"Чингисхан-2. Чужие земли" - читать интересную книгу автора (Волков Сергей Юрьевич)

Глава вторая Черный поток

Шаг, другой, третий. Ремень тяжелого «Бура» оттягивает плечо. Перед глазами мельтешат черные точки. Господи, когда же все это кончится? Очередной подъем, бесконечный, выматывающий подъем. Что ждет нас на склоне безымянной горы? Скальный гребень, ведущий к следующей вершине? Неприступная стена утесов, через которые нам не перебраться без альпинистского снаряжения? Пропасть, рассекающая каменную плоть? Или засада и пули, праведные, честные пули мстителей?

– Стой! – кричит сзади Нефедов.

Я останавливаюсь. Мне неинтересно, почему профессор решил остановиться. Передышка – это хорошо. Но эмоций не осталось. Сажусь на камни, прикладываюсь к бутыли с водой. Ее запас мы пополняем ежедневно – в здешних горах множество ручьев и речек.

Профессор подходит ко мне, сваливает мешки, достает карту-генштабовку. Судя по дате, творение армейских топографов отпечатано накануне ввода наших войск в Афганистан. Нефедов шуршит бумагой, пытаясь понять, где мы находимся. Наконец очерчивает ногтем неровный овал.

– Смотри: на северо-восток от нас, прямо за этой горой, перевал Карахоль.

Я киваю. Перевал – так перевал. Карахоль – так Карахоль.

– Мы в любом случае упремся в него. Надо решать: или мы идем вдоль перевала на север и спускаемся в уезд Ишкашим, или движемся на юг, в Нуристан. Или…

– Что «или»?

– Или выбираем третий путь: через перевал. Тогда у нас впереди долина Пянджа и Ваханский коридор.

– Что за коридор такой?

Он откладывает карту, снисходительно улыбается растрескавшимися губами.

– Узкая полоса афганской территории, отделяющая бывшие английские владения в Азии от бывшей Российской империи. Теперь Ваханский коридор отделяет СССР от Пакистана и Индии. А торцом своим он выходит в Китай. Артем, мне надо знать, куда тебя ведет конь. Иначе мы попросту погибнем в этих горах.

– Мы и так погибнем, – эту фразу я произношу равнодушно, просто констатируя факт. – Нас убьют не горы, а люди Надир-шаха. И правильно сделают.

– Не убьют, – бодро заявляет Нефедов. – Вчера мы, похоже, оторвались от них.

Отрицательно качаю головой. Я чувствую погоню. Я знаю, что мстители идут за нами. Иногда мне даже кажется, что я вижу этих суровых, бородатых, облаченных в овчины людей, пробирающихся по нашему следу.

– Артем, – окликает меня профессор. – Ты что, уснул? Потерпи, осталось немного. Скажи, куда тебя зовет конь?

«К пику Хан-Тенгри», – едва не срывается у меня с языка. Что-то я совсем раскис. Чтобы скрыть замешательство, тянусь к карте. Нефедов услужливо подсовывает ее мне под руки.

Хан-Тенгри находится за краем бумажного листа. Я помню – пик расположен на границе между Китаем и СССР. Ваханский коридор граничит с китайской территорией. Стало быть, проще всего попытаться добраться до усыпальницы Потрясателя Вселенной через Китай. В любом случае мы не можем возвращаться в Советский Союз. Мы – дезертиры. Кроме того, на мне, возможно, висит смерть Генки Ямина. Такие вот невеселые дела…

Тычу грязным ногтем в голубую ниточку реки Пяндж.

– Мы идем туда.

– В Вахан? – оживляется Нефедов. – Но почему?

– Нам надо в Китай.

Профессор едва ли не подпрыгивает на месте. Лицо его светится торжеством.

– Все же Китай! – восклицает он, потирая руки, и тут спрашивает сам у себя: – Но где? Джунгария? Кашгар? Внутренняя Монголия? Тогда почему мы здесь? А, Артем?

Последний вопрос адресован мне. Пожимаю плечами. Нефедов несколько секунд ждет, но так и не получив ответа, начинает рассуждать вслух:

– Чингисхан умер или погиб во время войны с тангутами, с империей Си Ся. Считается, что после смерти его тело отвезли в Монголию и там похоронили, но все попытки обнаружить могилу оказались тщетными. Ты знаешь, что ее ищут уже семьсот лет? Ищут сами монголы, ищут китайцы, русские, англичане, немцы, американцы, японцы… Я всегда был уверен, что Чингисхан похоронен в другом месте, не на родине. Значит, Китай… Интересно, интересно. Стало быть, Пржевальский был прав!

