"Чингисхан. Повелитель страха" - читать интересную книгу автора (Волков Сергей Юрьевич)

Глава девятая Повестка

Отец и сын ехали по степи. Вечерело. В траве посвистывали суслики, коршун плыл над холмами, высматривая добычу. Стояла ранняя осень, днем солнце еще припекало, но ночами в низинах уже похрустывал ледок на лужах.

Всадники отпустили поводья, увлеченные беседой.

– Зачем мне жениться, отец? – спрашивал Темуджин, заглядывая в лицо Есугею. Высокий для своих восьми лет, с необычно светлой для монгола кожей, Темуджин сильно походил на отца, только глаза у него были другие – желтые, круглые, как у совы или камышовой кошки.

– В твоем возрасте надо, чтобы была невеста. А поженитесь вы, когда станете взрослыми. Пройдет еще семь-восемь лет – и ты приведешь в свою юрту молодую жену. Но договориться надо сейчас, – отвечал Есугей.

– А почему мы едем к олхонутам? Неужели нельзя найти невесту поближе?

– Твоя мать Оэлун из этого племени. Я хочу, чтобы моя невестка была такой же красивой и мудрой, как она.

Темуджин помолчал, и, указав на мерцающие между двух темных гор огни, спросил:

– Что это?

– В этих местах кочуют унгираты. Они не враждебны нам. У многих мужчин нашего рода жены был унгиратками. Это становище попалось нам на пути кстати. Ночь будет холодной. Там мы и переночуем.

Есугей пустил коня рысью, криком увлекая за собой сына. Темуджин некоторое время медлил, задумчиво глядя на дальние огни, потом вытянул лошадь плетью и помчался следом за отцом.

…Унгиратский нойон Дэй-сечен, старый, неуклюжий человек с высохшей рукой, низко поклонился Есугею и его сыну, широким жестом пригласил дорогих гостей в свою юрту. Пока гости с дороги пили чай и вели с хозяином неспешную беседу о погоде и здоровье родственников, в юрте шли приготовления к трапезе. Вскоре все семейство Дэй-сечена заняло подобающие им по возрасту и положению места вокруг главного очага. По странной прихоти Вечного Синего неба у унгиратского вождя вовсе не рождались мальчики. Двенадцать девушек и девочек сидели на женской стороне юрты. Темуджин украдкой рассматривал их. Это были обычные степнячки, таких и в родном курени немало. Они хихикали. Вполголоса переговаривались, бросая на важных гостей любопытные взгляды. Лишь одна девочка, судя по всему, ровесница Темуджина, выглядела необычайно задумчиво. Перебирая руками узорчатый платок, она смотрела на огонь, и слега раскачивалась из стороны в сторону.

«Ненормальная, – решил мальчик. – Зачем Дэй-сечен держит ее возле себя?»

Тем временем, воздав должное Тенгри и духам стихий, все приступили к еде. Вареная баранина, жареные на огне куропатки, вяленая конина и отварная рыба лежали на деревянных досках. Дэй-сечен на правах хозяина отрезал лучшие куски и преподнес их гостям.

– Твой мальчик вырос, – как бы, между прочим, сказал он, обращаясь к Есугею. – Не пора ли подумать о женитьбе?

– Ты попал в летящего гуся, не целясь, Дэй-сечен, – обгладывая баранью грудинку, ответил Есугей. – Мы как раз едем к олхонутам искать моему Темуджину достойную невесту.

Дэй-сечен замер, потом громогласно повелел принести мех со сладким цзиньским вином.

– Давай выпьем, о Есугей Борджигин! Выпьем и восславим Вечное Синее небо, ибо это оно привело тебя и твоего ясноглазого, белолицего сына в мою юрту!

Наполнив чаши, мужчины и Темуджин осушили их, предварительно обмакнув в вино пальцы и побрызгав в огонь. Дэй-сечен утер подбородок и вновь заговорил:

– Снился мне, о Есугей-багатур, этою ночью сон. Будто бы слетел ко мне на руку с небес белый сокол, зажавший в когтях солнце и луну. Старики говорят – такой сон к добру, к прибытку и счастью.

