"Тихий сон смерти" - читать интересную книгу автора (Маккарти Кит)

Часть четвертая

Айзенменгер ожидал, что Рэймонд Суит окажется маленьким, возможно даже слишком маленьким человеком, а потому будет выглядеть полностью раздавленным горем. Почему он так решил, доктор и сам не знал — возможно, Елена сказала что-то подобное, хотя он не мог вспомнить, что именно она говорила об отце Миллисент.

На деле все оказалось наоборот: Рэймонд Суит был крупным мужчиной, что, впрочем, не мешало ему производить впечатление деятельного и энергичного человека. Правда, энергия его проявлялась исключительно в ярости, с которой он отстаивал свое неверие в то, что Миллисент нет в живых. Айзенменгер чуть ли не воочию видел, как последние три слова, словно бешеные собаки, вцепились в него и все существо Рэймонда Суита превратилось в сгусток злобы, тысячекратно усиленной решимостью добиться своего, чего бы ему это ни стоило.

Суит был рабочим-строителем. Холодные ветры выдубили его кожу, солнечные лучи опалили губы, а тяжелая физическая работа сделала сильным, твердым и спокойным. Жена его умерла пять лет назад. «Отравление крови, — коротко сообщил он. — Укусила собака». И хотя он был скуп на проявления чувств, было ясно, что смерть дочери для него — это словно вторая серия кошмарного кинофильма, в который превратилась после смерти жены его жизнь, вторая и последняя из самых больших бед, которые только могли с ним приключиться. Принимая это во внимание, становилось понятным, почему последовавшую за смертью дочери утрату ее тела Рэймонд Суит воспринял как еще один вызов недоброй и коварной судьбы.

Возможно, он прав, подумал Айзенменгер. Решительность, с которой мистер Суит добивался поставленной цели, придавала ему черты непоколебимого борца за справедливость.

Рэймонд Суит упорно не желал отрывать взгляд от своих коленей.

— Милли была напугана, — пробормотал он. — Вы не представляете себе, как она боялась.

Прежде чем задать ему очередной вопрос, Айзенменгер посмотрел на Елену.

— Откуда вы знаете, мистер Суит, что ваша дочь боялась? Я имею в виду, она сама говорила об этом?

Суит по-прежнему смотрел вниз, упершись взглядом в кожаные заплаты на вельветовых брюках.

— Да, когда заболела. Она все время повторяла, что умрет.

— Когда она заболела? — переспросил Айзенменгер. — Насколько я знаю, она умерла в своей квартире. Вы хотите сказать, что она умерла в вашем доме?

Доктор взглянул на Елену, но, прежде чем она успела что-то сказать, заговорил Рэймонд Суит. Голос его неожиданно стал мягким и спокойным, словно отражая всплывшие в его сознании нежные воспоминания.

— Нет, Милли умерла у себя. Я не видел ее после того, как она уехала от меня, это было месяцев пять назад.

— Тогда я вас не понимаю…

— Она звонила мне. За день до…

Он осекся — может быть, стараясь что-то вспомнить, может быть, просто пытаясь собраться с силами. Пауза затягивалась, и стало ясно, что он в мельчайших подробностях помнит все, что связано с его дочерью. Наконец, откашлявшись, он прошептал:

— Милли позвонила мне и сказала, что плохо себя чувствует. Вот тогда я и услышал, что она боится умереть.

Айзенменгер сразу подумал: «Пустая трата времени. У нее был грипп. Чувствовала себя гадко, вот и ляпнула, что обычно говорят в таких случаях».

Суит уже не пытался скрывать слез. Айзенменгер чувствовал, что разбередил еще совсем свежую рану, что, задавая этому человеку вопросы и наблюдая его страдания, он совершает кощунство.

— Но, может быть, она так сказала… Ну знаете, просто такое выражение, мистер Суит. — Айзенменгер с трудом подбирал слова, стараясь высказаться как можно деликатнее. — Может быть, она просто так сказала, потому что ее замучил грипп. Почему вы так уверены, что она действительно боялась умереть? Это же просто слова, всякий может это сказать, особенно во время болезни.

Но Рэймонд Суит стоял на своем:

— Она имела в виду именно это. Милли знала, что умрет.

— От рака?

Кивок, и больше ничего. Айзенменгер бросил беспомощный взгляд на Елену, но та широко раскрытыми глазами смотрела на своего клиента, словно пытаясь разглядеть на его лице хотя бы частицу истины, которую они с Айзенменгером тщетно стремились отыскать в его словах. Какое-то время все трое молчали, потом Елена спросила:

— Почему вы вините во всем «Пел-Эбштейн»?

— Она работала там.

Даже простое упоминание этой компании в устах Суита звучало как обвинение, и произнес он его с такой уверенностью, что, окажись на месте Елены и Айзенменгера какой-нибудь газетчик, он бы ни на секунду в этом не усомнился.

— Но это еще ни о чем не говорит, — настаивала Елена. — Должно же быть что-то особенное, что заставило вас обвинить их в смерти дочери.

Суиту никак не удавалось облечь свою мысль в слова. Для него связь преждевременной смерти Миллисент с ее работой в «Пел-Эбштейн» была неоспоримым фактом, не требовавшим доказательств. Он вновь потупился и наконец, словно оторвавшись от запылившегося архива, страницы которого все это время перелистывал в памяти, произнес:

— Когда она приехала домой после пожара, то была страшно напугана. Тогда она сказала, что умрет.

— Когда это произошло, мистер Суит?

— Около двух лет назад.

— Какого рода работу она выполняла в «Пел-Эбштейн»?

— Исследования. — Последнее слово он произнес с налетом гордости, даже слегка приосанившись.

Это было уже кое-что, и Айзенменгер заинтересовался:

— Вы не знаете, что это были за исследования?

Этого отец Милли не знал. Исследования, и все.

— Милли не упоминала о Протее?

Нет, слова «Протей» Рэймонд Суит от дочери не слышал.

Айзенменгер сдался, и Елена, оторвавшись от записей, которые она вела на протяжении всего разговора, спросила:

— Вы не знаете, в какой лаборатории она работала?

— Она работала на острове в Шотландии.

Но на каком именно острове, в какой лаборатории, Рэймонд Суит не знал — либо Миллисент не говорила об этом отцу, либо название просто выпало у него из памяти.

— Что она рассказывала вам о пожаре?

— Ничего особенного. Был сильный пожар, большинство помещений сгорело. Почти все, кроме этого…

— Ваша дочь пострадала?

— Нет.

Услышав это, Айзенменгер встрепенулся:

— Почему же тогда ее отправили домой?

Рэймонд Суит, как заметил доктор, сильно потел, как будто старался что-то скрыть, однако и Айзенменгер, и Елена понимали, что это было вызвано горем и воспоминаниями, которые они сейчас старались в нем воскресить.

— Потому что они закрыли лабораторию.

Елена решила, что сейчас Айзенменгер начнет развивать эту тему, но доктор сосредоточенно думал.

— Судя по всему, пожар был очень сильный, — заметила она.

Суит только передернул плечами. Глядя на убитого горем клиента, Елена решила, что спрашивать его больше не о чем, — они с доктором выбрали из этой золотоносной жилы все до последней крупинки. Тем не менее она уточнила:

— Но именно с того времени ваша дочь уверилась, что скоро умрет?

— Вот именно. Едва приехала домой, сразу сказала, что боится умереть. Я спросил ее почему, но она ничего не ответила.

— Она что-нибудь предпринимала? Консультировалась с врачами? Сдавала анализы?

— Ей не нужно было этим заниматься. Все анализы проводил «ПЭФ».

Услышав это, Айзенменгер вскинул голову.

— В самом деле? — спросил он.

— Ну да. Это ее и успокоило. На работе ей сказали, что результаты всех анализов отрицательные.

Эта информация заинтересовала уже Елену. Она, как несколько секунд назад доктор, вскинула голову и сказала:

— Но теперь вы не верите в это.

Ее слова прозвучали как утверждение.

Рэймонд Суит фыркнул:

— В то время мы оба думали, что беспокоиться не о чем. Но теперь-то я знаю, что это было совсем не так. Они все врали. — Он снова заплакал, опустив голову, его плечи затряслись. — Они все врали, — еще раз прошептал он.

Больше у Елены и Айзенменгера вопросов не было, но и того, что успел сказать Суит, было достаточно, чтобы заставить их серьезно задуматься. Когда Елена уже провожала его к выходу, он вдруг спросил:

— Вы не думаете, что мне следует связаться с Карлосом? Предупредить его?

— Карлос? Кто это?

— Друг Милли. Он работал в той же лаборатории.

После ухода Рэймонда Суита Елена отправилась варить кофе, а Айзенменгер, чтобы как-то скоротать время, принялся рассматривать вид, открывавшийся из окна ее офиса. Видимо, дела адвоката Флеминг шли в гору: район, где они сейчас находились, был куда более фешенебельным, чем тот, где располагался ее прежний офис. Когда Айзенменгер только познакомился с Еленой, ее контора ютилась в какой-то боковой улочке на окраине города, теперь же окна выходили на широкий, хотя и немноголюдный, проспект. Район показался доктору спокойным, даже аристократическим, лишенным той грязи и чувства безысходности, что обычно царят в жилых городских кварталах. Отсюда было значительно ближе до правительственных учреждений. Елена выбрала достойное место для своей конторы и неплохо обустроилась здесь, подумал он.

Да и сам новый офис выглядел куда представительнее и комфортабельнее, и порядка в нем стало больше. Все вокруг наводило на мысль, что Елена обрела здесь не только большие возможности для бизнеса, но и большую уверенность в себе. Вся мебель была новой, нигде не было ни пылинки, все находилось на своих местах. Даже цветы в горшках выглядели счастливыми, словно внушая посетителю надежду на скорейшее разрешение его проблем.

Елена вернулась с двумя дымившимися чашками на подносе. Поставив кофе на стол, она произнесла:

— Ну и…

— Вот потому-то я и бросил медицинскую практику. Страшно раздражают пациенты. Как бы подробно ты их ни расспрашивал, какие бы наводящие вопросы ни задавал, они почти всегда утаивают что-нибудь важное. Можно подумать, что им просто нравится водить лечащего врача за нос.

— Мои клиенты ведут себя точно так же. Иногда нарочно, но чаще всего это обычная людская привычка действовать друг другу на нервы. — Елена налила сливки в кофе и подала Айзенменгеру одну из чашек. — Теперь главное, чтобы он смог найти фамилию и адрес.

— Даже если ему это не удастся, мы теперь знаем, с какого конца начинать.

— Значит, поможешь?

Он улыбнулся:

— Скажем так, я достаточно заинтригован, чтобы разобраться, что же там действительно произошло.

Елена ответила улыбкой, и на этот раз то была искренняя улыбка облегчения и — по крайней мере, так осмелился оценить ее Айзенменгер — не менее искренней радости.

— Хорошо, — сказала Елена, — я тотчас напишу в медицинскую школу относительно твоего запроса. Пусть знают, что ты приедешь в качестве официального лица.

— Отлично.

Но, оказывается, и без Айзенменгера Елена времени даром не теряла.

— Я также написала в «Пел-Эбштейн», — сказала она.

Доктор удивленно взглянул на нее:

— Ну? С какой стати?

— Узнать, чем именно занималась у них Миллисент Суит.

— Так ты и впрямь думаешь, что «ПЭФ» имеет какое-то отношение к ее смерти?

Она пожала плечами:

— Так считает мой клиент, а для адвоката это единственное, что имеет значение. Он ждет, что я задам такой вопрос.

Айзенменгер грустно улыбнулся:

— Даю голову на отсечение, это тупиковый путь. Не говоря уж о том, что они могут сослаться на коммерческую тайну, они в любом случае будут молчать как рыбы, едва почуют, что ты пытаешься вывести их на чистую воду.

— Может быть, и так. — К удивлению Айзенменгера, Елена не стала с ним спорить.

С мгновение он молча смотрел на нее, потом с подозрением спросил:

— У тебя есть еще какая-то информация?

Вместо ответа Елена достала из папки письмо и подала его Айзенменгеру.

— Ответ пришел сегодня утром. Они хотят встретиться, — пояснила она.

Слова Елены заставили его вновь испытующе взглянуть на нее. На лице адвоката Флеминг появилась столь широкая улыбка, что ее можно было сравнить со стадионным табло, на котором четкими цифрами запечатлелась ее маленькая победа.

Письмо было подписано Бенджамином Старлингом, директором отдела биологических исследований компании «Пел-Эбштейн», который приглашал мисс Флеминг в свой офис семнадцатого числа этого месяца.

— Иногда прямой подход тоже срабатывает, — заметила Елена.

Айзенменгер вздохнул, с покорностью приняв поражение:

— Твоя взяла.

— Без тебя мне там не обойтись. Сможешь поехать со мной?

Можно было подумать, что на этот день у него запланирован миллион встреч. Не дожидаясь ответа, Елена вышла снять для Айзенменгера копию с письма. Когда она вернулась, он поинтересовался:

— Какой у тебя договор с мистером Суитом? Я имею в виду гонорар. По нему не скажешь, чтобы он зарабатывал больше десяти фунтов, и, уж конечно, у него недостаточно ни образования, ни мозгов, чтобы обеспечить себе больший доход.

— Думаю, миссис Суит была намного умнее мужа. По крайней мере, она додумалась застраховать жизнь — свою и его. После ее смерти Рэймонд Суит с дочерью получили весьма солидную сумму.

— И, полагаю, она завещала деньги дочери.

— Очевидно.

Остатки кофе они допили, не обменявшись ни единым словом. Пауза затягивалась и постепенно становилась неловкой, как будто оба хотели что-то сказать, но почему-то не решались. Наконец Елена спросила:

— Что с твоими ночными кошмарами? Все еще мучают?

Айзенменгер пожал плечами:

— Бывает.

Это была только половина правды. Сны одолевали его по три раза за ночь и с каждым разом были все ужаснее. Мари приходила к нему каждую ночь и сжигала себя у него на глазах. Но задолго до того, как Мари обратила огонь в адское пламя, а свою жизнь в пепел, сознание Айзенменгера неотвратимо преследовал другой образ — маленькая Тамсин, сожженная собственной безумной матерью, девочка, умершая когда-то у него на руках и ставшая для доктора олицетворением чего-то очень важного, хотя трудновыразимого словами. Самоубийство Мари вытеснило Тамсин из его снов, стерев самый ее образ, но оставив в его сознании незаживающий шрам. Почему Мари является так часто? Не потому ли, что он из последних сил вновь пробивается к жизни, к работе, к расследованию преступлений, или потому, что он вновь вспомнил, насколько красива Елена и насколько сильно он желает обладать ею?

— Думаю, если ты согласишься… — начал он и осекся, поймав на себе взгляд Елены.

Она смотрела на него поверх чашки, будто знала наперед все, что он скажет. Он видел над краем чашки только ее большие зеленые глаза, но и этого оказалось достаточно, чтобы сбить его с мысли. Возникла неловкая пауза, и только он собрался пригласить ее на ужин, как она произнесла:

— Оформить соглашение? Ты совершенно прав. По крайней мере, на этот раз следует заранее оговорить все финансовые условия.

Момент был упущен.

Елена не относилась к числу людей, которые получают удовольствие от хождения по магазинам. Для нее это было не удовольствием, а не слишком приятной необходимостью, вроде визитов к парикмахеру или врачу. Все это отвлекало от дел, уводило из мира, который она создала вокруг себя, в другой, вызывавший у нее отвращение. Не то чтобы Елена не знала толк в кулинарии — она любила вкусно поесть, однако хождение по магазинам выставляло, раскрывало ее (по крайней мере так ей самой казалось) перед людьми не близкими, а следовательно, теми, кому она не могла доверять. Поэтому она всегда старалась как можно быстрее совершить все необходимые покупки и сразу покинуть супермаркет.

И вот теперь, выруливая задним ходом с автостоянки, она сбила человека.

Удар, как признался потом сам пострадавший, был не сильным, тем не менее, многократно усиленный резким криком то ли боли, то ли гнева, он прозвучал для Елены пугающим громом. Она моментально отпустила педаль сцепления, выругавшись про себя, выскочила из машины и стремглав бросилась к багажнику, боясь даже подумать, что там увидит.

Совсем недавно она вела дело, где ее клиент требовал возмещения ущерба после точно такого же происшествия. Он получил перелом бедра, оказавшись сбит выезжавшим со стоянки автомобилем. По иронии судьбы, за рулем того автомобиля тоже находилась женщина. В случившемся сейчас Елена усмотрела акт космической мести. Но, к счастью, ее взору предстала не столь уж страшная картина — последствия удара могли быть куда серьезнее. Пострадавший уже поднимался с земли; по-видимому, никаких серьезных повреждений он не получил и, казалось, был даже не слишком рассержен.

— Мистер, с вами все в порядке? — с беспокойством спросила Елена. — Я страшно извиняюсь…

Она больше ничего не сказала, так как, будучи юристом, знала, сколь опасны поспешные заявления. К счастью, мужчина уже достаточно оправился после удара и, с улыбкой протянув Елене руку, сказал:

— Никаких извинений! Я сам виноват — впредь буду внимательнее.

Смахнув с брюк пыль, он быстро выпрямился, но тут же ойкнул и сморщился от боли.

— С вами все в порядке? — еще раз спросила Елена.

— Так, пустяки, — успокоил он ее. Незнакомец был мужчиной лет тридцати, с приятным лицом. По крайней мере, так показалось Елене, когда он улыбнулся. — Ничего страшного, уверяю вас.

Самым правильным в сложившейся ситуации было еще раз извиниться, развернуться и уехать, но почему-то Елена этого не сделала. Принятое ею решение было важным, хотя она еще не знала об этом. Вместо того чтобы вежливо попрощаться, она сказала:

— Вы не против, если я угощу вас стаканчиком вина? Это самое малое, что я могу сделать.

Он улыбнулся, хотя и не сразу:

— Почему нет?

Теперь Айзенменгер снимал квартиру в строении, переделанном в жилой дом из старинных конюшен. Его новое обиталище было безумно дорогим и при этом ничуть не менее сырым, чем прежнее, но за столь короткий срок ничего лучше он найти не смог. Его сбережений, хотя и немаленьких, но все же недостаточных для столь дорогой квартиры, не могло хватить надолго, так что в скором времени он должен был либо обратиться к Елене за авансом, либо жить на улице.

Боже, как же он устал.

Снова Мари. В жизни она была надоедливой, истеричной, мстительной, и ее смерть не стала освобождением для тех, кого она любила. Мари приходила к Айзенменгеру во сне, по-прежнему сохраняя над ним свою власть, и эти визиты сделались для доктора безмолвной одержимостью, горевшей жарким, трескучим, шипящим, извергавшим жгучие искры пламенем. Айзенменгер просыпался по ночам и боролся с чувством вины, не чувствуя себя при этом виноватым. Он понимал, что рано или поздно это состояние приведет его к транквилизаторам, но старался держаться до последнего.

Вернувшись домой после встречи с Рэймондом Суитом, он не притронулся к стоявшей на столе початой бутылке вина, а сразу лег на диван, устремив взгляд на вычурную лепнину на потолке. Протей. О Протее он знал лишь то, что это бактерия. Еще ему смутно припоминалось что-то из области генетических расстройств и нечто совсем уже далекое из греческой мифологии.

Айзенменгер резко поднялся с дивана и подошел к стоявшему у окна столу, на поверхность которого солнечный свет ложился неправильным четырехугольником. Эта трапеция, пересекавшаяся неприятными черными полосами, каким-то непостижимым образом помогала Айзенменгеру ощущать себя в безопасности и вместе с тем делала его пленником чужой нечестивости. Открыв лежавший на столе ноутбук, он подсоединил его к телефонной линии и воткнул адаптер в розетку. Когда экран осветился голубым, Айзенменгер щелкнул левой клавишей мыши, вошел в Интернет и принялся искать в онлайновой энциклопедии упоминания о Протее. Таких упоминаний нашлось тридцать одно.

Протей — грамотрицательная бактерия, главный клинический эффект которой состоит в способности вызывать септический шок, часто ведущий к летальному исходу.

Протей — один из Двух веронцев.

Протей — один из малых спутников Нептуна.

Протей — генетическое нарушение, которым страдал Джон Кэри Меррик, «Человек-слон».

Протей — в греческой мифологии бог, знавший все, но с большой неохотой делившийся своими знаниями. Он обладал способностью принимать любую форму, и поэтому считалось, что он состоит из основных веществ Вселенной.

Протей — саламандра, жительница пещер…

Перечисление значений продолжалось, причем каждая новая статья энциклопедии была для Айзенменгера все менее понятной и все более далекой от того, что его интересовало. Он просмотрел список до конца и не увидел ничего, что могло бы дать толчок его размышлениям.

Закрыв страницу энциклопедии, он перешел на официальный сайт «Пел-Эбштейн-фармасьютикалс». Сайт был великолепно оформлен и содержал всю информацию о компании. Всю, кроме той, которая интересовала Джона Айзенменгера. Единственное, что поразило доктора, — это широта интересов корпорации «Пел-Эбштейн». В итоге он сделал следующий вывод: «Пел-Эбштейн» — обыкновенная, хотя и весьма крупная фармацевтическая компания. Но Айзенменгер знал, что впечатление, основанное лишь на официальной информации, может оказаться обманчивым. Его насторожило, что интересы компании распространялись практически на все сферы бизнеса от производства продовольственных товаров до исследования альтернативных источников энергии. Компания «Пел-Эбштейн» даже владела банком.

После знакомства с официальным сайтом доктор принялся просматривать другие упоминания «Пел-Эбштейн», которых поисковая система выдала аж четыреста пятьдесят восемь. Некоторые из них не содержали никакой информации, однако большинство независимых высказываний о «Пел-Эбштейн» носили открыто враждебный характер, в основном из-за ущерба, наносимого предприятиями компании окружающей среде. Кое-кто обвинял корпорацию в издевательствах над животными, но самым невероятным Айзенменгер посчитал обвинение «Пел-Эбштейн» в торговле оружием.

И только в последнюю очередь он обратился к медицинской базе данных. На этом сайте были размещены тексты всех докладов, статей ведущих медицинских журналов, описания конкретных клинических случаев со всего мира, а также общие и узкотематические обзоры. Данные обновлялись еженедельно.

Айзенменгер набрал в строке поиска «Миллисент Суит», и система выдала ссылки на четыре доклада. Один из них был опубликован четыре года назад в престижном научном журнале и имел отношение к бакалаврской диссертации Миллисент. Бегло просмотрев текст, Айзенменгер принялся искать упоминания о Робине Тернере. Сорок три публикации, некоторые в журналах, имевших самый высокий рейтинг. Последняя его работа была напечатана совсем недавно — четыре месяца назад.

Айзенменгер решил прервать поиск и взглянул на стены домов за окном. Снизу до него доносился отдаленный уличный шум; ему нравился контраст между ним, его беспокойной работой и размеренной жизнью узкой улицы, на которой стоял его дом. Между Суит и Тернером не просматривалось никакой связи, по крайней мере с точки зрения академической науки. Была ли между ними какая-то другая, невидимая непосвященному связь?

Выйдя из Интернета, Айзенменгер раскрыл свой старый потрепанный блокнот и выписал на чистый лист ряд вопросов.

Четыре вопроса и ни одного ответа. Он уже полностью включился в расследование, но только сейчас впервые серьезно задумался о том, с каким могущественным противником они столкнулись.

Айзенменгер не был лично знаком с Патрицией Боумен, зато был немало наслышан о ее репутации. Репутация у заведующей отделом биомолекулярных исследований медицинской школы была не самой блестящей. Боумен долгое время оставалась приговорена узким кругом специалистов-патологов прозябать в пространстве посредственности — месте, проклятом так, как не проклинали царство Вельзевула. Как бы ни высказывались коллеги о ее профессиональных качествах, эти высказывания неизбежно сопровождались налетом плохо скрываемого презрения: ну что можно сказать об ученом, за всю свою карьеру ни разу не опубликовавшем более-менее серьезной работы? Однако преимущества ее теперешнего положения, обеспеченные званием, постом заведующей отделом и высоким жалованьем, по ее мнению, сводили на нет все язвительные комментарии коллег. По крайней мере, Боумен с их мнением о себе нисколько не считалась, расценивая все выпады в свой адрес как проявление зависти.

— Я что-то не вполне вас понимаю, — высокомерно произнесла она, когда Айзенменгер устроился перед ее внушительным письменным столом. Рабочее место Боумен выглядело, как и подобает выглядеть рабочему месту серьезного ученого: оно было просторным и находилось в полном беспорядке. — Вы патологоанатом, так ведь?

Она все прекрасно понимала, если судить по ее тону. Разговаривая с Боумен, он выступал явно не в своей роли. Даже если бы она не знала, с кем имеет дело, Джон Айзенменгер все равно оставался бы для нее пустым местом. Сейчас же профессор Боумен видела в нем не расследователя, а скорее соглядатая.

— Совершенно верно.

— В таком случае, почему вы интересуетесь происшествием со Суит?

Маленькая седоватая головка высокомерной женщины с непривлекательным лицом и тонкими, похожими на пух волосами, которым уже не могла помочь самая дорогая косметика, готова была разорваться от негодования. Айзенменгер обратил внимание на любопытное выражение, которое употребила Боумен: «происшествие со Суит». Трагедия, случившаяся с одним человеком, стала «происшествием» для другого. Таково отношение мисс Боумен к этому событию. И в этом суть ее отношения к миру. Точно так же ее волнует и гибель коллеги — профессора Тернера.

— Потому что адвокат отца Миллисент Суит, Елена Флеминг, — мой друг. Она попросила меня разобраться в этом, — невозмутимо ответил Айзенменгер.

Боумен откинулась на спинку кресла. Она была недостаточно крупной женщиной, чтобы этот жест получился у нее импозантным. С портрета, висевшего за ее спиной, за происходящим в кабинете следил какой-то знаменитый патологоанатом.

— Это происшествие было своевременно и должным образом расследовано. Представители похоронного бюро не проверили ярлыки. Получилось, что они перепутали тела. Они должны были сверить оба ярлыка, но не сделали этого.

Если поначалу Айзенменгера и впечатлили кабинет, должность и тон профессора Боумен, то теперь из его речи исчез даже намек на благоговение. Переполнявший доктора гнев, усиленный усталостью, требовал избегать общих фраз.

— Насколько я знаю, похоронное бюро не признало за собой вины и до сих пор отказывается нести ответственность за это, как вы изволили выразиться, происшествие, — сказал он.

— Тем не менее, медицинская школа и коронер считают, что именно так все и произошло. — На последнем слове Патриция Боумен сделала ударение.

— И как часто подобным образом меняются местами ярлыки? Один я еще понимаю, но чтобы одновременно и на щиколотке, и на запястье…

Боумен резко подалась вперед:

— Персонал морга получил взыскание.

Айзенменгер понимал, что Боумен всеми силами старается раз и навсегда закрыть эту неприятную для нее тему. Доктор две недели подряд (именно столько времени прошло с того дня, когда на пол его школьного домика упало письмо Елены) спал лишь урывками, и даже в эти непродолжительные часы кошмарные сны заставляли его то и дело вскакивать с постели. Он устал от бессонницы, и высокомерие профессора Боумен, этого ничтожества, довело доктора до высшей степени раздражения.

— И все-таки могу ли я ознакомиться с ответом на запрос? — потребовал он открытым текстом. — Нам обоим будет проще разрешить эту проблему сейчас, не привлекая… другие инстанции. И отец мисс Суит, разумеется, имеет полное моральное право знать, как и отчего умерла его дочь.

Боумен набрала в легкие воздуха, собираясь что-то возразить, но передумала. Так и не найдя подходящего ответа, она лишь слегка кивнула — дескать, возможно, Айзенменгер и прав.

— И еще вскрытие, — напомнил доктор, окончательно закрепив свою победу.

Заведующая отделом нахмурилась. Напрасно она хмурится, почему-то подумал вдруг Айзенменгер. Ее лицо и без того напоминает печеное яблоко, а сейчас вообще сжалось в кулачок, и профессор стала похожа на маленького гоблина.

— А с ним что?

Теперь их беседа походила на разговор декана с нерадивым студентом выпускного курса о давно забытом зачете.

— Так, несколько вопросов. Например, я не очень понимаю окончательный диагноз. Согласно заключению о вскрытии, она умерла от неходжкинской лимфомы, если быть точным, от лимфомы Буркитта. Но даже для лимфомы Буркитта опухоль росла слишком быстро и агрессивно. Не забудьте, за неделю до смерти пациентка, судя по всему, чувствовала себя прекрасно и была совершенно здорова. Думаю, есть все основания пересмотреть диагноз. — Он сделал паузу, улыбнулся и затем продолжил: — И конечно, родственников Миллисент не могут не беспокоить вопросы наследственности, которые, как вы понимаете, неизбежны при столь странном диагнозе.

Последний аргумент произвел на Боумен довольно сильное впечатление, и ей пришлось позволить Айзенменгеру ознакомиться с документами. По правде говоря, ни одного наследственного фактора, с которым могла бы быть связана лимфома Буркитта, наука не знает, и Айзенменгер чуть не подпрыгнул от радости на стуле, увидев, что профессор медицины Боумен абсолютно несведуща в этом вопросе. Она, естественно, не стала обременять доктора доказательствами своего профессионализма, а только буркнула:

— Вообще-то так не делается.

У Айзенменгера не было ни желания, ни сил что-либо ей объяснять, да и сама надобность в объяснениях отпала. Мысль, которую пыталась выразить Боумен, можно было сформулировать примерно так: костьми лягу, а к документам не подпущу. Но ее желание поскорее выпроводить просителя за дверь ничуть не отменяло того факта, что этот надоедливый проситель имел полное право получить то, за чем пришел. Да, Айзенменгер имел на это право, во всяком случае, за последние несколько месяцев он научился не бояться не высказанных вслух угроз, а потому воспринял слова Боумен как свою полную и безоговорочную победу. Заведующая отделом сдалась. Она встала с кресла и со вздохом глубокого сожаления произнесла:

— Ну что ж, хорошо.

Необходимость уступить вызывала у нее раздражение.

Она предложила Айзенменгеру пройти за ней. Глядя в спину Боумен, доктор не переставал поражаться, как этой маленькой, непривлекательной женщине удается источать столько желчи, создавая вокруг себя такую нервозную атмосферу. Айзенменгер чувствовал себя так, словно только что получил взбучку от эксцентричной учительницы начальных классов. Тем временем они миновали комнату секретаря и вышли в мрачный коридор с коричневыми стенами. Оглядывая полутемное подземное пространство, Айзенменгер подумал, что, наверное, отделения анатомической патологии во всем мире выглядят одинаково; многие виденные им были еще более старыми, но все равно оставались такими же безликими и лишенными человеческого тепла.

— С чего вы собираетесь начать? Я попрошу сделать копию с ответа на запрос, а вы тем временем можете переговорить с доктором Хартманом.

Айзенменгер кивнул в знак согласия. Его воображение уже нарисовало образ Хартмана — человека, вероятнее всего, безответственного и некомпетентного. Появление Айзенменгера, конечно, не доставит ему радости, однако доктор понимал, что этой встречи не избежать — не поговорить с Хартманом значило дать Боумен дополнительные козыри. То же самое касалось морга, куда ему также предстояло нанести визит. Он знал, что этот визит и разговор с персоналом — всего лишь пустая формальность: эти люди будут утверждать, что вскрытие проводилось по всем правилам, что они не виноваты, независимо от того, правда это или нет. Но Айзенменгер знал также, что, не сделав этого, он даст недоброжелателям повод обвинить его самого в нарушении установленного порядка. Получалось, что и посещение морга, и визит к Хартману не имели особого смысла — если в деле Миллисент Суит и были какие-то преднамеренные ошибки или заведомое искажение фактов, то крайне маловероятно, чтобы кто-то из причастных к нему лиц в чем-либо признался. Поэтому Айзенменгера интересовали лишь собственно результаты вскрытия. И еще обстоятельства гибели профессора Тернера, о чем он не замедлил упомянуть.

Вероятно, спроси он у нее, страдает ли она геморроем, занимается ли сексом по-собачьи или еще что-нибудь в этом роде, вопрос дошел бы до профессора Боумен быстрее. Даже глядя ей вслед, Айзенменгер не мог не заметить, насколько озадачило ее упоминание о смерти Тернера.

— Ради всего святого, какое это имеет отношение к вашему делу? — Тон, которым она произнесла эти слова, выдавал ее опасение быть уличенной в некомпетентности, а то и профнепригодности.

— Никакого, — ответил доктор совершенно спокойным тоном, как будто и не заметил растерянности Боумен. — Всего-навсего совпадение. Они ведь с Миллисент Суит работали вместе и потом в течение двух недель оба скончались от рака.

— Он разбился, упав с крыши дома.

Легкость, с которой она ответила на его весьма двусмысленное замечание, удивила Айзенменгера.

— Конечно. Я имел в виду…

— Да, у него был рак, — перебила его Боумен, и Айзенменгер уловил в ее уверенном голосе типичные для руководителя нотки снисходительного высокомерия. — Полагаю, у него был наследственный полипосис.

С этими словами она резко развернулась на каблуках и свернула в боковое ответвление коридора. Она проделала это столь стремительно, что Айзенменгер ничего не успел ей ответить. Он догнал ее, и после еще одного поворота они оказались в другом коридоре, ничем не отличимом от предыдущего. Айзенменгер окончательно потерял ориентацию и в пространстве, и во времени, почувствовав себя отброшенным на несколько мгновений в прошлое. Едва он подумал об этом, как справа открылась дверь и из-за нее, переговариваясь вполголоса, показались молодой человек и девушка. Их разговор то и дело прерывался сдавленным смехом. Парочка прошла мимо, и Айзенменгер заметил, с какой злостью Боумен посмотрела им вслед. Он не сразу узнал девушку, с которой едва не столкнулся в узком коридоре. И только увидев ее профиль, он сообразил:

— Белинда!

Девушка вскинула голову. На ее лице, вероятно, появилась бы широкая улыбка, если бы она не увидела рядом с Айзенменгером Патрицию Боумен.

— О, здравствуйте, доктор!

Спутник Белинды, сочтя, что достоинство и осмотрительность мужчины неразделимы пред лицом Господа, коротко поклонился начальнице и быстро ретировался.

— Вы знакомы? — с явным неудовольствием спросила Боумен.

Увидев, что девушке по какой-то причине не хочется отвечать на этот вопрос, Айзенменгер пояснил:

— Когда-то мы работали вместе.

Боумен наморщила лоб, потом сообразив, изрекла:

— Ах да, колледж Святого Бенджамина.

Обратившись к Белинде, Айзенменгер сказал:

— Увидимся позже. Выпьем чего-нибудь и поболтаем, ладно?

Девушка, улыбнувшись, кивнула. Перед тем как расстаться, она наградила Боумен ядовитым взглядом, больше похожим на плевок. Айзенменгер остался наедине с заведующей, которая смотрела на него так, словно он только что сознался в принадлежности к запрещенной секте. Чтобы чем-то заполнить неловкую паузу, он произнес:

— Белинда отличный патологоанатом.

На что Боумен удивленно молвила:

— Да неужели? — и двинулась в сторону морга.

Они нашли Хартмана в его кабинете. Боумен не удосужилась постучать, и, возможно, поэтому их появление застало его врасплох. Хартман сидел, положив руки на стол и уткнувшись лицом в ладони. Со стороны это выглядело так, будто он пребывал в глубоком горе или же смертельно устал.

О Хартмане Айзенменгер не знал ничего. Он поискал сведения о нем на сайте «Кто есть кто в медицине» и не нашел ничего такого, что делало бы Марка Хартмана сколь-либо значимой фигурой: никаких наград, научных званий и серьезных постов в прошлом. Разумеется, это не означало, что он никудышный специалист, вполне возможно, патологоанатом он превосходный, тем не менее отсутствие регалий в его возрасте наводило на определенные мысли. Обзвонив бывших коллег, Айзенменгер и от них не узнал ничего — никто слыхом не слыхивал ни о Марке Хартмане, ни о его научных работах. Одним словом, никакой информации — ни положительной, ни отрицательной. В представлении Айзенменгера Хартман был неким прозрачным существом, дыркой; имя его благодаря занимаемой им должности было известно, но оно ничего не говорило о его профессиональных качествах.

Когда Боумен представила Айзенменгера, тот улыбнулся и протянул руку, пробормотав при этом:

— Добрый день, коллега.

В ответ Хартман тоже изобразил на лице некое подобие улыбки, но как-то быстро сник. Его ладонь оказалась влажной и теплой, а рукопожатие вялым. Айзенменгер понимал, что нельзя судить о человеке по одному лишь рукопожатию, но предчувствовал трудный и малоприятный разговор. Едва он разжал пальцы, Хартман опустил руку и замер с таким безнадежным видом, словно на шее у него болтался обрывок петли.

— Я обещала доктору Айзенменгеру любую помощь, какая ему потребуется. — Боумен произнесла эту дежурную фразу так, что даже дураку стало бы ясно: обещанная помощь явно выходила в ее понимании за рамки христианского долга. — Дело это нудное, но бояться нам нечего.

Возможно, ей-то и нечего было бояться, тогда как реакция Хартмана на ее слова оказалась весьма странной. Он прикрыл глаза — в какой-то момент Айзенменгеру даже показалось, что Хартман вот-вот упадет в обморок, — а придя в себя, начал медленно меняться в лице, пока не побледнел как полотно.

— Конечно нет, — пролепетал он, и Айзенменгер услышал в его словах не столько согласие, сколько отчаяние.

Елена еще накануне вечером составила расписание на предстоящий день и теперь радовалась тому, что может спокойно работать. Однако этому мешали ее собственные чувства, разобраться в которых ей никак не удавалось. В ее жизни было что-то не так, однако, признавшись себе, что это связано с появлением Айзенменгера, она не могла определить, что именно изменил в ней этот человек. Но и просто отмахнуться от переполнявших ее мыслей и чувств как от чего-то малозначительного она была не в силах — эти мысли и чувства оказались весьма приятными.

Она боролась с ними, отдавая все силы работе с бумагами за старым дубовым столом в кабинете отца. Впрочем, вскоре она вздохнула, выпрямилась и, опустив голову, нахмурилась. Эмоции победили. Елена была слишком умна, чтобы отрицать очевидное: она влюбилась.

За годы, прошедшие со дня смерти ее родителей и последующего самоубийства брата, она научилась избегать ситуаций, предполагавших проявление сильных чувств. Такое эмоциональное затворничество не было следствием обдуманного решения — скорее оно явилось результатом глубокой душевной травмы. После тяжелой утраты, которую ей довелось испытать, Елена долго не могла обрести душевное равновесие; она разорвала все внешние связи, стерла из памяти воспоминания о некогда близких ей людях, сжалась в комок, стараясь как можно реже напоминать миру о собственном существовании, исключила из своей жизни все, что выходило за рамки интеллектуальной сферы. Только благодаря такому отречению от мира она выжила, но эта цена оказалась слишком дорогой.

Елена знала, что некоторые коллеги в разговорах между собой одаривают ее не слишком лестными эпитетами. Самыми ходовыми выражениями в этих разговорах были «фригидная» и «лесбиянка». Впрочем, понять этих людей было нетрудно: чувствуя себя, мягко говоря, обескураженными после очередной неудачной попытки соблазнить красивую женщину, они тем самым пытались хоть как-то восстановить свою оскорбленную гордость. Впервые оказавшись мишенью этих злобных выпадов, Елена почувствовала себя совершенно опустошенной. Впоследствии, несмотря на неоднократное повторение подобных историй, она так и не научилась хладнокровно на них реагировать. Она никак на могла примириться с человеческой низостью и коварством. Почему они не могут понять, что, если женщина не стремится прыгнуть в постель к первому встречному, это вовсе не означает, что с ней что-то не так?

Так она вела затворническую жизнь и была вполне счастлива. Не каждому, много раз повторяла она себе, необходим секс. Просто мужчины, встречавшиеся на ее пути, не соответствовали ее представлениям о спутнике жизни, только и всего.

Джон Айзенменгер соответствовал им почти идеально, этого Елена не могла не признать. Рядом с ним она чувствовала нечто такое, чего не испытывала прежде ни с одним мужчиной. Поначалу это увлечение тревожило ее, заставляя проводить в раздумьях целые часы. Она заключила, что причина ее симпатии к доктору отчасти кроется в его сдержанности — так мало мужчин, способных принять тот факт, что не всякая женщина легкодоступна и готова сдаться при первом же натиске; между тем Айзенменгеру каким-то образом удавалось совмещать несовместимое — вызывать к себе интерес и принимать как должное видимое отсутствие подобного интереса у Елены. Со своим незаурядным умом и восприимчивой душой, в которой читались следы пережитой им трагедии, Джон казался Елене воплощением лучших человеческих качеств. Такой человек не мог не притягивать.

К сожалению, обстоятельства их знакомства и все последующие события не способствовали развитию сколь-либо серьезных отношений между ними. Гибель жены, произошедшая на глазах у Джона, и та нарочитая театральность, с которой она была обставлена, надломили и его душу. Следствием этого стало охлаждение возникшей между ним и Еленой дружбы. После смерти Мари Айзенменгер замкнулся в себе, и его непробиваемое молчание стало для Елены знаком того, что все кончено.

Она улыбнулась своим мыслям и горько рассмеялась про себя. Что за пара душевных калек!

А теперь в ее жизни появился Аласдер. И как раз в тот момент, когда в ее отношениях с Джоном наметился некоторый прогресс, когда ее былые сокровенные желания только-только начали осуществляться.

Аласдер, с которым она была знакома не более трех часов, сумел за столь короткое время добиться невозможного: он заставил Елену хотеть его. Желание было слабым, едва ощутимым, но Елена чувствовала, что оно есть, и это ее смущало. Как такое могло случиться?

Конечно, Аласдер был столь же обходителен с ней, как и Айзенменгер в начале их знакомства. Тогда Джон вызвал у Елены столь сильное восхищение, что она готова была слегка опустить щит, которым отгородилась от мира, чтобы пристальнее вглядеться в своего нового знакомого. И даже если Аласдер продвинулся на шаг дальше, то различие между двумя ситуациями было невелико.

Он был явно умен, но, вспоминая, как Джон работал над раскрытием убийства, как ему удавалось разглядеть то, чего не замечали более опытные специалисты, Елена не могла не признать, что здесь Айзенменгер мог дать Аласдеру несколько очков вперед.

Аласдер и Джон одинаково уважительно держались по отношению к ней, были в равной мере образованны и оба обладали легким характером.

Рассуждая объективно, приходилось признать, что разницы между ними не было почти никакой. Однако был еще и субъективный взгляд на вещи.

Если Елена и видела в новом знакомом преимущества перед Айзенменгером, то замечала их той далекой от рассудка и логики частью своего сознания, которой не пользовалась уже много лет, словно забыв о ее существовании. Она не была уверена, что рада возрождению этой почти умершей стороны своей натуры, однако игнорировать новые для себя ощущения уже не могла.

Айзенменгер привел Белинду в крошечный паб в полукилометре от больницы. Девушка предлагала посидеть в баре медицинской школы, но доктор нашел его слишком людным.

— Что ты думаешь о Хартмане? — спросил он, когда они расположились за столиком.

В ответ на вопрос доктора Белинда рассмеялась, и это само по себе говорило о многом.

— Белинда, мое мнение о твоем шефе никак не повлияет на его положение, — поспешил заверить девушку Айзенменгер. — Ты знаешь, по какой причине я здесь?

Она смутилась:

— Младшему персоналу ничего официально не сообщали, но поговаривают, что на Хартмана поступила жалоба.

Ее нежелание говорить было понятным. Патолог, как и любой другой практикующий врач, периодически сталкивается с жалобами в свой адрес, равно как и с необходимостью проверять жалобы на своих коллег. У каждого, кто варится в этом котле, инстинкт самосохранения рано или поздно неизбежно начинает превалировать над профессионализмом, подумал Айзенменгер.

— Не совсем так, — сказал Айзенменгер.

Он заказал себе пинту горького (по крайней мере, никому не пришло в голову назвать его лучшим пивом), Белинда же остановила свой выбор на апельсиновом соке. Паб постепенно наполнялся людьми и, соответственно, шумом, теплом и дымом.

— Речь идет об одном конкретном случае. Не о жалобе, а о запросе.

Девушка вздохнула с облегчением:

— О каком?

— Аутопсия. Случай Миллисент Суит. Насколько я знаю, по нему проводилось внутреннее расследование.

На лице Белинды вновь появилась настороженность.

— О-о, — только лишь произнесла она.

— Ты, конечно, знаешь, о чем речь.

Она кивнула.

После встречи с Хартманом Айзенменгер первым делом запросил слайды и образцы тканей Суит. Получив все это, он тщательно сверил номер каждого слайда и образца с номерами, указанными в заключении о вскрытии, и только после этого принялся рассматривать слайды под микроскопом.

На всех снимках имелись четко выраженные морфологические признаки лимфомы Буркитта. Не зная, радоваться ли тому, что увиденное не противоречит официальному заключению, или, наоборот, огорчаться, Айзенменгер откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Он окончательно запутался. Каким образом лимфома Буркитта могла распространиться так быстро, что успела захватить даже кожный покров? Подобных случаев практически не описано в медицинской литературе.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся к слайдам. На этот раз он сделал описание каждого снимка по отдельности и наконец понял, что именно было не так. Разгадка крылась не в каком-то конкретном слайде, а в совокупности мелких несоответствий.

Хартман, исследовав образцы кожи, указал в заключении, что все они поражены опухолью, но ни на одном из слайдов не было видно следов дермиса или эпидермиса — основных составляющих кожной структуры. То же самое наблюдалось и в остальных образцах, взятых из сердца, легких и мозга: на всех слайдах и стеклышках с фрагментами тканей имелись следы опухоли. Вот только сказать наверняка, образцы каких именно органов это были, не представлялось возможным. Конечно, продолжал рассуждать Айзенменгер, с уверенностью утверждать, что образцы фальсифицированы, нельзя — большая их часть состояла из опухоли едва ли не целиком.

Более подробных исследований не проводилось — ничего, что могло бы подтвердить заключение Хартмана о том, что это лимфома Буркитта.

Айзенменгер не привык делать поспешные выводы. Если бы речь шла не об аутопсии, а о биопсии и пациент был бы еще жив, то отсутствие анализов, подтверждающих предварительный диагноз, любой врач счел бы преступной халатностью, поскольку терапия лимфомы Буркитта намного сложнее и способна вызывать куда более серьезные побочные эффекты, чем лечение других видов опухолей. Однако в данном случае речь шла не о живом пациенте, и если патологоанатом не стал утруждать себя дополнительными исследованиями, то это хотя и неправильно, но, во всяком случае, объяснимо.

Айзенменгер опять оторвался от просмотра слайдов, вздохнул и снова долго смотрел в потолок. Проведя в таком положении несколько минут, он вновь принялся за работу. И на этот раз обнаружил нечто несомненно и абсолютно недостоверное: на слайде, на котором значилось «легкие», он заметил тонкую ленточку мышечной ткани, едва уловимую глазом и почти полностью скрытую опухолевыми клетками.

Стало быть, на слайде были запечатлены вовсе не легкие — легкие не имеют мускулов, а вот тонкие кишки имеют, и эти мышцы являются средой, в которой часто развивается лимфома Буркитта.

Неожиданно Айзенменгер почувствовал прилив сил. Случай, с которым он столкнулся, становился интригующим, и в то же время доктор не мог не сожалеть о таком повороте дела. Айзенменгер снова просмотрел слайды и теперь, когда он точно знал, чего ищет, нашел среди них еще три, на которых почти наверняка был изображен тонкий кишечник, хотя они были обозначены как снимки совсем других видов тканей.

