"В Шотландском замке" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

ГЛАВА 7

С трепетавшим сердцем опустилась Мэри в кресло и закрыла глаза, чувствуя себя совершенно уничтоженной, неспособной привести в порядок свои мысли. Но эта слабость быстро прошла: врожденная энергия, пройдя хорошую школу, научила ее владеть собой. Она выпрямилась и провела рукой по лицу, отгоняя докучные мысли.

Она верила, что человек не раз живет на земле, и была убеждена в перевоплощении. Следовательно, то, что ей предстояло прочесть, было, вероятно, страничкой этого прошлого, забытого и задернутого покровом забвения ее Нового существования. А что это прошлое преступно, в том она не сомневалась: имя Эдмонда казалось ей теперь удивительно знакомым. Но к чему раздумывать и гадать, когда ключ к тайне у нее в руках?

Она решительно придвинула к себе шкатулку и осмотрела ее. То был большой ларец сандалового дерева с чудной резьбой, золочеными ножками и наугольниками, а на крышке был вырезан герб, осыпанный драгоценными камнями, под герцогской короной. В замке торчал золотой ключик. Внутри шкатулка была обита красным бархатом и там хранились: толстая тетрадь в переплете из золотистой кожи, сложенный кусок пергамента, несколько золотых — вещей и между прочими кольцо с вырезанным внутри именем Эдмонда и числом. Были еще два медальона с портретами, но Мэри едва взглянула на них: все ее внимание привлекла тетрадь, которую она с любопытством открыла. Она была исписана тонким, сжатым почерком и представляла из себя дневник или автобиографию.

Мэри придвинула лампу и начала читать:

"На этих днях мне пришла мысль описать для себя самой историю моей жизни или, по крайней мере, ее главные эпизоды. Я много думала о прошлом во время моей болезни. Мне хочется пережить обстоятельства, которые довели меня до совершения поступков, несомненно осуждаемых моей совестью, хотя церковь отпустила все мои прегрешения, а ведь она, конечно, непогрешима, несмотря на то, что ее служители нередко бывают недостойными. Почему же, в таком случае, так пугает меня смерть? Да, я страшно боюсь того неведомого мира, куда предстоит мне уйти: молодой, красивой и одаренной всеми благами, украшающими жизнь! Может быть, это уже наказание?.. Нет, нет, индульгенция здесь, в этой самой шкатулке, где я буду хранить эту тетрадь, а она обеспечивает мне прощение неба и райский покой.

Конечно, никто никогда не прочтет эти строки, но все равно: чтобы начать сначала, надо говорить о моем детстве, потому что в нем-то и кроются зародыши последующих событий.

Мать скончалась, когда мне было всего два года, и до семи лет я жила в Ирландии, в старом замке на берегу моря. Меня воспитывала старая няня, а учил отец, и оба наперерыв баловали, потому что отец обожал меня и не был в состоянии в чем-либо отказать мне.

Итак, я росла не по летам развитой, смелой и сметливой. Я знала, что отец чрезвычайно богат и была его единственной наследницей, а это делало меня еще своевольней и горделивее, нежели я была по природе.

Мы были католики, а строго благочестивый отец с раннего детства внушил мне уважение к церкви к ее служителям. Наш старый капеллан был из тех достойных и добрых священников, которые заслуживают общей любви и уважения, почему я и воображала, что и все остальные такие же, как он.

Однажды к нам приехал иностранный священник, знакомый отцу по Лондону и Риму. Это был человек средних лет с холодным и бесстрастным, смуглым, красивым, лицом. Говорил он по-английски с сильным иностранным акцентом. Его имя было Жуан Гомец де Сильва и впоследствии я узнала, что он был иезуит испанского происхождения.

В тот раз, как, впрочем, обыкновенно, я играла в глубокой амбразуре кабинета отца, и никто не обращал на меня внимания, а, может быть, просто забыли или считали слишком маленькой, чтобы понять серьезный разговор. Между тем, я слушала внимательно и не пропускала ни единого слова. Они говорили об одном нашем родственнике из Шотландии, герцоге Роберте Мервине, о котором я уже слышала и раньше. Отец строго осуждал его, называя забулдыгой, мотом и бесчестным человеком: тот неоднократно и помногу занимал у отца, никогда, однако, не возвращая долга.