– При чем тут Пржевальский?

– А ты вообще знаешь, кто это?

– Путешественник. Лошадок диких нашел, с тех пор их так и называют – лошади Пржевальского, – устало бормочу я и ложусь на камни.

Мне все надоело. Я не понимаю радости Нефедова. Мне хочется тишины и покоя…

– Лошадок! – фыркает между тем профессор. – Во-первых, Николай Михайлович Пржевальский был офицером Российского Генштаба, членом Русского географического общества. Участвовал в подавлении польского восстания, имел награды от императора. Во-вторых, он предпринял несколько экспедиций в Азию – в Монголию, Китай. Оставил после себя множество научных трудов, составил карты, которыми наши военные пользовались до тридцатых годов. Его именем назван горный хребет на Кунь-луне. В-третьих, по слухам, он – отец Сталина. А ты говоришь – лошадки…

– Отец Сталина? – я нахожу в себе силы улыбнуться. – Каким образом?

– Это темная история. Пржевальский якобы останавливался в селении Гори и снимал комнату по соседству с семейством Джугашвили. Глава семьи в этот момент отсутствовал – уехал на заработки. А через девять месяцев родился мальчик, названный Иосифом. Будущий Сталин. В пользу этой версии говорит невероятное портретное сходство. Это просто одно лицо!

Я смеюсь в голос. Развлек меня профессор, что и говорить! Одно лицо… А Ленин и Хошимин – братья по матери, ха-ха!

– Но главное – не это! – Нефедов отбегает на несколько шагов и, отчаянно жестикулируя, едва ли не кричит. – Пржевальский в своих экспедициях вольно или невольно повторял маршруты походов армий Чингисхана! Он исследовал местность, опрашивал аборигенов, особенно стариков и лам, хранителей древних легенд и сказаний. Я уверен – он тоже искал… Жаль, судьба оказалась жестока к этому удивительному человеку.

– А что с ним случилось?

– Во время своей последней экспедиции, в Кашгарии, на реке Аксу, он подхватил какую-то заразу. Экспедиция едва успела вступить на территорию Российской империи через перевал Бедель, это рядом с пиком Хан-Тенгри, как Пржевальскому стало плохо. Он проболел некоторое время и умер в городе Каракол, теперь он называется Пржевальск. Николая Михайловича похоронили на берегу озера Иссык-куль в двойном гробу – деревянный вложили в железный. Так хоронили в Древней Азии вождей и правителей…

Он еще что-то говорит, сверкая глазами, а я сижу как пораженный громом.

Пржевальский искал могилу Чингисхана, причем явно – настоящую могилу. Он знал! И почти нашел ее! Если бы не болезнь, этот усатый путешественник наверняка обшарил бы окрестности Хан-Тенгри.

Конечно, вряд ли он хотел оживить Потрясателя Вселенной. Золото и прочие сокровища его тоже не интересовали – они находятся в обманной могиле на Хантае.

Что было нужно Пржевальскому? Скорее всего, то же, что и Нефедову.

Волк. Могущественный предмет, вызывающий страх у врагов. Гунны с помощью волка завоевали едва ли не половину мира, сокрушив непобедимую Римскую империю. Чингисхан пошел дальше и создал величайшее в истории государство. И все это благодаря волку.

Передо мной вдруг, впервые за все время, открывается некая моральная сторона проблемы: а ведь если Чингисхан возродится к жизни, он начнет войну. Он этого хотел еще тогда, перед смертью. У войны этой будут благие, как он считает, цели. Но это будет война, и вести ее будут люди нашего времени, с нашим оружием. А значит – миллионы погибших, разрушенные города, выжженные земли, кровь и смерть.

Так, может быть, не стоит тревожить тело великого завоевателя? Пусть почиет вечно в ледяной пещере под Хан-Тенгри вместе со своим волком?

Или отдать волка? Вот тому же Нефедову? Хм… А ведь человек, хладнокровно бросивший умирать раненого, получив в руки такой предмет, может натворить бед еще больше, чем сын Есугея-багатура. У того были хоть какие-то, пусть и дикарские, но принципы. А у профессора? Он сам сказал: во имя достижения цели можно пойти на все.

