Глава первая

Ах, бессовестные метеорологи, обещали же на весь день «ясно»! Но от Нового Иерусалима к Тушину, от Тушина к Химкам ползли клубы тумана, набухало небо лиловым холодом, и серая занавеска дождя последовательно отгораживала от взгляда бетонные коробочки на том берегу, безлюдный пляж, засыпанный грязноватым песком, и два речных трамвайчика, неторопливо ползущих навстречу друг другу и расходящихся без приветствия. Очередь на шереметьевский автобус заметно волновалась, кое-кто уже раскрывал зонтики. Утром-то имелся и у Марка японский складной — от щедрот американских вояжеров. Но в полдень его новый хозяин звонил с Центрального телеграфа в Ленинград. С беременной Натальей поговорил, Алику привет передал, а о зонтике вспомнил только в метро. В иных обстоятельствах потеря расстроила бы его ужасно, но слишком легко дышалось в преддверии грозы. А и вымокну, думал он, велика ли беда—надето все летнее, сохнет быстро.

Еще молния — покрупнее, поярче, и гром за нею — пооглушительней, и, наконец, падает на макушку первая капля дождя, оказываясь и холоднее, и мокрее, чем ожидалось. Но уже подкатил долгожданный автобус, радостно зашевелилась очередь—и, когда гроза ударилась в свою вакханалию, город остался позади. Вспухшая темная река играла под мостом, и действительно шли по ней два речных трамвайчика навстречу друг другу, как мерещилось Марку на остановке, когда никакой реки он еще видеть не мог. Остались по левую руку штабеля гниющих досок и горы промокших удобрений, остались по правую руку сосны на песчаном мысу, худо-бедно укрывающие от грозы десяток застигнутых врасплох купальщиков, а там замелькали краснокирпичные казармы Химок и безымянные деревни, не запоминающиеся, сколько ни проезжай мимо. И у разлуки есть оборотная сторона—изводишься, сетуешь, а поди ж ты, получаешь в награду умение отчаянно и непоправимо полюбить все то, что было так безразлично при... чуть было не сказал «при жизни». Ничего, честное слово, ничего особенного: летняя гроза, мокрые яблони, усыпанные твердыми завязями, провинциальные палисадники, убогие домишки с колодцами во дворах. Но и Розенкранц, сентиментальности вовсе чуждый, то и дело жалуется в письмах Андрею на тоску по родине, по самой привычности ее для взгляда...

Марк ехал встречать очередную группу туристов. «Черт бы подрал эту Ариадну! — думал он, перебирая служебные бумаги и бумажонки. — Так просил ее дать мне хоть август побыть в Москве...» Впрочем, сразу после проводов навязанных ему американцев в их Америку ему предстояло пять недель отпуска. Да и группа была, что называется, хорошая[2].

Мчался Марк на встречу группы, организованной солидной нью-йоркской—еще один плюс—фирмой «Русские приключения», предстояло группе завидное путешествие по Союзу и обслуживание по высшему классу.

Гидом-переводчиком Марк был первостатейным. За кулисами это означало большие труды, вороха заранее заказанных театральных билетов, ресторанных квитанций, всевозможных справок, подтверждений,

телефонограмм. В особой пластиковой папочке лежал у Марка загодя припасенный список группы в двадцати экземплярах. Идиотки-переводчицы вечно строчили их от руки в последний момент—и туристов нервировали и сами время даром теряли. Умный же Марк с утра еще отпечатал свои списки на машинке, в четыре закладки. Жаль, нет в мире совершенства— застала его за этим невинным занятием Верочка Зайцева, поджала губы сдобренные фиолетовой помадой, постояла над душой.

— Та самая машинка, — изрекла она наконец. — Буква «р» подскакивает. И «а» не пропечатывается.

— В каком смысле «та самая», Верочка?—Марк обернулся, не переставая стучать по клавишам.—Я уже год с лишним твержу Ариадне, что пора ее сдать в ремонт.

— Ты на ней вечно печатаешь свои списки.