— Да, это, конечно, человек без принципов. Да и откуда ему взять их, когда он — еретик и у него нет ни правой веры, ни духовного наставника, которые держали бы его на пути истинном, — заметил священник, а потом добавил: — Зато супруга его, леди Арабелла, достойна полного уважения: она истинная христианка и союз ее с сером Робертом составляет ее несчастье!

— Жаль леди Арабеллу, которую муж оставит под конец нищей, так как он непозволительно проматывает свое состояние. Не так давно он предлагал мне выдать Антонию за его сына Эдмонда, но я поблагодарил за честь оплачивать огромные долги герцога и отдать единственную дочь за этого негодяя Эдмонда, который не только еретик, но еще, как говорят, прескверного характера.

Не помню конца разговора, но эти слова запечатлелись в моей памяти.

Через несколько месяцев после этого отец как-то объявил, что непредвиденное дело вызывает его в Лондон, а вообще пробудет он в отсутствии месяца три, так как вместе с тем желает побывать и в своих шотландских поместьях. Меня очень огорчала предстоящая разлука, но я еще не подозревала, увы, что она будет вечной. Отец посулил мне столько подарков, что я успокоилась и с нетерпением стала ждать его возвращения.

Сначала от отца приходили письма, а потом прекратились всякие известия. В то же время меня постигло большое горе: моя добрая няня, старая Гризельдис, заболела и умерла. Эта потеря так меня огорчила, что я почти забыла про отсутствие вестей от отца и про то, что он не возвращался, хотя три месяца уже прошли.

Мало-помалу тоска одиночества дала себя знать. В замок никто не приезжал и я часами сидела на окне глядя на дорогу, в надежде увидеть возвращавшегося отца. Наконец, однажды я заметила карету, окруженную довольно многочисленным конвоем и направлявшуюся к замку, а когда экипаж остановился у подъезда, я с удивлением увидела, что из него вышли незнакомый господин с сухим неприятным лицом и с ним отец де Сильва. Присутствие последнего успокоило меня: он всегда был добр и нежен со мной, а отец отзывался о нем, как о человеке высокодобродетельном, высокого ума и настолько дружественном, что я могла обращаться к нему при всяких затруднениях с полным доверием, как ко второму отцу.

Итак, я бросилась к ним навстречу, но каков же был мой ужас, когда незнакомый господин объявил мне, что мой отец скончался и по завещанию назначил его — герцога Роберта Мервина — моим опекуном, и при этом выразил пожелание, чтобы я со временем вышла замуж за его сына Эдмонда. Он прибавил, что приехал за мною, дабы его питомица и будущая невестка воспитывалась в его семье, под руководством его жены. Это как громом поразило меня: в первую минуту я не могла даже плакать, а потом бросилась к отцу де Сильва и цепляясь за него кричала:

— Отчего умер отец?.. Это неправда, что кузен герцог мой опекун! Отец говорил, что он злой, нечестный, а сын его — негодяй, и что он хочет только заплатить свои долги моими деньгами. Я не пойду с ним!..

Слезы прервали меня, но я все же заметила, как противное лицо герцога побледнело и исказилось такой злобой, что мне стало страшно. Тогда преподобный отец сделал знак герцогу оставить нас вдвоем. Он посадил меня на колени, нежно погладил мои кудри и дал мне выплакаться. Затем он рассказал, что во время пребывания отца в Шотландии, когда он переезжал из одного имения в другое с весьма небольшой охраной, в лесу на него напали разбойники. По-видимому, его ограбили и убили, потому что трупы двух его телохранителей затем нашли израненными и полунагими в чаще. Что же касается тела отца и его верного Рутланда, то их не нашли. Лесники, собаки которых и отрыли трупы, все тщательно обшарили, но нашли только плащ отца с пятнами крови, его перчатку да сломанную шпагу, но никаких следов разбойников. Убитых тел не было, а потому явилось предположение, что злодеи бросили их в находившееся неподалеку болото…

На другой день, когда первый приступ отчаяния слегка утих, преподобный отец опять беседовал со мною и утешая, уговаривая подчиниться воле Божией, как подобает христианке. Потом, в подходящих к моему возрасту выражениях, он объявил мне, что я не имела никакого права оскорблять своего опекуна столь обидными словами.

