"Выбить фашизм. Анархистский антифашизм в теории и на практике" - читать интересную книгу автора (Ки Анна, Тупикин Влад)

Национализм и фашизм

Так называемая «государственная концепция фашизма» появилась только после того, как Дуче добился власти. До этого фашистское движение сверкало всеми цветами радуги, так же как до недавнего момента национал-социализм в Германии. На самом деле, у него не было определённого характера. Его идеология была пёстрой смесью интеллектуальных элементов из самых разнообразных источников. Власть ему дала жестокость его методов. Его отчаянное насилие не могло заботиться о чужих мнениях просто потому, что своих у него не было. То, чего государству не хватало для превращения в идеальную тюрьму, фашистская диктатура дала ему с избытком. Крики Муссолини о либерализме закончились сразу после того, как диктатор прочно захватил в свои руки государственную власть в Италии. Наблюдая быструю смену мнения Муссолини о значении государства, невольно вспоминаешь слова молодого Маркса: «Ни один человек не борется против свободы, — борется человек, самое большее, против свободы других. Во все времена существовали, таким образом, все виды свободы, но только в одних случаях — как особая привилегия, в других — как всеобщее право».

Муссолини, на самом деле, превратил свободу в привилегию для самого себя, и чтобы этого добиться, он осуществил жесточайшее угнетение всех остальных; так как свобода, которая пытается заменить ответственность человека перед другим человеком бессмысленным диктатом власти, — это сущий произвол и отрицание всякой справедливости и всякой человечности. Но даже деспотизму нужно оправдать себя перед людьми, которые подвергаются угнетению. Чтобы ответить на эту необходимость, появилась государственная концепция фашизма.

[…] Цель фашистского философа государства вполне ясна. Если для Гегеля государство было «Богом на земле», то Джентиле хотел бы возвести его в положение вечного и единственного Бога, который не потерпит никаких других богов над собой или даже рядом с собой и который абсолютно доминирует во всех областях человеческой мысли и человеческой деятельности. Это — последнее слово тенденции политической мысли, которая в своей предельной абстрактности теряет из вида всё человеческое и заботится о личности только постольку, поскольку она служит жертвой, бросаемой в раскалённое чрево ненасытного Молоха. Современный национализм — это только воля-государства-превыше-всего и полное растворение человека в высших целях власти. Важнейшее значение имеет тот факт, что современный национализм происходит не от любви к своей стране или к своему народу. Наоборот, он коренится в амбициозных планах меньшинства, которое жаждет диктатуры и во что бы то ни было намерено навязать народу определённую форму государства, хотя бы это и было совершенно противно воле большинства. Слепая вера в волшебную силу национальной диктатуры должна заменить в человеке любовь к дому и чувство духовной культуры своего времени; любовь к окружающим должна быть раздавлена «величием государства», для которого личности должны служить кормом. […]

Влияние либеральных идей прошлого столетия, по крайней мере, привело к тому, что даже консервативные элементы общества были убеждены в том, что государство существует для граждан. Фашизм, однако, заявляет с брутальной искренностью — цель личности состоит в том, чтобы быть полезной государству. «Всё ради государства, ничего вне государства, ничего против государства!» — как это выразил Муссолини. Это последнее слово в националистической метафизике, которая в нынешних фашистских движениях обрела пугающе конкретную форму. Хотя это всегда было скрытым значением всех националистических теорий, сейчас это стало их ясно выраженной целью. То, что они так определённо обрисовали эту цель, является единственным достоинством их нынешних представителей, которые в Италии и даже в ещё большей степени в Германии так нежно любимы и так свободно поддерживаются хозяевами капиталистической экономической системы — потому что они были столь раболепны перед новым монополистическим капитализмом и всей своей властью помогали осуществлению его планов по возведению системы промышленного крепостничества.

Дело в том, что вместе с принципами политического либерализма идеи экономического либерализма тоже должны быть аннулированы. Точно так же, как сегодняшний политический фашизм пытается проповедовать человеку новое евангелие, утверждающее, что он может претендовать на жизнь только постольку, поскольку он служит сырьём государству, современный промышленный фашизм пытается показать миру, что не промышленность существует для человека, но человек для промышленности, и он существует, лишь чтобы быть ей полезным. Если фашизм принял в Германии самые ужасающие и бесчеловечные формы, то это в значительной степени благодаря варварским идеям немецких экономических теоретиков и ведущих промышленников, которые, так сказать, показали, что фашизм — это верный путь. Немецкие капитаны индустрии, пользующиеся всемирной славой, такие, как Гуго Штиннес, Фриц Тиссен, Эрнст фон Борсиг и многие другие, смогли жестокой искренностью своих мнений вновь предоставить доказательство того, в какие бездны холодного презрения к человечеству может низринуться человеческий дух, когда он лишён любых общественных чувств и обращается с живыми людьми как с мертвыми цифрами. […]

Мы теперь наблюдаем такой же [религиозный] феномен в Германии, где национализм за потрясающе короткое время развился в гигантское движение и вселил в миллионы людей слепой экстаз, в котором они с правоверным рвением ожидали пришествия Третьего Рейха, ожидая — от человека, который был совершенно неизвестен несколько лет назад и который до тех пор не предоставил ни малейшего доказательства какой-либо творческой способности, — что он прекратит все их несчастья. Это движение, кроме того, в конечном счёте, всего лишь инструмент для получения политической власти небольшой кастой. Для возвращения себе потерянного после войны положения им подходили любые средства, которыми они могли надеяться «умно спрятать конечную цель», как любил выражаться коварный Бонапарт. […]