— Ну и что?—Стук машинки замолк.—И другим советую. Степан Владимировичу удобно, и в гостиницах, и на самолетах... Я бы на твоем месте...

— Ты на моем месте в партию вступаешь, Соломин, — сказала Вера.

И тут же испарилась—тоже группу встречать торопилась, сука. Да и спорить с нею Марк не мог—строго-то говоря, историю с открыткой знали только сама Вера и начальство.

А дождь внезапно утих. Небо над мелким березняком по обе стороны шоссе стремительно заголубело, засинело, засияло, освобождая дорогу солнцу. На блестящем мокром асфальте Марк с наслаждением потянулся полюбовался толстобрюхими самолетами, с туповатой грацией перемещавшимися по летному полю. В газетном киоске купил позавчерашнюю «Интернэйшнл Геральд Трибюн» и углубился в отдел объявлений, а по радио уже с предсмертным хрипом объявляли о прибытии рейса из Ною Йорка. И пришлось Марку, так и не допив своего кофе, отправляться в таможенный зал.

Сегодняшний самолет на Вену уже улетел, избавив Марка от сомнительного удовольствия подглядывать за обыском у дальних стоек, отведенных для «лиц без гражданства» вроде Кости. И в любой-то стране таможенники—не самый приятный народ, а тут—перины щупают, подкладку у одежды вспарывают, смотрят волками. Оно, конечно, дело государственное, иной раз и впрямь найдут некую материальную ценность, к вывозу запрещенную, изымут в пользу рейха, а все равно противно. На прилете, тут бывает забавно. Ах, как пахнет свободой от терзаемых чемоданов! Брюки, свитера, папки с технической документацией. Ага, распятие кладут обратно, вермут тоже и пачку макарон туда же. Вот и добыча—глянцевый номер «Плейбоя». «Си, си, грациа,— лопочет бизнесмен,— спасибо».

А от постов пограничной охраны уже доносится английская речь—то ли его туристы, то ли зайцевские, а может, и вовсе посторонний народ. Он в который раз открыл сумку. Чек на подноску багажа выписан, яблоко, положенное с утра Светой, на месте, из бумажника выглядывает уголок ее фотографии. На самом дне сумки—пачка аляповатых чемоданных наклеек: храм Василия Блаженного. Всякий раз референт клянется и божится, что последние, а без них нельзя, штук двести уже роздал Марк за это лето. Все в порядке в сумке у гида-переводчика Соломина, и истоминского сомнительного письмеца—нету, хоть и провалялось оно там недели три, даже истрепаться успело в своем ненадписанном конверте. Ивановы якобинцы всегда держались в стороне от западных корреспондентов, стажеров и прочей шатии, находящейся под бдительным оком властей. Целью, понятно, была конспирация, а погорели на этом Яков с Владиком— так никто и не заступился за них на Западе.

Через месяц после суда, комкая слова и поглядывая в стороны, Иван передал Марку три листка папиросной бумаги. «Ты что, спятил?—рассердился Марк.—Стряслась беда, понимаю, но из-за какого-то письма, которое поможет, как мертвому припарка, я не хочу рисковать своей работой...» В конце концов он все-таки смягчился. Но поначалу сунуть его было некому, потом один симпатичный лондонский бизнесмен сказал Марку, что «такими делами не занимается». А в прошлую субботу вдруг что-то треснуло у Марка в душе, что-то он отчетливо понял—и, заехав к Ивану с бутылкой водки, молча вернул приятелю проклятое письмо. Ожидаемого разноса не получил, совсем напротив—Иван спешно вызвонил двух говорливых приятельниц из рабочего общежития и устроил очень даже неплохую вечеринку. Основной программы описывать не стану, а гвоздем предварительной был сворованный Иваном с работы небольшой лазер, ярко-алым лучом запросто прожигавший, к вящему удовольствию девочек, небольшие дырки в монетках и бритвенных лезвиях.

