"Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2" - читать интересную книгу автора (Кургинян Сергей)

Глава I. Конец «шоколада»

Гораздо проще написать книгу с чистого листа, чем превратить в книгу совокупность — даже если они далеки от публицистичности — газетных статей. Но чем дальше я продвигаюсь в деле написания книги, тем больше убеждаюсь в том, что замысленная мною исследовательская игра, в которой газетные статьи, сохраняясь в виде «интеллектуальных статуэток», превращаются в фигурки, расставленные на шахматном поле, обладает гносеологической ценностью. Одно дело — изящно выточенный слоник. А другое дело — этот же слоник на шахматной доске, не правда ли?

Любая метафора, что-то разъясняя, в чем-то уводит в сторону.

Осуществляя тогдашний газетный марафон, я, конечно же, не вытачивал каждую статью, как отдельную фигурку. Да, я двигался в потоке событий, реагируя на каждое из них. Но эти реакции и на том этапе были подчинены единой сверхзадаче — исследованию развития. И на том этапе присутствовала некая шахматная доска. А значит, велась игра.

Что изменилось? То, что в игру может быть по-новому введено время. То время, которое в момент написания статей имело статус настоящего, превратилось в прошлое. Если бы я стал писать книгу заново, то время, которое в игре моей фигурирует отнюдь не только в роли шахматных часов, указывающих на близость к цейтноту, стало бы однокачественным. «Только прошлым» — в противовес «только настоящему», которое фигурировало в моих газетных статьях.

Я же хочу лишить время этой однокачественности, сделать его разнокачественным, соединяющим в себе качество прошлого и качество настоящего. Достаточная экзотичность отправного газетного начинания (мало кто писал неделю за неделей в течение девяти месяцев подряд по газетной полосе на одну и ту же тему развития) дает шансы на такую игру со временем. Если эти шансы удастся реализовать, то получится не просто книга, а нечто наподобие книги о книге. Поскольку любая книга классична именно в том, что касается времени (автор пишет ее в такой-то локальный период, относясь определенным образом к событиям и проблемам, которые размещены за рамками этого локального периода), то книга о книге в большей степени, чем обычная книга, может быть ответом на вызовы постмодерна, для которого любая книга — это по определению нонсенс.

Требовательный читатель возразит, указав, что существуют книги, в которых автор рассматривает события, одномоментные с творческим процессом написания своего произведения.

Я соглашусь с читателем. Но, наверное, и он согласится со мной и признает, что такие книги — скорее исключение, чем правило. И что речь тогда идет о так называемой дневниковой литературе. При том, что чаще всего — даже в рамках этих исключений из правила — дневник пишет герой. И синхронность событий процессу их изложения является игрой. Если же дневник пишет автор, то… То это и есть дневник. Только дневник, и ничего более. Набор моих газетных статей является аутентичным интеллектуальным дневником. Что такое интеллектуальный дневник, знает каждый, кто занимался так называемыми полевыми исследованиями (геологическими, географическими, историческими, культурологическими).

Ты выезжаешь в поле, сталкиваешься с артефактами, которые тебе надо осмысливать, описываешь эти артефакты, фиксируешь возникающие у тебя соображения, связанные с первыми (и иногда очень ценными) впечатлениями, которые эти артефакты на тебя произвели. В определенных случаях ты фотографируешь или делаешь зарисовки. Все это образует совокупный, иногда очень ценный в интеллектуальном смысле полевой материал. Иногда ты сочетаешь полевые исследования с первичной, так называемой камеральной, их обработкой.

А потом, уже вернувшись из экспедиции, ты пишешь отчет или книгу. Совершенно необязательно при этом стирая полностью черты первоначальных полевых данных и их первоначального осмысления. Ты можешь (а иногда даже и должен) приводить цитаты из собственного дневника, причем развернутые. Ты, приводя эти цитаты, сопоставляешь даты. А ну, как, например, в момент, когда в такой-то точке с тобой разговаривал такой-то полевой командир, в другой точке произошел конфликт? Тогда разговор с этим полевым командиром приобретает новые, незафиксированные тобою обертона.

Мало ли что еще происходит, когда есть дневник — да еще и интеллектуальный дневник — и есть возможность надстроить нечто над дневником. Например, включить в осмысление данные химических анализов образцов, которые ты в дневнике описал только визуально.