Не переставая удивляться, он вернулся к образцам и принялся внимательно рассматривать каждый. Все они имели идентификационные номера, совпадавшие с означенными в заключении о вскрытии. На одном из них Айзенменгер заметил следы подчистки. Это был срез лимфатического узла.

Сомнений больше не оставалось: дело было сфабриковано.

Оставалось только установить, с какой целью это было сделано. И именно поэтому Айзенменгер сидел сейчас с Белиндой и пытался вытянуть из нее как можно больше сведений о Марке Хартмане. Зная то, что он уже знал, он мог быть заинтригован ее молчанием.

— Так что ты думаешь о Хартмане?

— Он… Ну, нормальный…

— Нормальный кто? Патологоанатом, человек или и то и другое?

— Человек он неплохой. Пожалуй, самый неплохой из всех наших консультантов.

— Но как специалист он мира не перевернет. Так?

Белинда пожала плечами. Слова обладали слишком большой силой и могли привести к непоправимым последствиям.

Задумавшись, Айзенменгер принялся машинально вертеть в руках картонный кружок из-под пивной кружки.

— Он ведь не специалист по лимфомам?

— До последнего времени он специализировался по грудной клетке, но не так давно занялся лимфоретикулярными проблемами.

— И как по-твоему, он хороший патологоанатом? — повторил свой вопрос Айзенменгер.

И опять он не получил прямого ответа. С одной стороны, это его огорчило, но, с другой, Белинда и так уже сказала все, а ее лояльность по отношению к коллеге не могла не импонировать.

— Тем не менее он вынес диагноз «лимфома Буркитта». Это не так просто. Во всяком случае, на основании тех материалов, которые у него были. — Доктор внимательно посмотрел на девушку. — Он показывал их кому-нибудь еще? Посылал на экспертизу?

— Не думаю.

С полминуты Айзенменгер молчал, надеясь, что Белинда не ограничится этим односложным ответом, от нечего делать разглядывая человека с костлявым лицом и красным носом, медленно потягивавшего темное пиво из бокала. Айзенменгер подумал, что он так и будет сидеть здесь до закрытия, как просидел, наверное, уже тысячу ночей, если не больше. Потом снова повернулся к Белинде:

— Сегодня я просмотрел материалы по делу Суит.

Он замолчал, чтобы увидеть ее реакцию, но на лице девушки не отразилось ничего. Видимо, Белинда не в курсе, решил он, и молчит вовсе не потому, что чувствует за собой какую-то вину.

— Хартман их подделал, — сказал он просто.

Реакция Белинды подтвердила его догадку. Девушка была потрясена.

— Что вы имеете в виду?

— То, что сказал. Он составил комплект образцов тканей из других случаев лимфомы Буркитта. Уверен, если вы покопаетесь в компьютерной базе данных за последние лет десять, а потом поищете образцы, то обнаружите, что нескольких недостает.

— Но зачем? Зачем он это сделал?

Ответ, который напрашивался прежде других, был предельно прост: Хартман не сумел поставить истинный диагноз. Но Айзенменгера всегда настораживало очевидное: оно так мало добавляло к известному, что превращало его в невероятное. Почему, например, Хартман ни с кем не посоветовался, если сам не сумел определить тип опухоли? И почему Айзенменгер все сильнее подозревал, что так называемая ошибка, приведшая к кремации тела Миллисент Суит, имеет ко всему этому самое прямое отношение?

— Я не знаю, Белинда. Поэтому мне и нужно выяснить, что представляет собой патологоанатом Марк Хартман.

И тогда Белинда рассказала все. Все, что знала о Хартмане, — что патологоанатом он никудышный, а человек — ненадежный. Рассказала она и о том, что наблюдала во время вскрытия тела Миллисент Суит.

— Больше, чем одна опухоль?

— Судя по тому, что я видела, больше двадцати. Доктор Хартман, насколько я помню, тоже думал, что перед нами множественная опухоль. Он говорил о раковом синдроме.

Вполне резонно. Если так, с чего ему вздумалось сочинять небылицы?

— Ты видела заключение?

Вопрос смутил Белинду. Она опустила глаза.

— Видела? — повторил Айзенменгер.

Девушка кивнула. Поспешно, неловко — лишь бы поскорее отделаться от неприятного признания.

— И?..

Медленно, с трудом выдавливая из себя слова, она произнесла:

— Там все было не так, как мне запомнилось.

Именно это он и подозревал.

— Когда он переменил свое мнение?

Бокал Айзенменгера был уже пуст, но пиво оказалось безвкусным, и вообще этот напиток лишь отчасти соответствовал своему названию, поэтому у доктора не было никакого желания повторять опыт. Стакан Белинды же оставался почти нетронутым.

— Через неделю. Он сказал, что ошибся. А еще он сказал, что повторно просмотрел результаты анализов и пришел к выводу, что это Буркитт. Он даже показал мне образцы тканей.

— В какой день недели это произошло?

Девушка наморщила лоб:

— Кажется, во вторник.

Итак, вскрытие производилось в пятницу. Между пятницей и вторником произошло нечто, заставившее Хартмана сфальсифицировать заключение, тем самым поставив под угрозу собственную карьеру. Факт сам по себе интересный, не говоря уже о причинах, которые за всем этим стояли.

Айзенменгер глубоко вздохнул, не без оснований предполагая, что его следующая просьба вряд ли придется Белинде по душе. Поэтому, прежде чем заговорить, он долго подбирал слова.

— Белинда, я хочу попросить тебя об одолжении.

Она посмотрела на доктора с подозрением и опаской, словно заранее знала, что он скажет дальше.

— Я хочу, чтобы ты написала все, что помнишь о вскрытии. Все.

Она принялась возражать, замотала головой и дважды повторила:

— Нет.

Но Айзенменгер не желал слышать отказ.

— Для меня это очень важно. Я обещаю, что дальше меня это не пойдет, но я должен получить хотя бы приблизительное представление об истинных результатах вскрытия.

По виду девушки нельзя было сказать, что слова Айзенменгера ее убедили, однако возражать она перестала. Чтобы закрепить свой успех, он посмотрел Белинде прямо в глаза и тихо произнес:

— Ну пожалуйста…

В конце концов она кивнула, и он благодарно улыбнулся в ответ. Позже, когда они уже покидали бар, он спросил:

— Хартман брал какие-нибудь другие образцы? Для заморозки или чего-нибудь в этом роде?

Он спросил, почти не надеясь на положительный ответ, спросил просто так, на всякий случай, но, услышав его вопрос, Белинда вдруг, уже миновав двери паба, на которых кто-то нетвердой рукой нацарапал «Гренц — подонок», остановилась.

— Он велел уничтожить все образцы! — Ее слова прозвучали как гром среди ясного неба, и их смысл не сразу дошел до Айзенменгера. Белинде пришлось пуститься в объяснения: — Я убеждала его взять образцы для молекулярно-биологического анализа, образцы всех пораженных тканей. Я уже приготовила их для извлечения генетического материала, но он велел мне все уничтожить.

Безусловно, Айзенменгер получал все больше подтверждений виновности Хартмана, но помимо этого…

— Он сказал, что, после того как мы установили причину смерти, коронер не позволит проводить никаких новых исследований.

Тут к Хартману невозможно было придраться. Порядок работы патологоанатома определяется жесткими правилами. Ткани можно оставлять для анализа, только если это требуется для установления причин смерти. Если бы Хартман захотел производить какие-то дальнейшие манипуляции с тканями, ему потребовалось бы для этого согласие ближайших родственников покойной.

Айзенменгеру оставалось лишь разочарованно цокнуть языком.

— Жаль, но ничего не поделаешь, — произнес он. — Было бы любопытно взглянуть на эти образцы…

— Но вы не поняли, — продолжила Белинда. — Образцы для биологического анализа я действительно уничтожила, но это были только половинки каждого фрагмента тканей, которые я взяла. Вторые все еще там, в морозильной камере…

После ухода Айзенменгера Хартман почувствовал, что больше он сегодня работать не в состоянии. В его кабинет заглянули было два ординатора с рукописями на просмотр, но он отослал их, сославшись на занятость. Те ретировались, недоуменно покосившись перед уходом на пустой письменный стол своего шефа. На полке рядом с микроскопом высилась стопка необработанных слайдов, на верхнем из которых даже успел образоваться слой пыли; рядом возвышалась стопка отчетов за два последних дня, ожидавших правки и одобрения. Он знал, что нужно подготовиться к лекции, которую ему предстояло прочитать через два дня, и что давно пора ответить на шесть писем. И все-таки, несмотря на кучу незавершенных и даже еще не начатых дел, Хартман продолжал не двигаясь сидеть в кресле. Его тяготило не столько сознание совершенного преступления и даже не страх перед разоблачением, сколько предчувствие неизбежности этого разоблачения. А понимание того, что момент этот неотвратимо приближается, и вовсе лишало Хартмана сил и желания работать.

В нем не осталось ничего, кроме чувства вины, он искал хоть какое-то оправдание своим действиям, но все попытки оказывались тщетны. Тем не менее он не оставлял этих попыток, мучительные размышления занимали все его время, не покидая даже во сне. Почему он пошел на это? Почему повел себя так бесстыдно и безответственно? Каждый новый вопрос, оставаясь без ответа, добавлял новый камешек к тяготившему его грузу отвращения к себе. Попытки сохранять спокойствие и держаться непринужденно ни к чему не приводили — даже дома его теперь раздражало буквально все. В результате Хартман погрузился в состояние, похожее на кому, откуда внешний мир виделся ему ватным и приглушенным, а мир внутренний превратился в сюрреалистический кошмар, где молчание было одновременно и убежищем, и пыткой. Больше чем несколькими словами он обменивался только с детьми, но и тогда все, что он говорил, было исполнено столь явной жалости и отвращения к себе, что даже сын и дочь в недоумении шарахались от него.

Появление в медицинской школе Айзенменгера ознаменовало для Марка Хартмана начало конца. Это событие возвестило о том, что первый камень в основание его эшафота уже заложен, но перед казнью ему еще предстоит пережить долгий и мучительный период страдания, боли, публичного позора и ненависти со стороны всех бывших знакомых. Это будет время, когда только его собственная ненависть к себе будет превосходить гнев и ненависть Аннетт и ее семьи.

Пока Айзенменгер исследовал слайды и образцы, Хартман дважды подходил к двери, за которой работал доктор. Дважды он был почти готов все рассказать, честно во всем признаться, движимый внезапной надеждой увидеть в Айзенменгере не только судью и исполнителя приговора, но и спасителя. И все же оба раза он поворачивал назад, уверяя себя, что все как-нибудь обойдется, что ему удалось-таки замести следы преступления… Но уход от покаяния, а следовательно, от искупления только усиливал его безысходное отчаяние. В результате в нем не осталось ни капли надежды, ни капли добропорядочности.

Хартман покинул отдел в пять и был дома в половине седьмого; теперь ему было безразлично, сколько времени он проведет с Аннетт и детьми. Он уже закрывал двери гаража, когда услышал за спиной негромкий и жизнерадостный, но вместе с тем леденящий кровь голос:

— Мой милый друг! Как приятно снова вас видеть.

Хартман повернулся и нос к носу столкнулся с Розенталем. На лице визитера играла улыбка, которая напугала Хартмана сильнее, чем любой самый свирепый взгляд. От ужаса, мгновенно проникшего в каждую клеточку его тела, Хартман онемел, а его душа свернулась, как кислое молоко. Розенталю, казалось, не было никакого дела до состояния Хартмана, он словно и не заметил, каким бледным сделалось лицо и как затряслись губы доктора. Совершенно спокойным тоном он спросил:

— Как дела? Я уже начал беспокоиться. Подумал, а почему бы мне сегодня вечером не заглянуть к вам? — Розенталь окинул взглядом внушительных размеров особняк Хартмана и произнес: — Прелестное местечко.

Хартман наконец вышел из оцепенения.

— Чего вы хотите? — прохрипел он, не узнавая собственный голос.

Розенталь изобразил на лице удивление. Сторонний наблюдатель, если бы таковой нашелся, решил бы, что вопрос Хартмана поверг его в состояние шока и он страшно обижен. «Боже мой, что за вопрос! Как я могу хотеть чего-то?» Именно так он и ответил:

— Ну что вы, чего я могу хотеть? Я просто заглянул к вам, удостовериться, что вы в порядке. Убедиться, что у вас — а также у вашей прелестной жены и детишек — нет причин… для беспокойства.

В этой фразе таилось множество нюансов, каждое слово в ней было исполнено скрытого смысла, а общий ее смысл никоим образом не сводился к значению отдельных слов. Какое-то мгновение Хартман пребывал в раздумьях: рассказать Розенталю об Айзенменгере и тем самым вызвать его гнев со всеми вытекающими последствиями или промолчать, подвергнув себя риску разоблачения в том случае, если Розенталю и так все уже известно и его неожиданный визит — всего лишь проверка надежности доктора? Размышлял Хартман недолго — один страх взял верх над другим и из двух зол он выбрал меньшее.

— В отдел приходил один человек. Задавал вопросы.

— Но вы утверждали, что дело закрыто. Внутреннее расследование…

— Это другое. Он патологоанатом. Его, я думаю, нанял адвокат отца.

Улыбка покинула лицо Розенталя, и оно моментально приняло недоброе, хмурое выражение. От этого человека, подумал Хартман, постоянно веет смертельной угрозой, словно его плоть и чувства держатся, как на скелете, на готовности в любой момент применить силу.

— Патологоанатом?

Хартман кивнул и тут же подумал, что не следовало этого говорить. Совершенно очевидно, что новость не обрадовала Розенталя. Его лицо выражало негодование, хотя голос был, как и прежде, ровным и спокойным:

— Надеюсь, вы не оставили ему шансов обнаружить нашу маленькую… хитрость?

Хартман мог дать только отрицательный ответ, поскольку мигом сообразил, что любой другой означает для него катастрофу. Он снова кивнул, пытаясь изобразить уверенность. Несколько мгновений Розенталь взирал на него взглядом, в котором не было ничего, кроме холодного презрения, и вдруг улыбнулся:

— В таком случае, друг мой, не о чем печалиться.

Он положил руку на плечо Хартмана — прикосновение было мягким, дружеским, но Хартману почудилось, что до него дотронулся убийца.

— Когда это кончится? — страдальчески спросил он, обращая свой вопрос одновременно и к Розенталю, и к Богу. Ответил только Розенталь.

— Пусть это вас не беспокоит, — сказал он и снова улыбнулся. — Я обо всем позабочусь. — С этими словами он повернулся и зашагал прочь от гаража, и через несколько секунд до Хартмана донесся его медленно затихающий веселый свист.

Минут пять Хартман простоял на месте с бешено колотившимся сердцем и трясущимися руками. Кое-как придя в себя, он открыл парадную дверь, и из глубины гостиной тут же выпорхнула Аннетт, которая с любопытством спросила:

— С кем это ты только что разговаривал?

Хартман открыл было рот, но, пребывая в полнейшей растерянности, так и не смог придумать ничего убедительного.

— Спрашивали, — солгал он, — как проехать к полицейскому участку.

Опустив голову, он быстро взбежал по лестнице, оставив жену наедине с этой отвратительной и совершенно бесполезной ложью. Он не видел, как исказилось лицо жены, когда она провожала его взглядом, пытаясь при этом не закричать ему вслед. Она лишь смахнула выступившие на глазах слезы и отвернулась, шепча:

— Что случилось, Марк? Что происходит?

Воспитание не позволило Аннетт выразить свои чувства так, как ей того хотелось.

Айзенменгер не собирался ждать. У него были вопросы, ответить на которые мог только Марк Хартман. Утром следующего дня Айзенменгер стоял перед дверью его кабинета, но Хартман опаздывал и кабинет оказался пустым. Доктор намерен был во что бы то ни стало удовлетворить свое любопытство и, пользуясь случаем, решил осмотреть кабинет коллеги. Сказать, что Айзенменгер что-то вынюхивает, было бы не совсем правильным: в кабинете царил жуткий беспорядок — документы, слайды, журналы и личные вещи хозяина были разбросаны по всему помещению, и Айзенменгер, просто от нечего делать, принялся перебирать то, что явно не относилось к последней категории.

Так он наткнулся на банковскую квитанцию. Тридцать тысяч фунтов, выплаченных две недели назад.

— Какого черта?.. — раздался неожиданно голос хозяина кабинета.

Поначалу Айзенменгеру показалось, что Хартман безумно устал, но почти сразу он понял, что «усталость» — слишком мягкое слово для описания того состояния, в котором находился этот человек. Хартман казался смертельно больным, он выглядел так, будто провел не одну бессонную ночь, будто что-то ужасное, таившееся в темной пропасти его глаз, пожирало его изнутри, будто сам сатана призывал его из будущего, которое для Хартмана было уже предрешено.

— Что вы делаете в моем кабинете?

— Жду вас.

Айзенменгер до последнего не хотел верить, что Хартман сознательно изменил результаты вскрытия, но случайная находка банковской квитанции развеяла все его сомнения. Оставался последний и самый главный вопрос: зачем?

Айзенменгер сам не один год проработал патологоанатомом, поэтому отлично знал особенности работы врачей этой весьма узкой специализации. Их можно считать последним звеном в длинной цепи защиты врачей от обвинений в преступной небрежности, злоупотреблениях и даже убийствах. Не кто иной, как патологоанатомы, сообщают клиницистам, что именно те сделали неверно, предупреждая тем самым повторение подобных ошибок в будущем; они помогают отслеживать закономерности развития заболеваний, с тем чтобы власти проявляли больше внимания к домам престарелых, где пожилые люди слишком часто получают переломы бедер или просто ушибы, которые оказываются для них смертельными; именно патологоанатомы поднимают тревогу, когда полиция находит труп человека, умершего в собственной квартире, казалось бы, совершенно естественной смертью, но, как выясняется при более тщательном осмотре, со скрытой черепно-мозговой травмой неизвестного происхождения. Если Хартман скрывал что-либо в деле Миллисент Суит, так это замалчивание, как хорошо знал Айзенменгер, могло стоить жизни многим другим людям. Поэтому он просто обязан был докопаться до правды, не позволяя этому пышущему яростью индюку изображать благородное негодование.

— Что вы здесь разнюхиваете?

Не так Айзенменгер планировал начать разговор. Собираясь к Хартману, он был настроен на спокойную, чуть ли не дружескую беседу двух коллег, в ходе которой рассчитывал дать Хартману шанс самому объяснить случившееся. Однако тон, которым заговорил Хартман, сделал подобную беседу невозможной.

— Вы подделали результаты вскрытия Миллисент Суит. — Айзенменгер взял инициативу в свои руки.

Хартман открыл рот, чтобы что-то возразить, но глаза его выдали. Они слегка расширились, и Айзенменгер увидел в них тщательно скрываемый смертельный страх. Пауза получилась хотя и короткой, но весьма красноречивой. Спустя несколько мгновений Хартман произнес:

— Чушь собачья! Ничего подобного я не делал.

Будь оно на самом деле так, вполне хватило бы короткого односложного ответа, но столь витиеватая фраза прозвучала не слишком убедительно.

— Слайды и стеклышки, которые, как вы утверждаете, относятся к аутопсии Миллисент Суит, взяты из материалов другого вскрытия.

— Не понимаю, о чем вы говорите! — Хартман затряс головой и прошествовал вглубь кабинета, держа перед собой портфель и прикрываясь им, словно щитом. Он все еще продолжал разыгрывать оскорбленную невинность. Спустя несколько секунд он уже занял оборонительную позицию за столом.

— Девушка умерла не от лимфомы Буркитта. Причиной ее смерти стал множественный рак.

— А вы докажите!

Этим восклицанием Хартман, по сути, выдал себя с головой. Говорить больше было не о чем. Айзенменгер встал и, размышляя над тем, стоит ли поднимать вопрос о тридцати тысячах фунтов, произнес:

— Единственное, чего я никак не могу понять, так это зачем вам все это понадобилось. Что заставило вас скрывать истинную причину смерти девушки? — Задумавшись, он сдвинул брови. Теперь доктор говорил тише, будто рассуждая сам с собой: — Не похоже, что она умерла насильственной смертью. Множественный рак вещь необычная, но это не причина утаивать правду. Наоборот, нужно было звонить во все колокола…

— Она умерла от лимфомы Буркитта…

Хартман походил сейчас на посетителя бара, который непрерывно повторяет заказ у стойки, но на него упорно не обращают внимания. Айзенменгер пристально посмотрел на него и устало произнес:

— Совершенно очевидно, что она умерла не от Буркитта. Образцы тканей были подменены. И еще Белинда. Не забывайте, она присутствовала при вскрытии.

— Но она всего лишь ординатор! — возразил Хартман. — Что она понимает?

Айзенменгер вздохнул:

— Нет, коллега, она патологоанатом, причем такой, каким вам уже никогда не стать.

С полсекунды Хартман выглядел так, будто готов был вот-вот взорваться. Его лицо исказила злобная гримаса, однако она мелькнула и тут же исчезла, как падающая звезда на летнем небе, которую замечаешь уголком глаза. Он шумно выдохнул и весь словно обмяк, затем последовала все та же жалкая фраза.

— Докажите, — беспомощно повторил он.

Айзенменгер пожал плечами:

— Очень хорошо.

Он поворачивался нарочито медленно, когда Хартман спросил:

— Что вы имеете в виду?

Не увидеть в его вопросе признаков паники было невозможно.

Подходя к двери, Айзенменгер бросил через плечо:

— Я докажу. Проведу анализ ДНК на образцах с лимфомой Буркитта и на свежей ткани, взятой во время вскрытия. Я докажу, что это не те образцы.

Он уже стоял в дверях, когда Хартман прохрипел:

— Но те образцы уничтожены…

Его слова заставили Айзенменгера обернуться. Он поднял брови, покачал головой и тихо сказал:

— Не все, Марк.

Мгновение они смотрели друг на друга, но это мгновение показалось Хартману вечностью. И тут Хартман внезапно разрыдался.

Уже при второй встрече Аласдер преподнес Елене в подарок браслет. Эта красивая и дорогая вещица ей ужасно понравилась. Конечно, поначалу Елена отказывалась от подарка, но и она, и Аласдер прекрасно понимали, что она его примет и что сам браслет является очередным шагом в развитии их отношений. Подарок и неизбежно следующий за ним акт благодарности — обычный ритуал, по сути своей ничем не отличающийся от брачных игр братьев и сестер наших меньших.

И все же…

Их отношения развивались слишком стремительно, а Елена не любила, когда ее торопят. Она чувствовала, что начинает терять контроль над ситуацией, и это ее пугало; при мысли о возможных последствиях происходящего Елену охватывал страх. Она не могла не видеть, что это увлечение затягивает ее, а в глубине ее души зарождается какое-то новое чувство, которого она прежде почти не знала, хотя много лет с замиранием сердца ждала его появления. И все-таки маленький червячок сомнения нет-нет да и вгрызался в ее сознание: что же такое с ней происходит?

Пытаясь разобраться в своей душе, Елена словно наблюдала за манипуляциями иллюзиониста: она видела фокус, и фокус захватывал ее, но найти его разгадку у нее никак не получалось. Аласдер держался с Еленой непринужденно, казался очаровательным, никак не давил на нее, но тем не менее она ощущала над собой власть этого человека и противиться ей была не в силах. Желание пойти дальше в отношениях с Аласдером не покидало ее, хотя умом Елена понимала, что с этим лучше не торопиться.

Неужели это и есть любовь?

Уже сам этот вопрос, возникавший время от времени в сознании Елены, заставлял ее испытывать возбуждение. В такие минуты она казалась себе несмышленой девочкой, впервые столкнувшейся с этим прекрасным и вместе с тем опасным чувством.

— Вся эта юриспруденция, как я понимаю, сплошная скучища, — изрек за ужином Аласдер. При этом, желая раздразнить собеседницу, он лукаво сощурил глаза.

— По большей части, — согласилась она.

Они сидели в небольшом дорогом ресторане, о существовании которого до сегодняшнего вечера Елена только слышала. Это заведение представляло собой одно из тех мест, где даже официанты смотрят на посетителей свысока, хотя пообедать здесь мог себе позволить далеко не каждый.

— Одни завещания и разводы? Ведь именно на беды человеческие адвокаты слетаются, как коршуны.

Отправив в рот очередной кусок, Аласдер принялся методично работать челюстями, при этом ел он гораздо утонченнее большинства мужчин, когда-либо виденных Еленой. Наверное, мать еще в детстве приучила его правильно пережевывать и глотать пищу. Конечно, она привила ему самые безупречные манеры, и Елена отметила это про себя как еще одно достоинство своего нового знакомого: за весь вечер он ни разу не положил локти на стол, ни разу не позволил себе заговорить с набитым ртом и не приступал к очередному блюду, пока за него не принималась она.

— Такой взгляд на профессию адвоката не лишен справедливости, — согласилась Елена.

— Так зачем она вам? Я бы умер от скуки. Неужели вы, имея юридическое образование, не можете найти работу поинтереснее?

Елена пожала плечами:

— Не вся моя работа состоит из завещаний и споров по поводу опекунства над афганской борзой.

Они пили дорогое чилийское вино, и бутылка уже почти опустела. Аласдер положил нож с вилкой на стол — нож с правой, вилку с левой стороны тарелки, расположив их идеально симметрично.

— Что вы сказали бы, если бы я предложил вам другую возможность реализовать свой талант?

Елена заинтересованно подняла брови:

— А именно?

— Нашему юридическому отделу постоянно требуются новые сотрудники. Я уверен, что ваше заявление было бы встречено в отделе кадров с интересом. — Он улыбнулся и взял Елену за руку. — Вернуться к адвокатской практике вы сможете в любой момент.

Предложение выглядело заманчивым, особенно если принять во внимание, что Аласдер был начальником отдела кадров. Разумеется, работа юрисконсульта куда интереснее адвокатской, но Елена, привыкшая не спешить с принятием решений, ответила весьма уклончиво:

— Я никогда не занималась контрактным правом. Впрочем, посмотрим.

Аласдер улыбнулся, словно зная, что жертва попалась в ловко расставленные им сети, и с присущим ему изяществом вновь принялся за еду.

Разговор перескакивал с одной темы на другую, вторая бутылка вина тоже постепенно пустела.

— А чем вообще занимается ваша компания? — спросила Елена за десертом. Она слышала о «Кронкхайт-Кэнэд», но название этой фирмы не связывалось в ее сознании с чем-то конкретным.

— Мы занимаемся многим. Строительство, электроника, информационные системы, биотехнологии, фармацевтика, оборона. Все, что угодно.

— Оборона?

— Ничего такого, что можно было бы назвать тайной за семью печатями, — заверил ее Аласдер. — По большей части это всякие пассивные системы контроля и обнаружения, шифровальная техника и тому подобное.

— Ну и зачем в таком случае «Кронкхайт-Кэнэд» нужен такой сотрудник, как я?

Аласдер снова улыбнулся:

— Конечно нужен. Для нас представляет интерес любой профессиональный юрист с солидным опытом работы.

Елена задумалась.

— Как насчет того, чтобы выпить на десерт по рюмочке армянского коньяку? У них здесь превосходный коньяк, — прервал Аласдер ее размышления.

Разлив ароматный напиток по бокалам, он предложил:

— А почему бы не начать наше сотрудничество прямо сейчас? Расскажите мне о своей нынешней работе, это поможет в дальнейшем.

Елена покачала головой:

— Не скажу, что ваше предложение для меня не соблазнительно. Но слишком уж быстро все происходит. И к тому же в настоящий момент есть дела, которые я должна завершить, прежде чем всерьез задумываться о смене работы.

— Что ж, вполне разумно, — заметил он и добавил: — Наверное, какое-нибудь интересное дело?

Улыбнувшись, она ответила:

— Как сказать, во всяком случае поинтереснее, чем заурядная карманная кража.

Аласдер рассмеялся.

— Значит, — воскликнул он с деланым удивлением, — и в жизни адвоката бывают свои увлекательные моменты!

То ли смех Аласдера, то ли коньяк прибавили Елене уверенности. Возможно, начала думать она, ей не стоит беспокоиться насчет него.

Хартман закончил свою печальную исповедь, но если она и сняла камень с его души, то ни на его лице, ни на самочувствии это никак не отразилось. Хартман продолжал оставаться бледным как смерть, руки его мелко дрожали, видно было, что он вот-вот вновь заплачет.

Айзенменгер сидел напротив него, уставившись в стол, будто не замечая присутствия Хартмана. Глубоко задумавшись, он вертел в руках чайную ложку и время от времени постукивал ею по костяшкам пальцев левой руки.

Они находились в больничном кафе, стены которого были сплошь залеплены плакатами и объявлениями о мероприятиях по сбору средств, организованных Лигой друзей медицинской школы. Сегодня здесь проводился День диабетика, поэтому их окружали очень полные, пожилые, с трудом передвигавшие ноги люди.

— Зачем? — в очередной раз спросил Айзенменгер. Вопрос прозвучал столь же резко, сколь резким оказался поворот головы доктора в сторону Хартмана. — Зачем было затевать всю эту карусель? Только ради того, чтобы во всех документах значилось, что Миллисент Суит умерла естественной смертью?

Ответ Хартмана показался Айзенменгеру одним сплошным сгустком боли:

— Я не знаю! Вы думаете, я не задавал этот вопрос? Розенталь ничего не ответил…

— И оба — он и девушка — работали в «Уискотт-Олдрич»?

— Оба…

— Я никогда не слышал об этой компании. А вы?

Хартман затряс головой. Айзенменгер вынул из нагрудного кармана небольшой блокнот и на чистом листе вывел: «Уискотт-Олдрич».

— Значит, Белинда была права? Множественный рак?

— Это что-то невероятное. По самым скромным подсчетам, там было семнадцать видов опухолей, но, возможно, даже больше.

Айзенменгер молчал, пораженный этим известием. Он сидел, обхватив обеими руками чашку с чаем, словно не решаясь поднести ее к губам, и только глядя на блики света, плясавшие на поверхности горячего напитка.

— Что вы теперь намерены делать? — жалким, испуганным голосом спросил Хартман.

Но Айзенменгеру нечем было успокоить своего собеседника. Его признание не оставляло доктору выбора. В нынешних обстоятельствах речь шла даже не о фальсификации Хартманом заключения о вскрытии, а о его уголовной ответственности за подделку медицинских документов для службы коронеров — и это не говоря уже о моральной стороне дела. С минуту подумав, Айзенменгер ответил:

— Что я намерен делать? Разобраться во всем до конца — для этого меня и пригласили.

По другую сторону стойки доблестные члены Королевской женской добровольческой службы орудовали рычагами кофейных автоматов, издававших громкие шипящие звуки, и раздавали диабетикам чашки жидкого несладкого кофе и плохо растворившегося какао.

— А как же я? Что будет со мной?!

Вопрос Хартмана вызвал у Айзенменгера удивление. Интересно, на что он рассчитывал? Что вот этой неофициальной исповедью он купит себе отпущение грехов? Может быть, Богу и достаточно одной исповеди, но людям — и тем более закону — этого мало. Айзенменгер не чувствовал в себе готовности поддержать или как-то утешить Хартмана.

— Не знаю, Марк.

— Но разве так уж необходимо упоминать мое имя? Неужели никак нельзя обойтись без этого?

Айзенменгер не мог без сострадания смотреть на своего собеседника, но ему не оставалось ничего иного, как покачать головой и, не глядя в глаза Хартману, произнести:

— Сомневаюсь, Марк.

Когда Айзенменгер снова заставил себя взглянуть на него, то увидел не просто насмерть перепуганного, но и безнадежно отчаявшегося человека. За спиной Хартмана громко чихнул пожилой, плохо выбритый мужчина в пуховой шапке и шарфе, с аппетитом поглощавший булочку с маслом.

— Ну пожалуйста?.. — не то отчаянно, не то жалостно простонал Хартман, но и этот стон не столько тронул, сколько огорчил Айзенменгера.

Доктор тяжело вздохнул:

— Простите.

Хартман откинулся на спинку кресла и, возможно, из-за тусклого освещения, исходившего от люминесцентных ламп, стал похож на призрак. Призрак закрыл глаза и, словно теряя сознание, прошептал:

— Боже!..

Айзенменгер отвернулся. Когда же спустя несколько минут он вновь посмотрел на Хартмана, то увидел, что тот плачет. Доктор все отчетливее ощущал, что не может просто так встать и уйти, что он должен подсказать бедняге какой-то выход. Чувствуя, что, если он этого не сделает, ему потом придется раскаиваться, он положил руку на плечо Хартмана и сказал:

— Послушайте, Марк. У вас сохранились подлинные образцы тканей? — (Хартман кивнул и захлюпал носом.) — В таком случае вот вам мой совет: верните их в папку с образцами и напишите коронеру, что ошиблись. Если вы это сделаете, то я не вижу причин не закрыть глаза на происшедшее.

Но добрый совет доктора не встретил такой же доброй ответной реакции.

— Но я не могу! Розенталь узнает! — воскликнул Хартман.

Айзенменгер пожал плечами:

— Необязательно. Разве что у него есть свой человек в офисе коронера.

Какое-то время Хартман все еще выглядел жалким и потерянным, но Айзенменгер заметил, как постепенно в нем стали просыпаться чувства и лицо, утрачивая мертвенную бледность, потихоньку начало обретать свой естественный цвет.

Хартман вернулся домой поздно, но теперь его это уже не беспокоило. Даже если Аннетт и примется его пилить, разве могут ее упреки сравниться с тем, что ждет его в ближайшем будущем? Мало того, что он вернулся поздно, — он был еще и в стельку пьян, пьян до такой степени, что походил скорее на уличного забулдыгу, нежели на главу добропорядочного семейства. О веселой расслабленности, которую дает алкоголь, не было и речи — Хартман погрузился в трясину мрачной депрессии, хотя и сохранял еще некоторую координацию движений; по крайней мере, ключом в замок он попал с первого раза. Не включая свет в прихожей, он снял пальто, думая о том, где сейчас может быть жена, — дети, он знал, уже находились в постелях. Несмотря на то что в доме стояла гробовая тишина, из-под двери гостиной пробивался свет, и Хартман, покачиваясь, направился туда.

В гостиной сидели Аннетт с отцом. Они неторопливо разговаривали, не глядя друг на друга, и походили на двух манекенов в витрине универмага. Впечатление нереальности происходящего усилилось, когда они, как по команде, одновременно повернули головы в сторону двери и молча уставились на Хартмана.

Секунду он так же молча смотрел на них, но то ли под воздействием алкоголя, то ли под откровенно враждебным взглядом Браун-Секара в голове Хартмана что-то щелкнуло, и он из пьяного, но тихого и депрессивного мужчины превратился в воинственного демона.

— Тестюшка! Какой приятный сюрприз!

Марк ввалился в комнату — в свою комнату! — и уселся рядом с Аннетт. Он улыбнулся жене и тестю, но улыбка источала столько желчи, что ее хватило бы на десятерых.

Аннетт и ее отец продолжали молчать.

— Вы сегодня еще не пили. — Хартман решительным жестом указал на Пирса Браун-Секара. — Сейчас мы исправим эту ошибку. — С этими словами он попытался встать. — Вам, тестюшка, как обычно?

Но неожиданно заговорил не мистер Браун-Секар, а его дочь:

— Где ты был, Марк?

В словах жены слышалось такое эмоциональное напряжение, что алкогольные пары моментально испарились из головы Хартмана. Он вновь посмотрел на Браун-Секара, который не сводил с него глаз. Взгляд судьи был высокомерным и чопорным, и он доводил Хартмана до бешенства.

— Пил, — ответил Марк, которому до смерти надоело, что папаша жены смотрит на него, словно школьный учитель на провинившегося ученика перед тем, как наградить его розгами. — Ну и что?

Вопрос был адресован Аннетт, но ответил на него сидевший справа от дочери судья:

— Жена спрашивает тебя не о том, что ты делал, а о том, где ты был. Часом, не на скачках?

Слово «скачки» в устах тестя стало для Хартмана шоком, но он поборол желание сказать в ответ какую-нибудь грубость и просто произнес:

— Нет.

Он не пытался прикинуться рассерженным, нет, он просто возражал, и только.

Теперь наступила очередь Аннетт:

— Откуда ты взял деньги, чтобы расплатиться с букмекером?

Тема разговора изменилась, и Хартман не сразу ухватил его нить. На этот раз ему пришлось напрячься, прежде чем он смог ответить:

— Ну, знаете ли, я сам зарабатываю себе на жизнь.

Звук, который в ответ на заявление зятя издал носом Браун-Секар, не был просто фырканьем. В презрении, которое он в себе заключал, запросто можно было утонуть.

— Шестнадцать тысяч фунтов? — уточнил тесть.

На это уже трудно было ответить с прежней легкостью, и Хартману пришлось перейти в наступление.

— Как вы?.. — Но он тут же стушевался, поняв, что совершил непростительную ошибку.

Аннетт неожиданно вздохнула, как будто до последнего момента не могла поверить, что с ее мужем происходит нечто неладное, и только теперь ей все стало ясно.

— О, Марк!..

От страха у Хартмана засосало под ложечкой. Неужели они знают?! Не прислал ли Розенталь, несмотря на все свои заверения, кассету? Тем не менее Хартман попытался подавить в себе страх и изобразил на лице негодование.

— Ты что, шпионила за мной? — накинулся он на Аннетт. — Да как ты посмела!

Но с таким же успехом он мог броситься с перочинным ножом на динозавра.

— Мы посмели, — сказала жена, сделав ударение на слове «мы», — потому что мы должны были это сделать. Потому что все члены семьи судьи должны иметь незапятнанную репутацию и не вызывать даже тени сомнения в том, что она чиста. К тебе, как зятю, это тоже относится.

— Ты что, хочешь сказать, что я совершил преступление?

За Аннетт ответил отец:

— Нет. Мы просто спрашиваем.

Хартман всегда завидовал умению Браун-Секара и его дочери вести дискуссию, завидовал их способности запутывать, ставить в тупик, изворачивать, перевертывать, намекать, наводить на мысль. Завидовал и редко решался вступать с ними в спор. Но как поступить сейчас? Все отрицать, солгать или просто промолчать? Времени на раздумья не было, и конечно же, Хартман выбрал неправильное решение.

— У меня был большой выигрыш, — солгал он. По его мнению, это звучало более чем убедительно. Они ведь теперь знают, что он играет.

Ответ Хартмана вроде бы удовлетворил Браун-Секара. Казалось, еще немного, и он воскликнет: «Понятно! Конечно!» Не глядя на зятя, судья улыбнулся дочери, которая молча сидела, не меняя позы. И только после этого произнес:

— Ба-альшой выигрыш!..

Этим было сказано все. В голосе тестя смешались недоверие и печаль, гнев и сочувствие. Хартман уставился в пол и принялся разглядывать ковер, стараясь не замечать на нем грязных следов, оставленных его ботинками.

— Да… Это был тройной выигрыш…

Теперь, произнося это, он не отрываясь смотрел на судью. Уж лучше бы он врал, не поднимая головы.

— Тройной? — переспросила Аннетт. — Тебе вдруг стало поразительно везти!

Он повернул голову, чтобы обратиться к жене, и поймал взглядом ее широкую улыбку.

— Ты, конечно, можешь это доказать. Где и когда это было? Заезд, победители? Ну и все остальные подробности.

На это Хартману нечего было ответить. Он переводил взгляд с жены на тестя, челюсть его отвисла, глаза расширились. Не прошло и минуты, как Аннетт поднялась и, не глядя больше на мужа, вышла из комнаты. Хартман поднялся с кресла и, не двигаясь, смотрел ей вслед. Сидевший в кресле Браун-Секар пробормотал:

— Ты бы лучше сел, Марк.

На Хартмана подействовали и сами слова, и тон, которым они были произнесены. Он вдруг почувствовал, что смертельно устал, устал от всего.

Но судью не интересовало состояние зятя. Он спросил:

— Где ты взял деньги?

Хартман выпрямился, уперся подбородком в грудь, закрыл глаза. Он не знал, что ответить, но что-то нужно было сказать. И он произнес:

— А пошли вы все… И оставьте меня в покое!

— Нет!

Айзенменгер и не ожидал другого ответа, хотя он не рассчитывал услышать его в столь категоричной форме.

— Послушай, Елена, я согласен с твоими возражениями…

— Тогда не настаивай.

В квартире было тепло, но Елена вдруг показалась доктору холодной и такой же чужой, как ночь за окном. Он пришел без предварительного звонка и застал Елену совершенно не готовой к приему гостей. Напротив, прямо с порога она объявила, что ужасно торопится. Что и говорить, время для серьезного разговора Айзенменгер выбрал явно не самое подходящее. Елена открыла ему дверь, будучи в халате, и доктору пришлось еще минут двадцать ждать, пока она не выйдет из ванной. Когда же она наконец появилась, Айзенменгер несколько секунд был не в состоянии оторвать от нее глаз — он и забыл, что эта женщина столь красива.

— А что ты предлагаешь? После того как Джонсон вышел в отставку, мне в полиции просто не к кому обратиться. Хочешь не хочешь, а единственный человек, который сможет нам помочь, это Беверли Уортон.

— Только не она. Только не эта сука.

Беверли Уортон входила в команду детективов, занимавшихся расследованием убийства родителей Елены. Именно Уортон, по мнению Елены, сфабриковала обвинение против ее брата — обвинение, следствием которого стало самоубийство юноши.

— Тогда кто?

— Наймем частного детектива.

До чего же она прекрасна, думал Айзенменгер. Совсем как юная девушка перед первым выходом в свет. Тонкий, изысканный аромат духов и короткое бледно-кремовое платье лишь подчеркивали это впечатление. Хотелось бы ему знать, куда она собралась и — почему его это так волновало? — с кем.

— Из каких денег ему платить? — спросил Айзенменгер, как ему казалось, не без оснований. Елена заколебалась, и он добавил: — Ты же понимаешь?

— Нет, — снова произнесла она, но с уже значительно меньшей долей уверенности, и доктору стало ясно: дорога к дальнейшим переговорам не закрыта. Хотя ответ и не был окончательным, из уст Елены он прозвучал настолько безапелляционно, словно она разговаривала с мужем, совершая своеобразный ежедневный ритуал. В какой-то момент Айзенменгер подумал даже, что, стоя перед ним, Елена не столько пытается убедить его силой аргументов, сколько собственными физическими достоинствами. Сложив руки на груди, она словно специально слегка расставила ноги — так, чтобы платье эффектно облегало ее бедра. А решительное выражение лица лишь подчеркивало ее красоту.

В глазах доктора мелькнули печальные искорки, и одновременно он почувствовал легкое раздражение. Ну вот, началось. Он дошел до того, что эмоции стали мешать делу.

— Послушай, Елена, Хартман признал, что подделал заключение о вскрытии, что Миллисент умерла от множественной лимфомы. Необычно и то, как она умерла, — никто не умирает от такого количества раковых опухолей, двумя неделями раньше будучи совершенно здоровым, во всяком случае, не в столь юном возрасте. Вдобавок кто-то хотел скрыть обстоятельства ее смерти и готов был платить за это огромные деньги. Это означает, что мы имеем дело с очень серьезным преступлением.

— Я и не отрицаю, что происходит нечто странное. Поэтому, Джон, я в первую очередь и обратилась к тебе.

— Ну хорошо, назовем это «чем-то странным». Но если мы хотим узнать, что именно произошло с Миллисент Суит, нам придется привлечь профессионала, который сможет разобраться в ситуации, имея на то официальные полномочия. Никто, кроме Беверли Уортон, мне в голову не приходит.

— Она продажная, от нее можно ожидать всего, чего угодно, и при случае она всадит в спину нож и тебе, и мне. Это ты понимаешь?

Айзенменгер глубоко вздохнул. Да, это он понимал. Он прекрасно помнил, что расследование столь же странной и не менее страшной смерти Никки Экснер не покрыло инспектора Беверли Уортон славой. И немалую роль в этом сыграли он, патологоанатом Джон Айзенменгер, и адвокат Елена Флеминг.

— Частный детектив стоит кучу денег — сотни, а то и тысячи фунтов. Рэймонд Суит может себе позволить такие расходы?

Елена отмахнулась от вопроса:

— А почему нам вообще нужно кого-то нанимать? Почему мы сами не можем расследовать это дело?

О боги!

— Пока у нас в руках одна-единственная ниточка. Хартмана шантажировал человек, назвавшийся Аланом Розенталем. Скорее всего, он из фармацевтической компании «Уискотт-Олдрич». Подойдем к нему и спросим, кто он такой и почему «Уискотт-Олдрич» интересуется смертью Миллисент Суит, — и у нас появится шанс разобраться в происходящем.

Елена позволила Айзенменгеру выговориться, а потом, взглянув на часы, произнесла:

— Имя и название, скорее всего, ненастоящие.

Ну наконец-то.

— Точно. Вот почему мы не можем продолжать расследование своими силами и вот зачем нам нужен профессионал. И поскольку нам не по карману частное сыскное агентство, придется использовать то, что всегда под рукой, — полицию.

— Только не Беверли Уортон! — На этот раз возражение прозвучало совершенно безапелляционно, и Елена даже не проговорила его, а — чего никак не ожидал от нее Айзенменгер — прошипела. — Мы не будем иметь никаких дел со шлюхой. Ты меня слышишь?!

Произнеся это, Елена отступила на шаг назад, будто завершив тем самым четко продуманный стратегический ход. Немного уязвленный, Айзенменгер почувствовал, что Елена начинает раздражать его, причем как-то необычно — с раздражением приходили и воспоминания.

— Нет, Елена, ты не понимаешь. Ты даешь чувствам…

— Черт побери, да что ты знаешь о моих чувствах? — в сердцах воскликнула она, сорвав со спинки стула шарфик с такой силой, будто собиралась отхлестать им доктора. — Что ты, черт побери, вообще знаешь о чувствах?

Этого Айзенменгер никак не ожидал. Но, как ни странно, слова Елены не привели его в ярость, а скорее даже обрадовали.

— Я? Я? — с горячностью проговорил он. От переполнявших его чувств Айзенменгер даже замахал руками и сам этому удивился. — Ты говоришь, что я бесчувственный? Замечательно!..

Елена уже повязала шарф и снимала с вешалки пальто, когда услышала эти слова. Ее реакция не заставила себя ждать. Резко повернувшись, она оказалась лицом к лицу с Айзенменгером. Пальто было забыто. Елена уже открыла изящно подведенный рот, намереваясь поставить окончательную точку в этом разговоре; ее лицо покраснело от возмущения, но ответить она не успела, потому что в это самое мгновение в дверь позвонили.

Айзенменгер не без удивления увидел, что этот, казалось бы, совершенно обычный звонок в дверь оказал на Елену странное действие. Она заколебалась, забыла о своей злости и, окинув его быстрым взглядом, метнулась в прихожую. И дураку стало бы ясно, что человек за дверью был для Елены очень важен.

— Елена! Вы готовы? Выглядите потрясающе!

То, что слышалось из прихожей, наводило на мысль, что люди там обнимаются. Пусть не как влюбленные, но и не просто по-дружески. Елена впустила гостя в комнату, и перед доктором предстал мужчина почти двухметрового роста, белокурый, сероглазый и с чертовски красивым лицом. На вид ему было слегка за сорок, и от опытного глаза Айзенменгера не ускользнул тот факт, что занятия фитнесом благотворно сказались на его фигуре. Гость перевел взгляд с лица Елены на Айзенменгера. Он широко улыбался и не скрывал своего любопытства. Заметив перемену в его настроении, Елена торопливо взглянула на доктора и поспешно произнесла:

— Это Джон Айзенменгер, мой коллега. Зашел обсудить кое-какие дела.

