил себя Усов. — Будущим летом обследую. Пристроюсь как-нибудь в кильватер этой самой тени и…»

В штабе, однако, отнеслись к его донесению иначе — гораздо серьезнее, чем он ожидал. И были на это свои причины.

Дело в том. что осенью 1942 года тайна, как туман, висела над Финским заливом…