"Полдень, XXI век (ноябрь 2010)" - читать интересную книгу автора (Коллектив авторов)

Елена Кушнир Письмо инопланетянам Рассказ

Николай Николаевич Подгорный был одним из самых скучных представителей не только планеты Земля, но и разумных существ во всех множественных вселенных вообще.

Николай Николаевич не верил ни в Бога, ни в черта, ни в Деда Мороза, ни в приметы. Верил он преимущественно в то, что дважды два равно четырем, подобно герою одной известной пьесы. Впрочем, в отличие от этого героя Николай Николаевич не верил в сверхъестественные явления и таинственные сущности не из какого-то особого цинизма или презрения к людям, а лишь потому, что был напрочь лишен воображения и фантазии.

Даже в самом юном возрасте, когда иные дети предлагали поиграть в пиратов или, скажем, «царя горы», маленький Коля не проявлял ни малейшего интереса к подобному времяпрепровождению.

– Я буду капитаном пиратского корабля! – говорил самый бойкий из мальчишек.

– Но у тебя нет никакого корабля, – резонно возражал будущий Николай Николаевич. – И здесь не море, а обычный двор в центре города.

Дворовая ребятня его из-за этого недолюбливала, а иногда даже поколачивала, потому что трудно было выносить в своих рядах человека, который, желая раскрыть глаза общественности, неизменно предупреждал окружающих под Новый год, что подарки приносит не сказочный старик, а загримированный дядька из фирмы «Заря».

Даже собственные родители относились к своему рассудительному чаду с осторожным любопытством. С одной стороны, ребенок не доставлял никаких хлопот: никогда не пытался убежать на Северный полюс или проникнуть на космодром, не таращился с мечтательным видом на уроках в окно и самостоятельно убирался в комнате, расставляя все вещи в идеальном порядке. С другой – было во всем этом что-то глубоко неправильное. В частности, еще в семилетнем возрасте Коля здорово напугал родную бабку, плюнувшую при виде черной кошки через левое плечо, когда произнес серьезным голосом: «Все это суеверия и предрассудки».

Минули годы, Николай Николаевич прошел земную жизнь до половины, а потом отправился дальше, ничуть не изменившись с детских лет.

Трудился он бухгалтером в одной солидной конторе, ранее принадлежавшей государству и носившей сложносочиненное название из двадцати пяти символов, но перешедшей теперь в частное владение, из-за чего название сократилось втрое.

На работе Николай Николаевич изводил окружающих адской скрупулезностью. Трудовые методы его во многом устарели, но начальство Николая Николаевича ценило, рассматривая как своего рода талисман фирмы, такой незыблемой надежностью веяло от его сосредоточенно невозмутимого лица и фигуры, словно прижизненно изваянной в сером мраморе. Кроме того, у любого аудитора от общения с Николаем Николаевичем рано или поздно заходил ум за разум, в результате чего проверяющих приходилось отпаивать коньяком, а дела компании шли отлично.

Николай Николаевич всегда вставал рано утром в одно и то же время, будь то будни, выходные, праздник или отпуск, и делал установленное количество приседаний, отжиманий и прыжков для сохранения бодрости тела. Носил он один и тот же немаркий костюм, покрой которого не менялся последние тридцать лет. Вернее, костюм был не один, имелось четыре клонированных образца, сопровождавшихся в носке неизменной белой сорочкой и мышиным галстуком. Квадратные очки дополняли ансамбль. Все это вместе придавало Николаю Николаевичу припорошенный пылью вид, как будто его достали из старого шкафа.

Он редко бывал в гостях, не слишком интересовался достижениями культурной жизни, скептически относился к кинематографу и даже к художественной литературе, а отдыхать ездил к двоюродной сестре Нюсе в тишайший провинциальный городок размером с пуговицу, в котором самым громким из происшествий считался крупный пожар 1899 года.

Не то чтобы Николай Николаевич не мог позволить себе поездок, скажем, за границу. Просто ни золоченое кружево Венеции, ни романтический флер Парижа, ни кофейный уют белокурой Вены, ни разноцветный калейдоскоп тропических островов не манили его. Любопытен был разве что Нью-Йорк, про который Николай Николаевич слышал, что город поражает идеальной симметрией и правильностью линий, но и туда он ехать не стремился. Поездка означала бы нарушение привычного, сложившегося распорядка жизни, несла в себе элемент непредсказуемости. Это уже попахивало авантюризмом, а никаких авантюр Николай Николаевич допустить не мог.

В один тихий и спокойный вечер, когда, лениво листая журнал для бухгалтеров, он уже подумывал об отходе ко сну, в дверь неожиданно позвонили.

Неожиданно – это еще мягко сказано. Николай Николаевич не то что никого, особенно в такой неурочный час, не ждал, но даже и представить себе не мог, чтобы кто-то осмелился вот так к нему заявиться, разве что с сообщением, что дом горит, а еще лучше – догорает.

Поэтому первые секунды в трель звонка он не поверил, подумав, что, возможно, звонят соседям по лестничной площадке, а до него доносятся отголоски. Однако звонок не унимался.