Мужчина направился к Айзенменгеру, не переставая излучать уверенность, дружелюбие и очарование. Он протянул руку:

— Рад познакомиться. Аласдер Райли-Дей.

Рука показалась доктору ни слишком жесткой, ни слишком мягкой, ни слишком сухой, ни слишком влажной. Одним словом, никакой. Словно Айзенменгер пожимал руку Аврааму Линкольну.

— Так я пойду, — сказал доктор Елене, после чего кивнул Райли-Дею. — Рад знакомству.

Однако тон, которым были сказаны эти слова, заставлял думать обратное.

Айзенменгер подобрал пальто со спинки дивана и направился к двери.

— Как-нибудь завтра переговорим об этом.

Елена ответила легким, почти незаметным кивком, и от этого ему стало немного грустно.

Когда дверь за ним закрылась, Аласдер повернулся к Елене:

— Я не вовремя?

Она рассмеялась:

— Не стоит беспокоиться.

— Но вы рассержены.

— Слегка.

— Могу я спросить почему?

Она улыбнулась, подхватила сумочку, перебросила пальто через руку и сказала:

— Поедемте ужинать.

Стоявший за ее спиной Аласдер Райли-Дей улыбнулся.

— Папа?

Джейк лежал в постели. Ночник отбрасывал неясные, размытые тени, которые пробуждали призраки детства — давно ушедшего детства Марка Хартмана и настоящего детства пятилетнего Джейка Хартмана. Аннетт не было дома — она оттачивала свое ораторское искусство на очередном сборище юристов.

— Что ты хотел, Джей?

Он уже собирался уходить, прочитав сыну непременную сказку на ночь, и заглянуть к Джокасте, которая почти наверняка превратила кровать в батут и теперь не переставала хныкать. Вернувшись к кровати сына, Хартман присел на краешек, улыбаясь и пытаясь не дать усталости испортить ему настроение. Мальчик с головой закутался в одеяло, оно доходило ему до макушки, и между ним и подушкой оставалась лишь маленькая щелочка, откуда Джейк высовывал крохотный нос, чтобы можно было дышать.

— Что такое развод?

Вопрос прозвучал невинно и потому оказался для Хартмана жестоким, словно маленький худенький мальчуган воткнул ему в живот нож. В сознании Марка вдруг всплыли воспоминания о Шотландии, и его охватил стыд.

— Что? — дрожащим голосом переспросил он, хотя вопрос был задан очень отчетливо. — Что ты сказал, Джей?

У Джейка лицо всегда выглядело не по годам серьезным, но сейчас Хартман посмотрел на сына и испугался: его брови были сдвинуты и сходились под прямым углом над темно-голубыми глазами, губы немного поджаты.

— Что такое развод? — повторил он.

— Развод? Где ты слышал это слово, Джей? — Хартман все еще надеялся, что это словечко Джейк подхватил из какой-нибудь телепередачи или в школе, но надежды его не оправдались.

— Я слышал, как мама говорила про развод. Сегодня по телефону.

Хартмана вновь захлестнули воспоминания о том, что он сделал. Он почти физически ощутил аромат духов Клэр, коричный привкус ее помады на губах, снова почувствовал разгоряченную плоть между ее бедрами и влагу возбуждения. Но на этот раз воспоминание не вызвало в нем привычного трепета — только отвращение. Внезапно, словно для того, чтобы погасить пожар в его душе, на глаза Хартмана набежали слезы. Сделав над собой усилие, он смахнул их и попытался улыбнуться:

— Что она сказала, Джей? Я имею в виду, что конкретно?

Мальчик глубоко задумался, его маленькое личико напряглось и сделалось совсем серьезным. Уголки рта опустились, брови снова сдвинулись. Мордашка лежавшего на подушке Джейка мишки тоже выражала глубокую задумчивость, но, так как это выражение было статичным, на физиономии игрушки отпечатался не интеллект, а отсутствие всякой мысли.

— Она сказала, что развод — единственный выход.

В голове Хартмана один за другим стали возникать вопросы. Вопросов был миллион, а может быть, целых два миллиона; большинство из них начинались со слова «как» и лишь несколько — с «почему». Внезапно все они исчезли, вытесненные одной-единственной мыслью: его браку конец. Это был ужас во тьме, призрак, который страшнее смерти.

Мальчик же продолжал, старательно вспоминая:

— Она сказала, что у нее нет другого выхода.

Услышав эти слова, Хартман ухватился за них, как за возможность помилования или отсрочки приговора:

— Кто? С кем она разговаривала?

— Тетя Шарлотта и дядя Джек.

Свалившееся на Хартмана горе парализовало его. У него засосало под ложечкой, его начало подташнивать. Грудь сжалась, стало трудно дышать. Снова полились слезы, сдержать их не получалось, потом накатил смех, и все это слилось в противоречивую вереницу чувств.

Дети всегда раздражали Хартмана, как ни старался он подавить в себе это чувство. Детей хотела Аннетт — только двух, и непременно мальчика и девочку (ее представления о законах биологии не шли ни в какое сравнение с познаниями в области корпоративного права); он согласился, но согласие с требованием жены не вызвало в нем прилива энтузиазма. Он часто задумывался, не в этом ли кроется причина его неприязненных отношений с Аннетт. И лишь временами у Хартмана случались своего рода моменты прозрения, когда мир, как в детстве, внезапно окрашивался в яркие солнечные цвета, и в этом мире он был не просто мужчиной, которому случилось обзавестись детьми, а становился любящим, заботливым, настоящим отцом.

Он обнял Джейка, на этот раз ощутив, что обнимает сына, а не просто ребенка. Прижав малыша к груди, он зашептал в худенькое плечико:

— О боже… — Но слезы мешали ему говорить.

Карлос Ариас-Стелла еще раз заглянул в унитаз. Что он собирался там увидеть, кроме собственной блевотины, непонятно. Вокруг стояла невыносимая вонь, но Карлос находился не в том состоянии, чтобы обращать на это внимание, — все его тело болело, ноги подкашивались, а голова раскалывалась так, словно кто-то методично вбивал в нее гвозди.

Тошнота накатила снова, и очередной мышечный спазм привел Карлоса к полной потере координации. Он понимал, что в таком состоянии лучше просто отлежаться, но все равно сунул голову в унитаз, почти уткнувшись в самое его дно, в миазматическую массу, еще недавно булькавшую в его желудке.

Карлос принялся тужиться, и фарфоровый унитаз гулким эхом отразил звуки, самопроизвольно извлекаемые его горящей глоткой. Организм не смог выдавить из себя ничего, кроме остатков непереваренной пищи вперемешку с желчью, и Карлос в очередной раз задался вопросом: что все-таки хуже — боль бесполезных рвотных позывов или мучившая его изжога. Дверь за спиной Карлоса содрогалась под градом ударов.

— Карл! Карл!

Дверная ручка дергалась не переставая. Не в силах выносить эту какофонию, Карлос, все так же держа голову в унитазе, тихо простонал:

— Иди ты, Нерис!

— Что с тобой?

— Все просто замечательно, Нерис, лучше не бывает. Ни за что не хотел бы сейчас оказаться в другом месте, — продолжил он диалог с извергнутым содержимым своего желудка.

— Ты меня слышишь?

Карлос медленно, с трудом поднялся на ноги; ему казалось, что раковина — один из немногих оставшихся у него друзей. Перемещение к умывальнику прошло благополучно, он пустил холодную воду, сперва попил и только потом ополоснул перепачканное лицо. Все это ему пришлось проделать под неумолкавший аккомпанемент с противоположной стороны двери — Нерис то барабанила по ней, то принималась остервенело дергать за ее ручку.

В конце концов он не выдержал и открыл.

Нерис нельзя было назвать непривлекательной. С тех пор как он переехал к ней семь месяцев назад, его зависимость от нее только выросла. Поначалу это был лишь секс — чуть ли не круглые сутки самого замечательного секса, который только можно себе представить. Карлос рассчитывал, что этим их отношения и ограничатся, но, как говорится, сердцу не прикажешь. Там, где ее никто не ждал, возникла привязанность, и к плотским удовольствиям добавилось иное — радость совместной жизни.

— Сколько можно, алкоголик ты гребаный! — Оттолкнув обмякшее тело сожителя ногой, Нерис вошла в ванную. На ней был короткий розовый халатик, который как нельзя лучше подчеркивал округлость ее попки, но сейчас Карлоса нисколько не интересовали женские прелести.

— Толстеешь, — произнес он.

По правде говоря, так оно и было, а поскольку Нерис была буквально зациклена на своей фигуре, ее реакция на слова Карлоса оказалась похожей на эффект разорвавшейся бомбы. Не поворачивая головы, но достаточно громко, чтобы быть услышанной сквозь шум лившейся из крана воды, она сказала, обращаясь даже не к Карлосу, а к его отражению в заблеванном зеркале:

— Здесь воняет, как в ночлежке, свинья ты эдакая! — Ее намеренный уэльский прононс был призван передать высшую степень презрения. — Ты настоящее дерьмо, вот что я тебе скажу, пьянь, попусту занимающая жизненное пространство.

Воспользовавшись тем, что Нерис больше не смотрит на него, переключившись на свое отражение в зеркале, Карлос подкрался к ней сзади и, обхватив ладонями груди, ткнулся носом в ее шею. Она уже не сердилась, ей это нравилось, хотя она и делала вид, будто продолжает злиться.

— Отстань, педераст несчастный!

Он отпустил ее, шлепнул по заду и направился в спальню. Плюхнувшись на кровать, он закрыл глаза и попытался дышать ровно и глубоко в надежде, что так сможет справиться с очередным приступом тошноты. Не помогло. Запах витавшего в воздухе сигаретного дыма проникал прямо в желудок и воспаленный мозг. Вошла Нерис.

— Сколько ты выпил вчера вечером?

Он не посчитал нужным ответить.

— Я видела, как ты выдул пять пинт еще до того, как я ушла из паба, так что одному Богу известно, сколько ты залил в свою глотку.

Теперь Карлосу пришлось работать на два фронта: бороться с тошнотой и с раздражением, которое неизменно вызывали у него попытки Нерис воззвать к его совести. А она все не унималась:

— Ты и сегодня собираешься задержаться после работы, опять…

Вообще-то сегодня он задерживаться не собирался. Нерис никак не могла привыкнуть к его ненормированному рабочему дню сотрудника научно-исследовательского учреждения. Она принимала только одну норму: работа с девяти до пяти, и в ее голове не укладывалось, как можно приходить на службу, скажем, к половине одиннадцатого. Говорить что-либо по этому поводу не имело смысла, поэтому Карлос продолжал лежать с закрытыми глазами. Лучше ему не становилось.

— Знаешь, Карл, тебе лучше уволиться, эта работа тебя до добра не доведет.

— Это все кебаб, — нехотя сказал Карлос, решив, что настало время хоть как-то оправдаться. Он добился своего, потому что Нерис уставилась на него непонимающим взглядом и переспросила:

— Что-что?

Да, до леди этой девчонке еще далеко, подумал Карлос и так же нехотя повторил:

— Кебаб. После того как я вышел из паба, взял себе кебаб.

Нерис опустилась на пуфик напротив дешевого туалетного столика и принялась расчесывать волосы маленькой красной пластиковой щеткой. В зависимости от настроения и физического состояния Карлоса эти действия подруги либо возбуждали его, либо вызывали желание подначить. Нерис знала это, поэтому игриво произнесла:

— Какой же ты гадский врун, Карл! — Из ее уст эта фраза прозвучала почти как божественное дарение миру света.

Карлос не счел нужным отвечать и полностью сосредоточился на своем похмелье.

Некоторое время Нерис молчала. Она скинула халатик — сквозь неплотно сомкнутые веки Карлос наблюдал за ней, и в голове у него рождались приятные, может быть, даже эротические образы. Так же молча Нерис надела блузку и короткую зеленую юбку, после чего занялась макияжем, который изменил ее внешность куда больше, чем одежда. Закончив туалет, она подошла к Карлосу:

— Ну, серьезно. Ты не должен так много пить.

— Может, ты и права, детка, может, ты и права. Я попробую пить меньше. — Он через силу улыбнулся.

Наконец Нерис покинула комнату, бросив любимому на прощание:

— Лентяй паршивый.

Стандартный маршрут ее перемещений по квартире был изучен Карлосом в мельчайших подробностях: к холодильнику за апельсиновым соком — налить, выпить; пальто и туфли из шкафа в прихожей — надеть одновременно перед уходом. Действие завершилось звуком захлопывающейся входной двери. Только после этого Карлос открыл глаза, вывернул шею, чтобы взглянуть на будильник, и успокоился. Голова все еще раскалывалась, но тошнота пошла на убыль. Половина восьмого, можно позволить себе еще три четверти часа ни о чем не думать.

Он закрыл глаза.

Британская штаб-квартира «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс» располагалась на равнинной местности в самом сердце Центральной Англии. Стеклянные стены, обрамленные стальной арматурой, и взмывавшие к небу башни этого внушительного строения просматривались с расстояния двадцати пяти-тридцати километров. Архитектор, создавший его, получил за свой проект множество призов, не остались внакладе и местные землевладельцы, сколотившие целые состояния на продаже близлежащих акров. Впрочем, не только они — вся экономика района оказалась в полной зависимости от своего нового, самого крупного и самого наглого налогоплательщика.

Айзенменгер уже издалека невзлюбил этот комплекс зданий, и, чем ближе он становился, тем острее становилась и неприязнь. Отдавая должное мастерству архитектора, он в то же время с поразительной ясностью сознавал, что эта громада вписывается в окружающий ландшафт так же, как вписалась бы в сцену кулачного боя настоятельница монастыря. Всем своим видом это строение олицетворяло идею превосходства над природой, и любой сторонний наблюдатель не мог это не чувствовать.

Машину вел Айзенменгер, Елена сидела рядом. Всю дорогу, занявшую около двух часов, доктор старался не смотреть на ее ноги. Время от времени то он, то Елена нарушали молчание, но разговор не клеился, словно ни один из них не мог найти подходящей темы для беседы.

При въезде на территорию компании машину остановила охрана. Ворота были высокими, к ним вплотную примыкала ограда из цепей, которая, продолжаясь в обе стороны насколько хватал глаз, опоясывала обширный участок вересковой равнины. Метров через пятьдесят, после того как несколько свободно разгуливавших по территории черных псов остались позади, словно из ниоткуда возник очередной пропускной пункт, который тоже оказался не последним. На каждом из них документы Айзенменгера и его спутницы проверялись самым тщательным образом, машина обыскивалась, затем охранник по радио связывался с начальством и только после этого милостиво позволял следовать дальше.

— Да, охрана впечатляет, — заметила Елена, когда они миновали очередной пост.

По обе стороны дороги почти вплотную к ней тянулись ряды невысоких зданий. Каждое строение было снабжено щитом с названием подразделения, например «Моделирование и синтез белков», «Группа искусственной памяти» или «Развитие нервной системы».

— Так вот в чем дело, — протянул Айзенменгер. — У них здесь ведутся высокотехнологичные разработки. Есть что охранять.

Все это вызвало у него весьма неприятное ощущение; он заметил, что такую же неприязнь почувствовала и Елена — словно они путешествовали по чреву великана.

Перед главным зданием штаб-квартиры раскинулась огромная автостоянка, протянувшаяся чуть ли не на полмили вдоль берега озера, из середины которого били пять фонтанов. Выискивая место для парковки, Айзенменгер с Еленой проехали мимо стаи ослепительно белых лебедей; птицы по-королевски не обратили на них внимания. Одна эта автостоянка была размером с небольшой провинциальный аэропорт, впрочем, для посетителей отводился лишь крохотный ее участок вблизи от центрального входа.

— Да, добираться отсюда не близко, — констатировала Елена, выходя из машины и осматриваясь.

— А представляешь, каково, если идет дождь.

Вестибюль соответствовал внешнему облику здания, портик над входом высился, словно шпиль собора, а мрамора вокруг было столько, что мог бы позавидовать сам Кубла-хан. Пространство вестибюля, в центре которого находилась круглая администраторская стойка, было светлым и полным воздуха, но Айзенменгеру уже надоело восторгаться увиденным. Елена, испытывавшая, похоже, аналогичное чувство, пробормотала:

— Они что, катаются здесь на роликах или упражняются в крике?

Но чудеса на этом не закончились, потому что привлекательная, но слишком уж высокомерная блондинка за администраторской стойкой каким-то образом не только знала имена новых посетителей, но и успела вызвать сопровождающего, который проводил Елену и Айзенменгера к месту аудиенции.

Так они оказались в кабинете Бенджамина Старлинга, разумеется просторном и роскошном. Но теперь этот кабинет уже не мог вызвать у Елены и Айзенменгера благоговения, даже будь он изукрашен драгоценными камнями и увешан кишками единорога. Старлинг оказался таким же огромным, как его кабинет. Обладая высоким ростом, он столь усердно поработал над своей фигурой, что при помощи ножа и вилки свел на нет все старания природы. Он ожирел, и ожирел настолько, что приходилось только удивляться, как ему все еще удается перемещать в пространстве свое стотридцатикилограммовое тело.

— Мисс Флеминг! Рад вас видеть. — Приветствие он выговорил с акцентом, определить происхождение которого Елена затруднилась. Для ее английского слуха он звучал американским, но она подозревала, что по другую сторону Атлантики он произвел бы обратное впечатление. Старлинг поднялся, как ни странно, без особых усилий (хотя Айзенменгер подумал, что любое движение этого человека неизбежно должно сказываться на его кровяном давлении) и приветственно протянул Елене пухлую пятерню. Едва Елена коснулась пальцев Старлинга, те, словно щупальца осьминога, обволокли и до боли сжали ее ладонь. Ладонь же главы корпорации оказалась на удивление сухой и твердой. Выпустив руку гостьи, Старлинг всем корпусом повернулся к Айзенменгеру.

— А это?

— Джон Айзенменгер, — поспешила ответить Елена. — Он консультирует меня в этом деле.

Он протянул руку и доктору, но на этот раз — чего Айзенменгер знать, разумеется, не мог — пожатие оказалось несколько жестче. Держался же Старлинг открыто, можно даже сказать, по-дружески. Все его существо излучало обаяние. Он предложил гостям кофе, но они отказались, и тогда он перешел к сути дела.

— Насколько я знаю, вы здесь по поводу Миллисент Суит.

— Я представляю интересы ее отца.

Стол Старлинга, как успела заметить Елена, был совершенно свободен от бумаг, на нем находились только огромный плоский монитор и компьютерная клавиатура. Старлинг пробежал по клавишам, видимо открывая нужный файл, потом снова повернулся к гостям:

— Могу я узнать, что явилось причиной вашего интереса?

— Мисс Суит умерла несколько недель назад. Обстоятельства ее смерти были… скажем так, не совсем обычными. Я веду расследование по поручению ее отца.

Как ни странно, при всей тучности Бенджамина Старлинга жир не свисал складками с его тела, а щеки, в которых утопали его маленькие глазки, вопреки закону тяготения, не опадали, а уверенно держались на костях черепа. Поэтому, когда выражение лица Старлинга изменилось, Елена и Айзенменгер не могли этого не заметить. От былой любезности хозяина не осталось и следа, теперь на его физиономии была написана с трудом скрываемая враждебность.

— Полагаю, мисс Флеминг, получив ответы на интересующие вас вопросы, вы не остановитесь на достигнутом. Если я вас правильно понял, ваша конечная цель — судебный процесс против «Пел-Эбштейн»?

Это выглядело бы забавно: моська, лающая на слона. Тем не менее Елена сказала:

— Надеюсь, доктор Старлинг, ответ на этот вопрос вы знаете лучше меня. Единственное, что я хочу знать сейчас, — чем конкретно занималась Миллисент Суит в «Пел-Эбштейн».

Старлинг откинулся в темно-синем кожаном кресле, которое жалобно скрипнуло под тяжестью его тела.

— В таком случае вам придется посмотреть на проблему и с моей точки зрения, мисс Флеминг. Большинство исследований, которые проводятся в «Пел-Эбштейн», носят секретный характер. Мы работаем во многих областях фармакологии, и по причинам как промышленной, так и национальной безопасности не только результаты, но и сами темы этих исследований остаются закрытыми даже для персонала компании, не имеющего специального допуска. Поэтому прошу понять меня правильно: я не могу посвятить вас в детали работы мисс Суит.

Елена, как обычно в подобных ситуациях, делала какие-то пометки в блокноте, Айзенменгер же, удобно устроившись в мягком кресле, молча наблюдал за происходящим. Наконец Елена отложила в сторону авторучку и, нахмурившись, пробежала глазами сделанную запись, после чего снова взглянула на Старлинга:

— Правильно ли я понимаю, что Миллисент Суит работала над одной из оборонных программ?

Непосредственность, с которой был задан этот вопрос, не могла обмануть Старлинга. С секунду он смотрел на Елену такими глазами, что Айзенменгер подумал, будто камни в его желчном пузыре (а при тучности Старлинга их просто не могло не быть) напомнили ему о своем существовании. Подавив приступ гнева, хозяин кабинета повернулся к монитору:

— Она работала в отделе проектирования моделей.

— Звучит впечатляюще. Бальзовое дерево или клеющий пластик? — с ленивой веселостью в голосе проговорил Айзенменгер, мгновенно превратившись в мишень для очередного огненного взгляда Старлинга.

— Проектирование моделей относится к числу наиболее перспективных направлений деятельности нашей компании. В этот отдел мы принимаем только лучших и наиболее талантливых специалистов.

— И чем они занимаются?

Ответ Старлинга сам по себе можно было назвать идеальной моделью — моделью неопределенности:

— В обязанности отдела входит разработка потенциально полезных биологических, биомеханических и биогенетических систем, которые смогут найти применение в будущем. Мисс Суит работала в биогенетическом секторе.

— И что входило в ее обязанности?

Старлинг решил, что и так уже сказал слишком много, поэтому на очередной вопрос Елены он лишь покачал головой:

— Простите.

Айзенменгер перевел взгляд со Старлинга на свою спутницу. Та не желала сдаваться.

— По моим сведениям, доктор Старлинг, мисс Суит работала в далеко удаленной лаборатории. Почему?

— Наши объекты расположены по всему миру. Не имеет значения, на каком из них она работала.

Лицо Старлинга, когда он произносил эти слова, оставалось совершенно невозмутимым, но Елена, даже не глядя на своего собеседника, чувствовала, что он лжет.

— Неужели? Наверное, это недешевое удовольствие — содержать лабораторию на отдаленном шотландском острове.

Старлинг вздохнул:

— Объект на Роуне — один из старейших. Его отдаленность помогает сохранять секретность, это верно. Но охрана безопасности труда там ничуть не строже, чем в любой из наших лабораторий.

— С поправкой на то, что этот объект больше не существует.

Замечание Айзенменгера пришлось Старлингу не по вкусу. С большой неохотой, но он все же вынужден был признать, что это действительно так.

— Там ведь был пожар, не так ли? Он имел отношение к проводившимся там работам? — Айзенменгер постарался сформулировать вопрос так, чтобы он прозвучал как можно более нейтрально.

— Ни малейшего.

Это было сказано с решительностью, исключавшей всякую возможность дальнейшего разговора на данную тему. На мгновение ответ Старлинга сбил Айзенменгера с толку, но тут в разговор вновь вступила Елена:

— Тогда почему после пожара вы закрыли проект?

Теперь стушевался Старлинг:

— С чего вы взяли, что проект закрыт?

— Потому что после пожара Миллисент Суит пришлось искать новую работу.

То ли слова Елены, то ли движение камней в желчном пузыре Старлинга заставили всколыхнуться гроздья жира на его лице.

— Это не было связано с пожаром. К этому времени проект уже находился на стадии завершения. Оборудование же в лаборатории было старым, и причиной пожара явилось, судя по всему, короткое замыкание. Еще раз повторяю: пожар не имел абсолютно никакого отношения ни к содержанию, ни к ходу исследований — по крайней мере, так утверждает страховая компания. Если хотите, можете получить копию их заключения.

Елена собиралась что-то сказать, но ее опередил Айзенменгер:

— Не думаю, что в этом есть необходимость. Значит, вы не намерены сообщить нам, над чем работала Миллисент?

Старлинг покачал своей крупной головой:

— Простите.

Бессодержательный разговор продолжался еще несколько минут, но у гостей Старлинга больше не было вопросов, которые заставили бы его поволноваться. Он постепенно обретал все большую уверенность, и в конце концов гости поняли, что окончательно утратили инициативу. Им не оставалось ничего другого, как вежливо откланяться.

— Прошу извинить, что не смог оказаться вам полезным, мисс Флеминг, но вы должны меня понять, — проговорил Старлинг, пожимая руку Елены.

Она кивнула не в знак согласия, а потому что так принято. Как бы то ни было, а вежливость и этикет еще никто не отменял. С прощальным поклоном и самодовольной улыбкой на пухлом лице Старлинг повернулся к Айзенменгеру:

— Доктор Айзенменгер.

— Доктор Старлинг.

Елена и ее спутник покинули кабинет и направились к выходу, не обращая более внимания на роскошные интерьеры штаб-квартиры корпорации.

Всю дорогу от автостоянки до последнего пропускного пункта ни Елена, ни Айзенменгер не проронили ни слова. И лишь когда подавляющее великолепие «Пел-Эбштейн» осталось позади, они заговорили. Оба интуитивно чувствовали, что стали сейчас свидетелями чего-то страшного, скрытого от глаз непосвященных, а потому опасного; здесь как будто прослушивалось каждое слово, поэтому они сочли разумным до поры хранить молчание.

— Ну и как тебе это? — произнесла наконец Елена.

Ее слова вывели доктора из оцепенения, и на его лице появилось выражение серьезной озабоченности.

— Интересно, — проговорил он совершенно спокойным тоном и резко остановил машину.

— Что случилось? — забеспокоилась Елена.

— Нужно кое-что проверить, — все так же невозмутимо произнес доктор, вышел из машины, обошел ее сзади и, несмотря на весеннюю грязь, опустился на колени.

На несколько секунд он исчез из поля зрения Елены, после чего неожиданно возник перед капотом — правда, ненадолго, потому что в следующее мгновение вновь наклонился. На этот раз его отсутствие было более продолжительным, зато когда через пару минут Елена вновь увидела Айзенменгера — теперь уже в боковом окне, — доктор самодовольно улыбался. Пока Елена гадала, что может означать эта пантомима, Айзенменгер, перепачканный, но ужасно довольный, забрался в машину и нажал на педаль сцепления.

— И что значит это представление? — спросила Елена, когда автомобиль набрал скорость.

Вместо ответа доктор молча вытянул руку в ее сторону. На его ладони лежал маленький блестящий кружок — сантиметра два в диаметре и полсантиметра толщиной.

— Что это?

Айзенменгер приложил кружок к рычагу переключения скоростей, и он со щелчком прилип к металлу.

— Я, конечно, не эксперт в таких вопросах, но мне кажется, что это подслушивающее устройство.

После ухода адвоката и ее спутника Старлинг минут десять сидел, уткнувшись взглядом в стол. Неизвестно, сколько еще времени он провел бы в этой позе, если бы дверь его кабинета не открылась.

— Ну?..

Розенталь пожал плечами:

— Они много знают.

— Надеюсь, не слишком много?

Вошедший опустился в кресло, в котором совсем недавно сидел Айзенменгер. Розенталь скрестил ноги и сложил руки на коленях. На лице его играла улыбка — казалось, ничто в мире не может выбить этого человека из колеи.

— Не возьмусь утверждать наверняка, но думаю, о Протее им ничего не известно. Главное, чтобы не проболтался Хартман — этого я опасаюсь больше всего.

— А если он уже…

— О нем мы позаботимся. — Розенталь прикрыл глаза и довольным тоном продолжил: — А что до наших гостей, то, с точки зрения безопасности, следует рассудить так: они что-то знают, следовательно, они уже знают слишком много.

Не проявлявший до сих пор никаких эмоций и даже выглядевший подавленным Старлинг всплеснул руками и с грохотом опустил их на дубовый стол. Беспроводная компьютерная мышь подпрыгнула, совершив в воздухе кульбит. Розенталь продолжал сидеть как ни в чем не бывало.

— Когда все это началось, вы уверяли, что сможете держать ситуацию под контролем.

— По большому счету, этой ситуации вообще нельзя было допускать. Если бы вы вовремя прислушались к моему совету, ничего бы не произошло.

— Решение, позвольте напомнить, принимали не вы и даже не я.

Розенталь пожал плечами.

— А что касается информации… об агрессивности… мм… Протея… Нам говорили, что мы можем рассчитывать на десять процентов эффективности. В подобных обстоятельствах сделанное мной можно было считать безупречной работой.

Старлинг насмешливо скривил губы и произнес не без скрытого сарказма:

— А теперь?

Улыбка мгновенно исчезла с лица Розенталя.

— А теперь нам придется сделать то, что следовало сделать с самого начала. Мы стерилизуем проект.

— Включая этих двух — Флеминг и Айзенменгера?

Уверенность впервые покинула Розенталя.

— Не знаю, — признался он после некоторого раздумья. — Следует быть крайне осторожным с… скажем так, инцидентами. В противном случае их легко можно будет связать между собой. — Помолчав еще пару секунд, он добавил: — Полагаю, прежде чем принимать окончательное решение, все нужно как следует взвесить, получить полную информацию…

— И как вы ее собираетесь получить?

— Мы уже озаботились этим.

В дверь постучали. Вошла невысокая, сурового вида женщина с листом бумаги в руке, который она передала Розенталю. Он принялся изучать документ, и, по мере того как он углублялся в чтение, лицо его становилось все более серьезным. Закончив читать, он передал бумагу Старлингу:

— Смешно, конечно, было рассчитывать на большее, но я все же надеялся, что наш подарок они обнаружат не так быстро.

Старлинг возбудился еще сильнее:

— Вы что, не понимаете, что это значит? Теперь они знают наверняка, что мы что-то скрываем.

— Они и так это знали. Но знать и доказать — далеко не одно и то же.

— Хорошо. И что теперь?

Розенталь в очередной раз улыбнулся:

— И теперь не все потеряно. Не сомневаюсь, вскоре Елена расскажет все своему новому другу Аласдеру. В зависимости от того, что она ему расскажет, мы и примем решение. — Розенталь посмотрел в глаза Старлингу. — Не исключаю вероятность того, что мне придется действовать быстро и решительно.

Старлинг, хотя и пребывал в некотором смятении, выдержал взгляд Розенталя. Так они молча смотрели друг на друга в течение нескольких секунд — до тех пор, пока Старлинг опять не уставился в крышку стола.

— Поступайте, как сочтете нужным, — негромко, но твердо произнес он.

Опасаясь, что жучок может быть не единственным, Елена и Айзенменгер не произнесли ни слова, пока доктор не остановил машину у придорожного ресторана.

Им подали кофе в толстых фарфоровых кружках; они пили обжигавший губы напиток и обсуждали впечатления от своего визита в «Пел-Эбштейн».

— И ничего, и в то же время кое-что, — задумчиво проговорила Елена. — Определенно, они что-то скрывают, но вот что именно, нам еще предстоит узнать, а пока остается только гадать, связано ли это со смертью Миллисент Суит.

Айзенменгер вертел в руках пакетик с сахаром. Он то растягивал его, то щелкал по нему ногтем, то принимался сгибать из стороны в сторону. Двухлетний ребенок понял бы, что пакетик вот-вот разорвется и сахар рассыплется по столу.

Айзенменгер удивился, когда это случилось, и поднял взгляд на Елену.

— Думаю, что связано. По правде говоря, я в этом уверен.

— Почему?

— Старлинг знал, кто я, знал, что я врач, хотя ты назвала меня только по имени. Но он не знал заранее, что ты приедешь не одна, из чего я делаю вывод, что Старлинг задолго до нашего визита приказал своим людям разузнать о тебе все. Он мог даже установить прослушку у тебя в офисе и дома. Впрочем, в этом я не уверен.

Елена удивилась:

— Почему не уверен?

— Потому что он установил прослушку в машине. Зачем это было делать, если они и так знают каждое твое слово?

— Как ты догадался, что она там?

Айзенменгер состроил невинное лицо:

— Просто я подумал, что не мешает подстраховаться. «ПЭФ» серьезная контора; если у них есть что скрывать, они запросто могут выкинуть такую штуку. И то, что я оказался прав, лишний раз доказывает, что какое-то отношение к смерти Миллисент они имеют.

— Не факт. «ПЭФ», конечно, есть что скрывать, пожар в лаборатории, думаю, отнюдь не был случайностью, но это не доказывает их причастность к смерти Миллисент. Особенно если учесть, что с тех пор прошло уже полтора года.

— Давай подытожим, что мы все-таки знаем.

Елена пробежала глазами свои записи:

— Мы знаем место, где находилась лаборатория. И это все, я бы сказала.

— Интересно, чем занимался биогенетический сектор отдела проектирования моделей? Слишком уж неопределенное название. Подозреваю, что к работе отдела оно не имеет никакого отношения.

— Судя по тому, как «ПЭФ» конспирирует свои проекты, это, скорее всего, так.

— Стало быть, Роуна и ничего другого. Ты этим займешься? Нужно разузнать об этом острове все, что возможно.

Елена кивнула:

— Как жаль, что мы не знаем никого, кто работал над проектом.

— Если не считать некоего Карлоса, — напомнил Айзенменгер. — Кем бы он ни был.

Доктор допил остывший кофе и взял в руки еще один пакетик сахара. Он уже хотел заняться им, но Елена протянула руку и мягко, но властно забрала его.

— Не нужно, Джон. Ты опять рассыплешь.

Доктор растерялся, но тут же широко улыбнулся. Рука, забравшая у него сахар, была мягкой, и суровое выражение лица Елены не могло обмануть Айзенменгера. Ему было хорошо с этой женщиной.

Прошел еще один день, и еще один вечер он провел в пабе. Впрочем, на этот раз он твердо решил, что уйдет пораньше — хотя бы для того, чтобы не огорчать Нерис. Возможно, он чувствовал себя виноватым перед ней. Правда, она пилила его не переставая, пилила так, как умеют это делать только уэльские женщины, но он знал, что это еще не самое страшное зло.

— Как обычно, Карл?

Карлос почему-то обратил внимание, что бармен не счел нужным даже поздороваться с ним. Как-то лет пятнадцать назад кто-то из знакомых Карлоса не то в шутку, не то всерьез заметил, что если бармен знает тебя по имени — это плохой знак. Что, в таком случае, может значить, что он даже не утруждается сказать «Привет», а просто выставляет на стойку кружки и слушает твою болтовню?

— Как работа?

Карлос пожал плечами. Работа есть работа, куда от нее денешься.

— Утренние газеты что-то писали сегодня о твоей конторе.

Лейшман всегда оказывался в курсе последних событий: то откроют новый ген здесь, то получат большой грант там — Лейшман каким-то необъяснимым образом обо всем узнавал первым. Впрочем, времена, когда ученые предпочитали держаться в тени, давно остались в прошлом — теперь чем больше шума вокруг своего имени поднимешь, тем больше денег получишь.

— Ты не имеешь к этому отношения?

У Карлоса не было ни малейшего желания вступать в разговор с барменом, он лишь проворчал что-то неопределенное, взял свою пинту и устроился за столиком у окна. Этот малый за стойкой — мужик, в общем-то, неплохой; Лейшман принадлежал к числу людей, для которых наука была гремучей смесью удивительных возможностей и столь же удивительно скучной реальности. О работе ученого бармен знал не больше, чем, к примеру, о жизни на морском дне: Карлос мог бы часами сидеть у стойки и рассказывать Лейшману о своей работе, и этот несчастный бабуин все равно ни на миллиметр не приблизился бы к пониманию ее сути. Беда в том, что Карлос был лишь техническим исполнителем исследовательских работ. К обсуждению теоретических вопросов его не допускали; лишь изредка он брал слово на семинарах и летучках, но потом все равно возвращался на свое место, чтобы делать то, что ему велят.

Все могло бы сложиться совсем по-другому, если бы ему повезло… Но увы!

Мысль о том, что он мог бы добиться большего, неотступно преследовала Карлоса, но он упорно гнал ее прочь, не желая культивировать чувство жалости к самому себе. Однако эта мысль возвращалась снова и снова, и Карлос не знал, как от нее отделаться. В конце концов, в его жизни были и удачи — взять, к примеру, полученный им недавно от «ПЭФ» чек, на котором значилась цифра с пятью нулями. Впрочем, теперь от него остались лишь воспоминания — все деньги ушли на отпуск и «сладкую жизнь».

Этот мимолетный эпизод был всего лишь последним по времени проявлением многолетней борьбы между Карлосом и судьбой, стремившейся во что бы то ни стало испортить ему жизнь.

Однажды он попытался подобрать ключи к «сладкой жизни» и получить степень доктора философии; сейчас, к тридцати четырем годам, он уже расстался с честолюбивыми амбициями. Случались разные сложности, и к диссертации он так и не приступил. У него, конечно, оставалась степень магистра, нечто вроде утешительного приза в погоне за степенью доктора — но что такое магистр? — всего одна ничего не значащая строчка в его анкете, которую можно приравнять к медали за победу в десятиметровке, к значку участника велопробега или к званию дипломанта детского конкурса пианистов.

Впрочем, и это было давно.

А потом он угодил в колею, которая все углублялась с каждым новым поворотом в его жизни, оставляя ему все меньше шансов вырваться на волю. Ассистенты-исследователи его возраста либо оставались до конца своих дней на нищенской зарплате младшего научного сотрудника, либо порывали с этим занятием и начинали новую карьеру. Если он намерен избрать второй путь, то уже давно пора бы это сделать.

Это было возможно, хотя и не так-то просто, как могло показаться на первый взгляд. Проблема заключалась не столько в его возрасте, сколько в анкете, не блиставшей сведениями о каких-либо достижениях. Школа, бакалавриат, исследовательская работа. Карьера, в общем-то, дерьмовая. С таким послужным списком далеко не уедешь, перейдя на другую работу, в лучшем случае поменяешь шило на мыло, не обретя ни малейшей надежды на повышение. Прошли те времена, когда он, в очередной раз пытаясь отыскать жемчужное зерно, перемахивал из одной навозной кучи в другую и обнаруживал, что единственная разница между ними заключается в сорте навоза. Он не сумел победить в борьбе за кусок хлеба, и от этого факта уже не отмахнешься.

Если бы все сложилось иначе, если бы судьба не привязала его к лабораторному столу! Все началось со смерти отца, когда Карлос только начинал работать над докторской. Подумать только, в такой момент! Старик постоянно доставлял ему кучу неприятностей, но на сей раз он превзошел самого себя, умудрившись заработать острый панкреатит с кровотечением именно тогда, когда на карту было поставлено его, Карлоса, будущее.

Впрочем, это были еще цветочки. Настоящую свинью судьба подложила ему несколько позже, и тогда он окончательно понял, что его имя никогда не войдет в историю. Работа в «Пел-Эбштейн» подвернулась неожиданно. Объявление в «Нейчур» попалось ему на глаза в тот момент, когда он начал всерьез подумывать об уходе с рутинной работы в Сент-Джереми. Впрочем, эта работа принесла ему несколько публикаций, но толку от них было мало. Карлос послал в «Пел-Эбштейн» резюме без особой надежды на то, что на него обратят внимание. Однако вскоре, к великому удивлению Карлоса, его пригласили на собеседование — и в отделе кадров никого не смутило, что у него нет докторской степени.

И когда его приняли, когда он уже подписал контракт, выяснилось, что проект, над которым ему предстоит работать, обладает гигантским потенциалом. С первого дня работы на новом месте Карлосу стало ясно, что «ПЭФ» рассматривает этот проект в качестве приоритетного. С ним беседовали начальники самых разных отделов и секторов, и все они подчеркивали значение, которое руководство компании уделяет «Протею». И угораздило ж этих паразитов дать ему такое название!

Наверное, впервые в жизни Карлос Ариас-Стелла почувствовал себя важной персоной. «Протей» являлся научно-исследовательским проектом с огромным бюджетом, самой многообещающей биофармацевтической разработкой (по крайней мере, так Карлосу ее описали) из всех, которыми занимался «ПЭФ». Разработку проекта вела небольшая группа из шести человек под руководством профессора Штейна. От Карлоса даже потребовали подписать обязательство не разглашать сведения о своей работе. Тогда, пребывая на седьмом небе от счастья, он не прочитал внимательно этот документ, и только теперь понял, что совершил ошибку. Все эти атрибуты секретности порождали ощущение собственной важности, чувство предвкушения чего-то великого, которое и опьянило его тогда.

Это чувство сохранялось долго. Даже когда всех шестерых отправили на Роуну — настоящие задворки Вселенной, — даже тогда у них не возникло никаких подозрений. Изоляция лишь подчеркивала важность и значительность их работы. Так думал не только он — в то время все шестеро пребывали в уверенности, что за ними стоит «ПЭФ», что этот фармацевтический гигант доверил им нечто особенное.

Так продолжалось около года. Сказать «продолжалось» — значит ничего не сказать. За те двенадцать месяцев они добились поразительных успехов. Сотрудники отдела проектирования моделей (черт бы побрал это название!) буквально заходились от радости, глядя на результаты. Но первое впечатление от Штейна было обманчивым: руководитель отдела оказался совсем не трясущимся, выжившим из ума старикашкой, как поначалу думал о нем Карлос, а напротив, человеком умным и способным прислушиваться к чужому мнению. Его заместитель, Тернер, постепенно превращался из нервозного, самолюбивого типа в надутого и высокомерного жлоба. «Протею» пророчили колоссальный успех, во многом благодаря именно Тернеру.

Конечно, с Тернером возникли трудности, он-то и стал причиной падения Карлоса. А ведь все могло сложиться совсем по-другому! Случись все иначе, сейчас у него был бы еще один шанс получить докторскую степень.

— Ты здесь пьешь или яйца высиживаешь? — донесся до Карлоса чей-то голос.

«Собутыльник», как называла их Нерис, произнес слово «яйца» с чисто уэльским презрением. Карлос широко осклабился, показывая тем самым, что ничего здесь не высиживает и не просиживает, и приложился к кружке, чтобы после глотка вновь вернуться к своим мыслям.

Потом случился пожар, и жизнь навсегда изменилась.

Он задумался над этим эпизодом своей биографии и в итоге пришел к выводу: «Нет. Это было не совсем так».

Все пошло наперекосяк еще до пожара; в известном смысле пожар явился лишь просто кульминацией. Событие, с которого начались его неприятности, произошло на несколько месяцев раньше, когда сняли крышку с Протея и они — то есть пятеро из них — обнаружили, что их работа отнюдь не несет человечеству блага, а скорее наоборот, стремительно приближает его конец — и все ради карьеры Робина Тернера и прибылей «ПЭФ».

Именно это стало началом конца Карлоса. Это и еще то, что он перепортил отношения с коллегами.

Карлос еще раз приложился к кружке, осушил ее до дна и заказал еще пива. Он перекинулся с барменом парой ничего не значащих фраз, которые никак не затронули его сознание и не помешали ему размышлять о своей непутевой жизни. Он сидел здесь, за столиком у окна, но мысленно все еще пребывал на Роуне.

Они, наверное, все рассчитали. Роуна был красивым островом — когда отступали холода, сырость, туманы, — но там было так одиноко. Одна только дорога на работу вызывала у Карлоса ощущение, что он отправляется на край света. Местные жители не слишком жаловали пришельцев с большой земли — даже те, кто получал с них плату за проживание. Плату, следует заметить, немаленькую. Жан-Жак сравнивал тамошних аборигенов с дикарями из южноамериканских племен.

А лаборатория! Боже, что за помойка! Что-то вроде заброшенного объекта времен Второй мировой войны, который не сровняли с землей неизвестно по какой причине. «ПЭФ» подобрал его на правах аренды. Им говорили, что они находятся там в целях обеспечения промышленной безопасности: дескать, «Протей» настолько ценный проект, что нельзя допустить никаких утечек информации. Отсюда такое место расположения объекта, отсюда подписка о неразглашении. Отсюда и человек, который сопровождает научных работников во время поездок на большую землю, — тот самый человек с холодными глазами, не отражающими ничего, кроме вашей же неуверенности.

Неудивительно, что Карлос запил. Заняться вечерами было решительно нечем — разве что отправиться в местное питейное заведение, сесть за дальний столик, чтобы в очередной раз ловить на себе косые взгляды и чувствовать, как все здесь тебя ненавидят.

Неудивительно, что между отрезанными от мира участниками проекта начали складываться отношения, выходившие за рамки служебных. Самые необычные отношения возникли между Карлосом и Штейном. У старика, как выяснилось, был сын приблизительно его возраста, но он пошел по кривой дорожке (Штейн не любил говорить на эту тему). Карлос и Штейн сблизились, чему способствовала также недавняя потеря Карлосом отца. Под конец они вообще стали как родные.

Проблемы возникали из-за секса. Изоляция сыграла с участниками проекта злую шутку. Поначалу у Карлоса и в мыслях не было не то что заводить какие-то отношения, но даже засматриваться на Милли или Джастин, а уж заняться с кем-либо из них любовью он мог разве что под дулом пистолета, и то набросив девице на голову мешок. Но прошло время, и Карлос начал находить их по-своему привлекательными. Особенно Милли. Конечно, она не была красавицей, но в ситуации выбора между ней и козой в поле…

Неприятности начались из-за того, что Тернер, судя по всему, рассуждал точно так же. По-видимому, он считал, что обладает правом первой ночи, и делиться с кем-то из подчиненных, позарившихся на его собственность, не желал. Высокомерный гад! Нужно было расставить все точки над «и» много раньше, и все сложилось бы по-другому, но в то время он еще держался за свою работу. Вообще-то тогда он нашел, как ему казалось, наилучший вариант. Тернер праздновал победу и ходил петухом, а тем временем они с Милли за его спиной занимались любовью. Глупый пень был настолько слеп, что до него это долго не доходило…

В паб ввалился Гэри. Старый добрый Гэри, душа компании, верный собутыльник, знавший толк в веселом времяпрепровождении. Заметив Карлоса, он крикнул ему:

— Карл! Ты что там такое пьешь?

А что он мог пить? Разумеется, пиво.

Отдел погрузился в траур. Едва Айзенменгер вошел в помещение, он мгновенно ощутил царившую в нем мрачную атмосферу. Впрочем, внешних атрибутов траура он не заметил: в комнате было так же светло, да и лица у людей выглядели вполне буднично. Тем не менее отдел раковой генетики понес утрату.

По виду секретаря профессора Тернера нельзя было сказать, что она переживает из-за смерти шефа. Напротив, в ее глазах горело пламя неукротимого гнева, а на лице доктор, даже не будучи физиономистом, прочитал: «Это создает невероятные неудобства и мешает мне работать». Айзенменгер хорошо понимал эту женщину. Когда он вошел в кабинет, она разговаривала по телефону, и за те три минуты, что он провел там, звонили еще трижды. Все, словно сговорившись, искали Тернера, и всем секретарь повторяла одно и то же: дескать, умер и, соответственно, больше здесь не работает. В конце концов Айзенменгеру удалось выяснить у нее, где найти Сьюзан Уортин, к которой он и направился.

Лаборатория, где работала Сьюзан, ничем не отличалась от сотен ей подобных. Стены коридоров были заставлены морозильными камерами и баллонами с жидким азотом; в комнатах стояли столы для опытов, загроможденные коробками, стеклянными колбами и стойками для пробирок; кое-где попадались образцы дорогого оборудования; повсюду высились забитые стеллажи, лишь в одной из комнат расступившиеся, чтобы дать место причудливой формы центрифуге. Кое-где в этом бардаке обнаруживалось относительно свободное пространство, стул, на который можно было присесть, и даже стол, за которым можно было писать или даже проводить время в размышлениях.