— Да ведь отец называл его нечестным! — прервала я его.

— Часто в минуту раздражения говорят необдуманные слова, а лучшим доказательством, что эти речи не были серьезны, служит то, что покойный отец назначил его вашим опекуном. Я видел самый документ, — прибавил он, и уговаривал повиноваться воле усопшего, отдававшего меня под покровительство сэра Роберта, желая обеспечить мою будущность замужеством с Эдмондом. Вместе с тем он выражал уверенность, что я буду счастлива в семье герцога, где подрастали еще два мальчика.

Нетрудно было уговорить семилетнего ребенка, а он сумел к тому соблазнить меня перспективой иметь двух сотоварищей. Более я не противилась отъезду и даже согласилась звать герцога "дядя Роберт". Через неделю мы уехали.

Путешествие показалось мне бесконечным, а прибытие в Комнор-Кастл и первое свидание с двумя личностями, которым суждено было сыграть роковую роль в моей жизни, до того врезались в мою память, что мне хочется рассказать все подробно.

Приехали мы утром чудного августовского дня и, на первый взгляд, замок понравился мне больше нашего родового. Зато тетка, леди Арабелла, вовсе не понравилась. Это была высокая худощавая женщина, с неприятным, надменным видом. Она встретила меня приветливо и поцеловала, но я нисколько не оценила этого. Я столько наслышалась про мое огромное состояние и про запутанные дела дяди, что возымела очень высокое мнение о собственной особе, и в глубине души всех их презирала.

После обмена приветствиями преподобный отец спросил об Эдмонде.

— Он играет в саду с Вальтером. Пойдемте к ним, — сказала тетка.

Итак, мне предстояло сейчас увидеть обоих будущих друзей детства, обещанных мне отцом де Сильва. Я уже слышала раз об этом Вальтере от отца, который упомянул, что с ним дурно обращаются и что он — сирота и его ненавидят в Комнор-Кастле, но почему — я не поняла. Леди Арабелла хотела вести меня, но я вырвалась и взяла руку отца де Сильва. Мы спустились в сад и вдруг услышали крики, а когда вышли на площадку, я была поражена представившейся мне картиной.

Белокурый мальчик лет одиннадцати был привязан веревкой за ногу к толстому дереву, а другой, лет тринадцати, бил его хлыстом. Никогда в жизни не видела я ничего подобного: дома у нас не били даже охотничьих собак, когда те утягивали что-нибудь со стола. Я почувствовала глубокую жалость к обиженному и бросилась между ними, гневно крикнув:

— Сейчас же перестань, разбойник! Недаром отец говорил, что ты негодяй!

Мальчик с хлыстом, оказавшийся Эдмондом, оглянулся, взглянул с удивлением и злобой, а потом, смерив меня враждебным взглядом, сказал:

— А!.. Это «папистка», моя будущая жена! Какая же ты противная, с совиными глазами и рыжей гривой: ну, точно львица. Ты мне вовсе не нравишься, а если посмеешь еще раз вмешаться не в свое дело, то я и тебя побью.

Я была ошеломлена и с минуту стояла молча. До сих пор мне приходилось слышать только, что я прехорошенькая, и отец очень любил мои золотистые кудри, а здесь меня сочли дурнушкой, да еще пообещали побить.

Моя гордость женщины и, в придачу, богатой наследницы была до крайности возмущена, и я смело, почти вплотную подступила к нему.

— Только посмей тронуть и тогда увидишь. Ты разве забыл, что тебе нужно мое приданое для уплаты ваших долгов? — кричала я, взбешенная.

Вероятно, он кое-что знал о семейных делах, потому что покраснел.