– Ты слушаешь? – Нефедов нависает надо мной, пытаясь понять, о чем я думаю.

– Ага. Игнат, скажи пожалуйста – как ты нашел меня? Как ты узнал про мой предмет?

Он отодвигается, в задумчивости скребет бороду.

– Хорошо, но давай откровенность за откровенность: ты скажешь, куда он тебя ведет, – и видя, как изменилось мое лицо, поспешно добавляет: – Хотя бы примерно, идет?

– Идет. Но ты первый.

– Нет, ты!

– Ты!

– Детский сад! – раздраженно выкрикивает Нефедов. – Ладно, слушай: я много работал в архивах и нашел упоминания о странной шкатулке, передававшейся из поколения в поколение в роду потомков Елюй Чу-сая. Мне удалось проследить историю вашей фамилии. Я обнаружил, что Чусаевы живы до сих пор. Я даже видел шкатулку!

– Видел?!

– Ну да. Лет пять назад я встречался с твоим ныне покойным дядей. Представился любителем древностей, предлагал купить у него шкатулку, да он отказался. Ну, а дальше ты знаешь – Николай Севостьянович умер, шкатулка по наследству досталась тебе. Наше знакомство в гостинице «Татарстан»…

– Было не случайным?

– Да.

Я зло матерюсь.

Нефедов иронично улыбается. Сволочь! Пересиливаю желание схватить «Бур» и выстрелить в его выпуклый потный лоб. Одному мне в горах не выжить, это раз. А два – я не он. Я не стану стрелять в безоружного. Хотя у него же есть пистолет. Но все равно – не стану.

Чтобы отвлечься и успокоиться, спрашиваю:

– У тебя есть предмет?

– Нет, – Нефедов проводит большим пальцем над бровями. – Глаза. Видишь? Если бы я владел предметом, они поменяли бы цвет, вот как у тебя. Кстати, именно то, что твои глаза стали разноцветными, подтвердило мои догадки о предмете в шкатулке.

– А откуда ты узнал? Вроде в гостинице у меня все еще было в норме?

– Один твой приятель рассказал. Не бесплатно, конечно.

– Бики?

– Нет, его звали Виктором.

– Витек?!

Скриплю зубами. Положительно, сегодня день неприятных новостей и открытий. Витек Галимов, верный мой друг с самого детства, оказался стукачом. За моей спиной за деньги – за деньги! – он рассказывал обо мне Нефедову. Вот и верь после этого людям…

– Мне, конечно, стоило немалых трудов держать тебя в поле зрения. А когда я увидел, как действует конь, как он коверкает твою судьбу, то даже испугался, – продолжает вещать профессор. – Сложнее всего оказалось с Афганистаном. Но я хитрый. И умный.

– Не то слово.

Неожиданно он отрывисто приказывает:

– Теперь ты!

Теперь я… Вроде бы я обязан сказать правду; как известно, уговор дороже денег. Но у меня есть твердая убежденность: таким, как Нефедов, нельзя давать в руки власть. А волк – это именно власть, безграничная и жестокая.

Собираюсь с духом и медленно произношу:

– Твой Пржевальский был прав. Он почти нашел. И умер буквально в двух шагах от…

– От чего?! От могилы или тайника?

– Я не знаю, – пряча глаза, отвечаю я, а про себя думаю: «Я и так сказал достаточно».

– Но хоть как называется то место? – Нефедов хватает меня за грудки, трясет. – Говори! Говори, ну же!

– Не знаю! Не помню…

– Врешь, гад!

– Да пошел ты!

– Убью!! – ревет Нефедов, оскалившись.

И тут я начинаю хохотать.

– Не-е-ет, Игнат батькович, теперь ты меня точно не убьешь! Наоборот – будешь беречь, как родного отца.

Он разжимает руки, отходит, бормоча под нос:

– И все же я был прав… Пржевальский почти нашел… Перевал Бедель… Киргизия… И впрямь лучше через Китай… А ведь я знал, чувствовал! Я гений!

– Сволочь ты, – я поднимаюсь с холодных камней, смотрю вниз.

– Это не важно, – Нефедов взваливает на себя мешки. – Ну, теперь наш путь прост и ясен, хотя и, как поется в песне, далек и долог. Мы идем через перевал в Вахан.

– Не спеши, – я указываю на темные фигурки, мелькающие у подножия горы. – Оторвались, говоришь?