Рабочий стол Сьюзан Уортин размещался в закутке одной из таких комнат, правда, девушка, сидя за ним, не писала и не предавалась раздумьям. Поначалу Айзенменгеру показалось, что она спит, но потом, с минуту разглядывая профиль Сьюзан через приоткрытую дверь, он понял, что девушка внимательно смотрит на фотографию на стене. Со стены ей улыбалась Миллисент Суит.

Доктор дважды ударил костяшками пальцев по дверной коробке, и это заставило Сьюзан обернуться.

— Ой! — воскликнула она. — Извините.

— Сьюзан Уортин?

Девушка кивнула. Войдя в комнату, доктор представился и кивком указал на фотографию:

— Я надеялся, что мы сможем поговорить о Миллисент.

Услышав имя подруги, Сьюзан напряглась всем телом, словно пронзенная чем-то острым, и на ее лице появилось растерянное и настороженное выражение. Айзенменгер поспешил объяснить:

— Меня просили выяснить причину ее смерти и разобраться с путаницей, возникшей с ее телом.

Нетрудно было заметить, что Сьюзан не хочется вспоминать обо всем этом, но вместе с тем ей хотелось выговориться. Начав рассказывать, она уже не могла остановиться, и даже когда Айзенменгеру удавалось вставить в ее монолог тот или иной вопрос, Сьюзан не сразу понимала его смысл. Впрочем, доктор не пытался перебить девушку — он лишь старался направить ее рассказ в нужное русло. Сидя с ней вдвоем в тишине лаборатории и слушая ее речь, Айзенменгер ощущал себя священником на исповеди.

— Это было ужасно! Так умереть… Она как-то говорила, что больше всего боится этого.

— Как долго вы ее знали?

— Недолго. С год, наверное, но мы быстро сблизились. Милли не была открытой, наоборот, ее считали замкнутой, только это все неправда. Она была застенчивой, и ей пришлось многое пережить.

Айзенменгер, в отличие от Елены, не делал никаких заметок по ходу разговора. Он считал, что слушать и писать — занятия несовместимые. Еще будучи студентом, он предпочитал не записывать за лекторами каждое слово, внимательно слушать и анализировать услышанное. Тогда эта тактика приносила плоды, не подвела она доктора и сейчас.

— Вы сказали, многое? — Эта фраза заинтриговала его, и чем дольше он над ней размышлял, тем больший интерес она у него вызывала. — Что вы имеете в виду?

Но девушка тут же смешалась, будто нечаянно сболтнула лишнее.

— Да так, ничего. Какие-то любовные дела.

Возможно, так оно и было, но Айзенменгер чувствовал, что Сьюзан чего-то недоговаривает.

— Одно время она работала в фармацевтической компании, правильно? «Пел-Эбштейн»?

Сьюзан кивнула.

— Насколько я знаю, там что-то случилось в лаборатории…

— Миллисент не любила распространяться об этом, — осторожно заметила Сьюзан.

— Ну? Интересно почему.

В отличие от Миллисент, Сьюзан оказалась не прочь поговорить на эту тему, так что Айзенменгеру оставалось только внимать ей.

— Это была такая тайна! Миллисент подписала какие-то секретные бумаги и должна была держать язык за зубами. Но она мне кое-что рассказывала, и у меня сложилось впечатление, что она чуть ли не стыдилась своей работы там. То есть не самой работы, а того, чем ей там приходилось заниматься. — Сьюзан перешла на заговорщицкий тон, и Айзенменгер не стал ее перебивать.

— Стыдилась? — спросил он, удивленно подняв брови. — Но чего?

Сьюзан покачала головой:

— Она не сказала прямо, но не думаю, что мне это показалось.

Как выяснилось, Сьюзан знала немного. Она подозревала, что Миллисент участвовала в каком-то оборонном проекте. Никаких более определенных сведений у нее не было, и Айзенменгер не был уверен, что ее предположениям и домыслам стоит придавать сколько-нибудь серьезное значение.

— Последний звонок… — Доктор старательно подбирал слова, зная, что разговор на эту тему может оказаться для Сьюзан очень тяжелым. — Там прозвучало слово «Протей». Вам это слово о чем-нибудь говорит?

Кошмарные воспоминания заставили девушку на несколько секунд перемениться в лице, затем она с болью в голосе ответила:

— Да, она как-то упоминала это название. Это что-то связанное с ее работой в «ПЭФ».

— И больше ничего?

Девушка еще раз покачала головой. Она покачала головой и в ответ на вопрос о местонахождении лаборатории, в которой работала Миллисент.

— Милли никогда не говорила об этом, но мне почему-то кажется, что это был какой-то остров на северо-западе Шотландии. Милли начала там работать года три — три с половиной назад. Она тогда писала докторскую, что-то связанное с направленным мутагенезом, но, как я говорила, она предпочитала не вдаваться в подробности своей работы в «ПЭФ».

О направленном мутагенезе Айзенменгер имел крайне смутное представление. Единственное, что он знал, — что это один из разделов высокой клеточной биологии.

— Она не дописала диссертацию даже до середины, когда все это случилось и лабораторию закрыли. Пожар стал для нее страшным ударом, вся ее работа пошла насмарку. Большая часть ее записей сгорела, в том числе и пара статей, которые она намеревалась опубликовать.

— Она не рассказывала, что там произошло? Она ведь была там во время пожара. Она не говорила, из-за чего он вообще начался? — Наблюдая за реакцией Сьюзан, Айзенменгер — уже в который раз за последние дни — почувствовал, что они приближаются к чему-то страшному.

Сьюзан замялась, видимо решая, стоит ли рассказывать незнакомому человеку то, что она считала конфиденциальным, но теперь она держалась несколько раскованнее и, похоже, готова была продолжить эту тему. Но все же девушка колебалась, и Айзенменгеру, чтобы заставить ее говорить, пришлось мягко напомнить:

— Думаю, это может оказаться важным, Сьюзан. Думаю, то, что вы расскажете, сможет пролить свет на смерть Милли.

По правде говоря, Айзенменгер не был до конца в этом уверен, как не был уверен ни в чем, что касалось обстоятельств гибели Миллисент Суит, но в том, что ее смерть как-то связана с «ПЭФ», он уже не сомневался.

Прошло какое-то время, прежде чем Сьюзан нерешительно заговорила. Она все еще не знала, правильно ли поступает, рассказывая доктору то, о чем ее подруга просила молчать. С этого она и начала:

— Однажды она кое-что сказала мне, но просила никому не говорить…

Айзенменгер, чтобы подбодрить девушку, понимающе улыбнулся. В этот момент в коридоре послышались шаги, и, пока они приближались, оба — и Сьюзан, и Айзенменгер — умолкли. Шаги замерли в отдалении, и напряжение спало.

— Она сказала, что в лаборатории была драка. Милли не знала всех подробностей, но считала, что тогда-то и начался пожар.

— Кто-то поджег? Из мести?

Ответ Сьюзан был категоричен:

— Нет. Она говорила, что во время драки что-то опрокинули. От этого и полыхнуло.

— Из-за чего возникла драка?

Девушка снова замолчала, подбирая слова, но Айзенменгер догадался, что на этот раз причиной этого был не страх сказать что-то лишнее, а обыкновенное смущение. Наконец Сьюзан произнесла:

— Она сказала, что из-за нее.

Айзенменгер еще раз взглянул на фотографию на стене. На ней была изображена та же девушка, что и на фото, которое им показывал Рэймонд Суит. Обе фотографии не являлись произведениями искусства, но ни на одной из них Айзенменгер не увидел девушки, из-за которой двое мужчин могли бы затеять драку. Тот факт, что Миллисент считала причиной потасовки себя, показался доктору любопытным. Однако он постарался ничем не выдать своего удивления и спросил только:

— Кто? Кто подрался из-за нее?

Сьюзан снова ушла в себя, и в какой-то момент Айзенменгер испугался, что она больше не скажет ни слова. Но, взглянув на фотографию подруги, словно испрашивая у нее разрешения, Сьюзан продолжила:

— Она говорила, что одним из них был профессор.

— Профессор? Какой профессор?

Девушка вздохнула:

— Профессор Тернер…

Однажды, когда Айзенменгер еще только начинал карьеру патологоанатома, ему довелось производить вскрытие тела, долго находившегося в воде. Не дожидаясь, пока утопленника доставят в морг, доктор сам поехал к реке, из которой, собственно, и выловили труп. Айзенменгер нервничал, чувствуя, что у него не хватает опыта, его даже слегка подташнивало. Моросило, но особенно холодно, как он потом вспоминал, не было. Перед тем как присоединиться к полицейским, он переоделся в защитный комбинезон. Когда он подошел к собравшимся, те — детективы и полицейский врач — повернулись к нему, и он сразу ощутил облегчение. Там, на берегу, он был самой важной персоной. Осознание этого придало Айзенменгеру уверенности. Он выступил вперед, толпа расступилась, и доктор увидел перед собой белого как мел и распухшего от долгого пребывания в воде друга детства.

Сейчас он испытывал чувства, сходные с теми, что пережил тогда.

— Тернер? — недоверчиво переспросил он. — Тот самый профессор Робин Тернер, который недавно умер?

— Да.

Айзенменгер собрался с мыслями и постарался получше уяснить то, что услышал.

— Тернер тоже работал в «ПЭФ»? В той же лаборатории?

Сьюзан кивнула:

— Думаю, между ними случился роман. Когда произошел пожар и проект свернули, он взял ее с собой на новую работу.

Тот самый Тернер, который разбился, упав с высоты, но у которого, по странному стечению обстоятельств, тоже обнаружили рак.

Это известие совершенно выбило Айзенменгера из колеи, и он с трудом смог опять сосредоточиться на прежней теме их разговора. Новые мысли стремительно рождались в его голове, связи между фактами возникали и рушились с неимоверной быстротой, как соединения химических элементов в плавильной печи.

— И с кем же Тернер не поделил Миллисент? Она вам сказала?

— Сказала. Только имя. Фамилию она не называла.

Сьюзан еще только собиралась сказать, о ком идет речь, но Айзенменгер уже знал, чье имя сейчас услышит. Карлос. Именно его она и назвала.

Фрэнк Каупер сообщил коронеру об изменениях в составленном Хартманом заключении о вскрытии Миллисент Суит на четверть часа раньше, чем рассказал об этом Беверли Уортон. Изменения были потрясающими, если не катастрофическими. Инспектор Уортон повесила телефонную трубку и задумалась. Сначала Елена Флеминг, теперь это. И когда она услышала из уст Каупера имя Айзенменгера, ее охватило странное ликование.

В этом деле у нее начал вырисовываться личный интерес.

За плечами у нее было восемнадцать успешно проведенных расследований, а в ее распоряжении — команда подчиненных, у большинства которых коэффициент интеллекта не превышал IQ скоросшивателя. В придачу шеф, который мечтает выставить ее на посмешище, но…

Беверли была игроком по натуре, и главным призом в ее жизненной игре был успех. Она с тщательностью опытного картежника умела составлять многоходовые комбинации и, хотя ее расчеты не всегда оказывались верны, в большинстве случаев все же одерживала победу.

Вот и сейчас, когда в игру вступил ее давнишний противник, доктор Джон Айзенменгер, о проигрыше не могло быть и речи. Окажись на его месте кто-нибудь другой, она, не задумываясь, сбросила бы карты, считая всю эту историю с таинственной, но уже отправленной в архив смертью Миллисент Суит пустой тратой времени. К Айзенменгеру же Уортон питала глубокое уважение, признавая, что он обладает особым нюхом на заковыристые дела, которые сам находит и сам разрешает. Если он подозревал в этом деле что-то серьезное, она, разумеется, готова потратить несколько часов, чтобы ознакомиться с ним подробнее.

Убедившись, что Ламберта нет на месте, она покинула участок и направилась прямиком в медицинскую школу. Она застала Хартмана в его кабинете праздно сидящим за письменным столом. Профессор выглядел так, словно был болен гриппом и вот-вот рухнет без сил. Он сидел, упершись локтями в стол, с белым как мел лицом и большими кругами вокруг налитых кровью глаз. Беверли улыбнулась ему, и он, вероятно, принял эту улыбку за знак сочувствия. Еще раз окинув профессиональным взглядом фигуру Хартмана, Уортон поняла, что разговорить столь обессиленного человека ей не составит труда.

Она начала беседу самым непринужденным тоном, как делала всегда. Уортон оценивала ситуацию следующим образом: в медицинской школе что-то происходит, но что именно происходит и к каким последствиям может привести — неизвестно. Несмотря на скудную информацию, которой она обладала, Беверли, как опытная полицейская ищейка, интуитивно ощущала, что здесь попахивает чем-то серьезным. Пока это были всего лишь круги на воде, но вот что их вызвало, она не знала.

— Дело, конечно, прошлое, но все-таки — не для протокола — скажите мне, мистер Хартман, зачем вы сфальсифицировали заключение о вскрытии Миллисент Суит?

Услышав вопрос, Хартман, который испытал шок от одного только появления инспектора полиции, почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Однако отделаться от проблемы при помощи обморока ему не удалось — жестокий и беспощадный мир не желал расставаться с ним ни на минуту.

Это несправедливо! Айзенменгер же обещал…

Разумеется, никто ему такого обещания не давал, как бы Хартману ни хотелось сейчас выдать желаемое за действительное. Айзенменгер просто объяснил ему, что, если он сам не попытается исправить ошибку, произойдут вещи куда более серьезные, нежели разговор с полицейским инспектором. Хартману не оставалось ничего иного, как согласиться.

Он открыл рот, еще не зная, что скажет, и вдруг с ужасом осознал, что ставит крест не только на карьере, но и на всей своей жизни. Теперь его могло спасти только чудо.

У нее не было времени позвонить Рэймонду Суиту вплоть до вечера, главным образом из-за Ламберта, который неустанно следил за работой подчиненных и ни на день этого контроля не ослаблял. Однако и желание во что бы то ни стало разобраться с делом Миллисент Суит не отпускало Беверли. Теперь она знала, что кого-то весьма обеспокоила смерть ничем, казалось бы, не приметной девушки — обеспокоила настолько, что этот кто-то не пожалел ни времени, ни сил, ни денег, чтобы скрыть ее истинную причину. Она знала также, что человек, сделавший это, не был новичком в подготовке и проведении секретных операций, отчего полученная ею информация становилась не просто серьезной, а потенциально опасной.

Услышав в телефонной трубке мужской голос, Уортон представилась, не преминув заметить мистеру Суиту, что она инспектор полиции и ведет официальное расследование обстоятельств смерти его дочери. Как Беверли и предполагала, ее собеседник пришел в восторг от известия, что его жалоба воспринята всерьез. Еще с большим восторгом он выложил Уортон все, что за несколько дней до этого рассказал Елене и Айзенменгеру, но на этот раз, имея за плечами хорошую репетицию, сумел изъясниться куда внятнее.

Беверли старательно записала все показания мистера Суита, в которых снова выплыла тема Карлоса.

— Мне не удалось ничего разузнать, — признался он.

Беверли сразу распознала в его словах едва уловимую лживую нотку вины. Что ж, она может и подыграть:

— Все это, должно быть, очень нелегко для вас, мистер Суит.

Он встрепенулся и, решив по ее голосу, что эта, видимо, молодая женщина понимает его, убитого горем отца, ответил:

— Да.

Выждав мгновение, Беверли спросила:

— Вы не позволите мне осмотреть ее личные вещи?

Поспешность, с которой Суит дал согласие, можно было бы счесть трогательной, но Беверли был важен практический результат их беседы, а потому она оставила все эмоции в стороне.

Уже через полчаса Рэймонд Суит вел инспектора Уортон по деревянной лестнице на второй этаж. А еще через минуту он застыл в дверях, глядя, как Уортон, подавив желание проявить профессиональную сноровку и тщательно все обшарить, деликатно перебирает вещи его покойной дочери. Работая, она исподволь осматривалась по сторонам и думала о том, что стоило Миллисент Суит испустить последний вздох и все эти вещи из любимых превратились в бесполезный мусор.

Сокровища, за которыми приехала Беверли, нашлись на страницах нескольких дневников. Эти тетради в коленкоровых переплетах, исписанные высокопарным девичьим слогом, Уортон отыскала в ящике встроенного шкафа. Но этим ее находки не ограничились: под стопкой теперь уже никому не нужных бумаг Беверли обнаружила несколько писем. Большую их часть составляла переписка с подругами, но три, по мнению Беверли, оказались просто лучиками света среди кромешной тьмы — отправителем одного из них значился таинственный Карлос. И хотя он не удосужился проставить на конверте обратный адрес, среди тошнотворных любовных словоизлияний Беверли нашла упоминание о том, что автор письма подумывает бросить работу в Лейшмановском центре в Ньюкасле. Никаких подробностей он своей подружке не сообщал, но теперь в руках Беверли, по крайней мере, был конец ниточки, которая вела к неуловимому и загадочному Карлосу.

Два других письма оказались для Беверли еще более неожиданными, а поэтому и более интригующими. Это были письма от Робина Тернера, которые, по сути дела, являлись откровенными любовными посланиями.

Беверли не знала, как роман Миллисент с шефом связан с ее смертью, но в том, что ей удалось откопать жемчужины в навозной куче, она не сомневалась ни минуты.

— Елена?

Было раннее утро, и он боялся разбудить ее, но сейчас это было неважно. Накануне вечером он несколько раз безуспешно пытался до нее дозвониться, трижды оставлял сообщения на автоответчике, и с каждой новой попыткой в нем нарастало чувство беспокойства. И хотя связано оно было по большей части с его собственными переживаниями — он знал, что развитие событий ускоряется, что тучи вокруг них непреодолимо сгущаются, — тоненький голосок ревности все равно не переставал нашептывать, что Елены нет дома не просто так, что она почти наверняка проводит время со своим новым другом.

Ревность?

Айзенменгеру не хотелось употреблять это слово применительно к себе, но только лишь потому, что он не мог позволить себе сейчас анализировать свои эмоции.

— Елена? — повторил он, опередив ее ответ. По затянувшейся паузе он догадался, что все-таки разбудил ее.

— Алло… — Чувствовалось, что она еще не до конца проснулась.

— Елена, это Джон.

— А… — Утренняя томность делала ее голос низким, чуть хрипловатым и звучащим несколько эротично.

— Прости, что разбудил так рано.

— Ничего.

— Но я думаю, в нашем деле наметился прорыв.

Она не сразу сообразила, о чем он говорит. После небольшой паузы Айзенменгер услышал в трубке шелест простыней — по-видимому, Елена присела на постели. Ему казалось, что он физически ощущает каждое ее движение.

— Тернер работал над тем же проектом, что и Милли.

— Тернер?

— Между ними существует связь, Елена. Она была при жизни, она есть и в самой их смерти.

— Как это понять? — От ее сонного состояния не осталось и следа.

— Расскажу при встрече. — Он сделал паузу. — И вот что, как можно скорее свяжись с Рэймондом Суитом и узнай, не выяснил ли он что-нибудь о Карлосе.

— О Карлосе?

— Он может оказаться ключом ко всему.

— Ключом к чему?

— Подозреваю, к чему-то очень серьезному. Тебе удалось собрать сведения о «ПЭФ»?

— Я попросила одного из моих партнеров собрать информацию о них, он эксперт по корпоративному праву. Надеюсь, сегодня он что-нибудь сообщит.

— Хорошо. Когда мы можем встретиться?

Она пыталась вспомнить свое расписание на сегодня.

— Думаю, до вечера не получится. Скажем, в шесть.

— В шесть так в шесть.

Елена снова вытянулась на постели, и лежавший рядом Аласдер, разбуженный, очевидно, ее движениями, открыл глаза.

— Работа? — спросил он заспанным голосом.

Елена ответила только:

— Да, — и потянулась за халатом. Накинув его, она поднялась и направилась в ванную. Глядя на свое отражение в зеркале, она старалась осознать значение минувшей ночи.

Девственница лишилась девственности.

Глупо и нелогично — как ни посмотри. Биологически этот термин никоим образом не соответствовал ситуации, но она чувствовала себя именно так. Последние дни ее отношения с Аласдером развивались столь стремительно, что к тому времени, когда он накануне вечером довез ее до дома, ей безумно захотелось оказаться с ним в постели. Не прошло и нескольких минут после того, как она открыла входную дверь, а они уже страстно целовались. Все ее существо переполнялось радостным чувством, и ей хотелось еще и еще. Она повела его в спальню — мимо автоответчика, где ее дожидались три сообщения.

И вот теперь…

Теперь ей казалось, что, возможно, она что-то потеряла. Она чувствовала себя, как член общества анонимных алкоголиков, напившийся после десятилетнего воздержания; как человек, мечтающий похудеть, которого тошнит после съеденного пирожного. Годы самодисциплины ушли в никуда.

Она сердито тряхнула головой и резко повернула кран, который моментально отозвался мощной струей воды. Ради бога! Она не давала обет воздержания! Она имеет право на простые человеческие радости.

И все же…

И все же ее тревожили сомнения в том, правильно ли она поступила.

К ним примешивались мысли об Айзенменгере, от которых Елене почему-то и вовсе сделалось не по себе. Он вторгся в ее сознание по-шекспировски, принеся с собой еще больший укор. Какого черта она связывает с ним свою личную жизнь? Она попыталась утопить этот обращенный в никуда вопрос в наполнившей раковину воде. Однако тот, словно мертвая муха, никак не желал тонуть.

Аласдер Райли-Дей лежал в спальне, прикрыв глаза, и думал. Он размышлял над событиями прошедшей ночи и над тем, что услышал только что, решая, как сейчас поступить. В постели Елена оказалась любопытным партнером. Неопытным и несколько консервативным. Он посчитал, что будет разумнее не подталкивать ее к тому, чего он хотел бы получить сам, — во всяком случае, не в первый раз. Таким образом, он позволил Елене взять инициативу в свои руки. Подобный ход событий имел свои преимущества. Ее тело было великолепно и вкупе с несвойственной женщине ее лет истовой страстностью принесло ему приятное удовлетворение. Он уже подумывал о том, чтобы в будущем дать ей несколько уроков, которые восполнили бы пробелы в ее сексуальном образовании, но, судя по всему, дело поворачивалось так, что их первая ночь вполне могла оказаться последней. Если, конечно, его выводы из только что услышанного были верны.

События и впрямь получали неожиданный оборот. Имя Карлоса в устах Елены явилось для него такой неожиданностью, что он едва не выдал себя. Ситуация была серьезной, и промедление могло оказаться роковым.

Из ванной доносился звук льющейся воды. Она пробудет там еще минут пять — времени больше чем достаточно.

Когда Елена вернулась в комнату, там уже никого не было. Аласдер не оставил даже записки, объясняющей причины столь внезапного исчезновения. Она позвала его, потом обошла все комнаты квартиры, но сомневаться не приходилось: Аласдера нигде не было.

Решение о поездке в Шотландию далось Беверли нелегко. Все-таки дорога была не близкой — пять часов в один конец. Для этого ей пришлось состряпать версию о разработке подозреваемого в серии автомобильных угонов. Узнай Ламберт о ее частном расследовании, он не упустил бы случая попортить ей кровь, поэтому приходилось держать ухо востро. Посвящать же начальство в истинную цель своей поездки она сочла, мягко говоря, преждевременным. Несмотря на то что небезразличие главного суперинтенданта к ее женским достоинствам до сих пор служило Беверли надежной защитой, особенно рассчитывать на это не приходилось — всему есть свой предел, и даже толстый, похожий на жабу главный суперинтендант легко может получить такое же удовольствие с кем-нибудь другим.

Вот почему, приступая к проведению следственных действий в отношении Марка Хартмана, инспектор Уортон заметно нервничала. От менеджера шотландского отеля она получила список делегатов и представителей компаний, присутствовавших на конференции, и с любопытством отметила, что имя Алана Розенталя в нем значится, а вот о Клэр Вернер нет никаких упоминаний. Тогда она опросила сотрудников гостиницы, втайне надеясь, что они сумеют пролить хоть какой-то свет на эту таинственную парочку, но те, как ни старались, ничего не смогли вспомнить ни о Розентале, ни о Вернер. Впрочем, Беверли предполагала, что так и будет. Она даже осмотрела номера, где останавливались Хартман и Розенталь, но это не дало никаких результатов. Так бы вся ее затея и оказалась бессмысленной, если бы не случай. Когда Беверли в сопровождении старшей горничной уже выходила из номера Розенталя, та неожиданно спросила:

— А как быть с часами?

Во всех отелях всех стран мира гости постоянно оставляют в номерах свои вещи. Этот отель не был исключением. Забытые постояльцами вещи, как подозревала Беверли, обычно находят новых хозяев в лице горничных и прочего обслуживающего персонала, но в случае с часами мистера Розенталя сотрудники отеля почему-то решили проявить честность и передали их на хранение администрации.

В кабинете старшего менеджера часы были предъявлены Беверли. Они покоились в тщательно запечатанном конверте, на лицевой стороне которого значились номер комнаты, дата обнаружения и фамилия владельца.

— Мы пробовали найти мистера Розенталя, но ничего не вышло. Номер телефона и адрес, которые он указал в регистрационной карте, оказались вымышленными. — Менеджер произнес эту фразу с таким обиженным видом, что можно было подумать, будто с ним сыграли злую шутку и виновата в этом инспектор Уортон.

Он принялся было распечатывать конверт, но Беверли остановила его:

— Минуточку.

Менеджер испуганно замер, широко раскрыв глаза. Видимо, он решил, что в конверте спрятана бомба с часовым механизмом.

— Отпечатки пальцев, — объяснила Беверли, протягивая руку, и менеджер поспешно сунул ей конверт, словно тот вдруг стал радиоактивным. — Кто еще прикасался к часам?

Менеджер, высокий импозантный молодой человек, всем своим видом демонстрировавший, что управлять отелями (по крайней мере, отелем «Претендер») ниже его достоинства, так и не смог дать ответ на этот, казалось бы, несложный вопрос; не удалось получить его и от старшей горничной. Что ж, это добавит Беверли трудностей, но, к счастью, трудностей вполне преодолимых.

В ее сумочке лежала пара одноразовых перчаток, и Уортон надела их, прежде чем извлечь содержимое конверта. Внутри мирно покоились дорогие позолоченные часы — не та вещь, которую можно оставить в гостиничном номере и на следующий день забыть о ее существовании. Взглянув на заднюю крышку часов, Беверли обнаружила на ней две выгравированные буквы: А и Р. Все-таки Бог — добрый малый, подумала она, радуясь столь ценной для нее находке.

По возвращении в Лондон она немедленно отослала часы в криминалистическую лабораторию, но оказаться за компьютером ей в тот день так и не удалось. Ламберт уехал домой, ее рабочий день тоже подошел к концу, и в участке царило относительное спокойствие. Она уже решила, что не станет в одиночку сверять отпечатки на часах с базой Скотленд-Ярда; несмотря на то, что компьютер значительно упрощал это занятие, оно все равно было нудной, скучной и, в общем-то, неблагодарной работой. Беверли провела перед монитором этого бестолкового чуда техники достаточно времени, чтобы заиметь стойкое отвращение к упомянутому занятию.

— Лайм?

Лайм был, вероятно, самым неприятным человекоподобным существом из всех двуногих, каких она только встречала, в том числе среди тех, на кого ей доводилось надевать наручники. От Лайма постоянно исходил невыносимый запах, отравлявший воздух и вызывавший легкое чувство тошноты. Это был человек невысокого роста и почти диккенсовских пропорций и привычек: он не умел вести себя за столом, рыгал и чавкал, да и профессиональные его качества оставляли желать лучшего. Большую часть времени начальники и коллеги старались держаться от него подальше и вспоминали о нем лишь в тех редких случаях, когда требовалась грубая физическая сила вкупе с садистскими наклонностями.

Лайм оторвался от бумаг, которыми в данный момент занимался, — он составлял статистику нарушений правил дорожного движения за прошедший месяц — и уставился своими поросячьими глазками на Беверли. Как всегда, в них не отражалось ничего, кроме вожделения.

И не надейся, мешок дерьма. Уж лучше переспать с прокаженным.

— У меня есть для тебя работа.

Вид у Лайма сразу сделался жалким и несчастным, но вступать в пререкания с начальником он не мог. Еще более несчастным он стал, когда услышал, в чем эта работа заключается.

— Видишь эти фамилии? — спросила Беверли, протягивая ему через стол списки делегатов конференции и обслуживающего персонала отеля. — Нужно каждого прогнать по базе. Особенно этого. — Она указала на Розенталя.

— Что, всех? — недоверчиво переспросил он.

— Всех.

— На это уйдет куча времени, — жалобно протянул он, как делал всякий раз, когда получал очередное задание.

— Тогда не тяни резину и приступай к делу. Или тебе что-то непонятно?

Перспектива провести на работе несколько лишних часов Лайму, разумеется, нисколько не улыбалась, но выбора у него не было. «Уж лучше пусть он занимается чем-нибудь полезным в участке, чем дома ковыряет в носу и чешет задницу», — успокоила свою совесть Беверли.

Сбагрив нудную часть работы Лайму, Уортон отправилась перекусить. Когда она вернулась, тот уже закончил проверку и листал комикс.

— Есть что-нибудь?

— Не-а. — Судя по его тону, он с самого начала был уверен, что эти поиски — напрасная трата времени.

— А Розенталь?

Он улыбнулся Уортон, но его улыбка скорее походила на злобный оскал.

— Мимо.

Ничего другого Беверли и не ожидала. Не будь она готова к такому ответу, слова Лайма вывели бы ее из себя, а так она лишь мило улыбнулась и сказала:

— Если бы я думала, что действительно удастся что-нибудь накопать, ни за что бы не поручила эту работу такой свинячьей говешке, как ты.

Теперь у Беверли оставались в запасе две ниточки: «Уискотт-Олдрич» и часы Розенталя. Часами она решила заняться позднее, а пока поднесла к уху телефонную трубку, набрала номер и, поудобнее устроившись в кресле, принялась ждать ответа. Ждать пришлось недолго.

— Лукаса Хаммонда, пожалуйста, — произнесла она.

Лукас был ее давним другом. Очень давним, а потому проверенным.

— Да.

— Лукас? Привет, это Беверли.

Лукаса она не слышала уже давно, а не видела еще дольше, поэтому в голосе Беверли прозвучала едва уловимая ностальгическая нотка.

— Беверли? Привет! Как дела?

Его манеру говорить всегда отличала какая-то особенная мелодичная ритмика, будто каждым словом он старался приласкать и соблазнить собеседника. В Беверли голос Лукаса пробуждал и давние воспоминания, и нежные чувства. Она знала, что Лукас не мог не слышать о ее недавних злоключениях, но знала и то, что он был в числе тех немногих, кто от души ей сочувствовал. Если Уортон и была способна на искренние чувства, то лишь по отношению к Лукасу.

— Не так уж плохо, Люк. С переменным успехом.

Он тут же с сочувствием произнес:

— Н-да, наслышан… Мне правда очень жаль, что так случилось.

— А ты как, Люк? — спросила она. Ей не хотелось рассказывать о себе.

— Я? Отлично, все о'кей.

— По-прежнему ловишь мошенников? — На самом деле Беверли хотелось спросить его совсем о другом — она желала бы знать, продолжает ли он жить с женой, любит ли, как прежде, свою дочурку, остался ли верен привычке совершать налет на холодильник после занятий любовью. Но…

— А куда денешься? — Голос в трубке нельзя было назвать несчастным.

— Ты можешь сделать мне одолжение?

Вопрос Беверли вызвал у Люка легкую настороженность, которую он не смог скрыть.

— А именно?

— Я вышла на одну компанию, «Уискотт-Олдрич». Ты не мог бы разузнать о ней для меня? Ну, ты понимаешь: кто, что, где!..

Все тем же непринужденным, ленивым голосом Лукас поинтересовался:

— Это официально?

— Не совсем.

На несколько секунд он задумался, и для Беверли это явилось первым ощутимым признаком того, что он знал, насколько опасным могло стать общение с ней.

— На это уйдет день-другой, но не вижу причин, чтобы не помочь тебе.

— Отлично, — с облегчением произнесла она. — Ты очень меня обяжешь, Люк.

Он негромко рассмеялся в трубку:

— Ну и насколько?

В голове Беверли возник образ его твердого, гладкого, цвета черного дерева тела, и она улыбнулась:

— А насколько тебе хочется?

С очередного делового совещания она вышла как никогда опустошенная и умирающая от скуки. Повестка дня была неизменной: строительство и особенности руководства этим процессом. Выступавшие говорили одно и то же, причем говорили скучно, монотонно и подолгу. Все эти совещания и раньше нагоняли на нее тоску, но сегодня она с трудом заставила себя досидеть до конца. Однако все плохое — как, впрочем, и хорошее — рано или поздно кончается: сейчас она сидела в своем офисе, и перед ней лежала кипа бумаг по делу о растрате, возбужденному против некоего Седрика Годфри Кодмана. Бумаги безмолвно взывали к ее вниманию, но ни сил, ни желания что-то делать у нее не было. Елена пребывала в непривычном для себя состоянии — она испытывала слабость, ее подташнивало, а на глаза непроизвольно набегали слезы. Она и не подозревала, что может быть столько слез.

Аласдер ушел. Ушел внезапно и, она это чувствовала, навсегда. Ни записки, ни последнего «прости» — он просто исчез, и все.

Так с ней еще никто не поступал, и полная неожиданность происшедшего потрясла Елену. Сейчас она чувствовала, что снова мысленно возвращается в первые дни после смерти родителей, в то время, когда сводный брат Джереми остался для нее единственной надеждой и опорой и когда Беверли Уортон уничтожила и эту последнюю ниточку, связывавшую ее с жизнью.

Что произошло?

Она снова и снова прокручивала в голове события минувшей ночи, пытаясь найти хоть какое-то объяснение случившемуся. Как получилось, что, вернувшись из ванной, она вдруг увидела, что Аласдер исчез, оставив после себя теплую постель и легкий запах одеколона? Никаких, по крайней мере видимых, причин для такого поступка не было, в этом Елена была уверена. Она ничем его не обидела, в событиях прошедшей ночи не было ничего, что могло бы заставить его уйти. Аласдеру было хорошо с ней, в этом Елена ни секунды не сомневалась.

Так почему он ушел?

Конечно, можно было просто позвонить ему, но она боялась. Неведение — не самое приятное состояние, но знание может оказаться куда страшнее. Она и хотела, и не решалась сделать звонок, а потому сидела, уставившись на черный и такой же безжизненный, как она сама, пластик телефона, словно на заклятого врага. Прошло несколько долгих минут, прежде чем Елена, глубоко вздохнув, решительно подняла трубку и набрала номер.

— Будьте добры Аласдера. Аласдера Райли-Дея.

На другом конце провода возникло замешательство. В отделе кадров компании «Кронкхайт-Кэнэд» ничего не слышали о человеке с таким именем.

— Как же так? — возмутилась Елена. — Он начальник вашего отдела! Не может быть, чтобы вы не знали, кто он такой!

Мужской голос в трубке пробормотал в ответ что-то невнятное, видимо извинения, но продолжал настаивать. Елена не верила собственным ушам, слушая объяснения, что человек по имени Аласдер Райли-Дей не работает в отделе кадров и, тем более, не является его начальником.

Елена не знала, как на все это реагировать. Не поверить? Разозлиться? Испугаться? Заплакать?

— Хорошо. — Она взяла себя в руки. — Кто ваш начальник отдела кадров?

— Саманта Карпус.

— Могу ли я поговорить с ней?

Ее соединили не с начальником отдела, а с ее секретарем, но это не имело значения. Секретарь повторил Елене то же самое: в отделе кадров «Кронкхайт-Кэнэд», равно как и в штате компании вообще, нет человека по имени Аласдер Райли-Дей.

И никогда не было.

В большом возбуждении и с неменьшим недоумением в голосе позвонила Белинда. Она получила результаты первых анализов тканей Миллисент Суит и горела желанием рассказать о них Айзенменгеру.

— Ну и?..

— Ну как вам сказать, они довольно сложные, — начала она, потом замолчала и после паузы продолжила: — Вернее, очень странные…

Айзенменгера кольнуло предчувствие — слабое, но обнадеживающее.

— Мы можем увидеться? Я хочу знать все подробности.

— Можно встретиться завтра во время первого перерыва. У меня столько работы…

Они договорились встретиться в больничной столовой.

Джастин Нильсен всю ночь проработала над диссертацией, и, несмотря на усталость, ее переполняло радостное возбуждение. Она закрыла ноутбук, когда небо над ночными силуэтами нью-йоркских небоскребов окрасилось на востоке в розоватые тона. Звуки пробуждавшегося города становились все отчетливее; поначалу разрозненные, гудки редких автомобилей постепенно сливались в единый уличный шум. Глядя на город из своего закутка в лаборатории, располагавшейся на семнадцатом этаже Колумбийского университета, она чувствовала себя выше всего этого. Университет, конечно, находился не в самой фешенебельной части города, но все-таки именно здесь наиболее остро ощущались ритм и душа Нью-Йорка, и Джастин, сравнительно недавно пополнившая ряды его жителей, пребывала в приподнятом настроении.

Она подхватила свою сумочку, накинула лямку ноутбука на плечо и направилась к лифтам. Людей вокруг было немного, и большинство тех, кто попадался ей на пути, не обращали на Джастин никакого внимания, что очень ее устраивало. У нее еще со времен колледжа выработалась привычка работать по ночам — почему-то именно это время суток было для нее наиболее продуктивным. Кроме того, ночная работа гармонировала и с ее личной жизнью: сейчас она поедет домой, выспится, встретится с Рико, они посидят в какой-нибудь недорогой забегаловке, и потом она вернется в университет, чтобы продолжить работу над диссертацией.

Еще одно преимущество ночной работы — метро. В ранние часы народу там немного, какой маршрут ни выбери. На ее линии в вагонах почти всегда оставались свободные места, но дело было даже не в этом. Вечерние поездки Джастин считала опасными, некоторые припозднившиеся пассажиры внушали девушке страх, хотя кто-то из знакомых однажды сказал ей, что как раз собственный страх и является наибольшей опасностью. Возможно, это было и так — по крайней мере, за время ее недолгой жизни в Нью-Йорке к Джастин никто не приставал.

В этот день поездка также прошла без происшествий, и Джастин поднялась на поверхность неподалеку от своего дома в северном Бруклине целой и невредимой. Ей оставалось лишь перейти улицу, подняться на второй этаж и сделать два шага, чтобы оказаться перед дверью, за которой ее ждал отдых. Поверхность двери украшали три замочные скважины. Справившись с первыми двумя замками, Джастин вставила ключ в третий, повернула его, толкнула дверь и вошла в квартиру. Прогремевший за этим взрыв унес жизни пятерых людей, в том числе пятилетнего мальчика из квартиры наверху. Тела Джастин Нильсен так и не нашли.

— Инспектор!

Возглас прокатился по коридору, насквозь пропахшему политурой, потом и хлоркой, отдался эхом во всех направлениях и в итоге превратился в нестройный, но громкий хор. Не узнать голос было невозможно. Ламберт. По пути к шефу Уортон пришлось миновать трех констеблей и женщину-клерка, на лицах которых она успела прочитать самые разные чувства — от любопытства до сочувствия. Все знали, что отношения между нею и Ламбертом далеки от безоблачных.

— Сэр?

— Я хочу поговорить с вами. Сейчас.

Даже для Ламберта это прозвучало слишком резко. Беверли собралась было выслушать очередную порцию нелестных слов в свой адрес, но вдруг поняла, что явно недооценила накал, прозвучавший в голосе Ламберта. С утра она собиралась совершить обход местных питейных заведений — разумеется, не с целью как следует напиться, а в порядке подготовки к предстоящей операции по пресечению торговли контрабандными сигаретами. Сделать это ей приказал сам Ламберт, но ничего необычного в подобном распоряжении не было, Беверли уже успела привыкнуть к его капризам. Взглянув в глаза начальнику, она догадалась, о чем пойдет речь, резко развернулась на каблуках и молча прошагала мимо заинтересованных зрителей, не обращая внимания на их косые взгляды.

Войдя в свой кабинет, Ламберт плюхнулся в кресло. Под тяжестью тела старшего инспектора этот видавший виды предмет мебели, весь в пятнах и дырках, жалобно скрипнул. Беверли вошла следом за шефом и подчеркнуто плотно закрыла за собой дверь, готовясь к отражению атаки.

— Что происходит, инспектор Уортон? — Ламберт произнес это тоном человека, которому все отлично известно, но Беверли рискнула уйти от прямого ответа.

— Сэр?

— Давайте не будем, инспектор. — Кресло под Ламбертом издало жалобный писк. Указывая на две папки, лежавшие перед ним, он продолжил: — Несанкционированное проникновение в компьютерную базу данных. Несанкционированные криминалистические анализы. Это то, что мне известно. Что еще?

Лайм. Доказать нельзя, но это все равно что доказывать таблицу умножения. Беверли никогда не утруждала себя доказательствами очевидного. Она трижды вздохнула и скрестила пальцы за спиной.

— Это дело Маклеода, сэр.

Ламберт нахмурился:

— И что с этим делом?

Угон автомобилей под заказ, переправка их за границу по хорошо отлаженному каналу. Маклеод зарабатывал на этом десятки тысяч фунтов в месяц.

— У меня появилась информация, что Маклеод провел ночь в Глазго, в отеле «Претендер». Я сочла необходимым это проверить.

Старший инспектор ей не поверил, но Беверли было на это наплевать. Значение имело лишь то, сможет ли он доказать обратное.

— К чему такая секретность? Где ваш рапорт? — Ламберт прекрасно понимал, что бесполезно допытываться у Беверли об источнике информации.

— Это была всего лишь версия, и я решила, что не стоит поднимать по этому поводу шум, пока не будет получено подтверждение.

Ламберт смотрел на Уортон немигающим взглядом. Она стояла, думая о том, за что же он так невзлюбил ее с самого первого дня и что кроется за его враждебностью. Тем временем старший инспектор задал новый вопрос:

— А что с часами?

Она ответила:

— Их нашли в комнате Маклеода. Я подумала, что мы сможем выяснить, с кем он там встречался. По той же причине я запросила список гостей.

Он опять окинул ее мрачным взглядом, потом взял со стола одну из папок и ткнул ею в Беверли.

— Возможно, вам повезло, инспектор. — Произнес он это совсем не так, как поздравляют с успехом, скорее это было сказано с неудовольствием. — Один из отпечатков, оставленных на часах, нашелся в картотеке. Поглядите.

Со смесью облегчения и беспокойства Уортон приняла из его рук папку. Меньше всего ей было нужно, чтобы Ламберт пребывал в курсе именно этой линии расследования. Придется заняться литературным творчеством и сочинить красивый рапорт. Впрочем, не было такой вещи, с которой она не справилась бы.

Едва заметным движением головы Ламберт дал понять, что разговор окончен.

Только покинув его кабинет, Беверли открыла папку. Идентифицированный отпечаток принадлежал Адаму Ританду. Что ж, неплохо — но когда она прочитала досье этого самого Ританда, выяснилось, что все не так просто. Адам Ританд не был обыкновенным уголовником, напротив, он являлся отставным сотрудником спецслужб, а это значило, что он прошел серьезную подготовку и прекрасно разбирался в деле организации и проведения всевозможных грязных операций, в том числе шантажа. А возможно, он был профессиональным киллером. Досье на него завели в связи с делом о краже со взломом, имевшим место одиннадцать лет назад, хотя — и это Беверли тоже нашла весьма странным — украдено ничего не было.

Главной проблемой же было то, что Ританд был убит за границей семь с половиной лет назад.

Теперь Беверли Уортон поняла, как был прав Айзенменгер, утверждая, что это дело куда серьезнее, чем могло показаться на первый взгляд. Раскрытие тайны смерти Миллисент Суит — и в этом Беверли была абсолютно уверена — откроет ей, рядовому инспектору полиции, невероятные перспективы. И она, черт побери, не позволит Ламберту помешать ей. Так или иначе, это будет ее победа, и ничья больше.

Она зашагала по коридору, прижимая папку к груди и улыбаясь. Теперь первым делом следовало найти Лайма.

Этот день определенно был неудачным. Эксперименты по передаче генов снова не получились, и мыши так и не обнаружили признаков неврологического дефицита, которые означали бы, что данную технологию можно использовать для получения множественного склероза. Доктор Соммер, под чьим руководством Карлос проводил эксперименты, не обвинил его прямо в некомпетентности, но намеки на это то и дело проскальзывали в разговоре — именно в действиях Карлоса доктор видел основную причину их неудач.

Вдобавок ко всему головная боль, мучившая Карлоса с утра, не желала униматься, не помогали даже гидратация и нестероидные противовоспалительные таблетки. Дома расслабиться тоже не удалось — Нерис, недовольная тем, что Карлос опять заявился в подпитии и оказался неспособным обеспечить ей должные эротические удовольствия, закатила очередной скандал, разбив о голову Карлоса, и без того больную, две крышки от кастрюль.

Нет, день решительно не удался.

Новость он узнал от приятеля: Тернер умер. Удивившись этому известию, он принялся расспрашивать о подробностях. Насколько ему удалось узнать, умер профессор несколько недель назад — свалился с верхнего этажа многоярусной автопарковки. То ли по неосторожности, то ли решив таким образом свести счеты с жизнью.

Карлос не без сожаления подавил в себе первую реакцию на это известие («Поделом суке») — какое-то время он искренне радовался смерти своего бывшего начальника и только несколько часов спустя вспомнил о Милли.

Он все еще чувствовал привязанность к ней. Теперь, спустя время, ее образ представлялся Карлосу чистым и невинным — пожалуй, он был единственным светлым пятном в череде лиц и событий, положивших конец их пребыванию на Роуне. Он не возлагал на девушку ни капли вины за ту роль, которую ей волей случая пришлось сыграть в его жизни. Он писал ей, пытаясь выразить это чувство, один раз даже наведался в ее убогую квартирку.

И сейчас Карлосу вдруг снова захотелось увидеть ее, узнать, как она и что с ней.

Еще не было шести, когда он позвонил в лабораторию Тернера в надежде поговорить с Милли. Его соединили со Сьюзан Уортин.

Вот уже второй час Елена не отрываясь смотрела в окно. И вовсе не потому, что сегодня из него открывался какой-то совершенно необыкновенный вид, просто она не могла больше ни минуты сидеть за бумагами. В какой-то момент она собралась было послать Седрика Годфри Кодмана с его растратой в триста тридцать девять фунтов шестьдесят семь пенсов куда подальше, но — и, возможно, к счастью, — ей удалось взять себя в руки. Теперь она сидела, обхватив себя за плечи, и смотрела в небо — на что-то далекое и потому непреходящее.

Она чувствовала дрожь во всем теле, но даже не пыталась с ней совладать.

Что-то было ужасно, непоправимо не так.

Раздался стук в дверь, и, прежде чем она успела что-либо ответить, в кабинет вошел Стюарт Карни. Подняв брови, он спросил:

— Елена, у тебя найдется минутка?

Она уже собиралась было ответить отказом, как Стюарт продолжил:

— Я только хотел сказать, что получил информацию, которую ты просила. «Уискотт-Олдрич».

Это меняло дело. Глубоко вздохнув, Елена подавила желание сказать какую-нибудь грубость.

— Конечно, заходи. Кофе будешь?

От кофе Стюарт не отказался, как не отказывался никогда. Однако поговорить с ним о «Уискотт-Олдрич» удалось только после того, как Елена отмела все его попытки завести светскую беседу.