– Говорят еще, что сон этот – к скорой свадьбе, – засмеялся Есугей. Он понял, куда клонит унгиратский нойон.

– Мудрость стариков вызывает уважение, – степенно произнес Дэй-сечен. – И еще я скажу тебе, о Есугей рассудительный: красу дочерей нашего племени знают все. Ханы твоего рода всегда брали наших девушек. Едва только восходили на девять белых войлоков, как тут же и слали сватов. Ну, а мы всегда соглашались. Запрягали в самую большую кибитку самого быстроногого темно-серого верблюда и отправляли красавицу на ханское ложе. Унгиратские жены славны щитом своим. А девушки – кротостью. Не прогадаешь ты, если решишься найти Темуджину невесту здесь.

– Я услышал тебя, о Дэй-сечен, – ответил Есугей. – Ты не зря носишь прозвище «мудрый». Свой ответ я дам завтра утром.

Темуджин полночи не спал. От цзиньского вина болела голова, но сильнее этого тревожили мальчика слова отца. Какое решение он примет? Что скажет утром? Неужели будет выбирать невесту из дочерей Дэй-сечена? А вдруг выберет ту, умалишенную? В юрте гости, а она поет про себя песни и качается! Вот дурочка…

Только перед рассветом Темуджин забылся тяжелым сном. Но спать ему пришлось недолго. Отец поднял мальчика и велел идти за собой.

– Ночью прискакал гонец. На Орчун-голе видели разъезды татар. Мне надо возвращаться, – на ходу сказал он сыну. – Мы говорили с Дэй-сеченом. Твой невестой будет его дочь Борте. Сейчас вы познакомитесь. Ты на время останешься здесь.

Темуджин знал: когда отец говорит так, спорить бесполезно. Он вздохнул, вошел в ярко освещенную масляными светильниками юрту и застыл, как вкопанный. Рядом с Дэй-сеченом на детской скамеечке сидела одетая в расшитый золотом халат та самая дурочка.

– Ну, иди же, – Есугей подтолкнул его в спину. – Иди, Темуджин!

Пришлось повиноваться. Борте, едва только Темуджин встал перед ней, не поднимая глаз, спросила:

– Ты умеешь играть в бабки?

– Конечно, умею, – фыркнул мальчик, и в свою очередь, задал вопрос: – А ты почему вчера качалась, как пьяная?

– Я про себя молила Тенгри, чтобы вы не уехали, и ты стал моим мужем, – тихо ответила девочка и посмотрела на Темуджина своими черными, бездонными, как ночь, глазами. Посмотрела – и сын Есугея-багатура почувствовал, как земля колыхнулась у него под ногами…

Отец покинул курень Дэй-сечена, едва солнце поднялось над вершинами далеких гор. На прощание он сказал Темуджину:

– Поживешь в зятьях у унгиратов. Сойдешься с новой родней. В степи сейчас тревожно. Я пришлю за тобой или приеду сам, как только мы прогоним татар. Прощай, Темуджин. Да хранит тебя Вечное Синее небо.

И вскочив на коня, он вдруг весело крикнул Дэй-сечену:

– Моего парня страсть как не любят собаки! Береги его от них!

Дочери унгиратского вождя, столпившиеся поодаль, прыснули в кулачки. Темуджин насупился. Он и вправду с малолетства боялся собак и ненавидел их. Косматые пастушьи псы-хасары платили ему тем же, постоянно набрасываясь на мальчика.

Пока Темуджин злился от обиды, Есугей отъехал достаточно далеко. И только тогда, глядя вслед быстро удаляющемуся отцу, мальчик понял, зачем тот сказал про собак.

Есугей-багатур напомнил мудрому Дэй-сечену, что в жилах его сына течет кровь небесного волка…

Прошло три дня. За это время Темуджин успел подружиться с дочерьми унгиратского нойона, освоиться в курени новой родни и даже съездить с Дэй-сеченом на охоту.