Хлопает выстрел, за ним второй. Значит, они тоже заметили нас. С такого расстояния – а это верные полтора километра – попасть в человека без оптики нереально. Но на всякий случай мы пригибаемся и со всех ног торопимся уйти из зоны обстрела.

Нас ждет перевал Карахоль. По странному стечению обстоятельств его название и название города, в котором умер Пржевальский, очень похожи. Каракол и Карахоль. Черный поток – так переводится это название. Есть в нем что-то зловещее. Впрочем, чего гадать: поживем – увидим.

Очень холодно. До сегодняшнего дня я даже не представлял, насколько ужасная это вещь – пронизывающий буквально до костей холод. Здесь, на леднике, от него нет спасения, нет лекарства. Мы натянули на себя все, что только можно, даже ковровые мешки превратились в импровизированные безрукавные куртки с капюшонами. И все равно холод медленно, но верно убивает нас. А ведь мы еще не достигли перевала! О том, что ждет нас там, наверху, страшно даже подумать.

При всем при том нам, в сущности, отчаянно везет. Стоит ясная, солнечная погода, возвышаются пики Гиндукуша, завораживая своей красотой. Ослепительно блистает лед на вершинах, синеют подернутые еле заметной дымкой склоны. В ущельях залегли густые, почти черные тени. Воздух чист и свеж. В другое время я бы с восторгом созерцал все это великолепие.

Мы идем по леднику весь день. С двух сторон над нами нависают безымянные горы. Левая увенчана ледяной шапкой, правая наполовину голая. Ее черная вершина скособочена, склон зияет огромной выемкой. Между горами – просвет. Это и есть перевал Карахоль. Почему его так назвали? О каком черном потоке идет речь? Нефедов не знает, я тоже.

Снег, точнее, фирн[1] под ногами плотный, ветра нет. Но морозное дыхание ледника пронзает наши тела миллионами невидимых игл. Я опираюсь на «Бур», как на посох. Пальцы примерзают к стальному стволу винтовки. Нефедов советует мне обвязать кисти рук кусками ткани, оторванными от подкладки халата. Пытаюсь сделать это – и не могу. Нет сил. Тогда профессор зубами раздирает материю, рвет ее на узкие ленты.

Далеко внизу, на белом фоне четко видны темные точки. Их двадцать одна. «Очко», как говорят картежники. Это люди Надир-шаха. Я поражаюсь их упорству и желанию отомстить. Мы достаточно далеко оторвались от преследователей у подножия ледника, но теперь расстояние между нами сокращается с каждым часом.

Вдруг Нефедов приглушенно вскрикивает.

Я вскидываю голову, щурюсь – в солнечном свете снега сияют просто нестерпимо. Профессора нет. Только что он брел метрах в пяти впереди меня и вдруг исчез. Что за черт?

– Игнат? Игнат, ты где?

– Зде-есь! – доносится словно бы из-под земли.

Иду вперед и останавливаюсь. Передо мной зияет темная щель.

Трещина. Я читал, на ледниках такие бывают. Именно из-за них профессиональные альпинисты обвязываются страховочными веревками. Мы – не профессионалы, да и веревки у нас нет.

Опускаюсь на колени, заглядываю в трещину. Она довольно широкая, метра полтора, и очень глубокая. Темно-зеленые, малахитовые ледяные стены уходят вниз, во мрак.

Нефедов висит, ухватившись обеими руками за косой выступ примерно в метре от края трещины. Его выпученные глаза похожи на шарики от пинг-понга, на которых неведомый шутник нарисовал черным фломастером два кружка. Черным – потому что зрачки профессора расширились от страха во всю радужку.

– Помоги! – хрипит он.

Легко сказать. А как? Даже если я лягу на край трещины и опущу руку, то вряд ли вытащу Нефедова – он тяжелее меня. К тому же сил у меня едва хватает, чтобы переставлять ноги.

– Помоги!! – в голосе профессора слышатся отчаяние и обреченность. – Пожалуйста!

Замечаю, что у меня трясутся руки. Не от холода – холод отступил, сейчас не до него. Я просто не знаю, что делать. Гибнет человек. Пусть не самый лучший, пусть временами подонок, но человек! Если он сорвется в трещину, улетит в зловещий мрак, тогда – все. Конец. И ему, и мне, правда, не сразу.