— Знаешь, пришлось попотеть.

Стюарт был симпатичен Елене.

Несколько высоковат, слегка худоват и немного застенчив, но все это, вместе взятое, производило приятное впечатление. Ко всем прочим своим физическим и интеллектуальным достоинствам, Стюарт обладал располагающей улыбкой, которая вкупе с умением вести беседу и неизменно элегантным гардеробом делала его мужчиной, приятным во всех отношениях. Он не раз приглашал Елену скоротать вместе вечерок-другой в баре, иногда она даже принимала эти приглашения, но в ее сознании Стюарт оставался просто другом, и перейти эту границу и вызвать в ней более нежные чувства ему было, видимо, не дано.

— Это заняло больше времени, чем я предполагал. — Повторив эту фразу, он сделал в середине ее маленькую паузу, дабы Елена смогла оценить сложность проделанной им работы. — Пришлось просидеть вчера в конторе до девяти вечера.

На этот раз пауза оказалась несколько длиннее. Он умоляюще посмотрел на Елену, но та не могла упустить случая дать парню еще немного пострадать.

— В прошлую пятницу я просидела тут до одиннадцати, — невозмутимо отрезала она.

— О. — Он отвел в сторону взгляд, и одновременно с этим уголки его губ горестно опустились.

Елена почувствовала бы себя менее жестокой, даже если бы утопила котенка.

— Но я очень благодарна тебе, Стюарт.

Результат ее слов не замедлил сказаться: Стюарт широко и искренне улыбнулся, пробормотав что-то вроде «не стоит благодарности». Елене приятно было осознавать, что ей, пусть на словах, удалось доставить парню радость.

— Так в чем все-таки были трудности? — спросила она прежде, чем Стюарт успел пригласить ее на ланч.

Он открыл лежавший на коленях портфель, достал из него лист бумаги и одновременно с этим произнес:

— Говоря коротко, компания «Уискотт-Олдрич» существует только на бумаге.

— Ширма?

— Похоже на то. Компания зарегистрирована на юге штата Джорджия и, если верить документам, располагается на одном из забытых Богом островков Южной Атлантики. Компания и не американская, и не русская.

— Офшор? Налоговый рай?

— Какой там рай!

— Тогда почему там?

Стюарт пожал плечами:

— Ну, я полагаю, потому что это край света.

— С этим понятно — подставная фирма. И кто за ней стоит?

— Вопрос в самую точку, не в бровь, как говорится, а в глаз. Ниточки от «Уискотт-Олдрич» тянутся к нескольким компаниям и корпорациям, часть из которых реальные, а часть — такая же липа.

— Можно найти в этом какую-нибудь закономерность? Чем эти реальные и липовые компании занимаются?

Стюарт пробежал глазами лист бумаги, исписанный мелким почерком с обеих сторон. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова заговорил:

— Вообще-то нет. Тем более в нашем случае.

— Что ты имеешь в виду?

Возможность показать себя выявила в Стюарте одновременно и наиболее привлекательные, и самые неприятные черты его характера. После долгой, многозначительной паузы он прочистил горло, будто готовился выступить в роли адвоката перед особенно впечатлительным судьей Верховного суда. Подавшись вперед, он положил сложенные крест-накрест руки на краешек стола и только после этого заговорил:

— Если вы хотите спрятать деньги, то не будете пропускать их через явно связанные между собой компании. Вы постараетесь смешать их с другими деньгами.

Он со значением посмотрел на Елену, словно давая ей возможность оценить всю глубину своего интеллекта. Воспользовавшись паузой, она спросила:

— Так куда же все-таки ведет этот след?

— Боюсь, никакого криминала в этом нет.

— «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс»?

От удивления Стюарт широко раскрыл глаза и поднял голову так, что нижняя челюсть у него отвисла сама собой. Вопрос Елены вызвал в нем столько невинного изумления, что Елене стало почти его жалко. Лицо Стюарта всегда выражало не только его мысли и чувства на данный момент — он весь был как на ладони.

— «Пел-Эбштейн»? Но как…

— Значит, за ними стоит «Пел-Эбштейн»? — Елена не сочла нужным давать какие-то пояснения.

Стюарт не знал, как ответить, слова Елены подействовали на него, как лошадиная доза транквилизатора.

— Все не так просто. Нельзя сказать, что в этом деле за А следует Б, потом В и так далее. Все денежные операции между этими компаниями крайне запутаны, и разбираться в их тонкостях ужасно скучно.

— Так дай мне поскучать, — с некоторым возбуждением в голосе произнесла Елена.

Он протянул ей список, который достал из портфеля. В нем значилось шестнадцать названий.

— Понимаешь, что получается?

Она перестала что-либо понимать, едва ее взгляд выхватил из списка одно из этих шестнадцати названий.

«Кронкхайт-Кэнэд».

— Елена?..

Внезапно она почувствовала в голове необычайную легкость, граничившую с обмороком, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы преодолеть это ощущение и не потерять нить разговора. Она выдохнула и, собравшись с мыслями, задала очередной вопрос:

— Послушай, Стюарт, скажи мне только одну вещь. Возможно ли доказать, что за всем этим стоит «Пел-Эбштейн»?

На лице парня можно было прочитать, что этот вопрос слишком сложен для его понимания. Несколько секунд Стюарт морщился, хмыкал и наконец выдал:

— Ну, связи можно установить только приблизительно, но доказать, что «Пел-Эбштейн» использует «Уискотт-Олдрич» в преступных целях, нереально. Здесь столько пересечений с другими компаниями, что сама постановка вопроса, в сущности, теряет смысл.

Он ушел, не расставшись с надеждой на большее, нежели то, что сумел получить. Чувство такта и природная застенчивость не позволяли Стюарту напрямую говорить о своих чувствах и желаниях. После его ухода Елена провела какое-то время в раздумьях, и единственным советчиком ей была тишина. Юридических доказательств связи «Уискотт-Олдрич» и «Пел-Эбштейн», возможно, и не существовало, но ведь должны быть и другие способы установить истину! Она уже не сомневалась, что за историей с Марком Хартманом стоит «ПЭФ».

Жан-Жак Ренвьер сидел в маленьком кафе недалеко от Музея Пикассо в Париже и ждал, когда ему подадут пастис. Уже несколько месяцев он ничем не занимался и вообще не имел ни малейшего желания устраиваться на какую-либо работу — жизнь была слишком прекрасна, чтобы растрачивать ее на всякую ерунду. Дафна, его вновь обретенная и любвеобильная подружка, опаздывала (правильнее было бы сказать, как всегда опаздывала), но Жан-Жак считал, что деньги влияют на время так же, как масса и энергия, так что ничего, он ей простит.

Размышляя о жизни, он улыбался. Наконец-то ему повезло, теперь в этом можно было не сомневаться. После того страшного пожара в лаборатории он, разумеется, размышлял о будущем. Что-то станется с ним теперь? Тревогу усилили слухи, что «ПЭФ» собирается вообще прикрыть проект. Будучи лабораторным техником, Жан-Жак относился к разряду наемных работников, а не к интеллектуалам высокого полета, и прекрасно понимал, что в любой компании к таким, как он, относятся немногим лучше, чем к животным, за которыми ему приходилось выгребать дерьмо. Рассказывая о своей карьере подружке, Жан-Жак, разумеется, говорил совсем иное. Это просто чудо, иначе как везением это не назовешь: после пожара ему предложили не только продление контракта, но и работу на родине.

В общем, руководство «ПЭФ» проявило к персоне Жан-Жака Ренвьера необычайное внимание. По правде говоря, именно это его и тревожило.

Первое, что он подумал, — не в Протее ли дело…

Но результат анализа крови оказался отрицательным, а беспокойство компании о его, Жан-Жака, судьбе было вызвано тем, что он, принимая участие в секретном проекте, стал обладателем информации, составляющей коммерческую тайну. По крайней мере, так ему тогда объяснили.

Вот почему он счел за лучшее все-таки уйти из «ПЭФ» и теперь пытался завязать неофициальные контакты с одним из конкурентов компании — «Ли-Фромини».

Но где же Дафна? По телефону она сказала, что едет с Монмартра от бабушки — старуха неплохо устроилась, в очередной раз подумал Жан-Жак. Дафне приходилось ублажать старую перечницу, поскольку всеми материальными благами в своей жизни она была обязана ей. Что ж, он, Жан-Жак, подождет, времени у него хоть отбавляй, а потому еще одна рюмка пастиса не помешает, подумал он. Он повернулся, чтобы обратить на себя внимание официанта, и, когда снова повернулся к столу, с удивлением обнаружил, что напротив него сидит человек.

— Мсье Ренвьер?

И сидит, стало быть, не просто так. Человек был невысокого роста, чуть полноватый. Незнакомец обладал добрыми глазами неопределенного цвета и небритыми щеками.

— Я из «Ли-Фромини», — представился незнакомец.

Жан-Жак удивился, но радость быстро затмила в нем все остальные чувства.

— Я не думал, что вы свяжетесь со мной так быстро.

Ответом ему стала приветливая улыбка.

— Поверьте, мсье, ваш звонок весьма заинтересовал нас. Очень, очень заинтересовал. Мы можем поговорить?

Жан-Жак замялся:

— Сейчас должна прийти моя девушка. А мы могли бы встретиться в другой раз? Ну, скажем, завтра?

Еще одна очаровательная улыбка. Но, несмотря на кажущееся расположение к Жан-Жаку, незнакомец покачал головой. Он указал на автомобиль, стоявший вопреки всем правилам парковки перед самым кафе.

— Увы, завтра не получится. Мой босс вон в той машине, и он хочет говорить с вами немедленно.

Жан-Жак продолжал колебаться, но, покрутив головой и убедившись, что Дафны все еще не видно, согласился.

— Хорошо, только недолго.

Он поднялся из-за столика и направился к машине в сопровождении коротышки как раз в тот момент, когда официант принес пастис.

Выпить его, увы, Жан-Жаку не довелось. Минутой позже он был убит выстрелом в висок на заднем сиденье того самого автомобиля, а еще через два часа похоронен в специально выкопанной известковой яме где-то к северу от Орлеана.

Дела у Люка явно шли в гору — об этом можно было судить хотя бы по обстановке, царившей в его офисе. Тихий и просторный, он содержался в чистоте и порядке, коллеги Люка — по крайней мере те, которых успела заметить Беверли, — держались по-деловому строго, да и сам Люк выглядел весьма респектабельно. Впрочем, он всегда излучал обаяние, теперь же чувство собственного достоинства и безграничная уверенность в себе прямо-таки выпирали из него. Возможно, Люк еще не всего успел достичь в жизни, но он был уверен, что и это не за горами.

Беверли невольно подумала о себе, и где-то в глубине ее души шевельнулось чувство, похожее на чувство неполноценности. В голове у нее мелькнула непривычная и, во всяком случае, не успокаивающая мысль: правильно ли она поступает, когда даже теперь, понимая всю серьезность своего расследования, не идет к Ламберту и не выкладывает ему все? Если он предпочтет отмахнуться, тем хуже для него.

Но Беверли Уортон была не тем человеком, который предается сомнениям. Пока она лишь однажды испытала поражение, когда ее карьере, до того момента гладкой как лед, был нанесен серьезный удар. Серьезный, но не смертельный. Сейчас же у нее был шанс наверстать упущенное, и она этот шанс не упустит.

Люк принял ее прекрасно: усадил в удобное мягкое кресло и предложил кофе из настоящей фарфоровой чашки. Видно было, что ему очень хочется поболтать, но Беверли спешила.

— Расскажи мне об «Уискотт-Олдрич», Люк.

Он задумался, и Уортон почувствовала, что его что-то останавливает.

— Проблемы?

Люк вскинул голову и изобразил на лице некое подобие таинственности.

— Может, да, а может, и нет.

Услышав из уст старого друга столь странную сентенцию, Беверли коснулась его руки и тихо произнесла:

— Ну пожалуйста! Ради нашего милого прошлого, а?..

Он улыбнулся, выдвинул ящик стола, достал из него объемистую папку и положил ее перед Беверли.

— «Уискотт-Олдрич» — компания весьма и весьма интересная. Кто-то постарался хорошенько замаскировать ее, чтобы людям вроде меня было нелегко разобраться, кому она на самом деле принадлежит и кто и в каких целях ее использует.

— Ну и кто же там заправляет?

— «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс».

Беверли практически не сомневалась, что Люк скажет именно это. Но следующая его реплика заставила Уортон широко раскрыть глаза от удивления.

— Из собранного мною досье можно предположить, что ею пользуются призраки.

Уортон с опаской посмотрела на оранжевую папку, которую держала в руках. Призраки, то есть национальная безопасность. Люк что, смеется над ней?

— Конечно, это всего лишь предположение. Ничего конкретного.

Когда дело доходит до призраков, нет ничего конкретного. Тем не менее призраки эти вполне реальны, и навредить они могут весьма и весьма серьезно. Ставки возросли, но это только усилило охотничий азарт Уортон. Она сказала:

— В одной из лабораторий «Пел-Эбштейн» года полтора назад случился пожар. Произошло это на каком-то острове у берегов Шотландии. Мне нужно знать о той лаборатории все.

Люк вздохнул. Под маской беззаботности Беверли разглядела на его лице признаки тревоги — она слишком хорошо знала этого человека. Оглянувшись, чтобы убедиться, что их никто не может увидеть, она взяла Люка за руку:

— Я скучала по тебе.

Он посмотрел на ее тонкие пальцы, затем, отведя взгляд, расплылся в улыбке:

— Ну что ты за сучка, Бев? Просто бешеная сучка!

Люк рассмеялся громко и раскатисто. Она улыбнулась, видя, что у него поднялось настроение, но тут же опешила, когда Люк вдруг резко прервал смех, наклонился к ней и прошептал ей в самое ухо:

— Тебе, да и мне тоже, нужно держать ухо востро и быть поосторожнее с этим. Слышишь? — поосторожнее!

— Боже! Что ты здесь делаешь?

Своим криком Нерис могла бы поднять по тревоге роту солдат. Карлос же лишь приоткрыл глаза и осклабился:

— Что я здесь делаю? Живу, разве не так?

Она рассмеялась:

— Ха! Если ты здесь жрешь, срешь и спишь, это еще не значит, что ты здесь живешь!

Карлос хотел ответить ей в том же духе, но передумал. В общем-то, у Нерис были некоторые основания для недовольства.

— Послушай, Нерис, я знаю, что в последнее время тебе со мной было не очень-то весело…

— Нет, вы послушайте! Весело? Да за все эти десять лет я ни от кого не слышала более наглого вранья! Он говорит — весело!!! — В словах девушки было столько сарказма и желчи, что хватило бы на десяток разъяренных фурий.

— Но я старался наладить наши отношения.

Нерис уперлась кулаками в свои восхитительные бедра и все тем же саркастическим тоном произнесла:

— Да неужели? И что ты для этого сделал?

Карлос пожал плечами:

— Послушай, Нерис, ну прости меня. Я был просто дерьмом, но с сегодняшнего дня обещаю вести себя хорошо. Правда, Нерис. Я подумал, что было бы здорово устроить дома небольшой праздник. Приятный вечерок вдвоем, бутылка-другая вина… — Он взял девушку за подбородок и улыбнулся, глядя ей в глаза.

Устоять против такой его улыбки Нерис не могла. Она презрительно фыркнула, но что-то подсказывало Карлосу, что его победа уже не за горами.

— Очень хорошо! И чтобы устроить праздник, он выбрал вечер — тот единственный вечер за всю неделю, когда мне нужно уходить!

Он попытался сообразить, какой сегодня день недели, вспомнил, что вчера была среда, стало быть, сегодня четверг, а по четвергам Нерис занимается, как она это называет, гончарным искусством.

— О боже! Вечерний кружок. Прости, Нерис…

Но даже эта фраза вызвала у нее раздражение:

— Ну как ты мог забыть, Карл? Каждый четверг у меня кружок!

— Ну, забыл, забыл! А ты обязательно должна идти? Неужели ты хоть одну неделю не можешь обойтись без своей глины?

Он почти выиграл раунд. Нерис подобрела, гнев ее почти иссяк. Но любовь к гончарному искусству взяла верх.

— Я должна, — твердо сказала она.

Оставшись в одиночестве, Карлос достал из холодильника банку лагера, сел на диван и жадно выпил. Поговорить было не с кем, оставалось только думать. Он и думал — о своих бывших коллегах.

Сначала Тернер, потом Милли. Невероятно.

А как она умерла…

Он пытался убедить себя, что это простое совпадение. Все шестеро сдавали анализы после пожара, и все анализы были отрицательными — они сами это видели. Поэтому смерть Милли и Тернера не может иметь отношения к Протею. Или…

Он покопался в боковом кармане пиджака и вытащил оттуда потрепанную записную книжку. Не мешало убедиться, что Жан-Жак и Джастин живы и здоровы.

Через час от былого спокойствия Карлоса не осталось и следа. Более напуганного человека трудно было представить. Карлос остервенело ходил по комнате из угла в угол и напряженно думал. Нужно, черт возьми, что-то делать, куда-то бежать!..

Бежать? Но куда?

Мать еще жива, но с нею Карлос давно был не в ладах, за последние четыре года ни разу даже не позвонил ей, да и что толку бежать к матери? Если кому-то понадобится найти его, то первым делом искать будут там. В Ньюкасле он знал нескольких человек, кое-кто из них, возможно, не откажется приютить его на день-другой, да и то если не будет знать о ведущейся на него охоте. Впрочем, этот вариант тоже отпадает: Ньюкасл слишком близко, нужно убираться подальше. Карлос принялся перебирать в уме своих прежних подружек, но вскоре бросил это занятие, вспомнив, как легко и неожиданно исчезал из их жизней. Вряд ли они захотят впустить его туда снова.

И тут Карлоса поразила мысль, как мало у него друзей.

Фактически остался только один человек, к кому он мог теперь обратиться. Возможно, единственный, кто сумел бы объяснить толком, что все-таки происходит.

— Надеюсь, это вам поможет.

В таком состоянии Айзенменгер ее еще не видел. Белинда ерзала на стуле и крутила в руках папку, которую принесла с собой. Они сидели в больничной столовой, и Айзенменгер, без особого аппетита ковыряясь вилкой в тарелке, пытался понять, почему Елена так напряжена и не будет ли больше пользы, если он вгрызется в бумаги, а не в остывавшего цыпленка гриль. Белинда же не притронулась к еде вовсе. Скорее всего потому, что знала, чем это грозит, и испытывала изжогу при одном воспоминании о местной кухне. Елена, будучи осторожной во всем, и в том числе в еде, решила ограничиться бутылкой минеральной воды.

— Ну что, посмотрим? — Айзенменгер решил перейти прямо к делу.

Он положил вилку, благо подвернулась возможность это сделать. Подобно всем больничным столовым, здешнее заведение было довольно мрачным на вид — они что, специально так строят? Время основного наплыва посетителей уже миновало, и кроме них в большом, слабо освещенном зале с ровными рядами столов с пластиковым верхом, вокруг которых стояли такие же пластиковые стулья, людей в помещении было немного. По залу то и дело пробегали санитары, за одним из столиков сидела компания молодых врачей, кое-где можно было заметить медицинских сестер, заскочивших выпить чашку кофе. Вот и все, что осталось от недавней толпы, и лишь неубранные столы говорили о том, что полчаса назад здесь было людно и шумно.

— Я сделала вот что. — Белинда посмотрела на Айзенменгера. — Я извлекла ДНК и РНК…

Зная, что Елена не поймет ни слова из ее рассказа, Айзенменгер вежливо прервал девушку:

— Елена не медик, так что не углубляйся в терминологию.

Сказав это, доктор перевел взгляд на Елену, и та ответила ему благодарным кивком.

— Я сделала вот что, — начала еще раз Белинда. — Я подготовила образцы тканей, чтобы извлечь из них генетический материал, то есть дезоксирибонуклеиновую кислоту, или попросту ДНК, и рибонуклеиновую кислоту — РНК. ДНК — это материя, из которой состоят гены. Так вот, проведя анализ ДНК, можно определить, имеются ли в генах какие-либо изменения. РНК служит посредником между генами и самой клеткой. Разобравшись с ее составом, можно определить, какие из генов задействованы. Рак образуется из-за структурных аномалий в генах либо из-за того, что те или иные гены отключаются или включаются тогда, когда этого быть не должно.

Елена кивнула, и это должно было означать, что пока ей все понятно. Глядя, с каким сосредоточенным видом она слушает Белинду, Айзенменгер подумал, что она действительно понимает суть разговора.

— Проблема РНК в том, что эти соединения очень хрупки и недолговечны. Поэтому, чтобы сохранить их для исследования, конструируются их копии, называемые сДНК. Это дает возможность анализировать РНК с помощью веществ, которые называются рестриктазами. Они разрезают сДНК в определенных местах, и, если структура претерпела изменения, точки разреза меняются. Поэтому получающиеся фрагменты отличаются размерами от обычных. Используя флюоресцентный маркер и пропуская эти фрагменты через специальную машину, можно увидеть, какие из них переменили положение, и таким образом определить, какие изменения произошли в самой структуре.

— Флюоресцентное сканирование? — переспросила Елена, и Айзенменгер рассмеялся своей самонадеянности. Оказывается, он недооценивал эту женщину. Взглянув на него, Елена не без удовольствия улыбнулась. Айзенменгер же, склонив голову, произнес:

— Прошу извинить, если я вел себя покровительственно. Я просто полагал…

— Все нормально. Я, в общем-то, не очень разбираюсь в медицинских вопросах, но я адвокат и большая часть моей работы состоит в том, чтобы понимать людей и их проблемы, так что поневоле приходится учиться всему. С год назад я вела дело, где в качестве доказательства использовались анализы ДНК. Я запомнила несколько терминов, но так и не разобралась в принципах…

Белинда и Айзенменгер переглянулись.

— Продолжай, — кивнул он.

— В итоге получается табулограмма, которая поначалу кажется непонятной. — Белинда извлекла из кармана халата свернутый лист бумаги и развернула его перед Еленой.

Это оказался график, на котором точками были обозначены верхние и нижние пики некой кривой, тянувшейся вдоль оси координат. Сама же ось была разбита на пронумерованные отрезки. Айзенменгер переставил свою тарелку на соседний столик, чтобы Белинда могла полностью развернуть бумагу. Елена вплотную придвинулась к столу и принялась с интересом разглядывать график.

— И? — прервал доктор затянувшуюся паузу.

Белинда открыла рот, словно собираясь начать обстоятельный рассказ, но потом пожала плечами и сказала просто:

— Какой-то хаос.

— То есть?

— Каждый из пораженных образцов, которые я исследовала, имеет по меньшей мере шестнадцать структурных аномалий. А некоторые и того больше.

— А сколько должно быть? Какой результат дает анализ ДНК в большинстве случаев рака? — спросила Елена.

— Всего несколько аномалий. Может, одну, ну в крайнем случае десять-двенадцать.

— Значит, это какой-то неизвестный науке особенно агрессивный рак? Вы это хотите сказать?

Белинда кивнула.

— Это не дает нам никакой новой информации, — заметила Елена.

— Нет, дает! — вдруг с жаром выпалила Белинда, и оба — Айзенменгер и Елена — уставились на нее.

— Большинство форм рака имеют собственные, характерные лишь для них аномалии, и здесь, несмотря на множество изменений, я нашла одну закономерность…

— В тех шестнадцати, о которых вы говорили?

Белинда снова кивнула. Сделав паузу, чтобы Айзенменгер и Елена могли собраться с мыслями, она продолжила:

— Анализ клонированных ДНК подтвердил выраженное постоянство подмножества во всех типах опухолей. Во многих оказалось гораздо больше, но эти шестнадцать присутствуют постоянно. Даже в опухолях, где в обычных случаях их быть не может.

— Хаос? Генный хаос? Вы это хотите сказать? — спросила Елена.

На этот раз ответ Белинды оказался не столь категоричным.

— И да и нет, — проговорила она не вполне уверенно. — Видите ли, рак представляет собой последовательное развитие генетических сдвигов, каждый из которых способствует развитию опухолевых клеток. Хотя одновременно с этим в генах происходят и другие изменения, которые не обязательно участвуют в канцерогенезисе. Их называют вторичными сдвигами. А здесь таких сдвигов неимоверное количество, и общая картина представляет собой хаос, но красной нитью во всех них и в каждом в отдельности проходят эти шестнадцать.

— Эти шестнадцать характерных изменений присутствуют в любых формах рака? — спросил Айзенменгер.

Девушка сокрушенно покачала головой:

— Я поспрашивала коллег, так, чтобы быть уверенной. Никто из тех, с кем я говорила, не мог назвать опухоль, в которой встречались бы все шестнадцать.

Все трое уткнулись в распечатку, и каждый думал о своем.

— Здесь можно увидеть еще кое-что, — произнесла Белинда. Она говорила неуверенно, почти извиняющимся тоном. Достав еще один лист бумаги, она развернула его на столе поверх первого. — Это, — сказала она, указывая на высокий пик в правой части графика.

— И что это? — поинтересовался Айзенменгер.

— Я не сразу поняла. Этого здесь быть просто не может, но это есть, во всех образцах.

Первой, как ни странно, сообразила Елена.

— Вы хотите сказать, что это заражение?

Белинда утвердительно кивнула:

— Это, конечно, наиболее вероятно. Я использовала ПЦР, полимерную цепную реакцию, полимеразу, чтобы произвести анализ сДНК. Получилось, что копия РНК подверглась тому же самому заражению.

Не нужно было иметь диплом врача, чтобы понять: сказанное сейчас Белиндой начисто перечеркивало все предыдущие версии. Это сознавали и Елена, и Айзенменгер. Поэтому он переспросил:

— Ты уверена? У тебя есть доказательства того, что это заражение? Ты можешь точно определить, что это?

— Этим я и занималась. Я попросила коллегу из отдела вирусологии помочь мне, в таких делах у меня совсем нет опыта…

— И?.. — Елена заметила нетерпение в глазах Айзенменгера. — Что это?

Белинда вывалила на стол еще груду бумаг. Графики на них были намного длиннее двух предыдущих. Четыре волнистые линии зеленого, красного, синего и черного цветов, казалось, растягивались на многие метры. Каждый их пик был обозначен буквами, которые повторялись бесконечно, казалось, без всякой закономерности.

— Все образцы выявили одну и ту же последовательность. Когда мы проверили полученные результаты по базе данных на сходство с известными генами, то получили необычный результат.

Айзенменгер смотрел на буквы, словно пытаясь сложить из них какое-нибудь слово.

— Что значит — необычный? — спросила Елена.

На лице Белинды появилось выражение крайней озадаченности.

— Оказалось, что все образцы содержат шестнадцать генов, перемежающихся цепями, в которых я долго пыталась разобраться. И еще, там не было интронов.

Здесь Елена окончательно потерялась:

— Что это значит?

Не отрывая глаз от графиков, Айзенменгер пояснил:

— Гены — штука сложная. Бог, или кто еще там, произвел их в виде сгустков, которые принято называть аксонами. Эксоны разделяются длинными отрезками ДНК, которые на первый взгляд кажутся бесполезными. По крайней мере, если говорить о строительных генах, интронах. Когда ген выражен и переведен в РНК, используются только эксоны, интроны удаляются и отбрасываются. Некоторые специалисты считают их бесполезными, но мы просто не знаем пока, какую функцию они выполняют.

— Тогда почему это так важно?

— Потому что трудно понять, из-за чего все шестнадцать генов могут оказаться связанными в одну нить и не иметь при себе интронов. — Доктор вдруг улыбнулся, но не потому, что сказал что-то веселое. — По меньшей мере, все это выглядит странно.

Айзенменгер высадил Елену у дверей ее дома. Было время, когда он мог позволить себе подняться вместе с ней выпить чашечку кофе и поболтать, но теперь об этом лучше было не вспоминать. Затормозив у подъезда, он вдруг подумал, что остановил машину почти на том самом месте, что и в тот вечер, когда Мари, движимая ревностью, неожиданно выскочила из-за угла и едва не сбила Елену с ног. Да и время суток было то же — уже начало смеркаться. Когда Айзенменгер напомнил Елене о том происшествии, она пропустила его слова мимо ушей. Или сделала вид, что пропустила.

— Послушай, Елена, в чем дело? — внезапно разозлившись, проговорил он, отбросив свойственную ему деликатность. — Ты выглядишь так, словно весь вечер пребываешь в каком-то параллельном мире.

Елена уже выходила из машины, всем своим видом показывая, что ей хочется как можно быстрее избавиться от его присутствия. Вопрос доктора, казалось, лишь усилил это желание, но в тот момент, когда Елена уже одной ногой стояла на тротуаре, она вдруг неожиданно повернулась к своему спутнику. На лице ее в этот миг был написан ужас; оно напоминало посмертную маску.

— Зайди-ка ко мне, Джон. Думаю, произошло нечто ужасное, — произнесла она.

Беверли вернулась за свой рабочий стол. Больше она такому бабуину, как Лайм, не доверит никакой работы. Дело, похоже, становилось все более интересным, хотя куда оно могло привести, Уортон пока не понимала. Однако еще несколько часов работы — и все прояснится.

Беверли начала с проверки Миллисент Суит и Робина Тернера, которая, в общем-то, ничего ей не дала. Она узнала, что Тернер недавно женился, и на всякий случай записала его адрес. Потом, заметив, что день подходит к концу, отыскала в справочнике телефонный номер Лейшмановского центра в Ньюкасле, позвонила туда и попросила соединить ее с отделом кадров. И вот тут начались проблемы. Беверли ответил молодой женский голос; судя по тому, что у обладательницы этого голоса в голове вместо мозгов плавало непонятно что, это была секретарша.

— Я не могу предоставить вам информацию.

В сущности, секретарша была права, и Беверли знала это, но для нее это не имело значения. Ей во что бы то ни стало требовалось узнать, кто такой Карлос и где его искать, а на официальный запрос у нее не было времени, да и впутывать в свое неофициальное расследование тамошнюю полицию ей тоже не очень хотелось.

— Послушайте, девушка. Я инспектор Уортон. Инспектор полиции, и вы обязаны отвечать на мои вопросы.

— А откуда мне знать, что вы действительно из полиции?

«О боже!»

Она терпеть не могла джорди, этого нортумберлендского произношения, находя его искусственным.

— Дорогая, я же не спрашиваю у вас шифры замков на сейфах компании. И меня не интересует, носит ли ваш управляющий под пиджаком женское белье и не вставляет ли себе в зад рыбий хвост, развлекая таким образом гостей на вечеринках. Мне лишь нужно знать, работал ли у вас в какой-либо должности человек по имени Карлос, и если да, то как его полное имя и где он проживает.

— Хамить для этого вовсе не обязательно, — вполне резонно заметил голос на том конце провода.

— Мне срочно требуется эта информация.

— Мне-то какое дело?

«О небо! Дай мне силы справиться с этим».

— Как вас зовут, дорогая? Я хотела бы знать, кому предъявлять обвинение в противодействии сотруднику полиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. Я расследую убийства, и у меня нет времени на болтовню с непонятно кем.

Сентенция Беверли возымела действие. На другом конце провода несколько секунд молчали, потом секретарша недоверчиво переспросила:

— Убийства?..

— Именно. Убийства. Так что будьте паинькой и отвечайте на мои вопросы.

Прошло еще минут десять, прежде чем секретарша, предварительно связавшись с управляющим, соблаговолила-таки ответить. За все время существования Лейшмановского центра неврологических заболеваний в нем работал единственный служащий по имени Карлос — Карлос Ариас-Стелла. К радости Беверли, он числился там до сих пор, однако именно в этот день на работу не вышел. Безо всякого предупреждения.

— У вас должен быть его домашний адрес.

Получить адрес и даже номер телефона Карлоса оказалось делом несложным, но, когда Беверли, набрав его, дождалась ответа, ее постигла неудача. Карлос Ариас-Стелла внезапно уехал. Женщина, поднявшая трубку, не имела ни малейшего представления о том, где он может быть, и, судя по ее тону, вряд ли отнеслась бы с энтузиазмом к идее пуститься на его поиски.

В сердцах брякнув трубкой, Беверли переключила свои усилия на вдову Робина Тернера.

Розенталь появился в этом безликом, как и все жилые кварталы всех городов мира, районе в тот момент, когда уличная суета уже пошла на убыль и сгущавшиеся сумерки, подсвеченные неоном, начали колоть глаза. Сейчас его не видел никто, и поэтому он мог позволить себе сбросить с лица свою привычную маску благодушия. Теперь его лицо, утратив человеческие черты, приобрело своеобразную красоту: в глазах, смотревших вперед прямо и жестко, застыл стальной блеск, губы сжались в тонкую линию, которая подчеркивала слегка выдававшийся вперед волевой подбородок и выпиравшие скулы. Розенталь никогда не был более красив, чем когда шел на убийство.

Ему пришлось совершить длинное и несколько сумбурное путешествие, но он сам вызвался на это дело, в то время как остальных его коллег, разбросанных по всему миру, к этой операции было решено не привлекать. Для Розенталя являлось делом чести и профессиональной гордости выполнить это самому; это — и еще одно, которое должно было поставить точку в деле Протея. Кроме того, он всегда любил Ньюкасл. Кое-кто из лучших людей, которых он знал, вышел из этого города и его окрестностей; это были лучшие люди, ставшие теперь частью прошлого. Прошлого, которое не желало его отпускать.

Он втянул носом воздух и почувствовал густой сладковатый аромат солода — наверное, где-то поблизости находилась пивоварня. Розенталь не любил пива и не переносил людей, его пьющих. Интересно, пьет ли Ариас-Стелла пиво? Скорее всего, пьет, если судить по его имени.

В парадной пахло мочой, но дверь оказалась прочной, добротной, недавно покрашенной — судя по всему, раз в двадцатый. В деревянной двери — матовое стеклянное окошко; рядом — покрытая грязной паутиной панель с шестью кнопками и шестью маленькими зарешеченными лампочками. Все кнопки, кроме четвертой, были снабжены картонными табличками с фамилиями хозяев квартир, криво выведенными на них разноцветными чернилами. Предварительно убедившись, что вокруг никого нет, Розенталь надавил на кнопку под номером четыре — единственную безымянную кнопку в этом подъезде.

Раздался непонятный треск, а вслед за ним столь же непонятный шум, который с равным успехом можно было счесть и человеческим голосом, и звуком, донесшимся из глубин далекого космоса.

— Мне нужно увидеться с Карлосом Ариасом-Стеллой.

Снова треск, и снова шум, на этот раз продлившийся несколько дольше. Впрочем, продолжительность ответной речи не сделала ее более внятной. Розенталь повторил свои слова и в ответ опять был вознагражден треском и невразумительным набором звуков.

— Извините, ничего не могу разобрать.

Ответ не заставил себя ждать, правда, кто говорил и что именно, понять было невозможно. Но Розенталь все же уловил, что в голосе прибавилось злости.

— Карлос здесь? — почти прокричал Розенталь, когда шум, походивший более на автоматную очередь, чем на человеческий голос, наконец стих.

Спустя секунду из-за двери раздалось негромкое жужжание, потом послышался слабый щелчок. Розенталь толкнул Дверь и быстро скользнул внутрь — мимо двух велосипедов и кипы писем и газет, сваленных на маленьком столике. Он догадался, и совершенно правильно, что квартира номер четыре находится на среднем из трех этажей. Перепрыгивая через ступени крутой лестницы, он никого не заметил.

Дверь нужной ему квартиры оказалась открытой. На пороге стояла невысокого роста женщина. Хозяйка квартиры явно была в бешенстве, чем немало позабавила Розенталя — домохозяйки почему-то никогда не сомневаются в том, что являют собой непреодолимую преграду.

— Этот идиотский домофон! Никогда толком не работает. Не могут сделать как следует! И никому нет дела, одна я пишу жалобы…

Пока женщина изливала желчь, Розенталь просчитывал варианты. Присутствие разъяренной фурии осложняло дело, но не превращало его в невозможное. Вопрос в том, понадобится ли применять кардинальные меры и к ней. Если удастся вытащить Карлоса на улицу и остаться с ним наедине, тогда не возникнет необходимость убирать и ее. Если же нет…

— Мне нужен Карлос.

Домохозяйка скривила лицо:

— Ну вот, опять! Нет его, он исчез. Я пришла вечером, а этот говнюк собрал свои манатки и смылся.

Оттолкнув ее, Розенталь шагнул в квартиру, хотя интуитивно чувствовал, что женщина говорит правду. Но сейчас это не имело значения — он должен был убедиться сам.

— Ах ты засранец, мать твою! — закричала хозяйка и устремилась вглубь квартиры вслед за Розенталем. — Слушай, ты, ублюдок, вали отсюда подобру-поздорову. Даю тебе десять секунд…

Засранец и ублюдок уже остановился и осматривал квартиру, и через какое-то время он повернул к хозяйке каменное лицо. Левой рукой, обтянутой бледно-желтой резиновой перчаткой, он ухватил женщину за подбородок, да так, что у нее оттянулась нижняя губа.

— Заткнись, сука! — тихо приказал он.

Он не ослаблял хватки, и глаза у женщины начали медленно, но верно вылезать из орбит. Внезапно Розенталь изо всех сил сдавил ее подбородок, резко толкнул хозяйку в комнату и шагнул следом. Тихо притворив за собой дверь и продолжая смотреть в насмерть перепуганные глаза, он указал на большое кожаное кресло перед телевизором. Боясь отвести взгляд от незваного гостя, только что разъяренная, а теперь тихая как мышь женщина покорно плюхнулась в кресло. Розенталю хватило двух минут, чтобы обшарить квартиру; еще четыре минуты ушли на то, чтобы просмотреть почту на кухонном столе и в корзине для бумаг. По-видимому, хозяйка не солгала: в квартире не было ни самого Карлоса, ни каких-либо следов его пребывания.

Покончив с этим, Розенталь подошел к ней и встал, загородив собой телевизор. Женщина взирала на него, как молящийся папуас на тотемный столб.

— Говори, где он!

Женщина испуганно затрясла головой, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Проверить, действительно ли она не знает, где искать этого кретина Карлоса, и не наделать при этом шума у Розенталя не было возможности, поэтому ему не оставалось ничего другого, как сменить гнев на милость.

— Вы уверены, что не знаете, где его искать? — произнес он медовым голосом, который при иных обстоятельствах можно было бы принять за дружеский или даже интимный, но сейчас этот голос заключал в себе скрытую угрозу.

Женщина все поняла и залепетала:

— Да! О боже мой, да, да!..

Скорее всего, она говорит правду, решил Розенталь.

Он уже развернулся, чтобы уйти, как внезапно вспомнил слова, которыми был встречен.

— Что вы имели в виду, когда сказали «Ну вот, опять»?

Теперь от ее воинственности не осталось и следа.

— Звонили из полиции. Они тоже искали его.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Вы уверены, что звонили из полиции?

— Ну да. Уортон, так она назвалась. Инспектор Уортон.

Розенталь задумался. Кто бы это мог быть на самом деле? Скорее всего, звонила Флеминг, назвавшаяся офицером полиции. Хотя… Нельзя сбрасывать со счетов и такой вариант. Тогда это уже не просто совпадение.

Жизнь научила Розенталя не быть оптимистом. По собственному опыту он знал, что беспочвенный оптимизм неизбежно оборачивается фатальной ошибкой. Он склонился над женщиной и, приблизившись к самому ее лицу, прошипел:

— Если ты кому-нибудь еще расскажешь об этом, я вернусь. Поняла?

Насмерть перепуганная хозяйка кивнула. Больше не глядя на нее, Розенталь стремительным шагом вышел из квартиры.

Елена надеялась, что признание поможет ей восстановить духовное и физическое равновесие. С момента, как она поняла, что Аласдера не существует, а «Кронкхайт-Кэнэд» связан с «Пел-Эбштейн», она пребывала на грани истерики — любая мелочь вызывала раздражение, да и физически она чувствовала себя отвратительно.

Отчасти это объяснялось стыдом: Елена злилась на себя, пытаясь понять, как случилось, что ее удалось провести, и притом самым примитивным способом. За каких-то несколько дней этот человек сделал с ней то, что никому до него не удавалось и за гораздо более долгий срок. Как это могло произойти? Какими приемами владел этот человек, и не просто владел, а владел в совершенстве?

Весь день эти вопросы не давали ей покоя, но ответов на них Елена не находила.

Другая и не менее важная причина ее состояния заключалась в том — и Елена была вынуждена себе в этом признаться, — что она готовилась обо всем рассказать Айзенменгеру. Ну, почти обо всем. Перспектива была не из приятных, но, по крайней мере, Елена, примирясь наконец с неизбежным и пригласив доктора в квартиру, надеялась, что признание принесет ей хоть какое-то облегчение. Но надежды ее, похоже, не оправдались.

Айзенменгер выслушал Елену не перебивая, не обращая внимания на сумбурность ее речи, мимику и жестикуляцию, которыми она непроизвольно сопровождала свой рассказ. Закончив исповедь, Елена посмотрела на доктора. Айзенменгер все так же сидел молча, погруженный в свои мысли, и в этот момент она почувствовала себя стриптизершей, вышедшей на сцену за минуту до начала трансляции футбольного матча.

Какое-то время Айзенменгер продолжал безмолвствовать, и Елена, боясь потревожить его мысли, тоже вынуждена была хранить молчание. Наконец он поднял на нее глаза, и Елена не разглядела в них и тени сочувствия.

— Ты понимаешь, что все это значит?

Для нее и то, что с ней произошло, и необходимость рассказывать об этом Айзенменгеру значили очень многое, но, услышав слова доктора, Елена вдруг подумала, что ему ее переживания безразличны.

— Что? — устало спросила она.

— Между Аласдером, будем называть его так, и «Пел-Эбштейн» существует очевидная связь. То, что случилось с тобой, еще раз доказывает: игра, в которую мы вступили, оказалась намного серьезнее и опаснее, чем мы думали. Сперва жучок, теперь это.

Серьезная игра.

События сегодняшнего дня настолько подкосили силы Елены, что она буквально валилась с ног. Она спросила:

— Ты все время говоришь, что это серьезная игра, но ты можешь хотя бы в общих чертах объяснить, что происходит?

Доктор поднял брови и, посмотрев на Елену с улыбкой, которую можно было понять как извиняющуюся, ответил:

— Думаю, я знаю, что убило Милли Суит. А вот чего я пока не знаю, так это почему смерть настигла ее только сейчас. Ну и опять же, при каких обстоятельствах она получила свою смертельную инъекцию. — Доктор перевел дыхание и продолжил: — Хотя у меня есть кое-какие мысли на этот счет.

Джон Айзенменгер — наивная душа! — оказался совершенно ошеломлен реакцией, которую вызвали его слова у Елены.

— Ради всего святого! — не проговорила, а скорее прокричала она. — Когда ты, черт возьми, станешь говорить нормально, а не своими гребаными намеками? Что с тобой? Тебе что, доставляет удовольствие доводить людей до трясучки своими великими познаниями?

Погруженный до сего момента в высокие материи и размышления о возможных вариантах развития событий, Айзенменгер вынужден был теперь спуститься на землю. Для него это путешествие заняло некоторое время, как не в один миг произошла перемена среды обитания у первобытных морских существ.

Однако внезапный взрыв ярости отобрал много сил и у Елены. Она закрыла глаза, чтобы спрятаться от совершенно потерянного взгляда Айзенменгера.

В конце концов она услышала, как он, словно маленький мальчик, обращающийся к старшей сестре, произнес:

— Елена?..

Она открыла глаза и увидела, что он, наклонившись и протягивая вперед руки, испуганно смотрит на нее.

— Прости, Елена. Я… Я не понял…

Она только фыркнула.

Айзенменгер нерешительно поднялся с кресла и пересел на диван, оставив между ней и собой небольшое пространство.

— Я понимал, как тяжело тебе рассказывать все это, и подумал, что будет лучше, если я не стану сейчас выражать свои чувства.

— Когда же ты научишься, Джон?

— Научусь чему?

— Тому, что чувства — такое же средство коммуникации, как и слова. Если ты не замечаешь их, ты просто слепец. Эмоции — не просто передача информации, они движутся, меняют форму, сотрясают почву под ногами и у нас самих, и у тех, кто нам дорог. Поэтому, если ты не научишься считаться с чужими чувствами, ты будешь падать все глубже и глубже.

Он задумался над словами Елены.

— Патологоанатомам приходится делать страшные вещи, вещи, которые большинство людей посчитали бы для себя невозможными. Но мы успокаиваемся мыслью, что делаем это из лучших побуждений. Однако я не уверен, что этих самооправданий достаточно. Необходимо также отбросить эмоции. Как принято у нас говорить, нужно стать клиницистом, и тогда аутопсия сделается всего лишь еще одним интеллектуальным упражнением, а тело под скальпелем перестанет быть человеческим — оно превратится в очередную задачку по анатомии.

— Значит, всем патологоанатомам свойственна атрофия чувств?

— Ну, это слишком сильное определение. Думаю, что большинство из нас просто научились включать и выключать эмоции в зависимости от обстоятельств.

— А ты? — спросила она, заглянув Айзенменгеру в глаза.

— Я нахожусь в положении «выкл». Сперва Тамсин, потом Мари. Так мир кажется более спокойным местом.

Она протянула руку и коснулась его ладони:

— Я знаю, что ты чувствуешь.

Они неуверенно улыбнулись друг другу. Напряженность, существовавшая между ними, начала ослабевать.

— Что теперь? — спросила Елена.

— Завтра я захвачу графики, которые сделала Белинда, и покажу их кому-нибудь в медицинской школе, кто сможет в них разобраться. Если мне это удастся, мы значительно приблизимся к ответу на многие вопросы.

Елена кивнула:

— Сообщи мне о результатах.

Она замолчала, и Айзенменгер вдруг заметил, что Елена пребывает в нерешительности. Он подумал, что ему пора уходить, и начал подниматься с дивана, но она быстро вытянула вперед руку и схватила его за запястье. Его пальцы побежали вверх по ее руке к плечу, потом коснулись лица, и затем Айзенменгер утонул в ее огромных, как небо, глазах.

Инстинкт подсказывал ему, что нужно ехать как можно быстрее, и в то же время он отлично понимал, что, останови его полиция и составь протокол, это стало бы катастрофой. Сама его жизнь зависела теперь от того, насколько незаметным он сумеет стать.

Он был зол. Попытка устранения Ариаса-Стеллы провалилась. За всеми, кто так или иначе был связан с Протеем, велась слежка, и за исчезновение Карлоса кое-кому придется ответить. Но в конечном счете вина за то, что Карлосу удалось ускользнуть, ложилась на Розенталя, и наказание других виновных в этом не меняло сути дела.

И все же главным сейчас было не установление виновных. Прежде всего следовало выяснить, куда подевался Ариас-Стелла. Кроме того, существует ли в природе инспектор Уортон, и если да, почему полиция заинтересовалась Карлосом?

Все это не внушало оптимизма. Не исключено, что в полицию обратился Хартман, но это могла сделать и адвокат Флеминг, которой, возможно, удалось собрать для этого достаточное количество доказательств.

Обе версии не давали ответа на главный вопрос: где искать Карлоса? Если кто-то знал, где он прячется, то этот кто-то знал все или почти все о Протее и, соответственно, о проводившихся год назад экспериментах. А если это так, то очень скоро на «ПЭФ» должно было обрушиться само небо. На «ПЭФ» и лично на него, Розенталя.

Однако во всем этом существовала одна странность: телефонный звонок. Вряд ли полиция станет предупреждать подобным образом о своем визите.