Марк поднялся с подоконника, провел по волосам расческой и, махнув удостоверением, запросто перелез через барьерчик таможни. Завидев энергичного молодого человека с пачкой деклараций, со значком и сумкой Конторы, туристы обыкновенно подходили к нему сами. Тем более группа была молодая, ни одного человека старше семидесяти двух. Зайцевой-то меньше повезло—вон она маячит поодаль в окружении каких-то совсем дряхлых старушонок.

— Ваша декларация. — Марк протягивает листок первому из своих американцев, ставит крестик в списке. Профессорского вида мистер Уайтфилд берет еще один бланк для огненно-рыжей своей жены — еще крестик. Подходит еще одна пара, оба по крайней мере пятьдесят восьмого размера, подходит зеленоглазая, с короткой стрижкой молодая особа.

— Я Клэр,—заявляет она на почти чистом русском языке,—Клэр Фогель из группы «Русские Приключения», а вы наш гид, и вас зовут...

— Марк Соломин. Вот вам бланк на русском, припас на всякий случай. Сумеете заполнить?

— Ну, — усмехается она. Морщинки в углах ее глаз, и без того не по возрасту глубокие, обозначаются еще резче.— Поскольку я не везу через границу,—взгляд в декларацию,—оружия, боеприпасов, наркотиков, материалов, направленных на подрыв...

— И битой птицы,—заканчивает Марк, знающий декларацию наизусть. — Желаю удачи.

Одиннадцать крестиков проставлено, приходится теперь подбегать то к одному, то к другому — поразительную тупость порой выказывают заокеанские путешественники на таможне. А вот и двенадцатый, Алэн Грин, бодрый старичок, при дорогом фотоаппарате на груди, только костюмчик полотняный измят до невозможности. На вертящемся конвейере загорается номер нью-йоркского рейса, и в зал начинают вплывать чемоданы и баулы.

— Простите, запамятовал ваше имя...

— Марк. А вы, если не ошибаюсь, Альберт?

— Зовите Бертом, как все.—Улыбнувшись, профессор Уайтфилд вдруг кидает на Марка взгляд, слишком, пожалуй, пристальный для первого знакомства. — Простите, тут написано, что надо предъявлять к осмотру все рукописи, книги, печатные материалы... У меня в чемодане научная литература—надо заранее распаковать? Марк не без снисходительности качает головой.

— Откроете, если попросят, но это бывает совсем редко. Вы же не везете ничего такого?

— Нет, — отвечает Берт, отходя в сторону.

Таможенник пропускает подопечных Марка с завидной легкостью, «Кажется, пронесло»,—думает он, и напрасно—под мышкой у толстой миссис Файф обнаруживается тоже не тоненькая книга «Россия — загадка без тайны», известный отчет одного промаявшегося в Москве три с лишним года западного корреспондента.

— Форбидн,—говорит таможенник.— Ай маст тейк ит фром ю. Анти-совьет литрача форбидн конфискейшн.

— Марк! — взывает американка. — Вы не могли бы поговорить с этим молодым человеком? Я ее только что купила—девять девяносто пять! В твердом переплете! И половины не прочла! Она совсем не антисоветская!

— Совсем не антисоветская,—поддакивает мистер Файф,—и совсем новая. Марк разводит руками. — Жаль, миссис Файф. С другой стороны, вы же не прятали свою книжку? Ну и отлично! Получите квитанцию, а будете улетать—и книгу вернут.

— Мне она сейчас нужна!—гневается миссис Файф.—Проводите меня к начальнику таможни.

— Ноу, чиф нау абсент, хир, тейк ёр ресит, миссис! — втолковывает ей таможенник.—Слушай, объясни этой засранке, что я мог бы книгу и без квитанции забрать, пусть спасибо скажет!

По ту сторону барьера прислушиваются к сваре Клэр Фогель и еще одна дамочка средних лет. Миссис Файф, сдавшись, прячет в сумочку квитанцию и с оскорбленным видом присоединяется к группе. Хитрый Марк, между прочим, беззастенчиво ей соврал—уезжать группе предстояло из Ленинграда, и никто, разумеется, не станет возиться с пересылкой туда этой несчастной книги. Жаль. Такого рода чтиво частенько доставалось в подарок Марку, а отобранный репортаж был, кажется, не из самых глупых.