– Арте-ем, спаси! – воет Нефедов.

– Да заткнись ты! – со слезами в голосе кричу я.

Что делать? Что?!

И тут приходит спасительная мысль: «Винтовка! Ну конечно, это же выход!».

Подтягиваю «Бур» к себе, берусь за мокрый ремень и опускаю оружие прикладом вниз в трещину.

– Хватайся!

– Ага! – обрадованно выдыхает Нефедов.

– Я буду стараться удержать ее, а ты упирайся ногами и лезь!

Это я здорово сказал: «Буду стараться». Едва только профессор повисает на винтовке, я начинаю сползать в трещину. Распластавшись на пупырчатом фирне, пытаюсь свободной рукой нашарить хоть какой-нибудь бугорок или выемку, чтобы зацепиться. Не тут то было – поверхность ровная, как гранитная плита. Только крохотные пупырышки. Впиваюсь в них ногтями, скольжение чуть-чуть замедляется.

– Ы-ы-х! – стонет Нефедов, выбираясь из смертельных объятий трещины. – Потрепи-и-и, я щас…

Руку, которой я удерживаю ремень «Бура», сводит судорогой. Еле успеваю перехватить винтовку другой рукой, и сразу же профессор подтягивает меня к самому краю. Еще миг – и мы оба полетим вниз.

– Есть! – грязная пятерня Нефедова появляется из трещины, следом перехватывает ствол винтовки вторая. Вот уже и лохматая голова закачалась в поле моего зрения. Опершись на локти, мой спутник отпускает «Бур» и тяжело переваливает свое грузное тело через край.

– А-а-а, все! – он дышит так часто, как будто пробежал марафонскую дистанцию.

Я улыбаюсь. Пальцы сами собой разжимаются – у меня нет сил держать винтовку на весу. «Ли-Энфильд» модификации «Бур», прощально блеснув шляпками золотых гвоздиков на прикладе, улетает в трещину.

Что ж, так оно, может быть, и лучше. Этот ухоженный человекобой заслужил века покоя. Нам он не поможет – на всех преследователей элементарно не хватит патронов…

Ледяные морозные когти вновь пробираются сквозь одежду, цепко сжимают сердце. Надо идти. Вставать и идти, пусть и безо всякой надежды.

Нефедов поднимается первым, достает из-за пазухи «Макаров», протягивает мне.

– На. Все одно из меня стрелок, как из шахтера балерина.

Сую пистолет в карман. В голове – странный звон. То ли от напряжения, то ли от холода. Перед глазами все плывет, горы двоятся. Черная обглоданная вершина справа кажется разверзнутой пастью исполинского чудовища. Небо из голубого становится густо синим. Солнце висит надо мной, как лампочка.

Потом я слышу шепот. Тихий, вкрадчивый шепот, идущий ниоткуда.

– Остановись, человек… твой путь завершен… здесь твой последний приют… Присядь, дай отдых натруженным ногам… Остановись…

Я испуганно вскрикиваю, начинаю оглядываться, машу руками. Белизна снегов режет глаза. Слезы замерзают на щеках.

– Чего ты? – Нефедов пытается поймать мой взгляд. – Э-э-э, парень! Стой! Да стой же ты! Ну-ка…

Его голос отрезвляет меня. Жуткий шепот в ушах стихает. Я дрожу, закрываю лицо ладонями. Профессор отрывает еще один лоскут от подкладки своего халата, завязывает мне глаза. Сквозь темную ткань видно плохо, но резь проходит. Я вспоминаю про снежную слепоту – бич полярников и альпинистов. Да, только этого не хватало.

– Так лучше? – с тревогой в голосе спрашивает Нефедов.

– Нормально.

– Идем. До темноты мы должны одолеть перевал.

Идти становится труднее, мы поднялись высоко и здесь ледник покрывают довольно глубокие снега. Теперь мы движемся намного медленнее – профессор сперва проверяет ногой снег впереди, потом делает шаг. Ни он, ни я, точно сговорившись, не оборачиваемся. А зачем? И так ясно, что люди Надир-шаха догоняют нас. Все может закончиться в любую минуту – выстрел, вспышка боли и темнота...

Шепот накатывает на меня вновь ближе к полудню. Те же призрачные голоса, те же слова:

– Остановись, человек… Присядь, дай отдых натруженным ногам… Остановись…

– Игнат! – окликаю я Нефедова. – У меня это… слуховые галлюцинации, короче.