Несмотря на необходимость как можно скорее вернуться в Лондон, Розенталь остановился на ближайшей автозаправке и сделал несколько звонков. Воспользоваться мобильным телефоном он не решился. Первым делом он навел кое-какие справки об инспекторе Уортон, после чего отдал распоряжение начать круглосуточное наблюдение за Еленой Флеминг и Джоном Айзенменгером. Но главные силы Розенталь направил на розыск Карлоса Ариаса-Стеллы.

Сиобхан Тернер пребывала в неподдельном горе, кое-как спрятав его под маской стоицизма и решительности. Увы, это была лишь видимость. Когда Беверли Уортон посетила вдову, глазам инспектора открылась печальная картина.

— Я не успела даже как следует узнать его, — сказала Сиобхан, едва они с Беверли расположились в просторной оранжерее позади дома. Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, как подкосила эту женщину смерть мужа.

— Как долго вы были женаты?

— Только год.

У Беверли возникло опасение, что выяснить правду об отношениях Робина Тернера и Миллисент Суит будет непростым делом.

— Значит, недолго.

Сиобхан рассмеялась. Она курила уже вторую сигарету и то и дело прикладывалась к стакану джина с тоником. Она даже настояла, чтобы Уортон составила ей компанию. В ее голосе, поведении, даже в нарочито показном гостеприимстве чувствовалось отчаяние. У Беверли не хватило духу отказать ей.

— Вы привлекательная женщина, инспектор. — Справедливости ради следовало признать, что и Сиобхан была весьма недурна собой. Несмотря на свой возраст, она не утратила былой красоты. — Вы замужем? — Когда Беверли покачала головой, вдова профессора заметила: — Это из-за того, что, работая в полиции, решили, что все мужики сволочи?

— И поэтому тоже. Я жду того единственного, который не будет сволочью и при этом еще не окажется отловлен.

Миссис Тернер снова рассмеялась:

— Мне повезло больше. О да, в первый раз в мои сети попался один из ваших клиентов. Он оказался не только бабником, но и жуликом. Его прихватила таможня и налоговая, а он взял да и повесился перед судом. Вторая попытка оказалась более удачной.

Беверли проработала в полиции довольно долго и знала, что поджидать удобного момента, когда можно будет сунуть руку в мешок с неудобными вопросами, — дело безнадежное. Поэтому она решила перейти к делу.

— Говорит ли вам что-нибудь имя Миллисент Суит?

Затянувшись сигаретой, Сиобхан сдвинула брови:

— Она работала с Робином, так ведь? — После чего последовала пауза, и морщинки на лбу Сиобхан стали значительно заметнее. — Если я не ошибаюсь, она умерла? Незадолго до Робина.

— Да, именно так. Он когда-нибудь говорил о ней?

Впервые за все время разговора Беверли заметила, что Сиобхан не так проста, как это казалось на первый взгляд.

— О чем?

Беверли предполагала такое развитие событий и не надеялась на откровенный ответ.

— Я просто хочу убедиться, что между смертью мисс Суит и гибелью вашего мужа нет ничего общего, — пояснила она.

— А что может быть между ними общего? — насторожилась Сиобхан.

— Вот это мы и должны проверить, миссис Тернер, — ответила Уортон, но ей не удалось разрядить обстановку.

— Я не понимаю, с чего бы полиции интересоваться смертью Робина? Это ведь был просто несчастный случай, не так ли?

— Разумеется, — поспешила уверить собеседницу Беверли. — Конечно, это был несчастный случай, а Миллисент Суит умерла естественной смертью. Говоря о возможном совпадении, я просто должна удостовериться, что мы ничего не упустили. Коронер считает, что это был несчастный случай, и мне нужно документально подтвердить, что это действительно так.

Ложь Уортон выглядела весьма убедительно. Впрочем, кое-что в словах Беверли являлось правдой, и Фрэнк Каупер согласился поддержать инспектора в случае, если миссис Тернер что-либо заподозрит. Поддержать-то он ее поддержит, вот только чем потом придется платить за эту поддержку…

— Мне сказали, что он был пьян. Это совсем не похоже на него. И что он мог делать среди ночи на автостоянке? — Сиобхан докурила сигарету, затянувшись напоследок так, будто эта затяжка была последней в ее жизни.

Беверли этот вопрос тоже не давал покоя, но она пришла сюда не отвечать на вопросы, а задавать их. Вопросов было предостаточно, куда сложнее обстояло дело с ответами. Чтобы разрядить обстановку, Беверли решила временно сменить тему.

— Вы не знаете, у вашего мужа были враги?

Вдова профессора вдруг как-то обмякла и упавшим голосом произнесла:

— Робина любили все. — Она отхлебнула из стакана.

Этого, конечно, быть не могло, но Беверли приняла утверждение Сиобхан как должное.

— Где он познакомился с Миллисент Суит?

— Это было еще до нашей встречи. Они работали в одной лаборатории в «Пел-Эбштейн».

Опять «Пел-Эбштейн».

— Так, стало быть, ваш муж был там во время происшествия? Во время пожара.

Сиобхан кивнула.

— Он не рассказывал об этом?

Закуривая новую сигарету, вдова напрягла память. Беверли украдкой бросила взгляд на часы и увидела, что времени у нее почти не осталось.

— Да, он говорил про пожар. Я не знаю, отчего там загорелось. Мне кажется, и он этого не знал. Во всяком случае, когда пожар начался, погасить его уже не удалось. И неудивительно, если судить по рассказам Робина.

— А что он рассказывал? Что конкретно?

— Лаборатория была старая, почти развалина. Нормальной противопожарной системы там не было, а сама лаборатория находилась на каком-то острове, так что, когда вспыхнул огонь, тушить оказалось некому.

— На острове?

— Ну да. Если не ошибаюсь, где-то у берегов Шотландии. Робин шутил, что там можно было только гоняться за овцами.

Или друг за другом.

Сиобхан Тернер продолжила:

— Знаете, мне всегда это казалось странным. Такая большая компания — и такая лаборатория.

Понимая, что миссис Тернер может в любой момент сообразить, что это не имеет отношения к гибели ее мужа, Беверли все равно была вынуждена гнуть свою линию, надеясь, что все обойдется:

— И чем он там занимался?

Она покачала головой:

— Об этом он не рассказывал. — Сиобхан улыбнулась своим воспоминаниям. — Сказал лишь как-то, что это нечто связанное с обороной… Я вас умоляю! Он был всего-навсего вирусологом!

«Всего-навсего?» Как будто вирусолог, профессор медицины — это какой-то подметальщик-неудачник.

Но произнесла это Сиобхан с теплым чувством.

— Тогда почему он не мог рассказать о «Пел-Эбштейн»?

— Сама не знаю! Обычно он любил поговорить о своей работе, хлебом не корми. Иногда по ночам заговаривал меня до полусмерти, хотя я не понимала и половины того, что он рассказывал.

Сиобхан отхлебнула из стакана, и на ее глазах выступили слезы. Закурив очередную сигарету, она глубоко затянулась.

— Он не рассказывал, кто еще работал в той лаборатории?

Только теперь миссис Тернер заметила, что вопросы инспектора выглядят, мягко говоря, несколько странно. Однако она постаралась ничем этого не показывать и лишь слегка сдвинула брови:

— Что-то говорил.

— У него сохранились какие-нибудь заметки того времени? Научные записки или еще какие-то бумаги?

Этот вопрос Уортон заставил Сиобхан насторожиться:

— Но какое это отношение имеет к его смерти?

Беверли сочла разумным уклониться от прямого ответа.

— Вы сказали, что он занимался какими-то работами, которые могли быть секретными. Думаю, стоило бы это проверить.

— Зачем? Что вы хотите этим сказать?

Чувствуя, что подозрения Сиобхан начинают воздвигать между ними стену недоверия, Беверли позволила себе слегка приоткрыть перед миссис Тернер завесу тайны:

— Миллисент умерла от рака. После гибели вашего мужа у него также обнаружили рак на ранней стадии. Я хочу убедиться, что пожар в лаборатории не стал причиной рака мисс Суит и мистера Тернера.

Вдова профессора некоторое время широко раскрытыми глазами смотрела на Беверли, потом резко передернула плечами.

— Его бумаги находятся в кабинете. Я к ним не притрагивалась.

— Могу я посмотреть?

— Почему нет?

Кабинет профессора Тернера находился на первом этаже и представлял собой небольших размеров аккуратную комнату.

— Старые бумаги он хранил вон в тех папках. — Сиобхан указала на полку над письменным столом.

Папок оказалось шесть, все они были старыми, запылившимися, пожелтевшими и местами порванными.

Уже в прихожей Беверли обернулась и коротко произнесла:

— Спасибо.

И тут впервые за все время их разговора это слово, представлявшее собой лишь дань вежливости, пробило броню, которой после смерти мужа окружила себя Сиобхан. Миссис Тернер сникла и, в один миг забыв о роли радушной хозяйки, стала тем, кем была на самом деле, — одинокой, всеми покинутой несчастной женщиной.

— О боже, — прошептала она. Сигарета, которую она, казалось, никогда не выпускала из рук, упала на пол. Провожая Беверли, Сиобхан смогла вымолвить только: — Прошу вас, я очень устала…

Из дверного проема на Беверли смотрела стареющая одинокая женщина, в глазах которой застыли слезы. Отвернувшись, Беверли зашагала прочь от дома, прижимая к груди шесть тяжелых картонных папок. Впереди ее ждала бессонная ночь. Вот только приблизит ли ее эта ночь к разгадке?

Вот уже несколько дней Хартман безуспешно пытался разобраться в собственных чувствах. Напрасно он уговаривал себя, что самое страшное позади, что наконец-то перед ним — впервые со дня появления в его жизни Розенталя — забрезжила пусть слабая, но все же надежда. Надежда, что все как-нибудь устроится и образуется. Приняв совет Айзенменгера как руководство к действию, он привел образцы тканей Миллисент Суит в надлежащий порядок, написал коронеру письмо с кучей извинений за «случайную ошибку», и теперь ему казалось, что у него есть все основания для оптимизма. Правда, Патриция Боумен, узнав о случившемся, провела с Хартманом долгую и весьма неприятную для него беседу, а после телефонного разговора с коронером у него защемило анальный сфинктер, но теперь, думал он, худшее позади. Главное, что коронер принял решение не проводить слушания по делу о смерти Миллисент Суит и, стало быть, имя Хартмана не станут трепать публично. К счастью, ему удалось убедить Каупера, что смерть девушки в любом случае была вызвана естественными причинами, а что до его ошибки в диагнозе, то от этого не застрахован ни один врач.

Однако одного самоубеждения Хартману было мало.

Что если узнает Розенталь?

В глубине души Хартмана прочно засел страх перед этим человеком, который, как ему казалось, был способен на все. А что если он и вправду все узнает? Достаточно будет одной неосторожной фразы или, возможно, еще одной взятки, еще одного шантажа. Хартман ни минуты не сомневался, что, стоит Розенталю получить о нем полную информацию, и он исполнит свою угрозу.

И если даже Розенталь не узнает о его действиях сам, все равно остается Айзенменгер. Этот человек как будто заранее знал, что смерть Миллисент носит чрезвычайно странный характер, и, судя по всему, он ни перед чем не остановится, чтобы докопаться до правды. Если он выяснит, что смерть эта не только странная, но и неестественная, ничто не помешает правде всплыть на поверхность. Этого Хартман боялся больше всего.

Сейчас он походил на паука, который сломя голову убегает от ребенка, вознамерившегося посмотреть, что будет, если по очереди отрывать у несчастного все лапки.

— Привет, Марк.

Хартман был настолько поглощен собственными мыслями и страхами, что, услышав приветливый, почти дружеский голос — голос, который он так хорошо знал и которого так боялся, — буквально подскочил на месте.

— Что с вами, друг мой? — В голосе прозвучала искренняя забота, будто Розенталя и в самом деле беспокоило душевное состояние профессора Хартмана. — Что-нибудь стряслось?

Хартман принялся разубеждать его.

Они стояли у ворот медицинской школы, и в обе стороны от них уходила высокая глухая стена из красного кирпича. Вечерний воздух постепенно наполнялся сыростью, холодало.

— Я подумал, почему не проведать старого друга, — как ни в чем не бывало продолжил Розенталь, — и убедиться, что он по-прежнему жив и здоров.

Розенталь был одет в черное шерстяное пальто, которое придавало ему несколько зловещий вид. В свете фонарей клубился выдыхаемый им пар, и Хартман не заметил холодного блеска в его глазах.

— Так вы утверждаете, что в нашем деле проблем нет?

Хартман затравленно посмотрел на Розенталя, стараясь понять, вызван его вопрос лишь подозрениями или же его собеседник что-то знает. Однако лицо Розенталя не выражало ровным счетом ничего.

— Никаких, совершенно никаких, — промямлил Хартман. Ему показалось, что его слова прозвучали довольно убедительно.

Розенталь моментально расплылся в улыбке и выпрямился, отчего ужас, сковавший Хартмана, начал понемногу отступать.

— Хорошо, просто замечательно! — произнес Розенталь, после чего добавил уже менее дружелюбным тоном: — Но вы все-таки заставили меня поволноваться.

Наступила очередь улыбнуться Хартману. К улыбке он присовокупил:

— Все идет прекрасно. Никаких поводов для беспокойства.

— Великолепно!

Вдруг дружеская улыбка резко сползла с губ Розенталя. Две — всего лишь две — секунды, превратившиеся для Хартмана в вечность, он пристально смотрел на патологоанатома матово-голубыми, с затаившейся в их глубине смертью глазами, и тому показалось, что Розенталь знает все. Этот немигающий взгляд гипнотизировал Хартмана, словно вырывая его из окружающего мира, и профессор не понял, а скорее почувствовал всем своим существом, что он обречен.

Улыбка вернулась на лицо Розенталя так же внезапно, как и исчезла. Оба — и Хартман, и его незваный гость — облегченно вздохнули.

— Полагаю, все кончилось, — произнес Розенталь. — Теперь, думаю, все.

Не веря собственным ушам и все еще находясь во власти страха, Хартман послушно, словно китайский болванчик, закивал:

— Да, да.

— В таком случае у меня есть для вас кое-что. — Розенталь извлек из левого внутреннего кармана пальто нечто, обернутое в коричневую бумагу и перехваченное бечевкой, и протянул Хартману.

Приняв подарок, профессор уставился на него с тем же изумлением, с каким, вероятно, две тысячи лет назад люди внимали Нагорной проповеди.

— Что это? — спросил он и, опасаясь, не шутка ли это, добавил: — Видеокассета?

Продолжая улыбаться и смотреть на него ледяными глазами, Розенталь кивнул.

— Но… но почему? — Хартман крепко сжал в руке подарок. Освободиться от настороженности ему мешало недоверие, рождавшее в нем новые подозрения.

— Скажем так: она мне больше не нужна.

Хартман едва не расплакался. Он прижал пакет к груди, потом, словно о чем-то вспомнив, произнес:

— Но вы говорили, что у вас остались копии. Что с ними?

Розенталь покачал головой и, взяв в свою руку ладонь Хартмана, сказал:

— Они уничтожены. Я подумал, что в качестве подарка достаточно будет и одной кассеты. Своеобразный дружеский жест, если угодно.

Розенталь выпустил руку Хартмана и уже повернулся, чтобы уйти, когда его остановил вопрос патологоанатома:

— И вам больше ничего от меня не нужно?

Не оборачиваясь, Розенталь произнес:

— Все, что нужно, сделано. Все.

Они легли в постель, стараясь не касаться друг друга, — как будто молча приняли такое странное решение. В ту ночь они вообще не занимались любовью, Айзенменгеру было достаточно просто лежать рядом с Еленой, чувствовать ее дыхание, ощущать ее тепло.

Выключив бра над кроватью, Елена сказала:

— Мне всегда казалось, что уж я-то умею держать себя в руках. Как я ошибалась! Всего за два дня Аласдер, кем бы он ни был, показал мне, кто я есть на самом деле. Вот что мучает меня больше всего.

Айзенменгер пробурчал в ответ что-то неразборчивое.

— Что?

— Человек, я сказал. Елена, ты живой человек — вот и все, что это показало.

Она задумалась:

— Дура, правильнее сказать.

Он рассмеялся:

— Это одно и то же. — Ему было приятно, что она засмеялась вместе с ним.

— Джон? — прозвучал через несколько минут голос Елены, когда, казалось, прошла целая вечность и сон уже понемногу смежил им веки.

— Да?

— Что происходит, Джон?

— А?..

— Так ты знаешь или нет?

— На этот вопрос я смогу ответить завтра, когда разберусь с маленькой странностью, которую обнаружила Белинда.

— Значит, все действительно очень серьезно?

— Боюсь, что да, — ответил Айзенменгер, и Елена уловила в его голосе нотку горечи, от чего ей стало как-то не по себе.

— Тогда что это? — спросила она.

Он ответил не сразу:

— Очень похоже, в графиках Белинды прячется коварный убийца.

Они договорились, что Айзенменгер заедет за ней в шесть, а пока Елена решила посвятить свободное время насущным делам и с головой погрузилась в житейские проблемы мистера Кодмана, вызванные растратой и нарушением условий досрочного освобождения. Елена не просто работала вполсилы — она чувствовала, что не может сосредоточиться. В ее сознании все звучали загадочные и пугающие слова Айзенменгера, сказанные накануне; они преследовали ее всюду, за что бы она ни бралась, стараясь отвлечься. Справиться со своим состоянием Елена не могла. То и дело перед ее мысленным взором возникало сосредоточенное, суровое лицо Айзенменгера. Она и раньше замечала, что, стоит доктору задуматься, его лицо тотчас принимает отрешенное выражение — но лишь затем, чтобы через несколько минут озариться улыбкой понимания. Айзенменгер как будто знал конечную цель своих умозаключений, искал недостающие звенья мыслительной цепи, тянувшейся от безответных вопросов к разгадке, то есть к истине.

Елена решила заняться приготовлением ужина, хотя есть ей совершенно не хотелось. Скорее она затеяла это для того, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей и скоротать время до приезда доктора. Но едва она ступила на кухню, как появился Айзенменгер. Под мышкой он сжимал бутылку вина. Хотя он и выглядел усталым, глаза его радостно светились. Во всем его облике было что-то необычное, но что именно, Елена не могла распознать.

— Ну? — накинулась она на него прямо с порога, но доктор ответил не сразу. Сняв пальто, он прошел в комнату и, улыбнувшись, сказал:

— Почему бы нам не выпить вина?

«Боже мой! Ну почему он так действует мне на нервы?» — подумала Елена, но вслух произнесла совсем другое:

— Есть какой-нибудь прогресс?

— Еще бы! Дело постепенно проясняется. — Айзенменгер на секунду остановился, будто взвешивая каждое свое слово. — Определенно проясняется.

Теперь, глядя в глаза доктору, Елена поняла, что означает необычное выражение его лица.

Айзенменгер боялся. До этого момента она ни разу не видела, чтобы он чего-нибудь боялся, и это ее порой настораживало. Елена не успела ничего сказать, как доктор оживился:

— Ты готовишь? Отлично!

Он прошел мимо нее на кухню, и ей оставалось лишь проследовать за ним.

— Джон? — Она коснулась его руки и спросила: — В чем дело?

Он хотел было ответить, что все в порядке, но замешкался и перевел разговор на другую тему:

— Просто хочу есть. Ты будешь готовить, а я рассказывать.

Она начала заниматься ужином, а он стоял рядом, разливал вино и наблюдал за ней. Его почему-то удивило, как ловко Елена управляется с кухонной утварью. С другой стороны, почему это должно вызывать удивление? Елена никогда не была замужем, жила одна и, естественно, должна уметь готовить. Сам же он в этом вопросе был абсолютно беспомощным, что, впрочем, касалось всех сторон жизни одинокого мужчины. Будучи женатым, он не задумывался над бытовыми проблемами, потом жил с Мари, так что всегда было кому его накормить. По крайней мере, Айзенменгер никогда не утруждал себя сложными произведениями кулинарного искусства, а специализировался на чем-нибудь попроще, что не требовало особого мастерства, быстро готовилось и вкусно пахло.

Вино оказалось недурным, и после первого бокала Айзенменгеру захотелось выпить еще, но при этом он понимал, что времени мало, что до сегодняшнего вечера они слишком медленно вели расследование. Теперь же все менялось. Сосредоточиться оказалось нелегко. Что-то внутри его самого упорно мешало Айзенменгеру, отбросив эмоции, открыто посмотреть в глаза правде.

— Итак, — наконец заговорил он, — начнем сначала. Что мы имеем? Молодая девушка умерла от множественного рака. Болезнь развилась очень быстро, в течение недели, а может, еще быстрее.

Елена возилась с приправами, закладывая их в кухонный комбайн.

— Ты утверждал, что это невозможно.

— Знаешь, говорят, что в медицине невозможного не существует. Но то, с чем мы столкнулись… это все равно что круглый год каждую неделю угадывать выигрышные номера лотерейных билетов.

— Отсюда первый вопрос: как объяснить с точки зрения биологии возможность случившегося? И второй: связано ли это с работой Миллисент в «ПЭФ»? В частности, с инцидентом в лаборатории.

— Первый вопрос является ответом на второй, — заметил Айзенменгер, что-то помечая в записной книжке. Слова доктора прозвучали как высказанная вслух неоконченная мысль.

— Что это значит?

Он оторвался от своих записей и поднял взгляд на Елену, но по его лицу невозможно было сказать, готов ли он дать исчерпывающий ответ на ее вопрос. Елена только что вынула из холодильника эскалопы, положила их на разделочную доску и теперь выжидательно смотрела на Айзенменгера.

— Весь день мы с Белиндой бегали по медицинской школе, демонстрируя разным людям цепочки ДНК, полученные ею якобы при изучении подделки, которую ей не удавалось идентифицировать. Времени и сил это отняло уйму, но, во-первых, мы и сами не профаны, а во-вторых, нам, можно сказать, повезло. Теперь я могу сказать, что это такое.

— И?

— Ты знаешь, что такое ретровирус?

Елена покачала головой.

— Вирусы — это относительно небольшие сгустки нуклеиновой кислоты — генетического материала. Они существуют в так называемых протеиновых пакетах. Как и люди, они заинтересованы только в одном — в самовоспроизводстве. Поскольку собственных генов у них кот наплакал, вирусы используют для размножения гены человека. Для этого вирусы проникают в клетки человеческого организма и заставляют наш внутриклеточный механизм производить их копии. Гены, которые они несут в себе, — просто инструменты, с помощью которых они добиваются своих целей. Во многих вирусах гены, как и у нас, состоят из ДНК, но ретровирусы предпочитают РНК. Это означает, что, прежде чем приниматься за работу в клетке, им приходится превращать свою нуклеиновую кислоту в ДНК, используя метод так называемой обратной транскриптазы. То, что обнаружила Белинда, является вариантом ДНК генного материала для ретровируса.

Об ужине они оба забыли — так захватила их тема разговора.

— Значит, смерть Миллисент была естественной? Ты это хочешь сказать?

Доктор коротко рассмеялся:

— Если Бог когда-нибудь создаст вирус наподобие этого, это будет означать, что у него кончилось терпение. Нет, смерть Миллисент Суит была не более естественной, чем смерть самоубийцы, засунувшего в рот дуло пистолета и нажавшего на курок. Это был искусственно созданный вирус. Я думаю, это Протей.

— О, ради бога, Люк…

— Тебе хорошо, Бев? Или тебе хочется, чтобы я сделал так?..

Люк чуть приподнял бедра, одновременно с этим положив большие ладони на лобок Беверли, и принялся круговыми движениями поглаживать его. Потом его руки заскользили по ее животу вверх к груди. Он нежно сжал ее соски кончиками пальцев. Беверли стояла на коленях, выгнув спину и упираясь руками в его бедра. Он принялся целовать ее шею, потом, ничего не говоря, подтолкнул партнершу вперед, и она, подчинившись, опустилась. Теперь выгибал спину он, а она лежала с закрытыми глазами, приоткрыв рот, всем своим существом ощущая каждый его толчок. Когда Люк, все еще оставаясь в ней, наклонился вперед и коснулся губами ее соска, Беверли почувствовала, что еще чуть-чуть, и наступающий оргазм поглотит ее целиком.

Люк скоро кончил, но оставался в ней еще несколько минут, двигаясь медленно, медленно возбуждая, словно дразня. Когда он наконец вышел из нее, Беверли почувствовала, как ей его не хватает, как ей хочется, чтобы эта сладкая пытка продолжалась вечно. Но ее ждала работа. Приподнявшись на локтях, она повернула голову и через плечо увидела улыбавшееся лицо Люка. Беверли вздохнула, улыбнувшись в ответ, спросила:

— Теперь что-нибудь поесть?

Продолжая улыбаться, Люк шлепнул ее по ягодице:

— А ты как думала?

Они перебрались за маленький кухонный столик, освещенный тусклыми неоновыми лампочками. Люк с аппетитом поглощал сандвич с помидорами и сыром, Беверли потягивала пиво из бутылки. Изредка поглядывая на Люка, она видела, что тот не спускает глаз с ее грудей, прикрытых полупрозрачным шелковым халатом. Ей всегда нравилось ловить на себе жадные похотливые взгляды. Начинать тревожиться надо, когда перестанут смотреть. Мужчины всегда смотрят на это, и Беверли предпочитала, чтобы смотрели на ее грудь, а не на сиськи потаскух.

— Ты сделал то, о чем я тебя просила?

Рот Люка был полон; жевал он, как всегда, методично и не спеша. Глядя на сандвич, постепенно исчезавший в его утробе, Беверли ощущала себя свидетелем не биологического, а геологического процесса. Сам же Люк с любопытством посмотрел на свою любовницу, и движение его челюстей замедлилось, но не прекратилось. Он проглотил последний кусок не потому, что полностью пережевал его, а потому, что Беверли ждала ответа.

— Пожар? В лаборатории «ПЭФ»? — спросил он.

Она кивнула, а он поджал губы и задумался. Прежде чем ответить, Люк достал из холодильника бутылку пива, открыл ее и, приложившись губами к холодному стеклу, выпил половину ее содержимого. Освежающая влага побежала по его горлу, заставляя адамово яблоко двигаться вверх-вниз при каждом глотке. Теперь он был готов говорить.

— А зачем тебе это знать?

Беверли не первый год была знакома с Люком, но его манеры отвечать вопросом на вопрос она никогда не понимала. Она всегда усматривала в этом что-то нехорошее — вот и сейчас она почувствовала в словах Люка отчуждение, даже некоторую враждебность. Обращаться к коллегам с просьбами, зачастую неофициально, — обычная практика. Такая взаимопомощь порой оказывалась куда более действенной, чем предписанные уставом методы сотрудничества. Так в чем же дело? Он и сам не раз обращался к ней за помощью, и Беверли не впервые доводилось просить его о том же.

— Возникли проблемы?

— Никаких. — Ответ Люка прозвучал весьма убедительно, но что-то в его голосе подсказывало Беверли, что это не совсем так.

Она улыбнулась, чуть подалась вперед, чтобы он смог полюбоваться ею в другом ракурсе, и лукаво произнесла:

— Ну и врун же ты!

Он лениво рассмеялся, и только теперь она заметила, что они разговаривают шепотом. Интересно почему. Может, дело в самой теме разговора?

— В какое же дерьмо ты вляпалась, Бев!

Эта фраза одновременно и удивила, и обидела Уортон. Она была лучшего мнения о Люке.

— Думаешь, я об этом не знаю? В чем же мне еще быть, если начальник у меня полный мудак, которому икается всякий раз, когда я вхожу в его кабинет, а мои коллеги — уроды, для которых лучшее место — толчок, а они еще смотрят на меня как на использованную подтирку. И это при том, что свою работу я выполняю куда лучше их всех, вместе взятых. Так что мне совершенно не нужно, чтобы ты напоминал мне, что я по уши в дерьме.

Он потрепал ее по щеке своей большой мягкой ладонью. На глаза Беверли невольно навернулись слезы, а в голове застучало: «Я не дам им сломить меня».

— Я на твоей стороне, Бев, — тихо, но твердо произнес Люк. — Тебе просто не повезло, я знаю.

Она прижала его ладонь к своему лицу, радуясь состоянию покоя, которое дарило это ни к чему не обязывавшее прикосновение. Одновременно с этим она что было сил сжала веки, чтобы не разреветься. Только сейчас Беверли осознала, сколь тяжелыми оказались для нее события последних дней.

— Просто я хотел сказать, что проблема может возникнуть, — пояснил Люк.

«Ну вот, прекрасно. Еще проблема», — подумала Беверли. Не открывая глаз, она спросила:

— И в чем там дело?

Он опустил руку, достал очередную бутылку пива и снова сел.

— Пожар произошел на Роуне, в маленькой лаборатории, принадлежавшей «Пел-Эбштейн». Роуна — это крошечный островок на северо-западе Шотландии. Несколько сотен жителей — рыбаки и пастухи овец.

— Ты говоришь, в маленькой лаборатории. Что значит «маленькой»?

Люк слегка улыбнулся:

— Очень, очень маленькой. Там работали всего шесть человек.

Беверли изумилась:

— Шесть? Всего-то?

— Ага. И место это весьма отдаленное. Это край света. Туда нужно добираться три часа на катере, да и то если удастся поймать катер из Аллапула. Аллапул — это почти на самом севере старого доброго Объединенного королевства.

Беверли попыталась сопоставить полученную информацию с уже известной.

— Выходит, эта лаборатория — частная собственность.

Люк кивнул:

— Так и есть. Можно заниматься чем угодно.

— Наверное, этим шестерым там было очень одиноко.

— Насколько я понимаю, жили они на квартирах у местных жителей неподалеку от лаборатории. Не думаю, что местные были им очень рады.

— И чем они занимались в этой глуши?

— Э-э, — многозначительно протянул Люк. — Вот это уже интересно. В рапорте местной полиции — на острове, кстати, нет ни одного полицейского, поэтому констебля вызывали специально, — так вот, в рапорте констебля говорится, что ребята занимались исследованиями вирусов, а в заключении страховой компании это называлось «проектированием биологических моделей».

— Или еще как-нибудь.

— Угу. — На этот раз Люк посмотрел на Беверли уже безо всякой улыбки, и она ответила таким же серьезным взглядом.

— Но вирусология — это ведь вирусы, верно?

— Что же еще!

Люк явно что-то недоговаривал, но наступившая пауза оказалась куда красноречивее любых слов. Первой нарушила молчание Беверли:

— Насморк, кашель, простуда и все такое?

Люк не отвечал, и Беверли не знала, как расценивать его молчание.

— И с чего начался пожар? — спросила она.

Люк все так же молча доедал сандвич. Только закончив жевать, он продолжил:

— Еще одна небольшая странность. В заключении страховщиков в качестве причины пожара указано короткое замыкание — лаборатория была очень старой, так что это неудивительно. Но в показаниях большинства свидетелей, записанных констеблем, присутствуют упоминания о какой-то драке.

— Драке?

— Между Тернером и лаборантом Карлосом Ариасом-Стеллой.

Знакомые имена.

— Синдром длительного сожительства?

Люк пожал плечами:

— Кто знает. Когда на четверых здоровых мужчин приходится всего две женщины…

— У тебя есть их имена? Всех шестерых?

Он ответил не сразу. Взяв со стола пустую тарелку, он поставил ее в раковину. Сразу видно, домашний мужчина, отметила про себя Беверли. Стоя в углу кухни, он сказал:

— Знаешь, у меня сложилось ощущение, что показания свидетелей кто-то слегка подредактировал.

Эта новость удивила Уортон.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Именно то, что сказал. Имена в протоколе замазаны наглухо. Слова вроде вирусологии и тому подобные — тоже.

— Как ты узнал?

Он улыбнулся:

— Обратился к первоисточнику. Вернее, к его копии. В Аллапуле всего один полицейский участок, а в нем — один-единственный полицейский, сержант Маккаллум. Педант, каких мало. Он снимает копии со всех документов, наверное даже с писем своей жены. Так вот, копии с протоколов допроса он успел снять до того, как их коснулся маркер цензора.

Если это действительно было так, то вывод напрашивался только один: профессор Тернер не врал, намекая жене, что его предыдущая работа как-то связана с национальной безопасностью.

— Боюсь, должен сообщить тебе еще одну неприятную вещь.

— Что?

— На бумагах стоял штамп особого отдела. Где-то наверху забили тревогу.

Британская правоохранительная система устроена следующим образом: если кому-то по той или иной причине требовалось ознакомиться с каким-нибудь архивным документом, в соответствующей графе этого документа архивариус ставил специальную пометку о том, кто, когда и с какой целью его запрашивал. Как правило, это предписание никогда не выполнялось, за исключением случаев, когда речь шла об особо секретных документах или материалах, имевших отношение ко внутренним расследованиям.

— О! — только и смогла вымолвить Беверли.

— Ко мне приходили. Кому-то очень не понравился мой интерес относительно пожара в лаборатории на Роуне.

— Ты не сказал им?.. — Беверли была уверена в Люке, но в сложившихся обстоятельствах возможно всякое. Он покачал головой, и Уортон попробовала убедить себя, что он говорит правду.

— Этого не требовалось, Бев. Они сами назвали твое имя.

«Вот гадство!» Люк либо врет, вполне возможно, он сдал ее, чтобы спасти собственную карьеру, либо… Впрочем, теперь это уже не имело значения. Она больше не могла держать свое расследование в тайне. Без сомнения, Ламберт скоро будет знать все — только этого он и ждет.

Пришло время принимать решение. Можно отказаться от этого дела, и со временем все забудется (в конце концов, ее единственный проступок — несанкционированное использование служебных ресурсов), или переть напролом. Дело обещало оказаться громким, но никаких конкретных фактов у нее на руках нет — одно только инстинктивное чувство, что она разворошила настоящее осиное гнездо. Эту догадку отчасти подтверждал и тот факт, что к «Пел-Эбштейн» проявлял настойчивый интерес Джон Айзенменгер. Если заблуждается и он и расследование заведет Беверли в тупик, у нее не останется ни малейшей надежды на выживание. Прощай, карьера, прощай, пенсия, и здравствуй, грязный и вонючий охранный бизнес. Не приняв окончательного решения, Беверли все-таки спросила:

— Но имена-то у тебя остались?

Люк тяжело вздохнул, словно ему докучал назойливый ребенок, отделаться от которого не представлялось возможным. Он вышел из кухни, прошел в спальню, где на полу валялся его пиджак. На вырванном из блокнота листе, который он достал из внутреннего кармана, значились шесть фамилий. Он протянул листок Беверли.

— Спасибо, Люк.

Тот не ответил, а, прошествовав к холодильнику, достал оттуда еще две бутылки пива.

— Я не стал бы возлагать на этот список большие надежды, — задумчиво произнес он наконец.

— Почему нет?

— Я проверил всех шестерых. Про Тернера и Суит ты знаешь. Нильсен тоже мертва — несколько дней назад ее квартиру взорвали, она как раз вернулась домой. — Пока Беверли переваривала новость, он продолжил: — И еще: Ренвьер пару дней назад вышел из своего дома в Париже, и больше его никто не видел.

Последнее сообщение настолько потрясло Беверли, что несколько секунд она не могла произнести ни слова. Тут Люк огорошил ее снова:

— И Штейн тоже пропал, но уже давно. Пропал сразу после пожара, даже не завершив проект.

Теперь Беверли приняла решение: она не остановится.

Они сидели за круглым деревянным столом и молча ждали ужин. Айзенменгер с головой погрузился в свое обычное состояние глубокой задумчивости. Елена поставила тарелки на стол и села напротив доктора, разливая вино по бокалам. Айзенменгер принялся за еду, но если она и доставляла ему удовольствие, по его виду это не было заметно — на лице доктора не отражалось ничего. Наверное, так и выглядит жизнь с Джоном Айзенменгером, подумала Елена.

Минут через пять он вдруг заговорил:

— Для того чтобы понять, чем они в действительности занимались, нужно четко представлять себе, что такое рак.

Догадаться, что «они» — это Робин Тернер и Миллисент Суит, Елене предоставлялось самостоятельно. Айзенменгер же продолжал:

— Каждая клетка в человеческом теле, за редкими исключениями, имеет тридцать тысяч генов. Каждый из них несет информацию о белке, некоторые белки являются структурными и создают форму клетки или, если угодно, ее «скелет», но большинство белков — это энзимы, или, попросту говоря, ферменты. Многие думают, что энзимы — это вещества в моющих средствах, которые растворяют грязь, но на самом деле они катализаторы. Они запускают химические реакции, которые иначе просто не работали бы. Энзимы являются стимуляторами биохимических процессов, создающих жизнь. Они функционируют в сложных сетях и имеют строгую иерархию. Один включает реакцию, которая, в свою очередь, включает еще восемь, а те не только включают новые пятнадцать, но и выключают шесть из первых восьми и в дополнение еще одиннадцать. Науке пока удалось расшифровать не больше одного процента их деятельности. Но даже из этого ясно, что определенная часть энзимов составляет группу основных, и эти энзимы осуществляют контроль за функционированием всех систем организма. Они запускают и контролируют все главные процессы, вроде деления клетки, ее умирания и тому подобное. Если с ними что-нибудь случается, то внутри клеток возникают проблемы — они перестают делать то, что должны делать. Такие клетки превращаются в гадких утят. Ты, хотя и ощущаешь себя единым целым, являешься многоклеточным организмом, а это значит, что фактически ты — это мириады слаженно работающих клеток. Но для того, чтобы взаимодействовать, клетки должны общаться друг с другом, отдавать и, самое главное, выполнять приказы. А теперь представь: один из важнейших генов — онкоген — в одной из клеток выходит из строя. Это может случиться в результате воздействия облучения, алкоголя, курения, употребления недостаточного количества помидоров — не важно. Если это нарушение функций создает благоприятные условия для роста клеток, если оно запускает процесс деления, когда этого не следовало бы делать, или если клетка в положенный срок не умирает, тогда все дочерние клетки повторяют то же самое. Этот сбой работы организма ведет к росту популяции больных клеток. Наиболее уязвимыми клетки становятся в момент деления. Вследствие этого упомянутая популяция гарантированно приобретает еще больше генетических отклонений. Когда ошибки благоприятствуют росту, они устойчиво повторяются, это закон биологии. Отсюда положительный обратный цикл ошибок, которые ведут к раку.

Айзенменгер говорил с таким увлечением, что Елене пришлось помахать перед носом доктора вилкой, чтобы тот не забывал об остывавшем ужине. Не глядя в тарелку, Айзенменгер ткнул в нее вилкой, подцепил первый попавшийся кусок, отправил его в рот и, не жуя, проглотил. Затем он закончил:

— Шестнадцать генов в этом вирусе — это шестнадцать самых главных, а потому самых опасных онкогенов.

— Так, значит, они создали вирус, вызывающий рак? Внеси шестнадцать генов в клетку — и сиди, жди рака?

— Они пошли дальше. Половины этого я не понимаю и, боюсь, не пойму никогда, но им таким образом удалось получить ответы на многие научные вопросы. Начать с того, что если ввести в клетку шестнадцать онкогенов — даже если вносить их непосредственно в генетический материал клетки, как это делает ретровирус, — их проявление будет слабым и непостоянным. Каким-то образом им удалось сделать этот процесс фантастически эффективным. Можно лишь предположить — потому что наверняка этого не знает никто, — что множество неизвестных науке последовательных биохимических реакций запускаются промоторами и стимуляторами, которые одновременно являются ускорителями процесса развития генов. В результате им пришлось задуматься, что делать с антионкогенами.

— А что это такое?

— Рак — это не только процесс разлаживания нормального функционирования клеток. Природа позаботилась о том, чтобы защитить нас, — в клетках присутствуют механизмы, которые исправляют сбои. Существуют гены, которые несут информационные коды для белков, ремонтирующих пораженные гены. Кроме того, существуют гены, которые выступают в роли «клеточных полицейских». Если клетка сбивается с пути истинного, они принуждают ее к суициду. Но ты только представь! Если по какой-то причине эти гены отказываются выполнять свои обязанности, уже одно это ведет к раку. Вот эти гены и называются антионкогенами. Соответственно, если ты создаешь канцерогенный вирус, тебе необходимо избавиться от антионкогенов.

— Ты думаешь, им удалось?..

— У них перед глазами был живой пример — вирусы человеческой папилломы. ВЧП причиняют людям массу неприятностей, вызывая появление бородавок или раковых опухолей. ВЧП вызывают рак, отсасывая антионкогены собственной протеиновой «губкой». Подозреваю, что у выведенных на Роуне вирусов именно такой механизм действия.

Елене казалось, что она приготовила весьма недурной ужин, но, по мере того как Айзенменгер говорил, еда постепенно утрачивала все вкусовые ощущения. Даже вино теряло свой аромат.

— Зачем? — спросила она. — Зачем это делать?

— Не знаю, — честно признался доктор. — Могу только догадываться, и, пока мы не найдем кого-нибудь из лаборатории, мои предположения так и останутся предположениями. — Он отложил вилку и нож. — «Проектирование моделей» — очень странное название, но модель в медицинском смысле слова — это система, имитирующая процесс заболевания. Можно взять зародыш мыши, извлечь из него обе копии, скажем гена ретинобластомы, и пусть мышка растет себе дальше. Тем самым мы получим организм, который, как науке уже известно, будет иметь злокачественную опухоль глаза. Вот это и есть модель. Ею можно пользоваться для изучения болезни, искать методы ее профилактики и пути лечения. Не знаю, было ли целью их работы создание раковой модели. Возможно, их цель состояла в трансфекции, то есть заражении клеток вирусными нуклеиновыми кислотами. По-видимому, Миллисент Суит работала над целенаправленным мутагенезом. Не удивлюсь, если в ее задачу входил поиск способов регулирования этого процесса. Наука пока не научилась направлять их в нужное русло.

— Тебе придется объяснить, что такое направленный мутагенез.

— Это такая замысловатая процедура, с помощью которой меняют кодирование цепей ДНК так, как это потребуется. С помощью компьютерного моделирования можно рассчитать, какие изменения необходимо внести, чтобы получить желаемый эффект. Теоретически, управляя этим процессом, можно воспроизводить собственные гены и таким образом получать собственные белки. Так что бедная Милли сама изготовила орудие своей казни.

— Значит, эта штуковина каким-то образом высвободилась во время пожара… И что? Как ты думаешь, что там произошло?

Доктор, погруженный в размышления, вернулся к еде, все еще ничего не замечая вокруг себя.

— Это был вирус. Как я говорил, вирусы проникают в клетки. Иными способами внести ДНК в клетки практически невозможно. Поэтому они воспользовались вирусом, правда добавив в него хитроумно измененную информацию. Шестнадцать генов, гарантировавших превращение клетки в раковую. Когда это высвободилось — скорее всего, разбилась колба или порвался зараженный защитный костюм, — эта штука распылилась по всей лаборатории, словно аэрозоль, и ею нетрудно было надышаться.

— Вот Милли Суит и надышалась.

— Милли Суит и, возможно, Робин Тернер. После его смерти у него обнаружили рак на начальной стадии.

— Но они надышались этим почти два года назад. Не понимаю, почему рак у них не проявился раньше.

— Я и сам думал об этом. Ответ, вероятно, кроется в короткой цепочке ДНК, которую нашла Белинда. Спусковой крючок. Если угодно, выключатель онкогенов. Пока выключатель не щелкнет — вирус спит. Он просто ждет своего часа в каждой клетке тела.

— А выключатель? Что приводит его в действие?

— Температура сорок градусов по Цельсию.

— Почему именно сорок?

— Все очень просто. Это позволяет отследить начало эксперимента. В данном случае, однако, на спусковой крючок никто специально не нажимал. Милли заболела гриппом, у нее поднялась температура, и через неделю она умерла, превратившись в самую настоящую биологическую модель рака. Ирония судьбы.

— Так, значит, кашу заварили, чтобы скрыть этот вирус?

Доктор молча кивнул, меланхолично доел все, что оставалось на тарелке, и затем с удивленным видом посмотрел в нее, словно изумившись тому, что больше ничего не осталось.

— Очень и очень вкусно, просто замечательно! — произнес он таким тоном, словно вовсе не понял, что же он все-таки съел.

«Вечерняя смена» Люка закончилась, и он отправился домой, к семье, оставив Беверли в одиночестве. Она ненавидела такие моменты, когда все преимущества свободной жизни превращались в ничто и она оставалась наедине со своим стыдом и своими страхами. Страхами одинокой женщины. Темная комната, еще хранившая запах мужского тела, пробуждала в ней слишком много воспоминаний и оставляла слишком мало надежд. Ночь становилась для нее временем, когда желания ничего не стоят, а сожалений — полная чаша. Бессонница, словно старуха-смерть, ухватила ее своей костлявой лапой за самое сердце, и не было даже необходимости сжимать его, ибо оно и без того окоченело от холода, темноты и одиночества.

Эти приступы депрессии накатывали на Беверли все чаще и становились все более невыносимыми. Особенно острыми они сделались после поражения, которое она потерпела в деле Никки Экснер, когда ее уверенное возвышение по карьерной лестнице внезапно было прервано. Удивляться тут нечему — чтобы двигаться вперед, нужно ежедневно доказывать свою состоятельность. Все существование Беверли Уортон основывалось на переработке жизненной энергии — ее самой, ее коллег и даже ее врагов — и обращении этой энергии в материю своего успеха. Нет успеха — нет жизни. Простое уравнение, как E=mc², и такое же мощное, такое же емкое, такое же незыблемое.

Она присела на кровати, ощущая легкую боль в промежности. Все-таки Люк славный парень. Она включила бра над кроватью и посмотрела на свое отражение в зеркале на противоположной стене. «Что ты собираешься теперь делать со своей жизнью?»

Это был не тот вопрос, на который хотелось искать ответ в три часа ночи, но вопрос был задан, и отмахнуться от него оказалось не так-то просто. Время убегало от нее. Получив назначение в команду Ламберта, она восприняла это не только как наказание за прошлые грехи, но и как шанс начать все сначала.

Проблема состояла в том, что Ламберт и не собирался скрывать, что смотрит на этот вопрос иначе. Он не желал видеть ее в своей группе, с самого начала решив, что Беверли неисправимо плоха, и не собирался тратить силы и время на ее перевоспитание. Если он и замечал ее, то лишь для того, чтобы в очередной раз помянуть всуе ее промежность. Беверли не была наивной девушкой. За годы службы в полиции ей не раз доводилось встречать людей, похожих на Ламберта, но прежде они всегда оказывались бессильны против нее. Уортон была не только сексуально привлекательной женщиной, но и обладала репутацией толкового полицейского. Как только ее репутация оказалась запятнанной, Беверли стала уязвима.

Конечно, всегда есть возможность проявить «сговорчивость»…

Теперь она лишилась не только репутации, но и возможности ее восстановить. И никто не домогался ее «сговорчивости».

Черт! Она тут же отбросила это слово. «Называй вещи их именами, девочка». Готовности лечь под кого угодно.

Было время, когда ей не требовалось прибегать к подобным эвфемизмам, когда она легко и свободно употребляла более точные выражения. Боясь, что сейчас расплачется, она взяла с туалетного столика бумажную салфетку и высморкалась, словно это могло остановить слезы. Беверли встала, накинула халат и отправилась на кухню за виски. Отыскав початую бутылку и перестав жалеть себя, она уселась в гостиной и принялась думать, как ей быть со всем этим дальше.