Нахмурившийся Николай Николаевич отправился посмотреть, кто же так настойчиво пытается вторгнуться в его квартиру. Едва он бросил взгляд в дверной глазок, как из-за двери раздался громкий и неприлично для такого позднего часа жизнерадостный голос:

– Дядя Коля, это я, Гена! Только что с вокзала! Откройте.

Дверной глазок подтвердил информацию. Показавшиеся в нем рыжие лохмы и усеянное веснушками лицо со значительным носом действительно принадлежали племяннику Геннадию, сыну той самой сестры из провинциального городка.

Изумленный Николай Николаевич, который никак не ждал визита родственников, открыл дверь, опасаясь худшего. И с первой же минуты, как племянник показался на пороге, стало понятно: привычной размеренной жизни пришел конец.

Едва ступив в коридор, племянник оккупировал его целиком и полностью. И не потому, что был толстый или притащил с собой двадцать два чемодана (правда, за спиной у него виднелся рюкзак размером с холодильник), а потому, что есть такие люди, которые отличаются способностью заполнять собой все вокруг.

От Геннадия пахло дешевым одеколоном, поездом и энтузиазмом. Его огненно-рыжие торчащие волосы смотрелись на фоне неброских интерьеров квартиры, как материализовавшаяся на гумусовом горизонте тыква. Его зычный голос вполне мог бы позаимствовать архангел для какого-нибудь важного дела. Его руки и ноги были такими большими и длинными, что дядя почувствовал себя лилипутом, наткнувшимся на Гулливера.

Да, Геннадия было много, много даже для обычного человека. Что до Николая Николаевича, то тот и вовсе задышал часто-часто и отправился на кухню накапать валокардину, пока племянник в коридоре скидывал рюкзак, снимал верхнюю одежду и расшнуровывал свои огромные ботинки, каждым из которых можно было бы обратить в бегство небольшую армию.

– Вы извините, что я вот так без предупреждения, – говорил Гена некоторое время спустя, сидя в кухне на хрупкой для него деревянной табуретке и покачивая ногой в пахучем носке, – просто спонтанно все получилось.

Не одобрявший спонтанность Николай Николаевич сурово сдвинул брови.

– Как же это так? – спросил он. – Нельзя принимать таких серьезных решений ни с того, ни с сего. Все в жизни нужно хорошенько обдумывать, а затем действовать по намеченному плану.

– Так я-то как раз давно обдумал! – воскликнул Гена. – Я еще в восьмом классе все решил.

– Что решил? – удивился Николай Николаевич.

Он-то считал, что речь шла о неожиданной поездке к нему в гости.

– Так в театральное же поступать, – объяснил Гена и шумно хлебнул чаю. – Вам мама разве не говорила?

Николай Николаевич порылся в памяти и действительно припомнил, как сестра упоминала что-то подобное. Но ему и в голову не пришло бы, что племянник, который всегда хорошо учился и даже подавал по некоторым предметам надежды, зайдет так далеко в своих смешных фантазиях.

– В общем, я ей так и сказал: «Буду актером!». А она – в крик, – продолжил Гена. – Говорит, несерьезно все это, на жизнь не заработаешь. Иди вон лучше бухгалтером становись, как дядя Коля. Мы и поссорились, я вещички-то покидал и сел на первый же поезд. Все равно у нас в городе театрального института нет, так что я бы все равно к вам приехал, только через пару месяцев, ближе к экзаменам.

– Ты это брось! – Николай Николаевич даже побагровел от возмущения. – Актером он решил, видите ли, стать! Мать твоя, конечно, права. Все это совершенно несерьезно, даже думать о такой ерунде не смей. Человеку в жизни настоящая профессия нужна, а не какая-нибудь фитюлька.

– Какая же это фитюлька? – возмутился в свою очередь Геннадий. – Мало ли разве великих актеров, которых все обожают и уважают?

– И ты, кажется, надеешься одним из них стать? – презрительно осведомился Николай Николаевич.

– А почему бы и нет? – парировал Гена. – Я, между прочим, в нашем школьном театре уже играл. И Сирано де Бержерака, и Гамлета, и Треплева. Даже Ромео играл, когда Васька Фролов руку сломал! И декламировать могу, вот послушайте: «И примешь ты смерть от коня своего!». И пою, и танцую. Хотите, станцую вам прямо сейчас?

– Боже упаси! – испугался Николай Николаевич.

Образ племянника, топающего своими ножищами на кухне в первом часу ночи, взволновал его до глубины души. Спорили долго.

Тоскливо поглядывая на часы, Николай Николаевич думал о том, что режим дня летит ко всем чертям, но все пытался переубедить племянника не губить молодую жизнь на неверной актерской стезе.

Племянник, однако, был непреклонен и не желал ни возвращаться в родные пенаты, ни посвящать себя другой профессии.

Ни на чем не сойдясь, отправились спать.

В квартире Николая Николаевича имелось две комнаты. Он постелил племяннику на диване в гостиной, тот лег и чуть ли ни в ту же секунду гулко захрапел. А Николай Николаевич лишь под утро забылся тревожным сном, в котором видел страшное: его квартира превратилась в театр, на сцене возвышался стоящий на диване Геннадий, потрясающий черепом коня вещего Олега и громко вопрошающий: «Быть или не быть?!». «Не быть!» – попытался было крикнуть Николай Николаевич, но был заглушен ревом аплодисментов. Затем, словно из тумана, выплыло скорбное лицо сестры Нюси, бросившей ему печальный упрек: «Не уследил! Проворонил!». Он хотел объяснить, что сделал все что мог, но Нюся превратилась в большую черную ворону и принялась зловеще каркать.