Загружен багаж, автобус урчит у подъезда, а через десять минут уже мягко катит по вечереющему шоссе с самой высокой концентрацией рекламных щитов в Советском Союзе—меха, часы, хлопок, станки, лекарства, черная икра, водка. Над пустынным полем буйствует, обещая хорошую погоду, безоблачный кровавый закат, и утомленные пассажиры затихают, заглядевшись. А Марк устраивается поудобнее на своем вертящемся кресле и, распутав длинный шнур микрофона, просит внимания.

— Дамы и господа,—говорит он, щеголяя и манерным обращением, и отличным выговором, — повторю для тех, кто забыл или не расслышал, что моя фамилия Соломин, что зовут меня Марком, я сотрудник Конторы по обслуживанию иностранных туристов, и мне поручена ваша группа на все три предстоящие недели. — Он переждал возгласы вежливого энтузиазма. — Рад приветствовать вас в Москве, столице Советского Союза, который, кстати, называть Россией неправильно, это лишь одна из пятнадцати союзных республик. Уверен, что вы порядком устали и проголодались.

— Еще бы! — отвечают ему почти хором.

— Вот и хорошо, сейчас отдохнете. Направляемся мы в гостиницу «Украина»...

— Э-э,—пыхтит мистер Файф,—а нам говорили в агентстве, что мы будем в «России» или в «Метрополе»... что они самые лучшие...

— И вы поверили?—укоризненно восклицает Марк.—«Украина» в сто, да что там, в тысячу раз лучше! И тише, и нарядней, и потолки высокие... К тому же она занимает один из знаменитых московских небоскребов, тех самых, — время показать некоторый либерализм, — которые у вас прозвали свадебными пирогами... Сейчас приедем, определитесь по номерам, потом перекусим, а потом можете сладко спать до полдевятого утра... Мы приближаемся к Москве с северо-запада, по Ленинградскому шоссе. Направо, обратите внимание, памятник, стилизованный противотанковый еж, отмечающий место, где в тысяча девятьсот сорок первом году были остановлены немецкие войска... Да-да, именно так близко они и подошли тогда к столице... Программа у нас насыщенная. Завтра утром объезжаем на автобусе весь город, после обеда отправляемся в Третьяковскую галерею. Послезавтра встанем пораньше и пойдем в мавзолей Ленина, затем в Кремль, а повезет—и в Оружейную палату. Вечером—цирк. На третий день—музей имени Пушкина, уникальная коллекция импрессионистов, краткий тур по московскому метро—-это, дамы и господа, восьмое чудо света,—вечером ужинаем в одном из лучших ресторанов Москвы, в среду утром вылетаем в Сочи. На лобовом стекле нашего автобуса, обратите внимание, всегда будет картонка с номером 66—видите? Дома слева—это еще не Москва, нет, это город Химки, но еще минута... секунда... вот мы пересекаем кольцевую автомобильную дорогу длиною в 109 километров, которая обозначает границу города, и оказываемся уже в Москве, вон на том плакате написано: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город! »

— Что бы это могло значить, Марк?—осведомляется молодой американец в футболке с веселеньким «Люблю Нью-Йорк».

— Приезжайте лет через двадцать, увидите,—туманно отвечает Марк. — Мой английский? Ну что вы, он мог бы быть и получше. В Москве я его и выучил, да, в Институте иностранных языков.

— А в Америке вы бывали?—это уже кто-то другой.

— К сожалению, пока нет,—обворожительно улыбается Марк.— Кстати, давайте-ка соберем все ваши паспорта и путевки. Всеми гостиничными хлопотами я буду заниматься сам, для этого перед приездом в каждый следующий город вы должны сдавать мне паспорта, а наутро получать их обратно. Нет, мистер Грин, декларация ваша мне не нужна. Не потеряйте—она вам потребуется при выезде.