Когда шаман Мунлик соскочил с коня на краю становища, никто не заметил его – все унгираты собрались у юрты Дэй-сечена, наблюдая за борьбой сына Есугея и мальчика по имени Сарган, доводившегося Борте троюродным братом.

Юные борцы, обхватив друг друга, тяжело дышали, стараясь повалить друг друга на землю. Толпа подбадривала их восторженными криками. Саган почти уже свалил Темуджина, но тот в самый последний момент сумел вывернуться. Он дал Сагану подножку, навалился сверху, не давая сопернику встать.

– Так не честно! – завопил Саган, тщетно пытаясь высвободиться. – Не по правилам!

Ба-амм! – гулко ударил шаманский бубен. Люди замолкли, начали испугано оглядываться на подошедшего Мунлика. Темуджин слез с Сагана, протиснулся вперед.

Шаман был мрачен. Он еще несколько раз потревожил бубен и заговорил, глядя в землю:

– Горькие, черные вести привез я тебе, Темуджин Борджигин, сын Есугея! Слушай же, и вы, унгираты, слушайте тоже: по дороге в родной улус встретил Есугей-багатур в степи шестерых пастухов-хонхотаев, искавших лошадиный табун. Как велит обычай, пастухи пригласили путника разделить с ними трапезу. Не знал Есугей, что сидят перед ним коварные татары, которые лишь прикидываются хонхотаями. В чашу гостю подлили они смертельного цзиньского яду. Не иначе как Вечное Синее небо сомкнуло свои ясные очи в тот миг, когда Есугей пил тот кумыс! Слишком поздно понял он, что случилось. Но даже отравленный, нашел в себе багатур силы, чтобы достать меч и зарубить проклятых татар! Теперь вороны клюют их глаза, мыши выгрызают их печень. Я застал последнее дыхание Есугея. Он сказал мне, перед тем, как уйти к предкам, чтобы я отвез тебя, Темуджин, в родной улус. Теперь ты там хозяин! Вот малгай Есугея-багатура. Он завещал его тебе.

Шаман умолк, перевел дух и вытряхнул из заплечного мешка под ноги мальчику окровавленную человеческую голову.

– Кто это? – хрипло спросил Дэй-сечен.

– Много лет назад этот человек, называвший себя Звездочетом, был пленен Есугеем. Он свидетельствовал рождение Темуджина и предсказал багатуру смерть от яда. Есугей на радостях пощадил дерзкого и отпустил его. И вот Звездочет вернулся в наши степи. Это он привез яд и дал его татарам. Это он нанял их за желтое золото Цзинь, чтобы расправиться с нашим владыкой. Татары боятся Есугея, без платы они отказались идти на черное дело.

– Да будут прокляты татары и цзиньский Алтан-хан! – простонал Дэй-сечен, горестно качая головой.

– Я убью их всех, – отпихнув носком сапога голову Звездочета, сказал Темуджин. Он нахлобучил меховую шапку отца и повторил: – Придет время – и я убью их всех…

На соревнованиях я стреляю на «отлично». Маратыч жмет мне руку, кривит разорванную шрамом губу в улыбке.

– В своей жизни я встречал человека, который стрелял, как дышал. Это был кубинец, команданте Вифредо Арче, бывший партизан, руководивший морским спецназом Революционного военного флота Кубы. Я своими глазами видел, как он из обычной AR-10 снял со скалы УНИТОвского пулеметчика на дистанции в километр. Вифредо всегда говорил, что настоящий стрелок не должен думать о том, попадет он в цель или нет. Он вообще не должен думать о цели, о результате. Главное – выполнить задачу. Так вот, Новиков, ты сегодня стрелял как команданте Арче! Поздравляю! Задача выполнена, ты поедешь в феврале на первенство Союза.