Сочетание интеллектуального дневника как аккумулятора одного времени (настоящего) и позднейших осмыслений этого дневника как аккумулятора других времен (тогдашнего дневникового настоящего, ставшего прошлым, других уровней прошлого, нынешнего настоящего и так далее) позволяет вести исследование совсем иначе. На мой взгляд, гораздо более эффективно. И это первый плюс, содержащийся в предлагаемом читателю проекте.

Второй плюс — преодоление классичности одномоментно написанной книги без превращения преодоленной классичности в постмодерн. Это ответ на вызов постмодерна, причем ответ, находящийся за рамками ретро и потому для меня особо ценный.

А тут еще возможность использовать статьи как зарегистрированные воздействия, аналоги экспериментов, о невозможности которых в гуманитарных исследованиях так много написано. Словом, плюсов много.

Минусы тоже очевидны. Создаваемый продукт не должен быть слишком сложным, слишком гетерогенным, слишком эклектичным. И он должен, не отменяя результат, полученный в ходе написания первичного интеллектуального дневника, давать новый результат. Причем такой, который не воспрепятствует встрече читателя с тем первичным результатом, на который этот вторичный результат должен накладываться.

Первичный результат для меня бесконечно ценен. Как по причинам социальным, так и по причинам интеллектуальным. Социальные причины состоят в том, что я тогда нечто уловил и отразил. И это нечто имеет далеко не ситуационный характер. Речь идет о запросе нашего общества — не власти, а общества — на определенный разговор о проблеме развития.

Общество тогда откликнулось на мой интеллектуальный дневник. И не потому, что власть тогда флиртовала с развитием. А по совсем другим, воистину нетривиальным причинам.

Можно было бы воскликнуть: «Неисповедимы пути твои, российское общество!» Можно было бы, но не хочется. И ближе другие, вполне кондовые и беспафосные, строки барда-семидесятника:

Общество вопреки огромной силы ударам, которые по нему нанесли, вопреки регрессу, порожденному этими ударами, «ставит из себя». И на это «ставит из себя» — иначе это называется «остаточные амбиции» — признаюсь, все мои упования. Так зачем же я буду стирать фактуру и текстуру того интеллектуального дневника, вызвавшего отклик «ставящего из себя» общества (прошу не путать этот отклик с откликами элитной пустоты, которые я ввожу в текст)?

Что же касается интеллектуальных причин, по которым я особо ценю тот дневник, то каждый, кто вел подобные полевые дневники, поймет меня с полуслова. Есть огромная разница между зафиксированным тобою процессом мысли on-line (то есть процессом мысли, одномоментным нетривиальным встречам с людьми, событиями, памятниками культуры etc.) и процессом мысли post factum. Любой исследователь знает, что это разные процессы. И психологически, и культурно, и социально, и когнитивно разные.

А тут еще самопроверка. Да и проблема построения отношений с читателем. Кто из пишущих будет пробрасываться возможностями построения более доверительных отношений? Если ты к этому не стремишься, зачем писать? А ведь одно дело — элементы on-line, отслеживая которые читатель может убедиться в том, что автор не задним умом крепок, как многие, а способен нечто уловить и даже предвидеть, а другое дело — post factum.

Короче — после очень долгих раздумий (которые я очень кратко воспроизвожу в этой книге из соображений сугубо методологического характера) я решил-таки не изымать из книжного текста тот драматизм, который наличествовал в моем газетном марафоне. Драматизм же этот (а если хотите, то и трагизм) связан в том числе (и даже по преимуществу) с живыми событиями, вторгшимися в мои размышления о развитии и фактически образовавшими еще один слой сплетенной с моими рассуждениями текстуальной периферии. Текстом на этот раз стала сама жизнь. Я поясню.

В течение долгого времени все разговоры о развитии были порождением (а) крайней степени благополучия, того самого, которое позже назовут «путинские тучные годы», и (б) некоей политической игры между Путиным и Медведевым, привлекшей мое особое внимание.

Что же касается тучных лет, то любые предупреждения о предстоящем неблагополучии, которые посылали власти в многочисленных публикациях я сам, мои соратники, другие обеспокоенные интеллектуалы, натыкались на формулу «у нас всё в шоколаде». Я описал этот «шоколад» еще в 2005 году. И тогда же сказал, что нет ничего страшнее самоуспокоения, что «шоколад» кончится и к этому надо готовиться заранее. Никто готовиться не хотел и не мог. А потом… Потом «шоколад» кончился. Он кончился резко и одномоментно.