«Кар-кар, кар-ррр!» – слышал Николай Николаевич, пока не сообразил, что это рычит над ухом будильник.

Николай Николаевич проснулся в поту. Он чувствовал себя невыспавшимся и вялым. Нужно было подняться и приступить к утренней гимнастике, но тело предательски требовало оставаться и дальше в уютной постели вопреки заведенному порядку.

«Началось», – мрачно подумалось ему.

Он все же заставил себя встать и неохотно сделал несколько упражнений, а затем отправился умыться.

Ванная была занята. Племянник стоял под душем, радостно сообщая миру: «Да, и томлюсь тоскою по любви!».

Томимый другой тоскою Николай Николаевич поплелся на кухню готовить завтрак.

К счастью, был выходной, и можно было не торопиться на работу, а сесть и подумать, как же теперь быть.

Завернутый в одно полотенце, из душа вывалился красный и распаренный Генка. Энергетические волны, исходившие от его молодого, пышущего здоровьем организма, были почти физически ощутимыми.

– Доброе утро! – провозгласил племянник.

– Доброе, – буркнул Николай Николаевич и почувствовал, что злится на Гену за один факт его существования. – Ну что, не передумал за ночь глупостями заниматься?

– С чего бы это вдруг? – удивился племянник, наливающий в кружку чай.

– Я надеялся, может, ты образумишься, – вздохнул Николай Николаевич. – Разве ты не понимаешь, что актерская профессия – одна из самых непостоянных в мире? Ладно, допустим, у тебя талант. Разве все талантливые актеры добиваются успеха? Возьмем, к примеру, Ван Гога…

– Это художник, – напомнил Гена.

– Я в курсе, – обиделся Николай Николаевич. – Не в этом суть – художник или актер. А в том, что даже гениальный мастер может оказаться непонятым своими современниками. Никто его картины покупать не хотел, и в результате что? Нищета, ухо...

– Но со мной-то такого не произойдет! – воскликнул Гена. – Кстати, я ушами шевелить умею. Хотите, покажу?

– Покажи, – обреченно сказал Николай Николаевич. Геннадий показал.

– Ты думаешь, умение шевелить ушами – это гарантия славы?

– «Что слава? – Яркая заплата на ветхом рубище певца», – начал было с выражением читать Гена, но был жестко пресечен.

– Сможешь ли ты найти работу? Сколько будешь зарабатывать? Да и поступишь ли вообще в свой театральный? – атаковал его вопросами Николай Николаевич. – Ни определенности, ни стабильности, ни уверенности в завтрашнем дне!

– Но, дядя Коля, это же моя мечта, – сказал Генка серьезно. – Разве может человек бросить свою мечту, даже не попробовав ее осуществить? Неужели вы никогда не мечтали и не пытались добиться того, чего вам больше всего на свете хотелось?

И, глядя в его широко распахнутые, горящие молодым огнем глаза, Николай Николаевич вдруг понял, что племянника никакими разговорами и доводами рассудка не переубедить.

Так началась совсем другая жизнь.

Присутствие Гены в доме изменило все. Каким-то неведомым образом краски, расцвечивающие немаркие обои и неброскую мебель, начали казаться ярче. В комнатах было светлее обычного, и в воздухе, даже когда племянника не было в квартире, беспрестанно звучал какой-то странный шумок, будто кто-то все время напевал себе под нос или насвистывал.

Геннадий довольно быстро нашел себе какую-то временную работу то ли официантом в ресторане, то ли охранником в банке. Бросил он эту информацию столь небрежно, что Николай Николаевич так и не понял, куда же пошел трудиться племянник, чьи возвышенные мысли были равно далеки и от ресторанов, и от банков. Работал он через день, а в свободное время посещал курсы при театральном институте и возвращался оттуда, палимый творческим огнем и адски голодный. Огонь творчества требовал серьезной подпитки – пельменей, наваристого борща, котлет. Утоляя голод, Гена развлекал дядю декламацией и рассказами о системе Станиславского, и тому оставалось лишь ностальгически вспоминать прежние упоительно тихие вечера, не обремененные необходимостью слушать монолог Чацкого и чистить в огромных количествах свеклу, чтобы наваренного борща хватало на двоих.

По правде сказать, он бы выпер племянника из своей квартиры к лешему, но не мог так поступить по отношению к сестре Нюсе, которая постоянно названивала и, рыдая в трубку, просила приглядеть за мальчиком, раз уж тот пошел по кривой актерской дорожке.

Так и жили: племянник следовал по дороге своей мечты, дядя обеспечивал мечту продовольствием и внимал монологам.

Однажды вечером Николай Николаевич, вернувшись домой после традиционной пятничной игры в преферанс с давним приятелем, застал Геннадия в квартире не одного.