— Твой злой язык тоже, конечно, идет в счет приданого? Но я слишком благороден, чтобы бить такую знатную даму. А твои совиные глазенки недурны, особенно когда ты злишься. Итак, львица, ради твоих прекрасных глаз я не стану тебя бить, а лучше за каждую твою грубость будет расплачиваться твой любимец. Вот я сейчас же и приступаю.

И он несколько раз хлестнул Вальтера.

Тетка и священник молча наблюдали эту первую встречу жениха и невесты, но я уже не владела собой от негодования и бросилась на Эдмонда, не ожидавшего моей выходки. Я вырвала хлыст из его руки и изо всех сил резанула его по лицу, крикнув:

— Вот тебе, разбойничья рожа! Попробуй, приятно ли, когда бьют!

Эдмонд зарычал от боли и с бешенством кинулся на меня. Не знаю, что было бы дальше, если бы де Сильва не отнял меня, подняв на воздух. Не будучи в состоянии излить свою злобу на меня, Эдмонд набросился на Вальтера, я же схватила ручонками шею моего спасителя и спрятала лицо в его плечо. Меня ошеломили страх и неистовые крики дравшихся мальчиков: голова моя закружилась, шум уже неясно долетел до меня, а затем я лишилась сознания.

Очнувшись, я увидела, что лежу в постели, а надо мной склоняется доброе и симпатичное лицо какой-то женщины.

Это была Кэт Лестер, кормилица Эдмонда. Она целовала меня и старалась успокоить, но я принялась кричать, утверждая, что Вальтера убили. Чтобы разуверить меня, Кэт привела его в мою комнату, мы расцеловались, и он благодарил меня за заступничество.

— Пока потерпи, Вальтер, и успокойся, — говорила я ему — а когда я вырасту, то выйду за тебя замуж, а не за Эдмонда, которого глубоко ненавижу.

На другой день у меня с преподобным отцом был продолжительный разговор, который клонился к тому, чтобы добиться извинения перед Эдмондом. Сначала я наотрез отказалась, но де Сильва умел говорить. Он представил великий, совершенный мною грех, когда я в гневе ударила будущего мужа, а затем убеждал, что Бог непременно рассердится на меня за гордость и упрямство, если я не попрошу прощения. Последний его довод смягчил меня, и я согласилась.

Тогда он повел меня к дяде, а тот в комнату, где Эдмонд и Вальтер играли с двумя мальчиками.

Как только Эдмонд увидел меня, он ткнул ногой Вальтера и сказал:

— Папистка идет просить у меня прощения, и я должен простить, потому что она женщина, а женщины, по словам отца, не понимают, что делают.

— А я не хочу просить прощения у еретика, который говорит грубости, и ухожу, — сердито крикнула я и повернулась, но дядя удержал меня, взглядом заставив Эдмонда замолчать и подойти ко мне.

— Здравствуй, львица, ну, что, ты сегодня миролюбивее вчерашнего? Я готов простить тебя и помириться, но не хочу, чтобы ты кусала меня в щеку.

Я с достоинством ответила, что не укушу его, если он будет спокоен, и мы расцеловались. После этого он показал мне свои игрушки и болонку, которая мне очень понравилась, и мы принялись болтать.

— Видишь, твой любимец прекрасно себя чувствует, а побои ему нужны, как лошади сено.

Я упрекнула Эдмонда за то, что он дурно относится к сироте.

— Видишь ли, и я пожалел бы его, не будь он таким подлым трусом, — ответил Эдмонд. — Мальчик одиннадцати лет уже не должен висеть на юбках баб и реветь при всяком удобном и неудобном случае.

Он ни за что не хочет играть в дуэль, боится ездить верхом и прячется по углам или ревет, когда приводят пони. Будь у меня другой товарищ, я оставил бы его в покое, но мне хотелось бы его перевоспитать. Чтобы его пристыдить я велел подавать ему вместо лошади осла, пусть будут два осла, но все ни к чему. Он любит играть только в кухню, стряпать пирожки или устраивать сады. Ну ударь меня этот болван, я простил бы ему: ведь с двоюродным братом Чарли мы нередко деремся до синяков, а между тем остаемся искренними друзьями. При том, Вальтер подленький и лицемер, а если и ударит, так только воровски, исподтишка, а еще он и доносчик! Фи! Препротивный мальчишка!