В одной стопке у Марка двенадцать американских паспортов, схваченных американской же резинкой, в другой—восемь путевок в глянцевых обложках с лжеправославными куполами. Ух. Первое знакомство прошло, пусть теперь по сторонам поглазеют. А переводчик покуда пролистает документы, попытается всех запомнить в лицо, чтобы завтра уже называть всех по именам. Давешняя дамочка, прислушивавшаяся к русской речи,— Люси Яновска, то бишь Яновская, конечно, пятидесяти лет, место рождения город Лемберг, да-да, знаем мы эти Лемберги. Город Львов это теперь, матушка, исконная советская земля, скажи спасибо, что вовремя успела драпануть в свою Америку. Парень в футболке —Гордон Митчелл, жена его Диана, бизнесмен с медсестрой, мужик вроде свой, хоть и не без ехидства... переглядываются, хохочут, сидят в обнимку... Алэн Грин, семидесяти двух преклонных лет. Уже третью пленку в аппарат зарядил бойкий старичок.

— Приближаемся к центру,—говорит Марк,—здесь Ленинградское шоссе переходит в проспект того же названия. — За черной вечерней листвой угадываются огни Светкиного дома. — Направо — городской аэровокзал. Налево — бывший дворец Петра Первого.

Где он мог раньше видеть эту восторженную дуру, которая пробирается к нему, шатаясь, через весь автобус?

— Вы не можете себе представить, Марк, — докладывает ему Хэлен Уоррен свистящим шепотом,—как я счастлива, я просто вне себя от радости, что мне удалось, наконец, вырваться в вашу замечательную страну! Я простая американская женщина, и я хочу сказать...

— Очень, очень рад за вас,—обрывает ее Марк, улыбаясь до ушей и пытаясь сообразить, чем же еще, кроме талька и зубной пасты, пахнет от этой увядающей блондинки. Ах да, духами на розовом масле.—Надеюсь, что при ближайшем знакомстве она понравится вам еще больше.

Чета Коганов, так. Миниатюрны, черноволосы, в летах. Два толстяка—Джордж Файф с супругой Агатой, дантист и домохозяйка, так. Берт Уайтфилд, как и следовало ожидать, профессор физики, жена его Руфь — неизвестно кто. Очень, между прочим, недурна собой худощавая и нервная профессорская жена. Клэр, наконец, Фогель. В визе написано Вогел. Ну, откуда посольским разбираться в тонкостях немецкого произношения? Рот, пожалуй, великоват, да и лоб тоже, и волосы слишком уж коротки. А вообще-то миловидна. И Бог с ней, сколько таких разъезжает по свету!

Гостиница. Самые хлопотливые полчаса позади. Развалившись в кресле, с наслаждением закуривает Марк и разворачивает недочитанную газету. Остается дождаться туристов и накормить их ужином, а там и сматывать удочки. Загадочного происхождения Клэр Фогель первой спускается в холл, садится напротив, тоже закуривает.

— Видите, какая занятная начинка у свадебного пирога, — Марк лениво обводит рукою полутемный холл с огромными коваными люстрами и потемневшими от времени потолками.—В какой-нибудь «России» уже нет такого шика.

— Давит, — ежится Клэр, — будто декорации к страшной сказке. Устали?

— Не больше вас. Я же не летел через океан. Кстати, Клэр, вы смело можете называть меня на «ты» — мы примерно одного возраста, 0'кэй? Где ты русский учила?

— Дома, где же еще. Пишу, правда, с ошибками—самой смешно. — А фамилия? — Муж немец. Пятое поколение или шестое.

Разговор не очень вяжется, но и не разговоришься особо—собрался народ, на ресторанных хрустких скатертях сверкают стальные ножи и сервирован неизбежный салат из огурцов со сметаной—блюдо, которое испортить крайне трудно, но, как показывает опыт московских ресторанов, все-таки возможно. А в запотевших бутылках—божественно холодное яблочное ситро, за глоток которого Марк, пожалуй, отдал бы сейчас свою бессмертную душу. Но никто от него этой жертвы не требует—пьет он свое ситро от пуза, ужинает с аппетитом, балагурит с американцами. Только курит слишком много—первый день с группой все-таки самый тяжелый.