Войдя в кухню, он увидел сидящего за столом племянника, который гневно вопрошал торчащий из стеклянной банки букет разноцветных цветов: «Работать? Для чего? Чтобы быть сытым?» – после чего сардонически захохотал.

Не успел Николай Николаевич изумиться тому, что Генка, вероятно, обезумев на почве актерства, принялся разговаривать с цветами в банках, да еще и выражать при этом какие-то антиобщественные настроения, как откуда-то из-за букета громко захлопали, и тоненький голосок восторженно пропищал: «Браво, Геночка, браво! У тебя самый лучший Сатин из всей нашей группы».

– Добрый вечер, – осторожно дал знать о себе Николай Николаевич.

– Дядя Коля! – радостно воскликнул Генка. – Как хорошо, что вы пришли. Знакомьтесь, это Зина, тоже будет вместе со мной в театральный поступать.

И ткнул пальцем в букет, тот раздвинулся, и оттуда показалась юная особа с белыми круглыми кудряшками на круглой голове, с круглыми же небесно-голубыми глазами под кукольными ресницами и со вздернутым носом.

– Здравствуйте! – розовея, воскликнула она, выбралась из-за стола и застенчиво встала рядом с Геной. – Мы с Геночкой в одной группе учимся.

Кукольная Зина была ростом примерно Гене по пояс и вообще смотрелась рядом с ним как совершеннейший ребенок, чем невольно вызвала у Николая Николаевича чувство умиления пополам с жестоким раздражением в преддверии перспективы чистить еще больше свеклы для борща, если эта самая Зина начнет у них столоваться по вечерам после занятий на курсах.

К счастью, все оказалось не так уж плохо. Зина вызвалась приготовить ужин, пока Гена рассказывал, как они начали репетировать на занятиях пьесу Горького «На дне», монолог из которой он и читал. Вскоре Зина водрузила на стол омлет с помидорами, жареные сосиски, нарезанный хлеб с маслом, и все сели ужинать.

Во время ужина Николай Николаевич почти с неохотой ощущал, что ему нравится сидеть вот так с молодежью, слушать об их делах и поглощать вкусный омлет. За чаем с шоколадными конфетами он окончательно расслабился и даже признался, что не всегда мечтал в своей жизни быть бухгалтером.

– А кем же? – широко распахивая глаза и перемазанный шоколадом рот, спросила Зина.

Николай Николаевич почувствовал, что от него ждут грандиозного ответа, и засмущался.

– Стоматологом, – вздохнул он. – Но как-то не сложилось.

– Скучные все какие-то профессии, – ляпнул Генка бестактно.

Николай Николаевич обиделся и попытался удалиться, но Зиночка уговорила его остаться, а Гену пристыдила, и была при этом так мила, что любое сердце возрадовалось бы.

Дальше болтали что-то об интересных профессиях, любви, мечтах и прочем, что интересует молодых. Все еще не одобряющий мечтаний, Николай Николаевич в основном помалкивал и слушал, но потом, когда Зина с Генкой и букетом ушли, а сам он отправился ко сну, задумался. А была ли и, правда, в его жизни хоть какая-то мечта, или так он и прожил спокойно, безмятежно, обдуманно и… скучно?

Никогда раньше даже в мыслях Николай Николаевич не назвал бы свою жизнь скучной. Но сейчас энергичный и вдохновенный племянник, романтичная Зиночка, их, пусть наивные, но такие горячие надежды что-то разбередили в нем.

И тогда Николай Николаевич вспомнил.

Вспомнил то, что давно уже не разрешал себе вспоминать.

В его жизни была мечта.

Вряд ли кто-то назвал бы ее дерзкой, а ее исполнение не привело бы, например, к изобретению лекарства от страшной болезни. Но много лет назад ему казалось, что нет на свете ничего смелее, невероятнее и прекраснее его мечты.

– Звали ее Лиза Протопопова, – сказал Николай Николаевич в темноту.

Ее папа был военный, поэтому семейство Лизы все время кочевало, и вот, наконец, судьба занесла их в его город. Учились они вместе совсем недолго, но Николаю не нужно было много времени, чтобы влюбиться. Хватило секунд пять или три, он точно не помнил.

Кажется, все дело было в ее ушах. Юный Коля посмотрел, как изящно они прилеплены к Лизиной голове: так, что почти даже не торчат, – и понял, что пропал навеки.

Лиза танцевала в известном детско-юношеском ансамбле, который ездил за границу и на выступления которого она доставала всему классу пригласительные билеты. Она была тоненькая-тоненькая, словно нарисованная тушью, и, ступая, не оставляла на земле следов. Мама Лизы была художником-модельером и шила дочери такие платья, которые в те времена можно было увидеть разве что в западном кино.

Лиза была принцессой, за которой бегали все мальчишки, включая Юрку Дербенева – красавца и спортсмена-пловца, имевшего разряд, и, глядя на то, как после уроков Юрка идет чуть за спиной Лизы, неся ее портфель, Коля чувствовал себя серым мухомором. Именно тогда он в первый и последний раз в своей жизни принялся мечтать. О том, как на Лизу нападут бандиты, и он ее спасет. О том, что Юрка покроется с ног до головы прыщами. О том, как прилетит инопланетный корабль устанавливать связь с собратьями по разуму и выберет его, Колю, как главного представителя планеты Земля. И о том, как его постигнет ранняя смерть, и, плача на скромной могилке, Лиза поймет, что любила все это время его – скромного и неприметного мальчишку, вечно поглядывающего на нее исподтишка и одолжившего ей однажды на черчении циркуль.