Вчера у меня были гости: Альджернон Кемпбели, наш сосед, и Джо Смит, сын кастеляна. Я назначил большую дуэль с Вальтером, чтобы те были свидетелями моей победы, а этот негодяй кинул наши шпаги в пруд. Тогда я, в совершенно справедливом негодовании, объявил, что дворянин, не желающий драться, не заслуживает ничего другого, кроме хлыста, а ты вошла вместе с моей матерью и преподобным отцом именно в этот трагический момент.

Сначала этот рассказ меня смутил, так как я сама была храбра, но увидев на щеках Вальтера крупные слезы, я опять пожалела его и сказала:

— Успокойся! Я сама помогу тебе сделать Вальтера отважным, потому что, когда вырасту большая, выйду за него, а не за тебя.

— Ого! Значит, он нагишом пойдет к алтарю, — возразил Эдмонд.

— Почему нагишом? Я настолько богата, что могу его одеть, и это будет гораздо приятнее, чем платить ваши долги, — ответила я.

Ссора наша опять обострилась бы, конечно, но меня увели, и таким-то образом завершилось мое вступление в Комнор-Кастл.

О последующем я не буду говорить. Это было бы слишком длинно и, мне кажется, не интересно: хотя именно в те годы и укоренились те чувства, которые впоследствии совратили меня с пути истинного. А потом, как знать, может быть, листки эти попадут в чужие руки, если я не успею уничтожить тетрадь; а умру я внезапно, потому что болезнь моя очень странная. Итак, если кто-либо прочтет посмертную исповедь неизвестной, пусть узнает, как все произошло, и не осудит меня.

Например, Кэт Лестер нередко рассказывала нам по вечерам такие истории о привидениях и разбойниках, что волосы становились дыбом, и мы втроем очень любили ее слушать. Но если в рассказе появлялась какая-нибудь ведьма или старая колдунья, то Эдмонд непременно замечал:

— Это была ты, львица, с рыжими космами и совиными глазами, а около тебя летал вовсе не ворон, Кэт ошибется, а бежал желтый пинчер, которого ты вела на голубой ленте.

Такие слова, конечно, бесили меня. Затем леди Арабелла, женщина весьма набожная, внушала мне тоже почтение к церкви и ее служителям. Одним из величайших ее огорчений было ее замужество за человеком англиканского вероисповедания. Между тем ее сын ненавидел священников, издевался над ними и при удобном случае грубил ее и моему духовнику, отцу Розе. По этому поводу у меня с Эдмондом были бесконечные ссоры. Между тем, дружба моя с Вальтером крепла со дня на день. Тот, как и я, был католиком, горячо набожным и преисполненным почтения к отцу Розе, который любил его и открыто ему покровительствовал. Нередко преподобный отец говорил со вздохом:

— О! Как жаль, что не Вальтер будет герцогом Мервином!

Должна прибавить, что Вальтер был родственником герцога и представителем младшей ветви, совершенно обедневшей. От знатного наследства его отделяли Эдмонд и его кузен Чарли, и шансы Вальтера были совершенно призрачными. В отношении же меня Вальтер был мягок, как перчатка. Он был моим поверенным, моим рыцарем, и так заботился о моих интересах, что даже подслушивал у дверей, если я хотела знать то, что, по-моему, от меня скрывали.

Здесь я должна упомянуть еще об одном, положительно ненавистном мне лице, также сыгравшем роль в моей жизненной драме. Это был мальчик по имени Томас Стентон, бывший года на два старше Эдмонда, но столь необычайно похожий на него, что их нельзя было бы отличить, будь они одинаково одеты. Эдмонд же удивительно походил на отца, который в молодости был очень красив, пока не обрюзг вследствие беспутной жизни. Томас оказался незаконным сыном герцога от умершей при его рождении служанки леди Арабеллы. Тетка из милости оставила ублюдка дома, но, конечно, ненавидела. Дядя же и Эдмонд очень любили его, и тот был слепо им предан.