Ламберт только и ждет удобного случая, чтобы избавиться от нее, и ее единственный шанс в борьбе с ним — довести дело «Пел-Эбштейн» до конца. До победного конца. Три, может, четыре смерти за месяц — этого уже вполне достаточно, чтобы задаться целью установить истину. И какие смерти! Беверли повидала немало людей, отправившихся в мир иной, видела жестокость убийц и изобретательность самоубийц, обыкновенные и, если так можно выразиться, уникальные способы ухода из жизни, но то, что произошло с этими людьми, представляло собой далеко не ординарный случай. Подробности смерти других экс-сотрудников злополучной лаборатории, которые сообщил ей Люк, были хотя и скупыми, но весьма интригующими.

Прежде всего, не осталось тел. В первом случае бедную девушку взрывом газа разнесло в клочья, во втором — молодой человек просто исчез, растворился в воздухе, оставив подружку гадать, куда он подевался. В третьем французские жандармы также пришли к выводу, что бедняга мертв, — показания свидетелей наводили на мысль о похищении.

Во-вторых, даты. Временная разница между гибелью девушки и исчезновением молодого человека составляла несколько дней, как будто смерть сперва навестила одного, а затем отправилась к другому. В довершение всего пропал Карлос Ариас-Стелла, и хотя его подруга пребывала в уверенности, что тот ее бросил, Беверли пришла к куда более печальному выводу.

А какой вывод можно сделать относительно Штейна? Исчез два года назад, и с тех пор о нем ни слуху ни духу — никто не видел его и никто ничего о нем не слышал. Что бы это могло значить? Не мертв ли он тоже? Или жив-здоров, в отличие от своих бывших коллег?

Все эти «несчастные случаи» имели место в разных странах, и каждый из них в отдельности не выглядел чем-либо подозрительным. Профессиональный опыт подсказывал Беверли, что первым делом она должна расследовать эти случаи, интерпретировав их как результат заговора с целью устранения лиц, перечисленных в списке. Одновременно с этим необходимо как можно скорее отыскать Карлоса и Штейна. Без поддержки Ламберта у нее не было возможности осуществить первое, тогда как официальное расследование не позволяло сделать второе. Ламберт же, скорее всего, поступит следующим образом: либо, получив от Беверли всю информацию, воспользуется ею самостоятельно, отстранив инспектора Уортон от расследования и присвоив лавры победителя себе, либо положит дело под сукно, использовав допущенные Беверли нарушения для того, чтобы навсегда лишить ее перспективы служебного роста.

А если она ничего ему не скажет?

Продолжать.

Казалось бы, так просто — одно слово, три слога, десять букв.

Подобно приказу министерства внутренних дел, эти десять букв предписывали, но ничего не объясняли. Стратегия без тактики, все равно что поручить глухому написание рецензии на музыкальный концерт.

Это была рискованная игра.

Ее интерес к этому делу перестал быть тайной. Скорее всего, очень скоро Ламберт узнает о ее действиях — официально или неофициально, и тогда времени у нее не останется. Если она продолжит расследование, не ставя его в известность, тогда, чтобы выкрутиться, ей потребуются серьезные аргументы, объясняющие, почему она пошла на нарушение служебной дисциплины.

Можно было, конечно, продолжить поиски Ариаса-Стеллы в надежде, что он не только жив, но способен ответить на ее вопросы. Беверли не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Она знала наверняка лишь одно — потенциальные свидетели стремительно исчезают. Одни умирали хотя и естественным образом, но при весьма загадочных обстоятельствах, другим, несомненно, кто-то помогал уйти из жизни. Беверли не знала, как связаны между собой все эти смерти, но связь эта явно существовала.

Она посмотрелась в зеркало, не без удовлетворения отметив, что снова выглядит великолепно, и даже удивилась, обнаружив на своем лице улыбку. Уортон поймала себя на мысли, что смотрит на себя словно со стороны.

В этот момент пришло решение, положившее конец колебаниям Беверли Уортон.

В этот момент она поняла, что ей нужны союзники.

— Есть какие-нибудь новости от Рэймонда Суита?

Елена и Айзенменгер полулежа расположились на диване; он положил голову ей на плечо, и Елена уже начала дремать, к доктору же сон не шел вовсе. Мысли крутились в его голове, не давая покоя.

— Нет. Я позвоню ему утром, — тихо ответила Елена.

Он отхлебнул вина.

— Почему? — вдруг спросил он. — Почему они так испугались?

— Кто?

— «ПЭФ».

Не открывая глаз, она проговорила:

— Потому что они боятся утечки информации. Может быть, заразились и другие сотрудники лаборатории; в таком случае на «ПЭФ» ложится ответственность, колоссальная материальная ответственность.

Доктор задумался.

— Нет, — решительно произнес он. — Ничего подобного. Если это был просто несчастный случай, «ПЭФ» не может нести ответственность ни за пожар, ни за его последствия.

— Как посмотреть.

— Так… — Айзенменгер на секунду замер, задумавшись.

— Кем бы ни был этот Карлос, нам обязательно нужно с ним поговорить, — сказала Елена.

— Или еще с кем-нибудь из сотрудников лаборатории.

— Но мы даже не знаем их имен! И вряд ли узнаем, потому что и Милли, и Тернер мертвы.

— Да, — согласился Айзенменгер, явно размышлявший еще о чем-то.

— Ага, узнаю этот тон, — заметила Елена. — Ты что-то придумал?

— Тернер умер. У него обнаружен рак на ранней стадии, очень может быть, тот же самый вирус. А если это так, значит, включился Протей. Но Тернер умер не от рака, а сорвался с высоты.

— И?

— Как-то уж очень кстати он свалился с крыши. Кстати для тех, кто всеми силами стремится скрыть существование Протея.

Сон моментально покинул Елену.

— Боже мой, — прошептала она.

До этого момента речь шла всего лишь о международной компании, которая вела грязную игру с целью ухода от судебного преследования. Именно поэтому, как полагала Елена, «ПЭФ» и стремился скрыть все улики. Но замечание Айзенменгера наводило на куда более мрачные предположения.

— Они убили его? Чтобы он не заговорил?

— Вполне вероятно.

— А что делать с другими? Как быть с тем же Карлосом?

— Что делать и как быть? «ПЭФ», судя по тому, что мы знаем, действует весьма решительно. Остальные, скорее всего, тоже мертвы.

Он умолк, но сказанного было достаточно, чтобы изгнать самую мысль о сне. Айзенменгер знал, что им следовало теперь предпринять. Оставалось убедить в необходимости этого шага Елену.

— У меня в голове не укладывается, — прошептала она. — Ты пытаешься убедить меня, что какая-то, пусть даже очень крупная фармацевтическая компания убивает людей только для того, чтобы скрыть несчастный случай в лаборатории? Если это так, то мы вступили в очень опасную игру.

Айзенменгер нагнулся за бутылкой, наполнил свой бокал и предложил вина Елене. Она отказалась, и доктор выпил в одиночестве.

— Они попытались подслушать нас в машине, — заметил он.

— Да, — согласилась она, — и шантажировали Хартмана, но то, в чем ты пытаешься меня убедить, куда серьезнее банальной прослушки и шантажа.

— Возможно, я ошибаюсь. Пока мы не найдем таинственного Карлоса, ничего нельзя сказать наверняка.

Снова возникла пауза. Первой нарушила молчание Елена.

— Представляешь, что это такое? Знать, что в твоем теле сидит эта штука, знать, что в любой момент она может взорваться, и не знать, когда это произойдет. Или не произойдет.

— А знать, — пробормотал доктор, — знать когда, по-твоему, лучше?

С минуту она раздумывала над его словами.

— Она не знала? Думаешь, она ничего не понимала?

— Это объясняет, зачем им понадобилось убирать Тернера. Он работал с Милли в медицинской школе и мог докопаться до истинной причины ее смерти. Возможно, он успел сделать кое-какие выводы, которые «ПЭФ» не понравились.

— Все равно не могу понять, как они решились на убийство, если речь шла всего лишь о несчастном случае в лаборатории. Если то, что ты говоришь, верно, то либо «ПЭФ» чувствует, что существуют неопровержимые доказательства их вины в том, что произошло с Милли и другими, либо…

Айзенменгер ждал, что она скажет дальше. Елена продолжила, медленно, словно перебирая в уме возможные варианты:

— …Либо они заразили их вирусом намеренно. Они заразили их Протеем, чтобы посмотреть, что будет.

Ее голос дрожал от ужаса.

Розенталь провел ночь в обществе старой знакомой. Он мысленно возвращался в былые времена, и в его памяти всплывали картины счастливого прошлого. Казалось, годы не изменили его: он оставался все тем же джентльменом, заботливым и внимательным. Несмотря на комфорт и покой, который дарила ему неторопливая беседа, и жар объятий, ум Розенталя ни на минуту не покидали мысли о насущных проблемах.

Делать окончательный вывод о том, что поисками Карлоса Ариаса-Стеллы официально занялась полиция, было бы преждевременно, и пока он склонялся к мысли, что этого не произошло. Розенталю удалось раздобыть послужной список и краткую характеристику Беверли Уортон. Из этих документов следовало, что инспектор Уортон — эгоцентрик, кошка, гуляющая сама по себе. Методы расследования, которыми она обычно пользовалась, навели Розенталя на мысль, что она и сейчас станет преследовать в первую очередь личные интересы. А значит, с официальным возбуждением дела будет тянуть до последней возможности. Но это вовсе не означало, что Беверли Уортон не нужно принимать в расчет. Ее активность необходимо было как-то ограничить.

Весьма вероятно также, что Ариас-Стелла каким-то образом узнал о смерти Миллисент и Тернера и сделал соответствующие выводы. Такой поворот событий казался Розенталю весьма вероятным, поскольку, несмотря на то что бывшие сотрудники злополучной лаборатории жили теперь в разных городах и даже странах, полностью исключать возможность контактов между ними при современных средствах коммуникации было нельзя. С самого начала этот психопат Тернер требовал, чтобы, когда команду Протея перевели в другое место, девица Суит осталась при нем. Не следовало этого допускать. Но что сделано, то сделано, былого не воротишь. Розенталь был реалистом и не привык мыслить в сослагательном наклонении.

И все-таки он сомневался в том, что Ариас-Стелла обладал какой-то конкретной информацией. Но, видимо, даже того, что он знал, хватило, чтобы принять единственно правильное в данной ситуации решение: бежать. Поэтому отыскать его и устранить все связанные с ним проблемы представлялось Розенталю крайне важным.

Но как? Можно было пойти двумя путями. Первый и наиболее безопасный вариант — использовать для поиска Карлоса ресурсы конторы. У «ПЭФ» имелась превосходно организованная и весьма эффективная служба безопасности. Розенталь хорошо это знал, поскольку сам относился к нелегальной составляющей этой службы. У «ПЭФ» было достаточно людей и средств, чтобы за несколько дней вычислить Ариаса-Стеллу, и этим уже занимались. Второй вариант — использовать для этой цели Уортон. Разумеется, вслепую. Дать ей возможность самостоятельно выследить Карлоса, а потом перехватить добычу. Это может потребовать дополнительной «подчистки», но вряд ли ему придется идти на крайние меры в отношении Уортон. Хотя если она знает, о чем следует спрашивать Карлоса, это уже является основанием для ее ликвидации.

Кроме того, совершенно ясно, что адвокат и ее друг также должны быть устранены.

Таким образом, он может идти сразу двумя путями, ожидая, какой из них первым принесет удачу.

Теперь, когда он знал, как ему действовать дальше, можно было переключить все свое внимание на лежавшую рядом девушку. Сейчас она спит, но больше ей заснуть в эту ночь не удастся.

Айзенменгер проснулся рано и, к своему удивлению, обнаружил, что лежит в постели один. Он поднялся с кровати и, пребывая в полном недоумении, накинул на себя первое, что подвернулось под руку. Доносившийся из кухни звон посуды подсказал ему, куда направить свои стопы. Елена была уже одета, накрашена и пребывала во всеоружии, но что-то странное сквозило в ее поведении. Айзенменгер сразу заметил эту странность, но не сразу понял, в чем именно она заключается.

— Что-то ты рано встала.

— У нас уйма дел. До одиннадцати у меня встречи, но затем я свободна. Возьму отпуск на несколько дней.

Доктор подошел к Елене и принялся помогать ей, принимая из ее рук чистые тарелки и чашки и расставляя их по полкам. При этом он понимал, что ставит их совсем не туда, где им следует находиться.

— Зачем? — коротко спросил он.

Елена отобрала у него большое блюдо, которое он намеревался водрузить на нижнюю полку серванта вместо висевшей на уровне глаз полки над кухонным столом.

— Нам нужно как можно скорее найти Карлоса. Он — наш единственный шанс разобраться во всем этом.

Это было правильно, но решительность Елены все равно несколько настораживала Айзенменгера. Он попробовал управиться с ножами и вилками, и вновь у него ничего не получилось. На сей раз ему было велено ничего не трогать.

— Сядь, — сказала она доктору тоном, в котором он уловил намек не просто угомониться, но и приготовиться к чему-то важному.

— Хорошо, — согласился он, — первым делом нужно связаться с Рэймондом Суитом.

Стоя к доктору спиной, Елена разбирала ножи, вилки и ложки.

— Я уже сделала это. Он рано встает.

Айзенменгер встрепенулся:

— И?..

— К сожалению, ему так и не удалось узнать ничего нового. Зато он с восторгом рассказал, что к его заявлению проявила интерес полиция.

От удивления Айзенменгер забыл все, о чем только что думал.

— Что?!

Елена обернулась. Сказать, что выражение ее лица показалось Айзенменгеру странным, было бы неправильно. Оно было очень странным. Елена выглядела так, словно с ней внезапно приключился приступ аппендицита.

— Приходила полиция. Симпатичная молодая женщина. Много записывала. Когда у него не хватило духу показать ей личные вещи Милли, она осмотрела их сама. Еще Рэймонд сказал, что она показалась ему очень обходительной. А напоследок он сообщил, что она кое-что нашла. Письмо от Карлоса. Она забрала его с собой.

Заранее зная ответ, Айзенменгер все же осторожно спросил:

— Она?

Елена улыбнулась, но улыбка получилась невеселой.

— Да. Беверли Уортон.

— Вот черт! — пробормотал он и тут же принялся гадать, что бы это могло значить. Откуда она знает? Это официальное расследование? И чем это все может им грозить? Мысли беспорядочно роились в голове доктора, и, пытаясь собрать их, он уткнулся взглядом в поверхность стола.

— Джон?

Он ответил не сразу:

— Ммм…

— Ты ведь не говорил ей?

Вопрос настолько поразил Айзенменгера, что он не сразу нашел, что ответить. В итоге он не придумал ничего лучшего, как сформулировать ответ максимально коротко:

— Нет.

Невольное воспоминание о последней встрече с Беверли Уортон едва не выбило доктора из колеи. Елена секунду-другую смотрела на него, потом кивнула:

— Значит, ей что-то известно. И, судя по всему, знает она больше нашего.

Айзенменгер лихорадочно просчитывал в уме варианты. Участие в деле Беверли Уортон существенно затрудняло их и без того сложное и опасное расследование…

Елена что-то сказала, но доктор был настолько поглощен собственными мыслями, что пропустил ее слова мимо ушей.

— Что? — переспросил он, когда вновь обрел способность слышать.

— Я сказала, тебе придется связаться с ней.

Айзенменгер недоуменно посмотрел на Елену, не веря собственным ушам.

— С кем? — переспросил он.

— С Беверли Уортон. — Елена выглядела напряженной, ее лицо приобрело сосредоточенное выражение. — Я могу относиться к ней как угодно, но я реалист, Джон. Ты сам говорил, что она единственная, кто сможет помочь нам в этом деле. У нее есть профессиональный опыт, как полицейский, она обладает большими возможностями, а теперь еще и необходимой нам информацией. Она нам нужна, Джон. Особенно теперь, когда речь идет об убийстве. Мы должны связаться с ней, узнать, что ей известно, и пусть за это дело берется полиция.

— Ты уверена?

Елена опустилась на стул напротив Айзенменгера:

— Я с большим удовольствием пошла бы на панель, чем связываться с этой коровой, но я ни за что не прощу себе, если из-за моих личных антипатий погибнут люди. Да, я уверена.

Айзенменгер понимающе кивнул, на душе у него полегчало, хотя он и понимал, как тяжело сейчас Елене. Она между тем продолжила:

— Разговаривать с ней будешь ты, Джон. Я не в силах сделать это.

Он взял ее сжатые в кулаки ладони в свои:

— Хорошо. Я договорюсь о встрече.

Айзенменгер не мог даже сказать с уверенностью, живет ли она по прежнему адресу. Если Уортон переехала, он не представлял, как искать ее в этом случае.

Но даже если ему удастся отыскать ее, согласится ли Беверли помочь?

Причин относиться к Айзенменгеру с симпатией у нее не было, а вот ненавидеть — сколько угодно. И он знал, что Беверли Уортон никогда и ничего не делает просто так, по доброте душевной. А это значит, что единственный способ привлечь ее на свою сторону — доказать, что такое сотрудничество выгодно ей самой.

Он позвонил в ее квартиру и приготовился ждать. Прошло несколько томительных минут. Айзенменгер взглянул на часы — они показывали без малого девять вечера, и доктор подумал было, что Беверли нет дома. Еще днем он позвонил ей в участок, и ему сообщили, что сегодня инспектора Уортон на работе не будет. Но это вовсе не означало, что ее не окажется и дома.

Айзенменгер продолжал топтаться перед дверью, чувствуя себя крайне неловко — ему все казалось, что через глазок за ним кто-то наблюдает. Из-за двери доносился запах мебельного полироля и, каким бы странным это ни казалось, денег.

Он уже собрался уходить, решив, что ее либо действительно нет дома, либо нет персонально для него, но в этот момент щелкнул замок и послышался звук снимаемой цепочки.

Айзенменгер определенно разбудил ее, так как волосы Беверли, теперь несколько более длинные, нежели ему помнилось, были растрепаны, а глаза казались слегка припухшими. Одета Уортон была в черный шелковый халат, на ее лице застыло выражение неприязни, смешанное с изумлением и любопытством.

— Джон Айзенменгер? — произнесла она совершенно безучастно.

Он улыбнулся:

— Извините. Никак не думал, что вы спите в такое время.

Беверли молча посторонилась, пропуская доктора в квартиру. Когда он прошел в прихожую, Уортон все так же продолжала стоять в дверях и закрыла их только тогда, когда Айзенменгер был уже в гостиной. Осмотревшись, он проговорил:

— А я успел позабыть, как у вас уютно.

Беверли жила на верхнем этаже дома, переоборудованного в жилой из бывшего склада, и через огромное окно, занимавшее почти всю стену гостиной, открывался великолепный вид на город.

— Вы, наверное, позабыли и еще кое-что.

Потрясающая женщина! Уж это-то Айзенменгер хорошо помнил.

— Вижу, вы не ожидали вновь увидеть меня на пороге своего дома.

Беверли рассмеялась, но ее смех мог бы прикончить самого завзятого комика.

— Интуиция опять не подвела вас, — проговорила она, сделала несколько шагов в его сторону и, подойдя к нему вплотную, тихим голосом добавила: — Если б вы знали, как мне хочется разделаться с вами! Или, на худой конец, выцарапать вам глаза.

— Не понимаю, что я вам сделал.

— Не важно, что сделали вы, важно, что сталось со мной. — Уортон встала напротив Айзенменгера и заглянула ему в глаза. Взгляд ее был холоден и неподвижен. — Вы знаете, что со мной сделали они? — Последнее слово Беверли подчеркнула особо. — Мне устроили такой разнос, живого места не осталось. Еще повезло, что я с треском не вылетела со службы.

— Так вы же сами виноваты, — напомнил ей доктор. — Я всего лишь доискивался правды, а вы ее скрывали.

Спустя минуту ее гнев поугас.

— А я думала, вы искали возможности переспать со мной.

В последней ее фразе Айзенменгер уловил насмешку, и, видя это, Беверли рассмеялась своей шутке. На этот раз ее смех оказался более веселым. Поэтому последовавшая за смехом пощечина прозвучала как гром среди ясного неба. От неожиданности доктор даже не почувствовал боли, лишь звук удара эхом отдался в его ушах.

— Попробуйте только еще раз всадить мне нож в спину, — промолвила Беверли, но в глазах ее уже не было злости — в них загорелся странный синеватый огонек. Она развернулась на каблуках и, прошествовав к дивану, села. — Так чем я обязана удовольствию? — спросила она, приняв царственную позу.

Ничто в ее облике не напоминало о недавней вспышке гнева, и, если бы щека доктора не пылала огнем, он усомнился бы в том, получил ли он ту пощечину на самом деле. Айзенменгер указал на стул напротив дивана, Беверли снисходительно кивнула, и он сел.

— Думаю, вы могли бы мне помочь.

— Ну конечно, Джон, дорогой. И вы могли бы мне помочь. Единственное, что вы можете для меня сделать, — это принять яд.

— Послушайте, я понимаю, многое из того, что я собираюсь вам рассказать, покажется вам неинтересным, но, поверьте, все это крайне важно.

— Для кого? Для меня?

— Для меня. И для вас тоже. Для нас обоих. Думаю, вообще для всех.

Она подняла тонкую, как стрела, бровь. Айзенменгер почувствовал, что, как и полтора года назад, готов поддаться ее чарам. Вдруг она, словно кошка, изогнулась всем телом — ничего сексуального в этом движении не было, но доктору с трудом удалось отвести взгляд от ее обтянутой шелковым халатом фигуры.

— Валяйте рассказывайте.

Айзенменгер закончил рассказ, но ни в лице, ни в поведении Беверли Уортон ничего не изменилось. Она слушала доктора, лежа на диване, приподняв голову и не сводя с него внимательных глаз. Ноги она вытянула, картинно скрестив их в лодыжках. Айзенменгер не раз ловил на себе ее изучающий взгляд. Ему ужасно хотелось выпить, но Беверли не догадалась ничего предложить ему — или не сочла нужным. Тем не менее Айзенменгер довел свой рассказ до конца. Разумеется, он не выложил все, что было ему известно, а только то, что, как он предполагал, Уортон знала и без него, присовокупив к своим словам лишь некоторые интригующие подробности. Он намекнул на связь смертей Миллисент Суит и Роберта Тернера с «ПЭФ», но не стал развивать эту линию, даже когда Беверли принялась расспрашивать его о деталях.

Дав доктору договорить, она с жестяным безразличием резюмировала:

— Красивая история. И рассказана красиво. Но я-то тут при чем?

— Вы приходили к Рэймонду Суиту.

На мгновение Беверли широко раскрыла глаза, но это стало единственным признаком ее удивления, не укрывшимся, впрочем, от внимания доктора.

— А, — пробормотала она, — теперь понимаю!

— Это был официальный визит?

Прежде чем ответить, Беверли задумалась. Наконец она все-таки призналась:

— Не совсем.

— Тогда чем вас заинтересовал мистер Суит?

Меланхолично улыбнувшись, она произнесла:

— До меня тоже дошли слухи, что смерть Миллисент Суит была… неоднозначной.

— Ну и что мы теперь будем делать?

Беверли напустила на себя задумчивый вид.

— Нам, возможно, следовало бы доложить моему начальству, и пусть оно решает, как поступить с этим делом. — По тону, с которым Беверли произнесла эту тираду, Айзенменгер понял, что она и не подумает так поступить. — Но у нас нет никакой достоверной информации, а та, которой мы обладаем, по сути, представляет собой лишь догадки и домыслы, подкрепленные кучей псевдонаучной тарабарщины.

Айзенменгер счел правильным пропустить мимо ушей последние слова Беверли.

— Итак…

Теперь она смотрела на него в упор, и доктор решил, что время торга пришло. Опередив Уортон, он сказал:

— Нам нужно срочно найти Карлоса. Скорее всего, он ключевая фигура во всем этом деле. Вы могли бы в этом помочь.

Беверли улыбнулась, всем своим видом демонстрируя готовность снизойти до недотепы доктора:

— Может, да, а может, и нет. Впрочем, вопрос ведь не в этом? Сформулируем его так: вы-то мне зачем?

Он ожидал такого поворота дела и встретил слова Беверли с каменным терпением.

— Полагаю, вам известно далеко не все из того, что знаем мы. А вместе мы могли бы раскусить это дельце.

Она улыбнулась, но промолчала. Айзенменгер, поняв ее улыбку как требование новых извинений, на какое-то время замялся.

— Я знаю, вам не за что быть мне благодарной, Беверли… — начал было он, но продолжить ему помешал очередной взрыв ее смеха. Если бы доктор вместо этих слов отпустил какую-нибудь шутку, эффект, вероятно, оказался бы тем же.

— Да что вы знаете! — вдруг выпалила она. — Вы знаете, во что превратилась моя жизнь?

Вопрос, разумеется, был риторическим.

— Не думаю, что вы вправе винить меня, Беверли, — как можно мягче и вместе с тем убеждающе напомнил он. — Вы пытались поиметь меня, но в конце концов поимели вас. Чего вы хотите, такова жизнь.

После этих слов доктора Беверли надолго замолчала. Ее лицо ничего не выражало, но Айзенменгер знал, какие страсти бушуют под этой маской. Наконец она глубоко вздохнула и, словно сбрасывая накопившееся напряжение, улыбнулась.

— Что ж, вполне резонно, — согласилась она. — И все-таки это ничего не меняет. В нашем предполагаемом — заметьте, предполагаемом! — сотрудничестве я не вижу для себя никаких выгод — одни неприятности.

— Дело крупное, Беверли, очень крупное, я это чувствую. Оно не может не быть крупным. Достаточно одного только подкупа Хартмана, а добавьте к этому подмену и кремацию тела, добавьте смерть Тернера…

Если Айзенменгеру и удалось убедить Уортон, она ничем этого не показала и по-прежнему смотрела на него с сомнением. Доктор продолжил:

— Чем смогут вам повредить несколько осторожных вопросов? Либо это ничего не даст и вы просто потеряете пару часов, либо нам повезет и мы будем знать, в каком направлении искать дальше.

— А в каком направлении вы ищете сейчас? Об этом вы ничего не говорили.

— У меня нет полной уверенности, Беверли. Все, что у меня есть, это, как вы выражаетесь, догадки и домыслы, подкрепленные псевдонаучной тарабарщиной. Я думаю, что Милли умерла, заразившись искусственно созданным вирусом. Думаю, Тернер умер потому, что все об этом знал.

Беверли резко поднялась с дивана. Айзенменгер увидел в этом знак, что пора уходить, и встал со стула. Она пошла в прихожую, ничем не показывая, что намерена делать дальше. Айзенменгер покорно следовал за ней, пока Уортон не остановилась у входной двери и не положила левую руку на замок.

И тут от новой пощечины у него качнулся второй левый коренной зуб, а челюсти щелкнули так, что доктор до крови прикусил язык. Он выдохнул короткое «Черт!» и схватился за щеку, не догадавшись откинуть голову назад. В этот самый миг Уортон отвесила ему оплеуху справа. Голова его мотнулась в сторону, словно была привязана к шее тоненькой ниточкой, а в ушах раздался оглушительный звон.

— Больше не пытайтесь поиметь меня, Джон. Слышите? — прошипела Уортон.

Айзенменгер все еще не оправился от шока, но все-таки заставил себя обернуться к ней и изобразить на лице некое подобие улыбки.

— Но почему, Беверли? Ведь это был бы чертовски классный секс.

Она расхохоталась во весь голос, словно в жизни не слышала лучшего комплимента. Когда ее смех начал стихать, Айзенменгер спросил:

— Так мы можем рассчитывать на вашу помощь?

Поцелуй Беверли почти полностью вытеснил физическую боль, которую она только что ему причинила, и Айзенменгер с долей сожаления вспомнил о том времени, когда она вскружила ему голову и он едва не оказался в ее постели.

— Посмотрим, — проговорила она, закрывая за ним дверь, и ее слова моментально вернули доктора к реальности. Дверь за ним глухо захлопнулась, и он не увидел, какая широкая улыбка появилась на лице Уортон.

Все трое, готовясь к назначенной встрече, испытывали не столько напряжение, сколько чувство неопределенности, которое заставляло их заранее продумывать каждый возможный шаг, каждую реплику предстоявшего разговора. И сейчас, сидя за столиком, каждый ощущал себя как будто между молотом и наковальней. Они изучающе посматривали друг на друга, не решаясь начать разговор. Еще накануне они условились, как в старые добрые времена, встретиться в каком-нибудь баре. Айзенменгер даже решил, что самым правильным будет выбрать для этой цели заведение, находящееся где-нибудь на полпути между полицейским участком, где работала Беверли, и офисом Елены.

Царившая в баре полутьма предоставляла ощущение некоторой приватности, что давало всем троим возможность более-менее открыто выказывать неприязнь, которую они испытывали друг к другу. В этом отношении лучшее место, чем полуосвещенный бар, трудно было найти.

Беседа не клеилась с самого начала.

— Мне очень приятно вновь встретиться со старыми друзьями, — первой нарушила затянувшееся молчание Уортон. Ее тело облегало безупречное, без единой складки, белоснежное платье. Айзенменгер не мог не заметить, что в нем Беверли выглядит потрясающе, но сейчас он был не в состоянии оценить это.

Елена остановила свой выбор на коротком темно-синем платье. Оно — и это не укрылось от глаз Айзенменгера — как нельзя лучше подчеркивало красоту ее фигуры и в то же время выглядело строго и респектабельно. В баре Елена появилась последней и, подойдя к столику, за которым уже сидели Айзенменгер и Уортон, смерила Беверли полным презрения взглядом. Темно-красный свет, царивший в помещении, придавал ее волосам медный оттенок. Придя в бар несколько раньше оговоренного времени, Айзенменгер заранее заказал бутылку белого вина, полагая, что лучше не оставлять Елену и Беверли наедине друг с другом без присмотра.

— Значит, мы представляем собой людей, которых вы можете назвать старыми друзьями? — Приветствие Елены могло бы прозвучать холоднее лишь в том случае, если бы ее горло было высечено из чистого льда.

Беверли хищно улыбнулась:

— Зачем же так недооценивать себя, Эл. Могу я называть вас Эл?

Елена не переносила уменьшительных имен, но в данном случае предпочла не отвечать. Вместо этого она сказала:

— Надеюсь, мы не оторвали вас от дел, Бев. Наверняка куча убийц и грабителей ждут не дождутся, когда вы соизволите их поймать.

Проговорив это, она изобразила на лице улыбку, в которой любой, хоть немного знакомый с историей взаимоотношений этих двух женщин, прочел бы только одно: «Ты помнишь Никки Экснер? Помнишь, до чего ты довела моего брата?» Айзенменгер понял, что атмосфера, и без того напряженная, накалилась до предела, и поспешил разрядить обстановку.

— Давайте перейдем к делу, — совершенно спокойным голосом произнес он.

Беверли демонстративно отвернулась от Елены и посмотрела на Айзенменгера:

— Да, пожалуй, пора. — Она сделала глоток из своего бокала.

— Вы приходили к Рэймонду Суиту. Можем мы поинтересоваться зачем?

Но разговорить Беверли Уортон оказалось не самым простым делом.

— Я сижу сейчас здесь только потому, что меня пригласили вы. Не я, а вы просили меня о помощи. Соответственно, я не вижу причин отвечать на ваши вопросы.

— Прежде всего мы должны поделиться друг с другом тем, что нам известно.

Уортон усмехнулась и, выгнув дугой бровь, заметила:

— Известно нам? На мой взгляд, это у меня есть сведения, которые вас интересуют. А вот есть ли у вас что-нибудь полезное для меня, еще вопрос.

Айзенменгер почувствовал, что Елена готова выпустить в Уортон очередной заряд желчи, и решил упредить ее реплику.

— Мы знаем, что именно заставило Карлоса пуститься в бега. Вы этого знать не можете, но, полагаю, вам известно достаточно, чтобы понимать, как важно его найти.

Догадка Айзенменгера оказалось верной — понял он это, заглянув в глаза Беверли. Поэтому он задал наиболее уместный в этой ситуации вопрос:

— Если мы вам не нужны, тогда зачем вы здесь?

Не будучи до конца уверенным, что попал в точку, он пристально наблюдал за реакцией Уортон.

Беверли сделала вид, будто пропустила слова Айзенменгера мимо ушей. Саркастически улыбнувшись, она сказала:

— Карлос? Вы даже не знаете его фамилии, я правильно понимаю?

Елена ответила тоном, в котором при желании можно было бы расслышать угрозу:

— Вы не понимаете масштаба дела, за которое взялись. Вы не знаете, как важно найти этого Карлоса, какую бы фамилию он ни носил.

Уортон смотрела на свою собеседницу не мигая. За все время, что Айзенменгер знал Беверли, это был первый случай, когда он смог прочитать по ее лицу, что у нее на уме. Он догадался, что инспектор полиции Беверли Уортон ощущает неуверенность. Однако Елена сказала еще не все.

— Если вы не считаете возможным сотрудничать с нами, нам ничто не мешает обратиться к старшему инспектору Ламберту.

Айзенменгер даже растерялся, видя, что разговор принимает слишком серьезный оборот. Он также видел, что слова Елены произвели серьезное впечатление и на Беверли. Доктор посмотрел на Уортон, потом снова перевел взгляд на Елену — такого выражения на ее лице ему еще не доводилось наблюдать.

— И знаете, что особенно любопытно? — Елена не скрывала своего превосходства. — Час назад я позвонила к вам в участок, так вот, ваши коллеги пребывают в полной уверенности, что вы больны.

В баре пахло сыростью. Запах не был неприятным, он лишь напоминал о том, что они находились в подвале, но Беверли Уортон в этот момент показалось, что откуда-то повеяло гнилью. Лицо ее вдруг стало суровым, вокруг глаз обозначились темные круги, а во взгляде появился какой-то особенный, недобрый блеск. Уортон и Елена не мигая смотрели друг на друга, и этот момент показался доктору длиной в целую вечность, несмотря на то что он был равен одному сердечному удару.

Наконец Беверли кивнула, и Айзенменгер расценил это как знак согласия. Уортон пригубила вина, медленно поставила бокал на стол и пробормотала:

— Поздравляю.

Елена, слегка расслабившись, проговорила усталым голосом:

— Значит, можно приступать к делу? Я больше не могу здесь находиться, вам наше общество, я вижу, тоже не слишком приятно, но Джон убедил меня, что вы нам нужны, и, по-видимому, мы нужны вам.

Не дожидаясь ответа Уортон, Айзенменгер задал первый вопрос:

— Насколько официальный характер носит ваше участие в этом деле?

— Нисколько, — выдохнула Уортон. — Ни в малейшей степени. Это мое дело, мое и только мое, во всяком случае пока.

— Могу я спросить почему?

Она передернула плечами:

— Хартман рассказал мне, что с ним произошло, и я чувствую, что все нити тянутся в «Пел-Эбштейн». Но в остальном вы правы, — я больше не знаю ничего, все остальное — лишь догадки и предположения. А без конкретных фактов меня никто не станет слушать. Узнай мое руководство, чем я занимаюсь, меня мигом уволят со службы.

Беверли бросила взгляд в сторону Елены, на которую ее слова не произвели особого впечатления. Айзенменгера тоже не покидало ощущение, что Беверли рассказала далеко не все, что знала. В ее словах нельзя было не заметить некоторых противоречий, но доктор решил пока не придавать этому значения.

— И вы надеетесь получить эти сведения от нас? А что мы получим взамен?

— Помощь.

— Вы еще не вышли на след Карлоса?

Беверли понимающе улыбнулась:

— Пока нет. И Штейна я не нашла тоже, если вы собираетесь спросить о нем.

Это имя и Айзенменгер, и Елена слышали впервые. Глядя на их озадаченные лица, Уортон пожалела, что произнесла его.

— Значит, этого вы не знаете, — заметила она.

Спеша опередить Елену, Айзенменгер ответил:

— Полагаю, что-то знаете вы, что-то мы. Теперь вы сами видите: мы нужны друг другу.

Глядя на Беверли, можно было подумать, что она собирается возразить, но она воздержалась от ответа. Айзенменгер посмотрел сперва на Уортон, потом на Елену и вопросительно поднял брови. Елена пожала плечами, как бы говоря: «Думаю, иного выхода у нас нет».

Беверли молчала целую вечность, но в конце концов, скривив губы, произнесла:

— Что ж, вы меня убедили, по рукам. Думаю, мы договорились.

Рук друг другу они не пожали.

Масштабы дела, за которое они взялись, поразили и Елену с Айзенменгером, и Уортон. Когда они, словно мозаику, сложили вместе факты, известные адвокату и доктору, с информацией, которую удалось раздобыть Беверли, открывшаяся их взору картина не могла не шокировать. Дело оказалось куда более опасным, нежели они представляли до сегодняшнего вечера. Полутемный бар казался им теперь единственным тихим и спокойным местом, мир же за его пределами — страшным и беспощадным.

Узнав о смерти Джастин Нильсен и исчезновении Жан-Жака Ренвьера, Елена испытала не просто шок — ее чуть не вытошнило от отвращения. Айзенменгер же принялся ломать голову, просчитывая возможные варианты, связи, вероятности и невероятности, а также размышляя, к чему все это может в итоге привести. И чем яснее виделась ему общая картина, тем большее потрясение он испытывал. Словно раньше он мог видеть лишь набросок, чертеж, который теперь стал полномасштабной скульптурой. И очертания этой скульптуры подтвердили самые худшие опасения доктора. Возбуждение, которое поначалу испытала Беверли, теперь сменилось чувством неуверенности. Инстинкт ищейки ее не обманул — это было грандиозное дело, но сейчас она, как никогда прежде, понимала, что тайные силы, с которыми они вступили в борьбу, поистине всемогущи.

Когда Беверли сообщила, что смерти двоих сотрудников, переживших пожар в лаборатории, произошли с разницей в несколько дней, за столиком воцарилась гнетущая тишина. Наконец Айзенменгер произнес:

— Мистер Розенталь хорошо знает свое дело.

— Розенталь, Ританд, или как его там еще, прошел подготовку в спецслужбах. Им же он обязан и собственной смертью, зафиксированной в официальных документах.

— Идеальное прикрытие: умер — и все, не существует.

— Но зачем, почему? Я не понимаю, почему все эти люди должны были умереть! — с болью в голосе проговорила Елена, на что Беверли ответила:

— В данный момент меня больше всего занимает не это. И меня, и вас, адвокат, и вас, доктор, — Уортон посмотрела сперва на Елену, потом на Айзенменгера, — должно беспокоить совсем другое. Наши имена известны Розенталю, и он, скорее всего, уже решил, как ему распорядиться этой информацией. Для него не составит труда разделаться с двумя любителями частного сыска и одним не в меру зарвавшимся полицейским.

— Ну спасибо, — буркнул Айзенменгер, а про себя подумал: «Она совершенно права».

Тем не менее он не был уверен, что до Елены дошел смысл сказанного Уортон, поскольку она откликнулась на ее слова следующей тирадой:

— У нас на руках нет ничего такого, с чем можно официально обратиться в полицию. Нужно найти Карлоса — вот единственный и неповторимый свидетель.

С плохо скрываемым презрением Беверли улыбнулась:

— Благодарю за совет, Елена!

Неожиданно между ними вновь возникла напряженность. Айзенменгер, уже в который раз за вечер, поспешил снять ее очередным вопросом:

— Сколько времени может уйти на поиски?

Доктору ответила уже не та Беверли, которая только что саркастически улыбалась его спутнице, и эта разница показалась Елене чересчур демонстративной.

— Как сказать, может, несколько часов, а может, и несколько дней, даже неделю. Случается, что нам так и не удается найти разыскиваемого.

— Прекрасно! — Каждая из девяти букв этого слова в устах Елены буквально сочилась сарказмом.

Беверли посмотрела в упор на адвоката Флеминг:

— Я найду его. И найду живым.

Весь следующий день Нерис, сказавшись на работе больной, не выходила из дому. Ничего толком не поняв, она все еще пребывала в шоке. Снова и снова в мельчайших подробностях она прокручивала в голове те десять минут, которые ей пришлось пережить накануне вечером, и страх охватывал ее все сильнее.

И чем настойчивее она пыталась разобраться в событиях минувшего вечера, тем меньше понимала, что произошло на самом деле и что это могло бы значить.

Господи, на этот раз Карлос вляпался во что-то совсем скверное. И вляпался по самые уши.

Но ведь Карлос никогда не производил впечатления человека, способного на подлость. Ну лодырь, ну пьянчуга, ну ноль без палочки — но не подлец, не мерзавец и не негодяй. Невыносимый, неисправимый, необъяснимый — но она его любит. И самое главное, он любит ее, это Нерис, как любая женщина, не могла не чувствовать, тем более что настоящей любви в ее жизни было не так уж много.

А вот страшный человек, который искал Карлоса, — тот действительно злодей, на этот счет двух мнений существовать не может. Чего бы Карлос ни натворил, Нерис знала, что простит ему все. Она могла бы убежать с ним, но только не выдать, не предать. Она никому ни за что не сказала бы, где его искать, даже если бы и знала это. Неудивительно, что он исчез, если за ним гонится подобный псих.

Она глубоко вздохнула. «Почему он не взял меня с собой?» — горестно спрашивала она. Но кроме как самой себе задавать этот вопрос ей было некому.

Прошло тридцать часов, прежде чем они снова собрались вместе, на этот раз в квартире Беверли. Все эти часы Елена не находила себе места от волнения, Айзенменгер же выглядел спокойным, хотя тревожные мысли не покидали его ни на минуту.

Когда они вышли из машины перед домом Беверли, Елена окинула его удивленным взглядом и произнесла:

— Она что, живет здесь?

— На последнем этаже.

Елена покачала головой:

— Чем это пахнет?

— Может, коррупцией? — пошутил доктор.

— Либо коррупцией, либо просто прорвало канализацию.

Айзенменгер нажал кнопку домофона, под которой значилось «Б. Уортон», замок щелкнул, и они вошли в подъезд. Никакого «Кто там?» или «Вы к кому?» — скрытая камера наблюдения делала ненужным подобные вопросы. Они оказались в холле, и их окружил мягкий свет, пастельные тени на отделанных деревом стенах и запах мастики, исходивший от паркетного пола. Поднявшись по лестнице на верхний этаж, они оказались перед дверью Беверли.

Открыв им, Беверли улыбнулась уголками губ Айзенменгеру, Елене же лишь коротко кивнула. Вид у Уортон был усталый.

Пригласив гостей в комнату, она указала на диван, однако — и доктор про себя это отметил — выпить она не предложила.

Усевшись, Елена оглядела комнату.

— Миленько, — заметила она, хотя по ее тону нельзя было сказать, что находиться здесь ей доставляет удовольствие. Но Беверли сделала вид, что не поняла скрытого смысла ее слов.

— Есть новости? — спросил Айзенменгер.

— Никаких зацепок. Ни Ариаса-Стеллы, ни Штейна найти не удалось. Штейн, похоже, исчез из этого мира сразу после пожара. С того дня о нем нет ни слуху ни духу — никаких следов. У него, видимо, даже нет банковского счета. Можно было бы сказать, что он умер, но в нашем мире трудно умереть, не оставив какого-нибудь официального следа.

— Если его не убили, — заметила Елена.

Беверли посмотрела на нее:

— Да, это верно…

Айзенменгер пробормотал:

— То же самое, скорее всего, случилось и с Ариасом-Стеллой.

— Дома о нем тоже ничего не знают, — сказала Беверли. — Это все, больше никаких концов. По легальным каналам, которыми пользуется полиция, никакой информации получить не удалось, так что на большее рассчитывать не приходится, разве что Карлос Ариас-Стелла попадет в сводки о происшествиях либо судебные отчеты, но это вряд ли. — Беверли сделала паузу. — Это если действовать официально. Но у меня есть еще и друзья, так вот, с их помощью мне удалось собрать кое-какие сведения о нашем приятеле, которые, думаю, нам помогут.

Беверли указала на раскрытую папку на журнальном столике, стоявшем перед Еленой и Айзенменгером. Доктор наклонился и, не скрывая любопытства, взял папку в руки. Он держал ее так, чтобы Елена тоже могла знакомиться с ее содержимым, пока он перелистывает страницы. Свидетельство о рождении, школьные табели, университетские ведомости, налоговые декларации, документы социального обеспечения, даже медицинские справки и карточка из поликлиники. Целая жизнь — по крайней мере, ее бюрократическое отображение. И изображение — в папке нашлась также фотография Карлоса.

— Как вам удалось все это раздобыть? — спросила Елена.

Беверли посмотрела на гостью с непониманием:

— Я же сказала, что у меня все еще есть друзья. Они трудились последние двенадцать часов, чтобы все это собрать.

Имя Люка она не назвала, хотя большую часть этой кропотливой работы проделал именно он.

— Нет, я не об этом. Добрые три четверти материалов — это конфиденциальные сведения, к которым нет права доступа даже у полиции.

Беверли, несмотря на правоту слов Елены, сочла их самым настоящим оскорблением, а потому ответила презрительно:

— Разве? Да неужели! Какая жалость. — После чего она продолжила как ни в чем не бывало: — Можете посмотреть здесь, мне бы не хотелось выносить их отсюда.

Последние слова были адресованы Айзенменгеру, и только ему.

— Минуточку.

Беверли одарила неугомонного адвоката еще одним холодным взглядом. Ни слова не говоря, она лишь презрительно подняла брови.

— Вы не имеете законного права использовать эту информацию, — настаивала Елена.

Беверли театрально вздохнула и произнесла с издевкой:

— Ой, давайте не будем, Эл. Мы с вами живем в реальном мире, в котором мерзавцы направляют самолеты в дома, а добрейший старикашка, все выходные не вылезающий из паба, рассылает кому ни попадя маленькие безобидные бандерольки со спорами сибирской язвы.

— Мы разыскиваем не террориста, а всего-навсего свидетеля.

— А какие методы поиска предлагаете вы? Он исчез, испарился. Никаких следов! Нигде!

— Ну, объявится же он рано или поздно.

Беверли рассмеялась:

— Да что вы говорите! Знаете, в чем разница между адвокатом и сыщиком? Разница в том, Эл, что на моей работе, в отличие от вашей, когда клиент платит всегда, нельзя сидеть и ждать у моря погоды. Я напомню вам, что Карлос — наш единственный и, надеюсь, живой свидетель, он — единственный, кто может пролить свет на то, что на самом деле произошло в лаборатории и чего добивается «ПЭФ». Без его показаний у нас связаны руки — мне просто не с чем идти к начальству. А это означает, что «ПЭФ» выходит победителем, а мы с вами остаемся в дураках. Вы этого хотите?

— Конечно нет, но…

— Нечестно? Неспортивно? Это вас беспокоит? Я что-то не заметила, чтобы мистер Розенталь играл по правилам.

Елена покачала головой:

— Значит, цель оправдывает средства? Почему-то всякий раз, как я это слышу, мне вспоминается фашизм.

Беверли раздраженно хмыкнула. Обернувшись к Айзенменгеру, она проговорила:

— Доктор, может быть, вы вправите мозги своей Белоснежке?

Попав под перекрестный огонь взглядов обеих женщин, Айзенменгер, которому совсем не хотелось быть в центре внимания, осторожно заметил:

— Будь наш мир идеален, с законом, конечно, следовало бы обращаться как с обогащенным ураном, но…

Уортон не могла скрыть торжествующей улыбки, Елена же презрительно фыркнула. Не глядя на них, Айзенменгер уткнулся в досье и добавил:

— Есть еще два фактора, которые мы должны учитывать. — Он поднял глаза на Елену. — Нам нужно найти Карлоса раньше, чем это сделает Розенталь. Кроме того, нам нужно успеть найти его до того, как в нем проснется Протей. Если кто-либо из них опередит нас, значит, мы проиграли. — Не дав Беверли вставить слово, он продолжил, обращаясь главным образом к Елене: — В общем и целом, я не могу не согласиться с тобой, ты абсолютно права: сама возможность собрать такого рода материалы на невинного человека не может не беспокоить, но в нашем случае я, честно говоря, рад, что это сделано.