Но ничего этого не происходило. На выпускной вечер Лиза пришла в платье, сделанном из каких-то золотых лепестков, и танцевала с Юркой. Коля некоторое время смотрел на них, как загипнотизированный, а потом ушел из актового зала на улицу, где примкнул к прятавшейся в кустах компании хулиганья.

Там он единственный раз в своей жизни напился и даже выкурил сигарету, а потом отправился гулять по городу, надеясь попасть под трамвай. При виде трамвая, впрочем, передумал, а залез вместо этого в чей-то чужой сад и нарвал там охапку сирени размером с себя. После этого направился к дому Лизы, чья квартира располагалась на первом этаже. Окно в ее комнату было распахнуто, Коля подтянулся на руках на подоконнике и за что-то зацепился, порвав свою нарядную голубую рубашку, которую сшила мать. Он швырнул сирень внутрь, как оружие массового поражения, и убежал.

Он бежал по городу к себе домой и, к величайшему стыду своему, плакал и ожесточенно тер лицо кулаками, почему-то зная, что никогда в жизни больше не будет несчастнее и счастливее, чем сейчас...

Николай Николаевич открыл глаза, чувствуя, как они увлажнились.

Ему стало неловко.

– Глупость какая, – раздосадованно пробормотал он. – Ну, учились вместе. К чему эти воспоминания? Она давно замужем, у нее дети, может, внуки… Все это абсолютно нецелесообразно.

Робко скрипнула в коридоре дверь, а затем бессовестно загрохотали тяжелые ботинки – вернулся племянник. Николай Николаевич вспомнил голубые глаза Зиночки и тот восторг, с которым она смотрела на Генку, и ему стало завидно и грустно.

– Что уж теперь, ничего не воротишь, – пробормотал он, злясь на самого себя. – Вот куда приводят все эти фантазии, мечтания... Одна бессонница от них.

Он немного поворочался с боку на бок и постепенно задремал.

Разбудил его даже не шум, а некое преддверие шума.

С трудом разлепив глаза, первые несколько секунд пробуждения Николай Николаевич был уверен, что только что кто-то позвал его по имени. Он прислушался, но больше ничего не услышал. Тем не менее, им овладело стойкое ощущение, что в квартире что-то происходит. Он полежал пару минут в кровати, чувствуя нарастающее напряжение, и понял, что уже не сможет спокойно уснуть.

Не до конца понимая, что же делать, Николай Николаевич поднялся с постели, накинул халат и тихонечко вышел из комнаты. В коридоре ощущение странности усилилось. В воздухе звенела абсолютная тишина. Не просто та, что бывает ночью, а такая, как будто звук выключили во всем мире, и лишь какой-то тревожный то ли шепот, то ли гул вился в воздухе отголоском.

К своему неудовольствию, Николай Николаевич ощутил страх, но довольно быстро с ним справился. В конце концов, поддаваться ему было абсолютно бессмысленно.

Собравшись с духом, кашлянув несколько раз для храбрости и посильнее затянув пояс халата, он направил стопы в кухню, догадываясь, что именно там находится источник всех странных ощущений.

Едва сделав шаг, он увидел напротив окна залитый желтоватым фонарным светом силуэт, которого там было быть не должно, и на краткое мгновение поддался неконтролируемой панике того рода, что за долю секунды иссушает горло до состояния пустыни Сахары и заставляет кричать: «Мама, караул, грабят, пожар, милиция!» в одно слово.

Но Николай Николаевич был, позволим себе напомнить, человеком без воображения и фантазии, а ведь именно они создают питательную среду для страхов. Без них остаются лишь страхи, заложенные в человеке на уровне животных инстинктов и требующие соответственных действий, как то: схватить стоящую на плите сковородку и опустить ее на незваную голову, нагло торчащую в чужой кухне в совершенно возмутительный час.

Что Николай Николаевич и сделал.

И тут произошло сразу несколько событий. Включился свет, незнакомец каким-то образом переместился за спину Николаю Николаевичу, чья рука опустилась на вражескую голову, но, не найдя ее на прежнем месте, выронила сковородку, упавшую на пол с таким выдающимся грохотом, что было жаль – никто этот звук не записал и не использовал потом в кино.

Пока Николай Николаевич пытался прийти в себя, незнакомец вновь очутился на фоне окна и произнес: «Прошу вас, не бойтесь. Добрый вечер».

Изумленный Николай Николаевич уставился на него во все глаза и принялся рассматривать.

Незнакомец был высок ростом, широкоплеч, статен и наряжен в темный строгий костюм. Голова была лысой, а черты его лица можно было бы называть даже привлекательными, если бы они не казались какими-то слишком уж резко обозначенными и неподвижными, как у манекена в витрине. А еще у него было что-то с глазами, но что именно, Николай Николаевич не смог разглядеть.

– Не бойтесь, – повторил незваный гость. – Я не причиню вам никакого вреда, ущерба, порчи.