Несколько лет мальчики провели в училище и вернулись уже молодыми людьми, а я стала шестнадцатилетней девушкой. За несколько месяцев до того скончалась леди Арабелла, и в Комнор-Кастле поселилась старая родственница, чтобы вести хозяйство и вывозить меня.

Эдмонд мало изменился. Он был по-прежнему надменен, вспыльчив, смел и пристрастен к воинским упражнениям. Вальтер же, наоборот, за эти годы отсутствия очень изменился к лучшему: он похорошел, научился ездить верхом и владеть шпагой. Мне чрезвычайно нравилось его грустное, кроткое лицо и задумчивый взор голубых глаз. К тому же, он выказывал мне искреннее обожание, называл своей покровительницей, ангелом-хранителем, и мы были неразлучными друзьями.

Эдмонд косо смотрел на нашу дружбу и держал себя как жених, но я твердо решила не выходить за него замуж, а так как вопрос шел о путешествии в Лондон, то Вальтер посоветовал мне обратиться прямо к королю и молить его защитить от ненавистного мне брака.

Мы уже объяснились с ним в любви и дали друг другу слово. Тем временем шли приготовления к отъезду, как вдруг произошло неожиданное несчастье.

Дядя был тяжело ранен в голову: говорили, что он оступился и слетел, спускаясь ночью по винтовой лестнице с архивной башни. Единственный свидетель, светивший ему, Том Стентон, именно так рассказал это происшествие. Он позвал слуг, которые затем перенесли раненого в его комнату, а через два дня дядя скончался, не приходя в сознание.

Спустя два месяца мы отправились в Лондон. За это время я мало видела Эдмонда, занятого делами. Вальтер также отправился вместо Эдмонда в отдаленное поместье. Он должен был ехать с нами, но не прибыл в назначенное время, и мы отправились без него. На мой вопрос по поводу его отсутствия герцог пренебрежительно ответил:

— Этот пасхальный агнец, вероятно, беспутничает где-нибудь, Но будь покойна — он не пропадет.

Название "пасхальный агнец" он дал Вальтеру потому, что тот любил одеваться в нежные цвета, преимущественно в белое, украшенное голубыми или розовыми лентами одеяние.

В Лондоне я очутилась словно в ином мире. После уединенной, спокойной жизни в Комнор-Кастле я чувствовала себя совсем не на своем месте в этой сутолоке, среди новых знакомых.

Эдмонд был любезен и предупредителен, но не заговаривал о женитьбе, а я по своей наивности воображала, что он отказался от этого плана и имеет в виду что-нибудь другое.

Однажды он сказал мне, что день моего представления ко двору назначен, так как Их Величества пожелали меня видеть. При этом он посоветовал мне быть интересной, в виду того, что при дворе будет много красавиц и меня станут судить известные знатоки женской красоты. По этому случаю он подарил мне унаследованные от матери великолепные кружева и нитки чудесного жемчуга. Во мне проснулось кокетство и желание нравиться, которые до сей поры дремали, потому что к Эдмонду я была равнодушна, а Вальтеру все равно нравилась, как бы ни была одета. Однако мысль о туалете для представления ко двору всецело поглотила меня, и я даже забыла про Вальтера, который все не возвращался.

Когда в день представления я оглядела себя в зеркало, то осталась довольна. Мне минуло семнадцать лет, и я была очень хорошенькая: белое, атласное, вышитое серебром и жемчугом платье, воротник из драгоценного кружева и жемчужный головной убор чудесно шли к моему ослепительному цвету лица.

Я раскраснелась от волнения, но все-таки поехала довольно спокойно с Эдмондом и старой герцогиней, которая должна была представить меня.

Когда я очутилась среди многочисленного, блестящего общества и почувствовала, что сотни любопытных глаз устремлены на меня, сердце мое усиленно забилось: я не смела поднять глаза и словно во сне проходила громадную залу. Лишь приседая перед троном я решилась взглянуть на королевскую чету. Оба показались мне" очень симпатичными: королева ободряюще кинула мне головой, а король смотрел на меня с благосклонной улыбкой.

Но каково было мое изумление и ужас, когда из обращенных ко мне высочайших слов я узнала, что была представлена им, как невеста Эдмонда, и что король с королевой окажут мне высокую честь присутствовать на моей свадьбе, которая должна состояться через месяц в капелле королевского дворца.