– Это духи гор, – серьезно отвечает профессор. – Не слушай их. Думай о хорошем. Пой песни, только про себя. Не поддавайся!

Легко сказать. Как я могу думать о хорошем, если зловещие слова возникают прямо в голове?

– Твой путь завершен… завершен… завершен… Здесь твой последний приют… Остановись!

Потом приходят видения из прошлого. Сквозь повязку, закрывающую мне обзор, я вдруг ясно вижу майора Киверова. В пыльной хэбэшке с автоматом, он шагает рядом со мной и снег отчетливо хрустит под его сапогами.

– Не бойся, воин, прорвемся, – улыбается Киверов.

Жутко видеть эту вполне человеческую улыбку на мертвом лице – у майора снесено полголовы.

За Киверовым является тот самый блатнюк, которого я отоварил в поезде и который потом отделал меня в ресторане.

– Все, фраерок, приплыл ты, – косо ухмыляется он. – Сколь удавочке не виться, все одно затянется. Кранты тебе. Замочат вас, оленей, чертилы местные, на глушняк посадят.

– Сгинь! – говорю я уголовнику.

Он исчезает. Появляется Надя.

– Почему ты меня не любишь? Ведь я хорошая, Артем! Правда, я хорошая! И фигура у меня нормальная, и все остальное… Артем, вернись, пожалуйста! Я тебя очень прошу!

Я крепко зажмуриваю глаза. Никакой Нади здесь нет.

– Артем! Почему ты молчишь? Ты все время молчишь!

Надя. Опять она. Никуда не делась, идет рядом. Надя изменилась. Она стала ярче краситься, заимела вышитую гуцульскими узорами дубленочку, сапоги-чулки и вообще превратилась в какую-то куклу.

– Привет! – первой начала разговор Надя. – Как поживаешь?

Она улыбалась, всем своим видом давая понять – вот, мол, какая я, сама сделала первый шаг, цени, Новиков!

– Привет, – мой ответ был сдержанным, без эмоций. Для себя я все давно решил, Надя уже в прошлом. Но иногда прошлое вторгается в настоящее, особенно если оно живет с тобой в одном подъезде.

– А я на Новый год в Трускавец еду, – сказала Надя и искоса посмотрела на меня.

– Везет тебе, – я изобразил полуулыбку.

– У нас путевки. Группа, семь человек, – продолжила она. – Нелька, Светка, Венерка, я, Роберт, Саша Симагин и…

Последовала драматическая пауза. Ясно, сейчас я услышу ГЛАВНУЮ новость.

– …И Геннадий Павлович, – закончила Надя, облизнув кончиком языка накрашенные губы. – Он – доцент с нашей кафедры и куратор нашей группы.

– Ну, удачно вам съездить, – я обошел девушку, сделал шаг, другой.

– Он мне предложение сделал! – в отчаянии крикнула Надя. – Он молодой, тридцать один год всего! У него «Жигули», тройка! Понял!

– Да понял, понял, – не оборачиваясь, усмехнулся я. – Совет вам да любовь…

И вот теперь она идет рядом и канючит:

– Арте-е-ем! Ну Арте-е-емка…

А еще она приезжала ко мне в армию.

– Уходи! – кричу я в отчаянии. – Потом поговорим! Потом!

– Тихо, – Нефедов пытается зажать мне рот рукой. – Не ори! В горах нельзя издавать громкие звуки…

Где я? Срываю повязку, оглядываюсь. Ого, а мы, оказывается, прилично протопали с того момента, как профессор сорвался в трещину. Обглоданная вершина прямо над нами. Темные точки внизу превратились в человеческие силуэты.

Догоняют.

– Тихо! – Нефедов пытается надеть на меня повязку. Сам он в такой же, и от того похож на слепца с картины Брейгеля.

Если слепой поведет слепого, все упадут в яму. Так говорил царский генерал в романе «Бег». Генерал сошел с ума. А я? Я еще нормален? Ну конечно, нормален! Все в порядке, это просто духи гор морочат меня. Смешно. Духи существуют! Ха-ха! Надо же, духи! Они умеют шептать страшные слова и показывать картинки из прошлого. Но нам, сильным людям, духи нипочем!

Черт, что за чертовщина из меня лезет? О, песня! Нефедов сказал – петь про себя. Что ж, буду петь. Что-нибудь подходящее к моменту. Например, из фильма «Вертикаль», там у Высоцкого четкие песни.

