III БИЛЕТ ПО ИСТОРИИ Эскиз романа

1

Ильич вышел на историческую сцену еще совсем молодым человеком. Но этот молодой человек, почти юноша, с первых шагов своей деятельности показал себя уже созревшим человеком, тем самым Ильичей, каким запомнили его современники.

Самая ранняя, написанная в 1893 году, работа Ильича, разбор книги Постникова о южно-русском крестьянском хозяйстве, — это уже зрелый Ленин, его мастерской анализ, безошибочность его выводов, страстная сила убеждения. Никак нельзя назвать эту работу словом «юношеская», потому что обычно в юношеских вещах автор еще только формируется, ищет себя, не устоялся, дает смесь верного и неверного, а тут перед нами взрослый человек во всей законченной ясности его политической позиции.

Но людей, рождающихся готовыми, нет. И самая трудная, самая интересная работа для романиста — это разгадка того, как формировался характер Ильича и складывались его убеждения.

Разумеется, решающим в этом процессе было влияние самой эпохи, когда передовое русское общество еще жило традициями шестидесятых годов и было охвачено революционными настроениями семидесятых. Огромно было и влияние семьи, общение со старшим братом — вся чистая атмосфера настоящего демократизма, высокой нравственной требовательности и большой культуры, окружавшая его с детства.

Но как образовалась индивидуальность Ленина, какими внутренними бурями и переживаниями из четвертого[1] ребенка многодетной семьи директора народных училищ Ульянова вырос на все века и народы гений революции, совершенный по своей цельности и Типичности характер большевика?

И как раз для этого периода ленинской биографии меньше всего сохранилось и материалов и воспоминаний.

Старшая сестра Ильича, главный биограф его детства, рассказала о маленьком Володе очень подробно, а гимназиста Володю она в своих воспоминаниях почти не дала: потому что в решающие годы его развития она, учительницей, а потом курсистской, жила большей частью вне дома и внимание ее в эти годы было направлено скорее на старшего брата, нежели на среднего.

Что до самых младших членов семьи, то они начали помнить и понимать среднего брата, когда основной юношеский перелом в нем уже свершился, и рассказы их относятся главным образом к периоду казанского студенчества, первой ссылке и юридической практике Ильича в Самаре. Та, кто могла бы полнее и ярче всех знать о нем, близкая ему по возрасту сестра Ольга, умерла молодой девушкой.

Остаются гимназические товарищи. Но и тут любопытная подробность — главный спутник школьных лет Ильича Михаил Федорович Кузнецов, бывший педагог, живший в Ульяновске на пенсии, хоть и учился с Володей Ульяновым от первого и до последнего класса, вплоть до выпускного экзамена, однако хорошо знал только «маленького» гимназиста, а начиная с пятого класса похвастаться интимностью с Ильичом уже не может. Он объяснил отхождение от своего прежнего товарища тем, что Володя Ульянов далеко ушел вперед по развитию и вообще в старших классах как-то не имел близких друзей, и хотя отношения с классом у него были простые и теплые, но со всеми «ровные».

Михаила Федоровича, подвижного и словоохотливого старика с мелкими детскими чертами лица, я застала в Ульяновске в тридцатых годах еще живым. Он ютился в комнате без света, обходясь керосиновой «молнией». Мне удалось помочь ему провести у себя электричество, и под этой скромной десятисвечовой лампочкой, которую он любовно называл «лампочкой Ильича», Михаил Федорович охотно делился со мной воспоминаниями. К сожалению, их было мало. Так, почти каждое воскресенье заходя к Ульяновым во время утреннего чая, чтоб Володя помог ему сделать латинский урок, он запомнил только утренний завтрак семьи: ситный хлеб и неизменный «зеленый сыр», самый дешевый сыр в то время, да и сейчас. Дети любили щедро намазывать его на ломти ситного.

Больше, чем личная память, говорили сохраненные Кузнецовым документы: школьные ведомости, названия сочинений, задававшихся ученикам, его собственные тетрадки по математике и латыни, подробное содержание билетов на экзаменах, выпавших ему и другим одноклассникам. Так был сохранен и знаменитый «билет по истории», доставшийся на выпускном экзамене Ильичу.

Но как бы то ни было, свидетельства Кузнецова совпадают с теми скупыми сведениями, какие мы имеем от членов семьи Ульяновых: по-видимому, переломные годы Ильича, когда из мальчика формировался будущий человек, прошли во многом незамеченными ни для товарищей, ни для школьной среды. Не было таких друзей, которым Ильич с душой нараспашку рассказывал бы о своих переживаниях. И романисту нужно искать не только людских свидетельств, а главным образом таких узловых фактов в жизни семьи, где скрытые процессы формирования личности вышли бы неожиданно наружу в каком-нибудь ярком поступке или слове, и уже по этому поступку или слову делать заключение и о скрытых его переживаниях.