Можно спокойно игнорировать этот слепой религиозный пыл, который в своей детской беспомощности кажется почти невинным; однако эта кажущаяся невинность мгновенно исчезает, когда фанатизм энтузиастов служит могучим и жаждущим власти в качестве орудия их тайных планов. Ибо эта обманутая вера недоразвитых, подпитываемая скрытыми источниками религиозного чувства, раздувается до дикого неистовства и превращается в оружие неотразимой мощи, освобождая путь любому злу. Не говорите нам, что ужасающая материальная нужда наших дней одна ответственна за эту массовую манию, лишая ослабленных долгими годами несчастий людей способности к мышлению и заставляя их верить любому, кто подкармливает их усиленные голодом страстные желания заманчивыми обещаниями. Военное безумие 1914 года, закружившее весь мир в сумасшедшем вихре и сделавшее людей недоступными любому голосу рассудка, появилось в то время, когда люди были гораздо обеспеченнее материально и когда призрак опасного экономического положения не преследовал их всё время. Это доказывает, что подобные феномены не могут быть объяснены исключительно на основании экономики и что в подсознании людей существуют скрытые силы, которые не могут быть логически поняты. Это — религиозный порыв, всё ещё живущий в современных людях, хотя форма веры и изменилась. Клич крестоносцев «Такова воля Бога!» вряд ли вызовет эхо в сегодняшней Европе, однако по-прежнему существуют миллионы людей, готовых на всё, если этого желает нация! Религиозное чувство приняло политические формы, и политический человек сегодня противостоит естественному человеку не менее антагонистично, чем человек прошлых столетий, зажатый в тисках церковного догматизма.

Само по себе массовое безумие верующих было бы не слишком важным; его всегда можно найти у родников чудесного, и оно мало склонно к практическим соображениям. Но намерения тех, кому это безумие служит в качестве средства для достижения цели, имеют большее значение, пусть даже в вихре крупных событий их тайные побуждения в целом не улавливаются. И в этом таится опасность. Абсолютный деспот прошлых времён мог утверждать, что правит милостью Божьей, однако последствия его действий всегда отражались на нём лично; ибо в глазах мира его имя должно было покрывать всё, и правильное, и неправильное, так как его воля была высочайшим законом. Но под прикрытием нации всё может быть спрятано. Государственный флаг прикрывает любую несправедливость, любую бесчеловечность, любую ложь, любой произвол, любое преступление. Коллективная ответственность нации убивает чувство справедливости в личности и доводит человека до того, что он игнорирует совершённую несправедливость; до того, что ему, на самом деле, может показаться, что совершается похвальное деяние, если оно совершается в интересах нации.

«А идея нации, — говорит индийский поэт-философ Тагор, — является одним из самых мощных обезболивающих средств, когда-либо изобретённых человеком. Под влиянием его паров целый народ может осуществлять систематическую программу самого разрушительного своекорыстия, ни в малейшей степени не осознавая его моральную извращённость — на самом деле, чувствуя себя опасно обиженным, когда на него указывают». [Rabindranath Tagore, Nationalism, New York, 1917, p. 57]. Тагор назвал нацию «организованным эгоизмом». Термин хорошо избран, но мы не должны забывать, что мы всегда имеем дело с организованным эгоизмом привилегированных меньшинств, которые прячутся под юбками нации, прячутся под легковерием масс. Мы говорим о национальных интересах, национальном капитале, национальных сферах интереса, национальной чести и национальном духе; однако мы забываем, что за всем этим спрятаны просто эгоистичные интересы любящих власть политиков и любящих деньги деловых людей, для которых нация — это удобная ширма, за которой можно спрятать от глаз мира их личную жадность и их интриги в поисках политической власти. […]

Развитие технологии за счёт человеческой личности и особенно фаталистическая покорность, с которой громадное большинство соглашается на эти условия, — это причина, по которой желание свободы менее живо среди современных людей и во многих из них полностью заменено желанием экономической безопасности. Этот феномен не должен казаться таким уж странным, так как вся наша эволюция достигла стадии, на которой почти каждый человек — либо управляет, либо управляем; иногда и то, и другое. Это весьма усилило отношения зависимости, так как истинно свободному человеку не нравится ни роль управляющего, ни роль управляемого. Он прежде всего занят тем, чтобы сделать свои внутренние ценности и личные способности действенными таким образом, чтобы позволить ему использовать собственное суждение во всех делах и быть независимым в действиях. Постоянная опека над нашими действиями и мыслями сделала нас слабыми и безответственными; отсюда — непрекращающиеся призывы к сильному человеку, который должен покончить с нашим несчастьем. Эти призывы к диктатору являются не знаком силы, а доказательством внутреннего отсутствия уверенности и свидетельством слабости, хотя те, кто их издаёт, и пытаются придать своим призывам видимость решительности. То, чего человеку больше всего не хватает, он больше всего и желает. Чувствующий свою слабость ищет спасения в чужой силе; слишком трусливый или робкий, чтобы поднять руку и самостоятельно определить свою судьбу, — вверяет её другому. Как был прав Зойме, когда сказал: «Нация, которая может быть спасена только одним человеком и хочет быть так спасена, заслуживает порки!» […]

Необходимо освободить человека от проклятия власти, от каннибализма эксплуатации, чтобы высвободить в нём те творческие силы, которые могут постоянно давать его жизни новый смысл. Власть низводит человека до мёртвой детали машины, приводимой в движение высшей волей. Культура делает из него хозяина и творца собственной судьбы и углубляет в нём то чувство общности, что рождает всё великое. Освобождение человека от организованной силы государства и тесного рабства нации — это начало нового человечества, которое чувствует, как растут его крылья в свободе, и которое находит свою силу в сообществе.

Из книги Рудольфа Роккера «Национализм и культура».