И я начинаю бормотать себе под нос знакомые с детства строки:

– А до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою…

Звон в голове стихает. Исчезает Надя. Странная легкость охватывает меня. Я слышу звуки гитары и хриплый голос Высоцкого, чеканящий слова:

Вот это здорово! Это правильная песня. И нет никакой усталости, никаких духов. Припев мы поем вместе:

Высоцкий хрипит следующий куплет. Я подпеваю. Немцы идут на нас цепью, с автоматами наперевес. Они спускаются со стороны черной вершины, и у каждого на кепи серебром сверкает эмблема – цветок эдельвейса. Это враги, которых нужно уничтожить.

ревет Высоцкий.

Я достаю пистолет, начинаю стрелять и с каждым выстрелом выкрикиваю:

Удар! Темнота. Песня заканчивается. Я открываю глаза и понимаю, что лежу на снегу. Нефедов стоит в двух шагах от меня, на его лице – злоба и отчаяние.

– Что… что это было? – спрашиваю, с трудом шевеля распухшими губами.

– Горная болезнь. От недостатка кислорода.

Оглядываюсь. Вижу поодаль «Макаров». Вокруг горячего ствола вытаяло и пистолет ушел в снег по рукоять.

И тут ледник подо мной ощутимо вздрагивает – раз, другой, третий.

– Что ты наделал… – шепчет профессор.

Он смотрит не на меня, а куда-то вверх. Я поднимаю голову и вижу, как ледяная стена, подпиравшая черную, обглоданную вершину, рушится. Сквозь трещины прорываются струи темной, грязной воды. Проходит секунда и прямо на нас несется ревущий поток.

– Озеро! – кричит Нефедов. – Там подо льдом было озеро! Все, Артем Новиков, ты нас убил… Урод!

Он еще что-то кричит, брызгая слюной, но я его не слушаю. Я заворожено смотрю на торжество стихии. Взбесившаяся вода вперемежку со льдом и камнями несется по леднику со скоростью курьерского поезда. В воздухе над потоком висит туман. Искрится на солнце снег. Рев нарастает. Ледник под ногами дрожит как в лихорадке.

Наверное, это можно назвать чудом. А быть может, нас спасла небольшая возвышенность, на которую мы поднялись за несколько минут до того, как я открыл стрельбу. Ледяной сель проносится буквально в метре от меня и катится вниз, туда, где некоторое время назад прошли мы, а сейчас мечутся по снегу наши преследователи.

Они обречены. Вырвавшись на простор, сель растекается по груди ледника и накрывает всех людей Надир-шаха. Проходит минута, другая, наступает тишина.

– Ну, ты везунок! – с плохо скрываемой злостью произносит Нефедов.

Я пожимаю плечами. А что говорить? Действительно, повезло. Нам – да, им – нет. Судьба. Или все же духи гор?

– Теперь понятно, почему этот перевал называется Карахоль, – немного успокоившись, Нефедов подбирает «Макаров». – Ого, все патроны успел высадить. Ладно, что случилось – то случилось. Пошли.

И мы идем. После всего произошедшего меня пошатывает. Стынут ноги. Из медпункта я бежал в одних резиновых тапочках. В мешках Надир-шаха нашлись обычные галоши – в Афганистане это очень распространенная обувь, тут в них ходят все – и мужчины, и женщины. Я намотал на ноги разное тряпье, но эти импровизированные портянки не помогают, я не чувствую пальцев ног. Нефедову легче – у него добротные офицерские сапоги и шерстяные носки.

Ловлю себя на мысли, что сейчас, после всего случившегося, могу думать о таких прозаических вещах как носки, портянки. Мистика гор едва не свела меня с ума. Если бы раньше мне сказали, что вот так, ясным днем, при свете солнца, абсолютно трезвый, пусть и уставший, человек может начать заговариваться, видеть и слышать духов, а потом впадает в безумие – ни за что бы не поверил.

– Это еще ничего, – успокаивает меня Нефедов. – Про группу Дятлова слыхал? Мне представить страшно, что им довелось пережить перед смертью.

– Что еще за Дятлов?

– Потом как-нибудь расскажу. Давай, прибавь. До перевала уже рукой подать.

И я прибавляю шаг, хотя окоченевшие ноги еле слушаются.