Я сдержано улыбаюсь. Маратыч, а точнее, его кубинский знакомец, совершенно прав – я отстрелялся на «золото» потому, что не думал о стрельбе. Все это время перед моими глазами маячила отрубленная голова Звездочета. Я словно заглядывал в его мутные мертвые глаза, и телом моим управляла чья-то чужая, и, в то же время, моя, родная ярость.

Чувство, которое я испытываю после этой ночи, оказалось сильнее моих личных обид. Я помню, как очнулся на скамейке, дошел до подъезда, поднялся на второй этаж и даже сделал несколько шагов выше, но остановился и вернулся в дом. Разговаривать с Надей мне расхотелось. Что бы она ни сказала – не имело уже никакого смысла.

– И еще… – Маратыч понижает голос, наклоняется к самому моему уху. – Ко мне подходил старший тренер Олимпийской сборной Лапкин… Так вот – он взял тебя на заметку. Рад?

В раздевалке уже ждет Витек.

– Ты что там это? Мы ж договаривались на утро? Эй? А что с лицом?

Потираю скулу – она здорово ноет. С утра я даже не удосужился взглянуть в зеркало.

– Ударился.

– Об кого ты так ударился?

– Если я скажу об скамейку…

– Э! А что с глазами-то?

Витек ошарашенно пятится назад, как от нечистой силы.

– На погоду меняются слегка.

– Что значит… какой на фиг слегка?

Подхожу к зеркалу в раздевалке. Оно старое, амальгама изъедена и пестрит ржавыми дорожками. Заглядываю, приближая лицо, как можно ближе. Мои глаза теперь такие же, как у Есугея. Один как синее небо, а второй как зеленая трава.

– Это наркотик что ли какой-то?

– Ну что ты мелешь? – сердито оборачиваюсь к Витьку.

– А еще знаешь что?

– Ну?

– Ты сегодня с закрытыми глазами стрелял.

– Да ты рехнулся.

– Я сначала думал, показалось. Потом специально следил.

Этот разговор начинает меня утомлять. Потому что надо что-то отвечать, а никаких ответов я дать не могу. Потому что все, что Витек говорит – правда. А может рассказать ему про волка, про монголов, и про глаза?

– Странный ты стал какой-то, – обиженно тянет Витек, – будто и не ты. И будто мы не друзья.

Эти слова, вернее, тон, с которыми они произносятся, один в один напоминают мне недавний разговор с Надей. Да, я изменился. И близкие это чувствуют. С Надей я порвал. Нужен ли мне Витек?

– Айда отойдем, разговор есть, – я хватаю Витка и тащу его в курилку.

Стоим с Витьком на лестнице, курим. Я только что закончил рассказывать ему историю с сумкой и моим задержанием. Про Надю подробности опустил. К счастью, они с Витьком незнакомы, так что я отделался фразой «одна знакомая».

– Бики капец, – говорит Витек.

– Можно попробовать отловить. Он же на втором курсе?

– Вроде да… Погнали?

Мы спускаемся на третий этаж, в деканате узнаем номер группы, в которой учится Бики, но оказывается, что занятия у них закончились.

– Рвем на Баумана, перехватим! – азартно бьет кулаком в ладонь Витек и мы стремглав несемся по лестницам – лифт сегодня опять не работает.

Нам везет – на углу Астрономической и улицы Баумана глазастый Витек замечает приметную голубую куртку Бики. Все, теперь ему уже не уйти.

Догоняем свою жертву у перекрестка. Витек без церемоний хватает вальяжно шагающего по тротуару Бики и затаскивает в подворотню.

– Вы че, охренели? – Бики не сразу понимает, что происходит. – А, это ты… Артем, привет!

– Оставь нас! – кричу Витьку, – это личное.

Витьку обидно, но он все понимает. Остается на шухере.

В подворотне сумрачно, клубы пара заволакивают ее, и кажется, что это не обычная проходная арка, а вход в какие-то адские подземелья. В воздухе стоит отвратительный запах нечистот – местные алкаши используют эту темную трубу как туалет. Ко всему прочему где-то прорвало канализацию – отсюда и пар, и синеватые лужи под ногами. Бики в своей дутой куртке, собачьей шапке, белых сапогах на толстой подошве, с красной кожаной сумочкой выглядит здесь как пришелец из другого мира.