Голос его прозвучал негромко и успокаивающе, но что-то в произнесении этих слов было неправильным. Через пару мгновений Николай Николаевич понял: губы незнакомца не двигались.

Пустыня Сахара вернулась в горло и еще как-то неприятно засосало под ложечкой.

– А я и не боюсь, – тем не менее храбро соврал Николай Николаевич. – Потрудитесь объяснить, кто вы такой и что делаете на моей кухне в ночное время?

– Прежде всего, я вынужден попросить прощения за то, что напугал вас тем, что появился, возник перед глазами, показался, – изрек странный визитер. – И позволю себе напомнить, что с моей стороны вам не грозит ничего плохого, дурного, отрицательного.

Говорил незнакомец диковинно, будто цитировал толковый словарь. Это каким-то образом снизило градус тревожности.

– Что ж, я рад, но по-прежнему прошу вас объясниться, кто вы такой, и что тут делаете, – сказал Николай Николаевич уже увереннее.

– Я представитель внеземной цивилизации, прибывший к вам с дружественным визитом, – сказал ночной гость все тем же приятным спокойным голосом.

– Да что вы говорите, – сказал Николай Николаевич язвительно. – А я фараон Рамзес Второй.

– По нашим данным – нет, – невозмутимо ответил незнакомец. – Вы Николай Николаевич Подгорный, 1953 года рождения, появившийся на свет в этом городе и проживший здесь всю жизнь. Текущее место работы...

– Вон отсюда, – сказал Николай Николаевич.

– Прошу прощения?

– Пошли вон с моей кухни! Требую от вас немедленно удалиться, исчезнуть с глаз моих, провалиться под землю! – завопил Николай Николаевич. – Я не желаю принимать участие в каких-то дурацких розыгрышах, на которые вас, видимо, подбил мой бестолковый племянник!

– Звали ее Лиза Протопопова.

Слова словно вытеснили из кухни весь воздух. От удивления Николай Николаевич распахнул рот и уставился на визитера. Тот посмотрел на него в упор, не мигая. В его глазах не оказалось ни радужки, ни зрачка, они были похожи на стекла аквариума, в котором ничего не плавало.

– Что? – прошептал Николай Николаевич.

– Мы за вами наблюдали.

– Зачем?

– Я представитель внеземной цивилизации, прибывший к вам с дружественным визитом, – повторил незнакомец. – Мы ищем людей, которые могли бы стать нашими проводниками в ваш мир.

– Проводниками? – растерянно спросил Николай Николаевич. – Что это значит?

Визитер, казалось, задумался. Во всяком случае, его неподвижное лицо подернулось, как будто помехи побежали по экрану.

– Этому сложно найти объяснение в вашем языке, – наконец, сказал он. – Можно сказать, что это те, через чье сознание нам удастся лучше понять человечество.

– Зачем вам это нужно?

– Это нужно вам.

– И зачем это нужно нам?

«Представитель внеземной цивилизации» помедлил с ответом снова.

– Это будет нужно вашим потомкам. Однажды нам придется вмешаться в ход вашей истории, чтобы помочь людям. К этому моменту мы должны будем понимать вас досконально, чтобы не причинить вреда, ущерба, порчи.

Все происходящее было абсурдно, дико и совершенно неправдоподобно. У Николая Николаевича закружилась голова.

– Уф, – сказал он и налил себе воды из графина, присаживаясь на табурет. – Послушайте, вы... Как ваше имя-отчество?

– Мое имя покажется вам бессмысленным набором звуков, – ответствовал визитер.

Николаю Николаевичу захотелось кинуть в него тапком.

– Хорошо, допустим, это не чья-то глупая шутка и вы действительно тот, за кого себя выдаете, – сказал он, сам себе не веря. – Но от меня-то вам что требуется?

– Мы хотим, чтобы вы стали проводником, – сказал визитер.

– Почему это именно я?

– Мы считаем, что вы обладаете подходящими качествами, свойствами, характеристиками.

– Какими любопытно? – спросил Николай Николаевич раздраженно. – И почему у вас такая манера выражаться?

– Нас интересует ваше мировосприятие. И мы пока не разработали адекватную систему сравнительной лингвистики.

– А, по-моему, вы просто издеваетесь, – буркнул Николай Николаевич.

– Простите?

– Вы прилетели на космическом корабле? На летающей тарелке? Где она сейчас находится? Как называется ваша планета? Почему вы собираетесь помогать человечеству? Каким образом вы собираетесь помогать? Чем вас интересую конкретно я? Давно ли вы наблюдаете за мной? Откуда вы знаете про... Хотя неважно, – сказал Николай Николаевич, поднимаясь из-за стола. – Я вам не верю и по-прежнему хочу, чтобы вы отсюда ушли. Иначе я вызову милицию.

– Хорошо, я выполню вашу просьбу, – сказал визитер, не меняя своего бесстрастного тона. – Проводник должен сотрудничать с нами на добрых началах, иначе будет невозможно установление связи. Я не могу вас заставить поверить мне, поэтому уйду.

– Вот и прекрасно.

– Но позвольте попробовать убедить вас в том, что все это не шутка.

– Не позволю!