В ночь с 7 на 8 августа 2008 года грузинские войска по приказу президента Грузии М.Саакашвили напали на Южную Осетию и наших миротворцев. События стали развиваться стремительно. Пожелание Медведева о многих годах спокойствия, необходимых для России, являющееся парафразом столыпинского высказывания, оказалось поразительно похоже на столыпинское пожелание и в том, что касается несбыточности. Кстати, уже в марте 2008 года, начиная свой газетный марафон, я предупредил о бессмысленности благопожеланий по поводу долгих лет благополучия, сопоставив их со столыпинскими. Эти мои предупреждения оставлены в книжном тексте.

Но дело не в том, кто о чем и когда предупреждал. А в том, что реально случилось. На момент, когда это случилось, я как раз готовился уйти от той «работы с откликами», которую я описал выше и за счет которой мне удалось сформировать отдельный слой текстуальной периферии. В сущности, уже тогда я был готов к изменению исследовательской траектории, резкому углублению проблематики, ее отрыву от всякой сиюминутности. У меня было скверное предчувствие, что мне этого не дадут сделать. Так и случилось. Началась пятидневная война. А затем и все остальное.

Я не могу доказать читателю, что эта война была откликом глобальных игроков на заявленную Путиным и Медведевым тему развития. То есть я бы мог попробовать это сделать. Но это потребовало бы таких спецаналитических рефлексий, которые полностью подменили бы собой всякое осмысление сущностных вопросов.

Поэтому я только могу сказать, что не я один так считаю. То есть — далеко не я один. Так считают многие международные аналитики, в том числе и те, кто не слишком тяготеет к публицистической или научной деятельности.

Война на Кавказе… Признание Абхазии и Южной Осетии… Угроза перерастания кавказской войны в войну глобальную… Мировой кризис… Допустимо ли считать все это звеньями одной цепи? И уж тем более — откликами глобальных игроков на какую-то там тему развития? Я считаю, что допустимо. Что даже самые слабые импульсы власти, касающиеся развития, улавливаются определенной частью мира как невероятно опасные. Причем те, кто улавливает, думаю, не могут даже объяснить себе, почему российские властные импульсы, чья слабость и суррогатность слишком уж очевидны, им кажутся столь опасными.

Для кого-то слишком страшен любой разговор о развитии в России, а уж разговор, инициированный и поддержанный властью, — тем более. Словом, у меня есть основания для того, чтобы считать кавказскую войну (а точнее, реализованную США замену конфликта с Ираном конфликтом на Кавказе) стратегическим решением, связанным с этими самыми слабыми импульсами, касающимися развития.

Подчеркиваю — я совершенно не хочу сказать, что мировой кризис стал ответом мировых игроков на российские заходы по поводу какого-то там развития. Связь, конечно же, много более сложная. Но она есть.

Война на Кавказе потребовала ответа от загнанной в тупик российской политической власти.

Российская власть, дав этот ответ, резко вывела мировой процесс за определенные рамки.

США, для которых этот вывод был наиболее болезненным, не решились и не сумели ответить. Этим подорвали имидж — имидж Акелы, который не промахивается (образ из «Маугли» Киплинга, очень часто используемый англосаксонской элитой). Промахнувшийся Акела — это как бы и не Акела. Мировая финансовая стабильность держалась на том, что Акела — это Акела. И что он, Акела этот, все еще о-го-го. Сомнения начались после Ирака. События на Кавказе и в Черном море (где чудом не началась российско-украинская война, способная перейти в войну мировую) подтвердили, что Акела — это не Акела. А уж если не Акела — то почему не экстраполировать политические сомнения в финансово-экономическую сферу? Такая экстраполяция более чем естественна. В какой мере именно она поспособствовала мировому кризису? Размышления на эту тему, опять-таки, увели бы нас далеко. Но в какой-то степени явно поспособствовала. Кризис проблематизировал очень многое. И этот самый пагубный «шоколад», и возможность развития в том виде, в каком его замысливала власть.

Сейсмические толчки и их осмысление — вот что стало последним слоем текстуальной периферийности, который мне удалось выстроить. Выстроив его (а этому будет посвящена V часть моей книги), я оторвался от газетного марафона. Но не от публицистики как таковой. Просто наступило время, когда соединять политически актуальное с темой развития уже было нельзя. Ибо политически актуальное стало чересчур горячим и донельзя конкретным.

Одновременно наступил этап работы, на котором такое соединение уже не требуется. Потому что существуют фазы исследования, на которых уже не нужно и даже вредно опираться на злобу дня, осуществляя проработку фундаментальной тематики.