Был момент, когда я думала, что земля разверзается под моими ногами, но я была еще слишком молода и не имела смелости крикнуть: "Это предательство!.. Он лжет!.." Уж не знаю, что я пробормотала в ответ, но вероятно, мои слова приняли за выражение благодарности, потому что королева протянула мне руку, которую я поцеловала, и поздравила, как и король. Та же высокая милость была оказана и Эдмонду, а затем весь дворец принес нам поздравления.

Я сознавала, что все кончено, и думала, что задохнусь от негодования. Моя строптивая и властная душа возмущалась произведенным надо мной насилием, и вернувшись домой я сделала Эдмонду бурную сцену, обозвав его подлым предателем, недостойным имени благородного человека. Я воображала, что он взбесится, и очень удивилась, когда он просто расхохотался мне в лицо.

— Милая Антония, я ненавижу сцены и бесцельную болтовню. Строго обдуманное и важное семейное соглашение — каким является наш союз — не может быть расторгнуто из-за каприза девочки. Поэтому я разрубил этот вопрос во избежание лишних между нами пререканий. Теперь возврата не может быть, и тебе остается лишь примириться с несчастьем иметь мужем меня, а не "пасхального агнца". Со своей стороны я очень доволен: король и придворные кавалеры наговорили мне много лестного по поводу моей прекрасной невесты, — добродушно закончил он.

Я была так возмущена, что не могла говорить, и убежала в свою комнату, где горько плакала, но вместе с тем поклялась отомстить Эдмонду и заставить его дорого заплатить за коварство.

Затем последовало столько празднеств в нашу честь, что я жила, как в чаду, не имея времени ни о чем думать.

Наконец, настал день моей свадьбы. Я была грустна, чувствовала себя усталой, несчастной, убитой и много — что давно уже не случалось — думала о Вальтере, который все еще не появлялся. Я сидела в своей комнате в глубоком раздумье, как вдруг прибежавшая камеристка доложила, что прибыл отец де Сильва и желает говорить со мной. Я не видела его со времени переезда в Комнор-Кастл, но постоянно с ним переписывалась, считая надежным и искренним другом. Появление его в эту минуту меня искреннё обрадовало. Я приказала тотчас провести его ко мне и счастливая бросилась ему навстречу.

Когда преподобный отец вошел и увидел меня, то остановился, видимо, пораженный, и поглядел на меня каким-то удивительно жгучим и испытующим взглядом, так что я смешалась и стояла перед ним озадаченная. Но это мелькнуло, как молния, и миг спустя его взгляд принял спокойное выражение. С обычной отеческой приветливостью подошел он ко мне, благословил и, сев рядом со мной, стал расспрашивать о моей прошлой жизни. Он мало изменился за последние годы: по-прежнему высокий, худой, со смуглым цветом лица испанца и красивыми, правильными чертами. Как всегда спокойный и бесстрастный, де Сильва все еще казался человеком лет сорока.

С полным доверием рассказала я ему все: мои планы выйти за Вальтера и предательский прием Эдмонда, которым он разрешил вопрос в свою пользу. Де Сильва усмехнулся:

— Герцог оказался более дипломатом, чем я предполагал, и вполне соответственно, что он не желает отказаться то такой выгодной женитьбы. Равным образом понимаю я и ваше желание, дочь моя, иметь мужем человека одной с вами святой веры, но не такова, должно быть, воля Божия, и мы должны подчиняться посылаемым нам испытаниям.

Говоря дальше о Вальтере я высказывала предположение, что Эдмонд держит его где-нибудь пленником, пока наш брак не будет заключен, и он обещал мне выяснить это дело.

Недели две спустя после моей свадьбы, я собиралась выехать, чтобы сделать кое-какие визиты, как вдруг неожиданно явился Вальтер; он был грустен и в глубине его души кипела злоба, я это хорошо видела.

Эта новая проделка герцога глубоко возмутила меня, и я, — не стесняясь, высказала ему свое негодование.