Елена не проронила ни слова, но всем своим видом показывала, насколько все ее существо противится столь бесцеремонному попранию прав человека. Глядя на нее, Беверли пробормотала:

— Очень рада, что хоть у кого-то прорезался здравый смысл.

Доктор взглянул на Елену, словно опасался, что та в негодовании просто выскочит из комнаты. Но она лишь кротко спросила его:

— А другого пути нет?

— Пока Карлос Ариас-Стелла для нас — всего лишь имя. Чтобы его разыскать, он должен стать человеком, живым человеком из плоти и крови, человеком, принимающим решения и совершающим поступки. Если мы знаем, что это за человек, то сможем предсказать и его дальнейшие шаги. Это, — доктор указал на папку, — должно помочь нам превратить имя в человека.

Елена некоторое время размышляла над словами доктора, потом кивнула, соглашаясь, хотя внутренне все еще не могла примириться с принятым ими решением. Беверли благодарно помалкивала. Айзенменгер снова взял в руки папку и принялся внимательно изучать ее содержимое, передавая прочитанные страницы Елене. Та просматривала их, делая какие-то пометки у себя в блокноте. Беверли, видимо все-таки сжалившись над своими гостями, направилась на кухню, чтобы приготовить кофе. Когда она покидала гостиную, Айзенменгер спросил ее:

— А фотография? Как вы добыли фотографию?

— У него есть загранпаспорт.

Изучение досье Карлоса заняло около часа. Теперь они знали о нем если не все, то почти все. Родился тридцать четыре года назад в семье врача-испанца; заурядный ученый, не сделавший ничего, чтобы пойти по стопам отца, хотя и имевший все возможности и, главное, способности к научной работе. Был принят на работу в Норвичский университет, где вел курс биохимии; начал писать докторскую диссертацию, но из-за внезапной смерти отца работу забросил. Второе замужество матери нанесло ему, судя по всему, очередную психологическую травму — об этом говорила куча штрафов за аварии на дороге, не повлекшие, однако, за собой серьезных травм. Во всех случаях имело место повышенное содержание алкоголя в крови; кроме того, дважды задерживался за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии.

Частая перемена мест работы, трижды за год, всюду младший научный сотрудник, однажды даже разродился статьей — в досье имелась ее копия, и, насколько мог судить Айзенменгер, она заслуживала интереса, но это ничего не значило. Академические рощи претерпели со времен Платона значительные изменения — количество стало главным, а качество второстепенным.

Работа в Сент-Джереми оказалась малоперспективной, генетика растений не вызывала прилива вдохновения даже у энтузиастов, тем не менее работа Карлоса неожиданно пролила свет на клеточную кинетику. За первой статьей последовали еще три публикации в серьезных научных журналах, и анкета Ариаса-Стеллы стала выглядеть ярче. Потом была работа в «ПЭФ».

С этого момента информация о Карлосе сделалась обрывочной и схематичной. Банковские счета увеличились: цифры показывали, что доходы Карлоса выросли, а потребности сократились — денег со счета он стал снимать меньше. Только через двадцать два месяца после пожара счета Ариаса-Стеллы начали уменьшаться. Но особенно заинтересовали Елену и Айзенменгера сведения о пожаре — первые полицейские рапорты, которые Люк раскопал для Беверли, разительно отличались от заключений следователей и экспертов страховых агентств.

Далее все шло по уже знакомому сценарию: еще три ДТП, все в состоянии алкогольного опьянения, и очередные неприятности с местной полицией. Работа в Лейшмановском центре, не бог весть каком научном учреждении, ставшая спасением от очень вероятного краха.

Пока Айзенменгер и Елена изучали пухлое досье, Беверли молча сидела напротив них. Когда гости перевернули последнюю страницу, она спросила:

— Ну и как?

На что Елена смогла сказать лишь одно:

— Блестяще.

Беверли снисходительно улыбнулась:

— Спасибо за признание.

Айзенменгер заговорил не сразу. После долгих размышлений он произнес:

— Как-то ведь он сообразил, что дело пахнет керосином…

— Вот именно — «как-то».

— Ни слова о личной жизни, — после очередной паузы заметил доктор.

Елена пробормотала:

— Даже Большая Сестра не может контролировать все. Беверли сделала вид, будто не услышала ее слов.

Айзенменгер откинулся на спинку дивана и закрыл глаза; казалось, он задремал. Елена взяла инициативу в свои руки:

— Возможно, он узнал про Милли.

— Значит, все это время он не терял с ней связь, — подхватила Беверли, — и, узнав о ее смерти, попытался либо созвониться, либо списаться через Интернет с остальными, но те тоже оказались мертвы.

— И вот тут до него дошло, что из шестерых, бывших на Роуне, он, вероятно, последний, кто остался в живых, — закончила Елена.

Они быстро переглянулись, одновременно подумав, как вообще можно жить в таком мире. Айзенменгер продолжил:

— И он сбежал. Но куда? Есть у нас информация, по которой мы могли бы его вычислить?

— А какими средствами наблюдения пользуется полиция? — обратилась Елена к Беверли. — То есть я хочу спросить, есть ли у вас доступ к оперативным данным?

Беверли ничем не показала, что вопрос Елены ей неприятен, и спокойно объяснила:

— Два стандартных метода поиска: мне будут сообщать о любых операциях с кредитной карточкой Карлоса Ариаса-Стеллы, а также о его переговорах по мобильному телефону.

— С какой задержкой? — поинтересовался Айзенменгер.

— Сутки.

Айзенменгер промолчал, но по всему было видно, что это его огорчило.

— За сутки Розенталь может запросто найти Карлоса и расправиться с ним, — проговорила Елена, которая испытывала явное удовольствие, найдя слабое место в возможностях Беверли.

Айзенменгер глубоко вздохнул и резко поднялся на ноги.

— В общем и целом, это окажет нам существенную помощь. Но я думаю, мы должны попытаться вычислить, куда он мог направиться, прежде чем он успеет наследить.

Доктор протянул руку, помогая Елене встать. Беверли продолжала сидеть и, глядя на собиравшихся уходить гостей, спросила:

— Ну и что теперь?

Айзенменгер, будучи уже на полпути к двери, по-видимому, не расслышал вопроса. Шедшая за ним следом Елена произнесла:

— Мы с вами свяжемся.

Хартман возвращался домой в непривычном настроении: ему было легко. Именно это слово как нельзя лучше подходило к его состоянию. Легко — само его звучание доставляло Хартману ни с чем не сравнимое наслаждение. Последние два дня он испытывал радостное чувство, постоянно повторяя эти простые и сладостные звуки.

Легко.

Он знал, что это один из тех редкостных моментов жизни, когда нет ничего, кроме счастья, когда ничего другого не нужно, когда никакие внешние силы и обстоятельства не способны разрушить мир, царящий в душе. Даже Аннетт и дети и те вызывали в нем радостные чувства. Жизнь была прекрасна и безоблачна, словно он заново начал ее с чистого листа.

Но он ошибался…

Подходя к своему дому, он заметил припаркованный у его подъезда полицейский автомобиль, но не придал этому особого значения. Настроения Хартмана не испортил даже стоявший рядом лимузин тестя — до такой степени его переполняло счастье.

Едва Хартман закрыл за собой дверь, как из полумрака выглянуло детское личико:

— Папочка?

Он мог бы уже сообразить, что что-то происходит, но давно забытое чувство радости опьяняло Хартмана и притупляло восприятие.

— Что такое, Джей? Почему ты еще не в постели?

Джей плакал. Он спускался по лестнице, хватаясь крохотной ручонкой за перила. Когда он подошел ближе и оказался в полосе яркого света, Хартман увидел, что его сын не только плачет, но и страшно напуган. В этот момент что-то щелкнуло у Хартмана внутри.

— Что с тобой, Джей? Что-нибудь случилось? Это сестренка? Мама?

Малыш посмотрел на отца и, заикаясь, сказал:

— Маме плохо. Она плачет и ничего не говорит.

— Почему? Что случилось?

Если Джей и знал, что произошло, ответить он не успел, потому что в это самое мгновение отворилась дверь гостиной и в ее проеме появился Пирс Браун-Секар. Судья остановился и несколько секунд молча смотрел на зятя в упор, после чего перевел взгляд на внука. Во взгляде тестя Хартман прочитал такое презрение, увидел в нем столько гнева и одновременно высокомерного торжества, что сразу понял все. Он моментально осознал, в какой ситуации находится, и картины собственного будущего одна ужаснее другой предстали ему как наяву. Этот неожиданный переход к действительности — вовсе не такой радужной, какой она представлялась ему всего минуту назад, — буквально парализовал Хартмана.

— Иди в постельку, Джей, — улыбнулся внуку Браун-Секар; тот, в свою очередь, поднял глаза на отца, но Хартману было уже все равно, что может понимать или чувствовать этот ребенок.

— Иди, иди, Джей, — настойчиво повторял дед. — Иди, я сейчас поднимусь.

Мальчик нехотя послушался. Как только он скрылся в своей комнате, Браун-Секар вновь уперся в Хартмана ледяным взглядом. Эта немая сцена, длившаяся всего несколько секунд, показалась Марку вечностью. Затем Браун-Секар молча отвернулся от зятя и направился в гостиную.

Хартман присоединился к нему не сразу. Он с трудом передвигал налившиеся свинцом ноги.

Браун-Секар стоял у камина со стаканом бренди в руке. Войдя в комнату, Хартман первым делом увидел лежавшую на кофейном столике видеокассету. Он почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Воздух с шумом вырывался из его легких, сердце не билось, а с бешеной скоростью колотилось о ребра, готовое в любой момент выскочить наружу. Он стоял и молчал, не в силах отвести взгляд от кофейного столика.

Браун-Секар еще раз взглянул на зятя:

— Ты знаешь, что это? — Даже в этих словах звенело отвращение, словно судья за свою долгую жизнь накопил неимоверное количество желчи и теперь выплескивал ее запасы на Хартмана, используя для этого каждый жест, каждый взгляд, каждое слово.

Хартман все так же, не отрываясь, смотрел на кассету. Он не сказал ничего. Ему просто нечего было сказать.

— Это доставили сегодня во второй половине дня. Курьерской почтой. — Последние два слова Браун-Секар прорычал, словно именно курьер нанес ему наибольшее оскорбление. — Один экземпляр мне, один моей дочери.

Хартман, словно зачарованный, продолжал тупо смотреть на видеокассету. С каждой новой фразой лицо судьи все больше багровело; слова лились из него, образуя законченные предложения, которые, в свою очередь, цепляясь друг за друга, переплетались и в темпе стаккато словно нанизывались на ось стального презрения.

— Я счел нужным посмотреть ее, Марк. — Имя зятя судья произнес с каким-то особым нажимом. — Наверное, не стоило этого делать, но не увидеть такое было нельзя. Я вставил ее в магнитофон… — Чтобы продолжить, Браун-Секар вынужден был остановиться и перевести дыхание. — Я сразу позвонил Аннетт, но было слишком поздно. Она уже видела все…

Внезапно Браун-Секар замолчал и так и замер с открытым ртом, словно его хватил удар. В комнате воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь сердцебиением Хартмана. Он медленно поднял глаза на тестя и увидел, как того передернуло — то ли от ненависти, то ли от презрения. Вновь обретя способность двигаться, судья обошел вокруг кофейного столика, приблизился к Хартману и, продолжая неотрывно смотреть на кассету, неумело замахнулся и попытался ударить Хартмана по правой скуле. Роста Браун-Секар был небольшого, да и боксом никогда не занимался, но он вложил в замах столько ненависти, что удар оказался сильным. Хартман испытал резкую боль, но не сдвинулся с места — у него лишь дернулась голова, и он бессмысленно посмотрел на тестя.

Теперь Браун-Секар заговорил по-другому. Никаких объяснений не было, одни только ругательства:

— Ах ты урод! Засранец! Извращенец поганый! Дерьмо собачье! Да как ты мог? Как ты посмел? Ты же предал всех, предал не только жену, но и детей!!!

Браун-Секар на мгновение умолк, но только для того, чтобы набрать в грудь воздуха и выпустить новый залп брани вперемешку с вопросами, ответить на которые Хартману было нечего. Слова, которые он выкрикивал, были непроизносимыми в приличном обществе. Хартмана судья за приличное общество, видимо, не считал, и когда тот вдруг подал голос, Браун-Секар с удивлением воззрился на зятя.

— Где она? Где Аннетт? — жалобно протянул Хартман.

Ответ Браун-Секара не заставил себя долго ждать:

— Это не твое дело. Ты ее больше не увидишь. Ты больше не увидишь детей. Ты уберешься из этого дома — ее дома! — и сегодня же. Навсегда! — Судья выпалил это на одном дыхании, и яд, казалось, едва не капал с кончика его языка.

Хартман промямлил:

— Я хотел бы увидеться с ней. Попробовать объяснить…

Браун-Секар уже тряс головой, он улыбался, и улыбка его была страшной. Даже гнев не смог бы придать его лицу более жуткое выражение.

— Нет. Ты уберешься немедленно.

Хартман начал приходить в себя.

— Вы не можете этого сделать… — начал было он.

— Нет, могу. Я вызвал полицию. Так что, если не покинешь дом сам, тебя выведут.

— Но это незаконно…

— Завтра к полудню будет готово судебное постановление, запрещающее тебе приближаться к моей дочери или ее детям. Кроме того, я даю ход бракоразводному процессу на основании доказанного обвинения в нарушении супружеской верности.

Хартман погрузился в отчаяние. Кассета, слова тестя, сам его вид — все это раздавило его. Он был охвачен стыдом и страхом. Даже вопрос, кто еще получил копии пленки — родители, медицинская школа, Королевский колледж или кто-то еще, — вопрос, который возник было в его голове, исчез, уступив место отчаянию. Хартман предпринял еще одну попытку как-то спасти положение:

— Пожалуйста!..

Вся его жизнь рушилась. Если бы удалось спасти хотя бы брак, если бы он мог хоть за что-нибудь ухватиться, чтоб не утонуть!

— Нет. Убирайся и не вздумай возвращаться, — отрезал Браун-Секар.

Несколько секунд Хартман стоял, не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой; его взгляд бессмысленно скользил по комнате и не мог ни на чем остановиться. Лишь одна спасительная мысль продолжала крутиться в его голове: может, все не так уж страшно, может, обойдется, может, еще удастся спасти что-нибудь стоящее, на чем можно строить дальнейшую жизнь. Голос тестя вернул Хартмана к действительности:

— Я уже написал в Главный медицинский совет, а завтра передам пленку полиции.

Теперь Марк Хартман видел свое будущее ясно и отчетливо.

Они поехали к Айзенменгеру. Елена еще не бывала на его новой квартире. Первое, что она подумала, осматривая жилище доктора, — что оно значительно лучше предыдущего, но эта мысль тут же уступила место другой: ничто не говорило о том, что здесь кто-то живет. Единственным признаком чьего-либо присутствия являлась стопка бумаг на обеденном столе у небольшого эркера. Осмотрев комнату, Елена заглянула на кухню — там тоже все сияло девственной чистотой, включая холодильник, заглянув в который Елена обнаружила лишь одиноко горевшую лампочку.

Если что и делало эту квартиру жилой, так это отсутствие даже намека на сырость, которая в прежнем обиталище Айзенменгера казалась неистребимой.

Сам же Айзенменгер был настолько поглощен собственными мыслями, что его присутствия можно было и не заметить. Когда Елена предложила сварить кофе, ответом ей стало молчание, которое она истолковала как согласие. Однако, вернувшись с кухни, Елена застала Айзенменгера за письменным столом: он просматривал бумаги и время от времени делал какие-то записи. Она расположилась напротив и принялась разглядывать каракули доктора, пытаясь превратить их в буквы, слова и предложения.

Куда он пошел бы? Знает ли, что заражен? Подружки. Наобум? Жив?

Поняв бессмысленность этого занятия, Елена откинулась на спинку стула и, время от времени прихлебывая кофе, принялась ждать, когда Айзенменгер сам все ей объяснит.

В конце концов глубокий вздох доктора возвестил о его возвращении к действительности. Он оторвал взгляд от своих записей и перевел его на Елену. Заметив на столе кружку уже почти остывшего кофе, Айзенменгер был приятно удивлен.

— О, спасибо.

— Тебя посетило вдохновение?

Он нахмурился и покачал головой:

— Нет, увы. — Одним залпом он осушил полчашки. — У тебя при себе те записи, которые ты сделала у Беверли?

Елена вынула из портфеля блокнот:

— Я понимаю, что без сведений, добытых Уортон, нам пришлось бы трудно, но скажи, тебя не тревожит сам факт существования такого досье? То, что она сумела собрать его за один день?

Айзенменгеру не хотелось вновь поднимать эту тему, сейчас нужно было сосредоточиться на главном, но он видел, что для Елены вопрос этичности их действий крайне важен.

— Тревожит ли это меня? Да. Удивляет? Нет. До недавнего времени государство еще не располагало такими возможностями для сбора информации о своих гражданах, а завтра этих возможностей будет еще больше.

— Я вовсе не такая наивная, Джон. Я отлично представляю себе, что такое спецслужбы, какими возможностями они обладают и на что могут пойти во имя национальной безопасности, но Беверли Уортон всего-навсего рядовой инспектор полиции. Она не может, не должна иметь доступ к подобной информации!

Отвечая вопросом на пламенную речь Елены, доктор не смог скрыть улыбку:

— А ты уверена, что печешься исключительно о гражданских свободах и правах человека?

Елена вдруг заняла оборонительную позицию:

— То есть?

Сообразив, что ему следует скрыть улыбку, Айзенменгер попытался высказаться как можно более деликатно:

— Возможно, этот «рядовой инспектор полиции» несколько осложняет тебе жизнь.

Если Айзенменгер думал, что за проведенную с Еленой ночь изучил ее темперамент, то он глубоко ошибался. Теперь Елена завелась по-настоящему.

— А почему бы и нет? — накинулась она на доктора. — Ты, может быть, и уговорил меня ради Рэймонда Суита и установления истины заключить перемирие с этой сучкой, но это вовсе не значит, что я простила ее. Она довела до самоубийства моего брата и разрушила мою жизнь, и я продолжаю настаивать на возмездии!

— Конечно, я не имел в виду…

— Ты хотел сказать, что я необъективна. Ну да, я слышу это от тебя не в первый раз. Почему ты думаешь, будто я не умею контролировать свои эмоции и они влияют на мои суждения?

— Я не…

— Просто потому, что я женщина?

У Айзенменгера возникло ощущение, будто он гасит пламя керосином.

— Да нет же, я вовсе так не думаю. Я только…

— Или ты считаешь меня в чем-то ущербной? Да? Да или нет? Я что, какой-нибудь моральный урод с раз и навсегда исковерканной жизнью?

Елена распалилась всерьез и принялась перечислять все недостатки и прегрешения Айзенменгера — подлинные и мнимые. Он попытался было ее остановить:

— Я не думаю…

— Ах не думаешь?! — воскликнула она, и это стало последней каплей.

— Нет же, черт побери! Можешь ты наконец не перебивать и выслушать меня до конца?

Это заставило ее замолчать, но атмосфера продолжала оставаться накаленной до предела. Судя по выражению лица Елены, ее все сильнее охватывала ярость. Призвав на помощь всю свою выдержку, доктор заговорил как можно более спокойным тоном:

— Я вполне понимаю твои чувства к Беверли Уортон, правда, понимаю. И поверь, настанет день, когда я помогу тебе доказать невиновность твоего брата и роль Беверли в его смерти. Но сейчас наш общий враг — «Пел-Эбштейн Фармасьютикалс». Это гигант, по сравнению с которым мы — ничто. Без помощи Уортон у нас нет ни малейшего шанса против него.

Выслушав Айзенменгера, Елена произнесла:

— Но это вовсе не означает, что мне доставляет удовольствие общаться с этой… с этой…

— А я и не прошу тебя ее любить, — не дал ей договорить Айзенменгер. — Я прошу только терпеть, желательно молча.

Елена уже открыла рот, чтобы продолжить спор, но доводы Айзенменгера все-таки подействовали на нее. Она лишь тяжело вздохнула и, сделав по-детски обиженное лицо, проговорила:

— Ты слишком многого от меня хочешь.

Он взял ее за руки:

— Нам нужно найти Карлоса раньше, чем до него доберется Розенталь.

Елена кивнула.

Розенталь подцепил ее в ночном клубе. Она сказала, что ее зовут Бобби, попутно сообщив, что ей недавно исполнилось девятнадцать. Однако краткое знакомство с содержимым ее сумочки, в то время как Бобби посещала дамскую комнату, поведало Розенталю, что ее хозяйка на самом деле на два года моложе. На семнадцатилетнюю девушку произвел впечатление автомобиль нового знакомого, она явно ликовала оттого, что подцепила такого выгодного клиента, и Розенталь мысленно улыбался, представляя, как она запоет через несколько часов.

Он отвез ее на одну из нескольких квартир, которые были в его распоряжении. Бобби по достоинству оценила роскошь обстановки. Розенталь достал из холодильника шампанское, открыл бутылку, разлил содержимое в два бокала и опустился в кресло. Бобби наверняка сама знала, что делать.

И действительно, девушка его не разочаровала.

Одним глотком осушив бокал (Розенталь простил ей столь недостойное отношение к благородному напитку), девушка встала и сбросила коротенькое красное платье. Оно привычно упало к ее ногам, словно проходило эту процедуру в стотысячный раз; через секунду нижнее белье покорно последовало за платьем. Розенталь оглядел Бобби с ног до головы, довольно кивнул и поднялся с кресла. Не глядя на девушку, он направился в спальню. Бобби молча последовала за ним.

Остаток вечера они провели в попытках мысленно восстановить последовательность событий. Елена высказала предположение:

— Проект «Протей» изначально имел целью получение вируса с генами — возбудителями рака.

Айзенменгер и Елена сидели рядом на небольшом синем кожаном диване. Они только что покончили с пиццей и теперь запивали ее красным вином. Айзенменгер, казалось, полудремал.

Елена продолжила:

— Объясни мне еще раз, зачем вообще нужно заниматься подобными разработками.

В комнате стояла такая тишина, что можно было расслышать шум проезжавших по дальней улице машин.

— Они изучали канцерогенез, то есть процесс возникновения и развития рака, — неторопливо начал Айзенменгер. — Один из методов, которыми ведутся подобные исследования, состоит в том, чтобы, введя в здоровую клетку измененный генный материал, следить, к каким результатам это приведет. Как я говорил, вирусы — идеальное для этого средство, потому что за сотни миллионов лет эволюции они выработали совершенный механизм занесения в клетки посторонних генов.

— Значит, Протей был… Чем? Чем-то таким, что весь «ПЭФ» мог использовать в исследованиях рака?

— Скорее всего, так.

Кто-то прошел под окнами, насвистывая «Боже, храни королеву».

— Итак. В лаборатории возникает пожар. Решить, что именно явилось его причиной, полиция и страховщики не могут, впрочем, для нас это не важно.

— Так уж и не важно?

— Не понимаю, зачем нам сейчас думать о причинах. — Внезапно Айзенменгер замолчал и вдруг, словно пораженный очередной догадкой, наклонился вперед и прошептал: — Боже…

Поднеся бокал к губам, Елена посмотрела на него.

Айзенменгер все еще пребывал в неестественной сгорбленной позе, на лице его читались ужас и изумление.

— Какой же я идиот!..

Елена недоуменно посмотрела на него.

— Беверли была права.

Услышав ненавистное имя, Елена поморщилась, как будто проглотила лягушку, после чего спросила:

— В чем?

— Национальная безопасность.

— Ну?

Доктор задумался.

— Очень похоже, что пожар был лишь прикрытием.

— Каким прикрытием?

— Отдел проектирования моделей.

Елена вздохнула — никакой новой для себя информации она в словах Айзенменгера не услышала.

— О чем ты говоришь?

— Может быть, они и использовали Протей в качестве раковой модели, но тогда к чему такая секретность? В этой лаборатории, конечно, велась разработка инновационных технологий, но никакой промышленной ценности они не имели. По крайней мере, довольно долго «ПЭФ» не заработал бы на Протее ни пенса. А теперь ответь мне: с чего тогда городить весь этот огород, зачем загонять людей на крошечный островок где-то у берегов Шотландии?

— Если не из коммерческих соображений, то зачем?

Айзенменгер уклонился от прямого ответа, предоставляя Елене возможность самой сделать вывод.

— Реагирующий на температуру спусковой крючок… — Эти слова он даже не произнес, а еле слышно пробормотал себе под нос.

Ответ был настолько же очевиден, насколько и ужасен; именно поэтому до Елены не сразу дошел смысл слов доктора. Какое-то время она продолжала недоумевающе глядеть на Айзенменгера, подавляя желание спросить напрямую, что он имеет в виду. Она знала, что делать этого не следует, — Айзенменгер сам все ей расскажет, когда его рассуждения обретут законченную форму.

— Спусковой крючок — это не просто мера предосторожности: в нем-то и заключается главная прелесть всей комбинации. — Сказав это, доктор залпом осушил свой бокал, вновь наполнил его, забыв предложить вина Елене. Воспользовавшись тем, что доктор отрешенно смотрит куда-то в пространство, она взяла из его рук почти опустевшую бутылку.

— Протей — это оружие, — наконец произнес Айзенменгер.

Беверли глубоко вздохнула. Она лежала на животе, и Люк массировал ей плечи. Его сильные широкие ладони разминали ее уставшие мышцы, снимая напряжение, и мрачные мысли постепенно покидали Уортон. Люк, полностью обнаженный, сидел на ее ягодицах и, как и Беверли, получал удовольствие, касаясь ее разгоряченной плоти. Отражение двух соединенных тел в большом зеркале у изголовья кровати лишь усиливало наслаждение.

Беверли открыла глаза, увидела, что Люк смотрит на нее, и приподнялась на локтях, чтобы он мог видеть все ее совершенное тело целиком.

— Почему мужчины так любят смотреть, как они занимаются любовью?

Он рассмеялся красивым глубоким смехом, одновременно ободряющим и успокаивающим:

— Если есть на что смотреть.

— А все почему-то считают, что это женщины тщеславны.

Он обнял Беверли за плечи, ласково провел ладонью между лопаток, постепенно уводя пальцы к низу спины. Для того чтобы коснуться ягодиц, ему пришлось слегка привстать. Беверли застонала и резко дернулась, когда подушечки его пальцев соединились и опустились еще ниже. Она выгнула спину и раздвинула ноги, одновременно испустив вздох наслаждения.

Спустя долю секунды Беверли почувствовала, как Люк нежно, одним движением вошел в нее, и приоткрыла рот, ловя воздух дрожавшими от возбуждения губами.

— Протей мог бы послужить своего рода моделью рака. Перенося измененные гены или даже целые клетки какого-нибудь зараженного лабораторного животного в организм другого животного, он до поры до времени ждал бы, пока раковая опухоль не начнет развиваться в новом организме. Я уже говорил, что вирус — а Протей представляет собой именно вирус — для этой цели весьма эффективен. И тогда можно было бы экспериментировать с методами лечения. Но дело в том, что разработка методов лечения рака являлась всего лишь прикрытием. Целью же был сам Протей.

Айзенменгер, возбужденно сверкая глазами, зашагал по комнате.

— Реагирующий на повышение температуры спусковой крючок, кнопка — известный метод, которым пользуются ученые при заражении клеток вирусами. Это позволяет контролировать время начала эксперимента. Но ты только подумай, Елена, только представь, какие возможности открывает этот метод! У тебя есть вирус, которым стопроцентно можно заразить человека, — и никаких симптомов, никаких признаков того, что в каждую клетку тела заложена невидимая бомба, которая только и ждет команды взорваться! Заложить же ее можно в любой момент — за пятьдесят лет, за десять, за месяц, — и в твоих руках человеческая жизнь — тебе стоит только нажать на кнопку!.. Затем, когда нужный момент наступает, ты вводишь второй вирус, тот же вирус гриппа. Цель этого деструктивного вируса — вызвать повышение температуры. Инфекция проникает в организм, распространяется, температура тела градус за градусом начинает подниматься: тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, тридцать девять и девять. Пока ничего не происходит, но человек из-за температуры чувствует себя отвратительно. И вот ключевой момент: сорок градусов. Протей просыпается и начинает свою работу. Стремительно, возможно в пределах двух дней, он пожирает свою жертву, как черви поедают трупы, но только рак съедает человека заживо.

— Биологическое оружие?

— Совершенно верно. Но какое красивое! Какому-нибудь сумасшедшему маньяку ничего не стоит разбросать его по всему миру. Можно заразить миллиарды ничего не подозревающих людей, в поте лица своего добывающих хлеб насущный, в любой, самой отдаленной точке нашей матушки Земли, а потом останется только ждать. Стоит лишь запустить этот вирус, и его уже невозможно будет остановить. Сиди и жди, пока кто-то не окажется тебе неугоден. Плохо себя ведет какая-нибудь ближневосточная страна? О ней позаботится небольшая эпидемия гриппа. И никто тебя не поймает за руку, и никаких «Бурь в пустыне» и политических скандалов. Но и это еще не все. Ты сам определяешь масштабы эпидемии — все в твоих руках. Ты можешь убить всего миллион, можешь десять, а если научиться регулировать второй фактор, ограничивать или расширять по своему желанию его распространение, то ничего не стоит заставить молиться на тебя весь мир. Точнее, ту его часть, которая останется в живых.

Елена почувствовала, что ей становится нехорошо. От одной мысли, что такое возможно, у нее закружилась голова. Но сказанное доктором было столь чудовищно, что в это с трудом верилось.

— Это ведь всего лишь предположение, да?

Айзенменгер внезапно перестал вышагивать по комнате и остановился как вкопанный. Он резко повернулся к Елене:

— Три человека либо умерли, либо исчезли при таинственных обстоятельствах. Тернер разбился насмерть — это считается несчастным случаем, но только если отбросить предысторию. Хартману выпало сомнительное удовольствие проводить вскрытие жертвы Протея, и теперь его шантажируют, вынуждая фальсифицировать результаты. — Доктор покачал головой. — Сама подумай, не многовато ли для простого несчастного случая в захолустной лаборатории.

Слова Айзенменгера заставили Елену задуматься.

— «ПЭФ» не стал бы вести подобные разработки по собственной инициативе. За всем этим кто-то стоит.

— Больше, чем просто кто-то…

Айзенменгер и Елена переглянулись.

— Какое-то национальное ведомство, — одними губами прошептала она.

Доктор кивнул:

— Какое-то. Может, наше, а может, и не наше. — Под окнами прогудел автомобиль, и Айзенменгер выглянул в окно. — В нашем мире только государство считает себя вправе по собственному усмотрению лишать своего гражданина жизни, — так же тихо, как Елена, прошептал он.

Девчушка скулила, видимо умоляя его остановиться, но скотч, которым был залеплен ее рот, не давал ей возможности произнести ни слова. Впрочем, Розенталя это только возбуждало. Тем же самым скотчем он связал ее по рукам и ногам, заклеил глаза и, как ему нравилось думать, «пользовался ею». При этом он знал, что ей самой это не может не нравиться. Бобби скулила, и это было частью игры: она исполняла свою роль, он — свою. Иногда он принимался ласкать ее и приходил в восторг, чувствуя, как тело девушки откликается на его ласки, видя, что она получает от игры такое же удовольствие, как и он сам.

А то, что на ее теле осталось несколько синяков, что он до крови прокусил девушке сосок, так что та завизжала от боли, так ведь это случайно. Он прошептал ей в ухо:

— Ну давай сделаем это еще разок, Бобби.

Она заскулила еще сильнее. Ну просто прелесть, а не девочка!

— Ну давай, Бобби. Давай еще разок, будь паинькой.

Она извивалась, стараясь освободиться от пут, но колени так и не раздвинула. Розенталь притворно вздохнул:

— Ну вот еще!..

Судя по тому, что в ее сумочке он нашел распечатанную пачку сигарет, девушка курила. Видимо, считала, что с сигаретой она выглядит взрослой. Что ж, ей же хуже. Прикурив сигарету и воткнув ее в пах упрямицы, Розенталь не без удовольствия подумал, что, возможно, такой метод заставит ее бросить курить.

Люк был потрясающим любовником. Минутами, которые казались Беверли часами, они не разжимали объятий. Он замирал внутри ее, и она, выгибаясь дугой, старалась задержать это мгновение как можно дольше. Вот и сейчас Люк наклонился над ней, обхватив ее напрягшиеся груди ладонями, от чего их обоюдное наслаждение становилось еще сильнее. Она открыла глаза и увидела, что Люк смотрит на нее и улыбается:

— Тебе хорошо?

— Да… Да, — прошептала она.

Люк выпрямился, обхватил руками ее бедра и начал ритмично покачиваться. Чувствуя, как волна наслаждения вновь начинает захлестывать ее, Беверли подумала, что с этим удовольствием не сравнится никакой массаж.

Айзенменгер разбудил Елену посреди ночи. Когда около часа она отправилась в постель, доктор все еще продолжал ходить по комнате, поглощенный своими мыслями. Сейчас он, сидя на краешке кровати, тихонько тряс ее за плечо, вполголоса уговаривая проснуться. Елена нехотя открыла глаза и посмотрела на часы — те показывали половину пятого.

— Что? — произнесла она заспанным голосом.

— Нам нужно ехать. Думаю, я знаю, где следует искать Карлоса.

— Где? — Елена присела в постели, ее сон как рукой сняло.

— На Роуне.

Розенталь разъяснил Бобби, что негоже девочке быть столь неблагодарной — уж он-то знает толк в сексе, как никто другой. Малышка быстро оценила его аргументы, но все равно продолжала выказывать признаки недовольства: распустила нюни, расхныкалась и вообще выглядела мрачнее тучи. Хорошо хоть перестала обзывать своего учителя всякими нехорошими словами.

Розенталь в очередной раз наполнил ее бокал шампанским и, усевшись на кровать рядом с Бобби, принялся наблюдать за ней. Она опустошила бокал одним глотком, и Розенталь неодобрительно покачал головой. Этой глупышке еще многому предстояло научиться, прежде чем у нее появится вкус к настоящей жизни.

— Хочешь остаться на ночь? — спросил он. — Или вызвать тебе такси?

Бобби хлюпала носом. Даже с заплаканными глазами и размазанной по лицу косметикой она выглядела милашкой. Если бы не ее симпатичная мордашка, он вряд ли обратил бы на нее внимание в баре.

— Я лучше пойду, — промямлила она.

Он кивнул, подошел к телефону и вызвал такси. Провожая Бобби, он протянул ей две стофунтовые купюры. Бобби попыталась было отказаться, но прочитала в глазах Розенталя, что делать этого не стоит, взяла деньги и выскользнула за дверь.

Оставшись один, Розенталь выключил в комнате свет, вернулся в постель и принялся ждать. Если он что и умел в этой жизни, так это ждать. Он ждал долго, ждал годами — вот главное, чему его научила служба. Тот, кто не умеет ждать, не задерживается там надолго, потому что именно в тишине ожидания ведется подготовка, именно так планируются операции, но самое главное — в такие периоды выковываются холодный ум, железная воля и выносливое тело.

Проявлять терпение, хранить молчание. Его учили, что для солдата это самые важные качества. Стрелять не целясь, убивать хладнокровно, не испытывая при этом никаких чувств, воспринимая убийство как часть своей работы, выживать в экстремальных обстоятельствах — это, конечно, необходимо, но все эти навыки ничего не стоят без умения ждать и способности хранить молчание, когда оно на вес золота.

Комната вобрала его в себя, окутала темнотой и превратилась в пустоту, в ничто — в четыре голые стены, где не было слышно даже его дыхания.

Его отец умер молодым, но все равно слишком поздно. За шесть лет, которые Розенталь прожил с ним, он успел увидеть и навсегда запомнить достаточно, чтобы не сожалеть о его смерти. Отец был человеком крайне жестоким и обожал насилие, чего Розенталь никогда не мог ему простить. В определенных ситуациях жестокость необходима, но упиваться ею, получать удовольствие от чужой боли нельзя. Насилие — это средство, но никак не цель.

Он не считал себя исключительным ребенком. Возможно, более сдержанным, более сосредоточенным, но не озорником и уж тем более не хулиганом. Учился превосходно, в спорте неизменно был первым. Вступил в армию, потом в спецслужбы — быстро, не прилагая к этому каких-либо особенных усилий. Жизнь текла сама собой, единственным эпизодом, несколько выбившим Розенталя из колеи, стала его собственная смерть на пятом году службы — его убили наемники на Ближнем Востоке. Но прошло совсем немного времени, и это обстоятельство оказалось очень даже удобным. Нельзя сказать, что в армии ему жилось плохо, однако формальная смерть обернулась для Розенталя приятным сюрпризом — сам того не желая, он получил полную свободу, такую, о которой никто другой не мог даже мечтать. В результате Розенталь сделал быструю карьеру «чистильщика», если так можно назвать его нынешнюю работу, и репутация надежного профессионала приносила ему достойное вознаграждение. Даже правительство Ее Величества находило, что этот несуществующий «некто» весьма полезен.

Задание по прикрытию «ПЭФ» стало для Розенталя логичным продолжением его недолгой работы по проекту «Протей» в качестве консультанта по безопасности. Как водится, когда все пошло наперекосяк, все шишки посыпались на него.

Было бы намного легче, если бы информация, на которой основывалась вся операция, была проверенной. На протяжении своей карьеры Розенталь не раз попадал в ситуации, когда ему приходилось спасать положение и «зачищать» ошибки напортачивших ученых. Из-за подобных мудаков он потерял немало хороших товарищей — все эти горе-ученые не стоили даже мизинца любого из них. В истории с «ПЭФ» все пока шло более-менее гладко. Операция близилась к завершению. Оставалось кое-что подчистить, и все, дело будет сделано.

Главное — выждать. Если нужно — сидеть в засаде дни, недели, месяцы. Возможно, годы. Чтобы в нужный момент…

Розенталя начинало медленно клонить в сон.

В кармане пиджака завибрировал телефон. Бесшумно протянув руку к стулу, он одним движением достал его и ответил «да» прежде, чем сигнал вызова повторился.

Передвижение. Объекты Ф и А. Направляются на север.

— Докладывать каждый час.

Он положил телефон на стул. Ну вот. Лед тронулся.

Оценив ситуацию, Розенталь решил, что может позволить себе час сна, прежде чем примет руководство действиями подчиненных. Он закрыл глаза и моментально уснул.

Но тут же непонятно откуда возникшая мысль заставила его проснуться. Какое сегодня число? Он потерял счет дням, но быстро подсчитал, что вчера было двадцатое, значит, сегодня двадцать первое, а стоявший у изголовья кровати будильник подсказал, что двадцать первое наступило два часа сорок пять минут назад.

Не лучшее время для телефонного звонка, но лучше его сделать сейчас, возможно, потом у него не будет на это времени.

Розенталь поднялся с постели, оделся, бесшумно выскользнул на улицу и зашел в будку телефона-автомата. Оттуда он совершил ставший уже традиционным ежегодный звонок, чтобы поздравить мать с днем рождения и заверить ее, что она все еще не одна.

Утренний телефонный звонок развеял приятные сны Беверли. Проснувшись, она обнаружила, что лежит в постели одна, и действительность окрасилась для нее отнюдь не в радужные тона. Такова жизнь: ночные радости неизменно сменяются утренним одиночеством.

— Да, слушаю.

— Беверли? Это Джон Айзенменгер. Мы в Карлайле, на пути в Шотландию. Я подумал, лучше, если вы будете в курсе.

— Что вы там забыли?

Айзенменгер ответил уклончиво:

— Может я, конечно, ошибаюсь, но решайте сами. В любом случае, это наш единственный шанс.

Тогда не ошибайся.

— Но вы все взвесили?

— Послушайте, сейчас я не могу вам всего объяснить. Просто мне, кажется, удалось вычислить место, где он мог бы прятаться.

Беверли верила в детективные способности Айзенменгера, а потому не стала с ним спорить.

— Если будет что-нибудь новое, я сообщу, — коротко сказала она.

— И мы тоже, — прозвучало в ответ.

Путешествие оказалось долгим и утомительным. До Карлайла они добрались без приключений и сравнительно быстро, но за ним дороги стали уже, и на въезде в Глазго они попали в плотную пробку. И хоть позднее количество машин на дорогах заметно поубавилось, сами дороги становились все более разбитыми и от широкого двухполосного шоссе остались одни воспоминания. Лето еще не наступило, но даже в это время года шотландское высокогорье, казалось, привлекало туристов не меньше, чем надоедливую мошкару. Погода тоже не радовала, впрочем, Айзенменгер и Елена на отдых и не рассчитывали. В первые часы их пребывания в Шотландии небо заволокли низкие облака, потом начался отвратительный затяжной дождь, и к тому моменту, когда машина доктора подъезжала к Форт-Уильяму, хляби небесные разверзлись окончательно.

В результате в Аллапуле они оказались лишь к восьми вечера. Елена, предвидя такой поворот событий, заранее раздобыла телефон единственной местной гостиницы и заказала номер. Об ужине они даже не вспомнили.

Получив сообщение, что Айзенменгер и Елена миновали Глазго и продолжают двигаться на север, Розенталь сразу понял, куда они направляются. Его людям не удалось вычислить Ариаса-Стеллу, поэтому, следуя на некотором расстоянии за машиной доктора, он ничего не терял, однако ему нужно было отыскать Карлоса первым. В правильном направлении вели свой поиск доктор и адвокат или же нет, Розенталя сейчас не интересовало. Если они и ошиблись, он все равно не будет в проигрыше.

Не отрывая взгляда от дороги, он совершил несколько телефонных звонков — предупредил своих людей и вызвал вертолет. В любом случае на подготовку операции уйдет несколько часов, к тому же погода была отвратительной и изменений к лучшему не предвиделось. Тем не менее Розенталь не позволял раздражению одержать над ним верх. Во времени он ограничен не был, особенно теперь, когда продвигался за машиной Айзенменгера к островку, затерянному у северо-западного побережья Шотландии. Никуда они оттуда не денутся.

Розенталь улыбнулся своим мыслям. Покинув Лондон, они, вероятно, решили, что им ничего не угрожает. Но как только они окажутся на Роуне, у него наконец появится возможность решить хотя бы часть проблем — независимо от того, там Ариас-Стелла или нет.

Зазвонил телефон. Если не считать старухи с косой, Ламберт был последним, чей голос ей сейчас хотелось бы услышать.

— Как я понимаю, вы нездоровы.

— Совершенно верно, сэр. Грипп. Косит всех, направо и налево.

По телефону голос шефа казался механическим, трудно было даже предположить, что он принадлежит человеческому существу.

— Ну-ну.

Как это у него получается? Превратить одно короткое слово в целый пассаж недоверия?

— Так точно, сэр.

Повисла мучительная пауза, вымотавшая Беверли не меньше, чем любые слова, которые мог бы в этой ситуации сказать Ламберт. Некоторое время в трубке раздавалось лишь легкое потрескивание, но, казалось, даже оно было пропитано недоверием и скептицизмом. Наконец Ламберт произнес:

— Выздоравливаете?

— Думаю, да, сэр.

— И когда вы намерены приступить к работе?

Беверли и сама раздумывала об этом. Отъезд Джона с Белоснежкой оставил ее в некоторой растерянности, она до сих пор не была до конца уверена в правильности этого решения. По большому счету, она вполне могла подождать от них известий в участке, вдыхая драконовские испарения Ламберта.

— Возможно, завтра, сэр.

Если Ламберт и подпрыгнул от радости до потолка, он сделал это совершенно бесшумно, по крайней мере на его тоне это никак ни отразилось.

— Прекрасно, — объявил он, и последний звук этого слова эхом отозвался в сознании Беверли и затих в одном из отдаленных его уголков. Ламберт повесил трубку.

Уортон встала. Звонок шефа вывел ее из равновесия, но признаться себе в этом ей было нелегко.

— Ублюдок, ублюдок! Ну и ублюдок! — повторяла она, ходя взад и вперед по комнате.

Умом она понимала, что многократное повторение этого слова только разжигает ее ярость, но ничего не могла с собой поделать. За все время их знакомства Ламберт ни разу не проявил никакой слабости, ничего такого, за что Беверли могла бы ухватиться. Он даже ни разу не посмотрел на Беверли взглядом мужчины, мечтающего оказаться с ней в постели, — ни единого намека хоть на что-то человеческое. У Беверли оставалась единственная возможность завоевать его расположение: любыми путями раскрыть и доказать противозаконность действий «ПЭФ».

Снова зазвонил телефон. Только бы не Ламберт со своими издевками.

— Слушаю.

На этот раз трубка отозвалась голосом Фрэнка Каупера. Он спешил поделиться с Уортон новостью: повесился Марк Хартман. Каупер резонно полагал, что Беверли следует знать это. Поблагодарив Каупера за звонок, Беверли откинулась в кресле и задумалась. Имеет ли она отношение к смерти Хартмана? Можно ли ее винить в том, что он покончил с собой?

Внезапно Беверли настигло ощущение, что она по уши в грязи. Решив, что избавиться от этого чувства ей поможет душ, Беверли направилась в ванную, по дороге размышляя о том, что желание омовения — или, может быть, очищения? — становится для нее привычным после очередного совокупления. Смыть с себя грех? Она сомневалась, что ее чувства объясняются так просто, — жизненный опыт подсказывал ей, что ничего в этом мире не происходит просто так. И исключений из этого правила не существует. Подставляя плечи и спину под упругие струи воды, Беверли расслабилась, наслаждаясь тем, как ощущение виновности постепенно растворяется и стекает с нее вместе со струями горячей воды, такой горячей, какую она только могла выдержать. Она просто стояла с раскрытым ртом под потоком воды, упершись руками в кафельную стену ванной и дыша ровно и спокойно.

Ее мысли вернулись к Айзенменгеру.

Прав ли он? Обычно истина оказывалась на его стороне, и однажды ей это дорого стоило. Но почему Роуна? С чего он взял, что Карлос решил спрятаться именно там? Ведь на этом крохотном островке каждый новый человек оказывается на виду и засечь Карлоса там, если у «ПЭФ» остались на Роуне свои люди, не составит ни малейшего труда.

Вопрос в том, остались ли там эти люди и были ли они на острове вообще. Что на Роуне есть такого, чтобы о нем вспоминать? Лаборатория на нем уже не функционирует, после пожара от нее остались лишь обгорелые развалины.

Как бы то ни было, на этот раз она не должна проиграть. Если доктор и адвокат правы, то, как они и условились, Беверли будет их единственным доверенным лицом в полиции. Карлос даст показания ей и только ей. Если же они ошибаются, у нее остается шанс все равно в виде глаз и ушей, работающих на Люка. Если те найдут Карлоса первым, об Айзенменгере и его Белоснежке можно будет преспокойно забыть.

Даже если произойдет худшее и Карлос окажется мертв — из-за Протея или вследствие стараний Розенталя, — она, инспектор Беверли Уортон, не совершила ничего такого, что могло бы навести на ее след.

По крайней мере, ей хотелось думать именно так.

Беверли закрыла воду, отбросила неприятные мысли, вышла из ванной и вытерлась пушистым розовым полотенцем. Ощущение было приятным, полотенце нежно ласкало распаренную кожу. Беверли полюбовалась на свое отражение в зеркале. Что ж, она очень и очень недурна.

И тут снова раздался телефонный звонок.

— Бев? — На этот раз звонил Люк.

— Да?

— Рыбка на крючке.