– Мы можем выполнить одно ваше желание.

– Почему не три? В сказках обычно бывает именно так, – съязвил Николай Николаевич.

– Всего одно...

– Меня это нисколько не интересует!

– Вы должны будете написать письмо и положить его в камеру хранения под номером 234 на вокзале. Обязательно успейте сделать это не позднее двенадцати ночи, иначе...

– Не желаю ничего слушать! – окончательно вспылил Николай Николаевич. – Письмо? На деревню дедушке?! Успеть до двенадцати? Иначе ваш космический корабль превратится в тыкву?! Убирайтесь, чтобы духу вашего тут не было!

Он храбро надвинулся на визитера, испуганно недоумевая, почему племянник до сих пор не проснулся и от всей души сожалея, что могучий Генка все это время дрыхнет и вряд ли придет ему на помощь, окажи ночной гость сопротивление.

Но гость сопротивления не оказал, а лишь отступил к окну, застыв на темном фоне элегантно очерченным силуэтом.

– Прошу вас выйти, – сказал он. – Иначе мне будет проблематично удалиться, так как зрелище моего исчезновения может лишить вас зрения.

– Не хотите, чтобы я видел, как посланник внеземных цивилизаций сигает в окно? – фыркнул Николай Николаевич. – Скажите спасибо, что мы на втором этаже. Я ухожу ровно на минуту. Если по моем возвращении вы здесь по-прежнему будете околачиваться, пеняйте на себя.

– Вы запомнили номер камеры хранения?

– Всего хорошего, – сказал Николай Николаевич и вышел из кухни, хлопнув за собой дверью с такой яростью, что с потолка мелкой перхотью посыпалась штукатурка.

Он топтался в коридоре несколько минут и не извергал из ноздрей яростный огонь лишь потому, что не был способен к этому физиологически. В груди клокотал гнев, и вместе с тем Николая Николаевича обуревала странная растерянность, причина которой не была ему до конца ясна.

Ни в каких инопланетян он, разумеется, не верил. Все случившееся могло быть лишь глупым представлением либо диковинной хитрой аферой, рассчитанной на легковерных простаков, к числу которых он себя, разумеется, не относил. Что же тогда помешало ему позвать на помощь в первый же миг обнаружения постороннего лица? Почему он позволил вовлечь себя в диалог с ним? В конце концов, мошенник мог быть по-настоящему опасен.

Подумав, он решил, что чувство растерянности вполне объяснимо: найдя среди ночи у себя в квартире незнакомца, утверждающего, что он инопланетянин, любой бы слегка опешил.

Он решительно распахнул дверь на кухню и почти испытал разочарование, никого там не застав. Николай Николаевич бросил взгляд в окно, которое выглядело невинно запертым, подошел к нему и исследовал, но было непохоже, чтобы кто-то из него вылезал на улицу. Затем приоткрыл форточку и некоторое время стоял, втягивая носом прохладный воздух и вертя головой во все стороны на манер сторожевого пса. На улице было темно, безлюдно и тихо, как в фильме ужасов.

– А вот за что я люблю ковбоя! – неожиданно огласило двор пьяное пение, и Николай Николаевич схватился за сердце.

Он торжественно присвоил этой ночи звание самой неприятной в жизни и отправился в кровать, думая, что племянничек так и не соблаговолил проснуться, сотрясая квартиру рокочущим храпом счастливого человека, которому не делают среди ночи предложений работать на инопланетян.

Николай Николаевич думал, что уже не уснет, но стоило ему закрыть глаза, как все случившееся само показалось лишь диковинным сновидением. За краешек сознания зацепился было, дразня сиреневым ароматом, вопрос «Откуда он знал про нее?», но тут же улетел куда-то воздушным шариком и наступила покойная пустота...

Николай Николаевич проснулся с тревожным ощущением, пнувшим его откуда-то изнутри живота.

«Что-то невероятное случилось этой ночью», – мысль окатила его волной, и лишь через несколько мгновений он вспомнил о том, что было.

Странный человек на кухне, его неподвижное лицо, глаза без глаз и механический голос... Невозможные заявления, абсурдные предложения, нелепица, несуразица и, по всей видимости, чей-то сомнительный розыгрыш на грани аферы...

– Уж не Генкины ли театральные дружки все это устроили? – подумал Николай Николаевич вслух.

Вскочив с постели, он решительно направился в комнату племянника, намереваясь прояснить ситуацию, но Геннадий уже куда-то умчался по своим делам. Наградив испепеляющим взором пару его джинсов, небрежно валяющуюся на стуле, Николай Николаевич направился на кухню, которая выглядела абсолютно прозаично при дневном освещении. Зачем-то выглянул во двор, словно надеясь разглядеть под окнами следы ночного злоумышленника, придирчиво осмотрел расположившуюся под окном клумбу с проклюнувшимися зелеными росточками. На клумбе не обнаружилось ничего подозрительного.

– Может, мне все это попросту приснилось? – спросил Николай Николаевич свое отражение в зеркале в ванной комнате. Отражение не стало ничего утверждать, но идея показалась достаточно разумной и успокаивающей, чтобы ею проникнуться.