Отец де Сильва провел тогда в Англии несколько месяцев, часто бывал у нас и любил беседовать со мной.

Как-то вечером мы дружески беседовали у камина.

— Мне приходится огорчить вас, леди Антония, — неожиданно сказал преподобный отец. — Я отнимаю у вас старого друга, отца Розе.

— Но почему же это? Боже мой!.. — спросила я огорченно, так как привыкла к своему маститому исповеднику.

— Для блага целой общины: его делают приором одного монастыря в Риме. Однако, успокойтесь: Я сам выбрал для вас духовника, и отец Мендоза вполне заслуживает вашего доверия. Его просвещенное благочестие и серьезный ум будут прочной поддержкой во всех затруднительных случаях вашей жизни. Завтрая приведу к вам этого достойного пастыря.

Отец Мендоза, как и преподобный отец де Сильва, был по происхождению испанец, но молчаливый и сдержанный, не такой веселый и добродушный, как отец Розе. Скромный и горячо набожный, он всегда казался погруженным в глубокие размышления. Тем не менее, Эдмонд возненавидел его с первого же дня, как тот поселился у нас, называл лицемером, волком в овечьей шкуре, говорил, что он подслушивает у всех дверей, потому что Мендоза ходил неслышно, и уверял, что его слащавая рожа и косые глаза действуют ему на нервы. Я не раз ссорилась по этому поводу с герцогом, потому что он иногда бывал очень груб с бедным отцом Мендозой, который, однако, никогда не позволял себе возражать ему.

Каждую субботу я исповедовалась, и отец давал мне добрые советы. В исповедальне он был очень строг и неумолим к малейшему проступку. Кроме того, он внушал мне такое смирение перед обидами, которое возмущало мою гордую душу, и никогда я не бывала столь злой, раздражительной и капризной с Эдмондом, как после этих проповедей смирения. Но так как мой духовник не очень строго укорял меня за ослушание, удовлетворяясь новыми увещеваниями, то я покорно принимала его наставления, обещала исправиться, а поступала все-таки как вздумается.

Моя супружеская жизнь не была счастлива. Озлобление против Эдмонда все еще таилось в глубине моей души и понуждало меня мучить его, что было очень нетрудно. Теперь я была женщиной и понимала, что он страстно любит меня, хотя и скрывает это чувство. Я знала также, что он меня ревнует, особенно к Вальтеру, а потому, как только бывала не в духе, забавлялась тем, что всячески дразнила его, и прежде всего близостью с другом детства, которую герцог стеснялся воспретить мне совсем, из опасения выдать свою ревность. Я играла с огнем, потому что одновременно возбуждала в Вальтере скрытую и упорную страсть, а в Эдмонде лютую ненависть, впрочем, обоюдную, как я узнала впоследствии.

На втором году замужества у меня родился сын. Король был его восприемником, и в честь крестного отца ребенка назвали Карлом. Эдмонд был в восторге иметь наследника, да и сама я очень привязалась к ребенку, прелестному, как херувим.

Именно в это время в Лондон снова приехал отец де Сильва. Он поздравил меня с радостным событием, но глубоко сожалел, что ребенок будет воспитан в протестантской ереси.

Моему Чарли было семь месяцев, когда был убит на дуэли двоюродный брат мужа. Эдмонд наследовал от него два больших поместья в Северной Англии, и ему предстояло ехать туда для устройства дел. Вскоре после его отъезда я опасно заболела: Бог знает чем, так как предполагаемая простуда оказалась заблуждением, мне негде было простудиться. Но пока я лежала в беспамятстве между жизнью и смертью, на нас обрушилось новое, и на этот раз страшное несчастье, няня моего сына схватила оспу и заразила ребенка. Оба умерли в несколько дней, и когда я очнулась, херувим мой уже лежал в земле. Я была в таком отчаянии, что у меня чуть не сделался возврат болезни. Вызванный нарочным Эдмонд спешно вернулся домой и обезумел от горя: он непременно хотел вскрыть гроб, но его разубедили в виду опасности заразы, а кроме того сказали, что страшная болезнь совершенно изуродовала ребенка и сделала его неузнаваемым.