Данная, V по счету, часть моего исследования посвящена, как и IV часть, откликам на тему «развитие». Но если IV часть посвящена анализу и структурированию откликов субъекта, который я назвал «элитная пустота», то V часть посвящена откликам другого субъекта — Истории.

В IV части отклики одного субъекта формируют один слой текстуальной периферии. В V части отклики другого субъекта формируют следующий по счету — и последний — слой все той же текстуальной периферии. Соответственно, в V части завершается формирование Текста как системы из ядра и нескольких слоев периферии. Формируя этот Текст, я одновременно его исследую. И это один тип исследования.

Другой тип исследований, к которому я намерен перейти после завершения работы по созданию (и первичному осмыслению) Текста, предполагает отстраненный взгляд на созданный (и первично осмысленный) Текст. И сопоставление этого Текста с проблематикой фундаментального характера.

Два слоя текстуальной периферии, рассмотренные (и сформированные) в IV и V части этого исследования, связаны друг с другом очень прочно. Можно даже сказать, что один слой не существует без другого. В самом деле, если бы История не откликнулась, то все разговоры об откликах «элитной пустоты» были бы слегка умозрительными. Или — безнадежно мрачными: мол, пустота-то откликается, а Истории как ее антагониста нет вовсе. Оказалось, что она есть, эта самая история. Что ее отклики сплетаются воедино с откликами элитной пустоты, образуя особый жизненно-текстуальный пласт.

Первым откликом истории стала сама кавказская война. Она многое проявила. Равно как и последовавшее за ней признание Южной Осетии и Абхазии. Я категорически отказался с первых же строк этой книги от прямого следования осуществленному мною газетному марафону. Но есть моменты, когда такое следование необходимо. И есть причины — как исследовательского, так и политического характера, — по которым именно в этой части книги надо соединить процесс историко-хронологический с процессом исследовательским. Чуть позже станет ясно, зачем это нужно делать. Начни я сейчас объяснять, я сделаю еще одно слишком развернутое методологические отступление. А чувство ритма и жанра подсказывает мне, что отступать уже некуда. Да и незачем.

События в Южной Осетии я отслеживал из далекой костромской деревни, куда уехал как раз для того, чтобы перерабатывать статьи в книгу. Но и из этой деревни улавливалась глубокая двусмысленность происходящего. Двусмысленность, в которой сплетались очень разнокачественные ниточки. В том числе — и ниточки весьма коварной международной игры. Эти ниточки я успел тогда и обнаружить, и описать.

Через несколько месяцев я зачем-то оказался участником очень дежурного телемоста между Москвой и Парижем. Телемоста, не рассчитанного на показ по российскому телевизору. Да и по французскому, по-видимому, тоже. И при этом телемоста «второстепенно-официального». Это было очевидно по присутствию на телемосте французских журналистов (в Париже), да и российских (в Москве). Журналистов было много, выражение скуки на их лицах однозначно говорило о том, что их послали с тем, чтобы они не участвовали, а присутствовали. И что мероприятие хоть и второстепенное, но официальное.

В ходе мероприятия мне задали прямой вопрос: «А как это случилось, что 20 августа 2008 года вы опубликовали свою статью, а 26 августа произошло нечто неожиданное, имевшее далеко идущие последствия, то бишь признание Южной Осетии и Абхазии?»

Я ответил, что внешнее совпадение необязательно должно обладать глубинной логикой. И что, как все знают, совпадение по времени само по себе ничего не доказывает. Я в любом случае ответил бы так, но в данном случае, видимо, мой ответ был особенно убедительным, поскольку я действительно говорил в точности то, что думаю.

Вопрос этот показал, что газету «Завтра» читают не только в России. И что тогдашняя статья — первая моя попытка осмыслить такой отклик на заявленную Россией тему развития, как кавказская война, — была воспринята с предельным вниманием теми, кто вел глобальную игру. И делал новый ход в игре на Кавказе.

Уже одного этого достаточно, чтобы я воспроизвел один к одному тогдашнюю статью, посвященную последствиям нападения Саакашвили на Южную Осетию и российских миротворцев.

Итак, следующая глава — это статья «Слагаемые победы», опубликованная в газете «Завтра» 20 августа 2008 года, то есть за 6 дней до признания Россией Южной Осетии и Абхазии, и написанная в костромской деревне еще неделей ранее.

А затем я дам пояснение и двинусь дальше, используя и эту статью, и следующие материалы, как физик использует им же проведенные эксперименты, осуществляя их теоретическое осмысление.