Такой путь тем более правилен, что мы знаем замечательный случай из раннего детства Ильича, показывающий, как глубоко и медленно, непримеченными снаружи происходили в нем, еще ребенке, образования основных нравственных рефлексов и понятий. Маленьким мальчиком Володя Ульянов попал как-то — проездом из Симбирска в Кокушкино — в большую казанскую квартиру одной из своих теток. Дети, двоюродные братья и сестры, разные по возрасту, сидели в комнате без взрослого. Все шалили, и ульяновский малыш, всегда со сверстниками шумный и непоседа, разбил графин.

Входит тетка, начинаются допросы от одного к другому:

«Дети, кто разбил графин, ты? Или ты?»

Один отвечает «нет», другой отвечает «не я». Очередь доходит до Володи Ульянова. Он тоже отвечает «не я».

Так это дело и оставили, хотя, конечно, и дети и тетка знали, кто разбил.

Володя Ульянов уехал домой. Прошло много времени. Мария Александровна каждый вечер сама укладывала спать своих детей, целовала их на ночь и говорила им «спокойной ночи». Как-то, когда мать нагнулась к Володе, чтоб поцеловать его, мальчик вдруг расплакался. Было это совершенно неожиданно для матери. Она стала его расспрашивать, в чем дело, что такое случилось с ним.

Мальчик ответил: «Мама, я тетю Аню обманул. Я сказал, что не я разбил графин, аведь это я его разбил».

Вот такой неожиданно простой и сильный взрыв созревших уже чувств и мыслей, показывающий, что в маленьком Ильиче происходил сложный процесс образования глубокой нравственной реакции на свой детский поступок, очень типичен для всего склада развития Владимира Ильича. Характер его формируется где-то глубоко, глубоко, почти невидимо и незаметно для окружающих, пока не дает понять взрывами о том, что уже созрело в нем. Малыш привез с собой чувство стыда за ложь. Эта ложь прошла безнаказанной, в собственной семье о ней никто как будто не знает, знает только один ребенок в доме, тот, кто солгал. Но стыд не рассасывается, а накапливается внутри. Каждый день мать говорит своим детям «спокойной ночи», дети радуются ее поцелую, засыпают спокойные, но маленькому Ильичу с каждым разом все меньше спокойной ночи, все больше накопленного внутри беспокойства. Он не смог вынести чувства вины, оно прорывается бурной реакцией плача, но замечательно, что в самом признании нет ничего ни стихийного, ни жалобного, ни бессознательного, малыш точно и ясно дает нравственную оценку своему поступку.

Этот случай из детства Ленина очень показателен не только для ребенка, но и для юноши Ильича. Многое из того, что кажется в юности Ленина мгновенным, непроизвольным и случайным, на самом деле тоже есть выход наружу очень большого, иногда очень давнего, но оставшегося незамеченным для окружающих переживания.

Есть картина, изображающая университетскую сходку в Казани.

Тридцать пять лет до этой сходки в Казанском университете кончал ученье отец Ленина, и в те времена и дух в университете, и преподавание, и быт студентов были куда вольнее, шире и свободней. А в конце 1887 года, когда истекал первый осенний семестр учебы Ильича на юридическом факультете, уже действовал новый университетский устав, оскорбительный для студентов. Были приставлены к молодежи своего рода «надсмотрщики» — педеля; установлен мундир с высоким воротничком, и от студента требовалось носить его аккуратно и «на все пуговицы», как если б вольные коридоры университета были приравнены к кадетским корпусам. Недоставало еще становиться во фрунт и педелям честь отдавать! Волнения в Казанском университете и вылились в ярый протест студентов против всех этих нововведений.

Картина изображает, кажется, ту минуту сходки, когда группа студентов, взбешенная закрытой дверью аудитории, бежит по лестнице. Впереди несется юноша Ильич. Он растрепан, лицо его горит, глаза сверкают, движения бурны и непроизвольны.

По каким же рассказам художник создал этот образ, так непохожий на всегда уравновешенного, спокойного и немного насмешливого юношу Ильича? Главным летописцем этой знаменитой сцены был не кто иной, как царская полиция. Сухое полицейское перо, мертвым трафаретом заполнявшее этот отчет, вдруг расцветилось и загорелось, дойдя до описания студента Ульянова, о котором так и сказано в протоколе, что он буйствовал, стремительно мчался, размахивал руками и был красен лицом.

Внезапное исступление обычно спокойного и сдержанного юноши было, значит, настолько велико и до того бросалось в глаза, что даже полицейское перо не смогло этого не запечатлеть необычным для себя языком.

Но революционная вспышка не была в молодом Ильиче случайной и внезапной, вызванной общим волнением студенчества. Корни ее лежат глубоко, и подготовлялась она задолго, так что не с казанской истории Владимир Ильич стал революционером, а казанская история только дала исход накопившемуся в нем душевному протесту.

Как же и по какому поводу копился этот протест, что пережил и передумал мальчик Володя Ульянов, предоставленный самому себе как раз в самые важные для него годы, когда его высокий голос перебивался низкими мужскими нотами, а коренастая детская фигурка становилась юношески сильной и крепкой?