Пора было поспешать на работу. Проглотив завтрак, Николай Николаевич выскочил из дому, застегивая на ходу плащ.

– Инопланетяне среди нас, – сообщил голос телеведущего, донесшийся из приоткрытого окна квартиры на первом этаже, в которой проживала бодрая старушка баба Нюра.

Николай Николаевич от изумления укусил себя за щеку.

– Что он сейчас сказал?! – завопил он, просовывая голову в окно квартиры. – Что?!

– Господи, Коля, нельзя же так людей пужать! – воскликнула старушка, роняя половник. – Кто чего сказал?

– Ведущий! В телевизоре только что! Инопланетяне среди нас?

– «Иные планы у вас», кажись, – сердито сказала баба Нюра. – Какие инопланетяне, да еще с утра пораньше? Тебя что, окном прищемило?

Растерянный Николай Николаевич поплелся на работу.

Неужели в свете ночного происшествия ему началось что-то мерещиться? Неужели у него разыгралось... воображение?

Это было совершенно недопустимо, поэтому, придя в контору, он твердо решил забыть обо всем случившемся или неслучившемся и спокойно заняться делом. Натянув выражение лица сосредоточенного робота, он погрузился в кружение цифр, которые обычно выстраивались в его сознании стройными логическими рядами, но сейчас никак не желали этого делать.

В голову лезли непрошеные мысли, разум точил червячок сомнения.

Николай Николаевич вел самую мужественную на свете борьбу – с самим собой – до обеда. Стоя в очереди в буфете, он смотрел невидящим взглядом в тарелку бурого борща, и в ушах его билось слово «проводник», почти сливаясь в своей ритмике со стуком сердца.

– Компот брать будете? – зевнула продавщица на кассе.

– Да, – сказал Николай Николаевич, а затем, бросив поднос с обедом, выбежал вон.

Он добежал до своего рабочего места, отыскал на столе чистый лист бумаги, схватил ручку и что-то накарябал, причем руки его дергались в таком судорожном танце, что проходящая мимо сотрудница обеспокоенно спросила: «Вам плохо?».

Он бросил в ответ что-то неразборчивое и, натягивая на ходу плащ, помчался на улицу.

Он очень торопился, так, как не торопился еще никогда.

Когда Николай Николаевич ворвался в камеру хранения на вокзале, то дышал так тяжело, будто уже был готов отдать концы, но чувствовал себя при этом невероятно молодым.

– Ячейка 234! – крикнул он скучающему работнику, листающему журнал, и журнал шмякнулся на пол.

Работник потребовал ключ, но Николай Николаевич, задыхаясь, объяснил, что ключа нет, есть лишь цель, и цель эта – положить в ячейку очень-очень ценный предмет. Вокзальный служащий посмотрел на него с подозрением.

– Какой же это предмет? – спросил он.

В ответ Николай Николаевич протянул зажатую в мокром кулаке мятую белую бумажку.

– Что это? – удивился служащий.

– Это письмо, – сказал Николай Николаевич. – А на что это еще, по-вашему, похоже?

Вечером того же дня служащий камеры хранения жаловался за ужином своей жене на то, сколько сумасшедших нынче развелось, просто уму непостижимо.

Но Николаю Николаевичу, узнай он об этом обстоятельстве, не было бы до него никакого дела.

Впервые в жизни он чувствовал, что ему вообще все равно, что подумают о нем люди, включая его самого. Важно было лишь идти по улице, сжимая в руке ключ от ячейки.

В одном из уголочков подсознания ехидный голос нашептывал, что с тем же успехом можно было бы написать письмо Деду Морозу, как делают детишки. Только те маленькие и еще совсем не знают жизни, а он человек взрослый, почти состарившийся даже, и ему должно быть стыдно верить в такую чушь и надеяться на чудеса, которых все равно никогда не бывает, никогда-никогда, как инопланетян и всего того, что выходит за рамки привычного стандартизованного мира.

– Ну и пусть, – шептал Николай Николаевич. – Ну и пусть...

Сердце билось в груди, и было немного страшно, но не так, как в преддверии оглашения диагноза врачом, а как перед прыжком в воду с вышки, и когда на ботинке вдруг развязался шнурок, Николай Николаевич зацепился за него ногой и чуть не упал, но не разозлился и не чертыхнулся, а лишь рассмеялся, сам не знаю, чему.

Он наклонился, чтобы завязать шнурок, а, поднявшись, сразу же увидел перед собой лицо, которое никогда не забывал, и задохнулся от счастья.

– Коля, – сказала Лизочка Протопопова удивленно, но в ее голосе не было вопроса, а в волосах была седина, только он не заметил. – Господи, ты! Как ты, как?!

– Прекрасно, – сказал Николай Николаевич. – Превосходно, великолепно, замечательно. Исключительно.

Пахло сиренью и сбывающимися мечтами.

Племянник Генка сидел в кафе вместе с приятелями по театральному кружку и весело рассказывал, как разыграл дядю, притворившись инопланетянином.

В потемневшем небе сгустились фиолетовые сумерки и, если бы кто-то пригляделся, то увидел бы висящий над городом инопланетный корабль с обшивкой, блестящей металлом неизвестного земной науке происхождения.

Хотя, возможно, это была просто звезда.