– Кого ты подставить хотел, падла?

– Артем! – Бики вытягивает вперед руку, как будто сможет меня этим остановить.

– А фотографии? Не покажешь?

– Нет никаких фотографий!

– Да что ты?

– Подожди! Давай спокойно поговорим…– кричит Бики, вжимаясь в стену.

– А я спокоен.

– Она же дура.

– Кто? – делаю вид, что не понял.

– Ну, дура же. Ты же сам ее бросил. Она же тупая совсем.

– Про фотографии объясни.

Слушать не хочу, но выяснить надо. От вони и предстоящего разговора мутит.

– Нет ничего. Я же надул ее. Ну, вот клянусь – нет никаких фотографий. Она пьяная была в сопли, даже сидеть не могла. Я ее только домой отнес и разу ушел.

– Так быстро, что даже сумку забыл?

– Сумку передержать где-то надо было, меня пасли.

– Ах, вот оно что…

– Я же не думал, что она тебя попросит. А ее никто бы не остановил. А фотографии я специально придумал, чтобы она сама принесла. Нет никаких фотографий. Ты за кого меня держишь?

Я вижу его черные, полные страха глаза, трясущиеся щеки, странно подвижные, точно резиновые, пальцы, которыми Бики пытается расстегнуть молнию на куртке. Ненависть, злоба – все проходит.

– Не трогай меня! – визжит Бики. – Я заявление в милицию напишу! Об избиении!

– Ах ты, сука! – злость вспыхивает во мне с новой силой. Я кидаюсь к нему, но не успеваю приблизиться, как Бики падает в грязь, споткнувшись, при попытке увернуться.

– Ч-черт! Ты куртку мне испортил! – визжит он, пытаясь встать.

Я смотрю на измазанную вонючей жижей куртку Бики, на его грязное лицо, искаженное рвотной судорогой. Окажись я на его месте, то предпочел бы, чтобы мне набили морду, чем так.

Но я никогда не буду на его месте. Это абсолютно точно.

С Витьком мы прощаемся возле кафе «Сказка». У витрины толпится детвора, а за стеклом в клетке живая белка самозабвенно крутит свое колесо.

Мой друг с сожалением говорит:

– Зря ты ему не врезал.

Я вспоминаю возящегося в луже Бики и брезгливо дергаю ртом.

– Руки марать не хотелось. Ладно, пока. Мне тут в одно место надо зайти.

Одно место – это Дом Печати. В последние дни я много размышлял о том, что со мной приключилось, и неожиданно вспомнил, как еще до поездки в Москву заходил к «жучку» за Гиляровским. Вспомнил вот почему: в альманахе, предложенном Соломоном Рувимовичем, была схема с рисунками птиц и животных. Возможно, в этой схеме скрыты все ответы на вопросы…

Соломон Рувимович, в надетой поверх синего халата черной кацавейке – на улице холодно – в очках, перевязанных изолентой, небритый, всклокоченный, здорово напоминает какого-то чеховского персонажа. У его прилавка никого нет. «Жучок», по обыкновению, читает газету, скорбно тряся головой. Я подхожу, здороваюсь.

– И вам нэ болеть! – серьезно отвечает «жучок» и тут же очень эмоционально произносит, потрясая газетой: – Таки они доэгрались! В Тегэране их захватили в заложники!

– Кого – их? Кто доигрался? – я ничего не понимаю.

– Амэриканцы, кто же еще? – Соломон Рувимович смотрит на меня поверх очков. – Вот, полюбуйтэсь: захвачены шестьдесят три дипломата и трое гражданских лиц. Ох, помяните мое слово – эти иранцы еще станут для США большой головной болью. А в сосэднем Афганистане умэр Тараки…

Мне нет дела ни до Ирана, ни до Афганистана. Подумаешь, какие-то страны на юге от Союза. Меня волнует совсем другое, и я решительно перебиваю «жучка»:

– Соломон Рувимович! Помните, вы летом предлагали мне книгу эзотерический альманах…

– Ти-хо! – делает страшные глаза «жучок». – Что вы кричитэ? Идитэ сюда, вот где двэрь. Говорите тише, умоляю! Мнэ еще не надоэла моя работа. Что вы хотитэ?

– Альманах, Соломон Рувимович.

– Увы, продан.

– Когда, кому?

– Один крайне стра-а-анный молодой чэловек дал мнэ – вы представляетэ? – очень хорошую цэну. Конэчно, я нэ стал ломаться. Оно мнэ надо?

– Значит, книги нет? – на всякий случай уточняю я.

– Почему нет? Есть. Только другая. Но тожэ хорошое изданиэ, по эзотерической тематикэ. Блаватская. «Тайная доктрина». Жэлаете посмотрэть?

– Нет, не желаю.

Я прощаюсь. Блаватская мне не нужна. Альманах продан. Еще одна неудача. Похоже, в последнее время моя жизнь состоит из одних неудач…

Звонок в дверь. Открываю – мать пришла с работы.

– Привет, сынок. В гастрономе кур выкинули, бойлерных…

– Бройлерных, – машинально поправляю ее.

– Вот-вот. Фарида-апа нам взяла, сейчас надо деньги отдать. Говорят, эту курицу запекать хорошо. Всего час в духовке – и мягкая получается. Сделать на бутылке, по бабушкиному рецепту?

Я пожимаю плечами.

– Как хочешь…

– Ты чего такой? – мать вешает свою мутоновую шубу на крючок, подходит ко мне. – Что-то случилось? С Надей поссорился? В университете неприятности?

– Да нет, мам, все нормально. Устал просто…

– Ох! А с глазами что?

– Закапал.

– Чем? Болят?

– Маратыч капли дал, для меткости. Так надо, мам. Спортивные капли, одобрены Минздравом.

Я поскорее ухожу от расспросов в свою комнату. Мать, если возьмется выспрашивать, обязательно доберется до сути. Такой у нее характер, скрупулезный и основательный. В институте ее за это ценят, а вот мне, особенно в подростковом возрасте, порой приходилось туго.

Мать в комнате включает телевизор. Показывают «Что? Где? Когда?». Мы с матерью обычно всегда смотрим эту передачу. Сегодня за команду знатоков играет молодой физик Александр Бялко, мужик умный и сообразительный. В другое время я бы бросил все дела и расположился перед телевизором, но сейчас нет никакого желания следить за вопросами телезрителей и ответами знатоков.

В прихожей снова звонок. Я бросаю взгляд на часы. Кого это принесло так поздно? Что-то в последнее время зачастили к нам поздние визитеры, и всякий раз это оказывается связано с какими-нибудь неприятностями.

Иду к двери, но она распахивается перед самым моим носом. Вижу круглые от ужаса глаза матери, полные слез. Она протягивает мне серый листок бумаги. В глаза сразу бросается текст в левом верхнем углу: «СССР. Управление Комитета Государственной безопасности при Совете министров СССР по ТАССР. 12 октября 1979 года, город Казань».

– Что… что это? – шепчет мать.

Я беру листок, читаю вслух:

– «Повестка… Управление КГБ при СМ СССР по ТАССР предлагает гр. Новикову Артему Владимировичу явится для допроса в качестве свидетеля в 10 часов 13 октября с.г. к сотруднику Пархоменко И.С. по адресу: г. Казань, уд. Дзержинского, 23, ком. 65. В соответствии со ст. 73 УПК РСФСР явка обязательна. Примечание: при себе необходимо иметь паспорт. Начальник отдела УКГБ при СМ СССР по ТАССР…»

Далее следует подпись.

– Тебя вызывают на Черное озеро? – трясущимися губами спрашивает мать. – Что ты натворил? Что случилось?!